Часть 4. Самый драгоценный груз

А намедни у нас собирался народ,

человек эдак десятъ-тире-пятьдесят.

На повестке стоял архиважный вопрос:

как нам быть, если крыши к весне полетят?

Башня Рован

Когда изо дня в день общаешься с одними и теми же людьми, сознание не отмечает перемен, каковые накладывает на них время. Так для счастливого мужа двадцать лет спустя внешность супруги все та же вопреки седине, морщинкам и даже — вполне очевидным двадцати новым килограммам.

Опершись ладонями о трибуну и навалившись животом на край, вице-адмирал Эреншельд сверху озирал чашу конференц-зала, где собрались начальники служб и младшие командиры.

Уже не мальчики с горящими глазами, напряженные до последней жилки, готовые сорваться с места, бежать, исполнять, геройствовать…

Ветераны.

Лица, словом, были в массе своей давно уж не те — командиры звеньев уже возглавили эскадрильи — но Эреншельду казалось, будто существо, с которым он разговаривает, некий среднестатистический пилот, в принципе тот же. Только повзрослел. Видел воочию багровый, нестерпимо яркий лик смерти, слышал в наушниках внезапную тишину. Познал предел собственных сил. И теперь в лицо любому командованию способен ответить: «Это невозможно». И никакие лозунги, никакие авторитеты, никакие угрозы, никакой крик…

Кто-то в задних рядах, пользуясь минутой покоя, опустил плечи, скруглил спину, уронил подбородок на грудь. Расслабился. Водянистый глаз «высшего командования» отметил кое-где неуставную щетину.

— Мы ожидаем пополнения, — сказал вице-адмирал, чуть подавшись вперед и тем самым словно наполняя весом свои слова.

Выражение общего лица подтвердило, что давно бы пора.

— Империя мобилизовала младшие курсы Академии. Командиры эскадрилий, — Эреншельд непроизвольно потер подбородок, — вы получите восемнадцатилетних… детей. Излишне напоминать, что они ничего не умеют и страха не знают. Вспомните себя. Мы не можем позволить себе записать кого-либо в расходный материал, а потому придется стать педагогами. Речь идет сейчас обо всех, способных держать оружие.

Опять пришлют «как бы пилотов», зеленых как трава. Опять увеличивать время патрулирования на полчаса, чтобы эти орлы Господа Бога хоть увидели, как выглядит истребитель у тебя на хвосте. Опять недосып и остеохондроз.

Он видел, что его поняли правильно. Это последний резерв. Больше пополнения не будет, только пушечное мясо.

— Вместе с пополнением, — вице-адмирал позаботился, чтобы голос его был как можно более нейтральным, — на базу прибудут пятьдесят человек спецконтингента. Империя произвела пробный набор среди женщин, имеющих соответствующие военные специальности. Мы избегнем многих… ммм… моментов непонимания, если сразу уясним себе, что они — такие же пилоты истребительной эскадры, каковыми являются все прочие, присутствующие здесь.

Он ожидал паузы, но не такой… потрясенно-мрачной. Потому что те, кто умеет думать, первым долгом задали себе вопрос: «Неужели все настолько плохо?» На пятивековой истории Зиглинды женщин в армию не призывали никогда.

— Мне доставит большое удовольствие уверенность в том, что я командую авианосным соединением, а не стаей диких животных, — сказал вице-адмирал намного резче, чем собирался. — За любую внештатную ситуацию в первую очередь ответят командиры эскадрилий. Благодарю за внимание, господа младшие командиры могут приступать к своим обязанностям. Руководителей служб попрошу задержаться.

— Капитан Краун, я ожидаю ваши соображения.

Руководитель кадровой службы поднялся, касаясь столешницы кончиками пальцев. Всегда одинаково сухой и корректный, утес невозмутимости среди всех стиснутых зубов, аффектов и нервных срывов. Гвозди б делать из этих людей.

— Начать, безусловно, придется с низменного, — сказал Краун. — С реорганизации умывальных комнат на всех палубах, где будут располагаться дамы. Благо, конструктивно это решается достаточно легко, монтажом нескольких дополнительных переборок. Прозрачные переборки медицинскою отсека я предложил бы закрасить. С моей точки зрения, нам следует предусмотреть все моменты, которые можно расценить как провоцирующие. Безусловно, придется пересмотреть и пополнить список медикаментов. Из того, что мы не допускаем и мысли о… — последовала выразительная пауза, кривая усмешка, согласно первоначальному замыслу выражавшая лишь застенчивость, придала нижней части его лица что-то мефистофельское, — ничуть не следует, что в ближайшем времени мы не начнем страдать от отсутствия контрацептивов.

— Отдельные отсеки для проживания?

— Из двух зол придется выбрать меньшее. Глядя правде в глаза — у нас четырнадцать тысяч мужчин на эмоциональном пределе. Будучи поселены отдельно, женщины постоянно остаются под угрозой штурма, и никакие самые жесткие меры не помогут нам удержать дисциплину на «Фреки». И к кому, собственно, нам придется применять эти самые меры? К людям, каждый из которых, по существующей обстановке, бесценен? Пилоты сами прекрасно это понимают, и мер, способных реально их приструнить — нет. Только собственная эскадрилья в состоянии эффективно защитить своих. Тремонт?

— Мне впервые предстоит командовать составом, меткость стрельбы которого зависит от фаз луны, — резко сказал начальник летной части.

— Эти вещи регулируются медикаментозно.

Главврач, сидевший с краю в первом ряду, согласно кивнул.

— А груди им тоже собираетесь ампутировать? У нас тут, простите, перегрузки. Женщины хуже их переносят, это медицинский факт.

Последовал еще один кивок врача, на сей раз с пояснением:

— Микротравмы в области молочной железы способны вырождаться в злокачественные образования.

— Злокачественные образования… господа, о чем вы? Тремонт, таков императорский приказ, и не нам обсуждать, какая муха… Да, любому стажеру очевидно, от них будет больше геморроя, чем пользы. Тремонт, вы потеряли мало драгоценных жизней? Считайте эти бюсты сложенными на алтарь отечества. Принять и исполнять, и поменьше думать об… анатомических отличиях!

* * *

С самого момента, когда Натали получила повестку, и по сейчас проявлений свободы воли у нее было не больше, чем, скажем, у консервов, упакованных в фольгу. Стекло, сквозь которое она смотрела на мир, запотело, а виски обложило ватой, да и самый мир изменился до неузнаваемости в тот самый миг, когда машинка для стрижки коснулась ее головы.

Вышло даже хорошо, глаза, кажется, увеличились против прежних вдвое, шея, белым стеблем поднимавшаяся из жесткого воротника черного комбинезона, зрительно удлинилась и выглядела еще беззащитнее и хрупче.

«Система переключения аварийных модулей 6-18 активируется после зажигания контрольной лампы датчика 2–6». Нормальный человек может это запомнить? Общим числом двадцать четыре часа на тренажерах, в самый раз столько, чтобы выяснить — она совершенно к этому делу не способна. Тонны медикаментов подкожно, внутримышечно и перорально, чтобы загасить протесты организма и «потому что надо», и теперь большая часть сознания Натали напряженно вслушивалась в происходящие с нею изменения: гормональные, а может, и вовсе молекулярные. Генетические. Армейским, оказывается, даже и знать не положено, что именно им колют. Плохо скрываемое презрение инструкторов, среди которых не осталось никого из тех, кого ставят в строй. К презрению Натали было не привыкать, но она впервые ощущала себя настолько бессмысленным существом.

Горошиной, набитой в стручок. Рядом, плечом к плечу с ней в тесной коробке военного транспортника тоже сидела женщина, и, даже не глядя в ту сторону, Натали бы ей позавидовала. Во-первых, та была намного крупнее. Ежик светлых волос на круглой голове серебрился даже в тусклом свете единственной лампы. И от ее крутого плеча веяло уверенностью человека — сейчас Натали была к этому чутка чрезвычайно — стоящего на своих ногах, а не болтающегося в пустоте под действием векторов противоборствующих сил.

Горячий металлический воздух внутри отсека был наэлектризован и совершенно неподвижен. И полон растерянности и страха. Жернова крутились, и ей, крохотному зернышку, становилось уже невозможно избежать их плотно притертых поверхностей.

Взгляд, которым соседка скользнула по Натали, тоже назначил ей не слишком высокую цену.

— Думаешь, они рассчитывают на нас, как на пилотов? Как бы не так. Примут, само собой, с распростертыми объятиями, только… — она хмыкнула. — Тем, с кем мы в итоге окажемся бок о бок, совершенно неважно, какие лица делает в нашу сторону командование. Да и само командование не из того ли вылеплено теста? Императорский дар, скорее всего — последний, вот мы что. И ничто иное.

— А что делать?

— Делать? Ты сможешь с этим что-то сделать? Заслужить уважение и встать с ветеранами вровень? Ты супер-ас, снайпер, пилотажник? Ведь нет? Или, может быть, ты тут добровольно?

Натали отрицательно покачала головой, но едва ли от нее ждали иного ответа.

— Значит, сломаешься. Сломают. У них там бойня. Мальчики превратились в диких зверей. Чего-чего, а рыцарства, я тебя уверяю, там нет и в помине. Неоткуда ему взяться, рыцарству-то, даже если ты до сих пор в него веришь.

— Продержусь, сколько смогу.

Блондинка задумчиво опустила веки.

— Можешь держаться меня, — неожиданно предложила она. — Только условимся сразу: никаких брезгливых мин в мою сторону и оскорбленных моральных устоев! Не нравится мой принцип выживания — действуй по своему усмотрению. Но не жалуйся, поняла?

Поняла, что ж тут еще не понять.

— Бесполезно противостоять силе. Чем быть предметом порожденной вожделением ненависти, проще и лучше сделать так, чтобы они сами нас… кхм… охраняли.

— Ты собираешься…

— Вот именно! — валькирия глянула на Натали с вызовом. — Мы не в том состоянии, чтобы что-то экономить. Чтобы не стать общей, следует стать чьей-то. Чтобы оно зависело от того, насколько мальчики будут хорошими. Достояние, которое, чем черт не шутит, может стать личным. Надежда, знаешь ли…

— Рисковая игра, и статус вряд ли поднимет.

Насмешливая улыбка искривила губы блондинки.

— Мне плевать, каким словом меня назовут. Женщина может иметь миллион непонятных причин делать то, что делает. То, что тут, — она постучала пальцем по черепу, остриженному под шлем, а потом по области сердца, — и тут, у мужчин сильно отличается от того, что говорится вслух. Четырнадцать тысяч ребят. Наверняка среди них найдутся симпатичные. Кем, ты думаешь, я была в прошлой жизни?

Жест, которым она провела по волосам, заставил Натали предположить, что прежде тут была коса, но насчет занятия…

— Психологом профессиональных отношений! — с язвительной горечью рассмеялась та.

* * *

Какие бы принципы ни исповедовала Мэри-Лиис, на буксире у нее было лучше, чем одной. Поднявшись на ноги, психолог оказалась из тех грандиозных дам, что отбрасывают вокруг себя густую тень. То, что нужно, когда следует толком оглядеться. Ничего хорошего, впрочем, увидеть не удалось. Ошеломленные лица швартовочной команды, куда они с Мэри-Лиис и с ними еще четыре дюжины новоиспеченных пилотов, нелепых в новеньком непривычном обмундировании с лычками энсинов, вывалились из стыковочного рукава.

Народу, пока они пробивались к месту распределения, стеклось — не продохнуть. Вероятно, все свободные смены. Офицеры покрикивали, требуя, чтобы праздношатающиеся любопытствующие вернулись на места, где им следовало находиться согласно палубному распорядку, однако собственный их пример ничуть тому не способствовал. Причальная палуба, образно говоря, кишмя кишела народом, который только по головам не лез, желая убедиться воочию в правоте флотского сарафанного радио. И если до сей поры Натали с переменным успехом убеждала себя, что позиция Мэри-Лиис порождена одним лишь бзиком Мэри-Лиис — что бы ни утверждала современная наука, она психолог, а чужие психозы заразны! — то сейчас пахло не просто жареным. Горелым.

Группа сопровождения, в чьи обязанности, похоже, входило дотащить новоприбывших дам до эскадрилий в учтенном количестве и сдать их по описи, окружила их, точно арестантов. Кабы начальство не обязало их исполнять должность прилавка, они точно так же бушевали бы и тянулись на цыпочках с той стороны. Из-за напряженных, обтянутых черным спин, слава богу, ничего почти было не видно. Только гул множества голосов, резонирующих в огромной стальной коробке, и не было, пожалуй, в воспоминаниях Натали ничего страшнее этого гула. Словно ревели над головой трибуны Колизея из костюмной видеодрамы.

Герметичная дверь конференц-зала сомкнулась, отрезая вновь прибывших от бьющегося у порога людского моря, со всеми его звуками, а прибывшие рассредоточились по амфитеатру кресел. Натали сообразила, что видела мокрые пятна между лопаток на спинах, оттеснявших от нее толпу, покрасневшие от напряжения шеи и уши, но… она ни с кем не встретилась глазами. Ни одного прямого контакта.

Вот настоящий ужас-то. Утвердив форменный саквояж на полу у ног, Натали сцепила пальцы рук, главным образом для того, чтобы удержать их от множества мелких суетливых движений, и еще сжала их коленями для верности.

Парни в помятой форме, что обосновались в первом ряду, время от времени оглядывались, кидая изумленные взгляды назад и наверх, и не угомонились даже тогда, когда вошел худощавый офицер с высокими залысинами, деловито уселся за стол на возвышении и раскрыл перед собой портативную деку.

— Экий, — ухмыльнулась Мэри-Лиис, — сухарь. Даже в пиве не размочишь.

Было жарко. Блондинка расстегнула форменную куртку, но эффект от этого вышел такой, что Натали предпочла терпеть. Горячие струйки зарождались между лопатками, стекали по позвонкам, скапливались на пояснице, а после срывались вниз сообразно анатомическому рельефу местности. Она непроизвольно вздрагивала всякий раз.

Кадровик поднял глаза, и Натали мало-мало успокоилась. Спокойный твердый взгляд человека, который знает «как надо». Тут не было страха. Если Империя отправляет ее на смерть с таким выражением лица, обойдемся без истерики.

Распределение выглядело до крайности просто: капитан Краун выкликал несколько фамилий, потом вызывал с первого ряда комэска, тот расписывался, начальством ему говорилось несколько слов вполголоса, и на том процедура для них завершалась.

— …Грэхем, Уинд, Нейманн, и, пожалуй, Пульман, — кадровик выстрелил в их сторону стальным взглядом, в ответ на который Мэри-Лиис поднялась — ее фамилия была Нейманн — и Натали на негнущихся ногах последовала за ней.

Все страхи вернулись к ней разом, когда она увидела, что уготовила ей судьба. Опираясь на стол, над кадровиком, нависал глыбища-комэск. Даже Мэри-Лиис чуть замедлила шаг.

Еще и альбинос вдобавок.

— …двое детей, двое баб и одного еще отдай? Капитан, съер, вы меня без ножа режете! Как я воевать должен? Что, у Драконов командира звена на повышение нету?

— Один убит, у второго нервный срыв, третий ни на что не годен, ты знаешь. Синий у тебя давно заслужил собственную эскадрилью, — невозмутимо отвечал Краун. — Заступишь ему дорогу? А в глаза смотреть как будешь?

Громила-комэск поморщился.

— Мы с Ланге уговорились уже. Не возражает он летать со мной до упора. А там, кто знает, съер капитан, может, и вырастет до комэска в полку Гросса. А?

— А, — капитан сделал вид, что согласился. — А кого из своих предложишь?

Комэск, на нагрудном кармашке которого было вышито «Рейнар Гросс», насупился.

— Возьмите Далена, — предложил он. — Он это… тоже заслужил.

— Дален — пилот как минимум не хуже Ланге. Почему ты расстаешься с ним легче?

Великан замялся.

— Старые у нас с ним дела, — хмуро признался он. — Парень он хороший, но… с того дела, понимаете… он считает, я в ответе. И это… прав он.

— Дален так Дален, — кадровик сделал пометку на деке.

— Не в службу, а в дружбу, съер… В обмен на комэска для Драконов. Что бы вам заменить мне баб на детей? Еще парочку. Зачем мне два потенциальных трупа на хвосте?

— Спецконтингент распределен равномерно по всем действующим эскадрильям, — объяснил Краун, понизив голос, но, видимо, слух Натали был обострен чрезвычайными обстоятельствами. — Мы не можем укомплектовать несколько эскадрилий только ими. Брось, тебе не привыкать воевать «за того парня».

— Воевать бы ладно! — простонал Гросс. — За салажат бы повоевали! С этими же… жить надо! В туалет конвоировать. Мы разве железные?

— Империя считает так. Забирай их без разговоров. И вот еще… Чтобы по звонку они были в кокпитах, как все. Свеженькие. Понял? Ты отвечаешь.

— Само собой, — буркнул тот. — Кто бы предложил иное?

— Удачи с Черными Шельмами, — сказал Краун, и Натали запоздало сообразила, что это уже ей.

* * *

Сужение пояса обороны до пределов одной планеты позволило защищать рубежи силами одного соединения. Сейчас боевой пост заняла группа «Гери», а «Фреки», как более потрепанный, был оттянут на внутреннюю орбиту для отдыха, переформирования и текущего ремонта. Команда «Фреки» вкалывала как проклятая вместе с рабочими, присланными с верфи, пытаясь починить то, что можно починить за две недели. Механики эскадрилий принимали и проверяли присланные снизу машины. Пилоты регулярно патрулировали, обкатывая новую технику и вразумляя пополнение, что, разумеется, не исключало подъем по боевой тревоге, буде уроды предпримут массированную атаку. Потери среди личного состава ВКС превысили пятьдесят процентов, оставшиеся — как ни странно, совершенно не те, кто изначально имел репутацию крутых — почти поголовно все командовали эскадрильями и звеньями. После потери авианосца пыл атакующих несколько угас, хоть и не иссяк совсем. Но никому не позволяло расслабиться чувство предгрозового затишья.

Перешагнув порог жилого отсека, новенькие в нерешительности остановились. Духота и теснота, царившие там, никак не соответствовали представлениям Натали об условиях, подобающих мальчикам из чистых семей. Ну, в большинстве своем пилоты ведь были выходцами именно оттуда.

Те, кто сидел на койках — встали, кто лежал, распластавшись, просто так или с книгой, — сели с очумевшими выражениями на лицах: комэск, мол, что ты нам притащил? Один рыжий парень поспешно швырял вещи в пасть саквояжа. Обернулся к вошедшему начальству, уперся взглядом в дерзкий, обтянутый майкой бюст Мэри-Лиис, встопорщил усы и только что слюну не сглотнул:

— Вона как, значит! А я-то за порог!

Один Гросс догадался маскировать замешательство действием: мигом распорядился освободить двухъярусную койку у входа, вызвал по комму техническую службу, и пока мастера монтировали перегородку, отсекающую «женскую половину» от кубрика, и без того куцего, велел своим новым пилотам сесть и выслушать, что он тут наскреб для напутственного слова.

— Значит, — сказал он, — так. Мы вам не рады, и вы нам, как я понимаю — тоже. Но деваться некуда. Придется служить, а стало быть — соблюдать правила. Каковые правила мы сейчас и сформулируем. Итак… — он мучительно вздохнул и посмотрел на свои руки, тяжелым грузом лежащие на коленях. — По одной не ходить, даже в туалет, хотя бы первое время, пока народ привыкнет. Белье не разбрасывать — не хочу, чтобы из парней психозы полезли. И так-то… Давайте сюда коммы.

Время от времени беззвучно поругиваясь, он справился с хитрыми кнопками и остался удовлетворен.

— Теперь, если что, на выручку вся эскадрилья бросится. Главное, сигнальте. На двадцать кулаков можете рассчитывать. Свои, — он хмыкнул, — чужим не отдадут.

И хитро посмотрел, интересуясь реакцией. У Мэри-Лиис хватило нахальства усмехнуться начальству в небритую физиономию, собственное лицо, как надеялась Натали, осталось каменным.

— Руку! — комэск защелкнул браслет у Натали на запястье и, двумя пальцами превратил замочек в комок бесполезного металла. Она и пискнуть не успела. Теперь только вместе с рукой оторвать, ну или срезать, хотя для этого специальный инструмент нужен. В первый момент дернулась, вспомнив давешнего менеджера, и щелчок, с которым закрывалась дверь, и только после сообразила, что сделанное как раз гарантирует ее от разных всяких укромных уголков, куда, как правило, попадаешь не по своей воле. Лишний раз только подумала, что, видимо, вся армейская дисциплина тут держится на нескольких тысячах километров вакуума, отделяющих личный состав от соблазнов планеты.

— И еще вот что, — Гросс откашлялся. — Никаких шашней в эскадрилье. Где-нибудь там… — он махнул в сторону коридора, — ежели по согласию, то дело ваше. А здесь будет чертовски трудно объяснить, почему этому дала, а этому… Я в эти дела впутываться не хочу, а придется, если нарушите мне слетанность эскадрильи. Ты, — он показал на Мэри-Лиис, — пойдешь четвертым номером в Синее звено. Ты — таким же в Серое, ведомой к Джонасу. И хватит с них, мальчишек я к себе возьму. Устраивайтесь, после обеда пойдем машины получать. Вопросы есть?

У Мэри-Лиис вопросов не нашлось, да и у Натали — тоже. Какие могут быть вопросы к командиру, когда он столь явно тяготится их компанией. Гросс с облегчением кивнул и выбросился в «общий» зал, для чего ему пришлось только шаг сделать. Вместо него на дамскую половину вторгся огромный полосатый кот. Посмотрел желтым глазом, вопросительно мякнул, снисходительно принял почесывание подбородка, выгнув спину, потерся о колено, оставив на черной ткани летного костюма пучок предательски светлых волос. Среда явно собиралась внести в жизнь столько осложнений, сколько это было ей по силам. Там, за тонкой стенкой, пилоты выясняли у комэска, в качестве кого им придали это и что с этим теперь делать. Как, это, оказывается, еще и летает? Осчастливленные ведомыми нового образца взвыли. Слышимость была великолепная.

— Экземплярчик, а? — прошелестела, оглянувшись в сторону проема, Мэри-Лиис, явно не кота имея в виду. — Чур, моя койка нижняя.

* * *

Чтобы успевать за Гроссом, приходилось трусить рысцой. Только поперву унизительно, потом стало не до того. Все большие помещения напоминали Натали пасти сказочных чудовищ, низкие стальные балки под потолком выглядели в точности как нёбные кости. Или ребра грудной клетки, если смотреть на нее изнутри.

В целом, помещение ангара выглядело темным. Желтые линии расчерчивали палубу на квадраты, отведенные эскадрильям. Горели лишь лампы зонного освещения: над машинами трудились механики. Каждая Тецима стояла в своем конусе света, как в отдельной комнате. С левого борта одной из них полностью сняли капоты. И тишина — как в операционной. Впрочем, это до Гросса тут была тишина.

Новенькие машины, пришедшие тем же транспортным рейсом, что и пополнение, выстроились вдоль стены в густой тени. Гросс, видимо, не посчитал разумным доверить новеньким выбор, а просто ткнул пальцем: это — тебе, а это — тебе, и завертел головой в поисках свободных механиков.

— Прошу прощения, — из-за спины его вывернулся человек в штатском, что выглядело само по себе дико в этом царстве для своих, и тронул комэска за плечо одними копчиками пальцев. — Прошу вас с распределением техники подождать.

Гросс замер на всем скаку. Дело-то было неслыханным. Впрочем, это уже давно был не тот Гросс, что отстаивал авторитет с помощью кулаков и горла. За спиной человека маячил привычно взъерошенный Тремонт, молчал, но присутствием своим придавал вес его словам. По особенной «целлулоидной» внешности гостя Гросс решил, что мужик, скорее всего, из СБ. А Безопасность следует терпеть молча.

— Вам предписано получить экспериментальную модель истребителя для проведения войсковых испытаний. Это ответственное задание. По результатам испытаний в реальных условиях будет принято решение о поставке модификации на поток.

Гросс только пожал могучими плечами. Подобные решения принимаются намного выше, его дело маленькое. Предписано — так предписано.

— Ну и где наша новенькая птичка?

Инженер эскадрильи, ненавязчиво болтавшийся рядом, включил с пульта еще один конус света, комэск сделал несколько шагов вперед, повинуясь извечному любопытству «крылатых»: а ну-ка, чем оно лучше? Подчиненные робко потянулись за ним, как цыплята за матушкой-наседкой.

— Внешне как будто ничем от «девятки» не отличается. Внутри что-нибудь?

Чиновник не ответил, но выражение лица его Гроссу не понравилось. Будто бы тот знал нечто такое, чем делиться не собирался. Нехорошо это, прежде всего по отношению к пилоту, который один, в вакууме, должен быть готов к любым сюрпризам.

— На опытную модель вы посадите пилота по имени… — «Пиджак» сверился с портативной декой, — …Пульман.

— Че-го?

Гросс недоуменно обернулся, рассматривая Натали, словно первый раз ее видел. Впрочем, он и в первый раз на нее так пристально не глядел.

— И освободите от иных работ механика по имени, — еще один взгляд на деку, — Ларсен. Поставите его на эту машину.

Чем дальше, тем интереснее. Лучший механик Шельм, которого Гросс все собирался перетащить себе, да не мог подыскать подходящего предлога. Кто там, внизу, знал про Ларсена? Кто-то из подручных мигом сбегал за Фростом, отдыхавшим в своем отсеке. В отличие от пилотов ему полагалась персональная каморка. До сих пор Натали и не подозревала, что на военном корабле можно встретить старика.

— И девушек, значит, под погоны? — сказал он вместо приветствия. — Добрый вечер, лейтенант Гросс.

— Привет, Фрост. — И не вина Гросса, что прозвучало это хмуро. — Опять не удалось мне всучить тебе мою птичку. Вот, хотят, чтобы ты сдал все работы и принял опытный образец. Летать будет леди. Если я правильно понял.

— Опытный так опытный.

Фрост откинул блистер кабины, зацепил за борт лесенку и заглянул в кабину. Комэск внизу даже шею вытянул.

— Ну, что там?

— Ничего такого, как будто… Э, а это что за шутки? Почему катапульту демонтировали?

— Чтооо? — Гросс едва удержался, чтобы не спихнуть механика и не занять его место. — Может, перенесли?

— Нет тут катапульты, — мрачно повторил Фрост. — Съер?…

— У меня для вас пакет с инструкциями, — откликнулся человек, который так неожиданно всем стал приказывать. — Там упомянуты узлы, которые вам категорически запрещается трогать.

— А ответственность, которую я несу?

— Катапульта, — сказал человек, — самый малофункциональный узел истребителя. Фактически это устройство несет только психологическую нагрузку. Дескать, в случае непосредственной опасности пилот теоретически может покинуть кабину. Много ли вы знаете случаев, когда он успевал это сделать? Единицы.

«Не при пилотах, — вопило выражение лица Гросса. — Не при женщинах и мальчишках!» Но чиновнику плевать было, что оно там выражает.

— …и сами пилоты, насколько мне известно, предпочитают моментально сгореть в машине, чем болтаться в кресле, мучаясь: спасут — не спасут? Хотя я не спорю, маневр «подбери товарища» в Академии отрабатывается. Такие правила, комэск. Ни переустанавливать, ни даже обсуждать их с вами я не уполномочен.

— Все будет в порядке, — сказал Фрост. — Хорошая машина. Правда, б/у. Я ее помню. Одна такая.

По скромному мнению Натали все Тецимы были похожи друг на дружку, как куриные яйца в скорлупе, но механик молча показал на три ряда косых крестиков, аккуратно нарисованных на левом борту. Раньше они, вероятно, были белыми, гордо кричали о себе на фоне зеркальной черноты, а сейчас их заботливо закрасили в цвет глубокого космоса. Рельеф, однако, остался. У кого-то не поднялась рука зашлифовать боевую славу.

— Разве что у вашего командира счет поболее будет. Ну так он и летает подольше.

У Натали ноги словно нарочно свинцом налились. Но хочешь не хочешь, пришлось тащить их в кабину.

Умостилась в кресле, поерзала. Нерешительно поглядела на панель, ручку, рычаг управления двигателями. Расположены, надо думать, под усредненного мужчину. Усредненный мужчина покрупнее нее. Стрелки всех приборов дрогнули, лампочки вспыхнули на какую-то долю секунды, словно замкнулись и тут же вернулись в нерабочее состояние электрические цепи. Выглядело это, мало сказать, странно, но Натали относилась к электричеству со здоровым женским фатализмом, уповая на заботливые руки механика. Сама она в важном деле целости машинных потрохов ни за что отвечать не могла, и стала бы жертвой любой мелкой поломки, которую пилот в состоянии исправить, например, прижав контакт пальцем.

Натали машинально опустила колпак и только тут догадалась, что здесь, внутри, под керамлитом с его односторонней прозрачностью нет необходимости следить за выражением лица. Дрожь пробрала ее, заставив поплотнее втиснуться лопатками в губчатую спинку ложемента. Надо попросить Фроста Ларсена выдвинуть кресло до упора вперед.

— От тебя, машинка, зависит, долго ли нам целыми летать.

* * *

Гросс, совершенно багровый, брызгал слюной, икал от невозможности выразить чувства и проглатывал неопределенные артикли. Шельмы-ветераны помалкивали, чинно рассевшись по койкам, и глазели на командира выжидательно, что еще сильнее распаляло его не находивший выхода гнев. Казалось, в глубине души пилоты потешаются над ним, и это был яд для души.

Кому уж точно было не до смеха, так это причине праведного гнева комэска: «женщинам и детям». Только что закончились их первые тренировочные полеты в составе эскадрильи. В глубине души понимая, что двадцать четыре часа, «налетанных» на тренажерах в режиме ускоренной подготовки, иного результата не могли принести нигде и никогда, Натали съежилась, оцепенев и устремив взгляд на руки, сцепленные на коленях. Поза воплощенной безнадежности и отчаяния, состояние, из которого ее навряд ли вывели бы даже побои.

Впечатление было такое, будто и до них дойдет. «Качество пилота» — показатель, согласно которому Академия определяет лучших — имеет сугубо материальное выражение в цифрах, связующих меж собой скорости выполнения обязательных фигур, процент поражения целей и общее количество затраченной при этом энергии. Чем меньше пилоту требовалось импульсных включений маневровых двигателей, тем быстрее исполнялась фигура, тем ближе, соответственно, был вожделенный значок. Все, одним словом, как и полтыщи лет назад, упиралось в чутье и профессиональный навык.

Второго катастрофически не хватало, а первое отсутствовало у Натали в зародыше. Компьютерной мультипликации тренажеров оказалось недостаточно, чтобы подготовиться к резкому удару и звуку выстрела из кассет, почти одновременного с «Серый-4 готов», а потом — внезапный космос и мелькание смутных теней вокруг. Двадцать четыре «ускоренных» часа инструкторы потратили, чтобы обучить ее целиться и висеть на хвосте. Групповые полеты параллельными курсами, когда вышколенная эскадрилья в доли секунды занимает места согласно номерам и перестраивается в мгновение ока, Учебка оставила на совести комэсков. На первой же минуте обнаружив за собой семь машин вместо одиннадцати, в то время как прочих носило по обитаемой вселенной, Гросс остановил всех и развернулся, пытаясь выполнить роль пса при разбежавшихся овцах. Пилот Пульман в это время следовала за зеленой точкой, которую ее бортовой компьютер определил как лидера, однако, испытывая вполне очевидные для новичка трудности с небольшими перемещениями, прозевала момент, когда командир поменял курс на противоположный, и… Словом, сдержанный рык из динамика, который посоветовал ей поменьше пялиться в черноту и побольше — на показания радара, был самым меньшим воздаянием из всех, какие она могла получить за командирские плоскости, опаленные ее экстренным торможением, и еще довольно долго она чувствовала в горле собственную селезенку. Подразумевалось, что продолжение последует, и сейчас для него был самый подходящий случай.

Разобравшись, с кем имеет дело, Гросс кое-как сбил Шельм в кучу и повел их сперва по прямой, а потом — доворачивая и прибавляя ход, чтобы заставить новеньких почувствовать строй и отучить шерудить ручкой.

Словом, после учебных стрельб Шельмы возвращались на базу выжатые как лимоны, причем лимоны, плавающие, как в соку, в собственном поту. И не только те, кому полеты были в новинку. Казалось, прошло много часов, и наконец все это кончилось, и возникло подозрение, что в реальном бою все незамысловатее и проще: по крайней мере никто не стоит над душой с секундомером. Не попадая в кассету, пилот Нейманн отвернула на второй круг прямиком через строй проходивших сверху Молний. Шарахнувшись врассыпную, те, возможно, такие же «чайники», смяли стабилизаторы и повредили дюзы. Починки там было не на один день, и Большой Гросс имел по этому поводу неприятнейшее объяснение с Тремонтом, который входить в его проблемы не пожелал, а сделал его виноватым со всех сторон, и комэск справедливо заключил, что дальше будет хуже.

— …и результаты стрельб! — Гросс с садистическим видом положил перед собой считыватель. — С вами, барышни, никакого внешнего врага не нужно. Уинд — процент поражения — семьдесят, сто семьдесят пять процентов перерасхода заряда батареи на поражение цели. Будет зажарен в первой же лобовой. Не смейтесь, рано еще. Грэхэм, ненамного лучше, сто шестьдесят процентов заряда, восемьдесят процентов поражения неподвижной цели.

— А сколько надо? Теоретически? — голосом избалованного отличника поинтересовался Уинд.

— Сорок-пятьдесят, — ответил командир серьезно, а тощий белобрысый Грэхем присвистнул. — Не больше шестидесяти, на самом деле. Нейманн — двести пять, поражено сорок процентов целей. Вы — труп.

«Труп» ответил спокойным взглядом, дескать, это с какой стороны посмотреть, комэск нахмурился и уткнулся в считак.

— Пульман… а… неплохо. Процент поражения целей — сто? Как ты это сделала?

— Зажмурившись! — буркнула Натали.

Эскадрилья загоготала, и даже комэск, как показалось, перевел дух.

— Всем отдыхать, — велел он. — Пульман, на два слова. Машинку пойдем посмотрим?

— Ты уж не обижайся, Пульман, — сказал Гросс, пока они шли коленчатым коридором, — но в твой особый пилотский дар я верю… скажем так, не особенно. Ну не отвернула бы ты на той скорости с того курса: ни руки, ни мозги на такое не способны. Брюхом по мне скользнула: это ж какую точность надо иметь! Или какое счастье? Значит, забита в машине какая-то фишка.

— Машина хороша, — признала Натали. — Никакого сравнения с учебной. Только думать про маневр начинаешь, глядь — уже в него вошел. И управление мягкое.

— За хвост берет — не отвяжешься, — согласился командир. — До сих пор ощупываюсь — жив ли.

Размашисто и гулко шагая, Гросс отсчитал свой квадрат посадочной палубы, а дежурный механик, повинуясь зычному приказу, превратил пятно тьмы, где отдыхала Тецима, в конус режуще-белого света и подключил кабели питания.

— Значит, — поднимаясь по лестнице в кокпит, пробормотал Гросс, — управление? Мягкое? Это ты называешь мягким?! Мож, переклинило ее?

Снизу не было видно, однако по тону, а более того — по полоске побагровевшей шеи комэска Натали смекнула, что силу к ручке тот приложил максимальную. Раздался характерный треск, вопль, запахло озоном, Гросс скатился вниз, тряся кистью и во всю глотку призывая Фроста.

— Электрика течет, — заявил он, баюкая онемевшую кисть. — Проверить и перепроверить! Пилот жаловался? Тьфу, жаловалась?

— Все было в поряд… — синхронно начали Натали и механик, посмотрели друг на друга и замолчали.

— Проверить! — подтвердил приказание Гросс. — А Пульман пусть посмотрит. Ей полезно будет.

* * *

— Половина гаек тут мной закручена, — сказал Фрост, выныривая из капота. — Это была хорошая машина прежде, и сейчас, сколько могу судить, хуже не стала. Эх, до чего славный паренек летал на ней прежде. Где-то у меня запись есть. Может, заглянешь после на чаек?

«И этот туда же», — вяло подумала Натали, но внутреннего протеста не возникло. Впервые за много дней вокруг нее было тихо. Сперва она бесцельно расхаживала вокруг своей Тецимы, потом села, скрестив ноги, прямо на палубу. После душного отсека, полного взвинченных мужчин, нервных голосов, голодных взглядов исподтишка, после этих чудовищных походов в туалет парой, после раздражающего ежеминутного соседства Мэри-Лиис тут отдыхала душа. Вдобавок, свет и тень тут были разделены так же четко, как в детстве — понятия о добре и зле.

Никогда бы не подумала, что мне хорошо в месте, где так много железа. Хотя, может, дело в том, что тут мало людей.

В каморке механика тоже, впрочем, оказалось ничего себе. Узкая, длинная, с аккуратно застланной койкой у дальней стены. Все так упорядочено, что даже почти просторно. Разминуться можно, не цепляясь локтями. Фрост усадил гостью в угол, вскипятил воду, заварил по старинке ароматный чай с фруктовой добавкой. Угощал так же спокойно, без лишних суетливых движений, как обихаживал Тециму. Потом убрал с откидного столика порожние чашки и сахарницу, утвердил вместо них проектор.

— Первый состав Шельм. Первый боевой вылет. Живые все.

Зеленоватый луч пронзил мягкий сумрак отсека, возле двери развернулась голографическая картинка причала, полного людей: качество было не очень, камера вздрагивала, море голов волновалось перед ней. А потом, когда ракурс был взят, чье-то невидимое колено уперлось Натали в грудь, мешая не то, что дышать, а самому сердцу биться. Пробиваясь сквозь толпу, Рубен Эстергази шел прямо на нее, глаза сияли, лицо было возбужденным и радостным, вокруг смеялись и хлопали друг друга по плечам люди. Некоторые показались ей смутно знакомыми, но все слились.

Она, собственно, уже убедила себя, что никогда больше его не увидит. Не могло быть таких совпадений, чтобы… Все, что было, было, оказывается, таким живым.

— У… убит? — губы были как оладьи, когда Натали выговаривала это слово.

Фрост отнял у нее чашку, тяжелую, фарфоровую, ни разу не армейскую, стиснутую в пальцах. Натали, оказывается, так и держала ее у рта, позвякивая краешком о зубы.

— Эй, — сказал он озабоченно, — ведь не хотел я так-то. Признала кого?

— А разве, — она заставила себя посмотреть в огорченное лицо старика, — там был кто-то еще?

— Неужели жених?

— Кто он, и кто — я? — фыркнула Натали. — Так… случайный роман, можно сказать, на бегу. — Полжизни отдала б сейчас за интонации Мэри-Лиис. Слова-то были что надо, а вот интонации… — …разве его забудешь?

Испортила старику романтический вечер. Молодец, нечего сказать. Натали рывком встала, нечаянно ушибив локоть о стальную стену. Потом будет стыдно. Сейчас же она испытывала только тупую сумасшедшую боль, внутри которой, ощупью, пришлось добираться до кубрика. Она даже не помнила, провожал ли ее Фрост. Хотя, наверное, провожал. Мужчины эскадрильи не позволяли женщинам ходить одним.

Мир стал совершенно черным. То есть, на протяжении некоторого времени ее собственная ситуация только ухудшалась, но это все были изменения пошаговые, в одном направлении, и всякий раз ей казалось, будто происходят они по какой-то нелепой случайности: от никому не нужной и совершенно неуместной войны, свалившейся ей на голову, от злонамеренности менеджеров, скажем, или из-за подписи, в запарке поставленной под невразумительным приказом где-то наверху… В ней, в Натали, совершенно точно не было ничего такого, что смогло бы усмирить волны и лечь решающим грузом на весы. Спасать мир и развеивать тьму — удел таких, как Рубен Эстергази. Пока он был, была надежда, что где-то чьими-то усилиями все образуется.

Теперь же стало ясно, что ничего лучшего, чем Натали Пульман, у Империи не осталось. История не могла хорошо кончиться.

* * *

Натали полагала, будто ничто не способно стряхнуть с нее тупое бесчувствие, но штатному медосмотру это удалось. Прошло, кажется, всего несколько часов, и вот она уже сидела напротив медотсека, съежившись под бдительным присмотром комэска и ожидая выхода Мэри-Лиис.

Что она делает там так долго? Времени, кажется, хватило бы даже на аборт. Даже Гросс, тихо сатанея, время от времени скашивал глаза на браслет комма. Соседний «мужской» медотсек уже полэскадрильи пропустил, оставшиеся вслух развлекали себя домыслами относительно военной гинекологии. Хоть куда девайся.

Медтехник там, ясное дело, тоже не дама.

Когда открылась раздвижная дверь, и Мэри-Лиис возникла на пороге, со змеиной улыбочкой, всем своим видом демонстрируя таинственную сложность женской натуры, да еще и «молнию» на груди застегивая, Гросс нетерпеливо вытолкнул Натали ей навстречу, так что леди даже задели друг дружку локтями.

Ушастый лейтенантик медицинской службы, отвернувшись к стене, возился с аппаратом-диагностом. Или делал вид, что возится, и даже не поглядел в ее сторону, невразумительно велев раздеваться. На уши Натали обратила особое внимание, потому что они пылали. Видимо, получил свою порцию шуток от коллег.

Перегородки из прозрачного пластика заботливо закрашены сверху донизу, а камеры слежения стыдливо отвернуты к стенам. Прохладнее, чем всюду, не больше двадцати по Цельсию, неожиданно светло и просторно: и зеленоватые лампы дневного света, и кондиционеры работали в полном режиме. Свет этот истово ненавидим всеми женщинами: он грубыми тенями выделяет малейшие неровности кожи, а кровеносные сосуды словно прорисовывает синим поверх. Хорошо, впрочем, уже то, что «пыточного» кресла тут нет.

Пришлось подождать, опершись позади себя руками о пластиковый стол и покрываясь мурашками.

Повернувшись к Натали лицом, техник, оставшийся безымянным, все так же прятал взгляд, а касаться ее предпочитал исключительно сканером. Молча навесил на нее гроздья датчиков, так же молча собрал и ретировался к диагносту, который выдал на экран всю схему внутреннего устройства и функционирования пилота Пульман.

От подобного пренебрежения пилот Пульман слегка раздражилась. Здесь, в конце всего, терять ей нечего, стало быть, нечего и бояться.

— Поинтересоваться своим здоровьем можно? — спросила она. — Или это не мое дело?

— Я передам необходимые данные вашему командиру… — ответил «кролик», но, видимо, увидел в своем стекле, какую гримасу она скроила. — Ладно. Зеленые строчки — норма, красные — отклонения.

Красных на взгляд Натали было многовато. Программа диагноста, как объяснил техник, рассчитана на мужчину. То есть недостаток тестостерона, скажем, можно игнорировать со спокойной душой. Как и большинство других «красных» показателей. А вот, скажем, недостаток железа, непосредственно ведущий к анемии…

К горлу подступил истерический смех. Восполнять прямо сейчас недостаток железа было примерно так же необходимо, как бросать курить накануне казни. Будем жить — будет и железо, и кальций, и прочие элементы, хоть бы и редкоземельные. Не будем… нечего тогда и заморачиваться на ерунду. Насос в груди всхлипнул и дал перебой, и звук, застрявший там, вырвался наружу смешком.

Выйдя в коридор, Натали обнаружила, что Шельмы ушли. Гросс тоже — у комэска было слишком много дел, чтобы конвоировать дамочек лично. Ее дожидался Вале, ведомый Йодля из первой пары Серого звена. Парень, друживший с котом. Более или менее способный к нормальному общению, как она заметила, когда лица начали выделяться из толпы.

— Я сперва тоже думал, что Гросс — чудовище, — сказал он, пока они добирались до жилых отсеков палубы Н.

Над этими словами Натали размышляла всю дорогу. Ей начинало казаться, что жизнь на авианосце из этого и состоит: из непрерывных переходов по тусклым блестящим кишкам, где чтобы разойтись с встречным, приходится разворачиваться боком, каждый раз ожидая от него глупой выходки вроде подвернувшейся ноги: «Ох, леди, простите…» И морда наглая.

Гросс валялся на койке, держа считыватель на животе. Видимо, получил уже на него данные обследования, потому что взгляд его задержался на вошедшей Натали.

— На два слова, Пульман, — сказал он, когда она совсем уже собралась юркнуть в свою выгородку.

Натали подошла, комэск спустил с койки ноги, и ей пришлось подождать, пока он отыщет ботинки.

— Выйдем, пожалуй.

Устроились в кают-компании, в углу: никто в это время не ел, и пространство создавало иллюзию уединения.

— Я вот о чем хотел потолковать, — Гросс зыркнул по сторонам, убеждаясь, что никто поблизости не греет уши. — Эта, твоя… подруга… гуляет, в общем, налево и направо. Делает она это в рамках, которые я установил, формальных претензий я ей предъявить не могу. Не мое, в общем, дело, и связываться я с ней не хочу. Чую, — усмехнулся мрачно, — не отмоешься потом. Ну и другие в том же роде. И сам спрашивал, и слухи ходят.

— А я-то что?

— Да речь-то о тебе. Эти, — он махнул рукой, — кошки. Устраиваются, как могут. Приводят среду в привычное состояние. А ты как в воздухе подвисла. Я вот что: можешь быть моей. Тогда, если что, любой разговор будет со мной, не с тобой. Я женат, но… завтра у нас либо есть, либо нет.

Натали уставилась на собственные руки. Мужчины, видимо, в глубине души полагают, будто женщины изначально знают истинные ответы на вопросы, что мучают их. Спрашивают — и ждут, что ты не сходя с места все решишь. За себя и за него.

Каков смысл верности теперь? Каков он был прежде, когда о ней никто даже не просил? Роман… не завершен. Мужчина ушел, подчиняясь обстоятельствам непреодолимой силы. Не потому, что колодец вычерпан досуха, души иссякли, и им больше нечего друг другу дать. Что с того, что обстоятельства стали непреодолимыми… совсем? Что за долг, который исполнять ей одной, встречая лишь непонимание? Что она должна за душу, в час жажды напоенную любовью?

— Я здесь не по своей воле, — сказала Натали. — Мне сказали, что берут сюда пилотом. Пилотом и буду. Хорошим или плохим — как получится. Но это все, что я готова дать. Ты меня понял, комэск?

* * *

Проклятье, как они могут выносить этот трезвон? В мире не осталось ничего, кроме одуряющего, вибрирующего на грани ультразвука тона, способного поднять не только спящего, но, кажется, и мертвого из гроба. Все, что угодно, лишь бы это прекратилось, и одна надежда — в потоке таких же, как ты, беснующемся и бьющемся в тесном русле трубчатого коридора, как можно скорее достигнуть ангара и спрятаться под непроницаемым колпаком кабины. Уф! Теперь ее достанут только на волне эскадрильи.

Вот ты какая, боевая тревога!

Защелкнуть шлем скафандра, пробежаться взглядом по приборной доске: это, это, потом вот это. Механически откликнуться: «Серый-четыре готов», в ту же секунду вылететь в пронизанную вспышками черноту и… что не так? Ах да, предупреждали же: сперва сбрасываешь ручку в нейтраль, и только потом подаешь топливо на маршевые. Кажется, на тысячу раз затвержено, и вот же ж… Маршевые, впрочем, и не включились. Хорошая машинка, умная машинка. Давай, держись вон за тем хвостом.

А после они влетели в безумие. Вцепившись в ручку, как обезьяна, и вытаращив глаза, Натали болталась на хвосте у Джонаса, время от времени беспорядочно паля «в белый свет», хотя он, конечно, был черен, как всякий уважающий себя вакуум, и даже не пыталась сообразить, где выхлоп от дружественной дюзы, а где — трасса от плазменного орудия противника. И наоборот. Зеленые и красные точки на экране радара перемешались, и страх невзначай поразить своего почти затмевал ужас, который она испытывала, нелепо втягивая голову в плечи в попытках уклониться от вспышек, то и дело озарявших ночь.

А где-то было еще круче. Она и слова-то знала, как оказалось, не все, из тех, что неслись с каждого «номера»: отчаянно, беспомощно и громко, в тщетных, как казалось Натали, попытках заглушить далекие женские вскрики.

— Восьмая и Двенадцатая, — отвлекся на них Гросс, — держитесь за своих ведущих, и… ааа… уберите пальцы с гашеток! Стрелять коротко, обдуманно и прицельно. Пары с женщинами — на прикрытие. Сомкнитесь. Шельма — Молниям, я иду! — крикнул он на общей волне.

Джонас, «Серый-три», поменял место в строю, заняв позицию для прикрытия, Натали вильнула следом, и Шельмы плотным потоком хлынули в самую середину, где Молнии приняли на себя основной удар уродов.

Когда-то давно, пока фаст-фуд не вошел еще в ее жизнь, Натали довелось варить клецки. Вот на клецки, хаотически всплывающие в кипятке, это и было похоже. Вспышки белого огня и иногда — машины, возникающие «в визуальной близости». Приказ Гросса она выполняла буквально, даже и не думая стрелять, а только держась за своим ведущим на дистанции, которую учебники рекомендовали как оптимальную, и повторяя все его маневры. Зато у всех остальных кругом, кажется, единовременно запали гашетки.

Море огня, в котором Натали почти сразу потеряла ориентировку и постепенно теряла самое сознание. Пальцы онемели, одеревенело все тело, в шее возникла сильная боль. Ей казалось, что и ручкой она уже шерудит бессмысленно, лишь создавая иллюзию, что управляет машиной.

— Ну хватит, — услышала вдруг в самое ухо и даже не удивилась, только попыталась распознать Шельму по голосу, потому что голос был знакомый, и даже задевший какую-то неожиданно чувствительную струну, вяло возмутилась, что «номер» не назвался, потом решила, что волна-то общая, и это даже совсем не обязательно Шельма… И в этот момент ручка вырвалась у нее из руки, словно мужчина в десять раз сильнее раздраженно стряхнул ее управление. Стены пламени мелькнули вдоль блистера справа и слева, а потом на нее рухнула прошитая звездами чернота. И тишина, словно динамик разом оглох.

И только тогда она вспомнила этот голос.

— Ты… где?

— Там, где мне самое место. А вот тебя тут быть не должно и не будет, пока я в силах это обеспечить.

— Где ты, черт побери?!

— Вокруг тебя. Я — твоя машина. Проект «Врата Валгаллы», если помнишь.

Мгновение назад вокруг кипела схватка, и Натали все еще была в холодном поту, а сейчас…

— Мать твою, ты что, вышел из боя?!

— Тебе там быть бессмысленно. И безнадежно.

Натали истерически расхохоталась.

— А посреди вакуума, одной, в истребителе, не предназначенном ни для скачковых перелетов, ни даже для действий в атмосфере — не безнадежно? Показательный трибунал и луч в затылок за дезертирство… Спасибо, дорогой, это именно то, что мне сейчас нужно. Нас… эээ… слышно?

— Разумеется, я отключил связь. Я могу сесть на планету, — произнес голос в наушниках после крохотной паузы. — Я рассчитал. До семидесяти пяти процентов разрушения, но ты будешь жива. Тебя даже не хватятся. Не вышла из боя.

— У меня тоже есть честь.

— Сейчас не время думать о твоей чести.

— Там сбивают таких же девчонок, как я. На новеньких машинах без сюрпризов, без трех рядов «крестиков» на фюзеляжах, без боевого опыта первого аса Зиглинды, помноженного на лучшую технологию Галактики. Верни меня в бой. Немедленно!

— Ты отдаешь себе отчет в том, что там происходит? Массированного удара такой силы я не припомню со времен начала войны.

— И сколько времени ты дашь мне на планете в случае, если щит рухнет? Пять минут? Пару дней?

— Йеххх, — выдохнул он. — Кресло тебе велико… Ну… сожмись, что ли, сползи вниз. То бы мудло, что сняло катапульту, да заманить бы в кокпит, да воздух стравить… Мантры какие-нибудь знаешь? Ну, тогда хоть стихи читай. Про себя! Шельма-двенадцать — всем! Индивидуальные стычки — отставить. Даю пеленг, все ко мне. Строй двойная дельта, женщин — в середину.

— Десятый — Лиде… тьфу… Двенадцатому, понял, командир, съер! — первым откликнулся в шлемофоне Вале.

— Дракон — Шельме, я иду! Как это, черти меня забери…

— Не сегодня, Магне… Четвертый, влево! Давай! Так, теперь тридцать вверх и жарь!

— Кто, кто командует? — непрерывно орал в наушниках Гросс. И еще десятка два голосов недоуменно повторяли тот же вопрос, просто голос комэска был самым громким.

— Кто, кто… Назгул!

И тишина внутри клубка огня, ровным счетом настолько, чтобы всплыла в памяти древняя харизматическая легенда, откуда мальчик из хорошей семьи дернул словцо, не без юмора определяя смысл своей послежизни.

Натали забарабанила по панели, требуя врубить обратно общую связь: та включилась с щелчком и без каких-либо комментариев. Одиннадцатый желал уяснить, какого черта он должен подчиниться младшему номеру, на что ему в особенно доходчивых выражениях указали, куда именно и кто лично воткнет ему торпеду, буде он промедлит занять указанное место в строю.

— В моей кабине — женщина, и то… — рявкнул Назгул, а потом, приватно и доверительно, для одной Натали пояснил:

— Осточертел этот саботажник еще при жизни…

Смерти нет!

То, что последовало дальше, было, по-видимому, настоящим и всерьез… Брани столь чудовищной и столь виртуозной Натали в жизни не слыхала, да и представить не могла, чтобы ту встречали с таким неописуемым ликованием. Назгул, имевший, по всей видимости, шаровой обзор, вертел строем как единым целым, прицельным концентрированным огнем пресекая попытки уродов сомкнуть ряды. Зубы стучали непрерывно, и ее колотила сумасшедшая дрожь. Но то был восторг потока, подхватившего ее, и если потом те, кому удалось сохранить жизнь и здравый рассудок, утверждали, будто бы с начала действий не попадали в более опасную переделку, Натали ничем не могла подтвердить их слов. Она даже не помнила, как вела машину назад, на базу. Может, и не сама. Да точно, не сама, потому что Назгул нырнул в шлюз, не дожидаясь погрузки в кассету, точнехонько сбалансировав направление, импульс посыла и перепад гравитационных полей внутри и снаружи, и остановился, молчаливый, но довольный и гордый.

И только тут ее отпустило. И отпустило жестоко, приподняв и шлепнув оземь, словно из невесомости разом под три «же», желудок рванулся вверх, а кости ног наоборот куда-то исчезли. Трясущимися руками и не с первого раза Натали откинула блистер. Выползти самой тоже не получилось: Фрост, видавший всякое, подкатил лесенку, поднялся по ней и попросту вынул Двенадцатую из ложемента за плечи, и перевалил через борт. По лесенке она и сползла, скорчившись у обутых резиной стоек. Рвать было нечем, иначе, как пить дать, осрамилась бы прямо здесь… Фрост подложил ей под спину свернутое в валик одеяло.

Ангар вне желтой линии, отсекающей Тецимы, был полон, но люди стояли вплотную друг к дружке, придавленные недоуменной тишиной. Имя «Эстергази» перепархивало бабочкой над головами. Гросс, всей массой тела раздвигая толпу и шатаясь, как пьяный, прошел к своему — своей? — пилоту.

— Ну и… голос у тебя, Двенадцатая.

* * *

Этим дело, само собой, не кончилось. Стянув скафандр, совершенно мокрый внутри, трясясь под наброшенным одеялом и прихлебывая чай, поданный Фростом, Натали наблюдала, как понемногу, неохотно покидали ангар люди, которым, по сути, нечего было здесь делать — только удовлетворять любопытство. До большинства дошло уже, что все здесь были бы уже мертвы, когда б не «эта штука», и разузнавали обиняками: «правда ли, что…» В отдалении Джонас беседовал с Гроссом, и когда комэск вновь подошел к Натали, выглядел он мрачнее тучи.

— Что за песни я слышу про выход из боя?

Чашку пришлось отставить, хотя и с сожалением. За нее, по крайности, можно было держаться. Комэск перешел на шепот.

— Джонасу всей веры — полслова, он известный перестраховщик. Если смогу — вытащу, но что там, черт побери, было?

— Я не справилась с управлением, — сказала Натали, не глядя, впрочем, ему в лицо.

— На хрен ты вообще там сидишь! — вспылил Гросс, протягивая руку. — Должна справляться. Кассету!

Пришлось лезть в кабину, преодолевая тошноту и ломоту в костях. Назгул был вызывающе безгласен. Гросс сунул кассету в карман и направился в каморку механиков, откуда вылетел через минуту.

— Она ж пустая, — буркнул он. — Будто ты и двигатель-то не включала. Ччерт… Ты пойми, отправить под трибунал не добровольца… женщину… у меня б язык не повернулся. Но тут, — он указал подбородком на Тециму, — нет же ничего нормального! Каждый дурак захочет сказать свое веское слово. Готовься, затаскают.

С этими словами он ушел, а Натали поднялась по лесенке и, не залезая в кабину, приложила к уху шлемофон.

— Это как это?

— Ибо нефиг, — меланхолично сказали там. — Думается мне, нам есть что сказать друг другу без лишних глаз.

Разбирательство, само собой, не замедлило. Комната, куда вызвали Натали, битком была набита начальством. Эреншельд сидел в дальнем углу с видом, что он-то секрет Назгула знал с самого начала, но играл по правилам, подчиняясь приказу. Встрепанный Тремонт, невозмутимый Краун, офицер СБ, похожий на лабораторный фильтр, в том смысле, что готов объяснить явление, но только в рамках ситуации, и ни слова сверх. Гросс стоял посреди комнаты навытяжку, и всю дорогу, пока он отвечал «за нее», молодецки делая вид, будто в курсе всего, Натали мечтала отстоять процедуру, спрятавшись за его широкой спиной.

Не удалось. Впрочем, всегда остается удобная возможность сказаться дурой. Никто, как правило, этому не удивляется.

— Все в итоге сводится к одному, — сказал ей Краун. — У нас на вооружении, как оказалось, состоит уникальная сущность. Кассета с записью пуста: как я понимаю, это знак, что сущность демонстрирует некие возможности и желает установить свои правила. С другой стороны — мы являемся сообществом, которое не может допустить послабления в своих рядах. Тем более в состоянии войны. Экстраполяция записей с других кассет увеличивает личный счет Назгула, — он невольно усмехнулся, — как минимум на 15 единиц. Невероятно. Плюс фантастически результативная организация атаки. При всем моем уважении к леди, едва ли мы можем посчитать все это ее личным вкладом в военное дело. У меня остался один простой и прямой вопрос: кто покинул бой? Вы или Назгул? Честный ответ на этот вопрос важен неимоверно. От него зависит, являются ли понятия присяги, верности, чести и долга базовыми для новой сущности, а следовательно — насколько оправдано нахождение ее на балансе Вооруженных Сил Империи.

— И не рассматривайте нас как бездушных чудовищ, леди, — добавил Эреншельд. — Мы знали человека. С этого офицера можно было писать Устав.

— Поставьте себя на его место, — ляпнула Натали.

Мужчины замолчали, она даже испугалась бы, кабы было куда больше пугаться.

— Вы ведь… эээ… не случайный человек в кабине опытного образца?

— Кто-то наверху решил, что так.

Гросс сбоку присвистнул, немедленно извинившись перед командованием. Командованию, видимо, только субординация помешала сделать то же самое. И только эсбэшник кивнул: дескать, знал с самого начала.

— Что до меня, я — поставил, — заявил Тремонт. — Но вот как пилоты отнесутся к возможности пустить их по второму кругу, для меня, честно говоря, загадка.

— Вероятно, будет правильно, если возможность эта их воодушевит, — сказал сотрудник СБ. — Моя компетенция тут заканчивается. Я уполномочен консультировать только по технической части.

— А как прикажете нам рассматривать этого… Назгула? Как оборудование или как персонал? — поинтересовался адмирал. — Если оборудование, то его полезность и безопасность — залог его существования. А если персонал, то… штатный психоаналитик у нас даром разве?

— Что до меня, — Клайву Эйнару не нашлось сидячего места наравне с офицерами более высокого ранга, пришлось стену подпирать, — я полагаю, этот ваш Назгул по определению не может быть душевно здоров. Мне, честно говоря, трудно представить более чудовищный конструкт, а он у вас еще и плазменной пушкой оснащен. Один раз человек уже умер… как вы намерены его контролировать? Наличием девушки в кокпите? Простите, это выглядит смешно.

— Девушка в кокпите останется, — сказал представитель СБ. — Это ограничение предписано сверху и будет действовать, пока его не отменит Император или кто-то, говорящий от его имени. Каково бы ни было желание девушки, самого Назгула или командования Базы.

— Я предлагаю в принципе отказаться от Франкенштейна, — уперся психоаналитик. — Про таких, как он, нет книг. Я не имею в виду беллетристику. Есть вещи, которые нельзя использовать в принципе, и уж тем более — нельзя использовать в критической ситуации, когда есть опасность сделаться их заложником. Империя схватилась за него в годину бед. Такие вещи склонны оборачиваться главной бедой, если вы понимаете, что я имею в виду. Мы — ксенофобы, съер вице-адмирал. Так уж исторически сложилось.

— Что значит — отказаться? — неожиданно спросил Гросс. — Пятнадцать сбитых машин.

— Представьте себе, это могут быть ваши машины. Как вы намерены его контролировать? Не знаю, как военспецы определили грамотность атаки, но лично мне было совершенно очевидно: этот ваш Назгул в грош не ставит человеческую жизнь. Вы представляете, что есть армейский миф? Как скоро личный состав поймет, что мертвым он Родине — лучше? Что начальство в любой момент, пусть от отчаяния — вице-адмирал, съер, простите — засунет его в скафандр, в вакуум, а там — фастбарбитал в вену, и готов новый Назгул? И это касается лучших. Каков, скажите, в таком случае смысл быть лучшим?

— И даже смерть нас не остановит, — пробормотал вдруг Тремонт, и все обернулись к нему. Удивленно, ибо начальник летной части предпочитал помалкивать, пока это ему удавалось. — А ведь это, понимаешь, символ.

— Символ, да, — согласился и вице-адмирал. — Мы не можем отложить испытания Назгула до лучших времен. Заниматься его философско-этическим аспектом не ко времени и бессмысленно, как представляется мне. Контролировать Эс… Назгула мы можем лишь в той мере, в какой он продолжает испытывать человеческие чувства, в этом я с вами согласен. Так пусть продолжает их испытывать… доколе может. Человек, вознагражденный за беспримерный героизм вторым шансом: этой версии мы и будем придерживаться. Синклер… — Эреншельд с сомнением посмотрел на психоаналитика, — Краун, позаботьтесь об этом.

* * *

Если полночь приходит, а ты все без сна,

Сон уже не придет, как его ни мани.

Колыбельная песенка обречена

В эту ночь говорить о любви.

Башня Рован

Активизация военных действий на «Фреки» первым долгом выразилось в том, что в жилых помещениях стало тихо. Насчет других служб Натали было неизвестно, а вот пилоты разом прекратили шумные настольные игры и пение под гитару. И бодрый многоголосый гогот, извечный дамский бич, тоже как будто выключили разом. При трехсменном сосуществовании одна смена всегда спит, а помешать измотанным людям восстановить силы считалось первостатейным свинством. Потому бодрствующий люд ступал мягко и говорил вполголоса, а ежели кто забывался — на него шикали в первую очередь свои.

Таким образом, тишина в жилом отсеке у Шельм стояла почти гробовая, свет был погашен, и только по контуру раздвижной двери пробивался желтый коридорный свет.

Сна ни в одном глазу. Что называется — накрыло. Ни на боку, ни на спине не было Натали покоя, пульс частил и отдавался в висках и сердце. Вот вроде бы нашла подходящую позу, скрестив руки на груди и подтянув колени к подбородку, ан тут же в подреберье всхлипнуло и перехватило дыхание спазмом. И подушка плоская. Неудобно.

Острый приступ жалости к себе, который лучше всего переживать, накрывшись с головой одеялом. Но для этого тут слишком душно. Слишком много народу дышат за переборкой.

Натали села рывком, обнаружив, что прижимает подушку к груди. Невозможно, невозможно, невозможно… Слишком живо было то, что по уму следовало похоронить раз и навсегда. Именно сейчас, стоило закрыть глаза — и воображение накатывало на нее с осязаемой телесностью, обрамленной пламенем свечей, звоном фужеров, ароматом вина, свежестью мокрых ветвей.

Полоса света стала шире, в щель протиснулась Мэри-Лиис, босая и сытая на вид.

— Все еще — принцип выживания?

— Нет, милочка… физиология здоровой женщины: меня, сказать по правде, в жизни так не обожали.

Выдохнув с присвистом и всхлипом, Натали соскользнула со своей верхней койки, доля секунды потребовалась ей, чтобы застегнуться в комбинезон, а ботинки даже и разыскивать не стала.

— Ты куда это намылилась?

— Не туда же, — отрезала Натали, задвигая за собой дверь.

Неделю назад ей было бы, пожалуй, трудно решить, вперед ей по этому безликому коридору или назад. Сейчас всю дорогу до ангара пролетела не задумываясь, словно на автопилоте. Механики работающей смены поглядели на нее мало что странно, она не увидела их вовсе. Она, кажется, даже дышать забыла, пока не оказалась в кокпите и не опустила над собою блистер. Весь мир остался там, снаружи, и может провалиться в тартарары.

— Ты здесь?

— Куда ж я денусь?

Стандартный ложемент рассчитан на крупного мужчину: поерзав, можно угнездиться в нем боком, виском на спинке, и даже ноги подтянуть, а полу компенсатора набросить поверх: и шелковиста-то она, как кожа, и упруга, словно мужская рука, обнимающая за плечи.

Так просто. Так много.

— Что ж сразу-то не сказал?

— А что б сказал? Здравствуй, вот он я? Нравлюсь?

— Ну, — Натали приоткрыла один глаз, — прежде ты тоже был очень даже… ничего. Но сейчас… ты так хорош, просто нет слов.

Тут выдержка ей изменила, пришлось на несколько секунд уткнуться носом в полотно компенсатора.

— Жизнь бы сменял на час в мужском теле, — буркнул Назгул. — В здоровом. Все равно в чьем… Милая, у меня ничего не осталось для тебя. Ну, пожалуйста, не плачь. Представляешь, что напридумывают про нас механики?

— В мусор твоих механиков. Не мешай.

— Ладно, как скажешь. В мусор — так в мусор.

— Ты меня видишь?

— Угу.

— А… как?

— Короткая стрижка тебе идет.

— А красный нос, очевидно, нет. А как ты меня… чувствуешь?

— Ну… — Назгул, очевидно, смешался. — Я, эээ… фиксирую изменения температуры, влажности, пульса. Я — прибор.

— Я люблю тебя.

— Я чувствую тебя всю.

— И, скажем, вот так? — Натали запрокинула руки за голову и, осторожно, но вполне осознанно провела ладонями по внутренней поверхности блистера. — Каково это? Ну?

В наушниках явно выдохнули сквозь стиснутые зубы. Хоть плачь, хоть смейся, но… бог ты мой, доколе ж можно плакать?

— Я, признаться, уже и думать себе запретил о любящем прикосновении. Убедил себя до полного морального износа довольствоваться механиками… с отвертками… ну в лучшем случае — со смазочным шлангом. И поощрительным похлопыванием по броне.

— Не нравится тебе, когда хлопают?

— Ууу… не переношу амикошонства! Обзавелся комплексом с некоторых пор.

— Буду знать.

Натали, не открывая глаз, нашарила винт регулировки и максимально отклонила спинку назад, закинула руки за голову, приняв расслабленную позу.

— Это единственное место, где мне хочется быть. Поговоришь со мной?

— Я хорошо знаю это кресло, — заметил Назгул. — Больше трех часов в нем пролежать трудновато, поверь мне. Было дело, мы не вылезали из кокпитов сутками. Если есть возможность отдохнуть — тебе стоит отдохнуть.

— Угу, — Натали потянула вниз «язычок» молнии. Наушники прошептали: «Bay!», и она затрепетала вся от прорезавшихся в голосе Назгула низких бархатных нот. Таких знакомых, таких мучительно близких, осязаемых, как прикосновение, что сама собою выгнулась спина.

— Весь мир там, снаружи, не даст мне большего, Рубен.

— Я буду добиваться, чтобы тебя отсюда убрали.

— Ты… — она приподнялась на локте, мысленно сплюнув от досады. Бессмысленный жест, продиктованный единственно желанием заглянуть в глаза. — Даже и не думай. Зачем?!

— Это не место для женщины, во-первых. И это тем более не место для моей женщины.

— Спасибо, конечно… Но смысла в этом нет. Ты им внушаешь, скажем так… опасения. Они расценивают меня как элемент контроля.

— Как фактор жесткого шантажа! — взвился Назгул. — Что, они думают, ты можешь меня блокировать?

— Уже нет. Впрочем, даже если ты своего добьешься, это не значит, что меня спишут вниз. Пересадят на другую машину, только и всего. Мы ничего не можем тут изменить. Прошу тебя, не думай об этом сейчас. Ну… почему ты молчишь?

— Веду оживленный диалог с самим собой. Убеждаю, что во мне нет ни единой органической молекулы.

— Убедил?

— Неа. А вот скажите-ка мне, леди, на какой такой случай людьми придумано словечко «извращение»?

* * *

Как я с ней на вираже,

в штопоре и неглиже…

Олег Ладыженский, специально для нас

Перенос военных действий во «внутренний пояс» имел и некий положительный результат, который стал явным только тогда, когда отчитались флотские аналитики. Уроды больше не осмеливались рисковать крупными кораблями класса АВ. То ли у них и впрямь немного было кораблей-маток, то ли на них концентрировалась их тыловая и производственная жизнь. В последний раз атака была совершена с помощью крейсеров, способных перевозить с собой не более одной эскадрильи. Это позволило захватчикам нанести по «железному щиту» Зиглинды несколько чувствительных ударов на большой площади. Однако компьютерное моделирование траекторий нападавших, от пунктов выхода из гиперпространства до места, где их встречали имперские ВКС, позволило выделить некие ключевые точки, и сейчас все вычислительные мощности флота были задействованы для расчета координат базирования противника.

Космическую войну нельзя выиграть на своей территории. А у истребительной авиации появилось еще одно дело: минирование «троп» противника. С точки зрения Натали — легкое и веселое занятие.

Правда, сейчас все ей казалось простым: она чувствовала себя совершенно счастливой. Непродолжительное, но значимость событий редко определяется их длительностью. Знай себе, лети по прямой в черной пустоте, почти не вслушиваясь в переговоры — их есть кому фильтровать — да время от времени по сигналу Лидера отстреливай с пилонов самонаводящиеся мины.

Каждая Тецима несла их две. К точкам подползали тихонько, на баллистической орбите стараясь светиться по минимуму, а потому не включая даже маневровые, и вывешивали сеть, которая оставалась безгласной, пока в поле ее досягаемости не появлялась цель. Маломощные движки на стандартных детекторах почти не отражались. Тогда по внутренней связи рой выбирал главного, и уже тот начинал наводить всех. В случае же сбития вся процедура выборов повторялась: таким образом, парализовать интеллектуальный центр было невозможно.

Назгул, разумеется, не мог летать младшим номером в эскадрилье. Ни один сколько-нибудь разумный комэск не оставил бы его, со всей его потенциальной мощью, ведомым у Джонаса. Смекнув эти обстоятельства, Гросс вышел на Тремонта, тот, пребывая в состоянии непрерывного очумения, выделил пилота из резерва, и Шельмы стали первой в истории флота эскадрильей, летающей втринадцатером. Место Назгула было сбоку, он сам себя координировал и мог не подчиняться приказам Лидера, если видел иное эффективное решение. Так они с Гроссом между собой договорились. Комэск признал исключительность приданного ему средства безоговорочно. Командовать им невозможно. Командовать ему — немыслимо.

Обнаружилась в феномене Назгула и обратная сторона. Никто теперь не признавал Натали за пилота. Мэри-Лиис и подобные ей, при всех своих анекдотических промахах были теми, кто сам держится за рычаги и жмет гашетку. Натали звалась теперь «девчонка Назгула». Тысячи глаз придирчиво оценивали ее стройные ножки и плоский животик, и всем без исключения было дело: что они там с Назгулом вытворяют, и главное — как?

«Пристрелите меня, я тоже хочу такую на колени!»

Каким-то образом Натали, всегда к таким вещам неприязненно чувствительной, на этот раз было все равно. «Ты не можешь строить свою жизнь вокруг вещи», «боевая техника служит недолго» и даже «здоровой женщине этого недостаточно» звучали в должной мере чопорно, но за ними слышалась ревнивая жадность влюбленного собственника. К тому же вопрос, не слишком ли много позволяет себе Гросс, явно был задан с умыслом. Не слишком, уверила она с тайной усмешкой. На что Назгул, поразмыслив, заметил: мол, Гросс — хороший мужик.

Побывав в первом бою драгоценным грузом, Натали решительно отказалась впредь «читать мантры». И хотя Назгул не изменил своему мнению, что женщине-де тут делать нечего, что пилот только ограничивает его возможности, пришлось ему взять на себя роль инструктора: доучивать всему тому, что Академия сочла лишним для пилота «недельной выучки», заклепки в щите и пушечного мяса. «Правее», «левее», «тут резче», «тверже руку», «педаль от себя до упора, я сказал — до упора!», «дуга плавнее, еще плавнее, это легче, чем по-прямой», «ну, сама теперь» — и так далее в том же духе. Процесс этот оказался неожиданно захватывающим.

А потом, в стычке, которую Назгул счел неопасной, он доверил ей пострелять.

Прошло, видимо, что-то около десяти минут погони за целью, непрерывно поливаемой плазмой, прежде чем Натали, охнув, догадалась спросить: что, неужто вся эскадрилья имела возможность насладиться ее воплями?

Я отключил, само собой, ухмыльнулся Назгул. И записи не будет. Секреты пульса, забиравшего под сто двадцать, дыханья, пресеченного восторгом на крике: «Я попала, попала, Рубен, Руб…» и прочей интимной телеметрии останутся только в памяти двоих. Где им, собственно, и место.

Потом, разумеется, разгорелось небольшое разбирательство: признайся, ну признайся же, подправил прицел? Да что ты, да ничего подобного, никогда в жизни, как ты могла подумать, ну разве чуточку, зато смотри, сколько радости…

Неужто это все, что нам осталось?

— У кого-нибудь нашлось время подумать, как обратить этот процесс?

— Едва ли, — помолчав, предположил Назгул. — Общественной заинтересованности в этом нет. Это большие деньги. Ну и время, само собой. Научные разработки за пару дней не оформляются. Помнишь анекдот про сферического коня в вакууме? Вот-вот.

— А Федерация? Есть же галактические технологии, кроме местных. Твои отец и мать живы, для клонирования достаточно двух клеток. Или это фантастика?

— Есть вещи, каковые моя мать категорически отрицает.

— Я — не твоя мать.

— Вновь созданное тело имеет душу. Это будет мой брат. Не я.

— Это будет неразвитая сущность, вызревшая за год в питательном растворе. Ни твоего опыта, ни обаяния, ни ума… Возможно, у него не будет даже сознания.

— Ты доверишься в этом вопросе продавцам?

— Я доверюсь кому угодно, если он пообещает вернуть тебя. И заплачу любую цену. Что мне останется, если тебя… отберут?

Назгул в наушниках вздохнул. То есть он, разумеется, не дышал, но вот звуки по привычке издавал адекватные, оставаясь на слух человек-человеком.

— Я здесь, — сказал он. — Я — сейчас. Видит Бог, я постигаю дао.

* * *

Назгул стоял со снятыми капотами, а Фрост колдовал, по локоть погрузив руки в мешанину трубок и микросхем. С некоторых пор Натали мутило при взгляде на них. Должно быть, с тех самых, когда они начали восприниматься ею как внутренности живого существа. Шлемофон был у механика на голове, и тот, казалось, беседовал вполголоса с самим собой. Посторонний решил бы, что наблюдает очередную фазу безумия, косящего отсеки и палубы «Фреки», однако Натали была уже в самый раз безумна, чтобы сообразить: процесс общения доктора и пациента — в самом разгаре.

Она сделала знак: мол, не беспокойтесь, Фрост помахал ключом, а Назгул осторожно развернулся среди всех протянутых к нему кабелей и ключей, разложенных кругом. Как кот на сервированном столе: вот, кажется, вовсе некуда лапу поставить, ан нет же, ни бокала не уронит, пройдя из конца в конец. Словно фуражку приподнял, здороваясь.

— Компенсатор на сколько выставлять? На девяносто ли? Что такое «двести»? Как я переведу это в проценты? Ах, форма речи! Нет, я конечно понимаю, леди…

— Как у нас дела? — Натали подошла вплотную, и Фрост отдал ей шлемофон.

— Как новенький, — отрапортовал механик. — Даже лучше, чем был. Да он и сам скажет.

— Я тебе музыку принесла. У Гросса приемничек-то отыскался, сам вспомнил, хоть и не хотелось ему с игрушкой расставаться.

— Ох, как славно. А Гросс себе найдет еще и запишет. Сейчас сообразим, куда бы это дело воткнуть. Смотри, любовь моя, обживаемся.

— Как ты себя чувствуешь?

Назгул, похоже, пробежался мысленно по узлам конструкции, затем подтвердил:

— Все, кажется, прижилось. Ничего мертвого я не чувствую. У меня были проблемы с движением, знаешь? Я постоянно пытался сдвинуть, скажем, ручку усилием мысли, как если бы в телекинезе упражнялся. А вот когда ты едва не размазала меня по Гроссу, электрический импульс сгенерировался сам собой. Твоя нога не пошевелится, если ты станешь всего только думать о ней. И обратно: имея рефлекс, надо ли о нем думать? Ну и принять себя таким, как есть — тоже дело не последнее.

— И все-таки твоя, скажем так, особенность предполагает не механическую замену одной детали другой, а нечто вроде имплантации. Не обессудь, если я беспокоюсь больше, чем это разумно, — Натали коснулась ладонью непроглядно-черного блистера.

— Поначалу казались чужими, — согласился Назгул. — Мертвыми. Привыкал к ним, как, скажем, к новым зубам. Но, похоже, они врастают в организм. Я уже и не сказал бы: вот это было изначально, а вот это — поставлено позже. Ювелирная работа.

Натали поневоле отвлеклась. Из каморки механика — Фрост по доброте душевной предоставлял угол парочкам, искавшим уединения — вышли двое. Натали узнала комэска Драконов по щеточке рыжих усов, встопорщенных так, словно каждая щетинка получила сию минуту особо важное задание, а с ним была Мэри-Лиис. Пара остановилась, охваченная бурным выяснением отношений. Завершив оное звонкой затрещиной, женщина умчалась по коридору прочь. Дален проводил ее очумелым взглядом и поплелся следом, прижимая ладонь к пылающей щеке.

На этом авианосце ничегошеньки невозможно скрыть!

— Магне влюблен, — констатировал Назгул. — А не пойти ли и тебе отдыхать? Я видел график, завтра у нас вылет. Фрост закончит работу, и мы снова будем в игре. Как тебе такая идея?

Идея была здравая, никуда не денешься. Шельмы отдыхали, а график опять сделался напряженным дальше некуда. Правду сказать: не стоило бросаться шансами немного полежать в относительной тишине. Вернув шлемофон ожидающему Фросту, она побрела обратно в жилой отсек на палубе Н.

Легкая улыбка блуждала на ее лице, и по сторонам Натали особенно не смотрела. Свою бы жизнь отдала, чтобы вернуть Руба Эстергази в человеческое — и мужское, что важно! — тело. Парадокс заключался в том, что только это стечение обстоятельств позволило им быть вместе.

Поэтому, когда на голову ей обрушилась плотная душная тьма, а саму ее приложило с размаху о переборку, отозвавшуюся продолжительным гулом, Натали не в ту же секунду поняла, что пришла беда, которую нужно встречать во всеоружии. Оружия, к слову, у нее было — одно колено, но попробуйте им попасть прицельно, с курткой-то на голове.

Прикладывая обо все выступающие углы, ее проволокли шага два, толкнули вбок и, судя по звуку, задвинули дверь… На всех палубах полно было таких пустующих кубриков: эскадрильи несли потери, их объединяли, и сейчас таких темных необитаемых каморок было на «Фреки» до трети от общего числа. И, грубо говоря, любой, кому бы приспичило, мог делать тут что угодно.

Это к вопросу о «где». Второй, занимавший ее вопрос был: «сколько». Нескольким злоумышленникам, вероятно, проще занести ее вовнутрь, чем тащить волоком, тем более, что Натали отнюдь не была покорной жертвой. Рук гипотетическому «ему» явно не хватало. Запишем в «плюс», но… «плюс» этот с лихвой компенсировался возникшим у нее подозрением, будто бы ему все равно, останется ли она жива после.

Плотная ткань форменной куртки почти не пропускала воздух снаружи, и крик о помощи — изнутри: конвульсии, в которых билась жертва, разве что наполовину объяснялись тем, что к ней сунулся не тот и в неподходящее время. Сбросить бы ее. Кажется, от одного этого зависело спасение! И еще — удастся ли удержаться на ногах.

Не удалось. «Молния» на комбинезоне с треском подалась, и, сдернув его до пояса назад, неизвестный умело спутал жертве обе руки. Все у него, видать, продумано. Притом, упав навзничь, Натали придавила их собственным весом. Оставалось только неприцельно пинаться, что вряд принесло бы успех, учитывая, что дистанция между ними была, мягко говоря, меньше минимальной, да кататься с боку на бок… Врешь, не возьмешь!

У него, однако, нашлось на этот счет иное мнение. Подкрепленное злобным «ну погоди ж ты, сучка!» и такой затрещиной, что у Натали чуть голову с плеч не сорвало. Глаза, казалось, взорвались внутри черепа, а сопротивление ее приняло беспорядочный, можно сказать животный характер. Футболку он распластал на ней одним рывком и на мгновение замер, сраженный, вероятно, видом совершенно неармейского кружевного лифчика.

И даже пушки Назгула — не подмога.

Психозы на сексуальной почве обычное дело на военном АВ. Мифов, рожденных на этой почве — море: от брома в консервах до «братской любви». В реальности все проще: проблема решается тотальной занятостью личного состава, предельной измотанностью, холодной водой и изолированными кабинками в туалете. Да вот еще памятными всей Зиглинде отпускными загулами «крылатых». Всегда, однако, найдется некий статистический процент, которого особенно заводят тщетные трепыхания жертвы и ее протестующее мычание.

Вдобавок, как девяносто девять процентов мужчин, он был в полтора раза тяжелее.

Кисть правой руки, стиснутая под поясницей, нащупала браслет комма на запястье левой. Крикнуть в него, позвать на помощь было совершенно невозможно. Единственное, на что ее хватило — несколько раз изо всех сил щелкнуть по нему ногтем, в надежде попасть по микрофону. И гадать — понял ли кто. В порыве отчаяния Натали ударила нападавшего лбом в лицо. Мало того, что это оказалось чертовски больно, так и безнаказанным, само собой, не осталось.

Тяжесть вражьего тела исчезла внезапно, рывком, вскрики короткой злой драки и звуки ударов доносились под куртку словно из отдаления, Натали первым делом перевернулась набок, освобождая отлежанные руки и прикрываясь плечом. Не хватало еще, если помощь подоспела ему, а не ей. В таком случае ничего, по существу, не изменится. Несколько секунд ей понадобилось, чтобы распутать рукава, и еще немного, чтобы отдышаться, вынырнув из-под проклятой куртки. Глаза слезились и открываться не спешили. Сквозь щелки удалось рассмотреть метавшуюся меж пустыми пыльными койками драку.

Иоханнесу Вале, примчавшемуся на помощь, приходилось несладко, Натали не успела не только встать с ним единым фронтом, но даже просто встать, да что там — комбинезон натянуть обратно на плечи, как приняв на челюсть сокрушительный удар, защитник с высоким жалобным вскриком отлетел в дальний угол и встать там не смог. Потери насильника свелись только к потере времени.

— Продолжим? — поинтересовался Ланге, командир Синего звена, прекрасно осведомленный насчет ее закольцованного комма и точно так же обязанный бежать ей на выручку, буде придется. — А мальчик поучится, как это бывает у взрослых.

Из всех шоков сегодняшней ночи этот был самым тяжелым. Всхлипнув, Натали попыталась прорваться мимо него к двери, выкрикнув в комм имя комэска, но, разумеется, без всякой надежды, и немудрено, что оба они немедленно оказались в прежней позиции: с одной лишь волей к сопротивлению, но на этот раз — безо всяких сил.

К счастью, раздвижные двери жилых отсеков не имеют запоров изнутри. Гросс, ворвавшийся внутрь как торнадо, буквально вздернул своего заместителя в воздух и вмазал того в стену лицом, тот даже руками спружинить не успел. Оторвал от стены — и повторил от души. Потом свалил тут же и только тогда оглядел поле битвы.

— Пульман… застегнись. Что у тебя с… Мать Безумия! Что ты сделал с ее лицом?

Было, пожалуй, большим вопросом, чье лицо выглядит живописнее. Нос у Ланге, по-видимому, был сломан. Но не дух. Кровь текла на подбородок и ниже, заливая комбез, он сплевывал кровью и смотрел снизу, но смотрел прямо.

— Мать твою, как у тебя рука поднялась на пилота? На своего пилота!

— И не только, знаешь ли, рука. Брось, Рейнар, не лукавь, какой из нее пилот. Что она, что та, другая — навынос собой торгуют. Но та хоть не без пользы, своего брата-пилота радует. А эта течет по ржавой железяке на глазах тысяч голодных парней. На хрен кому сдался этот лицемерный цирк?

— Ржавой? Когда это ты видел на Назгуле ржавчину?

— Назгул железный. Зачем ему женщина?

— Начальство говорит — нужна, стало быть, нужна. Через пару часов она сядет в кабину, и он это увидит. А у него, знаешь ли, имеется перекрестье прицела.

— Для меня это ничего не меняет. А вот для Назгула все может измениться. Он же на испытательном сроке, нет? Много глаз следит, куда направлена его пушка. Скажи-ка, комэск, не блазнится ли тебе, что вот проснулся ты однажды — ан уж и не человек вовсе? Железом-то ты Родине полезнее.

— Под трибунал отдам.

— Отдай. А что мне сделает трибунал? Пошлет на передний край? А я, собственно, где? Расстреляет? Нехай! Оно того стоит. Давай ее напополам, а? После можешь меня сдать, слова о тебе не скажу.

Рейнар Гросс сложил руки на коленях и вздохнул. Держась за стену, в дальнем углу кое-как подскребся по стеночке Вале. По лицу у него текла кровь, челюсть казалась неестественно перекошенной. Знаками он показал командиру, что опасается, будто бы Ланге ее сломал.

— Ну что за чмо ты, Ланге, право слово?

— Я довольно честное чмо, не находишь? К тому же я офицер, пилот, а она? Летающее мясо.

— С таким офицером никакого внешнего врага не надо, — буркнул Гросс. — Видеть тебя не могу. Отправляйся в кубрик, и ни шагу оттуда. После решу, что будем делать. Вале, Пульман — в медпункт. Ногами дойдете?

Первым пустили Вале, и ждали его, сидя в пустынном коридоре на лавочке, рядком. Натали время от времени трогала подушечками пальцев правую половину лица и морщилась. Боль была саднящей, и вскоре она, как перед сплошным забором, оказалась перед единственной мыслью: как она объяснит это Рубену.

— Знаешь, как мы знакомились с Эстергази? — неожиданно спросил Гросс.

Она издала невнятный звук, нечто среднее между «откуда мне знать» и «не очень-то и хотелось». Однако командир как будто не заметил.

— Он мне… ну, словом, сразу не понравился. Я хотел спровоцировать его и набить ему морду. А он набил морду мне. Из тех, за кем никогда не успеваешь.

Вале вышел с несколькими швами, но повеселев. Ему, видимо, поставили анестезию, да и челюсть оказалась не сломана, а вывихнута. Вздохнув, Гросс подтолкнул перед собой Натали, а сам протиснулся следом.

— Господи, Шельма, что ты со своими сделал?

— Тссс… нам бы что-нибудь… быстро, тихо и чтобы не так страшно, а?

Медтехник понимающе кивнул. В мгновение ока на бровь и губу наложили швы, синяки намазали противоотечной мазью, а поверх всего велели держать пластиковый пузырь с охлаждением.

— Это все? Медицинское заключение не нужно? Я имею в виду…

— Да понял я, что ты имеешь в виду, — отмахнулся Гросс. — Мы же вовремя успели, а? Нам и… эээ… записей бы не надо, лады? Пульман, ты ведь… эээ… в норме?

«Ну и норма у меня!» — подумала съязвить Натали, но — передумала. Не до юмора было как-то.

— Хотел бы я посмотреть, как выглядит тот, кто это сделал, — задумчиво молвил техник.

— Чего на него смотреть, — буркнул комэск уже с порога. — Как будто шасси его переехало!

* * *

— Что это?

«Что-что?» Вопрос, если задуматься, глупый, однако Назгулу было плевать. Голос в шлемофоне от бешенства аж осип.

— Какой… — он явственно подавился словом, или же слов не хватило, — это сделал?

— Ничего особенного, — лживым голосом заявила Натали, водружаясь в ложемент. — Время от времени это… ммм… случается.

Самой противно.

— Ну-ка позови мне Гросса, да побыстрей.

— Некогда, — с мстительной досадой возразила она.

Нахлобучила шлем, раздраженно щелкнув застежками. И каждый-то норовит на нее надавить! Черти бы забрали этих мужчин.

— Пульман готова.

— Пульман — пошла!

Назгул в наушниках замолчал и нырнул в шлюз. В кассете он не нуждался. Молчание его подразумевало: «после поговорим!» И разговор этот обещался не самым приятным. Одно утешало: едва ли он будет лаяться с комэском по внутренней связи эскадрильи, всем на радость. Значит, несколько часов есть, а за несколько часов даже праведный гнев у разумного человека волей-неволей становится управляемым. Натали, в сущности, боялась только пальбы. Не в смысле открытия огня, а — выводов начальства, не сводившего с Назгула бдительных глаз, и последствий, если они решат, что сущность неподконтрольна. Поскольку сущность в самом деле была не без греха, следовало держать ее тише воды. Это Гроссу удалось до нее донести.

Стало быть, пока пойдем, полетаем.

Летели до точки, молчали, пока Натали не пришла в голову неожиданно ободряющая мысль.

— Может, и нет в этом ничего страшного? Ну, я имею виду — если меня убьют. Я же буду тогда тоже здесь? Смерти, как оказалось, нет. Или, ты думаешь, у меня нет шансов? Империя на меня размениваться не станет?

Кто знает, что она хотела услышать в ответ… Слов поддержки, может быть. Опухшая синяя сторона лица снова напомнила Натали, как она мала и незначительна, и как холодно и темно кругом, везде, кроме объятий Назгула. Немудрено, что однажды ей захотелось навсегда тут остаться.

— И как мы разберем, где чей стабилизатор?

Девушка невольно рассмеялась.

— Близость, эээ… доведенная до абсурда, — добавил Назгул. — Едва ли я о такой мечтал.

— Это у тебя страх продолжительных контактов, — поддела его Натали.

— Продолжительных? Милая, металлопласт кажется тебе вечным? Ты знаешь, каков срок военной машины? Не глупи. Моя вечность… с твоим спящим сознанием на руках. Моя психика этого не выдержит.

— Пульман, Назгул, разрешите вам помешать, — вклинился в разговор Лидер. — Мы на месте. Сбрасывайте.

Мины, несомые Назгулом, должны были стать опорной точкой «сот». «Почему так?» — спросили звеньевые. «Потому что у него мозги лучше, — отрезал Гросс. — Гигабайтов больше».

Сложность постановки мин в том, что отстреленный с пилонов груз, обладающий массой и инерцией носителя, обязан зависнуть неподвижно в определенной точке пространства. Импульс пневматического толкателя проходит через центр тяжести «связки»: иначе нельзя, иначе обоих закрутит. Тециме, в принципе, ничего страшного — выровняться короткими вспышками маневровых — плевое дело, но вспышек быть не должно. Вспышки демаскируют. Только они, собственно, и видны детекторам, когда в их поле попадает маленькая, зеркально-черная, инфракрасно невидимая «птичка». Если же «птичка» летит по инерции, шансов заметить ее практически нет.

Сотрясение корпуса и ощутимый удар сзади, нанесенный третьим Ньютоновым законом, сообщили ей, что мины пошли.

— Уф, — сказал Назгул, — две свои массы на себе. Зато и скорость увеличилась втрое.

Теперь отойти от точки постановки настолько, чтобы, казалось, и духу в этом районе их никогда не было, и — на базу. В душ и отдыхать. Рутинный полет, рутинная работа.

— Что за… черт? Назгул — Лидеру, Гросси, оглянись! Да в задницу локаторы, тебе и глаз хватит.

Натали тоже стремительно обернулась. Позади уходящих Шельм вспыхнуло созвездие красных огней. Похожих на созвездие, на россыпь раскаленных углей или глаза демонов, пустившихся в погоню.

Минное поле активизировалось, не успели Тецимы и на две минуты отойти. Не повезло.

— Разворот, — просипел из динамика Лидер. — Всем — молчать, и чтоб ни единый двигун не полыхнул…

Крупная цель, очевидно, надвигалась на них из темноты. Крейсер, не меньше. На меньшую не реагируют детекторы мин. Очень мало одной эскадрильи на целый крейсер. Это даже Натали ясно.

— Почему мы не уходим? — спросила шепотом.

— Гросс дает минам шанс, — также приглушенно ответил в наушниках Назгул. — А там посмотрим, сколько работы они нам оставят. Занимай место в партере.

Был у Натали никчемный период в жизни, когда ее хватало лишь на рыдания да на то, чтобы не свернуть с тропки на обманчивый огонек легкой жизни. Был — и кончился, и обнаружилось, что у нее достаточно терпения, воли и ума, чтобы доверять мужчинам, которые знают, что делать.

Представление удалось на славу, редко кому удавалось видеть своими глазами, как работают мины. Обычно те, кто их оставлял, не имели никакого касательства к их дальнейшей судьбе. Несколько ослепительных цветов распустились в вакууме, и цель открыла беспорядочный ответный огонь. Назгул только хмыкнул, наблюдая трассы плазмы, направленные туда, где Шельм не было и в помине. Потом на короткий миг в туше крейсера распахнулись ангарные ворота, ярко освещенные изнутри, и оттуда посыпались истребители уродов. Погрузочными кассетами они не пользовались, и Натали почувствовала молчаливое внимание Назгула к этому моменту. Два плотных строя.

— Наше время пришло, — сказал Назгул.

И в этот же момент Гросс вдохновенно завопил:

— Лидер — всем. Делаем «клевер», Синие и Серые — берут первых, Красные и Назгул — остальных. Крейсер предоставим минам. Пошли!

Клин Шельм, как раскаленный, прошил вражескую шеренгу, два первых названных звена разделились и впились первому вражескому строю во фланги, а Назгул и Красные прошли их инверсионным следом чуть дальше, на вторых, не позволяя тем поддержать первых.

С противником, превосходящим по численности, сражаться не впервой, а у Шельм было преимущество нападения с нескольких сторон.

Кратковременная вспышка огненного безумия, в котором Натали была только зрителем. Отнюдь не безучастным, потому что ни возбуждение, ни страх не умерли в ней и жестокой болью отозвались на крик мальчишки-отличника Уинда: «Первый, меня подбили!» — и на нечленораздельный рев Гросса, оставшегося с открытой спиной. В то же время она ни одной секунды не мечтала оказаться где-либо еще.

Вспышка, гул корпуса в ответ на выброс сгустка плазмы — непрерывный, потому что Назгул лил ее сплошным потоком. Пораженная цель освещалась, как будто каждая частичка корпуса сделалась источником собственного света, потом оказывалось, что это уже не цель, а только искрящееся облако, сохраняющее ее форму, и сквозь это облако они проносились с Назгулом, как сквозь бесплотную тень. В сущности, оно ведь и было бесплотной тенью. Одним только паром.

Шельмам удалось расколоть строй противника, но сделав это, они утратили и преимущество. Тех все-таки было больше. В «карусели», где каждый бьется сам-один, численность врага становится решающим фактором. Хуже нет биться, когда зеленые и красные точки на твоем радаре вперемешку и так плотно, что плазменный сгусток накрывает и того, и другого.

Назгулу, впрочем, вполне удавались прицельные снайперские выстрелы.

— Я вызвал подкрепление, — сказал Гросс. — Они разберутся с крейсером, а мы отходим. Все — назад.

Потом… потом ничего не было. Очнувшись в темноте и пустоте, в неудобно вздутом скафандре, Натали припомнила сотрясший корпус удар. А может, про удар ей рассказала сильная ломота в спине и шее. Была ли она прежде, вспомнить не удалось. Эфир молчал.

* * *

Мы не встретим свирель у порога зари,

И волынщику врат рассвета сыграет не нам…

Башня Рован

Молчание эфира напугало ее сильнее всего. Всегда, сколько помнила Натали, кто-то шутил и переругивался на волне эскадрильи, в бою же вообще стоял сплошной ор и мат, причем, как шум нормально работающего мотора — незамечаемый, и вдруг весь этот дикий крик исчез. Протянула руку ощупать блистер — и не нашла блистера. Только острые осколки кругом. На приборной панели не светилось ни лампочки. Справа на ней выплавлена дыра. Красиво.

Одна. Потерялась.

— Рубен, ты жив?

Молчание. Бестактная идиотка.

— Ты здесь? Рубен! — взвизгнула она, в единый миг утратив самое главное — контроль над собой.

— Зд… есссь, — шелестящий голос в шлемофоне был далеким, а главное — совершенно чужим.

— Что с нами случилось? — Еще и рта не закрыв, Натали сообразила, что вопрос неуместен и надо бы задать другой, на предмет «что делать».

— Сам дурак, — раздраженно ответил он. — Влетел под дружеский огонь. Увлекся, забыл, что реакция у «нормальных» не от скорости перемещения электрона в цепи зависит. Я б вывернулся, правду сказать, но перегрузка была бы несовместима с жизнью. Прости.

— Дружеский огонь? — Натали была ошеломлена. — Кто?

— Да какая разница? Кто-то из Синих. Сейчас это консервной обертки не стоит. Слушай и запоминай…

— Что у тебя с голосом?

— А… больно мне, — просто признался Назгул. — Я последние силы трачу, ворочая зернышки под мембраной.

— Эээ… может?…

— Нет, сейчас это важнее всего. Слушай и запоминай. От этого твоя жизнь зависит.

— А твоя?

— Не перебивай. Твой скаф с перепугу перешел в автономный режим, воздуха в нем на шесть часов, не больше. Подключи его обратно к системе регенерации, она цела. Ты пилот и у тебя есть машина. Правильно рассчитав силы и направление, и рационально управляя, ты доберешься до «Фреки». Приготовься провести в кабине несколько суток. Еды и воды у тебя нет. Скажи себе, что ты в них не нуждаешься.

— Что у нас сломалось?

— Бортовой компьютер разбит. Поэтому молчит рация и не работает радар. И пеленг я не могу взять. Потому-то нас и потеряли. Молчим и летим по инерции, Все системы, где не задействовано электричество, должны быть в норме… Нет, стоооой!

Натали поспешно убрала руку с управления ходовыми.

— Только не это! — Назгул в наушниках перевел дыхание. — Тут у нас… словом, особенно плохо. Долго объяснять, да и незачем. Даже и не касайся их. Все импульсы — только маневровыми. Координат я тебе сейчас, сама понимаешь, рассчитать не могу. Однако у нас есть естественный ориентир. Догадалась?

— Зиглинда?

— Умница. «Фреки» ходит по стационарной орбите. В перпендикулярной плоскости вращается «Гери». Внутри до черта спутников, где нам могут оказать помощь. В сущности, нас устроит даже простой беспилотный маяк. С него можно снять аккумулятор и установить связь.

Натали никогда в жизни не поймала бы сама нужную волну, не говоря уж о том, что и аккумулятор не узнала бы, глядя на него в упор, но тем не менее беспокойство ее улетучивалось. Она даже вспомнила, что Зиглинда была по правому борту, когда Шельмы шли на «посев».

— И самое главное, — сказал Назгул. По тону его Натали догадалась, что главное — оно же будет и последним в списке инструкций на сегодня. — Твое отчаяние — твоя смерть. Какую бы ошибку ты ни сделала, она поправима. Кроме этой. Шанс есть всегда. Заметить и вытащить тебя могут, даже если ты потеряешь сознание. Вооруженные Силы давно уже отказались от практики фаст-барбитала в бортовой аптечке, цианида в зубе и ритуального кортика на предплечье. Обещай мне.

— Обещаю. Что насчет плена, Рубен?

— Мы не знаем, насколько это плохо, — подумав, отозвался Назгул. — Стало быть, раньше времени и сокрушаться не будем. На крайняк, я — уникальная модель, и без тебя не летаю. Не думай об этом.

Было холодно. Обычно уж на что-что, а на холод-то пилоты не жалуются. Но системы обогрева кабины — электрические, а стало быть — их все равно что нет. Правда, скафандр защищает от кельвиновых температур, но, как оказалось — не от нервного озноба. Легко сказать: не впадай в отчаяние! Оно, отчаяние, плещется вокруг, захлестывая кабину, и воды его черны. Все часы слились в единый час, все действия — в монотонные покачивания ручкой. Рубен велел ей двигаться галсами, отсчитывая время прямолинейного полета с помощью пульса. И замолчал, словно в кому впал. Иногда желание позвать его становилось почти нестерпимым.

Больше всего Натали боялась сойти с ума, а потому вбила в свое сознание некий Большой Серебряный Гвоздь, вокруг которого вращалась Вселенная. Гвоздем этим был Назгул. Никто, кроме нее, неумелой и, в сущности, глупой, не спасет его.

Космос, где, как помнилось ей, некуда было плюнуть, чтобы не попасть во врага или в друга, был издевательски пуст. Физиологические желания не давали себя знать. Через несколько часов осталась только усталость. Через сутки сознание начало мерцать. Хуже всего — зигзаги стали неровными, а это бог весть к чему могло привести. Безгласно улететь в далекий космос или, чего доброго, попасть в цепкие лапы притяжения планеты и в ее атмосферные слои. Сгоришь — и пикнуть не успеешь. А то и собственные АКИ примут безгласный истребитель за рвущегося к цели врага.

Потому Натали по собственной инициативе решилась выпрямить курс и довериться инерции. Вывезет астрономическая кривая, так вывезет, а своих сил держать глаза открытыми больше нет у нее.

Так и Зиглинда летела во тьме, ожидая чуда.

* * *

Пришла в себя она только под яркой лампой, свет ее мучительно резал глаза сквозь сомкнутые веки. Не открывая глаз, лениво поразмыслила на предмет света того и этого. Мышцы болели, по коже проносились холодные вихорьки с мурашками. На предплечьях и запястьях ощущались тугие повязки. Это Натали не понравилось, кулаки непроизвольно сжались. Глаза она открывала понемногу, осматриваясь сквозь ресницы: чтоб не ослепнуть от долгой тьмы.

Руку к лицу поднять удалось: эластичные бинты фиксировали иглы капельниц, насыщавших кровь глюкозой и чем-то, вероятно, еще. Стены — пластик, замазанный доверху белой краской — выглядели совсем по-домашнему. Лежать бы да лежать, пока звонки не звенят, да не нужно бежать сломя голову, чтобы вновь оказаться в холодной пустоте, пронизанной трассами плазмы, но беспокойство пульсировало в груди и висках, и от ударов его сотрясалось все тело.

Всего и тела — пригоршня тонких косточек, обтянутых бледной кожей, на которой проклятый этот больничный свет выявляет каждый волосок кровеносный. Не груди своей стесняешься перед флотскими медиками — отсутствия груди, беспомощности ключиц, реберный свод выпирает, как надбровные дуги. Натали сильно похудела за несколько недель: скафандр выпаривает влагу как не всякая сауна, вдобавок, хочешь — не хочешь, пилоты приучаются пить реже, дабы не испытывать при перегрузках вполне конкретных неудобств.

Комбинезона на ней не было, скафандра, само собой — тоже. Вообще ничего не было. Спасибо, простынку дали.

Комната затемнилась на миг, словно туча надвинулась. Тучей оказался запыхавшийся комэск. Гросс ворвался в медотсек не переводя дыхания: видать, бежал. Натали невольно потянула простыню к подбородку.

— Тебя уже в список потерь занесли, — сказал он, цепляя ногой табурет для себя. — Двое суток ни слуху, ни духу. Патруль тебя нашел. Спасибо — не расстреляли. Идешь без сигнала, на позывные не отвечаешь. Движешься прямолинейно и равномерно. На то и купились, правду сказать. Сейчас целая Тецима, в которой пилота убили — на вес платины идет.

— Пилота… убили?

— Соку хочешь?

Машинально она взяла из его рук тубу, но вкуса не почувствовала.

— Что с машиной?

— Машина в ангаре, где ей и место. Геннеберг доложит повреждения.

— Доложит? Или уже доложил?! Сколько я тут…

— Лежи, доктор велел!

Натали по-пилотски послала отсутствующего доктора и потребовала комбинезон.

— Иначе ведь так пойду!

— Куда собралась, ты к системам подключена!

Зря напомнил. Вырвала иглы из вен, не поморщившись.

— Слово Геннеберга там последнее! Забыл, что такое Назгул?

— Назгул? Кусок искореженного металлопласта, если хочешь знать.

— Есть вещи, которых я знать не хочу, — рявкнула Натали в лицо начальству, вытолкав оное за дверь. Одной рукой толкала, потому что другой держала на себе простыню. — И есть те, которые одна только я и знаю, вот что! — добавила она «в лицо» закрытой двери.

Вероятно, в простыне-то и крылся секрет успешности ее атаки. Гросс, похоже, струсил, что леди пустит в ход обе руки.

Если и было у Натали желание как следует тряхнуть инженера эскадрильи за лацканы, пришлось с ним проститься. Геннеберг сделал уже свой доклад и, помаргивая, ожидал вердикта начальства, исполнять который тоже назначат механикам Шельм. Рядом с ним мялся Фрост Ларсен. Старшим по званию был тут Тремонт, которому жуть как хотелось переложить решение на чьи-то плечи. А еще — эсбэшник, как же без него. Его Натали больше других боялась, потому что адмирал Эреншельд, царь и бог «Фреки», в назгульих делах внимал ему, как младшему злокозненному богу, у коего и великие просят совета, стоя на скользкой тропе.

Все собрались в ангаре, в кают-компании механиков, откуда Назгул, выставленный в отдельный, очерченный желтым квадрат, был виден через прозрачное окно, а Фрост ерзал, словно ему не терпелось заняться делом, в котором он понимал. Все молчали, рассматривая вторгшегося на заседание пилота. Вообще говоря, в присутствии пилота не было бы ничего странного, если бы… Да если бы все здесь не было настолько странно, что даже странность пилота уже решающей роли не играла.

— Что с ним? — шепотом спросила Натали у инженера.

Тот растерялся. Деку считывателя он вертел в руках, и было ясно, что он только что закончил весьма обстоятельный технический доклад, и никого здесь не устраивало выслушать его вторично. Тем более, с комментариями в духе «для женщин и дураков поясняю».

— Когда обычная машина получает такие повреждения, ее списывают, — сказал лейтенант нервным шепотом. — Потому что ремонтировать ее бессмысленно. Там надо менять… все! Топливопровод искорежен, двигатели вывернуты чуть не наизнанку, реактор… это не реактор.

— Это больше, чем машина.

— Может быть. Но различия не в моей компетенции.

«К счастью», — так это прозвучало.

— Это больше, чем человек.

— Не городите ерунды, леди, — взорвался командир летной части. — Что до меня, меня мутит от деклараций в любой форме. Я бы почку отдал, чтобы вернуть в строй Эстергази… в любой из его ипостасей. Повреждения, полученные им, несовместимы с жизнью… Тьфу! Съер Лецински, — это к офицеру СБ, — могли бы вы объяснить это леди доходчиво и вместе с тем в правильной терминологии?

— Аналогия, уважаемая леди, такова, будто человек получил разрывную пулю в живот. Один или несколько поврежденных органов — даже сердце! — можно вырастить из собственных тканей, временно заменив его искусственным устройством, но не все сразу, как оно получилось в нашем случае. Включая мозг и нервную систему. Испытания, — он посмотрел на кончик собственного носа, очевидно, мысленно обращаясь уже не к присутствующим, а пробуя на вкус рапорт в высшие инстанции, — признаны успешными. Можно рекомендовать высшему командованию развивать проект.

— И вы со спокойной совестью отправите его на помойку?

— На помойку, милочка, — у Гросса в ответ на эту «милочку» родился утробный протестующий рык, — в нынешних условиях не попадет ни единая имперская гайка. Не хватало еще, чтобы противник нашел ей применение. Нет. Из уважения к заслугам офицера и его беспримерному героизму, я предлагаю… ну, почетные похороны, что ли. Вывести его в вакуум и разнести на молекулы прицельным залпом. Как «Фермопилы». И вот еще что, Вы отдаете себе отчет, что война рано или поздно кончится? Назгул останется собственностью Вооруженных Сил, а через них — Империи. Вы стараетесь не для себя, вы это понимаете.

Натали никогда не нравилось, как смотрят на нее функционеры вроде этого. «Нелепый, вынужденный симбиоз, — говорят они. — К чему мы придем, развивая идею? К семейным авианосцам, к малолетним сыновьям в кабинах машин-Назгулов?» Они, собственно, и вовсе не ждут, чтобы она рот разевала. А лично ее страстность и вообще-то входит в противоречие с показной имперской чопорностью.

— Мне кажется, вы не понимаете одной вещи, — Натали долго собиралась с силами озвучить эту мысль. — Вы говорите о Назгуле либо как о человеке, либо как о машине. Вы все время опираетесь на анатомические эквиваленты: мозг, нервы, пищеварительная система… В то время как он есть нечто большее, чем арифметическая сумма того и другого, и нечто совершенно новое. Поверьте, мне свыкнуться с этим было труднее, чем любому из вас. Вы ничем не рискуете, просто продолжив эксперимент. Замените все эти… узлы. Неужели противник может найти Назгулу применение, в котором отказали ему вы?

— И что мы получим? Устройство, в котором меньше Назгула, чем мертвой фабричной штамповки? Смысл проекта изначально был в замене одной совершенной функциональной сущности — другой, столь же совершенной. Целостной. Целого человека отобразили в целую машину. Это, в конце концов, вопрос философской категории. Изуродованная машина — калека.

— Вы никогда не узнаете наверняка, если не попробуете. Мелкий текущий ремонт ему уже делали. В сущности, откуда бы там взяться отторжению?

— Одно дело зуб вставить, другое — имплантировать желудок и ногу пришить.

— Сверхурочно, — сказал вдруг Фрост, его даже не поняли в первый момент. Голос его не должен был тут звучать. — Я приму истребитель, какой скажете, а с этим могу и сверхурочно. В авральном режиме.

— Там такие узлы полетели, что только в сборке приходят, — хмуро заметил инженер. — Только разве с нового снимать… Так снимать?

И покосился на Тремонта.

* * *

— Кто я, Гамлинг?

П. Джексон, «Властелин колец»

Империя выстроилась на причале для встречи высокого гостя. То, что от нее осталось, то, что, собственно, и составляло Империю. Ничего более имперского, чем флот, у Империи более нет, но едва ли флот это осознает. Ну ничего, время придет — осознает.

Войти в историю человеком, потерявшим Империю. Осознать это и пойти на это. Можно попытаться оправдать себя тем, что альтернативы нет, но это не так. Героическая гибель планеты в ореоле плазмы и славы. Генералитет старой закалки требовал от своего императора несгибаемой стойкости. Любой ценой. Коленопреклоненные мольбы, демонстративные отставки, несколько ритуальных самоубийств.

Каждый стоит на своем рубеже.

Цена имиджа Империи — ее генофонд. Так было всегда. Но сколько можно? Никто за тебя не определит цену, которую ты не станешь платить.

Нас убили не уроды. Империю уничтожил широковещательный спутник. Теперь можно сказать: он мне сразу не понравился. Денно и нощно рассказывал он подданным о порочности династического строя и непристойности общественного разделения. Пастырскими методами разъяснял быдлу его непреходящую индивидуальную ценность. Общеобразовательные программы знакомили с принципами демократической республики и выборного правления. Слова «референдум», «независимая пресса», «акционирование» звучали в программах чаще, чем «рагнарек».

Нельзя воевать на два фронта. Нельзя предоставить независимость собственным тыловым базам.

Но каждый ведет свой единственный бой.

Мы собственными руками отняли у себя планету. Неужели мы не видели, что происходит?

Едва ли.

Мы не уступили силе. Мы продали все для того, чтобы и дальше летел в пустоте этот шарик, весь в густых облаках. Для миллиарда людей почти ничего не изменится. Да и, в конце концов, пора уже разучиться обращать к себе это жлобское «вы». Сколь ни стискивай кулаки — да и челюсти тоже — трепещет что-то внутри: свобода, свобода, свобода. Для тебя. Наконец-то. И право ею распорядиться. Народ сделал свой выбор. Так ему и надо.

Причал бесконечен и, сколько видит глаз, заполнен людьми. Впереди группа командного состава, вице-адмирал, припадая на трость, выходит навстречу, склоняет в поклоне голову. Высокий, расшитый золотом воротник мундира врезается в багровые щеки.

— Сир Император!

Кирилл, сошедший на причал в черной форме имперского пилота, протягивает ему правую руку — для пожатия. Затем левую — с бумагами. Эреншельд пробегает глазами документы. Смотрит недоуменно, перечитывает их вновь.

— Императорским приказом, милорд, вы назначаетесь главнокомандующим ВКС Зиглинды, — подтвердил вслух сам Император. — Вы также наделяетесь правом осуществлять высшие властные полномочия, пока там, внизу, не будет создано Временное Правительство, которому вы сможете их передать. Нам нужно продержаться восемнадцать дней до подхода обещанной помощи федератов. Эскадрилью… дадите?

* * *

— Могу я поговорить с тобой?

— Хммм… а у меня есть выбор?

— Теперь — да.

— Ну что ж, залезай.

Народ в ангаре усиленно делал вид, будто занят делом. Кирилл опустил над собой блистер.

— Хорошо выглядишь, — сказал он. — Немыслимо. Не могу себе представить, что всю дорогу я стоял возле этого, и вот оно наконец. В моих руках. И все мы — в твоих, да?

— Ну, все мы — это сильно сказано, я полагаю.

— Отнюдь. Нам нужно продержаться восемнадцать дней. На «Фреки» идет эскадрилья. Такая же. Ну, ты понял. В соответствии с первоисточником, их будет восемь. Догадайся, кого я хочу видеть командиром.

В наушниках сказали еще одно задумчивое «хммм».

— Ребятам надо помочь с адаптацией. Кто справится лучше тебя? Про это не написано книг.

— Немедленная, — сказал Назгул, сладостно растягивая слова, — демобилизация для моего пилота. Иначе я и разговаривать не буду.

— Это шантаж?

— Нееет. Шантаж — это когда она сидит вот тут, и ничего не может, и ты — вон из шкуры, кровь из носу. И никуда не денешься. Так что давай, вперед, пока адмирал не привык еще тебе приказывать. К чести его — он всегда хотел отправить вниз всю их команду.

— А что думает по этому поводу твой… твоя пилот?

— Это единственный вопрос, в котором ее голос не имеет никакого значения.

— Я говорил с ней. Она против. До поросячьего визга. Счастливец. К слову, а ты уверен, что человеком ты ей нравился больше?

— Угу. Счастливец. И у тебя язык поворачивается, да?

— Она, кстати, очень красива.

— Только попробуй подойди к ней…

— Обязательно попробую. Постараюсь успеть прежде, чем она заставит галактическую науку вернуть тебе человеческий облик. У тебя всегда было все самое лучшее.

— Это возможно? Я про…

— А кто его знает? Кто бы сказал, что возможно вот это? Ну, может, не сразу, с промежуточной фазой, через, скажем, кота… Тоже хорошо, поместишься на коленях.

— Ваше Величество, вы сукин сын.

— Не представляешь, сколько народу воспользовалось возможностью сказать мне это до тебя.

— И еще один момент. Обращаюсь к вам, как к государю и сюзерену…

— Это в прошлом.

— Неважно. Эстергази должны услышать это из твоих уст, и ничьих иных. Я люблю эту женщину и желаю дать ей свое имя. И ключ от ячейки в генетическом банке. Не думаю, что мои устоят против такой возможности…

— Опаньки. Интересный же статус будет у этого брака! Как ты, к примеру, собираешься на церемонии присутствовать?

— …с ее доброго согласия. Ее уже достаточно принуждали.

— Будь я при полномочиях, — ухмыльнулся Кирилл, — сказал бы, что в нынешних обстоятельствах размножение для Эстергази есть священный патриотический долг. Почему мы никогда даже не заикались о клонировании? И, кстати, почему ты ее саму не спросишь?

— Фигу, — усмехнулся Назгул. — Я трушу.

* * *

Эта огромная квартира состояла, кажется, из одних косяков. Натали все время приходилось поворачивать, и за каждым углом открывалась новая комната, впрочем, как две капли воды похожая на другие. Особенно — грудой упакованных вещей, всех привычных предметов обстановки и декора, без которых семья, обремененная традицией, не мыслит себе уюта и без которых любое обиталище кажется им временным. Натали оставалось только вовремя уступать дорогу грузовым платформам и дроидам, что при них, да следить, чтобы не наступить ненароком на щенков-бассетов, кувыркающихся под ногами.

Из окон открывался вид на облачную равнину, серую снизу, а отсюда, с высоты — озаренную розовыми лучами, подобно волшебным холмам.

Она все еще находилась в некотором ошеломлении. Судьба в очередной раз совершила крутой поворот. Князья Эстергази стали частными лицами.

Мужчины семьи, собравшись в гостиной, обсудили ситуацию и решили, что политическую и экономическую нестабильность «элементам старого мира» разумнее пережидать в безопасном удалении. Для них опять включился механизм «Большого Страха». Эмиграция — прозвучало там. Новая Надежда.

Эстергази знают толк в любви. Планет много. Семья одна.

Женщины семьи не возразили ни звуком.

Разумеется, зиглиндианские законы оказались не в состоянии предположить внятный вариант брака человеческой женщины и конструкта, в отношении которого не существовало не только прецедента, но даже определения. Юридически это было оформлено как удочерение, с последующим посещением генетического банка.

Натали Эстергази.

Звучало невероятно. Не более, впрочем, невероятно, чем увидеть воочию, как выносят вперед ногами саму Империю. Империи уходят. Эстергази будут еще. В таких случаях у нас говорят: «Прорвемся». «Сомкните ряды», — говорят.

«Я, разумеется, в курсе, чего желает семья, — сказал доктор, не отрывая глаз от стеклянной трубки. — Им нужен наследник. Но решающее слово принадлежит вам, миледи. Если вы скажете, что хотите дочку…»

Рождение девочек — примета долгого мира. Натали заколебалась было, но воспоминание о давнем счастливом сне перевесило чашу. Она пожелала сына. Покидая банк, Эстергази забрали оттуда все образцы. Никто из «новых» не распорядится ими в своих целях. Мало ли, какую технологию занесут сюда ветры перемен. Генетические материалы превосходно подходят для шантажа.

Бесценного содержимого драгоценный сосуд.

Рубен дал ей столько, сколько Натали и не просила. И не мечтала. Достаток, имя, самоуважение. Если поразмыслить, то и саму жизнь: демобилизация, вытребованная им, означала именно это. Он дал ей семью. Все, кроме права слышать в его голосе бархатные ноты, будучи один на один в космической пустоте. Мы оставили сражаться того, кому… не оставили ничего иного.

Адретт звала ее от дверей, тявкали собачьи дети, арестованные на сворку: флайер, который отвезет их в космопорт, уже ждал. Еще только один взгляд на розовые холмы, пронзенные пиками башен.

Ее зовут Нереида, и там почти ничего нет. Номер двести семьдесят третий в экономическом рейтинге кислородных планет. Только ветры и скалистые острова в океане. Слишком холодно для курортов, а добывать там нечего. Одна только сила стихий.

Через двадцать лет отсюда выйдет лучший пилот Галактики. В этой семье слишком много славы, чтобы надеяться утаить ее от сына.

Я не могу сказать, что все кончилось хорошо, потому что, по существу, ничто и не думало кончаться.

Удобные туфли на низком каблуке, платье, струящееся до самых щиколоток, модный стеганый жакет. Все ослепительно, непрактично белое. И маленькая шапочка из меха на коротко стриженной черноволосой голове.

Ветрено сегодня.


Екатеринбург — Жуковский

15.02.2003 — 31.03.2004

Загрузка...