Возвращение в небо

Возвращение в небо

Мы едем уже часов десять кряду. Поглощенный своими планами, я не заметил, как пролетело время и начало темнеть. Гитлеровцы изрядно устали, их интерес к пленный летчикам иссяк, они приумолкли, начали дремать.

Один из охранников достал плошку, зажег ее. Свет был слабый — это нам тоже на руку…

Толкнув Виктора, я нарочито громко сказал:

— Давай спать, я чертовски устал…

Карюкин придвинулся вплотную, положил голову мне на плечо, правой рукой взялся за мой ремень.

О том, что мы уснули, свидетельствовали искусное похрапывание Карюкина и моя поза мирно спящего человека. Локтем правой руки я уперся в колено, а ладонью прикрыл правый глаз, оставив между пальцев чуть заметную щелку. Через эту щелку я наблюдал за офицерами и охранниками.

Вот гитлеровцы, встряхнувшись от дремоты, о чем-то заговорили, часто повторяя слово «Фастов».

Значит, близко Фастов! Это заставило учащенно биться сердце: от Фастова не так уж далеко до границы. В нашем распоряжении только одна ночь.

Поговорив, гитлеровцы снова задремали. Охранники и не думали о сне. Один из них потянулся к верхней полке, стащил набитый снедью здоровенный чемодан, сел, положил его на колени себе и своему напарнику.

У меня учащенно забилось сердце. Это чувствует Виктор. Он еще плотнее прижимается ко мне. Мы оба прислушиваемся к перестуку колес — поезд замедляет ход.

Снова смотрю на охранников. Один из них поднимает широкую крышку чемодана, она почти закрывает обоих.

Вот он, наш час!

Левой рукой я резко опрокинул чемодан на охранников, а правой безошибочным движением быстро повернул ручку двери.

Свежий ветер ударил в лицо. Ветер свободы!

Оттолкнувшись, рванулся вперед, увлекая за собой Виктора, который не выпускал из рук мой ремень. Так вдвоем, будто скованные, мы врезались в кучу песка, потом, кувыркаясь, покатились под откос.

Вагонные колеса продолжали свой мерный перестук. До нас донеслись встревоженные голоса. Прогремели выстрелы…

Скатившись под откос, мы тут же встали на ноги. Для меня прыжок прошел благополучно. У Виктора болела рука — он, наверное, вывихнул ее. Несколько раз крепко дернул его за руку. Карюкин вскрикнул от боли, и мы, не сговариваясь, помчались прочь от железнодорожной насыпи.

Шел теплый дождь. Бежать по мокрой земле было трудно. Минутная передышка и снова вперед. Дальше, дальше… Мы знали, что бежим на восток, к Днепру… Густая тьма надежно скрыла нас.

На мгновение представил самодовольную физиономию седого гитлеровца: «хорошие манеры»! Теперь-то он, наверное, понял, чего стоили мне «хорошие манеры»!

Мы бежали всю ночь.

Где-то перед рассветом дождь прекратился. Дышать стало легче. Но Виктор то и дело отставал. Я дожидался его, подбадривал, и мы снова мчались прочь от железной дороги.

Остановились на рассвете. Увидели стог сена и направились к нему. Только присели — Виктор тут же заснул. Я растормошил друга, мы вместе сделали в стоге нишу. Забираясь в нее, я увидел восходящее солнце.

Здравствуй, солнце свободы!..

Спали мы ровно сутки.

Когда я вылез из ниши, солнце снова всходило. Оно щедро дарило земле теплые лучи. А вместе с солнечными лучами в наши сердца вливалась уверенность, что все будет хорошо.

Обросшие, грязные, оборванные, мы посмотрели друг на друга и впервые за много дней весело рассмеялись. К Виктору вернулось присущее ему чувство юмора.

— Ты случайно не прихватил у фрицев бритвенный прибор? — вдруг спросил он. — Нам обоим очень пригодилась бы сейчас бритва…

В годы войны у летчиков существовало неписаное правило: потеряв во время воздушного боя ориентировку, бери курс 90 градусов на восток и придешь к своим. Мы с Карюкиным очутились именно в таком положении, когда надо было действовать в строгом соответствии с этим правилом. Курс нашего движения указывало солнце. Недаром оно так приветливо встретило нас!

Итак, мы двигались на восток… Что делается вокруг нас? Какие опасности подстерегают в пути? Где переодеться? Где найти пищу? Ответа на эти вопросы мы не могли бы найти без помощи местных жителей. Но как разыскать кого-либо из них?

Сама судьба пошла нам навстречу. На кукурузном поле я вдруг увидел человека. Мы с Виктором присели, чтобы незнакомец не заметил нас. Посовещавшись, решили: попробуем осторожно заговорить с ним. Пригнувшись, стараясь не обнаруживать себя, я подошел поближе, чтобы разглядеть, что за человек перед нами. Это был пожилой, бородатый крестьянин, с натруженными руками. Он обламывал кукурузные початки.

Вернувшись к Виктору, поделился своими наблюдениями.

— Ну что ж, надо рискнуть, — сказал Виктор.

Необозримая, нескончаемая земля наша! Чего только не случалось в твоих лесах, степях, на водах твоих за твою многовековую историю! Каких только потрясений, войн, стихий не пережила ты, русская земля! И каким же скромным и мудрым, отважным и щедрым душой вышел из всех этих испытаний простой русский человек.

Незабываемые минуты волнения, тревоги и огромной радости пережили мы с Виктором в то памятное утро. До конца дней своих запомнил я ту встречу в степи и людей, которые сердцем своим согрело нас двоих, бежавших из лютой неволи, вдохнули в нас веру в свои силы, в то, что мы возвратимся в свои полки и снова обретем крылья!

Старик, увидев меня, продолжал работать с таким видом, словно давно заметил нас обоих и только ждал, что мы к нему подойдем.

— Здравствуйте!

— Добрый день… — он окинул меня внимательным взглядом: — Що скажете?

— Нам помощь нужна, отец…

В черной бороде старика серебрилась седина. На меня повеяло чем-то добрым, родным. Вот таким же вставил я на Смоленщине своего отца-крестьянина… Не раздумывая больше, я подал Виктору условный знак. Он тоже подошел к нам.

Дед, должно быть, не впервые видел таких, как мы. Пытливо поглядывая на нас, он о чем-то думал. Видимо, прикидывал, как себя вести.

— Мы, папаша, ушли из плена. Нужна одежда, пища. Хотим узнать, куда идти, чтобы попасть к своим.

Крестьянин оживился. Рассказал, что его сыновья тоже служат в Красной Армии, а односельчане берегут собранный урожай до ее прихода. Вот он и вышел пораньте убирать кукурузу, позже еще люди придут.

— А вам, хлопцы, нужно к Днепру идти. На ночь не надейтесь. Наткнетесь в темноте на кого — выстрелит, и все. Днем виднее, от кого прятаться. За каждого беглою пленного Гитлер пообещал пуд соли… Среди полицаев есть люди, а в основном — собаки. Не дай бог попадетесь — смерти не миновать… А вы небось есть хотите?

— Со вчерашнего дня не ели. Да и переодеться бы надо…

Старик помолчал, подумал:

— Ну ладно, хлопцы, я пойду в село, а вы побудьте здесь.

Он скрылся в высокой кукурузе, оставив нас в тревоге. Не хотелось думать, что старик может подвести, но ведь всякое случается.

— Надо проследить за ним, — предложил Виктор.

Я стал пробираться за стариком. В конце кукурузного ноля остановился. Сутулая темная фигура двигалась по стерне к дороге. Что тут следить? Будем ждать.

Прошло часа два. Мы уже решили было уходить, когда увидели на дороге двух пожилых женщин, тащивших маленькую тележку с хворостом. Мы пошли навстречу, поздоровались.

— Сыночки, родные, — заговорила та, что казалась постарше, — сколько же вы пережили из-за проклятого супостата! И как еще далеко вам идти!..

В глазах у женщин стояли слезы. Успокоив их, мы спросили, не передавал ли чего бородатый колхозник?

— Передал, передал, сынки, вот берите…

Под хворостом оказались два старых пиджака и две пары брюк навыпуск. Старушка протянула нам узелок с едой и маленький нож. Мы быстро переоделись.

Осторожно сложив свои форменные брюки кармашком внутрь, я вместе с гимнастеркой подал их одной из женщин:

— Возьмите, мамаша, мою одежду. Там в карманчике и мои часы.

Она растерянно взглянула на меня:

— Що вы сказали?

— Часы мои, говорю, военную заслугу оставляю вам.

— О, господи! — всплеснула руками женщина и прижала узелок к груди. — Да зачем же вы это?.. На что они нам?

Когда Виктор стягивал с себя гимнастерку, я увидел, что она на спине разорвана чуть ли не пополам.

— Где это ты?

— Как где? В поезде. Охранник в последнюю секунду уцепился за гимнастерку. Если бы я не держался за твой ремень — оставаться бы мне в том вагоне…

Женщины, слушавшие наш разговор, перекрестились.

— Господи, спаси их и помилуй.

— Бог-то бог, да и сам не будь плох,- сказал я на это.

— Что правда, то правда, — ответила та, что помоложе. — Я вам и карту принесла.

Карта была вырвана из старого учебника географии.

— Батько далы… Може, не такая, да другой нет.

Карта нам совершенно не годилась, но обоих очень тронула такая забота. Поблагодарили колхозниц. Стали прощаться.

— Не идите дорогами, идите стернями, где пасут скот. Вдоль лесопосадок, напутствовали нас женщины.

Мы поклонились им и зашагали в ту сторону, где, по нашим расчетам, катил свои воды Днепр.

Отмахали километров десять, но ушли недалеко: старательно обходили все, что вызывало малейшие подозрения. Оба были до предела насторожены, нам казалось, что со всех сторон нас подстерегают опасности.

Собственно, так оно и было.

Вконец обессиленные, мы свернули к стогу сена. Перекусили тем, что оставалось в небольшом узелке. Вспомнили, как готовились к прыжку из вагона. И еще раз убедились, что прекрасно понимаем друг друга без слов.

Я осмотрел раны Виктора. Та, что была на ноге, загноилась. Следы побоев постепенно заживали. Я нашел лист подорожника, приложил к его ране, перевязал ее.

Отдохнув, двинулись дальше. Шли, пока не начало темнеть и пока не забрели в какое-то болото. С трудом выбрались. Наткнувшись на стог сена, обрадовались, как дети: ночлег в тепле обеспечен.

Утром нас разбудили петухи. Оказалось, мы заночевали возле села. Пришлось срочно ретироваться, хотя очень тянуло зайти в крайнюю хату. Твердо решили: пока можем двигаться, не будем рисковать…

Третий день мы в пути. Ног под собой не чувствуем от усталости. Надо бы с кем-либо поговорить, убедиться, что правильно идем. Удача благоприятствовала нам. Встретили в поле двух работающих женщин. Им не пришлось ничего объяснять. Отнеслись к нам сочувственно. Привели в село, плотно накормили. Снабдили продуктами на дорогу…

Наше странствие продолжалось. Мы все еще боялись заходить в села: ведь любому встречному нетрудно было понять, кто мы и куда пробираемся.

И все же однажды рискнули приблизиться к крайней хате какого-то села.

На мой стук в дверь вышел немолодой болезненного вида мужчина.

— Кто такой?

— Бежал из плена…

— Заходи в хату, — пригласил он.

В комнате увидел жену хозяина и четверых ребятишек, которые с нескрываемым любопытством разглядывали меня.

Хозяин спросил, куда держу путь.

— К своим, к фронту, — признался я.

— Тогда нужно пробиваться к Днепру.

И он объяснил, как следует идти. Убедившись, что нам ничто не угрожает, я сказал, что на улице остался мой товарищ.

— Понятно: внешняя охрана,- улыбнулся хозяин и сам вышел позвать Виктора.

Разговор с хозяином был чисто мужской: о фронте, о службе. Он слышал о Сталинграде, о том, как наши войска разбили там гитлеровцев. Не таясь, радовался этому. А когда вдосталь наговорились, хозяйка пригласила нас за стол. К горячей картошке в мундирах нам дали по маленькому кусочку сала. Детишки смотрели на нас с завистью: видно, сами давно не лакомились салом.

В первый раз после побега мы были в хате, сидели за столом. Так не хотелось покидать эту гостеприимную семью. Но нужно было идти дальше. На прощание хозяин угостил нас самосадом, дал совет:

— Переберетесь за Днепр — там ищите партизан. Они и перебросят вас к своим. Держитесь южнее Канева, на Григоровку выйдете.

Мы с Виктором стояли в тесных сенях, и обоим виделся заднепровский лес. В нем было наше спасение.

Докурили цигарки.

— Если можно, дайте нам что-нибудь, чем можно в случае чего отбиваться, попросил Виктор. Хозяин порылся в углу, достал молоток с длинной ручкой.

— Годится! — удовлетворенно сказал Виктор. — Спасибо. Будем наступать вернем. Обязательно вернем.

Эх, Виктор, Виктор! Мог ли ты тогда знать, что никогда больше не придешь в эти места!

…Незабываемая хата, милая Киевщина! Когда я теперь рассматриваю карту Украины, вспоминая города и села Донбасса, Николаевщины, Днепропетровщины, Запорожья, Крыма, над которыми приходилось бить врага, и милую весеннюю Черниговщину, где много летал, будучи летчиком-инструктором, то дольше всего мой взгляд всегда задерживается на Киевщине. Мне так хочется узнать о судьбе людей, которые суровой осенью 1943 года пригрели, приютили нас, поделились с нами последним куском хлеба, дали добрые советы. Что стало бы с нами без их доброй помощи, страшно даже подумать…

Постепенно мы с Виктором «вооружились». У нас уже были нож и молоток. Потом я нашел на току, где ночевали, гирьку. Привязал к ней веревочку — чем не средство самозащиты?

А когда было туго с пищей, тоже находили выход. Собирали на стерне колоски, обжигали их на огне, растирали в ладонях и получали зерно. Очень оно выручало нас. Я приспособился даже добывать огурцы в огородах: ложился на грядку и, чтобы никто не заметил, перекатывался по ней. Огурцы, как камни, впивались в бока. Прокатишься раз-другой — полная пазуха…

Так, день за днем, мы упорно шли к Днепру. Думал ли я когда-нибудь раньше, что настанет час, когда эта река станет в моей жизни самым важным рубежом, за которым — конец плену…

Мы оба так жаждали увидеть могучую ширь Днепра, что, когда голубая широкая лента предстала пред нами во всей своей красе, ни у меня, ни у Виктора не было сил для бурного излияния чувств. Мы просто застыли, пораженные величественной панорамой заднепровских далей с партизанскими лесами и тем, что цель наконец достигнута.

Постояли на круче, помолчали, потом опустились на землю, снова поглядели вдаль и опять не нашли слов, чтобы сказать друг другу о переполнившем нас счастье.

Да и о чем было говорить? Все так ясно: спустись вниз, переплыви реку — и конец всем мучениям!

А вдруг что-то помешает нам? Вдруг здесь, на последнем этапе, случится непоправимое?

Эта мысль, видно, пришла обоим одновременно, потому что мы, не сговариваясь, встали и начали спускаться по тропинке. Она привела нас во двор, окруженный садом. Нам явно везло: у колодца увидели миловидную девушку. Направились прямо к ней, попросили напиться. Девушка улыбнулась, показала рукой на полное ведро.

И тогда, так же как после прыжка из вагона, наступила нервная разрядка.

Мы начали брызгаться, смеяться, шутить, начисто забыв, что находимся еще на оккупированной врагом территории и можем накликать на себя беду.

Но чувство беззаботности длилось недолго, не больше минуты. Мы с Виктором пришли в себя, посерьезнели. Девушка ни о чем не спрашивала. Она показала, как пройти к Днепру. Предупредила, что вода еще не холодная, что переплыть реку можно вплавь или на лодке.

Не теряя времени, стали спускаться по тропинке. Тропинка была такая узкая, что невольно наводила на мысль: в случае встречи с недругом — не разминешься. Поэтому оба держали наготове свое «оружие».

Вдруг слышим впереди голоса. Застыли на месте. Приготовились к стычке. Видим, навстречу идут мужчина с мальчишкой-подростком. Заметив нас, они опасливо остановились.

— Куда путь держите, добрые люди? — робко спросил мужчина.

— К Днепру.

— А что вам там нужно? — поинтересовался он.

— Нам надо на тот берег, — сказал я, и мы подошли ближе.

— Как же думаете переправляться? — уже спокойно задал вопрос незнакомец.

— Это наше дело, — настороженно ответил Виктор. Крестьянин чему-то улыбнулся, внимательно оглядел нас, решительно произнес:

— Я помогу. Пошли.

Мы последовали за ним. Мальчонка — тоже.

Предстояло спуститься еще ниже с невысокого обрыва, и добровольный провожатый уверенно повел нас по утоптанным ступенькам.

Днепровская вода теперь плескалась у наших ног. Противоположный берег казался очень далеким и как будто осевшим. Я стоял над рекой, смотрел на воду, на незнакомца и душой чувствовал, что человеку, который привел нас сюда, можно верить. А наш провожатый, видя нашу радость и взволнованность, ждал, пока мы успокоимся, свыкнемся с обстановкой.

— Ну, так как вы переплывете на тот берег? — переспросил он, дружелюбно глядя на нас.

— Может, вы посоветуете, как это сделать?

— Это другой разговор… Куда же вы намерены добираться дальше?

— До Москвы, — вырвалось у Виктора.

— До Полтавы, — сократил я расстояние, и мы втроем рассмеялись.

Потом мужчина обратился к сыну:

— Иди домой. Я перевезу товарищей и вернусь.

Мальчонка вмиг скрылся в кустах. Наш перевозчик вошел в заросли, и мы увидели там аккуратную, небольшую лодку с веслами.

— Садитесь, — пригласил он.

Мы бросились к лодке. Незнакомец оттолкнул ее и занял место на веслах.

Чем больше удалялись мы от берега, тем теснее прижимались с Виктором друг к другу, тем чаще обменивались вопросительными взглядами. Крестьянин так легко гнал лодку, так по-спортивному владел веслами, что мы стали сомневаться, тот ли он человек, за которого себя выдает.

Гребец молчал. Это настораживало, даже пугало. А все же наше доверие к нему росло с каждой минутой.

— Где вы попали в плен? — нарушил он наконец тягостное молчание.

— Недалеко от Таганрога.

— А почему решились идти через фронт? Там сбилось столько гитлеровцев, что на каждом шагу болтается дурак с винтовкой…

Левый берег приближался с каждой минутой. Мы пристально разглядывали кусты, высокие деревья, искали привычные приметы жизни. Но все было пустынно.

— Нам говорил один человек, что где-то здесь обитают партизаны, нерешительно произнес Виктор.

— Я и сам хотел сказать об этом, — невозмутимо заметил наш перевозчик.

Лодка уткнулась в песок. Мы заторопились на берег. Крестьянин вышел за нами и потащил за собой лодку. Теперь мы смотрели на него с восхищением, с любовью. И только теперь оба рассмотрели, что это был не старый еще, круглолицый, черноволосый крепыш, чем-то напоминавший опростившегося горожанина. Нам с Виктором хотелось высказать ему много добрых слов, но они не приходили на ум: новые тревоги наполняли нашу душу. Куда теперь? Где, как разыскивать партизан?

Перевозчик пристроил на берегу лодку и, немного отдышавшись, подошел к нам.

— В этих краях действует партизанский отряд, — доверительно сказал он. Фашисты боятся партизан, как огня. И не только здесь, на левобережье… Слышал я, что немцы у Киева оборону заняли, а сюда и не суются… Идите прямо на Комаровку, — махнул он рукой в сторону высоких дубов. — Можете не прятаться, не скрываться. Заходите в любую хату. Тут вас никто не тронет. Запомните обязательно: Комаровка, — многозначительно повторил он и стал прощаться.

Сделав несколько движений для разминки, как это делают спортсмены, наш перевозчик ловко вскочил в лодку, оттолкнулся веслом, вставил его в уключину и сильно гребнул, опустив весла глубоко в воду…

Шагая ивняком вдоль берега, мы высматривали, где бы свернуть на дорогу. Теперь, когда все трудности остались позади, оба почувствовали страшную усталость и зверский голод. Виктору трудно было идти по песку — у него болела нога, я помогал ему. И вот за выступом показались белые хаты. Это словно прибавило нам сил: скорее, скорее…

Дворы, лежавшие с двух сторон от дороги, густо заросли зеленью. Велик был соблазн, не мешкая, зайти в один из них. Но мы свернули на глухую улочку и направились к крайней хате. Хата стояла за болотом, пришлось обойти его. Именно то, что она находилась на отшибе, манило нас к ней.

Вечерело. В воздухе пахло дымком. У сарайчика пожилой мужчина колол дрова… Мы некоторое время понаблюдали за ним из кустарника, начинавшегося у самых ворот. Вскоре появилась женщина, гнавшая корову. Женщина заметила нас. Мы попросились в хату.

Хозяева дома Иван Степанович и Татьяна Семеновна Шевченко держали себя просто и доверчиво. Чуточку освоившись в непривычной обстановке, мы с Виктором заговорили о партизанах. Супруги Шевченко отвечали на наши вопросы уклончиво и как бы нехотя. «Мы не видели партизан… Люди говорят, что есть такие… Встречали, правда, всадников с красными ленточками на фуражках. Может, они?..»

Хата, в которую мы попали, не отличалась большими размерами. Почти все помещение занимала убранная тыква: старики делали заготовки на зиму. Ночевать в хате было негде, и мы с разрешения хозяев ушли на огород, где уже заприметили стожок сена. Сделав в сене удобное углубление, мы с Виктором вернулись в хату, чтобы попросить одеяло. Каково же было наше удивление, когда увидели, что Татьяна Семеновна успела нагреть воду и поставила корыто: баня для нас была готова…

Только матери умеют так угадывать, что нужно человеку после тяжелых мытарств!

Хорошо вымывшись, мы вернулись в свое укрытие с двумя домоткаными ковриками и впервые за много дней заснули крепким, безмятежным сном.

Утром, не теряя времени, отправились на розыски партизан. Долго бродили в лесу, останавливались у дорог со следами колес и копыт, прислушивались к каждому звуку, но ничего не нашли. Расстроенные, возвратились в село. Разговорились с одним из жителей. Он спросил, кто мы и куда идем. Мы рассказали о своем намерении. В ответ наш собеседник буркнул что-то невразумительное и не захотел продолжать разговор на эту тему. Спросил только, где мы остановились…

— Знаю, знаю, это дед Иван Шевченко… — сказал он и, о чем-то подумав, неожиданно посоветовал: — Крутитесь среди людей — они подскажут то, что вам нужно. Приходите на бригадный двор…

— А если на гитлеровцев нарвемся?

— У нас их нет. Поперли отсюда…

На другой день снова встретились с тем же человеком и снова — о том же. Теперь он выслушал нас более доброжелательно, указал дорогу, на которую следовало обратить внимание. Два дня мы безрезультатно дежурили под старым дубом у той дороги. И только на третий увидели группу вооруженных людей. Оба чуть не запрыгали от радости. Когда партизаны приблизились, я вышел навстречу и направился прямо к командиру, приложив руку к своей кепчонке:

— Здравия желаю, товарищ командир! Разрешите…

— Кто такие? — резко оборвал он, схватившись за автомат.

Партизаны остановились. Командир, высокий, бородатый человек с красной ленточкой на головном уборе, сурово оглядел нас. Я коротко рассказал о себе, о Карюкине, надеясь, что наша история, наши офицерские звания говорят сами за себя. Но мы с Виктором не знали суровых законов партизанской жизни.

Командир не поверил ни тому, что мы выскочили на ходу из немецкого поезда, ни тому, что мы оба действительно офицеры-летчики. Он приказал нам убираться…

«Вперед!» — приказал командир, и партизаны двинулись за ним. Мы остались у дерева. Когда последний боец прошел мимо нас, мы переглянулись и побежали вдогонку.

Партизаны остановились. Я снова подошел к командиру:

— Вы не имеете права отказывать нам!

И тут он, видно, поверил. Поверил не словам — мой голос, глаза, удрученное лицо Карюкина убедили командира, что мы не лжем. Наступило тягостное молчание.

— Мы идем на боевое задание, — уже иным тоном произнес наконец командир. Сколько времени это займет, неизвестно…

Теперь мы с Виктором не поверили ему.

— Вы хотите бросить нас! — вырвалось у Карюкина. Бородач приблизился ко мне. От него пахло дымом и сырой одеждой.

— Слово коммуниста: мы придем за вами, — и протянул руку…

Хозяева по нашему настроению догадались обо всем. Да мы и сами признались, что нам придется подождать, пока за нами придут.

— Вари, мать, побольше борща, — сказал Иван Степанович. — Чем сами кормимся, тем и поделимся с вами…

Настроение было хорошее. Мы отдохнули, окрепли, а надежда попасть к партизанам и встретить с ними Красную Армию окрыляла нас. И все же не просто осуществилась наша мечта.

Прождав два дня, мы с Виктором снова вышли к знакомому дубу. По дороге тянулся свежий след от колес. Он повел нас в глубь леса. Боясь потерять след, мы волновались и ужасно торопились. Вдруг окрик: «Стойте! Руки вверх!»

Из-за дерева показался молодой парень с автоматом. Красная полоска на его фуражке обрадовала нас: в подобный «плен» мы сдались с удовольствием.

Парень с автоматом повел нас в глубь леса. И вскоре мы попали в настоящий поселок из высоких, крытых сеном шалашей. Здесь нас передали другому часовому. Мы с Виктором уселись на бревне. «Неужели начинается все сначала?» — взглядами спрашивали мы друг друга.

Ждать пришлось недолго. Нас привели в просторный шалаш со столом и скамейками, сделанными из горбыля и кругляков. Мы предстали перед командиром соединения партизанских отрядов[6] Иваном Приймаком и комиссаром Емельяном Ломакой.

Выслушав историю нашего побега, Приймак и Ломака поверили нам и даже объяснили, почему нас с Виктором не сразу взяли в отряд. Оказалось, что несколько дней назад в расположение партизанских отрядов пытался проникнуть шпион, выдававший себя за летчика, Героя Советского Союза, бежавшего из концентрационного лагеря.

Во время разговора в шалаш вошел довольно молодой, по-боевому снаряженный человек. Командир и комиссар доложили ему о нас и сообщили, что мы хотим остаться в одном из отрядов до подхода советских частей. Незнакомец окинул нас обоих быстрым внимательным взглядом и обратился почему-то ко мне:

— Вам приходилось стоять на аэродромах двадцать третьего района авиационного базирования?

Я удивился, что здесь, так далеко от Южного фронта, знают о 23-м РАБе, но не подал вида. На вопрос надо было отвечать, его, конечно, задали не из праздного любопытства.

— Приходилось, — сказал я.

— Кого знаете из двадцать третьего РАБа? — в упор посмотрел на меня собеседник.

— Проценко, Кузнецова… — начал перечислять я. Незнакомец, услышав эти фамилии, жестом прервал меня и крепко обнял, лицо его расплылось в улыбке.

— Так подготовить шпионов не под силу ни одной разведке в мире… Совсем недавно я разговаривал с Проценко и Кузнецовым. Уверяю вас, это наши парни, сказал он командиру и комиссару.

Нас познакомили. Это оказался командир оперативной группы штаба партизанского движения Украины Александр Тканко.[7] Неделю назад его забросили самолетом в Приднепровье, с заданием объединить местных партизан для помощи Красной Армии при форсировании Днепра.

Сразу растаял лед недоверия. С этой минуты мы с Карюкиным стали членами славной партизанской семьи.

На столе появилась карта с нанесенной обстановкой на фронтах. Тут мы и узнали, что советские войска успешно продвигаются на запад. Нам рассказали, что противник отступает за Днепр и создает полосу обороны в районе Киева; что фашистские прислужники тоже удирают за Днепр; что гитлеровцы угоняют на запад колонны военнопленных, увозят народное добро.

— Наша обязанность, — сказал комиссар,- громить завоевателей на дорогах отступления. Не давать им сосредоточиваться. Отбивать награбленное имущество, освобождать из неволи военнопленных и тех, кого сумела обмануть лживая фашистская пропаганда.

Нас с Виктором отвели в столовую, хорошо накормили. Потом поменяли кое-что из одежды, выдали фуфайки. Карюкина сразу определили во взвод, меня взял к себе комиссар Ломака.

Так осенью 1943 года мы с Виктором попали в одно из партизанских соединений, действовавших на Переяславщине.

Для нас с товарищем начался новый этап фронтовой жизни. В отряде отнеслись к нам хорошо. Много внимания на первых порах уделяли нам Емельян Ломака, Александр Тканко, Касым Кайсенов, Илья Процько, Василий Яковенко, Алексей Крячек. Для нас, летчиков, партизанская жизнь была непривычна, и товарищи помогли разобраться во всем, войти в обстановку.

С огромным интересом слушал я по вечерам рассказы партизан об удивительном храбреце Иване Приймаке, о талантливом организаторе отряда имени Шевченко на Каневщине — Емельяне Ломаке, о высадке оперативной группы Александра Тканко и о ее переходе к Днепру.

— Хоть я и Ломака, но беда меня не сломила, — в шутку сказал как-то о себе комиссар.

В этой горькой шутке была большая доля правды. Емельян Демьянович Ломака родился в здешних краях — в той самой Григорьевне, где мы с Виктором оказались несколько дней назад и откуда увидели широкий Днепр. В Григорьевне он закончил школу, потом учился в вузе. Перед самой войной был призван в армию и первые бои вел на границе. Потом сражался под Киевом, а на левом берегу Днепра попал в плен. Совершил побег. Больной, обессилевший, добрался почти до линии фронта. Но зима принудила его возвратиться на Каневщину, в родную Григорьевку. Некоторое время скрывался у брата, а затем наладил связи с местными жителями и «окруженцами». Верные люди из Бучака, Букрина, Зарубинца, Трахтемирова помогли достать оружие. С помощью все тех же патриотов Ломака организовал партизанский отряд имени Тараса Шевченко.

Потом судьба свела Емельяна Ломаку с Иваном Приймаком, партизаны которого действовали на Переяславщине. В 1943 году оба отряда объединили силы и избрали своей базой лес на левобережье Днепра. За лето партизаны не только наладили надежные связи с жителями окрестных сел. Народные мстители крепко держали в этом месте Днепр, по которому оккупанты перевозили грузы. Не один катер и не одна баржа с грузом пошли ко дну вместе с командой…

С приближением советских войск к Днепру партизанам Киевщины были поставлены новые задачи. От них потребовали четкой согласованности действий с общим планом. Для консолидации всех партизанских сил в районе наступления Красной Армии летом 1943 года сюда, на левобережье, и была высажена с помощью авиации группа Александра Тканко.

Раньше мне не приходилось встречаться с людьми, которых с воздуха забрасывали в тыл врага, хотя мы, летчики, не раз слышали об этих храбрецах от наших коллег, летавших на По-2 и на Ли-2. Удивительно ли, что рассказ Александра Тканко поразил меня и я отлично запомнил все детали.

— Дело это, конечно, непростое, — спокойно начал Тканко, — но для меня уже вроде привычное. Четырежды забрасывали меня в тыл врага, и все кончалось благополучно. А вот в пятый раз получилось не совсем так… — Он помолчал, собираясь с мыслями, оглядел притихших слушателей.- Впрочем, судите сами… Выброска происходит обычно ночью — это понятно. А ночью единственным сигналом с земли может служить только костер. Нам и должны были зажечь в условленном месте на Полтавщине пять костров «конвертом». Причем один из них должен был периодически мигать.

Что произошло на земле — трудно сказать. То ли партизанам что-то помешало сделать все, как было условлено, то ли пилот потерял ориентиры еще на подходе? Не знаю. Только выбросили нас совсем на другие огни. И опустились мы на парашютах на солдатские штыки, прямехонько в зубы фашистским псам… Что делать? Пришлось бежать в темноте куда глаза глядят, с багажом на плечах. А когда забрезжил рассвет, мы увидели, что оказались на большом поле подсолнухов. Гитлеровцы окружили это поле. Мы затаились, припав к земле. Подсолнухи, срезанные пулями, падали нам на голову, но никто не выдал себя. И все же фашисты побоялись заходить в подсолнечный «лес». Целые сутки пришлось выдерживать облаву. А ночью двинулись на запад: нам было приказано выйти к Днепру до подхода наступающих советских войск…

В одном нам крупно повезло: раздобыли телегу. Уложили на нее радиоаппаратуру, боеприпасы. Шагать стало веселей. Держались, конечно, вдоль посадок и по проселкам. А на больших дорогах перетаскивали нашу телегу на руках, чтоб не оставлять следов.

Так и шли четыре дня, пока не добрались до приднепровского леса и не попали в необходимый нам населенный пункт, недалеко от Комаровки. Отсюда предстояло продолжать путь до хаты лесничества, но, чтоб разыскать эту хату, надо было удостовериться, правильно ли идем. Послали двух наших девчат на разведку в ближайшее село. Да так они и не вернулись… Потом уже, когда удалось связаться с партизанами, когда сами мы ходили разведчиками в Хоцки и Переяслав, когда пришлось выдержать стычку с оккупантами, мы узнали о страшной судьбе наших девушек. Мужественно вели они себя под пытками в фашистской тюрьме. Ни слова не сказали о нашей группе. Ценою жизни спасли нас от провала…

Тканко умолк, подавленный воспоминаниями. В тот вечер единственный раз видел я его таким расстроенным…

К отважным людям попали мы с Виктором Карюкиным и не могли, естественно, сидеть сложа руки: оба рвались на задание. Несколько раз нам удалось добиться согласия командира и комиссара на наше участие в партизанских вылазках. И это принесло нам с Виктором большое удовлетворение.

И вот настал день, когда советские войска погнали битые фашистские части по главному тракту от Золотоноши до Киева. Оживился партизанский лагерь. В нашем соединении была создана боевая группа, действовавшая под видом гитлеровцев. Командовал ею высокий энергичный блондин в новенькой форме офицера вермахта, немец по национальности, Роберт Клейн,[8] недавно перешедший к партизанам из переяславской сельуправы.

Выстроив свою группу, Клейн инструктировал людей, прорабатывал с ними план действий и выходил на машинах на перехват гитлеровцев, засеченных нашей разведкой. Почти ежедневно пригонял он с задания несколько грузовых и легковых автомобилей, иногда груженных богатыми трофеями. Машины загоняли в лес (они намечались для передачи в дальнейшем нашим войскам), продовольствие шло на партизанский стол, а немецкие мундиры нарасхват разбирали те, кто хотел пополнить группу Клейна.

Однажды утром я приметил среди бойцов группы Клейна Виктора Карюкина в немецкой форме и с немецким автоматом в руках. Хотел подойти, чтобы пожелать боевой удачи и счастливого возвращения, да не успел. Виктор на ходу прыгнул на подножку машины Клейна и, проезжая мимо меня, в шутку отдал честь, по-молодецки приложив два пальца к виску и весело улыбаясь.

В тот день по очередному наряду я дежурил на кухне: чистил картошку, рубил дрова, возил в бочке воду из колодца и непрерывно думал о Викторе. С нетерпением ждал его возвращения. И вдруг увидел печальный кортеж: машину, которая тихо продвигалась между деревьями, людей, стоящих в кузове и идущих рядом с ней. Не знаю, почему, но сразу почувствовал: везут Карюкина.

От этой мысли холодок пробежал по спине, онемели ноги. Самый дорогой, один-единственный друг! Неужели он? Почему именно он?!

Виктора бережно сняли с машины и положили на сено, застеленное рядном. Я поглядел на его мертвенно-бледное лицо и понял: все кончено, хотя жизнь еще теплилась в нем.

Начали сходиться партизаны. Некоторые, приближаясь, снимали головные уборы, но, заметив, что Виктор дышит, снова надевали их. Разыскали доктора Крячека. Он прибежал, запыхавшийся, со своим тощим медицинским саквояжем. Осмотрев Карюкина, доктор сказал, что необходима ампутация обеих ног, простреленных автоматной очередью, но раненый находится в состоянии шока. Эти слова были обращены к командиру и комиссару, однако я тоже услышал их. Я опустился на колени у изголовья друга. Виктор ни на что не реагировал…

Все партизаны знали историю двух летчиков, бежавших из плена и попавших в их соединение. И все пришли попрощаться с погибшим.

Я стоял у гроба, сбитого из необтесанных досок, и вспоминал то, что мы с Виктором пережили: тяжкие дни плена, побег, переход из Фастова в Комаровку. Трудные испытания, через которые мы вместе прошли, навеки породнили нас, а общая ненависть к немецко-фашистским захватчикам еще больше укрепила дружбу… Я почувствовал себя страшно одиноким.

— Рано выстрелил, Виктор. Зачем торопился, Виктор? — тихо произнес Клейн, отходя от гроба.

Я посмотрел в его печальное лицо. Клейн узнал меня, подошел.

— Эх, Виктор… Такая беда… А ее могло и не быть… — голос Клейна звучал глухо. Лицо было мрачным. — Машину мы остановили в кустах, а сами вышли на дорогу. Решили задержать грузовик, оторвавшийся от колонны. У нас была договоренность: пока я проверяю документы у офицера, сидящего рядом с водителем, остальные окружают машину и проверяют кузов. По моему сигналу они уничтожают сидящих в кузове, я расправляюсь с теми, что в кабине… Виктор был рядом со мной и очень волновался, когда я взял документы у гитлеровца. Он не дождался, пока я хлопну в ладоши. Или боялся, что фашист обо всем догадается, или заметил что-то неладное… Только выстрелил он раньше, чем бойцы забрались под брезент. Один из гитлеровцев успел дать по Виктору очередь из автомата… За смерть товарища мы уничтожим десятки оккупантов… Невозможно смириться только с одним: мы могли избежать этой горькой потери…

Могилу выкопали под старым дубом, прорубив топором место между корнями. Подразделение, с которым Виктор ходил на задание, отсалютовало погибшему несколькими выстрелами. Холмик свежей земли застлали осенними луговыми цветами.

На твердой бугристой коре дуба я вырезал ножом: «Здесь похоронен Виктор Карюкин. Сентябрь, 1943 год». А ниже вырезал свои инициалы.

Через 25 лет, попав в Киев, я принимал участие в телевизионной передаче, посвященной Великой Отечественной войне. Вспоминал фронтовые годы, рассказывал о боевом пути нашего полка от Волги до Эльбы, о своем последнем полете над поверженным Берлином. Вспомнил, конечно, Переяславщину, стариков Шевченко, побратимов-партизан. На следующий день мой номер в гостинице был похож на настоящий партизанский гарнизон: приехали товарищи из Конаровки. Все сходились на том, что лучше всего будет отметить наш сбор в тех местах, где вместе воевали.

В Переяславе-Хмельницком зашли к секретарю райкома партии Григорию Марковичу Кебкало, посетили местный музей, в Комаровке заглянули в знакомый мне двор Ивана Степановича и Татьяны Семеновны Шевченко. Приняли нас, как родных. О многом было тогда переговорено. Имя Виктора Карюкина не сходило с уст: его помнили все. Тогда и решили разыскать могилу под дубом и перенести останки Карюкина в Хоцки, где похоронены погибшие советские воины и партизаны.

Время сберегло вкопанные в землю партизанские столы, бункеры и даже колодец с питьевой водой. Молодые деревья скрыли старый дуб, но местные товарищи показали к нему тропинку. И могильный холмик, и надпись на коре тоже сохранились.

В те дни в перечне имен, высеченных на обелиске в Хоцках, появилось еще одно — капитан Виктор Карюкин. Пусть люди знают это имя. Человек, носивший его, прошел через большие испытания и никогда ни перед кем не склонял головы.

В те дни много работы досталось штабу нашего партизанского соединения и начальнику штаба Ногайцеву: каждый час менялась обстановка в районе, который был под контролем партизан. Красная Армия приближалась к Днепру — уже слышалась артиллерийская канонада. Оккупанты поспешно оттягивали свои войска. По дороге, пролегавшей невдалеке от нашего лагеря, в направлении Киева сплошным потоком двигались машины. В селах останавливались вражеские обозы, банды удиравших фашистских прислужников. Оперативная группа Тканко и штаб создавали подразделения, оснащенные плавсредствами для переправы на правый берег в районе Великого Букрина.

В это напряженное время партизанское соединение подготовило и успешно осуществило операцию по разгрому отступающих гитлеровцев в селе Хоцки.

Наши разведчики донесли о сосредоточении в селе Хоцки отступающих войск и указали на схеме места их расположения. Нам были известны хаты, хозяйственные и общественные помещения, забитые гитлеровцами, полицаями и тысячами военнопленных. Перед выступлением Иван Приймак определил каждому подразделению объект для нападения.

Узнав, что готовится боевая операция, я попросил у командира разрешения участвовать в ней. Комиссар Ломака, присутствовавший при разговоре, и на сей раз начал обосновывать свой отказ:

— В бою на каждого из нас может найтись пуля-дура… Вот вернешься в свой полк, тогда и будешь палить по этим гадам сразу из пулеметов, из пушек, да еще бомбочку подкинешь на всякий случай, а тут… Ну что ты сделаешь с одним автоматом?

— Я возьму с собой еще несколько гранат.

Комиссар продолжал настаивать на своем. Самым убедительным аргументом, подействовавшим на него, было упоминание о Викторе. Я сказал, что хочу отомстить врагам за смерть друга. И тут Емельян Демьянович сдался.

Около трехсот партизан, кто на повозках, а кто верхом, двинулись на Хоцки. Выехали на закате, чтобы осуществить нападение ночью. Некоторое время я находился вместе с комиссаром в его тачанке. Мой товарищ — Николай, вдвоем с которым мы должны были уничтожить часового у караульного помещения, а потом и весь караул, охранявший военнопленных, ехал рядом на телеге, выделенной для нас.

— В селе сбилось столько всякой сволочи, — неторопливо говорил комиссар, что кто его знает, как нам удастся ее перемолоть… Гитлеровцы — раз, власовцы — два, полицаи — три, команда факельщиков — четыре. И все вооружены до зубов, все злые, как собаки. Спят и во сне видят Киев. Любой ценой стремятся перепрыгнуть на правый берег Днепра. Считают, что тогда будут спасены. За Днепром, дескать, их никому не достать.

— А как вы об этом узнали? — не удержался я от вопроса.

— А вы, когда летали на штурмовку аэродрома, разве не знали, сколько там стоит «Юнкерсов», сколько «Мессершмиттов»? — ответил он на вопрос вопросом.

— Но у нас воздушная разведка, фотосъемки.

— У нас тоже воздушная…

Я не понял, что хотел сказать Ломака, и растерянно молчал. А он, выдержав паузу, продолжал:

— Насчет воздушной разведки я, конечно, пошутил. Но данные имеем самые точные. Наши парни вчера под вечер не зря облетали село. Благодаря им мы знаем все, вплоть до того, как и в каком помещении расположены окна и двери, где находятся караулы, когда они сменяются… Если не уничтожим этот сброд в Хоцках, придется воевать с ним на улицах Киева, в лесах Пущи Водицы… У твоего напарника — бесшумная винтовка, которую где-то раздобыл Клейн. Когда Николай снимет часового, вы забросаете гранатами помещение караулки и освободите пленных. Вот, кстати, и развилка. Здесь вам с Николаем надо свернуть налево. Следите за ракетой!

— Есть! — ответил я, выпрыгивая из тачанки.

Наша телега остановилась в километре от села. Мы с Николаем сначала шли, а потом ползком добирались до жилищ. Вокруг было тихо, но мне чудились голоса, я прижимался к земле, будто прячась от недобрых взглядов.

Залегли у бригадной хаты. Вдоль белой стены двигалась темная фигура часового. Николай тронул меня. Я подобрал гранаты и подался вперед, ожидая сигнала.

Красная ракета на миг озарила Хоцки. Я взглянул на Николая и тут же услышал глухой выстрел из винтовки. Все вокруг сразу заклокотало. Неведомая сила подняла меня на ноги. Я кинулся к дому, прижался к стене. Рядом темнело окно. Бросив в него гранату, перебежал к другому окну и повторил бросок. За стеной раздались крики и стоны.

Николай подхватил несколько гранат, лежавших на земле, и потянул меня за руку. Пригнувшись, я побежал за ним. Стало светло как днем — вокруг полыхало пламя. Где-то рядом застрочил пулемет. Я бросился на землю. Когда огляделся, Николая рядом не было, а нам еще предстояло забросать гранатами две соседние хаты с гитлеровскими солдатами. Я привстал на колени, над головой засвистели пули. Пополз сначала за угол хаты, а оттуда — к строению, из которого бил немецкий пулеметчик. Здесь я и увидел Николая. Вдвоем мы забросали гранатами дом и перебежали дальше. У нас еще оставалось несколько гранат. Когда я швырнул последнюю в окно намеченной хаты, оттуда раздался такой вопль, что я на какое-то мгновение застыл на месте. Из проема окна прямо на меня выпрыгнул человек и выбил у меня автомат. Я схватил гитлеровца, и его шинель, которая, видимо, была наброшена на плечи, осталась у меня в руках. Белая фигура в нижнем белье нырнула в кусты. Николай выстрелил вдогонку.

Натянув на себя немецкую шинель, я ползком продвигался за Николаем — нам надо было добраться до большого колхозного сарая: там находились пленные.

Широкую дверь с тяжелым замком можно было выбить только ударами бревна. Нам помогли еще несколько партизан, и дверь рухнула. В глубине сарая мы разглядели множество сгрудившихся черных фигур.

— Выходите, товарищи, мы — партизаны! — крикнул Николай.

Военнопленные толпой хлынули к дверному проему…

Бой длился еще около часа. Выстрелы начали стихать. Я с трудом отыскал в темноте нашу повозку. Сложил в нее несколько подобранных немецких автоматов и кое-какое трофейное имущество. Рассвет застал нас на пути в лагерь…

С каждым днем все громче становилась докатывавшаяся до леса канонада. Ее звуки отзывались в душе тревожной радостью: фронт приближался. И однажды ранним утром по лагерю разнесся сильный рев мотора. Я выбежал из шалаша и увидел между деревьями тридцатьчетверку со звездой на башне. На броне танка во весь рост стоял человек в кожанке и шлеме.

К танку со всех сторон мчались партизаны. Когда я подбежал ближе, танкиста уже качали, и я присоединился к тем, кто с радостными возгласами подбрасывая его в воздух. Наконец виновника торжества бережно опустили на землю.

Майор с полевыми погонами, с орденами на кожаной куртке поднял руку, и возбуждение улеглось.

— Товарищи! Красная Армия, преследуя гитлеровские войска, сегодня ночью вышла к Днепру. Я рад приветствовать партизан. Дорогу к вам указали местные жители. Я прибыл за подмогой. Нам необходимо переправиться на правый берег. Командование фронта приказало нашей третьей гвардейской танковой армии сегодня форсировать Днепр.

Раздалось мощное «ура!». Кольцо вокруг танка сомкнулось еще плотнее. Командир и комиссар партизанского соединения договаривались с танкистом об осуществлении переправы. В разговоре называли залив, где стояли отбитые у врага катера и лодки, упоминали фамилии партизан, которым доверялось ответственное, опасное я почетное задание.

Широкий, глубокий Днепр протекал в нескольких километрах от нашего лагеря. Река ждала смельчаков, которые ринулись бы в ее воды и освободили правобережье…

Мысленно я уже видел себя в родном полку. Последний, трудный вылет, принесший мне столько испытаний, завершался.

Штаб третьей гвардейской танковой армии разместился недалеко от нашего лагеря — в селе Вьюнище. Услышав об этом от майора-танкиста, комиссар партизанского соединения приказал запрячь лошадей и решил сам отвезти меня туда. Партизаны тоже оставляли обжитый лагерь и уходили колонной в другой район. Мы с Емельяном Демьяновичем укладывали свои вещи на тачанку. Я взял с собой шинель и фуражку немецкого образца, трофейную бритву, нож, ложку. Сердечно распрощался с товарищами, и мы двинулись в путь по разбитой дороге.

Выбравшись из леса, мы попали на открытый луг, по которому к Днепру шли танки, самоходные орудия, грузовые машины.

— Вчера наши войска переправились на тот берег, — сказал комиссар. — Это идет подкрепление.

Пока мы любовались развернувшейся перед нами картиной, в небе появились вражеские самолеты. Давненько не слышал я завывающего гула «Юнкерсов», свиста падающих бомб. Рев моторов нарастал. Кони забеспокоились, стали натягивать вожжи. К счастью, уже показалось Вьюнище. Комиссар свернул во двор крайней хаты.

На дубовые рощи, окружавшие Вьюнище, и на само село посыпались бомбы. Мы успели добежать до погреба. Когда все затихло, двинулись дальше — штаб находился в противоположном конце села. Но тут в небе появилось еще три-четыре десятка вражеских бомбардировщиков. Наших истребителей не было видно. «Наверное, наши аэродромы отстали от передовых частей», — подумал я. Пришлось нам с комиссаром снова спускаться в погреб…

Здесь, во Вьюнище, мы распрощались с Емельяном Демьяновичем Ломакой, но после войны судьба не раз сводила меня с этим замечательным человеком, и я искренне благодарен ей за это…

Штабу 3-й гвардейской танковой армии был придан полк самолетов По-2, базировавшийся вблизи Переяслава-Хмельницкого. Меня направили туда, предупредив, что в штаб 2-й воздушной армии я полечу с летчиком Запорожченко.

День, когда я летел с северной Украины на фронтовой аэродром Причерноморья, остался в памяти на всю жизнь, ведь с ним было связано главное в моей жизни: возвращение в небо…

Спустя почти двадцать лет мне передали письмо бывшего заместителя командира эскадрильи По-2 капитана И. Н. Запорожченко. Случайно увидев мой портрет в одной из газет, он вспомнил и так описал тот полет: Я приземлился возле хутора недалеко от Переяслава-Хмельницкого и на КП увидел мужчину среднего роста в фуражке с красной ленточкой партизана, в зеленой немецкой шинели и зеленых бриджах, обшитых кожей. Мы познакомились. По дороге к самолету т. Лавриненков (в моей летной книжке записано Лавриненко) вкратце рассказал, как попал в плен, как бежал и находился в партизанском отряде. Сперва мы сели возле с. Каневщина на аэродром штурмовой дивизии, которой командовал Герой Советского Союза генерал т. Байдуков. Прославленный чкаловец приветливо встретил нас, назвал пункт, в направлении которого должны лететь, проводил т. Лавриненкова до аэродрома, пожелав счастливой дороги. Через час мы были в штабе 2-й воздушной армии, там и расстались с летчиком-партизаном.

…Командарм 2-й воздушной армии генерал С. А. Красовский быстро установил связь с 8-й воздушной армией, оттуда прислали самолет, и я около полуночи уже мчался на- машине по улице степного села недалеко от Аскании-Нова.

Остановились у штабной хаты. Заместитель командующего армией по политчасти генерал А. И. Вихорев выслушал мой рапорт, улыбнулся, оценив взглядом мой партизанский наряд. Затем обнял меня и, ни о чем не расспрашивая, приказал привести меня в нормальный вид.

Хозяйка хаты, куда меня поместили, нагрела воды, поставила корыто, дала полотенце и душистое мыло, которого я давно не видел. Пока мылся, мне принесли белье, обмундирование, фуражку, щетку для обуви.

Через час я зашел к генералу совсем в ином виде. В его кабинете тоже произошли некоторые изменения: посередине комнаты стоял стол, накрытый для ужина.

Во время ужина я рассказал генералу о своем трудном вылете, о Викторе Карюкине, о партизанах. Потом генерал Вихорев встал из-за стола, подошел к сейфу, открыл его и выложил на стол мой партийный билет, Золотую Звезду, орден Ленина, три ордена боевого Красного Знамени…

В тот миг я испытал такое огромное счастье, что на глаза набежали слезы, ведь мне посчастливилось вырваться из кромешного ада, откуда удается бежать далеко не каждому летчику, сбитому над вражеской территорией…

— Когда пилот не возвращается с задания, его ордена и документы отсылают из части, — сказал генерал Вихорев, когда я взял себя в руки. — Командарм Хрюкин разрешил хранить твои документы и награды здесь, на фронте. Мы верили: ты вернешься. Командарм ждет тебя. Прикалывай свои награды и иди… Потом возвратишься ко мне. Здесь и переночуешь…

Очень волновался я, входя в кабинет генерала Т. Т. Хрюкина. В памяти свежи были все обстоятельства неудачного последнего вылета. Хорошо помнил я и слова командарма: «Сокол-семнадцать, я не узнаю вас»… Как-то теперь он оценит тот вылет, мой «поцелуй» с «рамой», пребывание в плену? Ведь всего этого могло и не быть… Разве сбить «раму» было сложным, тяжелым для меня делом? Нет. Я чувствовал себя в какой-то мере виноватым за последствия того боя. Но «рама» сгорела на земле, задание я выполнил, хоть и дорого поплатился потом. Из плена вырвался сам. Разве это не оправдывает меня перед моими любимыми командирами, которые доверяли мне и уважали меня?

Волнуясь, открыл дверь в кабинет. Навстречу мне шагнул высокий, стройный командарм. Он улыбался, и сразу как рукой сняло все мои тревоги и сомнения. Тимофей Тимофеевич пожал мне руку, обнял меня, и я впервые почувствовал полное счастье возвращения в нашу боевую семью.

Командарм не только расспрашивал меня, но и сам рассказывал о нашем полке. Он назвал новых Героев Советского Союза — Амет-Хана и Алелюхина, сказал, что перед армией поставлена ответственная задача — обеспечить поддержку наземных войск в операциях по освобождению Крыма.

У меня учащенно забилось сердце: значит, завтра смогу идти в бой! Командарм словно угадал мои мысли, услышал невысказанные слова.

— Ваш полк воюет отлично. Ты за это время отстал от товарищей. Придется потренироваться, подтянуться. Самолет — это тебе не партизанский автомат. Согласен?..

Той же ночью командарм повез меня на своей машине к командующему фронтом генералу армии Ф. И. Толбухину. Загруженный делами даже поздней ночью, Федор Иванович, полный, с болезненной одышкой, попивая крепкий чай, между короткими телефонными разговорами расспрашивал меня, как удалось бежать и переправиться через Днепр.

— Обязательно расскажи обо всем однополчанам, — сказал он потом. — Обо всем! Особенно о партизанах. Какая это сила! — и тут же обратился к Хрюкину: Где он будет продолжать службу?

У меня по спине пробежал холодок. Я не выдержал:

-- Хочу летать, товарищ командующий, в своем полку.

— Может, ему трудновато будет в этом полку? — посмотрел командующий фронтом на генерала Хрюкина.

— Прошу вас, товарищ генерал, отправить меня в прежний полк, — настойчиво повторил я.

— Так как ты считаешь? — снова спросил Толбухин нашего командарма.

— Федор Иванович, в полку уже знают, что Лавриненков вернулся. Однополчане ждут его.

— А почему это ты без погон? — обратился ко мне Толбухин.

— Только переодели, товарищ генерал…

Хрюкин объяснил, в какой одежде прибыл я в штаб армии. Командующий фронтом вызвал своего адъютанта.

— Принесите погоны капитана.

Тот ушел и возвратился с новыми погонами, на которых было по четыре звездочки, а через несколько минут подал Толбухину приказ о присвоении мне звания гвардии капитана. Генерал армии подписал его, вручил мне погоны, поздравил с новым офицерским званием и пожелал боевых успехов.

— Уверен, что «Сокол-17» еще не раз прославится в небе. У нас много боев впереди…

На следующий день в полной форме я явился к нашему командарму.

— Товарищ командующий, капитан Лавриненков представляется по случаю отбытия в свою часть. Хрюкин окинул меня внимательным взглядом:

— Ну, вот теперь вижу, что ты — Герой Советского Союза. Приказ о твоем назначении командиром эскадрильи уже отправлен. Желаю новых подвигов!

Побывал я и в штабе дивизии. Там тоже пришлось рассказывать все сначала. Командир дивизии сказал, что доволен боевыми делами нашего полка, с похвалой отозвался о многих летчиках, с которыми я расстался почти два месяца назад. Услышав знакомые фамилии, я понял, что за период победного наступления советских войск от Миуса до Днепра наш полк не понес больших потерь, и очень обрадовался. Это означало, что все мои друзья живы, все летают и прославили себя. Быстрее бы только попасть к ним!..

За время моего почти двухмесячного отсутствия полк перебазировался на целых 270 километров на запад!

Когда наш По-2 закружил над аэродромом у хутора с лирическим названием Чаривный, я и в самом деле был очарован тем, что увидел. Неоглядная степь лежала вокруг, а по ней живописными островками были разбросаны села, утопавшие в садах, бежали дороги, ярко зеленели лесополосы…

К нашему самолету, остановившемуся невдалеке от штабной землянки, со всех концов аэродрома спешили люди. Я сразу узнал среди них техника Моисеева, летчиков Остапченко, Тарасова, Плотникова, Карасева, Амет-Хана, Морозова, Верховца. Лица их светились улыбками, и у меня от волнения что-то заклокотало в груди. Дорогие друзья! Сколько раз вспоминал я их в тяжкие минуты! Вера в их дружбу помогла мне пройти через все испытания и невзгоды…

Множество рук подхватили меня и подбросили в воздух, а потом уже я оказался в крепких объятиях:

— Коротким был твой отпуск!

— Считай, Володька, что тебе повезло!

— Мы искали тебя на Миусе, как ищут иголку в сене…

— Вы искали, ребята, а фрицы, между прочим, не дали мне и шагу шагнуть. Возили как полномочного представителя девятого гвардейского.

— Вот дела!

— Может, скажешь, на чем тебя повезли с переднего края?

— На мотоцикле с коляской. С комфортом!

После этих моих слов неожиданно вспыхнула дискуссия. Мне рассказали, что в район, где я упал, мои однополчане до самого вечера вылетали парами и четверками. Кому-то даже удалось зафиксировать момент переезда на мотоцикле, хотя некоторые утверждали, что меня повели пешком. Услышал я и о том, что командование воздушной армии собиралось провести штурмовку определенного района, с тем чтобы потом там сел По-2, который должен был вывезти меня. Правда, этот план остался неосуществленным, потому что летчикам не удалось обнаружить мой след.

Все самое главное я рассказал за несколько минут. А у КП уже собрался весь полк. Я должен был выступить. Слушали меня в глубоком молчании. Это был мой отчет перед полком за полтора месяца вынужденного отсутствия.

Горячими аплодисментами встретили мои однополчане рассказ о боевых успехах партизан, о подвиге советских войск, форсировавших Днепр под Киевом. Эти аплодисменты ярко выражали настроение моих однополчан, ведь соединениям нашего 4-го Украинского фронта как раз предстояло перебраться на правый берег Днепра в его низовьях.

День незаметно угасал. Полеты на рубеж Молочной, где в те дни проходили бои, заканчивались.

Вечером в столовой был устроен торжественный ужин. За столом собрались все летчики, и меня снова охватило радостное волнение от этого проявления столь чтимого у нас воинского товарищества.

Много новостей узнал я в тот вечер. От всей души поздравил Амет-Хана и Алелюхина с присвоением звания Героя Советского Союза, а моего ведомого Остапченко — с новой боевой наградой. К концу ужина пришел, опираясь на палочку, Ковачевич. Товарищи уже сообщили мне, что он был ранен во время стычки с «Мессершмиттом» и находится в санчасти. Поэтому его появление очень обрадовало меня.

Я уже совсем почувствовал себя дома, хотя и не поговорил еще с техником о своем самолете: моя «Кобра» под номером 17 ждала меня, как верная подруга. После ужина я надеялся остаться с друзьями, но командир полка пригласил меня в свой кабинет и стал детально расспрашивать обо всем, что со мной было во время отсутствия в полку. Мы просидели до полуночи.

В заключение разговора я попросил допустить меня к полетам. Командир полка не дал определенного ответа. Он сказал, что должен посоветоваться с командиром дивизии. Прощаясь, Анатолий Афанасьевич ласково потрепал меня по плечу и сказал, что после столь длительного перерыва придется вначале полетать на тренировочном самолете с двойным управлением. А потом вдруг намекнул, что невдалеке от аэродрома есть пруды и озера, где хорошо ловится рыба.

Разговор с Морозовым оставил у меня горький осадок. И общежитие я ушел в подавленном настроении.

Я преодолел столько трудностей и вернулся в полк. Командующий фронтом, командующий армией приветливо встретили меня. Но, выходит, это еще не все?.. Кто же тот человек, что будет определять мою дальнейшую судьбу?.. Я не мог представить себя вне полка, и эта мысль не давала покоя.

К ночи мы пришли, наконец, в дом, где жили летчики и техники. Родная боевая семья встретила меня восторженно: опять начались рукопожатия, объятия, расспросы.

Это было счастье — вернуться к людям, с которыми поровну делил все тяготы войны. Мы знали друг о друге все, беспредельно верили один другому, и это сплачивало нас в единую семью.

Мы никак не могли угомониться и разойтись по своим местам. И вдруг ко мне подошла знакомая — та самая девушка, которая была дневальной в день, когда со мной случилось несчастье. Она подвела меня к моей койке, открыла тумбочку и достала оттуда выстиранную, тщательно выглаженную гимнастерку. У меня перехватило дыхание. Я обнял голубоглазую девушку и от души чмокнул ее в щеку. Она зарделась, вокруг захлопали в ладоши.

В ту ночь неугомонный Амет-Хан опять разрядил в небо свой пистолет: это был хорошо знакомый нам салют «За живых!».