Вперед, мушкетеры!

Письмо

Никогда снег не пахнет так, как в детстве… А как он пахнет перед Новым годом, когда кончился последний урок второй четверти, уютный урок при электрическом свете, и впереди каникулы, двенадцать долгих прекрасных дней!

Я возвращался из школы и думал: «Как это много — двенадцать дней… Сначала пройдут три дня. Что можно сделать за три дня, даже трудно себе представить. Но это всего лишь три дня, впереди еще целых девять, в три раза больше!»

Минуты две я наслаждался тем, что делил девять на три…

Потом пройдут еще три… нет, два дня. Если три, будет уже половина…

Бесконечно долго тянулась вторая четверть. Последние две недели были особенно тяжелыми: ребята исправляли двойки. И снова мысли мои перенеслись в школу, в класс. Там остались подлежащее и сказуемое, первое из которых надо подчеркивать одной чертой, второе — двумя…

Ничего, ничего — впереди двенадцать свободных дней. Сейчас я приду домой, там тепло и вкусно пахнет. Возьму с этажерки сказки Андерсена и буду читать. Может быть, час, а может, два… Это уж мое дело…

Так думал я, подставляя язык под летящие снежинки.

Придя домой, я сорвал опостылевший шарф и, сунув свой раздутый портфель в темный угол, завалил его ворохом старья. Потом взял Андерсена.

«Снежная королева поцеловала мальчика, и его сердце превратилось в кусок льда…»

Я посмотрел во двор. За окном, как и в сказке, шел снег. Безмолвно синели пушистые сугробы. Вот… сейчас та снежинка превратится в снежную королеву… Несколько секунд я следил за большой снежинкой, примостившейся в углу рамы. Но нет, ничего не произошло.

Взгляд мой скользнул ниже, и в груди потеплело: под письменным столом стоял ящик с новогодними игрушками.

Я захлопнул книгу, выбежал в коридор и прильнул к щелке запертого чулана. Там, подпирая потолок зеленой верхушкой, виднелась елка. Я долго смотрел на ее тяжелые игольчатые гроздья и глубоко вдыхал свежий смолистый запах.

Наглядевшись, я хотел было идти в комнату, как вдруг в воздухе что-то блеснуло. На бельевой веревке висела сосулька. Кто не знает, сколько радости может принести тающая во рту сосулька!

Я так увлекся, что не заметил, как в коридор вышла мама.

— Что ты делаешь?! — воскликнула она. — Ты же недавно болел! Вот как ты держишь свое слово?

— Больше не буду! — Изо всех сил я запустил сосульку в крыльцо.

— Сколько раз можно обещать! — продолжала мама. — Ты совсем перестал слушаться. Очень жаль, но ты сам решил испортить себе праздник: будешь сидеть дома…

Я медленно вошел в комнату. За окном все так же падал снег…

Все каникулы дома!..

Но мы же с ребятами собирались строить крепость… И кататься на лыжах… А каток? Как же каток?!

Но почему? Почему?! Что же творится на свете? Почему взрослые мучают маленьких? Что мы им сделали? Может быть, их поцеловала снежная королева?..

Но ничего! Они еще пожалеют. Ох, как пожалеют!

Я взял карандаш и листок бумаги. Из кухни доносился звон тарелок, мама готовила ужин.

«Мама, я не могу тебе выразить, как ты меня обидела, — писал я. — Мама, ты нисколько меня не любишь. Поэтому я не хочу больше жить, хотя у тебя и головная боль. Теперь тебя никто уже не будет расстраивать…»

Слезы навернулись на мои глаза.

«…Вы давно уже обещали повести меня в кукольный театр, но этого никогда не будет. Но вы сходите без меня, посмотрите…»

Я представил себе, как убитые горем мама и папа выходят из кукольного театра. Папа совсем седой.

«Какая чудесная сказка! — говорит он. — Если бы наш Вадик был с нами! (Вздох.) Бедный мальчик! Это я во всем виноват. Я заставлял его есть гречневую кашу. И ставил в угол…»

«Не успокаивай меня, — тихо перебивает мама, — я знаю, почему он это сделал».

«Почему?»

«Из-за сосульки… Если бы я только знала!..»

Если бы она знала… Я снова засопел.

«…До свиданья, мама и папа. В третьей четверти я, наверное, стал бы отличником…»

И, обливаясь слезами, добавил:

«Я плачу, но скрываю».

Успокоившись, я с увлечением приступил к выполнению своего давно выстраданного замысла. Немного отступив от последней строки, принялся рисовать череп.

Работа была трудная. Довольно быстро я набросал пустые глазницы. Одна из них получилась вдвое больше, но так было даже лучше. Гораздо труднее получались зубы. Их было много и все разные.

Окинув долгим взглядом завершенный труд, я почувствовал удовлетворение. Череп был хорош! Разве только чуть сузить подбородок…

Я принялся оттачивать карандаш. Раз — стружка, два — стружка, три… Бритва полоснула по пальцу, и капля крови шлепнулась на череп.

Трудно было переоценить эту находку. В один миг я закапал кровью все письмо, а под самым большим пятном у черепа аккуратно подписал: «Кровь Вадика».

Тихое умиротворение снизошло на меня. Я посмотрел на шкаф, потом на стол, подошел к дивану. Я прощался с вещами.

Диван был старый и всегда скрипел, когда на него садились. Мне хотелось еще раз услышать, как скрипит диван, и я сел на него. Несколько раз подряд я вставал и садился.

Очень скоро я пересмотрел в комнате все вещи, и мне стало грустно. Неужели больше ничего не осталось? Я заглянул под кровать — пусто… Некоторое время я стоял в нерешительности, потом повернулся и пошел на кухню — смотреть на рукомойник.

А родители? Мне захотелось, чтобы они еще сильнее почувствовали свою вину. Поэтому я вернулся в комнату со щеткой и стал подметать пол.

Наступил вечер. Пришел папа, и мы стали ужинать.

— Как у нас сегодня чисто, — сказал он. — Это ты подмел пол?

— Нет, — ответил я, — это не я.

Пусть никто не узнает, что это я подмел пол. И только через много лет догадаются, кто это сделал.

— Как это я сразу не сообразил, — заметил отец, — разве ты без напоминаний что-нибудь сделаешь!

Я знал, что он так скажет…

— А помнишь, папа, ту желтую чашку с голубыми васильками? Ты все искал ее. Помнишь? Это я ее разбил…

И папа поверил:

— Я так и предполагал. Вечно ты все ломаешь!

Я встал и пошел одеваться. В дверях показалась мама:

— Куда это ты собрался?

— Я сейчас… На минутку…

Торопливо достав завернутое в бумажку письмо, я положил его на край стола и выбежал.

Было уже совсем темно. Я притаился за сараем. В глубине двора сквозь голые ветки загадочно светились окна нашего дома. Наверное, они там уже прочли.

Внезапно распахнулась форточка.

— Вадик! — раздался тревожный голос мамы.

Я перестал дышать.

— Вадик! — крикнул отец.

«Поздно, слишком поздно», — мелькнуло у меня.

— Вадик! — еще громче крикнула мама.

— Иди домой! — неуверенно добавил отец.

— Вадик!! — хором крикнули они.

Жизнь догорала…

Я достал платок и зажал рот. План был прост — задохнуться. Это было очень трудно, так что время от времени я убирал платок и жадно вдыхал воздух.

Наконец форточка закрылась, и я спрятал платок.

Прошло еще минут десять. К моим страданиям стало примешиваться легкое беспокойство. В девять часов я обычно ложился спать. Пора было домой. Но как я мог? После такого письма! Вот если бы меня спасли…

Дверь в доме скрипнула, и в ночном сумраке выступили силуэты отца и матери. Оглядевшись по сторонам, они медленно обследовали весь двор, но упорно не замечали сарая. Я высунул из-за угла голову. Меня по-прежнему никто не замечал. Я вылез по пояс. Никакого результата! Папа забрался в противоположный угол двора и настойчиво обшаривал там кусты.

— Эх! — вздохнул я.

Бесполезно.

— Эх!!

Они вздрогнули и разом повернулись. Больше я не мог рисковать и быстро вышел из-за сарая.

Первым подоспел отец. Он взял меня за руку:

— Где ты был?!

Мы направились к дому.

Комната ослепила светом. Опустив голову, я стаскивал пальто и жмурился, я старался не смотреть по сторонам. И вдруг, не выдержав, оглянулся: на столе стоял ящик с игрушками.

Проклятое пальто… Руки совсем запутались в рукавах. Наверное, я очень спешил. Отец тем временем уже затаскивал в комнату елку.

— Не бойтесь, — сказал я, — не бойтесь… Я передумал…