Врата Смерти

ПРОЛОГ

Нетвердой старческой походкой он вышел с улицы Заблудших Душ на площадь, называемую площадью Судей (в просторечии — Судилище). Его лицо и тело скрывались за плотным покровом, состоявшим из живых мух. Покров не был однородным: иссиня-черные клочья хаотично перемещались. Иногда они падали вниз и исчезали в крошечных вспышках света, ударяясь о камни мостовой.

Час Алчущих близился к завершению. Мухи, окружавшие служителя, делали его слепым и глухим ко всему, что происходило за пределами их покрова. Он служил Клобуку — Властителю Дома Смерти. Как и все, кто входил в его процессию, он разорвал на себе одежды и обильно полил тело кровью казненных убийц. Она хранилась в громадных амфорах, собранных в нефе храма. Затем процессия вышла на улицы Анты, дабы приветствовать всех духов и призраков, почитающих Клобука и наслаждающихся этим танцем смертных. Сегодня был последний день сезона Тления.

Стража, окружавшая Судилище, расступилась, пропуская служителя, а затем отошла еще дальше, чтобы пропустить тянувшееся за ним живое облако. Небо над Антой ощутимо посерело: это мухи, на рассвете слетевшиеся в столицу Малазанской империи, поднялись в воздух. Ветер медленно относил их к заливу, к прибрежным солончаковым болотам и едва торчавшим из воды островкам. Редкий сезон Тления обходился без какого-нибудь морового поветрия. За последние десять лет он был уже третьим по счету, чего раньше никогда не случалось.

Пространство Судилища продолжало сотрясаться от жужжания мух. С одной из соседних улиц донесся отчаянный вой издыхающего пса. Посреди площади располагался фонтан. Рядом с ним слабо сучил ногами сотоварищ пса по несчастью — чей-то мул. Мухи покрыли его блестящим панцирем. Мул упрямо боролся за жизнь, однако силы покидали животное. Завидев служителя, мухи тут же бросили свою жертву и присоединились к живому покрову.

Фелисина и все, стоявшие рядом, наблюдали, как служитель направляется прямо к ней. Она не видела его глаз; вместо них на нее смотрели тысячи крошечных мушиных глазок. Нараставший ужас так и оставался поверхностным; сознание Фелисины не пропускало его сквозь завесу безучастности, овладевшей ею. Внутри ее тоже что-то бурлило, но это скорее была память о прошлых страхах.

Первый в своей жизни сезон Тления Фелисина помнила плохо, зато второй крепко врезался ей в память. Это было чуть более трех лет назад. Тогда ее защищали крепкие стены родного дома. Слуги плотно закрыли все окна и заткнули тряпками каждую щель. У крыльца поставили жаровни, и над двором, обнесенным высокими стенами (их верх был обильно усеян острыми осколками стекла), поднимались клубы едкого дыма. В жаровнях тлели листья истарля, отпугивающие мух. Тогда последний день сезона Тления с его часом Алчущих вызвал в Фелисине легкое отвращение, недолгое раздражение и не более того. Она не задумывалась о бездомных нищих, которым было некуда спрятаться, и о таких вот псах и мулах, имевших несчастье оказаться на пути процессии. Не думала Фелисина и о городской бедноте, которую потом насильно сгоняли убирать улицы Анты.

Город остался прежним, но окружающий мир стал совсем иным.

В мозгу Фелисины вяло шевельнулась мысль: «Попытается ли стража хоть как-то остановить служителя, приближавшегося к жертвам Очищения?» Она и все ее собратья по несчастью теперь были государственной собственностью, за которую отвечала Ласэна. Еще немного — и служитель Клобука неминуемо натолкнется на них, как слепец, не имеющий поводыря. Может, он даже не подозревает об их существовании? Интуиция подсказывала Фелисине: если столкновение произойдет, оно не будет случайным. Неужели эти стражники в медных шлемах не вмешаются и не помогут служителю обогнуть Судилище?

— Вряд ли, — словно прочитав ее мысли, произнес человек, примостившийся на корточках справа от нее.

В его глубоко посаженных полузакрытых глазах мелькнул странный огонек. Он словно предвкушал скорое развлечение.

— Они видели, как у тебя бегают глаза: от служителя к стражникам и обратно, — добавил тот, что сидел на корточках.

Другой человек (он сидел слева от Фелисины) вдруг встал, потянув за собой цепь. Фелисина вздрогнула — железная скоба на левой ноге впилась ей в кожу. Человек скрестил руки на широкой, изборожденной шрамами груди и стал молча следить за приближающимся служителем.

— Что ему нужно от меня? — прошептала Фелисина. — Чем я могла привлечь внимание жреца Клобука?

Человек справа качался на пятках, подставив лицо предвечернему солнцу.

— Повелительница снов, чей голос слышу я из этих пухлых румяных губок? Голос эгоистичной юности, по заблуждению мнящей себя средоточием вселенной? Или голос родовой знати, привыкшей считать, что вселенная вращается вокруг нее? Ответь мне, ветреная Повелительница снов.

Фелисина сердито покосилась на него.

— А я-то думала, что вы спите или уже умерли.

— Милая девушка, мертвецы не в состоянии сидеть на корточках. Они валяются, как рогожные кули. Можешь не волноваться: служитель идет не к тебе, а ко мне.

До сих пор Фелисина как-то не обращала внимания на этого человека, но теперь решила приглядеться к нему. Видом своим он больше напоминал жабу с впалыми глазами. Человек этот был лысым. Его лицо густо покрывала татуировка — множество крошечных черных значков, окаймленных черными квадратиками. Сливаясь воедино, они превращались в подобие мятого пергаментного свитка. Всю одежду человека составляла выцветшая красная набедренная повязка. Над ним густо вились мухи, но их танец был иным; эти мухи словно не являлись частью свиты таинственного служителя Клобука. Неожиданно в глазах Фелисины все эти крошечные квадратики татуировки сложились в целостную картину, и она увидела на лице лысого человека… морду вепря. Более того: «шкура» татуировки покрывала все его тело, доходя до ступней ног, где виднелись тщательно вырисованные звериные копыта. До этого момента Фелисина была слишком погружена в себя, чтобы обращать внимание на товарищей по несчастью. А ведь лысый человек являлся не кем иным, как жрецом Фенира — Летнего вепря. Похоже, мухи «знали» об этом или хотя бы «чувствовали». У жреца Фенира не было обеих кистей. Мухи кружились над его культями, однако ни одна из них даже случайно не задела узоров татуировки. Их танец можно было бы назвать «танцем отчуждения».

Жрец Фенира замыкал собой цепь узников. Запястья остальных сковывали тесные железные обручи. Лодыжки лысого человека, стертые до крови, служили лакомой приманкой для мух, и все же ни одна не отваживалась опуститься на его ноги.

На жреца упала тень, и сейчас же его глаза открылись. Рядом стоял служитель Клобука. Натянутая цепь больно впилась Фелисине в левое запястье. Плиты стены, разогретые солнцем, вдруг сделались скользкими. Тонкая ткань арестантского балахона не сдерживала скольжения, и Фелисине пришлось упереться лопатками, чтобы не сползти вниз. Таинственное существо, окруженное саваном мух, замерло напротив жреца Фенира. Тот продолжал сидеть на корточках. Кем же он был — этот служитель Клобука? Живая завеса из мух не пропускала внутрь ни лучика солнца, обрекая его на жизнь во мраке. Когда лапки насекомых коснулись и ее кожи, Фелисина торопливо поджала ноги к телу, прикрыв их балахоном.

Жрец Фенира улыбнулся одними губами и произнес:

— Час Алчущих уже миновал. Возвращайся в свой храм, служитель Клобука.

Служитель Клобука не ответил. Фелисине почудилось, что жужжание его свиты стало иным. Теперь жутковатая музыка мушиных крылышек отдавалась даже в ее костях.

Лысый сощурился. Его голос тоже зазвучал по-иному.

— Понимаю твой вопрос… Когда-то я и впрямь служил Фениру, но это было давно. Очень давно. А это осталось от него на память. Сдирается только вместе с кожей. И хоть Летний вепрь не особо жалует меня, ты ему и вовсе не по вкусу.

Душа Фелисины содрогнулась: мушиное жужжание превратилось в ясно различимые слова.

— Тайна… явить… сейчас.

— Так давай! — рявкнул в ответ бывший жрец Фенира. — Яви свою тайну.

Фелисина запомнила этот момент и потом часто его вспоминала… Возможно, тогда вмешался сам разгневанный Фенир; возможно, тайна была всего лишь насмешкой бессмертных над смертными, либо смысл ее превосходил понимание младшей дочери Дома Паранов. У нее на глазах мухи разлетелись, обнажив… пустоту. За их покровом не оказалось никакого служителя Клобука.

Весь ужас, копившийся внутри Фелисины, вдруг вырвался наружу, и оцепенение, владевшее ее душой, спало. Бывший служитель Фенира дернулся всем телом. Из немых глоток ошеломленных стражников не вырвалось ни звука. Цепи натянулись, как будто узники, воспользовавшись замешательством, решили бежать. Казалось, они вот-вот вырвут из стены железные кольца. Но и кольца, и цепи выдержали. Стражники бросились к арестантам и быстро превратили их в покорное стадо.

— А уж это было совсем ни к чему, — растерянно пробормотал лысый.

Прошел час. За это время тайна, потрясение и ужас перед служителем Клобука слились в сознании Фелисины еще в один слой; самый свежий, но наверняка не окончательный в кошмарной действительности ее нынешней жизни. Служитель Клобука, оказавшийся… пустотой. Мухи, жужжащие… словами.

«Да и был ли это Клобук? — думала Фелисина. — Неужели Властитель Смерти снизошел до хождения среди смертных? И зачем он остановился перед бывшим жрецом Фенира? Какой смысл содержало это неожиданное откровение?»

Но постепенно вопросы меркли, и Фелисина вновь цепенела, впадая в прежнее отчаяние. Императрица провозгласила этот год годом «очищения от высокородной скверны». Знатные дома и фамилии лишили всего, что у них было, наспех обвинили в государственной измене и заковали в цепи. Но как сюда попали бывший жрец Фенира и другой, свирепого вида узник, наверняка промышлявший разбоем? Ни в том, ни в другом не было и капли аристократической крови.

Тихий смех Фелисины удивил обоих ее сотоварищей.

— Что, милая девушка, Клобук раскрыл тебе свою тайну? — спросил ее бывший жрец.

— Нет.

— Тогда чему же ты смеешься?

Она покачала головой.

«Я ожидала оказаться в достойном обществе, но императрица и здесь нас обманула. А бедноте, жаждущей растерзать узников, совершенно нет дела, кто каких кровей. И наверное, очень скоро они получат такую возможность».

— Дитя мое!

Старушечий голос, окликнувший Фелисину, еще хранил былое высокомерие, но оно оставалось лишь фасадом, за которым скрывались растерянность и отчаяние. Фелисина скользнула глазами и нашла эту сухопарую старуху. Та соседствовала с разбойником, только по другую сторону. На ней был ночной халат, рваный и запачканный кровью.

«Наверняка это ее кровь».

— Госпожа Гэсана?

— Да, ты не ошиблась. Это я, Гэсана, вдова господина Хильрака.

Слова она произносила с оттенком неуверенности, будто сомневалась, кто она на самом деле. Морщинистое лицо с покрасневшими глазами и остатками румян на коже повернулось к Фелисине.

— Я тебя узнала. Ты — Фелисина, младшая дочь из Дома Паранов!

Фелисина поежилась. Ей не хотелось ни говорить со старухой, ни глядеть на нее. Караульные, что стерегли узников, стояли, опираясь на копья. Они передавали друг другу фляжки с элем и отгоняли последних мух. За сдохшим мулом приехала телега. Оттуда слезли четверо чумазых крючников и принялись лениво разматывать свои нехитрые снасти. За стенами, окаймлявшими площадь Судей, лежали с детства знакомые улицы Анты, высились расписные башенки и купола зданий. Фелисине до боли захотелось оказаться сейчас на какой-нибудь прячущейся в тень улочке. Подумать только, еще какую-то неделю назад она жила совсем в другом мире. Девушка вспомнила, как их конюший Себрий всегда сердился, что она смотрит в небо, а не на дорожку для верховой езды. Но все равно Фелисине удавалось точно и с изяществом разворачивать свою любимую кобылу, чтобы не заехать в пределы виноградников.

— Клянусь мочой Клобука, эта сука умеет шутить, — проворчал разбойник.

«Какая сука?» — недовольно подумала Фелисина, которой прервали приятные воспоминания. Лицо ее осталось бесстрастным.

Бывший жрец Фенира передернул плечами.

— Нежный сестринский плевок, так вроде? — Он помолчал, затем добавил: — Малость хватила через край.

Разбойник усмехнулся и подался вперед, накрыв своей тенью Фелисину.

— Стало быть, поперли тебя из жрецов? Говорят, императрица не больно-то жалует храмы.

— Ты прав. Только я ушел из жрецов гораздо раньше. Уверен, императрица предпочла бы видеть меня в монастыре, а не здесь.

— Как будто ей не все равно! — презрительно хмыкнул разбойник, снова приваливаясь к стене.

— Фелисина, ты должна поговорить с нею! Нужно подать прошение! У меня есть богатые друзья…

— Друзья? — накинулся на нее разбойник. — Протри глаза, старая карга, и пошарь ими по цепи. Чем ближе к ее началу, тем больше твоих богатых друзей!

Фелисина молча покачала головой.

«Поговорить с нею? Последний раз они говорили много месяцев назад. И с тех пор — ни слова. Даже когда умер отец».

Казалось, разговор на этом и иссякнет, но бывший жрец откашлялся, сплюнул себе под ноги и пробормотал, обращаясь к Гэсане:

— Знаете, госпожа, бесполезно искать спасения у той, кто лишь послушно исполняет чужие приказы. Эта девушка имеет не больше влияния на свою сестру, чем мы с вами.

Фелисину передернуло.

— Вы полагаете… — начала она.

— Ничего он не полагает, — сердито ответил ей разбойник. — Можешь забыть про кровное родство и про все, что ты до сих пор о нем думала. Конечно, учитывая то, кто ты есть, тебе больше нравится считать это личной местью.

— А кто я есть? — с вызовом спросила Фелисина. — Я-то знаю, кто я. Но вот какой Дом признает вас своей родней?

Разбойник только усмехнулся.

— Какой дом? Дом Срама. Не знаешь такого? А он ничем не хуже ваших благородных Домов.

Фелисина с трудом сделала вид, что последние слова ее ничуть не задели.

— А почему мы до сих пор здесь сидим? — спросила она, чтобы переменить направление разговора.

Бывший жрец опять плюнул себе под ноги.

— Час Алчущих прошел. Теперь нужно должным образом подготовить толпу. — Он вскинул глаза на Фелисину. — Разъярить городскую бедноту. Мы, милая девушка, послужим примером. Происходящее в Анте затем повторится во всех уголках империи, и каждый аристократ на своей шкуре ощутит «праведный гнев» Ласэны.

— Чепуха! — гневно возразила госпожа Гэсана. — С нами должны обращаться учтиво. Императрица просто обязана уважать наше происхождение.

Разбойник в очередной раз хмыкнул.

— Ох, старуха! Если бы глупость считалась преступлением, тебя бы схватили еще давным-давно. Жрец, хоть и бывший, прав. Далеко не все из нас добредут до сходней невольничьих кораблей. Путь по Колоннаде станет нашей бойней.

Он сощурился на стражников.

— Но запомни: Бодэн не позволит, чтобы его растерзала толпа оборванцев.

У Фелисины от страха свело живот. Перебарывая дрожь, она спросила:

— Бодэн, вы не против, если я буду держаться поближе к вам?

Разбойник смерил ее взглядом.

— Ты малость толстовата для меня, если говорить правду. — Он отвернулся. — Но можешь держаться поближе. Мне-то что?

Бывший жрец Фенира наклонился к Фелисине.

— Учти, милая девушка: твоя противница вряд ли решила просто попугать тебя. Скорее всего, сестра захочет убедиться…

— Адъюнктесса Тавора мне больше не сестра, — перебила его Фелисина. — По приказу императрицы она отреклась от нашего Дома.

— Но даже в этом случае я не исключаю личного сведения счетов.

— А откуда вам все это известно? — нахмурилась Фелисина.

Свои слова лысый человек предварил легким насмешливым поклоном.

— Я прошел богатую школу жизни. Сначала вор, потом жрец, теперь историк. Я прекрасно знаю, в каком тяжком положении нынче оказалась родовая аристократия.

Фелисина уставилась на него во все глаза, ругая себя за недогадливость. Даже Бодэн, явно слышавший их разговор, с любопытством подвинулся ближе.

— Так ты — Геборий? Геборий Легкокрылый?

Геборий поднял изуродованные руки.

— Правда, крылышки мне успели подрезать.

— Так это вы переписали историю? — спросила Фелисина. — Обвинили знать в предательстве?

Геборий изогнул кустистые брови, делая вид, будто встревожен такими словами.

— Да хранят меня боги от подобных обвинений! Просто иной взгляд на исторические события. Всякий философ имеет на это право. Так говорил Дюкр на суде, выступая в мою защиту, да благословит его Фенир.

— Только императрица не захотела слушать никаких оправданий, — напомнил ему улыбающийся Бодэн. — Ты и по ней проехался. Назвал убийцей да еще имел наглость заявить, будто она скверно управляет империей.

— А ты, поди, читал какой-нибудь запрещенный памфлет?

Вместо ответа Бодэн заговорщически ему подмигнул.

— В любом случае, — продолжал Геборий, — твоя сес… адъюнктесса позаботится, чтобы ты добралась до невольничьего корабля. Я слышал… исчезновение твоего брата в Генабакисе подкосило вашего отца. А еще я слышал, будто бы твой брат замешан в государственной измене. Эти слухи и настропалили твою сестру. Решила смыть позор с вашего рода. Или я ошибаюсь?

— Нет, Геборий, вы не ошибаетесь, — с горечью подтвердила Фелисина. — Мы с Таворой разошлись во мнениях, и теперь вы видите результат.

— Во мнениях по поводу чего? — спросил историк. Фелисина промолчала.

Цепь арестантов неожиданно всколыхнулась, будто затронутая ветром. Караульные встали навытяжку и повернулись в сторону Западных ворот. Фелисина побледнела: на площадь въехала ее сестра Тавора, а ныне — адъюнктесса Тавора, унаследовавшая этот титул от погибшей в Даруджистане Лорны. Она восседала на породистом жеребце.

«Наверняка из наших конюшен», — подумала Фелисина.

Рядом с адъюнктессой ехала ее вечная спутница Тамбера — миловидная молодая женщина с волосами цвета меди. Никто не знал, откуда она родом, однако это не помешало Тамбере стать ближайшей помощницей Таворы. Следом за обеими женщинами двигалось два десятка кавалерийских офицеров и полк легкой кавалерии. Судя по необычному виду солдат, те явно были иноземцами.

— Забавно, ничего не скажешь, — пробормотал Геборий, разглядывая всадников.

Бодэн подался вперед и, поглядев на солдат, смачно плюнул.

— «Красные мечи». Защитнички имперских интересов.

Историк с нескрываемым любопытством обернулся к нему.

— Что, Бодэн, поносило тебя твое ремесло по белу свету? Может, и Аренскую гавань видел?

Разбойник с напускным безразличием пожал плечами.

— Пришлось. А потом, — добавил он, — в городе уже больше недели болтали об этих молодцах.

Ряды «красных мечей» зашевелились. Руки в кольчужных перчатках сжали оружие, остроконечные шлемы качнулись в сторону адъюнктессы.

«Тавора, сестра моя, неужели исчезновение нашего брата так сильно ударило по тебе? Неужели его прегрешения показались тебе настолько серьезными, что ты решила отомстить и ему, и всем нам? Но этого тебе показалось мало; ты захотела доказать свою безраздельную верность императрице, пожертвовав мамой и мною. Неужели ты не понимала, что любая дорога все равно оканчивается у врат Клобука? Маме повезло больше; сейчас она рядом со своим любимым мужем…»

Тавора бросила беглый взгляд на всадников, затем что-то сказала Тамбере. Помощница адъюнктессы послушно развернула свою лошадь в направлении Восточных ворот.

Бодэн в который уже раз хмыкнул.

— Выше нос! Час Алчущих кончился. Начинается «веселый час». Желаю вам дожить и до его конца.

Одно дело назвать императрицу убийцей и совсем другое — предугадать следующий ее шаг.

«Если бы только они прислушивались к моим предостережениям», — подумал Геборий, когда цепь арестантов тронулась и железо кандалов впилось ему в лодыжку.

Люди благородной внешности и утонченного воспитания в непривычных условиях всегда проявляли слабые стороны своей душевной организации. Они начинали призывать к милосердию и справедливости, вспоминали о незыблемости законов, без которых любое государство погружается в хаос. Для них это было проще, нежели оказать вооруженное сопротивление. Как ни странно, высокопарные слова разжигали ненависть бедноты куда сильнее, чем роскошное убранство домов.

Обо всем этом Геборий писал в своем трактате и теперь лишь горестно вздыхал, видя, сколь внимательно отнеслись к его словам императрица и ее новая адъюнктесса, желавшая быть совершенным орудием Ласэны. Чрезмерная жестокость ночных арестов, когда солдаты вышибали двери и вытаскивали своих жертв из постелей под вопли перепуганных слуг, стала первым и самым сильным потрясением для обреченной знати. Полусонных и полуодетых аристократов скручивали, заковывали в кандалы и заставляли стоять перед пьяным судьей и «присяжными» — сбродом, набранным с городского дна. Откровенная пародия на правосудие выбивала из жертв последние упования на уважительное отношение к арестованным. Она наглядно показывала, что никаких законов нет, а есть хаос и торжество низшей человеческой природы, опьяненной вседозволенностью.

Тавора хорошо знала мир, в котором выросла, знала слабые стороны родовой знати и беспощадно била по ним. Каждый час приносил обреченным новые потрясения и унижения. Что побудило новоиспеченную адъюнктессу быть столь жестокой? Ответа на этот вопрос Геборий не находил.

Как и следовало ожидать, столичная беднота с восторгом восприняла начавшиеся расправы над знатью. Сотни глоток выкрикивали здравицы в честь императрицы. Затем последовали тщательно подготовленные стычки. По аристократическому кварталу Анты прокатилась волна грабежей и убийств. Аресты знати не были поголовными; Ласэна намеренно оставляла пищу для глумления толпы и удовлетворения кровожадных инстинктов. Только напрасно чернь думала, будто ей теперь позволено верховодить в городе. Едва «выплески народного гнева» начали подходить к опасной черте, Ласэна распорядилась восстановить порядок. И все же императрица допустила несколько ошибок. Она воспользовалась случаем, чтобы расправиться с недовольными и вольнодумствующими и попутно зажать столицу в военный кулак. Империи нужно больше солдат, больше новобранцев, ибо только так можно защититься от вероломства аристократии, не оставляющей своих коварных замыслов. Конфискованного богатства вполне хватало для оплаты разбухающей армии. Однако этот решительный шаг, подкрепленный имперским декретом, обещал скорые вспышки жестокости в каждом большом и малом городе Малазанской империи.

Геборию вдруг захотелось сплевывать под ноги, как в юности, когда он обчищал карманы в Мышатнике (так назывался один из бедных кварталов Малаза — бывшей столицы империи). Надо же, в нем пробуждаются давние привычки! В те дни он очень не любил богатых. Наверное, тогда ему было бы приятно видеть ужас, застывший на лицах арестантов. Большинство из них так и оставались в нижнем белье, в котором их выволокли из постелей. Да и сами их лица покрывали не помада и румяна, а грязь сточных канав. Прислужники императрицы постарались унизить поверженную знать сполна, и им это удалось. Растрепанные волосы, потухшие взгляды, согбенные спины — все, как нужно разгоряченной толпе, которая собралась за стенами Судилища и жаждала расправы…

«Идем в народ», — мрачно усмехнулся Геборий, когда стражники древками копий заставили узников двигаться.

Адъюнктесса Тавора, застыв в высоком седле, следила глазами за цепью. Ее худощавое лицо напоминало маску с щелочками для глаз, тонкие, едва заметные губы были плотно сжаты.

«Клобук ее накрой, но ведь не могла же она родиться таким чудовищем!»

Геборий впился глазами в Тавору, ожидая увидеть на гладком ее лице хоть какой-то отблеск чувств. Может, злобное торжество или такое же злобное наслаждение. Но нет. Глаза адъюнктессы чуть дольше задержались на своей поверженной сестре. Она узнала Фелисину… и не более того. Потом взгляд скользнул дальше.

Впереди, в двухстах шагах от историка, стражники отперли Восточные ворота. И сразу же в старинную арку ворвался рев толпы, одинаково ударивший по караульным и узникам. Испуганные голуби вспархивали с карнизов, торопясь убраться подальше. Хлопанье их крыльев можно было принять за вежливое рукоплескание. Правда, Геборию подумалось, что только он один слышит эту шутку богов. Не удержавшись, он ответил на нее легким поклоном.

«Ну что, Клобук, сколько поганых тайн еще осталось у тебя в запасе? А ты, Фенир, божественный хряк? Хочешь узнать, что произойдет в ближайший час с твоим заблудшим сыном? Тогда не отворачивай морду. Зрелище стоит того».

Только не потерять рассудок. Что-то внутри Фелисины повторяло эти слова, как отчаянную молитву. По обеим сторонам улицы, в просторечии называемой Колоннадой, в три шеренги стояли солдаты. Но даже они не могли сдерживать беснующуюся толпу, которая находила бреши и торопилась учинить расправу над узниками. Фелисину бесстыдно разглядывали, словно она была коровой или лошадью, пригнанной на ярмарку скота. Чьи-то руки рвали на ней арестантский балахон, чьи-то кулаки остервенело молотили по ее телу, чьи-то губы выплевывали на нее комья слюны. Но разум все равно оставался ее внутренней защитой. А снаружи ее ограждали сильные, уверенные руки. Руки, которые вместо пальцев оканчивались гноящимися культями. И тем не менее эти руки толкали ее вперед, только вперед. Бывшего жреца Фенира не трогал никто. К нему даже не осмеливались прикоснуться. Вторым защитником Фелисины был Бодэн, чей вид устрашал сильнее, нежели зрелище разъяренной толпы.

Он с легкостью убивал тех, кто напрашивался на смерть. Разбойник с презрением отшвыривал от себя очередного напавшего и гоготал, подзадоривая других отправиться в гости к Клобуку. Солдаты ему не мешали. Сжимая рукоятки мечей и древка копий, они провожали взглядом странного узника и, должно быть, недоумевали, как он оказался среди этой хилой знати.

Удивительно, Бодэн еще мог смеяться! В него летели камни. Умело пущенным кирпичом ему расквасило нос. Арестантский балахон разбойника был разорван в клочья и густо покрыт пятнами крови и плевками. Всех, кого удавалось схватить, Бодэн сжимал в своих ручищах и сгибал, будто подковы, ломая шеи и ребра. Он не знал устали. Эта живая мельница остановилась только дважды: первый раз, когда под напором толпы дрогнуло солдатское оцепление, а второй — когда у госпожи Гэсаны подкосились ноги. Бодэн грубо схватил старуху за плечи, встряхнул и с руганью толкнул вперед.

Страх перед беспощадным арестантом передавался по толпе. Число желающих оказаться его жертвами заметно уменьшилось, хотя камни и кирпичи по-прежнему летели в узников.

Шествие по Колоннаде продолжалось. Все звуки слились в ушах Фелисины в один болезненный гул, зато ее глаза видели ясно. Слишком много жутких картин видели они, которые тут же отправлялись в хранилище памяти.

Впереди уже показались городские ворота, когда произошло самое страшное. Толпа наконец прорвалась сквозь оцепление. Солдаты, боясь оказаться сметенными, разбежались, и обезумевшие горожане со всех сторон устремились к арестантам.

— Я так и думал, — услышала Фелисина слова Гебория.

Бодэн рычал и ревел, как божественный вепрь Фенир. Его зажали в кольцо; десятки рук обхватили разбойника и впились в него ногтями. С Фелисины содрали последние остатки одежды. Кто-то схватил ее за волосы и сильно дернул, видимо, намереваясь сломать ей шею. Фелисина услышала отчаянный крик и только потом поняла, что он исходит из ее глотки. Сзади послышалось звериное рычание; рука, державшая ее, сжалась еще сильнее, потом вдруг исчезла. Окружающее пространство сотрясалось от криков, воплей и стонов.

На какое-то время Фелисина потеряла сознание. Очнувшись, она увидела лицо Гебория. Историк отплевывался кровавой слюной. Вокруг Бодэна было пусто. Сам он стоял, исторгая из разбитых губ поток отборнейшей брани. Правое ухо разбойника было вырвано с мясом и изрядным клоком волос в придачу. Виски блестели от крови. Вокруг в скрюченных позах валялись тела нападавших. Лишь немногие из них шевелились. У самых ног Бодэна лежала госпожа Гэсана. Разбойник поднял ее за волосы. Толпа замерла.

Бодэн оскалил зубы и засмеялся.

— Ну что? — спросил он присмиревшую толпу. — Как вы убедились, я — не изнеженный аристократ. Что желаете теперь? Крови этой высокородной старухи?

Толпа завопила, протягивая жадные до расправы руки. Бодэн опять засмеялся.

— Мы все равно доберемся до кораблей. Слышите?

Он выпрямился, таща за собой тело Гэсаны.

Возможно, старуха была уже мертва. Ее грязное, исцарапанное лицо дышало покоем и умиротворением. Казалось, госпожа Гэсана даже помолодела. Лучше, если она умерла. Фелисина молила об этом, предчувствуя продолжение кошмара.

Толпа чего-то ждала. Она словно не видела погибших и искалеченных. Живые по-прежнему жаждали мести.

— Ну так она ваша! — проревел Бодэн.

Другой рукой он сжал подбородок Гэсаны и повернул голову. Хрустнули сломанные шейные позвонки. Тело старухи дернулось и обмякло. Бодэн накинул ей на шею цепь и принялся… отпиливать голову. Хлынувшая кровь мигом залила ржавые звенья цепи.

Фелисину охватил немой ужас. Она хотела закрыть глаза, но не могла.

— Фенир, яви свое милосердие, — прошептал сзади Геборий. Толпа начала медленно пятиться назад. Появился какой-то молодой солдатик, без шлема, с белым от страха лицом. В отдалении возвышались всадники «красных мечей». Они ехали шагом.

Все замерло, кроме окровавленной цепи, равномерно двигавшейся взад-вперед. Бодэн хмыкал, сплевывал на землю и пилил дальше.

Фелисина видела, как вместе с движением цепи дергается голова несчастной старухи. «Подобие жизни». Она помнила госпожу Гэсану: надменную, властную, давно утратившую красоту, которую та пыталась заменить положением в обществе. Можно ли было уберечься от такого конца? Какой смысл думать теперь об этом? Знать недолюбливала Гэсану, да и покойный муж не питал к ней особого расположения. Но разве это меняло дело? Да будь она радушной хозяйкой, нежной женой и заботливой бабушкой, это не остановило бы толпу.

Голова оторвалась со странным звуком, похожим на всхлипывание. Бодэн огляделся по сторонам.

— Итак, мы с вами заключили сделку, — отчеканил он. — Получайте то, что просили. Этот денек вы запомните надолго.

Размахнувшись, он швырнул голову Гэсаны в толпу. В воздухе повисли капельки крови. Из того места, куда упала голова, послышался душераздирающий вопль.

К цепи узников возвращались солдаты. Следом за ними, все так же медленно, двигались «красные мечи», тесня оцепеневших горожан. Словно в отместку за нарушенный порядок, солдаты и всадники восстанавливали его ударами мечей и копий. Когда первые жертвы распластались на мостовой, толпа бросилась врассыпную.

По подсчетам Фелисины, к моменту выхода из Восточных ворот в цепи было около трехсот человек. Сейчас тех, кто мог держаться на ногах, осталось не больше сотни. Многие лежали неподвижно или корчились от боли. В иных скобах болтались оторванные по локоть руки.

— Вовремя явились, медноголовые, — презрительно бросил Бодэн, щурясь на приближающихся солдат.

Геборий сердито сплюнул. Глаза его пылали гневом.

— Что, Бодэн? Думал, толпа тебя вызволит? Хотел задобрить оборванцев, погубив чужую жизнь? Солдаты так и так разогнали бы это отребье, и старуха могла бы остаться в живых.

Бодэн медленно повернул к нему окровавленное лицо.

— Остаться в живых? Ради чего, жрец?

— Ты взял на себя право решать, сколько ей жить? Подумал, что она все равно не выдержит плавания?

— Терпеть не могу заключать сделки со всякой швалью, — с расстановкой произнес Бодэн.

Фелисина смотрела на три фута цепи, отделявшей ее от Бодэна. Ей не хотелось думать ни о прошлом, ни о будущем. Ей вообще не хотелось думать.

— Довольно сделок, Бодэн, — неожиданно для себя сказала она разбойнику.

Бодэн сощурился. Слова этой девчонки, которая была не в его вкусе, почему-то задели его.

Геборий тоже посмотрел на Фелисину. Поймав на себе взгляд историка, она отвернулась, охваченная смешанным чувством бунтарства и природный стыдливости.

Тех, кто мог двигаться, солдаты вывели за городские стены и погнали дальше — по Восточной дороге, которая оканчивалась у портового городишки с выразительным названием Горемыка. Там их уже поджидали адъюнктесса Тавора со свитой и невольничьи суда, готовые отплыть в Арен.

Крестьяне, стоявшие вдоль дороги, не плевались и не швыряли камней. Тупая опечаленность — так оценила Фелисина выражение на их лицах. Она не знала, чем вызвана их печаль. Фелисина убедилась, что очень многого не знает. Но синяки и ссадины на ее нагом теле говорили ей, что жизнь уже начала восполнять этот пробел.