Возвращение в Афродисиас

Бодрум — пляж

Пляж ятаганом вонзился в брюхо морю. По обоим концам серпа светятся отели, а между ними черная пропасть песка. Даже воды не видно, находим море по шелесту. В километре звенит дискотека, ее уронил серебряной монеткой шут, желающий расплатиться за запах колбасы. Где‑то попердывает Рабле. Его соотечественники, сытые, носатые, несутся по улицам Бодрума, размахивая руками. Им не привыкать! Они захватывали это место многие сотни лет назад. Ги, Шарли, Нуазетты. В длинных одеяниях с крестами на шлемах, немытые, с кольчугой на седле. Бодрум — крепость‑герой. Бодрум — город европейской славы. Катим носилки с телом по улице, переходим дорогу, петляем, подходя к воротам пляжа. Прохожие расступаются, мы с Настей серьезны, как два дьявола, попавшие на мессу. Вот‑вот расхохочемся. Закатываемся на пляж, приходится тащить носилки на себе, колеса вязнут в песке. Падаем, опрокинув ношу. Черт с ней! Хватаю покойника за ноги, тащу за собой. Раскинул руки. Словно отдохнуть прилег. А может, так и есть? Может, он выспался, наконец? Молодой фотограф в 21 веке ведет жизнь, полную приключений, опасности и амфетаминов. Лицо у него все время ездит, как будто его невидимый конструктор собирает. Съемки в ночном клубе, съемки на отдыхе, съемки дома. Ноги приплясывают в такт не слышной никому, кроме него, музыке. Глаз щурится. Пальцы сходятся в окошечко, это ромб, они так показывают всему миру, что гений работает. Он не человек! Он художник! Беспощадная машинка по преображению замысла Господня во что‑то, только одному фотографу ведомое. Все так прекрасно, удивительно. Напоминает французскую кухню. Тайны рецептов, тонкие вина, изысканные ингредиенты. И повар — творец, кулинар, его величество Шеф, священнодействует поварешками, линзами, штативами, и соусами из сливок, добытых из титьки коровы на высокогорном альпийском лугу (читай, куплено в Румынии у неизвестного производителя с поддельными документами). Колдовство! На выходе, правда, все то же самое — вечный туалет придорожного ресторана, с немытой плиткой и пластиковой чашей для тех, кто желает подмыться. Как ни преображай замыслы Господни, все равно, так хорошо, как у Него, не выйдет. Делюсь этим с Настей, объясняя причины своей писательской аскезы. Девушка моя негодует. Требует взять себя в руки, проявить характер. Пусть я, глядя на стены Бодрумской крепости, где произошла знаменитая защита пятисот, вспомню, кто я такой. А кто я? Воин, мужчина, писатель. Напуганный ребенок, вот кто я, Настя. От былого человека у меня разве что эрекция и осталась. Будете трусить, как до сих пор, и она вас покинет. Пока меня не покинете вы, не покинет и она. Ах, бросьте. У вас на любую встанет, только задницу даст понюхать. К чему ссоры на этом пляже? И разве я не сражался за вас сегодня? Настя смотрит на меня участливо, помогает собирать сухие сучья в маленькой рощице за пляжем, это мы готовимся к погребальному костру. Я из отеля и три мешка угля для барбекю украл. Бросил на нижнюю часть носилок. С отеля не убудет! А наш друг мечтал о том, чтобы попасть в Афродисиас, пусть и в виде пепла. Я, правда, предлагал просто сбросить тело в море, привязав груз потяжелее, но Анастасия категорически воспротивилась. Воля покойного — закон. Откуда в глуповатой, простенькой девице из Нижнего Новгорода — а может, Рязани? я не силен в провинциальной карте России — столько поистине крестоносных принципов? Неужели увлечение средневековыми реконструкциями? Вряд ли, учитывая, что реконструкции так себе. Вроде фильмов ведущего Парфенова про Крым, в котором тот бывал на отдыхе на винзаводе «Массандра», и о войне с тремя Державами знает лишь понаслышке. Хлопаю по щекам фотографа. А вдруг… Но нет! Хладен, как камень, придумываю я эпитафию. Тем более, его сутки во льду продержали, добавляет Настя. Она, чем темнее, тем больше становится похожа на крестоносца. Белокожая, суровая, в легком плаще с накидкой, ткань прилипает к голым ногам, утягивает фигуру до полного исчезновения. Пляж светится отражением звезд. Мы тут, словно на поверхности Луны, бродим неприкаянные, собираем костер, который все равно не воспламенится в безвоздушном пространстве. А что, кстати, за защита пятисот? О, это героическая история, восклицает Настя. Рассказывает мне, попивая вино, которое прихватила из номера, сидит на песке, смотрит в небо. Она знает. Она читала в «Википедии»! Когда Сулейман Великолепный решил отбить Бодрум у госпитальеров, то осадил крепость с суши и моря. Пять лет возился! Конечно, поначалу ничего не выходило. Лодки тонули, янычары мерли, как мухи, вылазки госпитальеров оказывались успешными, осадные башни горели, все валилось из рук вон. Разумеется, виноват во всем заговор! Иностранные державы! Так или иначе, а Сулейман справился. Он выписал еще три миллиона солдат, построил еще пять тысяч лодок, заказал новинку — истребитель МИГ — и пошел на решительный штурм. Госпитальеры, которым к тому времени удалось прорвать блокаду с моря, отправили на корабли последних гражданских. Сами вышли за ворота крепости. Понимаю ли я, что это значит? Нет, признаюсь, поджигая кусок занавески, пропитанной виски. Бросаю на тело, политое алкоголем, усыпанное углем и сучьями. Фотограф нехотя разгорается. В старину выйти за пределы крепости значило совершить акт самоубийства, объясняет Настя. Ради чего же? Спасли гражданских. Пятьсот госпитальеров сражались за стенами крепости целые сутки, чтобы женщины и дети могли уплыть, не попали в рабство. А когда все кончилось, и корабли с беженцами скрылись вдали, оставшиеся в живых прекрасные рыцари, повествует чертовка — нет сомнений, у нее увлажнились не только глаза, но и кое‑что внизу, сучки обожают насилие, — пропели гимн Господу, и перерезали себе глотки. Последний выживший рыцарь бросился на меч. Все это повергло султана в такой ступор — еще бы, я на его месте так даже заикаться бы начал! — что он решил никогда больше не воевать с рыцарскими орденами. Ладил миром! Ну, а что гражданские, спрашиваю. А, говорит она. В смысле, те, кто уплыли из Бодрума, те женщины и дети? А, неважно, машет рукой Настя. Кажется, попали в шторм, утонули все. Еще бы! Свидетели героическим поступкам нужны лишь на время! Не об этом она сейчас, машет рукой Настя, досадливо. А что же… Мужество мужчины, рыцаря, состоит в том, чтобы выйти за пределы своего «я», этого уютного, неприступного замка. Ради чего? Спасти себя же. Ту свою часть, где кричат и плачут невинные дети, рыдают, стоя на коленях, и протягивая детей Богу, прекрасные женщины. Вам следует выйти из замка, Владимир. Покинуть башню черного дерева. О чем это она? Я прекрасно знаю, о чем это она, парирует Настя. Я умолкаю. Я прекрасно знаю, о чем это она. Вся моя жизнь — укрепленный замок Бодрума, замок, где в мрачных, просторных, но темных, помещениях, бродят мужчины в латах. Изредка тишина и пение птиц над замком и городком под ним нарушают далекие религиозные напевы. Командоры из Фландрии травят ядами командоров из Германии, швейцарцы режут глотки англичанам и французам, чехи не остаются в долгу. Замок, полный интриг. Но стены его настолько крепки, что никакая осада не страшна. По парапету прогуливается прекрасная пленница, купленная у турка‑работорговца. Она оборачивается. Да ведь это моя жена! Нарушить привычный ход вещей, полностью сломать свою жизнь, выйти за стены, чтобы, — может да, а может нет, — победить. Но в любом случае, умереть. Если вы хотите остаться со мной, говорит Настя, вам придется быть сильным. Мужчиной! Рыцарем! Экстраординарным! Не таким, как все! Стало быть, вам придется вновь писать книги, открыть в себе неизвестные доселе возможности. Не думаю же я, что она достойна задрота, который мельтешит с группами туристов по побережью Турции, урывая, — где получится, — мелочь на пиво, айран и дискотеку. Дело не в деньгах! Я могу быть нищ, как монастырская мышь — кстати, во дворе замка мы позже увидим маленький монастырь, — вопрос денег она берет на себя. Взваливает, как мешок с золотыми. Кстати, о золоте. Фотограф уже весь брызжет золотистыми искрами, на пляже пахнет горелым мясом, и я понимаю, что затея с погребальным костром оказалась не очень удачной. Сзади появляется темная фигура. Свист. Эй, пириятель. Эй, дыруг. Нехотя подхожу. А это полицейский! Что случилось? Объясняю, что у нас с возлюбленной годовщина. Юбилей. Барбекю, сам видит. Легавый, прикрывая глаза ладонью, чтобы не обжигать сетчатку, — привыкшую к темноте, — ослепительным видом костра, поздравляет нас. Желает счастья. Дарит визитки. Предлагает прикупить колечко. Он носит с собой! Приходится купить подделку за три цены. Поблагодарив сто раз, полицейский удаляется. Возвращаюсь к Насте, сажусь на песок. Лицо ее, в игре тени, выглядит диким, неукротимым. Она бы сейчас и ребенку глотку перерезала! Умолкаю. До чего я люблю смотреть на женщин. Вот истина. Это совсем не то, что слушать их. Сосуды лжи и мерзости, яд, проникающий в уши, как же чисты и невинны они, когда попадают вам на глаза. Рассказываю Насте неизвестные ей подробности о Бодрумской осаде. Мало кто знает, но первые неудачи осады крепости были приписаны некоей невольнице. Звали ее Роксолана, нынче весь мир знает сучку по сериалу «Великолепный век», а тогда она только начинала. Приехала в Стамбул по просроченной визе, устроилась официанткой в ночной клуб без разрешения на работу. Ишачила, как проклятая. Была подобрана добрым папашей‑Ибрагимом, так звали мафиози квартала. Жила с ним. После столкнула доверчивого толстяка с крыши отеля на три этажа, в подвале — цех по производству текстиля, на чердаке — нелегальный отель для мигрантов без документов. Стала владелицей бизнеса. Взята Сулейманом в гарем во время тимбилдинга по району Лалели. Первым делом, передушила всех детей султана от прежних браков. Прямо шла по гарему с подушкой и душила. Один посинел, идем дальше. Трупы валялись в коридорах цветами на дороге после проезда похоронных дрог. После Роксолана справила себе новое платье. Особенность этой женщины заключалась в том, что между ног у нее росла лилия. Та говорила человеческим голосом с украинским акцентом. Фрикативные «г», ужасающие дифтонги. Мерзость! Но султану все равно, он ведь не слушал свою новую жену, он смотрел на нее. Было на что! Белая‑белая кожа, синие глаза, крупные, простые черты лица. Широкие бедра. Толстые ляжки. Широкая спина. Если бы в 16 веке появился пауэрлифтинг, Роксолана бы стала чемпионкой Украины, Турции, а впоследствии и победительницей Балканских игр. Увы, спорт был неразвит. Приходилось душить детей. Для своих она исключения не делала, когда родила пятерню — сразу, — положила их на подушки, и выбрала двух самых сильных. Остальных утопили в Босфоре, зашили в один мешок. Он до сих пор бьется о берег где‑то в азиатской части Босфора. Роксолана была — говорю, вспоминая гравюры — удивительно похожа на нее, Настю. Возлюбленная не двигается, слушает внимательно, лица у фотографа больше нет, словно оплавилось, полыхает красными углями то, что было головой. Подбрасываю еще дровишек, тащу доски от скамьи, что за воротами в рощице. Продолжаю. Роксолану не любил никто, кроме султана. Но ей хватало! Когда Сулейман уезжал в командировки, она отвинчивала от мужа член, и засовывала в себя. Так и ходила. Попробуй не вернись к такой! Вот и под Бодрумом султан сидел на троне, а без яиц. Вот все и решили, будто дело в колдовстве. Мол, Роксолана навела на Сулеймана порчу, вот боги войны и отвернулись от нашего молодца. Особенно усердствовали в распространении слухов госпитальеры. Немудрено! Гляжу на Настю. Слушает. В итоге, визири убедили султана, что речь идет о самой низменной ведьме, которая когда‑либо попадала в гаремы Османской империи. А там кто только не бывал! Судьба Роксоланы решена. Гонцы мчатся наперерез Солнцу с мешками для головы. Но наша украинская женщина непроста. Узнав о случившемся от шпионов, не сидит, сложа руки, а достает из себя то, что оставил Сулейман. Замолкаю. Пляж выглядит, как райское местечко для молодежи из продвинутых сериалов. Кусочек воды, отблескивающий пламя, звезды на заднем фоне, звукорежиссер с мохнатым микрофоном спрятался где‑то за костром, два актера сидят, старательно не замечая камеры. А дальше, говорю я… Настя хватает меня за руку, сжимает. Поворачивается резко. Губы полураскрыты, в глазах слезы. Я очень вас раздражаю, спрашивает она. Умоляю, будьте честны со мной. Да, порой сильно раздражаете, уступаю. Напрасно! Когда они просят вас быть честным, это значит лишь, что они хотят честной, убедительной лжи. Лести. Губы дрожат, слезы каплют на песок, оставляют маленькие кратеры для микроскопических крабиков. Те приползут сюда завтра, устроят колонию в лунках от Настиных слез. Пытаюсь сдать назад. Все дело в том, что мы недавно знакомы, объясняю я. Развиваю теорию. Заговариваю сам себя. В конце концов, верю себе. Это нормально, убеждаю. Поначалу все притираются друг к другу, ищут выходы, подписывают соглашения, сделки, идут на компромиссы. Это как державы! Только они делят мир после войны, а люди начинают всю эту катавасию до начала боевых действий. Представьте… что мы с вами — послы великих держав. Нам предстоит поделить мир. Все, что к западу — ваше, а восток — оставим за мной. Солнце поделим, вы будете владеть им по четным дням недели, а я по нечетным. Ну же, солнце мое. Поднимаю подбородок, целую лицо. Мокрое. Все еще всхлипывает, но изредка улыбается. Не думаю ли я, что если мне удалось ее насмешить, то… Думаю! Заваливаю Настю на песок, страстно целую шею, объясняюсь в любви. Раздражение пройдет. Оно уступит место глубочайшей привязанности. А пока у нас есть страсть. Но разве этого мало? Нет, нет, она… Сдвигаю в сторону полоску шортов, пробиваюсь сквозь дюны одиноким солдатом, бредущим у северного моря в поисках злодея‑рыбника. Покачиваюсь. Тихое хлюпание. Это волны от катера, проплывшего мимо. Гуляки кричат, приветствуя. Настя прячет раскрасневшееся лицо в мое плечо. Обнимаю, укрываю от песка, моря, назойливого внимания посторонних, задираю ноги, подталкиваю под себя. Настя — комочек. Бьется подо мной сердцем пойманной в силки птички. Хлюпает, и теперь уже не море. Приливом хожу по ней, глажу волосы, шепчу что‑то. Моя очередь давать обещания. В свете чадящего тела приношу жертвы богине будущего. Проститутку‑Кали не забываю. Обещаю душить платком всякого встречного‑поперечного, если она уладит наши с Настей дела. Вот и слово «наши»! Впервые, всхлипывает, улыбаясь, Настя. Удивительный народ! Они способны плакать, даже когда их трахают. Они не прислушиваются к музыке труб, доносящихся из собственного грота, не ловят волну оргазма, бегущую по телу, как цунами по морю. Они плачут! И пускай весь этот мир взорвется, у них есть дела поважнее. Кап‑кап. Сначала робкий, тихий, редкий звук. Потом он переходит в дробный стук. Наконец, в рыдания. А те уже — в крик. Настя и кричит. Но уже от восторга, уже от счастья. Она кончила, я все‑таки нашел эту петельку, и сумел подцепить на крючок. Дернул! А там и нить натянулась, покатился клубок, распахнулась дверь, и в нее, с сиянием небесного светила за спиной, вошел Сет. Лицо у него волчье, глаза — красные. Он принес корзины с яйцами жаб, выводком маленьких гадюк, и листом папируса на всем этом. Дальше вошли Гор, Анубис. Даже Хатшепсут, самозванка, которую в боги никто не звал, явилась без приглашения. Все смеются, скачут. Пришли отпраздновать Настин оргазм. От стены Бодрума отделяется яркий воздушный шар. Он черный, но мне сказали, что ткань раскрашена цветами радуги. Это и есть радуга! Просто ее поймали, надули теплым дыханием пяти тысяч человек — надутая радуга, книга рекордов Гиннеса, тимбилдинг турецкой компании — и отправили в море, тонуть, вслед за кораблями с гражданскими беженцами из замка госпитальеров. С шара бросают цветы. Пара лепестков попадает на погребальный костер, сворачиваются, встают на дыбы солдатами, отдавшими последние почести своему погибшему генералу. Гибнут сами. Черными индусами, взошедшими в пламя за властелином, осыпаются в прах. Вдалеке звенит процессия, это йоги из Индии пришли вслед за войском Македонского почтить новую царицу. Она не Роксолана, она — Анастасия. Хотя… Имя‑то ведь одно и то же, понимаю я. Приостанавливаюсь. Настя вонзает в лопатки мне когти. Пытается выдрать мясо из‑под кожи. Двигайся, двигайся, двигайся! Не останавливайся, чтоб тебя! Грязно ругается, бьет руками и ногами по песку, не обращает на меня внимания, просто несет на себе, как дельфин — обезьяну. Седлаю покрепче. Двигаюсь чаще. Настя идет на второй круг, глаза взрываются, в них играют калейдоскопы, песчинки, повращавшись, вылетают из орбит, как кусочки керамики — из лопнувшегоя гончарного круга. Слышу тихие шаги. Оборачиваюсь, не прекращая мелко частить бедрами. У берега лодка, из нее выходят десять, двадцать, сорок… сто, перестал считать. Больше ста мужчин! Идут мимо нас, не обращая внимания. Мягкие сапоги, сафьяновые, кажется, такие я видел у сказочного купца Садко в фильмах про Садко. Халаты, тюрбаны. Барабаны. В руках — кривые мечи. Крадутся, зажав в зубах стрелы. На чалмах у старших — ложки. Пройдя мимо нас — ноль внимания, а я уж стал переживать, — начинают бежать к крепости, дико визжа. Вспыхивают огни на стенах. Льется кипящее масло. Обжигая по пути лица и руки, попадает в море, утихомиривает волны, утекает вглубь Океана мутным подводным течением. Немного зелени и уксуса, и это море можно будет есть! Загораются огни и в море. Громадная флотилия движется на крепость, как на корабль. Башни, горделивыми надменными рыцарями, молча бросают вызов армаде. Начинается бомбардировка. Трубят герольды. Прицельная стрельба по офицерам. Вот кто‑то кричит, падая в море. Над нами со свистом несутся стрелы, падают, не долетев, примитивные пули шестнадцатого века. Я люблю вас, Настя. Только, ради бога, не высовывайте голову из‑под меня. Это смертельно опасно. Продолжайте облизывать мои великолепные грудные мышцы. Я ваш мужчина, а вы моя женщина, это же так просто. Подчиняйтесь, принимайте, берите. Зверь во мне душит вас, я прокусил ваши шейные позвонки, а ведь кость пронзить, — пусть и клыками, — не так‑то просто. Давайте‑ка теперь на бочок. Вот так! А теперь приподнимите ногу. Еще выше… Отлично! Долблю неумолимо, как поршень на земле Техаса. Высасываю последние соки. Не щажу земли. Тяну из Насти все запасы, бурю самые отдаленные скважины. Она давно уже не кричит, а только ухает, оставляя на песке углубления от головы. Болтается, елозит. Словно мертвая. Кстати, как там тело? Оборачиваюсь. Костер почти потух, остов чернеет, дымясь, вонь достигает носов защитников крепости. Нехотя, с огромным сожалением, выскакиваю из Анастасии, отбегаю к дровяным запасам, ссыпаю все на остатки тела, раздуваю огонь. Возвращаюсь к моей распростертой белокожей сучке. Хихикает. Ну, еще бы! Полчаса назад она рыдала, весь мир умирал вместе с ней, истекал слезами ливня в джунглях, страшного водопада с неба, описанного Афанасием Никитиным. Сейчас ей весело. Падаю на свою мясную долину, втыкая одновременно. Охает, разводит ноги максимально широко, почти шпагат делает. Сообщает, что занимается йогой. А раньше нельзя было сказать?! И позу лотоса может? И на голове? Так, черт побери, почему мы до сих пор еще не… Она будет хорошей женой мне, обещает Настя, — сразу поправляется, «спутницей», я и замедлить ход от ужаса не успеваю, — гибкой, услужливой, заботливой. Меня ждет жизнь с рабой! От этого я раздуваюсь, словно кобра, словно ядовитая австралийская гадина, плюющая в глаз жертвам. Усилие, еще одно! Плюю прицельно, точно, обильно. Струи яда попадают аккурат в Настин глаз, на раскрытые губы, грудь, шею. Ноги дрожат, падаю на Настю. Уф! Вовремя успел выскочить. Ничего, вообще‑то, можно было и в нее, говорит Настя. А раньше сказать не могла? Засыпает. Я досматриваю штурм Бодрума. Уплывают вдаль корабли, замирают замерзшими звуками Мюнхгаузена крики детей и женщин, раскрываются ворота, и на площадку перед замком выкатывается неукротимая лава пятисот рыцарей. Капля! Но капля — ртути! Ядовитая, стремительная, подвижная. Бьются, словно берсеркер, распавшийся на пятьсот частей. Оставляю Настю на пляже, а сам иду по кромке моря к крепости. Чем ближе, тем страшнее. Красочная картинка на расстоянии километра, вблизи замок нависает беспощадным громилой. Валуны у подножья стен. Волны здесь злее. Видно, до сих пор обожжены маслом и смолой. Силуэт крепости — черный. Вдруг замечаю, как в одном из окошечек мелькает огонек. Еще. Еще… Что‑то сообщает! Включаю свои познания в азбуке Морзе. Романтичное детство! В игре света звезд, маяков, проплывающих судов, расшифровываю послание, выхожу к задним воротам и по лесенке, закрытой для туристов, — надо всего лишь переступить веревку с табличкой «Закрыто для туристов», — поднимаюсь наверх. Пошатываясь, бреду по узким лестницам, старательно обхожу бойницы под презрительными взглядами бородатых мужчин, пускающих в ночное море горящие стрелы. Изредка мне попадаются помощники магистра. А вот и он! Важный мужчина с гигантским пузом, синими от ярости глазами, рыжей бородой и аркебузой в руках оруженосца. Сует на бегу руку. Почтительно прикладываюсь к перстню. Стучу шлемом кнехта о кладку, спускаясь на первые этажи крепости. Нахожу каморку. Человек в железной маске! Хватаю его за руку, отгоняю чаек, усевшихся на карниз окошечка этой темницы, вывожу беднягу за собой. Во дворе уже пожар! Хоронят чумных! Провожу пленника по своему удостоверению гида, выскакиваем из замка, бежим от него к пляжу. Чем дальше, тем силуэт крепости становится строже, крики — тише, огни — тусклее. Может, и не было ничего? Я уже и не гадаю. Веду за собой парня, спотыкается в неудобной маске, добираемся до пляжа. Бросаюсь к Насте. Жива! Спит, невредима. Помогаю пленнику освободиться от железной тарелки на лице. Оно такое знакомое… Да это же Таркан! Тот самый, знаменитый певец! Так и есть, подтверждает степенно парнишка, и в подтверждение слов делает на песке несколько «па». Поет. Ой, мама, щика‑дам! Морщусь, достаточно. Он что, хотел, чтобы я квартет Баха исполнил? Речь же о популярной музыке! Бах, вообще‑то, тоже довольно популярен, замечаю оскорбленно. Ой‑ой. Небось, я пописываю книжки, спрашивает меня Таркан, растирая щеки и поглядывая заинтересованно на Настю. Еще бы! Лежит, раскинув ноги, лицо все — в засохшей сперме, рука уже где‑то между ног. Орудует там, во сне! Прикрываю свою женщину рубашкой, остаюсь с голым торсом. Таркан с интересом смотрит на меня. Он, в принципе, не прочь и… Бог мой! На Средиземноморье и пень трахнут, наряди его кто в юбку! Кстати, почему он заговорил о книжках? Обычная история, поясняет парень, грея руки у останков фотографа, подбрасывает поленце‑другое, ай, молодец. Он, Таркан, знает… Как кто предъявляет претензии несовершенству мира, сразу понятно, что речь идет о непризнанном писателе. Все вы такие! То ли дело музыканты. Позитивный народ! Меняю тему, спрашиваю, как его угораздило. Все просто, друг мой! Сик транзит! Он, Таркан, был самым популярным турком столетия по версии журнала «Туркиш лайф». Телеканал «Туркиш Уан» отдавал ему предпочтение даже в сравнении с Фатихом Завоевателем! Все женщины Турции мечтали спеть с ним дуэтом, все мужчины Турции и мечтать не могли спеть с ним дуэтом. Все было хорошо, пока… Варварский пережиток, обязательный военный призыв. Понятно, что речь шла о показухе! Вроде как у Элвиса Пресли. Его хотели нарядить в военную форму, сфотографировать для плакатов, подержать месяца три на военной базе в горах, — с казино, шлюхами, и мини‑баром, — а потом привезти обратно в Нью‑Йорк. Отдать, так сказать, долг Родине! Но он, Таркан, слишком привык к жизни космополита. Гражданина мира! Не желал в горы и на две недели. Что там делать? Скука смертная! Короче, порвал повестку, а это возьми, да и сними какой‑то неуемный папарацци. Скандал разразился страшный! Все женщины Турции хотели вырвать ему кишки своими ногтями, все мужчины Турции и мечтать не смели повторить его подвиг, на словах прикидываясь бравыми парнями. Один он, Таркан, сумел! Стал первым! Бросил вызов системе! Он Микеланджело, да Винчи, он Гагарин и он Жанна Д'Арк. Можно подумать, гаденыш совершил открытый выход в космос! Всего‑то — откосил от армии. Да я этот подвиг еще двадцать лет назад совершил, причем армия моя пострашнее турецкой. Но павлин упоен собой. Раскрыл хвост, едва не танцует. Короче, на гастролях в Стамбуле его выкрали. Отвезли сюда. Надели на лицо железную маску, изготовленную из маски хоккейного вратаря. Велели сидеть и не рыпаться. Сказали, что они мол из организации «Реставрация Османской Империи». Не давали спать. Каждую ночь все три года — шум, какие‑то крики, стрельба, болтовня на старонемецком, староанглийском, старофранцузском, староосманском… Бодрумская крепость! Тут он и прозябал. А все это время на сцене выступала его голограмма. Стригла купоны. Нюхала кокаин. Трахала телок! Но ничего. Уж теперь‑то он… С проклятиями и бранью парень уходит с пляжа, одолжив у меня пару десятков лир на первоначальные расходы. Провожаю его до ближайшего отеля, в надежде получить телефон и адрес квартиры в Ньй‑Йорке. Все же речь о миллиардере! Завожу речь о том, что многие непризнанные писатели оказывались впоследствии знаменитыми, как киношные «звезды», и если бы кто‑то им помог в начале пути… Но Таркан благоразумен. Он, как и все, кому незаслуженно и сказочно повезло, категорически против везения, случая! Он противник того, чтобы людям давали денег. Дай не рыбу, а удочку! Что это он, ручку мне шариковую подарит? Как бы не так! Прощаясь, негодник учит меня парочке танцевальных «па». А дальше сам, все сам! Впереди меня ждут годы труда, пота, боли, проповедует засранец. Но я смогу — если захочу, и если повезет, конечно, — стать артистом ансамбля Таркана. Ну, в подтанцовке. Пусть я приду к нему спустя десять лет и покажу, чему научился. А теперь — удачи! Машет рукой, вскакивает в автобус, уносится в ночь навстречу «Грэмми» и обложке журнала «Лайф». Стою, удрученный. Покупаю в ночном «бакале» пива. Что же. По крайней мере, у меня есть Настя. Возвращаюсь к ней. Уже не спит, сидит, потирая щеку, смотрит озорно. Подхожу к костру. С шипением раскрываю банку, смотрю в пламя. Настя, спрашиваю, а у нас есть еще дрова. Что такое, любимый, говорит она. Встает, подходит сзади, обнимает, прижимается — животом, грудью, ляжками. Выглядывает из‑за моей спины. Замирает. Так, молча, и стоит за мной, глядя в огонь. Там, поверх уже истлевшего тела фотографа, возлежит новая жертва. Девушка с разрезанным горлом.