Враг

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ще один большой бокал доверху, хозяин. Правда, девять уже пробило, да только дождь хлещет в окна, а мы тут уютно сидим себе теплой компанией, и сдается мне, что нынче мы немного нарушим правила и разойдемся уже после часа закрытия. Только и вы, хозяин, со своей стороны, тоже нарушьте правила и как бы ненароком пройдите мимо той бочки, из которой собирались нам налить, ошибитесь немного в сорте! Так высказался на весь зал почтенный горожанин и токарный мастер Франц Вепперинг, сидевший на почетном месте за широким столом в зале трактира «Белый ягненок».

— Ого! Ишь чего захотели! — возразил приземистый и добродушный хозяин трактира Томас, надвигая на лоб свою шапчонку черного бархата и благозвучно позвякивая связкой ключей от погреба. — Ого! Что касается правил, то есть всяческих распоряжений, установлений, привилегий, законов, эдиктов и предписаний, исходящих от кайзера и муниципалитета, то добропорядочный Томас, прославленный на весь мир трактирщик в прославленном на весь мир городе Нюрнберге, добродетели коего небо сумеет оценить и вознаградить по достоинству, разбирается в них так, что другого такого знатока не сыскать. А что до вина, то было бы нарушением всех правил, если бы я ради вас, мастер Франц, прошел мимо нужного бочонка и налил вам лучшего вина, чем надлежит и за которое заплачено.

— Но вы и впрямь дерете за вино лишку, — вступил в разговор сосед Вепперинга по столу, — а ведь могли бы скостить пару-другую крейцеров за меру таким старым завсегдатаям вашего заведения, как мы.

— Уж и не знаю, — смеясь возразил Томас, — уж и не знаю, чего вы от меня хотите, господа хорошие, вы и так пьете у меня самое прекрасное, самое благородное, самое вкусное и самое огненное вино во всем нашем славном Нюрнберге, и угощаю я вас им просто по дружбе. Ибо те жалкие несколько крейцеров, которые вы мне за него платите, не что иное, как ответная любезность за мой труд: вино-то налил вам я. Но, видимо, вы, господа, полагаете, что нам, трактирщикам, вино ничего не стоит и что на дворе у нас по-прежнему проклятый 1484 год, когда целое ведро вина отдавали за одно-единственное неразбитое яйцо, однако для того были особые причины. Не знаю, слышали ли вы, господа, историю о разбитых куриных яйцах? Может, хотите, чтобы я вам ее рассказал?

— А мы покуда должны помирать от жажды, — крикнул Вепперинг. — Нет уж, держите ваши байки при себе, а нам принесите такого хорошего вина, чтобы вам не было за него стыдно.

— Мне бы очень хотелось, — подал голос глубокий старик, сидевший в отдалении подле угла стола, молча смакуя домашнее варенье из небольшой плошечки и прихлебывая по глоточку весьма благородное вино, — мне бы очень хотелось, дорогие гости, чтобы вы попросили нашего хозяина рассказать историю о разбитых яйцах, ибо история эта на редкость забавна и хороша.

— Ну, раз вы хотите, — крикнул Вепперинг, — раз уж вы хотите, уважаемый господин доктор, то пускай Томас рассказывает, сколько его душе угодно, а мне все это время придется смачивать пересохшую глотку каплями из родника надежды.

Трактирщик, сияя от радости и удовольствия, быстренько повесил связку ключей на место, уселся за широкий стол против своих гостей и, неторопливо прихлебывая из большого бокала с вином, оперся локтями о стол и подпер ладонями щеки.

— Итак, я расскажу вам, высокочтимые гости и достойнейшие друзья, чудесную историю о разбитых яйцах, причем расскажу не так, как мне на ум взбредет, а по возможности с теми же изысканными фразами, оборотами, словами и выражениями, какие употребляет старинный летописец, который прекрасно владел языком и умел подобающим образом строить свою речь.

Ранним утром, в день Евангелиста Марка, в год от Рождества Христова 1484, по дороге из Фюрта в Нюрнберг шло очень много сельского люда, который нес и вез жителям Нюрнберга те продукты своего хозяйства, в которых горожане нуждались для пропитания и насыщения своей плоти. В толпе крестьян выделялась своей статью одна женщина в воскресном платье, которая в ответ на приветствие «Слава Господу нашему Иисусу Христу!» всякий раз смиренно склоняла голову и отвечала: «Во веки веков!» И вообще — захоти люди подметить в ней что-нибудь чужеземное, ничего бы не вышло: женщина производила впечатление благочестивой и честной здешней крестьянки.

Она несла корзину превосходных куриных яиц, и каждому, кто удивленно восклицал: «Соседка, какие у тебя прекрасные чистенькие яйца!», она отвечала очень приветливо, блестя маленькими серыми глазками: «А то как же, моей курочке негоже нести не самые красивые яйца, ведь они предназначены для уважаемой нашей бургомистерши, которой я доставлю их прямо на кухню». И она действительно направилась прямиком к дому бургомистра.

Войдя, она послушно и смиренно исполнила то, что повелевал сделать стишок на стене:

После этого фрау Марта, экономка, провела ее к почтенной супруге бургомистра, находившейся в парадной кухне.

А там все сверкало и блестело, так что глазам было больно. Повсюду стояла красивая металогическая посуда, иногда такой тонкой работы, словно ее изготовил сам Петер Фишер. Пол был паркетный и натерт до блеска. Все изящные и тонко сработанные вещицы, какие только могут поставлять наши токарный и столярный цехи, были здесь представлены. Сама же бургомистерша восседала в великолепном ореховом кресле, инкрустированном черным деревом и обитом зеленым бархатом с золотыми кистями, шириной никак не меньше пяти футов: мерка для сиденья снималась с зада бургомистерши.

Крестьянка с поклоном подала корзинку с яйцами супруге бургомистра, заверяя с жаром, что ее лучшая курочка уж так старалась снести для госпожи бургомистерши самые распрекрасные яйца.

Бургомистерша с милостивым видом приняла корзинку из рук женщины и передала ее своей экономке, фрау Марте.

Но когда крестьянка потребовала плату за яйца, бургомистерша и фрау Марта, принявшие корзину яиц за весьма приятный знак личного уважения, сильно разгневались, и бедной крестьянке с превеликим трудом удалось получить за свой товар лишь половину самой низкой цены.

Тем временем фрау Марта пересчитала все яйца и не нашла для столь хрупкого товара более подходящего места, чем зеленое бархатное сиденье кресла бургомистерши, с которого та как раз встала.

Следуя рекомендации Парацельса, бургомистерша решила немного утишить всплеск эмоций, приняв несколько рюмочек шнапса, после чего вновь уселась в удобное кресло. Но когда она мягко опустилась на сиденье, это не пошло на пользу яйцам, лежавшим там, и они разбились одно за другим, так что ни одного целого не осталось.

Бургомистерша недовольно вопросила: «Почему это я разбила эти прекрасные яйца?» На что хитрая служанка ответила, что между такими пышными мягкими подушками яйца могли бы лежать целехонькими до второго пришествия. А все дело в том, что эта негодяйка из Фюрта — злая ведьма: продает честным людям красивые с виду яйца, а они потом разбиваются.

Бургомистерша не преминула описать все случившееся своему почтенному супругу. Высокомудрый чиновник, ошеломленный тем, что в черте славного благочестивого города появилась какая-то ведьма, велел схватить бедную женщину и доставить ее в Нюрнберг, где ее вынудили вернуть до последнего гроша все полученные от бургомистерши деньги, после чего стража оттащила ее к городским воротам и вышвырнула за пределы города.

Оказавшись за городом, женщина остановилась на каком-то холме; высокая и тощая, как жердь, напоминающая скорее кол для хмеля, она принялась угрожающе жестикулировать жилистыми руками, потом протянула их в сторону Нюрнберга и громко крикнула таким пронзительным и режущим слух голосом, что его можно было принять за вопль самого дьявола:

Дьявол не преминул всеми средствами поддержать свою сторонницу, и во всех женщин Нюрнберга вселился бес, непреодолимо толкавший их садиться на корзинки с яйцами, давя находящийся там товар, так что, если кому до зарезу захотелось бы отведать хорошей яичницы, пришлось бы платить за нее чистым золотом.

Однако, как отмечает мудрый хронист, за одно яйцо вовсе не давали целого ведра вина, это всего лишь поговорка, возникшая довольно странным образом.

Некий достойный патриций решил положить конец дьявольскому наваждению, заставляющему бить все яйца, и велел под звуки труб и грохот барабанов во всеуслышание объявить, что та женщина, которая принесет ему яйца, получит за каждое целое яйцо ведро хорошего вина.

Среди многих женщин, попытки которых перебороть свою гибельную страсть кончались плачевно, нашлась наконец одна — жена мызника, скромная, благочестивая женщина, которая в тот злополучный день, естественно, тоже насмехалась и издевалась над мнимой ведьмой, а теперь вручила тому господину корзину целехоньких яиц.

«Диву даюсь, — промолвил весьма приветливо благородный господин, — что вы пришли только теперь, славная женщина, ибо вы столь добры и благочестивы, что и знать ничего не знаете о дьявольских соблазнах и грешных страстях. Мое вино достойно вас».

С этими словами благородный господин хотел было взять из ее рук корзинку, но женщина вдруг со страшной силой вырвала ее и с превеселым видом уселась на яйца, так что они все до единого разбились.

Бедная женщина была вне себя от стыда и очень плакала.

«Ну, что вы так убиваетесь, фрау Маргарет, — миролюбиво заметил благородный господин, стараясь ее утешить, — попробуйте-ка еще разок, может, сумеете перебороть это зло».

Фрау Маргарет не заставила себя просить дважды и спустя восемь дней явилась с последней порцией яиц, собранных со всего курятника. Она напрягла всю свою сильную и набожную волю. Но стоило ей очутиться в комнате благородного господина, как все повернулось иначе. Она уже глядела на корзину со страстным желанием сесть наконец на яйца и была, к своему немалому огорчению, убеждена, что нынче еще меньше надежды устоять перед соблазном, чем в первый раз.

Случилось так, что как раз в эту минуту в комнату вошла тоже с корзиной яиц, дабы предпринять такую же попытку, жена соседа, с которой фрау Маргарет жила в постоянных ссорах и сварах. Тут кровь ударила в голову фрау Маргарет от одной мысли, что она может опозориться перед своей злейшей врагиней, и ее глаза зажглись адским огнем. Лицо другой женщины тоже пылало, словно горшок горячих углей, и дело дошло до того, что обе женщины уже вытянули руки и растопырили пальцы, готовые вцепиться друг в друга подобно разъяренным диким зверям.

В этот миг в комнату вошел благородный господин.

Обе женщины бросились к нему, протягивая свои корзинки. Однако как только он их взял, фрау Маргарет быстро вырвала свою корзинку и низко склонилась над ней. С тем большим пылом соседка тоже вырвала у рыцаря свою корзинку и с величайшим удовольствием уселась на нее.

Сквозь хохот, которым залилась эта женщина, иногда слышалось привычное «Господи помилуй!» — молитва торжествовала свою победу над дьявольским омлетом.

А фрау Маргарет тихонько поднялась с полу и, приветливо улыбаясь, протянула рыцарю корзинку с шестью десятками целехоньких яиц. Она счастливо преодолела свою греховную страсть и обвела вокруг пальца врагиню соседку, — видно, бабская свара, пожалуй, посильнее всякой чертовщины.

Благородный рыцарь честно заплатил за каждое из шести десятков яиц ведром вина, откуда и пошло поверье, будто в те времена за одно яйцо давали целое ведро вина.

Когда трактирщик вскочил с места, швырнул на стол связку ключей и схватил свой бокал в знак того, что он закончил свой рассказ, все разразились громким, раскатистым хохотом. Только почтенный господин молчал. Он лишь слегка улыбнулся, как и подобало его возрасту и положению, а потом заговорил:

— Разве я был не прав, дорогие гости, когда посоветовал вам услышать историю о разбитых яйцах, ведь помимо того, что эта история сама по себе достаточно забавна и занимательна, я хотел еще и предоставить нашему хозяину, господину Томасу, возможность показать свой талант рассказчика старинных историй, лишь немного переиначивающего их на свой лад.

Все поддержали похвалу, которую почтенный господин воздал Томасу, а уж хозяин трактира «Белый ягненок» умел как никто кланяться, потирая руки, опускать очи долу и корчить такую необычайно любезную и в то же время скромно отдающую себе должное рожу, словно бы говоря: «А вы, людишки, ведь и не предполагали, что я за малый, так ведь?»

Однако мастер Вепперинг, слушая историю о разбитых яйцах, отнюдь не забыл, что собирался нынче вечером отведать лучшего вина, не платя за него ни гроша.

— Стоп! Хозяин! — вскричал он. — Вы — искуснейший рассказчик во всей округе, другого такого не сыскать. Но поелику вам сегодня воздается слава, каковую вы заслужили, то будет только справедливо, если вы подтвердите свою честь тем, что угостите нас сегодня вашим лучшим вином. Итак, просим, хозяин!

— Уж и не пойму, — сказал трактирщик, — какие вы церемонии разводите. Вот вам карточка вин. Только сдается мне, дорогие гости, что нынче вечерняя звезда светит как раз на ту самую бочечку.

— Так-то оно так! — опять вскричал Вепперинг. — А я-то, уважаемые мастера, думал, что сегодня с нас причитается.

— А ты, Вепперинг, не меняешься, — заговорил мастер Эркснер. — И по-прежнему толкаешь других на мотовство и лишние траты.

— Что правда, то правда, — перебил соседа мастер Бергштайнер, совсем еще молодой человек, которому и тридцати-то не было, — и я почел бы разумным, чтобы мы в мире и согласии допили остатки нашего вина и отправились на покой.

— Да тут, сдается мне, — подал свой голос почтенный старик, и живая улыбка сразу осветила его лицо, — самый молодой среди вас оказался самым умеренным и разумным. Так что в полном соответствии с борьбой противоположностей, правящей миром, я, самый старый среди вас, возьму сторону его противников.

В погребе у нашего хозяина хранится несколько моих бочонков очень хорошего вюрцбургского вина. Прошу вас разрешить мне угостить вас этим вином.

Вепперинг разразился ликующими возгласами. А Бергштайнер сказал очень скромно:

— Достопочтенный господин, нам не подобает отклонить оказываемую вами честь. Однако соблаговолите и вы в будущем принять от нас такие же знаки внимания, ежели судьбе будет угодно предоставить нам такую возможность.

В эту минуту двое гостей — приезжие торговцы из Аугсбурга, остановившиеся на ночлег в «Белом ягненке», стали собираться, намереваясь уйти.

— Куда же вы! — крикнул им старик. — Неужели вы хотите нас покинуть теперь, когда вот-вот нам подадут хорошего вина?

— Сударь, — возразил один из торговцев, — мы не можем злоупотреблять гостеприимством этих добрых людей, которые уже весь вечер старались нас получше угостить.

— Тем более вы не можете, — мягко перебил его старик, беря торговца за руку, — отказать мне и не воспользоваться теперь уже моим гостеприимством.

Тут второй торговец — молодой мужчина крепкого телосложения, с открытым лицом и статной фигурой — вдруг вскочил и воскликнул громко, на весь зал:

— Нет, не могу дольше скрывать то поистине душевное блаженство, которое испытываю с первых часов нашего пребывания здесь. И хочу высказать свою огромную благодарность людям, принявшим нас, чужаков, в свой круг, но главное — большую радость оттого, что вновь вижу вас, досточтимый господин.

При этих словах торговца остальные удивленно переглянулись, ибо всем вдруг пришло в голову, что они не знают, кто этот старик, хотя уже много лет с ним знакомы.

От старика не ускользнуло выражение удивления, застывшее на всех лицах, и он тоже поднялся с кресла. Только теперь всем бросилось в глаза необычайное благородство его осанки и движений. Роста он был скорее низкого, чем высокого, но сложен удивительно соразмерно, словно возраст был бессилен изменить пропорции его тела. Лицо старика выражало доброту и серьезность с той примесью грусти, каковая свидетельствует о глубине души человека.

— Я ясно вижу написанный на ваших лицах весьма справедливый упрек мне, — сказал он тихим голосом. — Если люди общаются между собой, они должны знать жизненные позиции друг друга, ибо в противном случае нечего и думать о взаимном доверии. Знайте же, милые друзья мои, что зовут меня Матиас Зальмазиус и что я уже давным-давно получил докторскую степень в Париже, мог бы похвастаться также множеством других ученых званий и особым благоволением и расположением ко мне его величества императора и других благородных князей и лиц высокого происхождения, вознаградивших меня великолепными знаками отличия, поелику мне выпала честь благодаря моим научным познаниям принести им некоторую пользу. Я стану вам ближе и понятнее, ежели сообщу, что и по происхождению, и по сердечной склонности я прихожусь родственником вашему великому земляку Альбрехту Дюреру. Мой отец был золотых дел мастер, как и его родитель, и я хотел стать художником, как и он, и пойти в обучение к великому Вольгемуту. Однако я слишком скоро понял, что природой не предназначен для этого искусства и что меня неудержимо влечет к наукам, служению которым я и отдал всего себя.

— Забудьте, — смеясь, добавил Матиас, — прошу вас, дорогие друзья, тут же забудьте все, что я вам сказал, и считайте меня просто добродушным путешественником, который очень любит приезжать в ваш прекрасный город и останавливается всегда в трактире «Белый ягненок» у славного и почтенного хозяина господина Томаса, у коего в подвалах всегда имеются наилучшие вина и коего к тому же можно назвать летописцем прелестной истории его родного города — великого Нюрнберга.

Господин Томас так низко поклонился, расшаркиваясь, что бархатная шапочка свалилась с его головы. Но он и не подумал ее поднять, лишь небрежно переступил через нее и только теперь подошел к столу и разлил вино по бокалам.

После того как мастера несколько оправились от робости, охватившей их при известии, что они сидят рядом с таким высокоученым и благородным господином, Бергштайнер наконец взял слово:

— Мы сделаем так, как вы просите, почтеннейший сударь, и тут же позабудем все ваши звания и высокие должности, а помнить будем лишь о том, что мы вас вот уже много лет почитаем и любим всей душой. Что вы происходите из благородного сословия, мы всегда догадывались, ибо об этом свидетельствовало ваше опрятное платье и весь ваш облик, так что мы были правы, именуя вас при встрече «высокочтимый сударь».

— Всякому пришлось бы по вкусу пребывание в вашем прелестном, очаровательном Нюрнберге и его живописных окрестностях, — возразил доктор Матиас. — Прав был император Карл, с детства взявший город под свою опеку и даровавший ему особо ценные привилегии. И местоположение, и климат…

— Знаете ли, — перебил доктора Матиаса мастер Вепперинг, — знаете, насчет климата лучше не будем распространяться, стоит лишь послушать, как снаружи гремит и грохочет буря, словно на дворе декабрь.

— Стыдитесь, — опять взял слово доктор Матиас, — стыдитесь, мастер Вепперинг, как вы можете порочить наш климат из-за временной непогоды, насылаемой на нас горами Тироля. Здесь все объединено в одно целое — прекрасный климат и художественные таланты. Потому-то Нюрнберг и выдвинулся так быстро, поэтому-то торговля расцвела здесь еще в четвертом веке, поэтому-то князья и властители так дорожили Нюрнбергом. Однако небу было угодно зажечь над Нюрнбергом особо яркую звезду — здесь родились великие мужи, которые распространили блеск и славу города вплоть до самых отдаленных окраин. Вспомните о Петере Фишере, об Адаме Крафте. Но прежде всего — о вашем величайшем гении Альбрехте Дюрере.

Как только магистр Матиас назвал это имя, гости задвигались. Они поднялись, молча чокнулись и опорожнили свои бокалы.

— Эти люди, — продолжал доктор Матиас, — подобны высоким блистательным звездам на небосводе искусства, но влияние людей столь высокого духа простирается и на ремесла, так что гнусная граница, начавшая было отделять ремесло от искусства, вновь почти полностью исчезает и ремесло и искусство дружески протягивают друг другу руки, как дети одной матери. В результате получается, что мир восхищается чистотой, точностью рисунка, искусным исполнением ваших работ по слоновой кости, мастер Вепперинг, и что жены султана в Константинополе украшают свои покои вашими изделиями. В результате ваше чугунное литье уже теперь не знает себе равных и его цена все время возрастает.

— О, Петер Фишер! — в этом месте воскликнул со слезами на глазах Бергштайнер, перебивая доктора Матиаса.

— Видите, — сказал доктор, — это и есть подлинное восхищение, о котором я веду речь. Смелее, Бергштайнер, вы еще достигнете настоящих высот! А что мне сказать вам, мой дорогой и любимый мастер Эркснер, вам, который по преданности своему делу и сноровке…

Добрые слова доктора Матиаса в этот момент были прерваны странным оглушительным шумом, раздавшимся за дверями трактира.

Хромая неподкованная лошадь беспомощно металась по двору под грубые окрики: «Вперед, в трактир!»

Двери с грохотом распахнулись, в трактир влетела лошадь, и всадник соскочил с нее на пол, громко ругаясь и так топая тяжелыми сапогами со шпорами, что все кругом загремело и зазвякало.

Хозяин в тот же миг вбежал в зал и, смеясь, воскликнул:

— Ай-яй-яй, дорогие гости, этот малый, что ко мне вломился, один из приятелей не то Георга Халлера, не то Фрица фон Штайнберга. Он явно опять хочет поднять никому не нужный шум, как его друзья-приятели в 1383 году. Лошадь его, несомненно, старая кляча, но сам он парень хоть куда, в чем вы сейчас убедитесь, и характер у него веселый, ибо он уже вся и всех разнес в пух и прах и послал ко всем чертям, поскольку под таким дождем любой промокнет.

Дверь вновь распахнулась, и в зал вошел человек, возвестивший о своем прибытии таким шумом. Он был широкоплеч, а рост его достигал почти шести футов. И поскольку круглую шляпу с очень широкими полями, с которой свисали какие-то грязные обрывки волокон, очевидно бывшие некогда пером, он на испанский манер надвинул на лоб, а все остальное почти что запеленал в желтый плащ, то зрителям приходилось лишь гадать, что же вылупится из этого несуразного чучела.

— Проклятая, треклятая страна, в которую никогда больше не ступит моя нога! В прекрасное время года разверзаются хляби небесные и на тебя вдруг низвергаются потоки воды, так что на тебе не остается ни одного сухого местечка и все платье вконец испорчено. Плащ и шляпа опять пропали к чертям, как и только что купленное перо.

С этими словами человек сорвал с головы шляпу и небрежно отшвырнул ее в сторону, так что большие капли полетели на стол, за которым сидели гости. Потом он сбросил плащ, и перед всеми предстала тощая фигура, одетая в совершенно выцветший камзол и высокие сапоги.

Лицо его, теперь тоже открывшееся взглядам, отличалось таким редким уродством, что впору было подумать, будто незнакомец напялил на себя маску. Но может, виной тому были резкие тени в скупо освещенном зале, а также разбушевавшаяся за окном непогода, которые так ужасно исказили лицо незнакомца. Бросилось в глаза также, что он с величайшим трудом и ценой напряжения всех сил передвигался в тяжеленных сапогах с роландовыми шпорами. По движениям его нельзя было определить, то ли он был мужчиной в расцвете лет, то ли дряхлым стариком. Определить это по лицу тоже было невозможно.

С большим трудом он отцепил висевший у него на боку меч такого размера и тяжести, который подобало бы носить рыцарю Круглого Стола. На поясе у незнакомца висел кинжал тонкой работы, а сбоку выглядывала еще и большая рукоятка ножа. Когда он хотел поставить меч в угол, тот выскользнул из его рук и упал на пол, а все его старания поднять меч оставались втуне. Хозяину пришлось прийти ему на помощь. Человек пробормотал сквозь зубы какое-то ругательство и заказал бокал пряного вина, причем добавил, что разнесет тут все к чертям собачьим, если вино окажется недостаточно крепким.

— Что за грубый, неотесаный человек этот малый, он портит нам все настроение, — промолвил доктор Матиас.

— Но я скоренько заставлю его образумиться, — подхватил мастер Вепперинг.

— Вероятно, вам это легко будет сделать, — отозвался Матиас, — ибо у таких буянов и хвастунов душонка обычно весьма трусливая.

Трактирщик между тем принес заказанный пришельцем бокал вина и теперь подал его.

Но едва тот поднес бокал ко рту, как скривился так, будто в его тело вцепилась целая тысяча адских фурий. В пылу дикого гнева он швырнул бокал с вином об пол, так что тот разлетелся на мелкие осколки, и завопил:

— Что-о-о, подлец трактирщик, задумал меня отравить, раньше чем я доберусь до кого надо, и ты со своими приятелями сможешь меня ограбить и в землю закопать, отравив этой адской жижей?

Томас почувствовал, что его хотят задеть за живое. Гнев охватил его. Сжав кулаки и сверкая горящими злостью глазами, он бросился на обидчика, вопя громовым голосом, почти заглушающим крики пришельца:

— Какой злой дух привел тебя в мой дом, грубиян! Если тебе не нравится наш город, зачем сюда явился? И если тебе не пришлись по нраву мой дом и мое вино, катись к дьяволу и ищи себе солдатскую ночлежку, где можешь сквернословить и буянить, сколько душе угодно. Однако, видит небо, такой тебе во всем нашем любимом Нюрнберге не найти. А что до вина, то хозяин «Белого ягненка» славится на весь мир, поскольку свято блюдет винный указ всемилостивейшего государя нашего, императора Максимилиана, от 24 августа 1489 года и подает гостям вино главным образом выдержанное и пряное, приготовленное точно так, как предписано.

А ты, грубиян, неужто думаешь, что у меня тут сидит святой Себальд, который, по легенде, делал разбитое стекло снова целым? Зачем разбил один из моих лучших бокалов? Ты нарушил тут покой и порядок. И я могу доказать на основании привилегии, данной Нюрнбергу всемилостивейшим императором Карлом Четвертым, что я имею право приструнить тебя, ежели не угомонишься. Да и что помешает мне велеть моим людям вышвырнуть тебя вон, если не утихомиришься, ночной буян!

— Сволочи, — прорычал чужак, выхватывая нож и кинжал. Тут из-за стола выскочил тот торговец, что помоложе, бросился к нему, держа в руке тяжелую железную линейку, которой в лавке отмеряют сукно, и сказал очень серьезно и сдержанно:

— Господин солдат! Ведь вы же, судя по всему, наемник, сбежавший из своей части. Спрашиваю вас, будете вести себя спокойно или нет? Если вы сию минуту не прекратите буянить, я, несмотря на ваш рыцарский меч, кинжал убийцы и бандитский нож, измолочу вас моим добрым железным аугсбургским локтем, да так, что вам, если у вас туго с деньгами, еще долго не потребуется покупать сукно на рыцарский камзол, по крайней мере синее.

Незнакомец медленно уронил вдоль тела руки с ножом и кинжалом и, опустив глаза долу, сквозь зубы пробормотал что-то насчет обманщиков и жуликов.

Тут поднялся со своего места и мастер Вепперинг. Подойдя вплотную к чужаку, он схватил его за плечи и сказал:

— Прежде чем осмелиться болтать про обман и жульничество, вспомните, что вы находитесь в Нюрнберге.

— Коли вы все на меня навалитесь, — грубым тоном возразил чужак, обведя присутствующих злобным взглядом и остановив на господине Матиасе глаза кровопийцы, — мне, конечно, крышка, но я все же остаюсь при своем: то вино, которое мне подал хозяин, показалось мне адским зельем, каким-то отваром из ведьминских трав, и вместо того, чтобы согреть нутро, оно пронзило его ледяным холодом.

— Мне думается, — с улыбкой заметил доктор Матиас, — что недоразумение, которое послужило причиной ссоры, заключается в том, что в здешнем краю пряным вином называется вино из трав. Вы же, заезжий господин солдат — или кем еще вы хотите казаться благодаря своему огромному мечу, — потребовали такой напиток, который бы мог хорошо прогреть ваш промерзший организм, то есть горячее вино с множеством пряностей и сахаром. Этот напиток, который в других странах как раз и называется пряным вином, в нашем краю мало известен, и вы поступили бы правильно, если бы четко объяснили, чего вы хотели бы выпить, вместо того чтобы сразу поднимать большой шум без всякой на то нужды.

После этого доктор Матиас заказал трактирщику такое чужеземное питье, какое солдат имел в виду, и Томас, обрадованный тем, что ссора улаживается столь мирным образом, благодарно расшаркался и пообещал, что он собственноручно и в наилучшем виде приготовит требуемое, причем прямо здесь, на глазах вспыльчивого солдата. Приезжий принялся — слишком неуклюже, чтобы показаться убедительным, — оправдывать свое недавнее поведение влиянием непогоды и пережитыми в пути неприятностями, после чего попросил разрешения осушить свой бокал в компании гостей в знак всеобщего примирения, с чем гости с радостью согласились в силу присущей всем нюрнбержцам доброжелательности.

Глинтвейн был вскоре готов. Солдат одним духом опорожнил полбокала и на этот раз нашел вино великолепным. А когда беседа за столом стала затухать, небрежным тоном спросил:

— А что, Альбрехт Дюрер еще жив?

В крайнем изумлении все хором воскликнули:

— Возможно ли? Он спрашивает, жив ли Дюрер?

А доктор Матиас всплеснул руками и молвил:

— Сударь! Вы что — с луны свалились? В каком медвежьем углу, в какой глуши вы скрывались? Или восстали из могилы? Вы что — все это время были слепы, глухи, немы и неподвижны, раз можете задать такой вопрос? Вы с вашей хромой клячей, видимо, вынырнули из-под земли прямо у дверей трактира, ибо в противном случае по дороге сюда вы слышали бы великое имя Альбрехта Дюрера, тысячеустно повторяемое восторженными толпами. Разве вы не заметили на тракте множество людей, направляющихся в любезный нашему сердцу Нюрнберг, словно к месту паломничества? Разве вы не приметили богатых экипажей князей и других аристократов крови, едущих туда же, чтобы отпраздновать триумф величайшего гения нашего времени — Альбрехта Дюрера?! Он завершил свое величайшее, великолепнейшее, полное глубочайшего смысла и тончайше исполненное живописное полотно. «Распятие Христа» выставлено для всеобщего обозрения в императорском зале. По этому случаю на следующей неделе состоится особое празднество, во время которого, как говорят, император наградит своего любимца особыми знаками высочайшего благорасположения.

Вскочив с места, солдат слушал все это, словно окаменев и не подавая признаков жизни. А потом вдруг испустил короткий и резкий смешок и рухнул в кресло, судорожно дергаясь всем телом.

Трактирщик тут же влил ему в рот немного глинтвейна, чем и привел в чувство.

— Ну, нам пора восвояси, — решили гости и стали расходиться.

Когда доктор Матиас проходил мимо солдата, он положил руку ему на плечо и промолвил очень серьезно и торжественно:

— Вы — Зольфатерра. Что вам здесь нужно? Коренные нюрнбержцы вас еще не забыли.