Возвращение в Афродисиас

Памуккале

…Памуккале! Остатки группы, измочаленной постоянными нападениями на арьергард, отступают из отеля с боем. У кого в сумке — флакончик шампуня, кто сорвал со стены емкость для мыла, кому приглянулось полотенце. Не стыдитесь, варвары! Смелее, в бой. Турист — современный дикарь, он кочует по странам, добывает себе пропитание с боем. Грабит деревни. Иногда гибнет, встретив хорошо организованный отпор земледельцев. Миролюбие крестьян — миф. Они зарывают чужаков живьем в землю. В Памуккале никого не зароешь. Земля здесь покрыта пластами белоснежного камня. Местами он серый, иногда зеленый, кое‑где синеватый. Все зависит от цвета отложений на породе. Камень покрыт тонкой пленкой воды. Везде бьют источники. Вода горячая, холодная, ледяная, теплая, какая угодно. В бассейнах под открытым небом плюхаются жирные туристки из России. На головах — шапочки. Если даром — надо оздоравливаться! И не вздумай помешать им! Охранник в униформе и с рацией на поясе пытается образумить гиппопотамов в купальниках. Мадам, леди. Ноу, нельзя. Плевать! Они и плюют — прямо в лицо. Им охота принять ванну, и все тут. Быстро веду туристов мимо травертинов к купальне Клеопатры. Интересуются, правда ли она тут принимала ванные. Охотно подтверждаю! Клеопатра здесь и правда плескалась. Правда, не та Клеопатра. Наша сгнила в Египте, после укуса ядовитой гадины. Это был Цезарь. Зубы его были обнажены, клыки впрыскивали семя под кожу. Оливковую кожу нашей носатенькой принцессы. Она вздохнула и умерла. Душа поднялась ибисом в зарослях тростника, помахала на прощание ручкой и пошла к Солнцу, за которым чернели фигуры с головами животных. А вот и стояк Осириса! Она присела, накачала себя по самое не могу, разродилась сыночком. Того звали Тит Тиберий, ох и отомстил же он народу‑победителю за мамочку. А Клеопатра, которая приняла ванную в купальне Памуккале, была уроженца города Дюссельдорф, ее отец состоял в партии нацистов. Вешал евреев за ребра! После того, как пришли коммунисты, покаялся, совершил крестный ход в Мавзолей, приложился к мощам гниющего Ленина. Стояли, строго не моргая, часовые. Пованивал Ленин. После этого Хаджа папаша Клеопатры засадил мамаше, и та понесла после двенадцати лет бесплодия, за которое в концентрационные лагеря отправили дюжину профессоров, и были среди них и немцы! Клео росла смышленой девчонкой, в пятнадцать лет дала соседу по парте, а девятнадцать уже залетела, но тут как раз подоспела эпоха хиппи. Так что девчонка собралась¸ и отправилась по маршруту Германия‑Греция‑Турция‑Индия. Остановилась в пункте три. Уж больно глянулись ей травертины. Хлопковые горы под низким небом Хиераполиса. Валялась в источнике, как свинья. Надоело, наняла местных, те за пару минетов и двести марок выложили бассейн плиткой. Так появилась легендарная купальня Клеопатры. На вывеске так и написали. За несколько десятилетий подлинная история купальни стерлась, как плитка на дне, и все стали грешить на египетскую Клеопатру. Ее немецкую тезку это не смущало, потому что быстро умерла. А мертвые не смущаются! Сомневаюсь, что они в гробу краснеют. А даже и если… Кто‑то из вас это видел?! Вот и я говорю. Вряд ли, вряд ли. Умерла она во время родов, десятых по счету, Вышла замуж за любвеобильного турка. Тот присовывал регулярно, не реже двух раз в сутки и так почти десять лет. Немудрено, что она рожала, как пулемет. Семидесятые, противозачаточные средства в Турции еще неизвестны. Они даже не знаю еще, что Земля — круглая. Она и не круглая! Она тут плоская, вся покрытая белым камнем, словно зуб — налетом. Ноет, брызгает горячей водицей. Очень полезной водицей. С наслаждением бросаемся в нее, плещемся, смеемся, пьем из бьющих посреди купальни фонтанов. Обещаю, что после купальни пойдем на травертины. А вечером? Давайте веселиться, давайте пить! Ведь у нас всего два дня тура осталось, восклицает Настя. Чуть удручена. Я тоже. Что делать? Как бы мне вернуться к жене, но с Настей. Подумываю о версии принятия ислама. Так, мол, и так. Не ссорьтесь, девочки. Едва заикаюсь, Настя в бешенство. Это, простите, не любовь, а черт знает что, я не намерена вас ни с кем делить, шипит она, отплывает от меня, покрутив белым задом. Полоса от купальника сводит с ума. Всадил бы! Утешаюсь беглым осмотром купальни. Не очень большая, покрыта стеклянным куполом, по бортам бассейна растут тропические цветы. Островки посреди воды. На каждом — дереве. В дереве — дятел. На дятле — блохи. Все это — реклама зоопарка города Измир. Приезжайте! На дно набросаны коряги, кое‑где вижу цементные «кораллы». Блестят россыпью монетки на дне. Ныряю за парочкой. Выныриваю, а на поверхности уже Эфес. Белоснежный мраморный город. Шумит рынок, где‑то апостол Павел проклинает торговцев Афродитами из серебра. Отправляюсь на рынок рабов. Покупаю себе парочку. Беленькую Настю и черненькую Наташу, это моя тренер по йоге из Москвы. Она умеет ногу на ухо задирать, и если к ней в этот момент пристроиться, такое можно ощутить… Поглаживаю себя. Извращенец, бросает Настя. То ли зло, то ли восторженно. Подплыла. Так я и знал. Не выдержала, сучка. Она распалена, признает Анастасия, это все природа. В смысле? Какой вы недогадливый, вздыхает она шумно. А‑а‑а, так у вас… Отстраняюсь, гляжу в воду в поисках кровавого следа. Да нет, еще не наступили! Но в преддверии… Всегда так хочется… Обещаю ли я посетить ее ложе сегодня в обед? Торжественно клянусь, трублю в горн, даю Анастасии пощупать его звенящую медь. Возлюбленная моя счастлива. Купается, обнимается с Наташей, брызгают друг в друга водичкой. Предполагаю, что мы могли бы провести обед втроем. Настя не против. Это совсем не то, что роман втроем. Просто секс! Подплываю к Наташе, тискаю. Одобрительно хихикает. Плыву вдоль берегов купальни, тяну за собой девчонок паровозиком. Наташа рассказывает свою короткую поучительную историю. Сама она из Ростова на Дону, это такой город, который местные жители называют «папой». Сами они носят кепки, штаны с низкой талией. В общем, реднеки! Провинциалы! Убожества… Наташа с детства не такая. Едва ей целку сбили, собралась, и села в поезд Ростов‑Москва. Покорила столицу! Устроилась ведущей на местный телеканал. Ну, если честно, репортером. Стала спать с шефом, помощником шефа. Когда с ней наспался целый телеканал, Наташу уволили. С горя пошла в бар. А там — представительный мужчина в костюме! Завязался роман. Молодой чиновник московской претуры. Или мэрии? Что‑то в этом роде, Наташа сама не очень в курсе. Быстрый секс, роман. Родила через пару месяцев. Охомутала. После того, как родила, сбежала от мужа в Индию. Дочь взяла с собой. Так они и жили на Гоа, припеваючи. Муж злился, слал деньги. Деваться некуда! Да и не так много ему приходилось платить. По московским меркам, конечно. А потом случилась беда. Девочка пошла гулять в поле, а ее там раздавили местные буйволы. И так раздавили и этак. Наташа всхлипывает. Мы с Настей утешаем, как можем. Вижу, рука Насти мельтешит в трусах Наташи. Слезы смешиваются с водой из купальни. Потом высыхают. Года два удавалось обманывать лоха из Москвы. Потом гаденыш прознал, что платит за покойницу. Рассердился! Подал в суд. В гробу она, Наташа, видела его суд. Но денег, увы, больше получать не удавалось. Пришлось работать! Устроилась в учителя йоги, паразитировала на идиотах, которые спасались в Гоа от московских пробок, московских цен, московских… В том числе и от московских зарплат, так что получала Наташа за труд инструктора совсем немного. Пришлось переезжать. Деревня, еще одна. Переспала с индусом. Поняла, что следует срочно бежать — ниже падать уже некуда. Напилась теплой водки с туристами из России в Таиланде, очухалась на пароме, который следовал в Турцию. Рядом хихикали два молодых наркомана. Дизайнеры из Москвы. Ну, конечно. А еще фотографы. А еще pr‑менеджеры. Кто угодно, в общем, только чтобы не работать. Зато у них никогда не стоит, и Наташа вступает в связь исключительно по желанию. Конечно, в этом есть и минусы. Иногда, попросту, не хватает крепкого мужского м‑м‑м, внимания. Такого, как у меня. Настина рука превращается в сто рук. Тысячу! Настя — Шива. И каждой своей рукой она дрочит Наташе, пока та кончает, дергаясь, словно в припадке. Хорошо, в купальне очень шумно. Веселятся, омолаживаясь, туристы. Плюнуть некуда. Отлить — целая очередь. Так что я и не вылезаю на бортик даже, а просто мочусь в воду. Это, в конце концов, тоже полезно. Я читал! Рассказываю девчонкам. Они решают повторить процедуру. Отплываем потом подальше. Но кто даст гарантию, что здесь уже не помочился кто‑то другой? Решаем покинуть купальню. Отправляемся на травертины. Старушка из Читы, наркоманы, и парочка унылых русоволосых жителей Мещеры — или где там у них средняя полоса — обещают присоединиться позже. Переходим пыльную дорогу, — прямо в купальных костюмах, — и спускаемся на травертины. Скачем по облакам веселым ежиком из мультипликационного фильма. Находим травертин поукромнее. Горы застыли окаменевшей мыльной пеной. На нашем импровизированном балкончике — бассейн глубиной мне по грудь, пара квадратных метров. Вода горячая! Прыгаем, задираем головы к небу. Любуемся им. Памуккале. Охранники пугалами сгоняют жирных русских туристок, усыпавших Памуккале, словно вороны — поле. А всего‑то и надо, отойти подальше. Поддерживаю себя на плаву руками, натыкаюсь на грудь Насти. На бок Наташи. Ягодицы. Ноги. Глажу каждую. Подумываю о том, чтобы взять в Кишинев и йогиню. Если уж я принял ислам! Или податься в Москву, к Насте? Осталось всего два дня. Какой же я кретин! Специально ведь собрался в поездку для того, чтобы разобраться в себе, побыть одному, вынести бесстрастный приговор. Вместо этого отправился на поиски приключений, ведомый самым худшим проводником, которого можно только вообразить. Член‑поводырь. Да он же слепец! Словно чудовище с морского дна, привыкшее ориентироваться по запаху, только знай себе раковину поукромнее ищет. Волосатую! Мохнатку ему подавай. А моя жизнь? Чувства? Гармония мира? Горестно вздыхаю. Женщины чувствуют печаль, Наташа подплывает сзади, массирует шею. Настя трется впереди. Не утешен. Нисколько! Чувствую себя школьником, который прогулял летние каникулы вместо того, чтобы подготовиться как следует. Упущенные шансы! Сожалеть о них, все равно, что с похмелья мучиться. Переигрывай, не переигрывай, все это лишь в твоем мозгу, а в жизни все равно все случилось. Проснулся на помойке! Теперь, что я ни решу, все будет игра случая. Времени обдумать решение нет. Желания — тоже. Не хочу ничего, хочу лишь… Пытаюсь честно ответить на этот вопрос. Удивлен ответом. Хочу, чтобы эта поездка никогда не заканчивалась. Выпишу сюда Ирину, понесемся по горкам вместе. Если она, конечно, захочет. Она захочет. Жена любит меня, я знаю. Она как пуля, вросшая в мясо. Обросла капсулой из хрящей, прощупывается при плотном пальпировании, но и только. Хохочу, счастливый. Да, я хотел бы вечно скитаться под этим солнцем, посреди этих фальшивых камней. Дышать соснами. Утекать морем. Кончать фонтаном — аутентичным османским фонтаном периода султана Абдул‑Меджида, — лопаться спелым гранатом. Вот сок течет по мне. Нет, это кровь, стыдливо объясняет Наташа. Сейчас она выйдет. Что за ерунда?! Когда это меня останавливало! Словно акулы, распаленные видом и запахом крови, набрасываемся с Настей на нашу жертву. Треплем. Я сзади, Настя — спереди. Потом меняемся. Бедняжка верещит, счастливая. Как ей хорошо с нами! Будь мы немножечко побогаче, она бы бросила все, присоединилась только к нам. А так ей, увы, приходится искать пропитание. Кстати, о нем. Почему бы не пообедать? Выбираемся из бассейна, смотрим на травертины, попираем их ногами, словно молодые боги. Наташа, — черной нимфой‑рабыней — обтирает мне спину. Нежно касается плеч. Прижимается щекой. Снова хочет. Женщины ненасытны, они словно кошки, им вечно мяса не докладывают, даже если из миски куски валятся. Хлопаю по ляжке. Настя тянет нас с травертинов в кафе. По пути встречаем остатки группы — язык не поворачивается назвать это группой, — и решаем отправиться в винный подвал. Он прямо при ресторане. Как удобно! Наверное, там и поспать можно будет, когда напьемся? Хозяин радушно распахивает перед нами. Бедный дурачок перестарался, дверь была на фотоэлементах. Но ему все равно! Щелкает пальцами небрежно, подзывает трех помощников. Те принимаются чинить дверь. Мы в это время рассаживаемся. Как всегда, в последние дни, люди перестают экономить. Это мне на руку! Больше съедят, больше выручу. Наевшись до отвала фаршированных баклажан, риса, и еще какой‑то аутентичной — вкусной, впрочем, — турецкой кухни, спускаемся в подвал по цементным ступеням. Железная дверь бухает. Бух!!! Вздрагиваю. От сырости ноет нога. Появляются верткие мальчонки, накидывают на нас всех пледы, суют в руки стаканчики для дегустации. Возникает смазливый молодой человек лет тридцати‑сорока‑пятидесяти, зависит от степени выбритости. Он из Азербайджана. Говорит, словно масло на бутерброд мажет. Добро пожаловать в винный погреб Памуккале‑Ширази, дорогие гости. Ширази это имя уважаемого человека, который в тыща триста сорок двести пятом году открыл здесь винный погребок, в котором мы сидим, дорогие гости. То есть вы сидите, а я, бедняга, стараюсь, работаю. Пауза для заученной улыбки. А теперь, приступим к дегустации, дорогие гости. Сегодня перед вами — три бутылки вина, дорогие гости. Одна из них, как вы видите по этикетке, изготовлена из ежевики, это такая ягода, она растет в лесу, а лес это когда много деревьев растут в одном месте, дорогие гости. Леса бывают хвойные, лиственные, и вообще какие угодно, дорогие гости. В нашем лесу, откуда мы набрали ежевику для этого чудесного вина, растут только лилии, орхидеи и ежевика, та самая, которую давили, чтобы получить из нее сок, из которого, путем естественного брожения, впоследствии изготовили вот это чудесное вино, которое я держу в руках, дорогие гости. Всем удобно? Всем видно? Дорогие гости, ваши стаканчики. Наливает. Пробуем. Пахнет ежевикой. Отдает на вкус ежевикой. Ну, как? Маловато спирта. Сомелье меланхолично кивает, достает из кармана флягу со спиртом, доливает в бутылку, потом разливает по новой. А теперь как? В самый раз! Отлично, а теперь перейдем к дегустации бутылки номер два, дорогие гости. Это вино изготовлено уже из настоящего турецкого кедрового ореха. Во всем мире из него добывают масло. А вот у нас наловчились давить вино. Разливает из бутылки в наши стаканчики. На вкус — обычное кедровое масло. Жирное на ощупь. Как, дорогие гости? Ничего, только маловато спирта. Нет проблем! Доливает спирта прямо в стаканчики, пьем, выдыхаем, наркоманы посмеиваются, зажигают косячок. Сомелье поощрительно машет рукой. Курите на здоровье, дорогие гости. Теперь пробуем вино номер три. Оно изготовлено из крови девственницы. Они тут на деревьях растут, интересуется Анастасия, блокнотик достала, записывает. Господи, ну дура‑дурой. Мечтает наладить завод по производству хвойного вина и вина из крови девственниц у себя в Нижнем Новгороде. Какая все‑таки жалость, что моя новая возлюбленная так глупа. Придется знакомить ее с детьми, думаю с ужасом. Представляю презрения ушат, который Ирина выльет на Настю. И будет права! Глупа, глупа, как пробка от вина, и неважно, какого… В это время сомелье — зовите его Гейдар, дорогие гости, — разливает нам кровяного вина. Сразу, без дополнительных расспросов, добавляет в стаканчики спирта. Ну, как? Превосходно! А можно просто спирта, без добавок? Ради Бога! Только это не спирт, а настоящее турецкое вино, которое здесь добывают из спирта. Путем естественного брожения, конечно! А спирт растет на деревьях. В экологически чистом лесу. Ну, как, понравилось? Дорогие гости, бутылка вина стоит всего сто долларов. Это если из ежевики. Хвойное вино стоит двести долларов, вино из крови целки — триста долларов. Нет денег? Без проблем, заплатите на границе. Есть деньги? Платите здесь? Дешевле вина вы не найдете, в магазинах страны оно стоит на двести процентов больше, а в дюти‑фри — в пятьсот. Выгодное предложение. Самые дешевые вина — только здесь. Кто купил три бутылки, получает в подарок еще одну, итого две бутылки по цене четырех, а с учетом пятой за полцены можно говорить о покупке шести за полную цену двух с половиной. Все понятно? Нет? Ничего страшного, он объяснит еще раз. Пятью шесть тридцать два минус сорок равно дважды семь минус пятнадцать процентов накрутки, плюс разница между курсами лиры в аэропорту и здесь, итого шестьсот двести восемь. А по курсу к евро еще дешевле. Все ведь просто. Отупев, дивимся на сомелье, ряды бутылок за его спиной, серые цементные стены подвала. Спрашиваю туристов, будет ли кто‑то что‑то покупать. Желающих нет. Ищи дураков! То же самое вино в аэропорту стоит в пять раз дешевле, негодует старушка из Читы. Достает из кармана мобильный телефон, демонстрирует фотографию в доказательство. Сомелье ни капли не смущается. Это другое вино, тоном гладким, как щеки после бритья, говорит он. Этикетка та же, название то же, производитель тот же, та же бутылка, тот же цвет, вкус тот же… А вино — другое! Так что, будем брать? Дешево, очень дешевою. Вино страшно полезное. У мужчин решает проблемы с эрекцией. Так и говорит, гаденыш — решает. Женщины пьют, бюст растет. Девушка, вам пригодится, обращается сомелье к Наташе. Становится все развязнее, как всякий азербайджанец, у которого что‑то не купили. Ненавидит нас! Хмурится, бросает фразы все резче. Что это он себе позволяет, спрашиваю. Мы вовсе не обязаны ничего у него поку… Бамц! Сомелье выскакивает из бункера, захлопнув дверь. Вот так попали! Вопим, стучим в дверь. Тяжеленая, окована железом. Распахивается окошечко. Нахал издевательским тоном сообщает, что, пока не купим все его сраное вино, никуда отсюда не выйдем. Кричать бесполезно! Погреб расположен прямо под травертинами, над нами — каменная «шапка» толщиной в несколько десятков метров. А еще здесь холодно, и мы это скоро почувствуем. Доброго дня! Захлопывает окошечко. Не успеваем сесть в круг, чтобы начать совет, как окошечко снова распахивается. Гаденышу скучно! Говорит, что будет отливать сюда, в прутья решетки, каждые полчаса, пока мы не начнем покупать вино. Грохот. Ждем. И правильно. Окошечко снова распахивается. Он, если нам угодно знать, не чурка сраный — негодует, тыча пальцем в старушку‑расистку, — а представитель великой нации. Вряд ли нам, свиньям, об этом что‑то говорит, но на его языке писал сам Фирдоуси. Можно подумать, он этот язык Фердоуси одолжил. Или продал! Несомненно, по цене в пять раз больше реальной. Язык бесценен! Особенно азербайджанский! Вообще, они с турками — один народ! На здоровье, говорю. Только почему мы должны из‑за этого покупать какое‑то говно, разлитое в бутылки в каком‑то пыльном цеху, в подземелье… За оскорбление продукции — пять штрафных бутылок! Встает, пристраивается к окошечку. Дамы взвизгивают. Подонок отливает, старается попасть на скамейки. Чтобы, значит, сесть можно было только на пол. А он цементный, ледяной… Устраиваем совещание. Платить никто не хочет, все возмущены. Мобильные телефоны в подземелье не работают. Что делать? Наркоманы раскуривают косячок, советуют расслабиться. Тут до меня доходит. Предлагаю наглому торговцу переговоры. Выхожу в коридор, предварительно дав сковать руки наручниками. Объясняю, что денег у группы нет. Да и не группа это, так, разношерстный сброд. Ты тоже пойми, братан, говорит сомелье, я ведь человек подневольный. На процент торгую! Как насчет натурального обмена, спрашиваю. Что именно я имею в виду? Объясняю. Минутная пауза. Потом ключ стучит о наручники. Я свободен. Жмем руки. Распахиваем двери. Группа выходит, один за другим. Настя смотрит удивленно. Четыре, пять… быстро налегаю на дверь плечом. Азербайджанец помогает. Эй, эй. Слабый стук с обратной стороны. Ну, да, объясняю Насте с Наташей, выводя их под локоть на свет божий, тороплюсь, пока владельцы винного погребка не передумали, изредка оборачиваюсь, убедиться, что группа следует за нами. Оставил двух заложников. Любителей травки. Все равно им не холодно. Не жарко. Не страшно. Нет надежды, радости, печали. Только запах палой листвы. Проще говоря, продал в рабство. Да на кой туркам два этих чертовых придурка, спрашивает Наташа, которая быстро сориентировалась. Ну, если честно… Не знаю, расстроит ли это девушек… Короче, наркоманов прикупили на органы. Памуккале часто посещают туристы из Израиля, медицинский туризм, знаете. Очень развиты частные клиники! Там этих позитивных ребят на части разберут. Как минимум, сетчатка пойдет в дело! Но это же ужасно, негодует Настя. Ужасно было бы замерзнуть в этом подвале, возражаю. А после него нас бы отвели в лавку сладостей! А оттуда — на текстильный завод! После этого — в мастерскую изделий из нефрита! Мы бы все попали в рабство, натуральное! Сами виноваты. Нечего было рваться в винный погреб. Выскакиваем на поверхность, злорадно молчим на расспросы встречной группы, спускающейся нам навстречу. Сами все увидите! Бежим к травертинам. Я знаю, как они появились. Рассказываю. Афина прилетела сюда в отпуск, выгнала из купальни Клеопатру, сама замочила свой тощий греческий зад. Камня еще не было. Стояли голые горы. Сиротками жались к треснувшим подошвам богини. Афина сжалилась. Сорвала с себя хитон, оголила тощие сиськи, бросила ткань на землю. Складки окаменели. А так как после дороги Афина была потная, хитон оказался влажным. Так и сочится по сию пору. Памуккале — место, где камни текут. Металл реет пухом. Пушинки давят к земле тяжестью всего мира. Странное, удивительное место, где все наоборот. Шиворот‑навыворот. Страна лимериков древней Эллады. Самое прекрасное место из тех, что мы посетили, дорогие участники путешествия. Ну, кроме Афродисиаса, конечно, поправляет меня кто‑то. А, это да. Само собой! Афродисиас это такая помесь… Коктейль богов. Это как… Сборная мечты! Пляж из кинофильма «Пляж», загорелые женщины из любого кинофильма студии «Альфа‑франс» — лидирующая компания на рынке французского порно, — песок из кинофильма «Баунти», еда из программы Джейми Оливера, массаж из фильма «Шокирующая Азия», красоты из сериалов Би‑Би‑Си про живую природу, и античные достопримечательности из сериала «Рим». Крем‑де‑ла‑крем. Вот что такое Афродисиас! Осталось потерпеть совсем чуть‑чуть, — шлепаю босыми ногами по тонкой пленке воды, покрывающей травертины, — и уже послезавтра… Все радуются, чуть ли в ладони не хлопают. Ждут Афродисиаса, как дети — Нового Года. Разбредаются по травертинам, словно первобытные дикари — по берегу моря, в поисках моллюсков. Одна Настя не бродит, стоит рядом, грустная. Что случилось, любовь моя. Не хочу уезжать, говорит она. Удивляю сам себя. Хорошо, говорю. Давайте поженимся.

…Она устала и хочет побыть одна. Нет, ничего особенного. Это просто женское, я же должен понимать. А, ну да. Гормоны, великое дело, поддакиваю. Вытираю рот салфеткой, комкаю, сунув в карман. Что это вы делаете?! Просто… как некрасиво. Положите‑ка тарелку на стол. Того и глядишь, будет мне замечание за не так разложенные вещи делать. Так она уверена, что все в… Конечно! Словно извиняясь за приступ плохого настроения, хватает меня за руку, исступленно целует. Так бы сразу! Права Ирина, рабыня мне и нужна. Треплю возлюбленную по щеке. Оставляю Настю в ресторане фигуркой с картины русского импрессиониста начала 20 века. По сути, фантома, чего‑то несуществующего. Всех импрессионистов они затолкали в вонючие рвы после революции. Но они должны были появиться, они были мыслью, а разве она не реальна? Еще как! Материализовавшись замыслом столетней давности, Настя сидит в кремового цвета платье до колена. Пышная юбка сливает фигуру со скатертью, та перетекает в стол. Он, вросший в пол, — это чтобы выпившие немецкие туристы друг друга не поубивали, шепчет администратор, показывая отель, — бежит раздробленной плиткой к выходу, там теряется в каменных волнах Памуккале. Наш отель построили прямо на травертинах. Во дворе — три бассейна. Кипяток, горячая вода, просто теплая. Рядом — душ с ледяной. Купайся, не хочу. Наступает вечер, Памуккале странно поблескивает в свете еще не разгоревшейся Луны. Она, наконец, пошла на убыль. Словно набрала форму лишь, чтобы полюбоваться нашим путешествием. Подходящим к концу путешествием. Смотрю последний раз на профиль Насти, на ее задумчивые глаза. Когда она молчит, то сойдет за умную. Но так ли уж она глупа? Не говорит ли во мне привычка? Может, меня и жена поначалу так же раздражала? А если и да, то какой смысл менять одну на другую. Какую я хочу? Решаю бросить монетку. Проталкиваюсь через толпу китайских туристов, возникших из ниоткуда. Чавкают, рыгают, жрут, запустив пальцы прямиком в тарелки с десертом. Это у них признак хорошего тона. А ну… Так и есть! Один, пожрав, с шумом пускает ветры. Гогочет. Покидаю открытую террасу ресторана, взглядом гашу желтоватый свет. Бухаюсь в бассейн. С воплем выскакиваю. Это тот самый, где вода под семьдесят градусов. Вхожу уже осторожно. Больно. Но я уже поражен этой болезнью туриста — попробовать все, коль скоро за все заплачено. Постепенно вхожу в воду, привыкаю, опускаюсь на колено. Дно скользкое. Покрыто тиной, грязью с тел сотен тысяч туристов. Фонтан брызг! Это китайский пенсионер лет не поймешь скольки — лет с шестнадцати они выглядят одинаково, — решил составить мне компанию. Тычет вверх большой палец. Кричит. Карашо! Горяций вода очинь карасо! Кайф! Красно! Он жил в России пару лет, хочет продемонстрировать мне свое знания языка белых варваров. Оцинь карасо, нициво, всио, ку‑кклукс‑клан, эриктлификация, газонофикация, кпсс, ренин, старин, оцинь карасо узе было, да? Что еще? А! Куда же без ругани! Начинает ругаться, словно портовый грузчик, уронивший на ногу тюк с гвоздями. Забавы ради, учу его парочке новых оборотов. Нескольким грязным словечкам на французском. Ну, все! Внес свою лепту в сокровищницу мультикультуризма, многонациональных связей, укрепил взаимопонимание народов мира. Жду награды от самого Кофи Анана. Или кто там у них сейчас за главного? Вроде бы, черножопый. А, нет! Узкоглазый. Про второе умалчиваю, а Кофи вспоминаю, и ругаем его с китайцем, костерим, на чем ни попадя. Обезьяна, ниггер, срань черномазая, если бы не они, дебилы загорелые, давно бы уже весь мир жил припеваючи. Плипеваюци. Китай трудиться много‑много, работать за весь мир, только черножопый сука не работать, гадить, стрелять автомат «Калашникова», пить тростниковый водка типа кашаса, короче, вносить бардак и анархию. А восточный человек ненавидит беспорядок! Все должно лежать на своей полке! Поддакиваю. Китаец наслаждается. Пускает газы, те всплывают гигантскими — как самомнение восточного человека — пузырями. Лопаются в свете Луны, вонь над купальней распространяется, как контрафактные китайские товары по миру. Бац, и все уже оккупировано. Вот она какая, желтая угроза! Выпровождаю нового друга из бассейна — он, вдобавок, еще и пьян, — и любуюсь звездами. Они все ярче, музыка на террасе все громче, это джаз. Исполнители — несколько усталых человек европейской внешности, — играют от души, красиво. Уж на что не люблю джаз, а заслушался. Ловлю вдали фигуру Насти. Не нахожу. Порыскав взглядом, словно немецкая подводная лодка — перископом в поисках «Луизитании», — опускаюсь на дно. Вхожу в режим радиомолчания. Утираю пот с воротничка подводника. Тянусь к штурвалу. Торпедирую торговое судно. Расстреливаю экипаж, спасающийся на лодчонке. Хохочу издевательски, показывая ободранное спиртом небо небу над Ледовитым океаном. Тут‑то на меня и падает бомба, сброшенная британским самолетом. Зашел с солнца, вот мы и зевнули. Кучей обломков и кусков мяса уходим на дно. Там нас волочет по нему сильное подводное течение. Обдираю локти о шельфы. Об Атлантиду. В районе Нью‑Фаундленда греюсь в Гольфстриме. Принимаю ванну с китайцем. Затем несусь по дну, — задевая плечом галеоны с серебром, — вдоль побережья Латинской Америки. Попадаю в подземные воды. Просачиваюсь ядом, радиацией. Всплываю сотней мелких частиц в источнике Памуккале. Вновь собираюсь в единое целое. Голем, сотворивший себя сам. И все благодаря воде! Она и правда целебная, я чувствую, как перестала болеть голова, как заживает рана на ноге — она под кожей, но чувствую ее, слышу, как она ноет невоспитанным ребенком, — и даже старый шрам на руке пропадает! Опасаюсь, как бы дырка на заднице не заросла! Но нет, там все в порядке… Присоединяюсь к китайцу в нелегком деле пускания пузырей в кипяток. Уплываю, разложившейся тушей моржа, от веселых туристок откуда‑то из Восточной Европы. Поляков с меня хватило… Подползаю к краю бассейна, вываливаюсь из него на плитку. Едва дышу. Сердце бьется неутомимо, быстро, словно хищный боксер соперника добивает, молотит, бамц‑бамц… Спасатель сидит на стуле напротив. Протяни руку, и поможешь. Но ему плевать! Он держит на коленях ноутбук, у него в чате девчонка из Новосибирска. Наверняка, просит показать сиськи в веб‑камеру. Скользит по мне равнодушно и презрительно взглядом. Еще один кретин пересидел в бассейне с горячей водой. Прихожу в себя, глубоко дыша. Валяюсь прямо на плитке между бассейнами. Хоть мелом обводи! Уборщица так и делает, старательно обходит меня, протирая плитку шваброй. Умри, не заметят! Но не все ли равно. Под этим небом, этими звездами… Памуккале выглядит мучнистым, его словно белым порошком присыпали, даже ночью здесь не темно. Вечные сумерки. Средиземноморское сияние. Сажусь, делаю вид, что растягиваюсь. Спасатель смотрит еще презрительнее. Не хватило мужества умереть по‑настоящему, думает он про меня. Пишет что‑то в ноутбуке. Небось, описывает смешного дурака своей мохнатке на том конце виртуального провода. Встаю, иду к бассейну с водой попрохладнее. а бортик ставлю свой — вообще‑то фотографа, но я по всем законам наследник, — ноутбук, включаю связь. Сердце ухает, стучит. Опять не туда сел?! Проверяю воду, нет, с ней все в порядке. Письмо от жены. Первые три страницы пропускаю. Там же все равно нет ничего, кроме упреков, обид, выпадов, смертельных укусов, от которых шейные позвонки лопаются. Так и есть! Что это за любовница у меня завелась такая, что шлет нам домой — постыдилась бы, сука, — мраморные особняки из самой Турции? Что я там вообще делаю? Развлекаюсь? Совсем, как тогда в… Или в том году у… В той эпохе при… С трудом глотаю. На глазах — слезы. Чувствую себя, словно захваченный террорист, которому зачитывают все сто тридцать семь томов его дела. Да еще и по пятьсот страниц каждый! Ни одной детали не упустила, вою я на Луну, спустившуюся пониже к воде, погреть старые бока, да полюбоваться посланием моей любимой. Той из них, которая дома. А где мой дом? Там, где моя любимая. Она же везде. Стало быть, и живу я везде. После полного, стопроцентного уничтожения меня, как личности, жена интересуется, как долго я намерен еще пропадать. Пусть меня не соблазняет мысль, что она соскучилась. Или вообще хочет моего возвращения. Она не хочет. Я могу проваливать. Я знаю, знаю, знаю… Тем не менее, все это стоило бы оформить официально, коль скоро я… И ведь дразнит, сучка! Знает ведь, что приеду. Вечная игра. Всегда возвращаюсь. Как и она. Но и это она предусмотрела — следующие пять страниц посвящены оправданиям в том, что она сотворила с нами в том году, когда… В том месяце у… В эпоху при… Получается, сама невинность. Святая пишет мне, святая, по ошибке вляпавшаяся белоснежной ногой в благоухающей сандалии из росы аккурат в лепешку. В смысле, меня. Так. Что дальше? Если я когда‑то делал что‑то не так, это повод вздернуть меня на виселице. Если ей случалось по неразумению ошибиться, то происходило это, во‑первых, случайно, во‑вторых, не имело масштабных последствий, в третьих, это вовсе не то, что я думаю, в четвертых, она никогда и не ошибалась. Никогда! А то, что мне кажется и известно об инцидентах — следует их детальное перечисление — просто мои глупые фантазии. Ничем не подкрепленные, кстати! Она устала меня прощать. Каждый раз, когда ей следует бросить меня, она прощает, и все повторяется вновь и вновь. И не нужно раздражаться и выстукивать длиннющий ответ, дорогой. Ведь я, — дорогой — прекрасно знаю, что она права. Да, совершенно! Абсолютно права. Беда лишь, что наполовину. Другая сторона Луны — на которой уже я прощаю всякий раз, — скрыта от нас вечной тьмой. Эта сторона никогда не поворачивается ни к Земле, ни к Солнцу. Там всегда холодно, всегда кромешная жуть. Там я всегда вою, там всегда страшно и призраки обид раздирают меня на части. В этой безводной пустыне, пустыне черных ледяных камней, обитаю лишь я. А она ее и знать не желает! Она, как американский астронавт, хочет лишь необременительной прогулки, игры в гольф на камеру, и пластикового флага, ну и, конечно, прижизненной славы. В бешенстве выстукиваю ответ на клавиатуре с западающими буквами, от воды еще парочка отказывает, приходится переключаться на латинский регистр. Перечитываю. Ну и чушь. Латиница любое признание превратит в посмешище! В результате, приходится сокращать текст. Урезать. Еще. Чуть тут, вот здесь… Итог — одна фраза. Прекрати так со мной разговаривать! Была бы рядом, задушил бы. А впрочем… Зачем возвращаться? Пишу, потом смеюсь, стираю сообщение. Зачем говорить, к чему предупреждать. Вот потеха будет! Представляю себе, как она отправляет сначала по письму в неделю, потом еще по одному, затем все реже, реже… Раз в полгода… Год… Детям, наверняка, скажет, что папа умер. Отомстит в любом случае! Никаких иллюзий относительно ее доброты и умения прощать я не питаю. Возмездие неотвратимо. Лучше уж сразу явиться с повинной. Кару это не облегчит, но, по крайней мере, и не утяжелит. И чем дальше будете скрываться, тем хуже все выйдет, когда встретитесь. Сто лет пройдут, а вы свое получите. Моя жена не прощает! Как‑то она на моих глазах оскопила парня, бросившего ее в девятом классе! Бр‑р‑р! Кстати, как там у меня? Сую руку в плавки, проверяю. Все хорошо, лучше не бывает. Оглядываюсь. Насти нигде не видно. Открываю другое письмо. Продавщица мрамора! Помнит меня. На сей раз прислала мне десять фотографий не только без бикини но и без естественного, так сказать, покрытия в местах натурального скопления волос… Выбрила мохнатку! Любуюсь, верчу головой. И так и этак. Гляжу, и спасатель заинтересовался. Побежал за чаем, ухаживает. Эфенди, беи. Чего желаете, как изволите. Здесь, если баба прислала тебе фото «ню», ты становишься весьма авторитетным человеком в среде не только молодежи, но и людей среднего возраста. Да и старики, наверняка, прислушаются! Просматриваем снимки вместе. Потом прогоняю засранца, дую на чай. Читаю письмо. Она пишет, что я странный, но ей нравлюсь. Я же не хочу сказать ей, что все это всерьез? Мрамор, Сирия, гробы какие‑то… Тем не менее, она прочитала некоторые мои книги, — из последнего, многозначительно подчеркивает она слово «последнее» — и находит их, хотя и чересчур порнографичными, но вполне искренними. Ей понравилось! Она купила пару штук, заказала в интернет‑магазине, и желает, чтобы я украсил каждую автографом. Как я смотрю на встречу в Кишиневе? Скажем, через две недели, во столько‑то, там‑то? Она будет признательна, если я захвачу с собой ручку и избавлю от необходимости дарить свою. Она верит в магию вещей. Не хотелось бы ей, чтобы я воздействовал на энергетику хозяйки ручки. Да и повод будет встретиться еще раз… А ей достаточно одного! Всего лишь автограф, всего лишь легкая беседа о пустяках. Ну, то есть, хотя бы минет гарантирован, понимаю я. Автограф… Все они с этого начинают. Верно, верно, поддакивают мне яростно Луна, жена, Настя. Что мне делать? Отрубить себе мачту? В общем, пишу я, встретиться — чудесная идея. Пишу, что сейчас лежу в бассейне, наполненном чистейшей минеральной водой — почему‑то, врешь больше всего именно в мелочах, — и она играет в свете Луны, как хрусталь. Бокалы, хрусталь, вино. Побольше дешевой романтики. Само собой, в руке у меня бокал с гранатовым вином. Мне нравятся ее фото. Само собой, только автограф! А снимки своей киски она мне так послала. Для духовного развития! Лжецы, всюду лжецы, а я еще — самый безобидный. Подумываю остаться в Средиземноморье навсегда. Тут, по крайней мере, все честно. Плати, трахай, живи, умри. Как сказал Папа Римский о распятии Христа — это было так, как оно было. А тут все есть так, как оно есть. Отправляюсь в туалет. Все дверцы закрыты, отовсюду стоны. Это перец, много красного перца. Он обжигает задницы, поэтому в туалетах Турции вечно стонут туристы. Всех постоянно проносит, и проносит ядерным зарядом перца чили. Что же, придется отлить в бассейн. Возвращаюсь, а там уже Настя. Сидит в водице, читает мой ноутбук. Чертова сука! Что за манера лазить в чужую почту? Она закатывает глаза. Ломает руки. Конечно! Чего я ожидал? Само собой, все за пять минут образуется так, что она случайно, нехотя, не желая, совершенно против воли… И это я чуть ли не подсунул ей ноутбук… Тиран, чудовище. Как я смею повышать голос? Шум ссоры перекрывает плеск воды, льющейся из трубы на стене, пар поднимается к Луне, в нем тают, словно в дыме, силуэты женщин, у каждой между ног — черная метла, за спиной привязана кошка… Тут и спасатель нарисовался. Раздувает торс, играет мышцами, смотрит на меня презрительно. Спрашивает ханум, не следует ли поставить на место нахала? Попросту, клеится к ней, сученыш! Настя милостиво благодарит, отказывается от помощи пока — пока?! — и продолжает обличать меня, забрызгивая водой экран. Между прочим, не из самых дешевых! Интересно, как меня жена‑то терпит? Как я вообще женился? Случалось ли мне хоть на секунду осознать, насколько паталогически я лжив и неверен? Бывал ли в моей жизни период, когда я не изменял — хотя бы своему слову? Молчу. Слова, она требует слов. Слова — ничто. Я же здесь, я же все еще с вами, говорю. Так чего же вы еще хотите? И останусь с вами. От негодования едва не задыхается. И это все? Одолжение мне делаете? Настя, прошу, верните ноутбук на бор…. Плюх! Швыряет со всей силы в воду, придавливает ногами. Пока сталкиваю ее, пока нахожу на дне в мутной воде коробку, та уже отключилась. Хорошо хоть, не в сети был. Сумасшедшая! Да мы бы тут сварились заживо в воде на электричестве. А ей плевать! Разве не отказалась она от всей своей прошлой жизни ради меня? У нее было все — возлюбленная, размеренная жизнь… Теперь же — ничто. Даже меньше, чем ничто. Лживый мужик! Послушайте, это не совсем соответствует дейст… Настя берет быка — и не за рога, как сделала бы любая идиотка, — а за кольцо в носу. Поеду я с ней в Москву, или нет? Да, говорю. Отлично. Буду я изменять ей или… Нет, говорю. Слова мои тверды, или… Очень тверды, уверяю. Откуда‑то появляется папка. Печати, ручки. Вот мы уже в костюмах. Вспышки фотокамер, золото палаты Кремля, а может, это скромное убранство Белого Дома? Толкает в бок локтем. Улыбаемся, шутим в видеокамеры заранее заготовленные экспромты. Подписываем договор на триста страниц. Успокаиваюсь. То была не истерика. Обычный женский фокус. Нанести как можно больше повреждений врагу, чтобы торговаться. В роли вечного врага — любовник. Будущий, стало быть, муж? Шутил ли я, когда предложил ей выйти за нее? Нет, просто под влиянием момента… Не поймите неправильно, взвизгиваю! Ситуация угрожающая. Вот‑вот, останусь без Насти. Минус жена, минус прелестная продавщица мрамора — адрес‑то я не запомнил, а ноутбук испорчен! — останусь один. Кому такой нужен? Приходится соглашаться на все. Значит так… Вот здесь и здесь подпишите… Она считает что, — коль скоро уж я разбил ей жизнь, — то несу ответственность за нее в дальнейшем. Пока смерть не разлучит нас. Да, но я все еще женат, у меня и штамп в паспорте красуется. Словно засос на шее жеребчика с первых курсов. Настя смотрит подозрительно. Небось, бабником вы уже тогда стали, спрашивает. Отнекиваюсь. С браком все решается очень просто. Она желает, чтобы мы поженились сегодня ночью, а отметили свадьбу завтра, в Афродисиасе. Что?! Я что, оглох? Анастасия, я же сказал вам, что… Это решаемо. Каким образом? Мы сегодня же вечером пойдем к священнику местного храма — это называется мечеть, Настя… — неважно, как он называется, и примем этот их, как его, муслам. Ислам? Мусульманство? Ну, да, кому они тут поклоняются! Неважно. Важно, что она слышала — им достаточно три раза сказать «я с тобой развожусь» и разводят. Соответственно, три раза вякни «я беру тебя в жены», и ты женат. Причем все оформят по закону! Сижу, ошарашенный. Даже отлить не могу, уж больно напряжено все тело. Все так быстро решается… С вами по‑другому нельзя, довольно констатирует Настя. Вы лишь с виду мужчина решительный, а на деле плывете по течению, как водичка по скалам. Встретите преграду? Утекаете в сторону. А если за вас решают, сдаетесь. Вот я и решила. Да, но смена религии дело не совсем… Не я ли рассказывал ей, как перешел из православия в католичество? Да, но… Так какая мне разница? Если захочу, смогу перекреститься уже дома. В Москве. Как это называется? Воцерквиться? Вернуться в лоно церкви? Кстати, о лоне. Хочу ли я его? Если да, почему бы мне не заткнуться и начать обсуждать детали завтрашней свадьбы? Потому что. Если. Я. Сейчас. Не. Соглашусь. Она. Встанет. И. Уйдет. И. Никогда. Больше. Не. Даст. Мне. Залезть. Себе. Под. Юбку. Вот так. Я человек простой, примитивный даже, она поняла. Готова мириться. Соответственно, и выбор у меня простой. Чтоб понял. Мохнатка? Брак. Нет брака? Нет мохнатки. Гендерная формула, дважды два для чайников. Капитулирую. Соглашаюсь на все, уж больно угроза страшна. С интересом представляю новую жизнь. Предупреждаю, что вынужден буду побывать в Кишиневе — я еще и отец, — уладить кое‑какие… Она не против! Лихорадочно прикидываю, попадаю ли в назначенное время, к назначенному месту. Встреча с продавщицей мрамора! Видно, что‑то такое в глаза мелькает. Настя с улыбкой сообщает, что оставит мне компанию. Она никогда не бывала в Кишиневе. Вот здорово будет посмотреть! Стенаю при мысли о расходах… Что, меня не устраивает? Ладно… Настя хлопает в ладоши, из‑под фонаря — бассейн опустел, мы заболтались за полночь, — к нам бросается тень. Это спасатель. Только он уже не молодой турок, он негр. Огромный эфиоп с кривой саблей. Золоченый пояс, медная серьга в оттянутом ухе. Сверкают белые зубы. Муамар, велит ему Анастасия — волосы ее завиты по последней римской моде, — утопи господина. Эфиоп бросается в чашу бассейна. Слава Богу, поскальзывается! Верещу, скачу зайцем. Шансов никаких. Настя смеется злорадно, кричит, что сейчас за дело возьмутся мурены. Они тут как тут! Скользкие, толстые твари с зубами, острыми и кривыми, как рыболовные крючки. Загоняют меня в угол. Настоящую облаву организовали! Отступая, падаю, а тут и эфиоп подоспел. Хватает меня за глотку, давит вниз, белки глаз, словно яйца вареные, одно отличие — красные прожилки… Задыхаюсь, колочу руками, пищу. Пощады, пощады! На все согласен, госпожа! Поедем, куда скажешь, сделаем, что велишь. Хлопок Насти. Эфиоп, обернувшись преданным слугой, бережно вынимает из воды. На руках относит к бортику. Обтирает полотенцем, подает воды, меряет пульс, трогает лоб. Все ли в порядке? Навожу резкость. Лежу у бортика, спасатель хлещет по щекам. Видно, от горячей воды обомлел, упал в обморок. Сажусь, раня ягодицы и спину. Так наплескался, что кожа скрипит. Настя треплет по щеке. Ну, что, накупался, милый? А теперь — по исламчику!

…поздней ночью стучим в дом проповедника. Тот открывает, без лишних вопросов. Ай да Настя! Пока я любовался ей в ресторане, пока думал, что она в печали перебирает лучшие моменты нашей поездки, в преддверии неизбежного расставания… моя возлюбленная боролась. За счастье! С таким увлечением, что меня едва не угробила. Домик муллы или как его там, чернеет в стороне от дороги, через которую — наш отель. Туристов ненавидит. Старается кричать громче, чтобы из динамиков неслось. Отель в отместку делает звук дискотеки громче. Старик — усиливает динамики мечети. Гостиница — завозит дополнительную акустическую аппаратуру. Звуковая война! Старик — на вид подловат, смахивает на старика Хоттабыча, отсидевшего срок за ограбление со взломом и убийство. Причем без досрочного освобождения! А ведь мог, мог бы поладить с администрацией… Вести себя примерно, не нарушать режим, не склочничать. Но такие — всегда и со всеми в ссоре. Увы, другого попа у нас нет. Настя нашла его благодаря горничным. Те, как одна — гагаузки, азербайджанки, — рады помочь. Очень романтично! Прямо «Караван историй»! Столько всего намешано! Гяуры хотят обратиться, возлюбленные бегут от строго отца девушки. Поднимаю бровь. Настя краснеет. Оказывается, она столько всего сочинила. Получается, нам с ней чуть ли не смерть грозит! Срочно, очень срочно надо пожениться. Садимся на коврик, старик что‑то несет на турецком. Хлопает над головой, по плечам. На все говорю — да, да. Горничная, радостная, переводит. То‑то будет о чем поговорить весь сезон! После меня — очередь Насти. На голове у нее какое‑то покрывало. Трижды отвечаю на вопросы муллы, киваю, на все согласен. Выметаемся, оставив старику денег. Он и рад! Мы ему не нравимся, все это очень странная, мутная какая‑то история, неодобрительно думает он, цыкая и глядя на нас с подозрением. Спрашиваем, так что же мы теперь, супруги… Ну, в каком‑то смысле, бурчит мулла. Надо будет, правда, и на бумаге все оформить на родине. Развод, там… Выдает бумажку. Ибрагимкину грамоту. Там — наши с Настей фамилии на латинице. Главное, особо бумажкой не размахивать, бурчит старик, захлопывая дверь. Благодарим горничную, даем денег и ей. Исчезает тенью. Остаемся одни. Стоим, взявшись за руки. За спинами белеет ночной Памуккале. Отражаются в травертинах огни отеля. Возвращаемся в номер. Настя примеривает симпатичное белое платьице, которое купила на второй день поездки. Начинаю кое‑что подозревать. Но уже слишком поздно пытаться что‑либо понять, на часах пять утра. Поздно ложиться, проспим завтра и выезд. Ничего, утешает Настя, выспимся по пути в Афродисиас. Кстати, почему именно… Но, милый. Там же райские кущи. Выйти замуж в Эдеме. О чем еще может мечтать девушка?

…Вставайте… Да вставайте же! Сажусь ожившей библейской девицей. Путаюсь в простыне, словно в саване. Он и есть саван. Предприимчивые владельцы отеля нашли в пещере в Памуккале гроб, там спали пророки, апостолы, видные военачальники. Одних мощей на сто миллионов долларов! Кости заботливо переправили в музеи, некоторые — в Китай, где из них изготовили порошки от бессонницы и для стояка… А саваны простирнули, и нарезали из них простыней. Вот так, Настя, вот так… Да что вы там бормочете?! Вставайте же! Все‑таки заснул! Машу руками, падаю с кровати на пол, кладу голову на пол. Настя, так сладко… М‑м‑м, не будите меня. Не хотите же вы начать первый день совместной жизни с того, что…. Пусть весь мир к чертям провалится, а я все же высплюсь впервые за… Сколько дней мы уже в пути? Почему так м‑м‑м тепло. Солнышко встало? Настя садится на меня, рывком задирает голову, оттягивает пальцем веко. Наводит на дверь. Из‑под нее уже вырываются языки пламени. Валит дым. Вскакиваю, как ошпаренный. Сейчас и правда буду ошпаренным. Обшмалят, как свинью. А, что случилось?! Спокойствие, призывает меня Анастасия. В отеле пожар. Спускаться придется по пожарной лестнице. В коридор не выйти. К счастью, наш балкон возле лестницы. Руку протяни, и все. Настя, я боюсь… Милый, теперь ничего бояться не нужно, я с вами навеки. Дверь дышит жаром, плюет в нас искрами, я слышу крики несчастных, которые горят в номерах. Группа! Плевать, мы уже ничем никому не поможем, рявкает Настя. Выталкивает меня на балкон. Внизу переполох. Стараясь не глядеть вниз, помогаю Насте перелезть перила. Делает шаг, тянет руку. Готово! Вот она уже на пожарной лестнице, принимает от меня чемодан. Еще один. Кстати…. Что там еще, черт бы меня побрал?! Быстрее, быстрее, торопит меня Настя. Словно в дурном сне вылезаю за перила, стою, окаменевший. Стану частью травертинов. А вот и они, совсем поблизости. Отсвечивают красным. Это рассветное солнце и пламя, огонь, пожирающий отель за моей спиной. Полыхает уже в номере. Да быстрее же, кричит Настя. Тянет руку. Смотрит мне в глаза. Милый, если нам и суждено разбиться, знайте… Но я уже ничего не знаю, делаю быстрый шаг вперед, и ставлю ногу на железную решетку. Хватаюсь за перила. Спасен! Спускаемся с Настей под аплодисменты зевак, только лица слегка почернели от копоти. Внизу убивается хозяин отеля. Столько погубленного добра! Полотенца! Простыни! Золоченные рукоятки дверей, он их в Китае заказывал! А ковры на полах? Картины на стенах? Он заказывал их в мастерской модного художника в районе Бейоглу! Мы знаем этот район Стамбула? Знаем ли мы, сколько ему пришлось заплатить за штукатурку? Систему оповещения пожарных? Последнее было лишним, говорю, опуская обугленные ноги в бассейн с теплой водичкой. Она ведь не сработала. И действительно… Подумав, хозяин снова рвет себе волосы. Я уже спокоен. Привык к турецкому темпераменту. Сейчас прозвенит колокольчик, время обеда, парень встанет, отряхнет брюки и пойдет набирать себе на тарелку, прищурившись между омлетом по‑польски и анчоусами в соусе карбонаро. Судьба! Кисмет! Интересуюсь, сколько народу спаслось? Из нашего крыла — сто семьдесят два номера — ни одного. А каков был процент заселенности? Сто… Присвистываю. Получается, две с лишним сотни отправились в мир теней. Вместе с ними и жалкие остатки моей группы. Вместе с несчастной Наташей, загорелой Наташей, гибкой, как змея Наташей… Что, взгрустнул по сучке, недовольно брюзжит Настя. Уже куда‑то движется. Тащит за собой чемодан. Принуждает меня. Настя, да к чему такая спешка, спрашиваю. Куда мы? В Афродисиас, отвечает она. Ей плевать, что отель сгорел, плевать на возможную ядерную войну, чхать она хотела на землетрясения и мор, глад и семь жаб египетских, все чего она хочет — свадьбы. Пусть маленькой, пусть скромной, пусть на двоих, но чтобы была свадьба! Она хочет и все тут. Спорить бесполезно, знаю, как человек женатый. Проще уступить. Но в такой день… И потом, нам же надо оформить всякие… К черту формальности, взвизгивает Настя. Она. Желает. Свадьбу. Что же. Горько вздохнув, запихиваю чемодан в багажный отсек, бужу бесстрастного водителя, отдыхавшего на переднем сидении, и тычу пальцем в карту. Afrodysyas. Турок меланхолично кивает, поправляет галстук — шоферов они заставляют одеваться как стюардов, отличная идея, вспоминаю я бандитские рожи кишиневских таксистов, — и автобус выезжает. Пропускаем пару пожарных машин, на крышах сидят довольные собой парни в красных костюмах, золотых шлемах. Ни дать ни взять, гладиаторы. Преторианцы. Избранные! Жалко только, тушить уже нечего. Хозяин автобуса бросается нам вслед, хочет, видимо, уладить кое‑какие формальности с оплатой, но я чутко прислушался к совету молодой жены. К черту формальности! Машу рукой, шлю воздушный поцелуй, улыбаюсь, делаю вид, что ни черта не понял. Водитель, умница, прибавляет газу. На кривых дорогах Памуккале это опасно, и несколько минут нас бросает из стороны в стороны. Держимся с Настей за руки, как школьники. Улыбаемся. Постепенно дорога распрямляется, становится шире. Появляются сосны. Они кривляются в проносящиеся окна микроавтобуса, выпрашивают подачки, цепляются кривыми ветвями за колеса. Почему‑то, не хотят пускать нас в Афродисиас. Я спрашиваю Анастасию, когда это она успела собрать чемоданы. Она не обращает внимания на вопрос. Так безмятежна, что мои подозрения усиливаются. Настя? А, что? Как же вы успели собрать чемоданы, если тоже уснули, а пожар произошел так внезап…. Молчит. Нечего сказать, я и так все понял. Еще один маньяк в группе! Настя?! Чего я от нее хочу, скотина этакая, зло парирует она. Неужели я решил, что она позволит парочке каких‑то обтруханных туристов из подмосковных трущоб взять да и испортить ей свадебное торжество? Какое, к черту… Настя тычет в меня пальцем. Она заметила, как я засматриваюсь на ту черную сучку, которая шпагаты передо мной крутила. Но она, Настя, не из тех, кто позволит увести у себя мужика за день до того, как этот мужик станет ее собственным. Ясно. В конце концов, все это уже не имеет значения — мои подозрения, обернувшиеся уверенностью, мой гнев и мое возмущение. Они все мертвы. Сгорели, бродят, небось, по пепелищу розовеющими в утреннем свете Памуккале тенями, жалобно сетуют на судьбу. А что с нее взять? Рок, он как землеройка. Мерзкое, шерстистое существо с мясной розой вместо носа. Знай себе, ползает в грязи, да жрет жуков, попавшихся на пути. Хрусть, и все. Переломил пополам, бедное насекомое дергается, сучит ножками, да что толку. Землеройке не жалко, землеройка не плачет, не соболезнует, не восхищается мужеством, не отдает должное стойкости. Просто чавкающее, слепое создание. Вот что такое Рок. И Настя такая же. Слепое орудие слепой судьбы. Гляжу в ее шальные глаза. Очень захотелось домой. Пожатие руки становится сильнее. Любимый, только смотрите, говорит Анастасия. Тычет пальцем за окно. Там указатель. До Афродисиаса осталось пять километров, написано на синей табличке. Откидываюсь, обессиленный, на сидение. Настя отправляется в конец салона, слегка привести себя в порядок перед приездом в отель. Нам положено шампанское в номер? Как новобрачным? А лебеди из полотенец на простыне? Будет? Все будет, Настя, говорю, скучая. В это время в проходе появляется она. Автобус резко виляет. Вид такой сногсшибательный, что даже турок не удержался, шею себе чуть не скрутил, как гусю. Белое платьице. Простое, но короткое. Ляжки — в белых чулках. Декольте нет, напротив, воротник монашеским объятием обнимает шею. От того она выглядит, как самая распоследняя шлюха. Скромные туфельки. Золотая цепочка на запястье. Ярко накрашенные губы. Волосы собраны в хвост. Скромная, словно школьница. Ах ты, сучк… Тс‑с‑с! Ну, уберите же руки, смеясь и задыхаясь, просит Настя. Уже завалил к себе на колени, щупаю, целую. Забыл обо всех неприятностях. Настоящему мужчине ампулы с морфием ни к чему! Приятель в штанах — лучшее обезболивающее. Стирает память, боль, мысли. К черту все! Подрыгай ножками, красавица. Но тут автобус останавливается. Приехали.