Возвращение тамплиеров

Глава вторая

Остаток ночи они провели у Джакомо.

Особняк, несомненно, отличался благородством архитектурных форм, и все же казалось, что он стремится уподобиться другим зданиям на виа Санто-Стефано, одной из главных улиц в старинном центре Болоньи.

При всех перестройках и перекрасках — последняя из них придала ему особый красноватый оттенок, столь любимый болонскими градостроителями и историками, — дом сохранял стиль позднего Возрождения. Больше всего это ощущалось в рисунке оконных проемов и планировке прелестного садика, не видимого с улицы.

— У тебя есть кто-нибудь? — спросил Яирам, поднимаясь по лестнице, ведущей на второй этаж, где располагались комнаты его друга.

— Возможно, отец, а может, никого.

Они вошли в просторную прихожую, попав под мягкий свет венецианской люстры. Мозаика из цветных стекол отличалась великолепием, но в помещении царил полумрак. Оттуда, словно из небытия, выплыла неясная фигура. Раздался низкий, твердый голос:

— Вам что-нибудь угодно, молодой хозяин?

Пока Джакомо отвечал, Яирам рассматривал высокого худого человека.

— Я все сделаю сам, Ансельмо. Иди спать.

— Спасибо. Я не сплю.

Джакомо положил на сундук шляпу и пальто.

— Тоже решил отметить Новый год?

— Нет, молодой хозяин, нет. День и ночь, бодрствование и сон — для меня все едино. Что же касается Нового года, то я давно уже перестал его отмечать. А прежде бывало никогда не пропускал праздника в театре «Корсо», неподалеку отсюда. Мы безумно веселились, прямо-таки до полного изнеможения. Одного танца достаточно было, чтобы сойти с ума.

— Ты говоришь, в театре?

— Во время последней войны он был разрушен бомбами, его так и не восстановили. — Он покашлял. — Простите мне эти глупые воспоминания, молодой хозяин.

— А что мой отец?

— Я не видел хозяина уже два дня. Наверное, уехал.

Бесполезно было спрашивать куда. Ансельмо не сказал бы, даже если б и знал. Старый слуга принял у Яирама пальто и шляпу и почти бесшумно исчез.

Яирам Винчипане, впервые оказавшийся в этом доме, слегка оробел от строгой обстановки и, хотя никак не проявил этого, внутренне как бы приготовился к тому, что в любую минуту может возникнуть что-то таинственное.

И в самом деле, в музыкальной гостиной, где царил одинокий рояль — превосходный «Бехштейн», — взгляд приковывала светлая женская фигура. Молодая и, видимо, замужняя женщина была изображена во весь рост; портрет был заключен в роскошную раму. Как и все остальное на полотне, лицо ее было написано крепкими, уверенными мазками и поражало сходством с Джакомо, особенно издали.

— Это моя мать Элиза. Как живая, не правда ли? Современная работа, — спокойно пояснил юноша, а его друг тем временем сел за рояль.

Яирам приподнял крышку и, видимо, задумался, рассматривая лицо женщины на картине. Потом опустил руки на клавиатуру. Глубокие вибрирующие звуки клавиш низкой октавы, которые медленно и настойчиво перебирала его левая рука, заполнили зал.

Джакомо, побледнев больше обычного, жестом прервал друга.

— Почему… почему ты играешь именно это?

То было фортепианное переложение «Острова мертвых» Рахманинова — сочинение, которое исполняется чрезвычайно редко.

— Почему именно это? — резко переспросил Джакомо.

— Не знаю… Потому, что разучиваю сейчас эту вещь. Потому, что первая часть легкая. Я понял. Это играла она.

— Постоянно. — Джакомо бросил взгляд на портрет. — Моя мать постоянно играла эту музыку.

— Так много всего навевает… — сказал Яирам, рассчитывая хоть немного снять внезапное напряжение. — Прости, Джакомо, а когда она ушла… умерла?

— Ушла. Ты правильно сказал. Она умерла десять лет назад.

— Ладно, не нужно, не говори, если не хочешь.

— Несчастный случай. На мокрой дороге отказали тормоза, и ее машина налетела на грузовик, перевозивший тонкие трубы. Одна из них пробила лобовое стекло и пронзила ее грудь. — Джакомо говорил бесстрастным, нейтральным тоном. — Ее убил Рахманинов.

— Но как ты можешь утверждать это?

— В ту ночь я был рядом с нею. Она слушала магнитофонную запись. И вдруг ленту — да, звучал как раз «Остров мертвых» — ленту заело. Она попыталась поправить кассету и утратила контроль за машиной.

Яирам с излишним шумом захлопнул крышку клавиатуры.

— Ты очень ее любил.

— Нет, — не колеблясь ответил Джакомо.

Яирам, не ожидавший такого решительного отрицания, живо обернулся к другу:

— Ты сердишься на нее за то, что она так рано покинула тебя.

— Она всегда казалась мне чужой, — сказал Джакомо. — Как часто — и я хорошо это помню, хотя и был маленьким, — я смотрел на нее и спрашивал себя, кто она такая и что делает в моей жизни. — Он попытался улыбнуться. — А истории про подсознание оставим разъезжим торговцам. Развлечение, достойное их.

Яирам с облегчением покинул музыкальную гостиную.

Синьор Риччи, отец Джакомо, занимался торговлей произведениями искусства, и огромный особняк походил на музей: его заполняли самые разные предметы, но все — немалой ценности. По анфиладе комнат невольно хотелось двигаться осторожно, едва ли не на цыпочках ступая по старинному паркету, старательно натертому воском.

Исключение составляла комната Джакомо.

Здесь нельзя было даже помыслить о строгости и порядке. Медвежонок, сидящий возле ракеток и теннисных мячей, сваленные в кучу книги, разбросанные повсюду диски и кассеты, боксерские перчатки, рапиры, шпаги, шашки, кривые турецкие ятаганы… Обстановку дополняли широкая тахта, молитвенная скамеечка и над нею — бесценное изображение Мадонны кисти византийского мастера. Все говорило о том, что это — обитель человека, в котором мужчина еще не вытеснил подростка.

Джакомо ушел поискать что-нибудь выпить. Яирам принялся рассматривать комнату, щурясь, поскольку света явно недоставало.

Джакомо часто обращал свой поистине апостольский пыл против средств массовой информации, ответственных, по его словам, за умножение мировой глупости. Поэтому Яирам улыбнулся, когда обнаружил компьютер и телефон. Он нажал на кнопку пуска, но экран не «ожил». Поднял телефонную трубку — сигнала не было. Ни то, ни другое не работало. Яирам рассмеялся и вспомнил шутку друга: «Зонт — вещь технически более совершенная, чем компьютер. К тому же он действительно приносит пользу: защищает от дождя».

«А вот и свет», — понял Яирам, подойдя к высокому ветвистому канделябру из кованого железа. Девять ответвлений — девять фигур средневековых воинов анфас, в шлемах и доспехах, сжимающих рукоять огромной шпаги, свисавшей до самых ступней. Короткие плащи говорили о том, что это рыцари, и на груди у каждого, слева, был изображен прямой латинский крест. На всех девяти шлемах имелись гнезда для свечей, но свечей не было, как и следов воска вокруг фигур. Свечи лежали на полу под канделябром. Яирам вставил в гнездо одну из них и зажег.

В тот же самый момент — то есть около трех часов ночи — в скромной часовне монастыря Сан Себастьяно, в том самом, что за Порта Кастильоне, произошло событие из разряда невероятных.

Вершину огромного деревянного креста, поддерживавшего исхудалое, мертвенно-бледное тело Христа, тоже вырезанное из дерева, внезапно объяло пламя. Поначалу слабый и голубоватый, огонь стал разгораться все ярче, медленно спускаясь к голове.

Необычайное явление потрясло, но не удивило падре Белизарио, монаха, стоявшего на коленях перед распятием. Он был полностью погружен в молитву и благочестивые размышления, приличествующие предутреннему часу.

Падре Белизарио принадлежал к ордену гусманианов,[3] на вид ему можно было дать лет шестьдесят. Густая белоснежная борода говорила о почтенном возрасте, но глаза, живые и быстрые, под такими же густыми и белыми бровями, выдавали юношеский ум. Его энергия, воля, вера, всегда подкрепленные действиями, привели к тому, что он вел себя внутри ордена независимо, и даже сам Великий магистр, генерал ордена, не решался ставить ему препятствия.

Падре Белизарио посмотрел на пламя, охватившее Христа, и подумал, что его собственные предсказания насчет рокового, переломного 1989 года начинают сбываться. Стоя на скамье, коленопреклоненный, он еще более сосредоточил свои мысли на молитве и принялся читать тридцать первый псалом — помогающий обладателям некоей волшебной тайны, которые опасаются, что она будет раскрыта.

— Beati quorum remissae sunt iniquitates…[4]

Он снова посмотрел на распятие и пришел в ужас. Огонь охватил все лицо Христа, но черты его изменились — теперь он походил на молодого Джакомо Риччи…

Юноша вернулся в свою комнату с бутылкой виски. Увидев свечу, зажженную Яирамом, он поспешно задул ее.

В то же мгновение погасло и пламя на распятии падре Белизарио. На кресте и на самом Распятом, чье лицо вновь стало прежним, не осталось никаких следов огня.

Джакомо сделал резкий выговор другу:

— Эти свечи можно зажигать только второго ноября, в День поминовения усопших.

— Почему?

— Они освещают души покойных. Зажечь свечу с другой целью значит обратить в пепел чью-то душу. И есть только одно место, где души сгорают. Знаешь, откуда эти свечи? Их делают на фабрике в Турине, в обществе под названием «Братство Смерти».

Тем временем Джакомо щедро плеснул виски в огромные бокалы.

— Джакомо, ты и в самом деле любишь выпить?

— Нет, вовсе не люблю. Просто учусь управлять пороками.

Они выпили и скривились — напиток оказался слишком крепким. Яирам спросил:

— И к женщинам отношение такое же, как к выпивке, верно?

— А что, разве ты относишься к ним иначе?

— Я не восхищаюсь ими и не презираю, вот и все.

— Однако ты все еще девственник, признайся, — сказал Джакомо, дружески хлопнув его по плечу. — Первое января — день откровенных разговоров и откровенных предложений.

— Просто я еще не встретил ту, которая мне нужна, — согласился Яирам без всякого смущения. — А ты, должно быть, уже спишь с Анной?

Джакомо ответил неопределенной улыбкой.

— Но ведь это же твоя девушка, твоя невеста.

— Спал, конечно. Чтобы научиться, как это делать. В сексе она разбирается весьма неплохо. Во всяком случае, намного лучше нас с тобой. — Джакомо снова наполнил стаканы, а потом ткнул пальцем в грудь Яирама: — А ты, прикидывающийся простачком, что у тебя с Анной?

— Ничего, и ты это хорошо знаешь, потому что веришь мне.

— Согласен, верю.

— Могу признаться тебе кое в чем?

— Я же сказал, что сегодня день откровенных разговоров. Ну так что?

Виски делало свое дело. У них уже заплетались языки.

— Если б не ты, Анна была бы моей.

— Ты так уверен, Винчипане?

— Такие вещи обычно понимаешь. Более того, чувствуешь, дорогой Риччи.

Джакомо закружил по комнате в танце, делая широкие круги, пошатываясь и держа бокал, словно даму.

— Дорогу завоевателю! Тому, кто покоряет женские сердца, но при этом предусмотрительно остается девственником.

Они расхохотались и принялись шутливо обмениваться тумаками, опрокидывая вещи. И тут им пришло в голову помериться силами в фехтовании. Джакомо взял меч, Яирам — ятаган, но после нескольких неловких ударов они оставили оружие и, ошалевшие, свалились на постель Джакомо.

Наконец, придя в себя и переведя дыхание, Джакомо предложил:

— Откровение за откровение. Я тоже хочу сделать тебе одно признание: я думаю бросить ее.

— Кого?

— Анну.

— Отчего же вдруг?

— Так. Обнаружил, что прекрасно могу без нее обойтись.

— Я думал, ты влюблен в нее.

— Я тоже так думал. Так что мужайся. Если она тебе подходит — вперед. Поле свободно.

— И не подумаю даже.

— Еще бы, ты же понимаешь, что после меня у тебя нет никаких надежд.

— Оставляю вас наедине с вашими иллюзиями, маэстро.

Тем временем падре Белизарио после долгого размышления решил действовать. Он направился по коридору к кельям, где жили монахи, избравшие полнейшее уединение от мира и даже от других монахов, предпочтя общаться исключительно и непосредственно с Богом.

Падре Белизарио не свернул в коридор к отшельникам, а подошел к старинной двери, укрепленной металлическими стяжками, с тяжелым запором, и остановился в раздумье, словно решение открыть ее стоило немалого. За этой старинной дверью, за огромными, ржавыми, но еще очень прочными петлями, была постыдная и страшная реальность, которую следовало оберегать в строжайшем секрете.

Сколько времени… сколько лет не переступал он этот порог? Белизарио вставил ключ в замочную скважину, отпер дверь и принялся спускаться по каменным ступеням. С тех пор, как их сложили, по этому пути ходили немногие. По меньшей мере лет тридцать назад — это он помнил, — он впервые спустился сюда вместе с демонологом Феличино, монахом того же монастыря. Феличино все считали «немного странным», чтобы не сказать хуже. С того дня у Белизарио сохранилось незабываемое, совершенно необычайное ощущение: когда он идет по этим темным ступеням, дорогу ему освещают только собственные глаза. Это повторилось и сейчас.

Лестница привела монаха в обширную крипту, где находилась некогда братская могила, опустошенная более века назад. Теперь ряды локул — погребальных камер — от пола до потолка пустовали, и тут была лишь одна каменная могила — гробница брата Феличино. В стене напротив виднелась дверца, настолько невысокая, что проникнуть в нее можно было лишь на четвереньках. Она тоже была очень древней, четырнадцатого века.

Старый монах опустил голову и, не перекрестившись, произнес загадочное заклинание:

— Агарот, Афомидис, Азугир. Паатия Ураб Кондиан. Лакакрон. Фондон. Алумарес. Бургасис, вемат Леребани.

Затем он открыл невысокую дверцу, опустился на колени и прополз внутрь.

Помещение, где он оказался, представляло собой нечто вроде большого каменного мешка без единого окна. Непонятно откуда струился неяркий голубоватый свет. В центре большое белое полотнище, на котором выделялся крупный ярко-красный крест, укрывало что-то вроде огромного круглого ящика, занимавшего почти все пространство.

Падре Белизарио приподнял покрывало и, убедившись, что все в порядке, облегченно вздохнул. Тот, кого он искал, был на месте. Значит, не сбежал.

Это была большая круглая клетка, почти не отличавшаяся от вольера, но кое-что придавало ей совершенно необычный вид.

Пол в клетке представлял собой круглый лабиринт, очень похожий на тот, что высечен на одной из колонн собора в Лукке. Отдельные проходы — коридоры лабиринта — были перекрыты множеством железных перегородок, поднимавшихся до самого верха клетки. И нигде не было видно выхода.

Дьявол никак не выдал, что заметил присутствие монаха. Совсем крохотный — не больше вороны, — он медленно двигался по замкнутому лабиринту. На нем был серый плащ с поднятым капюшоном, скрывавшим лицо.

После того как один мрачный и загадочный случай лишил его памяти, некое колдовство сделало дьявола Азугира именно таким.

Так говорил монах Феличино, демонолог. При жизни он был сторожем маленького серого существа, томящегося в лабиринте уже много веков. А потом эта страшная обязанность перешла к молодому монаху, проводившему старого Феличино в подземный скит.

Падре Белизарио вытер холодный пот, ручьями стекавший по лицу, и снова накрыл клетку покрывалом с вышитым на нем крестом.