IV. Юный художник


Ученики Верроккьо собрались в таверне, чтобы торжественно отпраздновать радостный день, в который многие из них стали самостоятельными художниками.

Весело было в таверне. Звон кубков со сладким хиосским вином, которые то и дело наполнял хозяин кабака, добродушный толстяк Томазо, заглушали молодые голоса. Они пели песнь школьников:

Как вино, я песнь люблю

И латинских граций,

Если ж пью, то и пою

Лучше, чем Гораций!

А с улицы доносился чинный смех флорентиек, шедших домой из церкви…

Облокотясь о стол, задумчивый и грустный сидел Леонардо да Винчи. Он не притрагивался к своему наполненному до краев кубку Его благородное, изящное лицо было очень бледно; темно-серые живые и пронзительные глаза опущены, гордые брови нахмурены. Тонкая насмешливая и печальная улыбка слегка шевелила его губы. Прекрасная, точно выточенная рука нервно барабанила по столу. Порой из груди юноши вырывался тяжелый вздох. Тогда он поднимал опущенные веки и смотрел на неподвижную фигуру учителя, сидевшего напротив в тяжелом раздумье.

«Все уходят от меня, – думал грустно Верроккьо, – все вступают в жизнь, а я, привязавшийся к ним всей душой, должен отпускать их и еще радоваться… Придут новые ученики, и опять уйдут они, и опять новые… И каждый из этих детей, уходя, уносит с собою часть моего сердца… И Леонардо мой с ними…»

Леонардо не замечал шуток и хохота товарищей, не замечал и ласковых взглядов флорентийских красавиц, проходивших мимо таверны. Еще вчера он так весело шутил и отплясывал с ними на лугу… Но тогда учитель не был так печален… А ведь многие из этих девушек отдали бы полжизни за то, чтобы сделаться женой красавца Леонардо…

Весело звенели кубки с вином; весело смеялась молодежь, выпущенная на волю, на простор широкого жизненного пути, а Леонардо и Верроккьо думали свои одинокие думы.

Наконец грустные глаза учителя встретились с тазами ученика, и они поняли друг друга. Стройная, горделивая фигура Леонардо выпрямилась; он подошел к Верроккьо и сказал тихо, смотря, как всегда, прямо ему в глаза:

– Если соблаговолит маэстро, я останусь у него еще на несколько лет…

Убитое лицо Верроккьо внезапно просветлело, точно его озарил солнечный луч. Он вскинул удивленные и торжествующие глаза на ученика и голосом, полным любви и благодарности, прошептал:

– Да, сын мой, ты ведь знаешь, как я этого хочу и как для меня это важно…

И художник улыбнулся Леонардо… Леонардо, еще так недавно мечтавший о своей собственной мастерской, о свободном творчестве и самостоятельной жизни, почувствовал, как у него невольно сжалось сердце при мысли, что еще на несколько лет придется отложить заветную мечту. Но Верроккьо уже наполнил свой кубок и протягивал его Леонардо с радостной и благодарной улыбкой.

– За твое здоровье, мой Леонардо!

Они чокнулись…

А в раскрытое окно смотрело ясное небо, синее как сапфир. Белоснежный голубь, кружась, опустился на подоконник.

– Вестник мира, любви и кротости! – сказал загадочно Леонардо и показал Верроккьо на голубя.

И вот юный Винчи по-прежнему остался подле своего учителя. Из мастерской выбыли уже Сандро Боттичелли, потом Ваннуччи. Только Креди оставался. Он по-прежнему любил Леонардо, но как-то отдалился от него; Креди перестал его понимать. Для его восторженного, еще ребяческого ума была непостижимой эта сложная, глубокая натура. И часто следил он грустными глазами за своим бывшим кумиром и думал:

«Чего ему надо? Что ищет он вечно, неугомонный? О чем так часто думает мучительно, и отчего в эти минуты лицо его делается таким строгим и мрачным?»

И не одному Креди казался странным Леонардо.

Иногда он становился вдруг непонятно, безумно весел.

– Эй, друзья! – кричал он в такие минуты. – Сегодня чудесный вечер! Стыдно сидеть в такую погоду в своих норах, точно мы кроты. Посмотри, Креди, в окно: видишь, как горят огни в палаццо Пацци? Замок иллюминован. Он весь так и светится, разноцветный и яркий… Сегодня день рождения благородной синьоры Бианки Пацци. Смотри: еще огни. Ну, я иду. Кто со мной?

И глаза его метали искры, а нервная походка показывала страстное нетерпение.

Быстрыми шагами он направляется к фантастическому замку Пацци, на ходу поправляя свою мягкую суконную шляпу и темный плащ. За ним следуют неизменные друзья и в числе их Креди.

Двор палаццо украшен цветами, запружен толпой в ярких праздничных одеждах. Леонардо смешивается с этой толпой. Глаза его блестят при виде танцев, которые устроила молодежь под серебристый звон лютней. И гибкая фигура Леонардо с неподражаемой грацией выступает между кружащимися парами, и нет ему равного в танцах.


Рисунок Леонардо да Винчи


Ему рукоплещут. Сама Бианка Пацци кидает ему розы, украшающие ее нежную шею. Но вот уже и лютня в руках Леонардо, вот уже сильным и звонким голосом начинает он радостную, торжественную песнь.

А ночь так хороша со своим блистающим звездным шатром… И еще ярче звезд блестят ласковые и веселые глаза флорентийских девушек…

Торжествующий, засыпанный цветами бредет Леонардо домой, тихо побрякивая лютней. Из окон многих домов выглядывают хорошенькие головки синьор. Но теперь они не узнают своего ловкого и любезного кавалера: перед ними совсем другой человек. Глаза Леонардо как-то сразу потухли, взгляд сделался холодным, загадочным, и обычная грустно-насмешливая улыбка играет на губах. Ничто не в состоянии вывести его из глубокого раздумья…

Любил юноша по целым часам носиться на лошади, подставляя разгоряченное лицо ветру, и тогда было что-то гордое, страстное и дикое во всей его фигуре.

Странным казался этот юный художник. Чувствовалось в нем что-то могучее и неразгаданное… Без всякого усилия гнул он лошадиные подковы, скручивал языки колоколов, на всем скаку железной рукой останавливал бешеную лошадь, и эта же самая рука, изящнее которой не было ни у кого во Флоренции, искусно и легко пробегала по струнам арфы. Он даже писал совсем особенно, не так, как все: писал на манер восточных народов, от правой руки к левой. Любил Леонардо смешиваться на городских площадях с праздничной толпой и всюду высматривал, не найдется ли какого-нибудь интересного лица. И тогда верный Креди не мог его дозваться. Придерживая рукою свою неизменную записную книжечку, засунутую за пояс, Леонардо зорко следил за намеченной жертвой, чтобы запечатлеть в уме интересующий его тип. Креди звал его все настойчивее, а Леонардо не слушал и делал ему таинственные знаки. Но вот жертва художественной охоты Леонардо останавливалась, заметив пристальный взгляд странного юноши. А Леонардо тут как тут. Он вежливо снимает шляпу и любезно говорит:

– Синьор, вероятно, не обидится, если скромный ученик мессера Верроккьо позволит себе пригласить его распить по стаканчику доброго вина?

Итальянцы – люди общительные, и когда незнакомец соглашается зайти в ближайший кабачок, Леонардо за стаканом вина вытаскивает из-за пояса свою записную книжку и быстро набрасывает в ней интересующий его тип.

– Доброго вечера синьору! – говорит он потом, вежливо приподнимая шляпу, и небрежно кидает на стол монету. – Креди, я к твоим услугам!

Иногда художественная охота была особенно счастлива. Между торговками и торговцами попадалось сразу несколько любопытных лиц. Тогда Леонардо приглашал всех их в таверну и угощал на славу. Глядя пристально на эти забавные лица, он думал о том, что не худо бы было вызвать у них смех, неудержимый смех, граничащий с безумием. И вот глаза его щурились, принимая лукавое выражение, и вся фигура дышала чем-то таинственным.

Он начинал рассказывать им небылицы, одну забавнее другой, и видел, как крестьяне корчатся от смеха. Тогда он удваивал порцию. Под эти уморительные небывальщины один из наивных слушателей покатывался со смеху, другой лежал в бессилии на лавке и только стонал, а третий заливался, показывая два ряда белых, как слоновая кость, зубов. И записная книжка наполнялась хохочущими фигурами.

Но это еще не все. Нужно было посмотреть, как на уродливых, смешных и наивных лицах выразится чувство страха. Леонардо вытягивал шею, и его блестящие и выразительные глаза расширялись в немом ужасе. И он видел, как моментально сбегал смех с лиц его слушателей.

– Эй, Тибо! – кричал вдруг Леонардо с неподдельным ужасом одному из своих новых приятелей. – Ты только посмотри, брат, что за гадость я нашел у тебя на спине.

Тибо вскакивал в ужасе и косился на необычайное животное, которое какими-то странными движениями ползло по столу. Леонардо сам сделал его из воска и наполнил ртутью, которая и приводила странного зверька в движение.

– А это что, ай, ай! – вскрикивал Леонардо, отскакивая от стола, на котором шевелилось что-то огромное, похожее на гигантского червя или змею.

То были простые птичьи внутренности, которые Леонардо сам наполнил воздухом. Они принимали чудовищные размеры и, казалось, готовы были занять всю комнату Простоватые зрители во главе с трактирщиком с невыразимым ужасом разлетались во все стороны, пятились к дверям и, наконец, пускались вон без оглядки. А записная книжка была испещрена искаженными страхом и отчаянием лицами.

Альбомы Леонардо без конца наполнялись этюдами людей и животных во всевозможных положениях, и между ними особенно часто встречались женские головки. Это были его первые шаги к длинной веренице божественных мадонн. Изучая природу, наблюдая эффекты света и тени, Леонардо убедился, что в природе почти нет резко ограниченных линий, и вместо них он пользовался переливами и полутенями.

«Переход от света к тени, – говорил Леонардо, – подобен дыму».

Когда являлся недостаток в живой натуре, юный художник прибегал к искусственным моделям. Он сам их лепил из глины или гипса, и таким образом у него рядом с живописью шла скульптура. И он был первый из художников всего мира, который постиг в совершенстве искусство распределения света и тени.

Леонардо имел большую склонность к юмору.

«Изображая смешное, – говорил он, – надо заставить смеяться даже мертвецов».

Но настоящим призванием Леонардо должны были стать исторические картины, содержание которых он, согласно духу того времени, черпал из священной истории Ветхого и Нового Завета.

Как-то Леонардо получил заказ из Фландрии нарисовать картон-модель для фландрских ткачей, которые готовили португальскому королю шелковый золототканый занавес.

Юный художник с увлечением принялся за работу. Он изобразил Адама и Еву в момент грехопадения. Вокруг первых людей на лугу было множество разнообразных животных, тысячи дивных, причудливых цветов. И листья, и цветы, и животные были изображены Леонардо с необыкновенной точностью. Особенно поражала в этом отношении пальма, которой он придал удивительную гибкость, благодаря у дачному расположению и совершенной гармонии кривизны ее листьев. Подобного совершенства не достигал до него никто из художников. К сожалению, этот картон потерян. Впечатление достигалось не поверхностной передачей формы, изображением ее в общих чертах; дерево было изучено ученым и прочувствовано художником. Уже тогда ученый проявлялся в художнике; уже тогда обнаруживалась чудесная гармония противоположных способностей, которые проявились так ярко впоследствии в Леонардо. Сложность творений природы не пугала его. Он хочет выражаться, как она, говорить ее языком с точностью, воспроизводящей все ее элементы. Его цель – путем изучения строения пальмы дать почувствовать всю ее гибкость и грациозность.

К этому же периоду относятся написанные Леонардо два «Благовещения», одно из которых находится в музее Лувра, другое – во Флоренции.

Первое его «Благовещение» дышит непринужденной естественностью. Ни богато убранной комнаты, как обыкновенно изображали это все художники, ни голубя – Святого Духа, ни облаков на верху картины – ничего этого нет в его «Благовещении». Святая Дева принимает благую весть под открытым небом, у входа на террасу. Кругом нее – чудный день, цветущие лилии, веселый пейзаж, живописные группы деревьев, река, окаймленная холмами. Богоматерь на коленях благоговейно и смущенно слушает радостно улыбающегося ангела… Во всей ее фигуре разлито смирение, кротость и скромность… Второе «Благовещение», находящееся во Флоренции, еще лучше. Изображенный на картине ангел задумчив и серьезен, а Мадонна с радостью и удивлением слушает непонятные слова. На этой картине все, начиная со складок одежды Богоматери до столика, на котором лежит раскрытая книга, – совершенство художественной отделки…


Синьор Пьеро да Винчи в это время снова жил в своей родной деревне. Слава маленького сына нотариуса, ставшего теперь выдающимся художником во Флоренции, достигла до скромных обитателей Винчи. Они гордились своим Леонардо… Раз нотариус собирался по делам во Флоренцию и велел Франческе распорядиться, чтобы оседлали мула. Он уже давно не виделся с сыном и хотел навестить кстати и старого друга Верроккьо.

– Мой Пьеро, – сказала, появляясь в дверях, Франческа, – Джованни, рыболов, хочет тебя видеть. Он принес тебе какую-то доску.

– Впусти его, Франческа.

Вошел рыболов и охотник Джованни, старый приятель синьора Пьеро, помогавший ему постоянно ловить рыбу и загонять дичь. Он держал под мышкой круглый, тщательно вырезанный щит из фигового дерева.

– Что скажешь, друг? – спросил Винчи.

Усиленно кланяясь, крестьянин попросил мессера нотариуса оказать божескую милость, свезти во Флоренцию к молодому мессеру Леонардо доску и попросить намалевать на ней что-нибудь этакое… удивительное… для вывески в лавочку.

Пьеро охотно согласился и повез щит во Флоренцию.

Он не сказал сыну, для чего и кому нужен его труд, и просил только нарисовать на доске что-нибудь особенное.

Синьор Пьеро уехал домой, а Леонардо принялся обдумывать новую задачу. Молодой художник, любивший во всем совершенную отделку, отдал дерево токарю, чтобы выровнять и отполировать его. То, что он изобразил на щите, было необычайно. Он задумал написать на нем нечто такое, чудовищность чего превзошла бы Медузу[3] древних. И вот, верный своему правилу точно следовать природе, Леонардо стал старательно собирать всякого рода чудовищных и странных животных. Попали к нему кузнечик и саранча, летучая мышь и змея, бабочка и ящерица. Все это он расположил таким своеобразным и остроумным способом, что составил из них ужасное чудовище, выползающее из мрачной трещины скалы. Казалось, что дыхание этого чудовища заражало и воспламеняло воздух; черный яд вытекал из его пасти; глаза метали искры; дым клубился, выходя из широко раскрытых ноздрей. Ужасный смрад разлагающихся животных наполнял маленькую комнатку, в которой работал одиноко и упорно Леонардо. Но это не ослабляло его нечеловеческой энергии, и он, как влюбленный в свое страшное чудовище, придумывал для него все более ужасный образ.

Наконец работа была окончена. Леонардо написал об этом отцу.

В одно утро в комнату Леонардо кто-то постучал.

– Это я, мой Леонардо, – послышался знакомый голос нотариуса.

– Сейчас, отец, – торопливо крикнул Леонардо, – одну минуту. Картинку надо поставить на подставку – будет, пожалуй, виднее. Так… Ну, теперь входи.

Леонардо придвинул щит ближе к окну, и яркие лучи утреннего солнца осветили его во всей поражающей чудовищности.

– Смотри! – сказал Леонардо отцу отходя от картины с выражением торжества.

Он вполне достиг того, чего хотел. Ужасное чудовище смотрело на синьора Винчи, освещенное ослепительным светом солнца.

Лицо нотариуса покрылось мертвенной бледностью; глаза остановились в немом ужасе, и, забыв, что это – только картина, он начал креститься и пятиться к дверям, а потом изо всей силы пустился бежать по улице. На повороте его остановила чья-то сильная рука, и молодой смеющийся голос произнес:

– О отец, я не знал, что так напугаю тебя… Прости, но я достиг, чего хотел: она возбуждает ужас. Успокойся же: ведь это только картина, не более. Вернемся ко мне за нею: ты же сам заказал мне ее.

Синьор Пьеро, вытирая пот, обильно катившийся с его лба, пошел за сыном и, вместо ужаса, почувствовал восхищение перед дарованием юноши.

– Да, но ведь не могу же я от дать ее этому простофиле Джованни?.. Ну, ладно, – проговорил он через минуту, лукаво улыбаясь, – так я и отдам ему! Найду что-нибудь другое!

И нотариус купил в лавчонке старьевщика другую вывеску: на ней было изображено пылающее сердце, пронзенное стрелой. Джованни остался очень доволен этим подарком.

– Эх, ваша милость, – сказал он с чувством, любуясь вывеской, – и это работал наш маленький синьор Леонардо! Сейчас видно мастера: ишь как намалевал и стрелу и сердце! Недаром я всегда говорил, что из мальчика выйдет прок!

А страшное чудовище молодого художника в это время было уже продано нотариусом флорентийским купцам за 100 дукатов. Впрочем, купцы не остались в убытке, перепродав скоро картину миланскому герцогу втрое дороже.

Загрузка...