Время дракона

Священник, потирая правой рукой левую, будто пытаясь смыть старческие веснушки, отвечал:

- Так ведь на таможне вышла заминка. Я говорил, что можно похоронить на нашем кладбище, а люди не захотели. Что я должен был делать?

- Но ты пытался договориться с таможней? - спросил государь.

- Пытался, - кивнул священник.

- А почему не вышло? - продолжал спрашивать Влад. - Может быть, ты не сказал на таможне всех слов, которые мог бы сказать? Что ты там говорил?

- Я просил, чтоб нас пропустили, - принялся рассказывать священник, погладив бородёнку, - но мне сказали то же, что и другим. Мне сказали, что надобно заплатить денег, и тогда не будет препятствий. Что же я мог на это ответить? Ведь в церковном ящике нет золота, и тем более нет пяти золотых. Что я мог ещё сделать? Я предлагал похоронить покойницу на нашем кладбище, а люди не захотели. Не захотели. Что я мог ещё сделать?

- Что сделать? - государь усмехнулся. - К примеру, ты мог бы пригрозить таможеннику небесными карами и сказать, что не допустишь его к причастию целый год, если будет мешать похоронам. Ведь отказать в причастии это в твоей власти. Почему ты не пригрозил?

- Как же я мог? - священник сделал такое лицо, будто не доверяет собственным ушам и потому сомневается, что государь спросил про угрозы. - За что отказывать в причастии, если Титу исправно посещает нашу церковь, и великих грехов за ним не водится? Он даже приношенья делает. Вот недавно кадильницу подарил.

Тогда Влад посмотрел на старосту:

- А ты почему не смог договориться с таможней?

- А что я мог? - начал оправдываться староста. - Как же я мог? Ведь таможня принадлежит тебе, государь, и я не имею над ней власти.

- Да, - согласился Влад, - но ты мог бы договориться на таможне, чтоб вас пропустили в долг. Ты мог бы признать этот долг, а после попросить меня, чтобы я его отменил. Я всё равно судил бы это дело, но покойница оказалась бы уже похоронена.

- В долг? - озадаченно переспросил староста. - Нет, государь, я не мог так поступить. Ведь тогда Титу мог бы сказать, что я его обманул - обещал деньги и не заплатил. Такие разговоры - прямая дорога к ссоре, поэтому я не стал обещать ему ничего. Однако я сделал, что мог. Я пришёл и спросил Титу, почему он не хочет пропускать покойницу через мост, а Титу мне ответил, что надобно заплатить денег, и тогда не будет препятствий. Я не нашёл, что возразить.

- А ты не думал пронести покойницу другой дорогой? - спросил Влад. - Разве в соседнюю деревню можно попасть только через таможню?

- Можно по-всякому, но... - замялся староста, - идти в обход таможни - это же плохо. Государь, ведь ты сам наказываешь иноземных купцов, если они пытаются делать так. Ты отбираешь у них товары и предаёшь эти товары огню. Да и нашим здешним купцам выходит очень накладно тебя обманывать. Я слышал об этом - слышал, что ты в таких случаях очень гневаешься. Сказать по правде, мне кое-кто предлагал положить покойницу в лодку и переправить через реку на лодке, но я сказал, что так не годится.

- А разве покойница - это товар? - спросил Влад, и по всему было видно, что рассуждения старосты кажутся правителю нелепыми. - Или ты скажешь, что золото на ней - это товар?

- Нет, не товар, - смутился староста. - Ведь мы золото продавать не собирались, - он помолчал, а затем вкрадчиво добавил. - Но мы всё равно решили действовать наверняка и подождать тебя, государь.

Услышав это, Влад не выдержал:

- Как же так!? - гневно воскликнул он. - Получается, что никто ничего сделать не может, а может один государь!? Вот вы дождётесь, что покойница откроет не один глаз, а сразу два, а затем встанет из гроба и сама пойдёт через мост!

При этих словах вся толпа испуганно перекрестилась.

- Вот это верно, государь! Вот дождутся они! - подхватила старая Виша, на всякий случай осенив себя крестом ещё раз.

- Мы тебя решили подождать, государь, - продолжал оправдываться староста. - Решили, что ты поможешь нам уладить это дело...

- Хорошо устроились! - резко оборвал старосту правитель. - Всё на государя свалили! Думаете, я не вижу, что тут делается!? Думаете, я не вижу, что местный староста и местный священник хотят спокойно жить и не ссориться с таможней?

Староста, священник и таможенник настороженно переглянулись.

- Я очень недоволен, - всё так же резко произнёс государь и опять глянул на старосту и на священника. - Особенно вами двоими. Люди просили вас уладить дело, а вы хотите, чтобы улаживал я? Свои обязанности на меня хотите переложить!? Не выйдет! Что же это такое! Староста и священник не хотят ссориться с таможней, а из-за этого простым людям не к кому обратиться, кроме как к государю!?

Староста и священник в страхе упали на колени.

- А тебе, Титу, я советую поразмыслить вот над чем, - продолжал правитель уже более спокойно. - Во-первых, твои подозрения, будто тебя хотят обмануть и провезти золото без пошлины, не подтвердились. Люди слишком боятся покойницу, чтобы хитрить во время похорон. Значит, пошлину ты берёшь с покойницы. Именно с неё, а не с её родни.

- А хоть бы и с покойницы! - упрямо твердил Титу. - Раз она богатая, то пусть платит.

- Тогда поразмысли вот ещё над чем, - сказал государь. - Если ты берёшь пошлину, то отвечаешь за сохранность товара до тех пор, пока тот не достигнет следующего таможенного поста или не попадёт на ярмарку. Так?

- Так государь, - сказал Титу.

- А знаешь, чем плохо брать пошлину с покойницы? - объяснял правитель, стараясь снова не разгневаться. - Плохо это тем, что покойница никогда не доберётся до следующей таможни, и на ярмарку своё золото не понесёт. Она навсегда останется лежать на том отрезке торгового тракта, который вверен тебе. Значит, взяв деньги с покойницы, ты должен будешь охранять её могилу много лет. А если могилу кто-нибудь разроет, чтобы украсть золото, возмещать потерю придётся тебе. Подумай хорошенько, окупаются ли такие хлопоты несколькими золотыми монетами.

- Государь, а разве я могу сам решать, брать или не брать пошлину? - спросил Титу.

- Значит, и ты решил переложить на меня своё решение? - Влад многозначительно посмотрел на таможенника. - Ты прав в том, что правило есть правило, но ведь оно придумано не для того, чтоб ты беспокоил государя по пустякам. Мне нужны слуги, чтобы не заниматься всеми делами самому. Если же слуги сваливают свою работу на государя, это слуги нерадивые. А нерадивым слугам одна дорога - на кол.

Титу задумался, а староста, не вставая с колен, вдруг сказал:

- Имей в виду, Титу, мы покойницу всё равно через реку перевезём. На лодке перевезём, раз государь разрешает. И только попробуй нам препятствия чинить!

- Как же это можно, чтоб покойница так долго была без погребения! - подхватил за старостой священник, тоже оставаясь на коленях. - Титу, одумайся! Неужто, ты Бога не боишься!?

Правитель, глядя на их смелость, усмехнулся:

- Вы лучше встаньте на ноги. А то грозиться, стоя на коленях, не подобает.

Староста и священник поднялись, а Титу меж тем продолжал молчать. По его виду можно было понять, что он давно принял решение, но не знал, как обосновать.

- А ведь на самом деле брать пошлину с покойницы я не должен, - наконец, произнёс таможенник. - Таможня поставлена для того, чтобы брать пошлину с торговцев, или с товара, который может быть продан. Так гласит правило. А ты ведь сам сказал, государь, что покойница - это не товар. А я добавлю, что покойница это и не купец, ведь мёртвые торговлей не занимаются. Значит, покойница пошлину платить не должна, как ни посмотри.

- Ну, вот и правило подходящее нашлось, - улыбнулся государь.

- А когда нам покойницу-то хоронить? - спросила старая Виша.

- Да хоть сейчас можете, - ответил Титу. - Хоть в золоте, хоть без золота. С покойницами связываться - себе дороже.

Дело успешно решилось, но государь продолжал чувствовать гнев и досаду, как будто проиграл битву. Казалось, Влад мог бы успокоиться, ведь каждый раз, разобрав очередной спор, он сознавал, что битва с людскими пороками не окончена. Правитель мог сказать почти наверняка, что жадность при дележе наследства, суеверия по поводу домашнего скота, несдержанные речи, цыганская привычка хитрить и вечная неуживчивость стариков ещё станут основой для новых споров. Младший Дракул был к этому готов и вполне мог смириться с людским несовершенством. Однако он не мог смириться с полным отсутствием здравого смысла!

"Удивительно, как люди порой оказываются миролюбивы и терпеливы сверх всякой меры, - думал Влад. - Почему они, видя, что некто ведёт себя как дурак, не хотят уличить его громогласно? Почему терпят чужую глупость?"

К сожалению, это были вопросы риторические, ведь князь слишком хорошо знал, что люди не уличают дураков - лишь иногда отваживаются вежливо поправить: "Послушай, ты делаешь не то". "Бесполезно требовать, чтобы люди прекращали терпеть, - говорил себе Влад. - А особенно бесполезно от них требовать, чтоб уличили своего дурака-приятеля или местного дурака-начальника". Князь знал, что люди предпочтут притвориться, будто дурак не так уж и глуп, ведь притворяться спокойнее, чем говорить от сердца. "Если назовёшь вещи своими именами, то может выйти ссора. Вот в чём дело!" - мысленно кипел младший Дракул.

Влад понимал, что почти все люди по природе терпеливы, однако он понимал и то, что дурак, если его не уличить, станет наглеть день ото дня и, в конце концов, начнёт требовать, чтобы его все слушали. Дурак станет наглеть, а люди будут продолжать терпеть в надежде на справедливого государя, который придёт и спросит:

- Почему вы пляшете под дудку глупца? Неужели не видите, что сами глупеете вместе с ним? Неужели не видите, что глупость, которую вы не захотели задушить в зародыше, растёт и со временем заслонит вам свет солнца? Неужели, вы хотите жить во тьме?

Младший Дракул знал, что как только он заведёт такую речь, тут же найдутся люди, готовые подтвердить его правоту:

- Да, - скажут они, - теперь у нас открылись глаза. Мы видим, что дурак это действительно дурак. Но что же нам делать?

Влад неизменно отвечал:

- Посадить этого дурака на кол, если не перестанет учить вас глупости.

Дурак, услышав это, становился смирным, а остальные люди радовались, что жизнь их наконец-то наладилась и стала разумной. Правда, подобные улучшения в жизни оказывались кратковременными, ведь как только государь уезжал, люди начинали говорить:

- До чего же строг наш правитель! Зачем он говорил так резко? Зачем гневался? Да, дурак глуп, но ведь можно было сказать об этом более мягко, чтобы никого не обидеть. И зачем было грозить дураку расправой? Ой, суров наш государь. Суров и даже жесток. Он не знает снисхождения к чужим слабостям.

Младший Дракул чувствовал безысходность именно потому, что сознавал - подданные никогда не поймут, отчего он так строг, и почему государю необходима подобная строгость.

"Подданным неоткуда узнать, что для государя глупость - злейший враг, - говорил себе Влад. - Подданным неоткуда узнать, что государь, совершивший глупость, часто платит за неё жизнью. Даже дружба между государями совсем иная по сравнению с дружбой между обычными людьми - дружба возможна только между двумя разумными правителями, а если один из них теряет разум, то дружбе конец, и недавние союзники становятся врагами. Сильный клюёт слабого, а умный - дурака. Государь платит за глупость очень дорого, так почему он должен прощать её своим подданным? Если он простит глупость другим, то рано или поздно начнёт прощать себе, и тогда конец".

Влад посмотрел вниз, на змея-дракона, будто рассчитывал найти понимание хотя бы у него:

- Эй, шавка, ответь мне... - мысленно произнёс младший Дракул. - Почему люди ведут себя, как дураки? В чём причина глупых промахов?

- В неумении видеть будущее, - с готовностью ответила тварь. - Ведь дураки чаще других повторяют "кабы знать заранее...".

- А разве можно знать заранее? - с сомнением спросил государь. - Будущее слишком изменчиво.

- Да, изменчиво, - согласилась тварь, прекрасно понимая, откуда у хозяина появилось такое мнение, и сжала губы, чтобы не сболтнуть лишнего.

- Ты хочешь сказать что-то ещё? - ободрил её Влад.

- Будущее изменчиво, но предсказуемо, - прошипел дракон. - Я вижу будущее, потому что мне не мешают чувства. А вот людям они застилают глаза. Когда человек влюблен, то уверен, что его тоже полюбят, даже если любимая гонит его прочь. Когда человек правдив, то верит всем подряд, даже если разговаривает с лгунами. А когда человек выручает кого-то, то рассчитывает на ответную услугу, даже если помогает прохвосту. Люди судят о других по себе - так велят чувства, и это делает людей дураками.

Вернувшись из Турции, отец Влада вёл себя не то чтобы глупо, но беспечно, а это почти одно и то же. Он совсем перестал опасаться Яноша Гуньяди, хотя за год до этого уверял своих бояр, что Янош обидчив и опасен. Наверное, старший Дракул начал понемногу забывать ссору с венгром и искренне полагал, что венгр тоже забывает. Старший Дракул не вспоминал даже про самого Яноша, а про ссору и подавно.

"Наверное, у отца есть причины так себя вести", - подумал четырнадцатилетний Влад, когда заметил, что ни родитель, ни старший брат, ни жупаны больше не говорят о Яноше и Сёчке, и не упоминают их даже во время заседаний боярского совета. "В прошлые годы было столько разговоров о венграх, а теперь тишина", - удивлялся Влад, однако нынешние заседания совета отличались от прежних не только в том, что касалось венгров.

Отец Влада так сдружился с султаном, что благоволение турецкого правителя чувствовалось на расстоянии и отражалось в поведении отцовых бояр. Жупаны-старожилы стали относиться к своему князю с превеликим уважением. Раньше государь спрашивал у них: "Что посоветуете?" - а теперь жупаны спрашивали: "Что прикажешь, государь?"

Влад видел, что родитель очень доволен - видел это в его взгляде и в улыбке, когда отец поворачивался к сыну, будто хотел напомнить: "А ты советовал мне казнить одного-двух жупанов, чтобы нагнать на них страху. Видишь? Казнить вовсе не потребовалось". Княжич улыбался в ответ, соглашаясь, но иногда почему-то думал, что родитель смотрит вовсе не на него, а на кого-то другого - на кого-то с чешуйчатой спиной, тоже сидящего слева от трона.

Как бы там ни было, отец радовался, и теперь связывал своё будущее не с венграми, а с турками и с теми жупанами, которых прежде недолюбливал. Влад окончательно понял это через месяц после возвращения родителя из Турции, когда вдруг случился один разговор...

Это произошло после заседания боярского совета, на котором жупаны-старожилы, и прежде всего Нан, вели себя особенно любезно с государем. После заседания, государь, как водится, пригласил жупанов отобедать, но в тот день обед казался праздничным, хотя по календарю не было праздника. Однако самым странным было то, что во время обеда Нан встал, решив поднять кубок за здоровье не только своего князя, но и за здоровье каждого из присутствовавших княжеских сыновей.

Когда Нан произнёс "здоровья тебе, Влад", Влад оказался очень удивлён, потому что в голосе боярина не было ни всегдашнего высокомерия, ни тайной издёвки, а ведь с тех пор, как Нан в прошлом году обозвал Влада дураком и сосунком, заслуживающим порки, настоящего примирения так и не состоялось. Более того - Нан, пока не вернулся отец Влада, при всякой встрече ехидно спрашивал:

- Эй, беглец, не собираешься сбежать снова?

- Нет, - досадливо отвечал "беглец", а теперь, год спустя, Нан выразил намерение помириться.

Княжич понимал, что не может рассчитывать на слово "прости", потому что пожилой боярин, в чьей бороде уже появилась седина, не стал бы говорить этого слова четырнадцатилетнему отроку, пусть даже княжескому сыну. Нан ведь и сам был родовит и заседал в государевом совете второй десяток лет. Также следовало помнить, что отец Влада пришёл к власти именно благодаря Нану. Так неужели Нан опустился бы до прямых извинений? Конечно, нет! Он и так переступил через себя, смирив высокомерие, поэтому Влад решил сделать ответный жест - вставать всё-таки не стал, но поднял свой кубок и произнёс:

- И тебе здоровья, Нан.

Судя по всему, княжич сделал правильно, потому что почувствовал, как отец одобрительно похлопал его по плечу. "Неужели, отец и Нан договорились на счёт здравицы заранее? - вдруг подумал Влад. - Но почему отец не предупредил меня, как я должен ответить? А если б я не стал мириться, не поднял бы кубок и даже не захотел бы кивнуть? Неужели, для отца было важно, чтобы я помирился с Наном сам, по собственной воле, а не потому, что мне велено?"

Эта последняя догадка подтвердилась, когда после застолья родитель затворился с Владом в своих покоях и весело спросил:

- Сынок, а не хочешь ли ты жениться?

Влад сидел на скамье, таращась на отца, а тот сидел в кресле напротив, глядя прямо в лицо сыну, чтобы уловить даже мимолётные чувства и мысли отпрыска.

- Жениться? - недоумённо переспросил четырнадцатилетний отрок. - А на ком? И зачем? Ведь ты сказал, что я поеду к туркам.

- Но рано или поздно ты вернёшься, - возразил отец. - Я не знаю, где буду в это время, и поэтому хочу, чтобы у тебя появился дом, где тебя всегда примут, как родного. Ты же видел, что государи иногда теряют власть и становятся изгнанниками, а вот жупаны никуда не деваются. Нан уже позаботился о тебе однажды и сможет позаботиться снова.

- Мне нужно жениться на дочери Нана? - осторожно предположил Влад.

- А почему нет? - ответил отец.

- Разве у него есть дочь, на которой я могу жениться? - удивился княжич.

- Да, есть, - улыбнулся родитель. - Ты даже видел её в храме.

Влад попытался вспомнить некую девицу, которая могла оказаться дочерью Нана, но так и не вспомнил:

- Я её не видел, - сказал княжич.

- Видел, - возразил отец. - Ей сейчас десять лет.

- Десять? - Влад не поверил ушам. - Отец, ты что? Как я могу на ней жениться? Она же малявка совсем, в куклы играет!

- Я не говорю, что ты должен жениться сейчас, - усмехнулся отец. - Ты женишься через несколько лет, когда вернёшься от султана. Она как раз войдёт в возраст. Пойми - хороших невест мало, поэтому нужно начинать искать уже сейчас...

- Даже когда я вернусь, она всё равно будет малявка, - грубо оборвал Влад, но родитель не рассердился. Наверное, решил, что сыновняя грубость это на самом деле хитрость - дескать, сын надеется рассердить отца и таким образом избежать разговора о женитьбе.

А Влад совсем не поэтому стал грубить. Он обиделся на родителя, который ещё недавно говорил, что будущее очень изменчиво, и что незачем заглядывать далеко вперёд, а теперь получалось, что родитель говорит одно, а делает другое - устраивает дела, относящиеся к далёкому будущему, и верит, что всё удастся. К тому же, отец больше не уверял, что Влад и маленький Раду могут не поехать к султану вовсе - теперь речь шла лишь о возможном возвращении через несколько лет.

"Зачем он врёт? Зачем? - расстроился Влад. - Ведь я не боюсь ехать!" Расстройство отразилось на его лице, но родитель решил, что это из-за женитьбы.

- Мне известно, - со всей серьёзностью произнёс отец, - что пока я был у султана, ты совершил глупость. Мирча сказал мне, что ты ездил за горы и чуть не попался людям Янку. А всё ради некоей девицы, которая позволила тебе залезть к ней под юбку. Если ради этих дел ты готов бегать из дома, значит, тебе пора жениться.

Влад вздохнул. Он совсем не хотел повторять судьбу старшего брата - жениться на девице, почти не испытывая к этой девице влечения. А вот ещё раз сбежать за горы он хотел! Хотел повидать Иволу, которая, несомненно, обрадовалась бы гостю.

К сожалению, совершить вторую поездку, рассказывая небылицы и называясь чужим именем, было нельзя. Княжич непременно попался бы тем воинам, которые охраняли замок, а ведь они слишком хорошо запомнили шустрого отрока и никак не поверили бы, если б он снова рассказал им историю про разгневанного отца и доброго дядю.

Оставалось надеяться лишь на то, что Ивола приедет сама, поэтому, сидя перед отцом и ведя разговор о возможной женитьбе, Влад вдруг подумал, что сейчас самое время спросить на счёт служанки.

"Если у меня появится невеста, - подумал княжич, - отец может не разрешить Иволе остаться". А Влад так хотел, чтоб служанка приехала и осталась, даже если приедет с животом. Ведь этот живот сохранился бы у неё не навсегда. "Ивола родит и через некоторое время сделается прежней", - считал княжич и особо не задумывался, кому и как придётся воспитывать родившегося ребёнка. Княжич думал лишь о том, что Ивола бойкая и в то же время сговорчивая, а ведь это замечательно, когда два таких качества сочетаются в одной девице.

Влад очень надеялся, что Ивола приедет, и даже высчитывал месяцы. Он прикинул, что если лесное приключение имело последствия, то девица поняла бы это ближе к ноябрю. Однако в начале ноября Влад и остальные княжичи находились в тайном месте, про которое никто не знал, так что Ивола не смогла бы приехать туда. Зато она смогла бы приехать в Тырговиште, узнав, что Влад и вся его семья вернулись в румынскую столицу.

Возвращение в Тырговиште состоялось в марте, а в апреле отец Влада заговорил с сыном о женитьбе. К апрелю живот у Иволы сделался бы совсем большой.

- Отец, ты сердишься на меня за то, что я бегал за горы? - робко спросил княжич, сразу отбросив свою грубость. - Я не хотел тебя сердить. Я не знаю, почему сбежал. Просто сбежал и всё.

Отец, услышав это, улыбнулся и снова начал говорить весело:

- Ты не знаешь, почему сбежал? Я же объяснил тебе, что таков твой возраст. В твоём возрасте многие бегают. Не бойся. Я понимаю и не сержусь. Я и сам в твои годы делал нечто похожее, но теперь давай найдём тебе жену, бегать от которой ты не захочешь.

- Отец, а если к нам приедет та девица? - спросил Влад.

- Кто приедет? - не понял отец.

- Ну, та девица, к которой я ездил за горы. Её зовут Ивола.

- А почему она должна приехать? - продолжал недоумевать отец.

- Ну, вдруг я сделал её беременной. Тогда она приедет.

Поняв, наконец, сыновние рассуждения, родитель тихо засмеялся:

- Но ведь не приехала же.

- А если приедет, ей можно будет остаться? - спросил Влад. - Ты же не отправишь её в монастырь или куда-нибудь ещё?

Отец сделался серьёзен и произнёс:

- Это хорошо, что ты думаешь о последствиях своих поступков. Это признак взросления. Значит, тебе можно жениться.

- Я не хочу жениться, - возразил Влад, в глубине души понимая, что уступит, если родитель начнёт настаивать.

Похоже, родитель тоже это понимал, поэтому настаивал:

- Ты подумай вот о чём, - сказал он. - Я знаю, что сейчас ты тянешься к девицам, которые постарше тебя, но невеста - это совсем другое дело. Невеста это будущая супруга, с которой тебе, возможно, придётся прожить много лет. Сейчас, когда тебе самому нет ещё и пятнадцати, ты предпочёл бы невесту повзрослей. Но когда тебе перевалит за сорок, ты станешь рассуждать иначе. Ты станешь радоваться, что твоя жена значительно моложе, чем ты.

- Отец, я не хочу жениться на дочери Нана! - обречённо произнёс Влад. - Нан мне не нравится.

- Ты же с ним помирился только что, - заметил родитель. - Причём ты сам с ним помирился. Я тебя не принуждал.

- Помирился, - кивнул княжич. - Но я совсем не забыл, что он мне говорил. Он мне однажды сказал, что высек бы меня, будь я его сыном. А ведь если я женюсь на его дочери, то стану ему почти как сын.

Родитель снова засмеялся:

- Сечь он тебя не станет.

- Всё равно не хочу жениться на дочери Нана, - возражал Влад. - Вдруг она сварливая, как её отец? Она наверняка покажет сварливый характер, как только я на ней женюсь.

- Да с чего ты взял, что она сварливая? - отец мягко гнул в свою сторону. - Мне она такой не показалась. К тому же, я говорил о ней не только с Наном. Я говорил с его женой. И он, и жена уверяют, что у них очень послушная дочь.

- Мало ли, что они говорят, - мрачно усмехнулся Влад.

- И всё же ты подумай на счёт женитьбы, - сказал отец. - Время пока есть.

Княжич обещал подумать, но на самом деле лишь тянул время, надеясь, что Ивола приедет. Она так и не приехала. Значит, не забеременела, а приехать, не имея причины, побоялась.

Влад ещё долго вспоминал её. Правда, совсем не так, как вспоминал Сёчке. "Ивола была хорошая", - думал он и однажды, лет в двадцать восемь, даже захотел сочинить про неё стихотворение, ведь невесткина служанка вполне этого заслуживала. Правда, намерение так и осталось намерением. Ивола была хорошая, но воспоминания о ней не рождали стихов. Другое дело - её госпожа. Пусть Сёчке обошлась с деверем совсем не хорошо и даже жестоко, но вдохновение давала постоянно, поэтому вместо стихов об Иволе получились совсем другие.

Когда отец Влада обещал привезти султану двух своих сыновей, то не обговаривал точных сроков, а султан молчал-молчал целый год и вдруг напомнил об обязательстве.

К тому времени закончился крестовый поход на турков, к которому так долго готовился Янош Гуньяди, причём долгая и тщательная подготовка явно пошла предприятию на пользу, ведь крестоносцы одержали множество побед. Возможно даже, отец Влада, узнав о победах Яноша, пожалел о своей ссоре с ним, ведь успехи крестоносцев оказались столь велики, что султан сам пригласил Яноша к своему двору, чтобы поговорить о перемирии. Туда же турецкий властитель вызвал румынского князя и, сделавшись необычайно миролюбивым, выразил надежду, что с венграми придут к согласию не только турки, но и румыны.

Отец Влада встретился с Яношем в личных покоях султана, выглядевшего в то время очень печальным и одетого сплошь в чёрное. Султан искренне считал успехи крестоносцев наказанием от Аллаха, поэтому грустил и, чтобы не нарушать своей грусти, не произносил ни слова - лишь сидел на возвышении, заваленном подушками, и наблюдал, как гости мирятся - а вместо турецкого властителя говорил один из дворцовых слуг, знавший латынь, которая была понятна и румынскому государю, и венгру.

- Великий султан хочет, - говорил слуга, - чтобы перемирие установилось везде, ведь иначе оно не станет прочным. Если в одном месте огонь потух, а в другом месте угли ещё продолжают тлеть, то пожар может начаться снова.

Отец Влада кивнул, и Гуньяди тоже согласился мириться, потому что мир с румынами был лишь маленькой уступкой, взамен которой крестоносцы получали очень много. Тем не менее, венгр не проявил особой теплоты и ехидно заметил своему румынскому свату:

- Если влахам так нравится платить дань, то пусть платят.

Сват проглотил это замечание, ничего не возразив, потому что понимал - любое лишнее слово приведёт к новой ссоре, а снова ссориться с Яношем, последнее время воевавшим очень удачно, было совсем ни к чему. И всё же "угли", как выразился султан, продолжали тлеть, и отец, когда вернулся в Тырговиште, честно сказал об этом старшим сыновьям.

Мирча по-прежнему не любил говорить о венграх, поэтому вопросы задавал в основном Влад:

- Если примирение случилось, - спросил он, - значит ли это, что жена Мирчи вернётся к нам?

- Ты стал умён и прозорлив, - усмехнулся родитель. - Ты задаёшь правильные вопросы. Нет, она не приедет, и это означает, что нам всем следует оставаться настороже.

Даже услышав отцовскую похвалу, Влад не обрадовался, ведь родитель сказал, что Сёчке не приедет, а это значило, что не приедет и Ивола. Это была плохая новость, однако родитель, не дав сыну опомниться, огорошил его второй новостью - новостью о том, что пришло время отправляться к туркам, ведь султан вызвал своего румынского "друга" к себе не только для того, чтобы помирить с венграми, но и для того, чтобы напомнить об обещании. Влада и его младшего брата "ждали в гости".

- Пора собираться, - вздохнул отец. - Я отвезу тебя и Раду сам.

Влад по-прежнему уверял себя, что ехать не боится. Уверял, потому что если б перестал уверять, то мог смалодушничать и попросить: "Не отправляйте меня!" Влад понимал, что не может позволить себе малодушия, и что ехать должен, ведь в памяти ещё свежи были давние отцовы рассказы. "Отцов старший брат в своё время не послушался султана, отказался ехать к турецкому двору, и это неповиновение закончилось очень плохо", - говорил себе княжич, совсем не желая, чтобы история повторилась, и чтобы кто-то из его родных умер. Пусть история с отцовым братом случилась давно, и в Турции тогда правил другой правитель, но вряд ли султаны сильно различались.

И всё же княжич не мог не тревожиться, потому что слышал о нынешнем султане много плохого. Говорили, что султан невоздержан в питии и потому склонен к резким переменам настроения. В течение одной минуты оно могло перейти из добродушного веселья в слепую ярость. Впрочем, случалось и наоборот. Собираясь во дворец, визиры не знали, уйдут ли домой живыми, ибо не существовало способа надёжно уберечься от высочайшего гнева. Говорили, что гнев возникал по самой неожиданной причине, а доказательством этих утверждений служила история о двух сербских княжичах.

Сербские княжичи жили в заложниках у султана и лишь недавно освободились, но до освобождения пережили страшную вещь. Турецкий правитель за что-то разгневался на отца своих пленников и решил их ослепить, чтобы те "ответили за неразумный поступок родителя". И вот тут началось самое ужасное - султан отдал приказ, однако через час или полтора сменил гнев на милость и послал сказать, чтоб никого не ослепляли. К сожалению, приказ запоздал - прежнее повеление уже исполнили, и тогда султан, узнав об этом, повелел: "Выколоть глаза тому человеку, который выколол глаза моим пленникам - за излишнюю расторопность". Получилось, что пострадало даже больше людей, чем могло бы! А могло пострадать ещё больше! Мало ли кто ещё мог попасться султану, когда турецкий правитель находился во власти гнева!

"Даже если мой отец не будет гневить султана, это ничего не значит, - думал Влад. - Мало ли из-за чего меня решат наказать. Султану, если он такой переменчивый, может прийти в голову что угодно!" А ещё одним доказательством переменчивости султана служило то, что он однажды, или даже дважды передавал власть своему сыну, но затем снова возвращался на престол по просьбе подданных, потому что сын был слишком молод, чтобы управлять государством.

"Неужели, меня отдадут на милость такому человеку?" - тревожился Влад и поэтому спросил у своего отца - правдивы ли слухи. Родитель ответил пословицей:

- Всё слушай, но никому не верь.

- Но ведь тех сербов правда ослепили, - заметил Влад.

- Да, их ослепили, - признал родитель, - но даю тебе слово, что с тобой ничего подобного не случится. Султан вовсе не так зол, как кажется. Скоро ты сам сможешь рассказывать истории о султане. Вот и посмотрим, будут ли они так страшны. Мы едем вовсе не к чёртям в пекло.

Княжич поверил отцу. Поверил, хоть и знал, что родитель имеет привычку привирать ради спокойствия сына. "Даже если он сейчас обманывает, это всё равно", - подумал Влад, ведь теперь, когда поездка к туркам ожидалась совсем скоро, верить отцу и впрямь было спокойнее.

Спокойствие в такое время представлялось самой ценной вещью, поэтому не только родитель, но и жупаны стремились успокоить Влада, а вслед за ними это начали делать другие слуги. Казалось, даже природа нарочно подсовывала княжичу подходящие зрелища. Так вышло, что поездка в Турцию осуществилась в июле, а июль в Румынии это месяц сенокосов, когда трава на равнинах, не выдержав летнего жара, начинает желтеть, и получается почти готовое сено, чем спешат воспользоваться крестьяне. Спокойные и размеренные движения косарей, скашивавших жёлтую траву, давали ощущение умиротворения, и такое же ощущение давали правильные ряды жёлтых стожков, выстроившиеся на зелёном обновлённом поле, по которому гуляли аисты и выискивали что-то в молодой траве.

Глядя на них, Влад даже спросил:

- Отец, а в Турции живут аисты? - и отец ответил, что вроде бы да, живут.

Расставание с домом прошло без слёз и длинных напутственных речей. Митрополит благословил в дальнюю дорогу, но благочинные проводы чуть не испортила нянька, которая выла в голос с тех пор, как узнала, что её подопечного Раду готовятся увезти.

Многие во дворце видели, как после получения скорбного известия нянька сидела на полу, обхватив руками "своё сокровище", целовала его в обе щеки и голосила:

- Господи, накликала беду! Господи! Да кабы я знала, что так оно будет, то откусила бы себе язык!

- Ты о чём говоришь? Умом тронулась? - спросил Влад, увидев эту сцену.

- Накликала я, окаянная!

- Да при чём здесь ты?

- Я ведь, дура сглазливая, всё пугала моё дитятко, что если он будет шалить, то придут турки и утащат его! - нянька издала почти звериный визг. - Я же не хотела, чтоб турки его забрали. Не хотела я этого, Господи!

- Да перестань. Никакой твоей вины здесь нет, - небрежно произнёс Влад, а нянька продолжала сиплым от слёз голосом:

- Я ведь и тебя в детстве так пугала. Только ты, небось, не помнишь.

Зато Раду помнил, как его пугали, и быстро сообразив, что случилось самое страшное, тихо подвывал в такт нянькиным стенаниям. Влад не знал, как ещё успокаивать этих двоих. Не знали и слуги, сбежавшиеся на крик, а также боярин, имевший несчастье приказать няньке, чтоб собирала маленького княжича в дорогу. Понимая, что пребывание рядом с голосящей женщиной ребенку явно не на пользу, никто не решался увести его в другую комнату. Люди не знали, будет ли лучше, если сейчас оторвать малыша от той, которую он, несмотря на все запреты и одёргивания, называл матерью.

Нянька до того обезумела от горя, что просила позволить ей тоже отправиться в Турцию. Конечно, последовал отказ, но понять просьбу было можно. Свои дети у этой женщины давно выросли, да она никогда и не занималась ими с таким вниманием, какое проявляла к воспитанию княжичей. "Бедная старуха", - подумал Влад, заметив, что её так и не выпустили на крыльцо, дабы не портила благочинные проводы, но в то же время отсутствие няньки радовало. Хотелось попрощаться спокойно, чтобы память о родных людях и родных местах не сплеталась со звуками криков и рыданий.

Оказавшись за воротами княжеского двора, Влад то и дело оглядывался, чтобы запомнить, как выглядят улицы Тырговиште, окрестные поля, лес вдалеке и синие горы за лесом. Река Яломица, протекавшая слева, ещё некоторое время сопровождала путников, а затем увильнула в сторону. Теперь путешественники видели только жёлтую дорогу, уводящую за горизонт, а справа и слева - бесконечные поля, на многих из которых шёл покос, бродили аисты и другие птицы. Сначала эти поля выглядели холмистыми, но чем дальше на юг уводила дорога, тем ровнее становилась местность.

- До Дуная местность будет ровная, - сказал отец. - За Дунаем опять начнутся холмы, за ними - горы, но не такие высокие, как у нас, а как переедем горы, будет турецкая столица.

Ехали быстро, и ради этой быстроты все путешествовали верхом, повозок не нагружали, а дорожный скарб хранили в тюках, навьюченных на спины нескольким лошадям. Даже Раду, которому не исполнилось ещё и семи лет, путешествовал в седле на одном коне с родителем, сидя спереди.

Когда удастся вернуться домой, не знал никто. Отец говорил "через несколько лет", но могло случиться всякое, поэтому Влад не думал об этом. К тому же отец умело отвлекал его и Раду от тревожных мыслей. Родитель вдруг сделался необычайно разговорчивым, часто указывал рукой вдаль и рассказывал что-нибудь занятное, а больше всего, конечно, про Румынию.

- Вон там находится село, которое называется Бэбэица, - однажды сказал он. - Влад, как думаешь, почему оно так называется?

- Там баб много? - с усмешкой спросил княжич.

- Так и есть, - ответил отец. - Баб много, а мужиков к себе заманить никак не могут.

Маленький Раду не понимал этих разговоров, но для него у отца находились другие загадки:

- Вон там есть село, которое называется Топору. Скажи мне, Раду, почему оно так называется?

- Не знаю, - ответил Раду.

- Ну, как же не знаешь? - мягко возразил отец. - Кто работает топором? Как эти люди называются?

- Дровосеки? - неуверенно ответил мальчик.

- Да, - сказал отец. - Значит, если село называется Топору, то кто там живёт?

- Дровосеки! - уже радостно воскликнул Раду.

- Верно, - ответил отец. - Вот видишь, как много интересного можно узнать в путешествии. А дальше будет ещё интереснее. Покажу вам Дунай.

Именно тогда Влад наконец-то разглядел Дунай. Прошлой весной в турецком лагере, огороженном со всех сторон, такой возможности не представилось. Река скрывалась от взора за множеством палаток и за высоким частоколом. К тому же, княжич особо не стремился разглядывать, потому что встречал отца после долгой разлуки и вдобавок глазел на турков, которых видел впервые, ну а когда вспомнил, что рядом Дунай, оказалось поздно.

Теперь же ничто не мешало хорошенько посмотреть на реку, и от увиденного у Влада захватило дух. Хотелось даже пожурить себя: "Что ж ты раньше не заметил такую красоту!" Дунай оказался широченным - таким, что если встать на низком берегу, можно было не увидеть противоположного берега. "Это же почти море", - подумал княжич, хотя никогда не видел моря.

Путешественники переплывали через Дунай на лодках, а кони переплывали сами - вместе со слугой, который знал, как заставить животных зайти в воду, и плыл вместе с ними. Во всё время переправы Влад сидел на корме лодки, смотрел на лошадиные головы, еле видные над волнами, и особенно - на выражение морд. Казалось, лошади думают о чём-то своём и лишь иногда поглядывают по сторонам.

Глядя на них, княжич даже забыл, куда плывёт - забыл, что плывёт к туркам, но он вспомнил об этом, когда лодки достигли противоположного берега, и настало время выпрыгнуть на прибрежный песок. Когда лодки причалили к другому берегу, отец снова начал успокаивать сыновей:

- Ну вот. Это уже турецкая земля. Видите, как скоро мы добрались? Значит, вы уезжаете не так далеко от дома.

Родитель немного преувеличивал, ведь за Дунаем жили болгары, а не турки, но в то же время можно было сказать, что путешественники добрались до Турции, ведь турки Болгарию завоевали.

- Теперь доберёмся до турецкой столицы. Она тоже не слишком далеко, - продолжал успокаивать отец.

Влад знал, что турецкая столица называлась Эдирне и находилась близко к болгарским землям - так близко, в этом городе чуть ли не пятую часть жителей составляли болгары. Кроме того, в Эдирне жили сербы и греки, но жили в основном по принуждению, хоть и не считались рабами. Султан, как и его предшественники, не позволял никому уехать, желая таким образом доказать, что любые народы и племена могут существовать с турками-завоевателями бок о бок.

На улице непривычный глаз почти не различал христиан и магометан, носивших похожую одежду. Судя по всему, христиане подстраивались под магометанские обычаи нарочно - чтобы упростить себе существование. Мужчины-христиане носили длинные кафтаны и большие шапки, а женщины-христианки старательно кутались в платки, подражая магометанским женщинам, которые на улице ходили, накинув на голову плащ, оставляющий видными только глаза. Это казалось непривычно, как и многое другое - например, жилища.

В Турции большинство домов, стоявших вдоль улиц, выглядели неопрятными и неухоженными. В деревнях это были одноэтажные мазанки с облупившимися стенами, а в городах - двухэтажные строения с очень низким первым этажом, над которым второй выдавался на целый локоть, отчего только усиливалось ощущение кривизны и неряшливости.

Улицы в Эдирне выглядели так же неопрятно, как в других турецких городах, но в турецкой столице среди этой неопрятности часто встречались стройные и красивые постройки из камня - городские укрепления, мечети, бани и, конечно, все стены и здания султанского двора.

Иногда на стенах мечетей Влад видел причудливые завитки и точки, нарисованные чёрной краской.

- Что это, отец?

- Это магометанские письмена.

- А что они означают?

- Много чего, - отвечал родитель, - но для тебя только одно - не вздумай трогать эти стены, и уж тем более прислоняться, даже задерживаться около них надолго, если вдруг тебя отпустят гулять по городу. Вон видишь ту надпись? Турки зовут её восточным лебедем.

Завитки, из которых состояла надпись, действительно складывались в фигурку плывущего лебедя, что выглядело очень занятным, и, наверное, поэтому отец Влада много знал про надпись:

- Она означает "Нет бога кроме Аллаха, и Мохаммед - пророк Его". В этих словах заключена суть магометанской веры. Кстати, тебе полезно знать, что сын и наследник султана назван в честь Мохаммеда, но турки выговаривают это имя немного иначе - Мехмед.

- А сколько у султана всего сыновей? - спросил Влад.

- Остался всего один, - последовал ответ.

- А куда делись остальные?

- Умерли.

- Отчего? - спросил княжич.

- Да кто от чего, - ответил родитель. - Лучше не говори с турками о таком. Что ещё рассказать... А! Сейчас у них первый раби.

- Что за "раби"? - не понял Влад.

- Это название месяца, - терпеливо объяснял отец. - Есть месяц, который называется "первый раби", а за ним идёт второй раби.

- А затем третий?

- Нет, их всего два.

- А как называется следующий месяц после второго раби? - спросил княжич.

- Если я сейчас скажу, ты запутаешься, - улыбнулся отец. - Лучше выучишь эти названия после.

- А "первый раби" это по-нашему июль? - продолжал спрашивать Влад.

- Нет. Тут свой календарь, который редко когда совпадает с нашим. Главное, запомни название "рамазан".

- Я, кажется, слышал это название раньше... - пробормотал Влад.

- Наверняка, - кивнул отец. - Это особый месяц. На протяжении всего рамазана турки по-своему постятся, то есть не вкушают днём никакой пищи, только ночью, а окончание рамазана - всегда большой праздник.

- А! - отозвался княжич. - Я вспомнил! Мне говорили на уроках.

- Однако тебе вряд ли говорили, - хитро прищурился родитель, - что по окончании поста богатые магометане устраивают у себя в домах пиры и кормят всех знакомых, без разбора, даже нас, христиан.

- Да? - удивился Влад.

- Да, - кивнул отец. - А у султана за общими столами собираются все его слуги, независимо от вероисповедания. Возможно, ты тоже получишь приглашение. Кстати, при дворе султана все христиане носят остроконечную шапку. Не удивляйся, если тебе с братом придётся носить такую же.

Ещё в детстве, слушая отцовы рассказы, Влад узнал, что в Эдирне живёт много христиан, служащих при дворе султана, но лишь сейчас княжич узнал, что в турецкой столице много христианских храмов. Правда, чтобы найти эти храмы среди других зданий, требовалось приложить усилия. Влад привык, что церковь всегда видна издалека благодаря куполам, но в Эдирне оказалось иначе - христианские храмы вынуждены были обходиться без куполов и своим видом напоминали скорее амбары, чем дома Божьи, потому что султан считал, что кресты над крышами оскорбляют взор благочестивого мусульманина.

Похвастаться внутренним убранством эти храмы тоже не могли - наверное, боялись ограбления - и потому Влад, зайдя вместе с отцом в одну из церквей в Эдирне, невольно подумал, что даже самая скромная церковка в Тырговиште украшена богаче. Кроме того, княжича удивил один местный христианский обычай - паломники, следовавшие через Эдирне по святым местам, использовали храм как корчму, спать ложились в северном и южном нефах, а нужду справляли прямо в церковном дворе. Присутствие паломников-постояльцев мешало Владу сосредоточиться на молитве, так что эта молитва вряд ли способствовала успокоению перед предстоящей встречей с султаном. Не способствовали успокоению и отцовы рассказы о том, как нужно будет себя вести.

- Каждый христианин, который приходит в тронный зал, должен отвешивать турецкому правителю поясные поклоны, - объяснил отец. - Первый поклон - при входе, а второй - на середине зала. Если же султан захочет выказать посетителю своё благоволение, то сделает знак, и тогда можно подойти чуть ближе, но при этом не дай тебе Бог забыть про третий поклон.

- А если я всё-таки забуду? - спросил Влад.

- Я сделаю тебе знак, что ты забыл, - сказал отец.

- А если я не пойму твоего знака? - продолжал спрашивать отрок, всем своим видом пытаясь показать, что не боится султана, однако родителя эта напускная храбрость только печалила:

- Если ты не поклонишься, тогда слуги султана согнут тебя насильно, а султан решит, что пришёл дерзкий гость, и этого наглеца надобно проучить.

Также отец предупредил, что совсем близко к трону подходить нельзя, потому что султан опасается за свою жизнь.

- Чуть больше пятидесяти лет назад, - сказал родитель, - один султан, прадед нынешнего султана, позволил, чтобы пленный серб поцеловал ему сапог. Султан выставил ногу, а сербский пленник вдруг вскочил с колен, выхватил из-за пазухи нож и заколол султана прежде, чем кто-либо успел вмешаться. Конечно, со стороны серба это был подвиг, но подвиг бессмысленный, ведь у убитого султана остались взрослые сыновья, готовые править. Никто из турков не ожидал, что серб решится бессмысленно жертвовать своей головой, но раз уж это случилось, султаны теперь держатся настороже. На любого христианина они смотрят подозрительно и не подпускают к себе.

Вот почему в троном зале румынский князь с сыновьями, хоть и заслужившие милость, не могли подойти слишком близко, а справа и слева от них стояли люди султана, готовые в любой момент схватить христиан, если те сделают хоть одно резкое движение.

Султан, всё так же облачённый в чёрное из-за того, что Аллах перестал помогать ему в войне, наблюдал за своими гостями очень пристально. Влад невольно вспомнил фразу из давних отцовых рассказов: "Глаза у султана были узкие и раскосые, отчего казалось, что тот щурится и замышляет злые козни". Правда, родитель говорил это не о нынешнем султане, а о предыдущем - об отце нынешнего - но и у нынешнего турецкого правителя взгляд казался злым, хотя глаза были большие, почти круглые.

"Мы ещё ничего не сделали, а он уже злится", - подумал княжич, но, приглядевшись внимательнее, решил, что взгляд не столько злой, сколько острый и пронизывающий. Наверное, турецкий правитель хотел удостовериться, что приехали именно княжеские дети, а не какие-нибудь сироты, которых румыны решили ему подсунуть.

Пока длился приём, султан не произнёс ни слова, лишь взмахивал правой рукой, а слуги уже знали, что делать и говорить. В том числе они сказали, что румынский князь может погостить здесь неделю перед отъездом.

Конечно, всю эту неделю отец посвятил сыновьям, много рассказывал им про турецкий двор и даже водил, куда можно:

- Вам здесь понравится, - повторял родитель, а Влад, слыша это, с трудом удерживался от того, чтобы выразить сомнения. Уж слишком непривычным и чужим казалось всё вокруг.

Султанов двор выглядел как город в городе со своими улицами, мастерскими, садами, огородами, банями и скотным двором, чем походил на княжеский двор в Тырговиште, однако был гораздо больше - при султане постоянно жило около тысячи человек со своими женами и детьми, и ещё несколько тысяч, которые им прислуживали. И всё же главное отличие от Тырговиште состояло даже не в этом, а в том, что никто не мог войти или выйти со двора, когда пожелает. Город-двор султана был почти отрезан от остального мира.

Наверное, турецкий правитель мог жить в таком затворничестве сколько угодно, но у него не было своего храма, то есть мечети, поэтому каждую пятницу султан выезжал со двора, чтобы помолиться, и то же делали его слуги-мусульмане. Как ни странно, слуги-христиане, которых у султана было немало, тоже имели право покидать двор ради посещения церковной службы - по воскресеньям - так что в ближайшее воскресенье Влад и его отец отправились в храм вместе с этими слугами-христианами.

Добираться до храма, несмотря на дальнее расстояние, пришлось пешком, а не верхом, чего никогда не случилось бы в Тырговиште. К тому же за гостями приглядывали особые люди, которых приставили к румынскому князю "в помощь". И в султанском дворце, и вне его эти люди старательно хлопотали наравне с румынскими слугами, которых отец Влада привёз с собой, но в то же время новые "помощники" смотрели, куда гости ходят, и что делают. Их слежку Влад заметил сразу, но также заметил, что его родителю позволяли чуть больше, чем другим. Например, румынский князь мог покидать дворец не только по воскресеньям и воспользовался этим правом, чтобы показать сыновьям казармы янычар.

Янычары были частью войска, и султан, конечно, не допустил бы, чтоб казармы смотрел враг. Устройство войск показывают лишь проверенному другу, поэтому Влад, осматривая казармы, понимал, что удостоился возможности, которая может больше и не представиться, и что смотреть надо внимательно.

Янычар было три тысячи, а жили они рядом с дворцом. При их казармах тоже имелись свои мастерские - оружейные - а также своя кухня и прочее. Янычары считались наилучшей частью турецкой пехоты, на них держался султанов трон, но в то же время судьба не баловала этих людей.

В детстве или в юности увезенные из дома, не имеющие права жениться без особого разрешения, не владеющие никаким имуществом, кроме полкового, соблюдающие строгий казарменный режим, они видели смысл своей жизни в войне, ведь только на войне, когда султан отдавал им на разграбление взятый город, янычары получали всё, чего лишались в мирное время. Возможно, этим и объяснялось то, что янычары становились необычайно искусными воинами и постоянно стремились в походы.

Маленький Раду, глядя на этих воинов, наверное, считал их почти игрушечными, потому что все янычары одевались в одинаковую, красно-чёрную, одежду и своим одинаковым видом напоминали ратников в игрушечном войске. Маленький мальчик тыкал в воинов пальцем и повторял:

- Красивый меч! Красивая шапка! Красивый меч!

Глядя, как доволен маленький сын, отец улыбался и попутно рассказывал другому, более взрослому сыну то, чего не понял бы малыш, однако Влад в отличие от Раду, осматривая казармы, так и не смог отвлечься от тревоги, которая не ослабевала уже который день. Глядя на незнакомую обстановку, пробуя незнакомую пищу, разговаривая с незнакомыми людьми, отрок всё меньше хотел верить, что останется в Турции.

Казалось, что всё происходящее это дурной сон, который скоро кончится. "Проснусь, - думал Влад, - и будет ясное утро, и меня перестанут убеждать, что у султана мне понравится, и что сыновьям полезно жить вдали от отца, и что отцу выгодно отдать сыновей в заложники". Княжич почти забыл свои прежние рассуждения об отцовом старшем брате, ослушавшемся султана и поплатившемся за это жизнью. Чем ближе был день, когда Владу предстояло расстаться с родителем, тем меньше хотелось расставаться, и тем менее понятными становились причины расставания.

Раньше отроку казалось, что родитель решил обменять своих сыновей на боярских потому, что обменять посоветовал змей-дракон, но теперь княжич думал, что даже змей не мог такого насоветовать. Ведь змей считался дьяволом, а дьявол совсем не ценит честность и, конечно, посоветовал бы забыть об обещаниях, данных султану. "Неужели, отец решил не слушать дьявола, потому что совесть подсказывала, что надо быть честным? - думал Влад. - Прежде чем принять дьявольский совет, отец всегда сверялся со своей совестью. Он делал так, чтобы не оказаться обманутым, но его обманул не змей, а собственная совесть. Неужели, честность всегда хороша? Получается, отец принёс меня и Раду в жертву честности".

Рассуждая так, отрок совсем забыл печальную судьбу отцова брата, но затем всё-таки вспомнил, снова начал храбриться и думал уже не о том, что случится в Турции, а о том, что случится по возвращении домой.

Влад надеялся, что по возвращении в Тырговиште встретит Иволу, которая приедет вместе с Сёчке. "Когда я вернусь, то сделаюсь героем, - говорил себе княжич. - Меня встретят, как прошлой весной встречали отца. Все станут смотреть на меня с уважением! И даже Сёчке посмотрит на меня другими глазами. А я не буду обращать на неё внимания. Пусть ей будет досадно. Пусть она завидует своей служанке".

Если раньше Влад хотел угодить невестке, то теперь хотел ей досадить. А вот угождать он собирался Иволе. Пусть она побоялась приехать в Тырговиште, когда Влад её ждал, но он не сердился на неё за это, а представлял, как лезет ей под юбку в одном из укромных углов отцовского дворца. Ведь Ивола была бы только рада!

Мечтать об этом казалось приятно, но сладкие мечты в голове Влада снова сменялись мыслями о том, что же может случиться с ним или с его братом Раду, пока они "гостят" при турецком дворе. "Когда ты заложник, на твоей судьбе может отразиться любой пустяк. Чтобы вернуться в Тырговиште, до этого надо дожить!" - тревожился Влад, и эти тревоги усилились, как только отец уехал обратно в Румынию.

Как же было тревогам не усилиться, если весь последний год, готовясь ехать к туркам, княжич слушал рассказы о жестоких турецких нравах, о кровавых казнях, о жестокости самого султана, и теперь, после отцова отъезда, некому стало убеждать отрока, что большинство рассказов - преувеличение.

Влад всё ждал, когда увидит что-нибудь этакое, однако... так и не дождался. Может, нечто страшное случалось, но оставалось в тайне, потому что широкая двустворчатая дверь, отделявшая покои румынских княжичей от остального дворца, не давала увидеть или услышать ничего лишнего. Если Влад дёргал её в неурочное время, она всегда оказывалась заперта.

Влад и Раду не могли разгуливать по султанскому дворцу так, как у себя дома, и это сидение взаперти оказалось самым тяжёлым испытанием - именно оно, а не всякие страшные зрелища. Княжич даже удивился: "А с чего я решил, что меня заставят смотреть на казни и пытки?" Всё оказалось наоборот - от княжича очень многое скрывали, и иногда он даже начинал думать, что лучше б не скрывали, ведь тогда не стали бы так часто запирать.

Пока отец гостил здесь, свободы было больше, но с отъездом родителя положение изменилось. Лишь по воскресеньям Влад вместе с маленьким братом выходил в город, чтобы послушать обедню в православном храме, а сопровождали княжичей во время этих выходов греки-христиане, живущие при дворе султана.

Влад не мог понять, почему его и брата поручили заботам именно греков, а не сербов или болгар. "Может, потому, что заложникам незачем вести праздные разговоры, а говорить с греками мне тяжелее?" - рассуждал отрок, заметив, что греки объяснялись с ним и Раду очень кратко, частью используя знаки:

- Вы не убегайте от нас, потому что если мы не приведём вас обратно, нам будет плохо.

"А может, нас поручили заботам греков, потому что водят в греческий православный храм?" - предположил Влад, и это объяснение показалось более правдоподобным, потому что самое правдоподобное всегда самое простое.

Наверное, румынских княжичей, как почётных гостей, водили в греческий храм потому, что церковные службы на греческом считались лучше, ведь так служили с древних времён, а службы на славянском появились позже. Конечно, Влад предпочёл бы обедню на славянском языке, как более понятную, и всё же, стоя в греческом храме, отрок каждый раз говорил себе, что так служат в Святой Софии в Константинополисе, и что именно такую обедню слушал отец, когда гостил у греков.

Много лет назад родитель рассказывал, что оказался у греков, сбежав от турков, и поэтому Владу, слушавшему обедню в греческом храме, тоже хотелось сбежать. Правда, сбежать означало подвести родителя, поэтому после обедни приходилось возвращаться во дворец, а там с тоской вспоминать, что видел по дороге в храм и обратно: причудливые товары, выложенные лавочниками на всеобщее обозрение, башенки минаретов над изломами крыш, зелёные сады за высокими заборами, незнакомые лица, с которыми иногда случалось пересечься взглядом.

- Всё-таки хорошо иногда ходить пешком! Да, Раду? - вздыхал Влад, вспоминая яркое солнце, многоязыкие разговоры на улицах, топот лошадей и мулов, скрип повозок, уличную пыль, запах горячих лепёшек. Всё это запечатлевалось в сознании так живо, что хотелось сбежать хотя бы в город, а не сидеть в покоях, где совсем тихо.

За время сидения взаперти, отрок успел хорошо изучить эти тихие покои. Они делились на три комнаты. Две комнаты поменьше - для каждого из княжичей, и одна просторная - общая. Во всех трёх имелись окна, смотревшие во внутренний двор, но из внутреннего двора нельзя было выйти. Его со всех сторон окружали стены, а что за ними, оставалось лишь гадать, поэтому Влад как-то раз подошёл к одной из стен, наименее высокой, подпрыгнул, ухватился руками за край, с большим усилием подтянулся, но усилие не окупилось - он не увидел по другую сторону ничего, кроме плоских медных крыш.

Сам же двор, из которого не имелось выхода, был прямоугольный - примерно двадцать шагов в ширину и тридцать пять в длину. Влад подсчитал это почти неосознанно, потому что вдоль всего периметра тянулась вымощённая гладкими каменными плитами дорожка, по которой отрок часто гулял, и такая же дорожка пролегала посередине двора, вдоль.

Во дворе росла трава и пара старых деревьев, поэтому он казался похожим на сад. Наверное, деревья выросли здесь ещё до того, как появились строения, ведь одно дерево росло совсем близко к стене - так близко, что могло помочь перебраться через стену. Его вряд ли посадили бы в подобном месте нарочно, а вот что действительно сделали нарочно, так это навес вокруг дерева, который якобы создавал тень, чтобы в летние месяцы сидеть под ним или спать, а на самом деле мешал влезть по стволу.

"А что, если я прорежу в навесе дыру и выберусь на крыши?" - думал Влад, но не решился осуществить задумку. Вот в Тырговиште он бы осуществил, а здесь опасался, как бы не пришлось слишком дорого заплатить за содеянное. К тому же, княжич начал отчасти догадываться, что находится за стенами двора. Над той стеной, возле которой росло дерево, возвышались широкие приплюснутые купола. Вне всякого сомнения, это были купола бани, куда княжичей время от времени водили.

В этой бане парили до одури, так что по окончании мытья Влад еле держался на ногах. Он даже стал понимать уличных бродяг, которые никогда не моются. "Лучше совсем не мыться, чем ходить в турецкую баню", - думал отрок, однако не только этот турецкий обычай усваивался с трудом.

Трудным для исполнения казался обычай всё делать на полу: спать, сидеть и даже принимать пищу. Яства расставлялись на большом куске кожи, тарелок не давали, предлагая брать с общего блюда, что казалось очень странным. Трудно было привыкать и к турецкой одежде, слишком просторной, а ещё труднее - к малоподвижному образу жизни, ведь в Эдирне Влад лишился не только возможности бегать в город, когда захочется, но и от той разминки, которую давали уроки воинского дела. Во дворце у султана никто не учил отрока сражаться, и даже палку, похожую на меч, здесь раздобыть не получалось. Слуги твердили, что палки запрещены, а тренироваться без палки Влад посчитал глупым.

Впрочем, даже в такой обстановке попадалось то, что напоминало родные края. Например, родными казались дервиши - монахи нищенствующего ордена, которые во множестве жили при дворе султана, потому что их кормили и поили здесь бесплатно, во славу Аллаха. Конечно, этих людей никак нельзя было сравнить с монахами из христианских стран, потому что дервиши выглядели слишком особенно - их одежда состояла из разного тряпья, а на головах красовались меховые колпаки шерстью наружу - и всё же поведение дервишей неуловимо напоминало христианских нищих, которые стремятся найти приют в доме у набожного богача.

Набожного богача в данном случае изображал султан. Он ведь носил чёрное и жил затворником, а именно так ведут себя набожные люди. Влад даже слышал, что султан подумывал вступить в орден дервишей, но отказался от этой мысли. "Любопытно, отчего он передумал, - про себя ухмылялся отрок. - Может, оттого, что пришлось бы бросить пить?"

Как ни удивительно, султан, несмотря на свою слабость к вину, считал себя человеком очень строгих правил и держал в строгости весь двор. Даже гарем султана казался довольно мал - что-то около сорока женщин, а ведь правитель такого обширного государства мог кормить и одевать гораздо большее число прелестниц. И всё же он ограничился малым числом, причём даже в таком гареме находились женщины, которые удостоились внимания своего господина лишь однажды. Господин продолжал содержать их потому, что правителю неприлично содержать меньше, а может, он тем самым оказывал милость своим визирам, ведь гаремы визиров и прочих вельмож не могли превосходить гарем правителя.

Владу грустно было слышать про такие правила, ведь они означали, что при турецком дворе увлечение женщинами не поощрялось. Отрок, которому скоро должно было исполниться пятнадцать лет, совсем не понимал султана, чьи годы уже шли на закат. "Развёл тут строгость, - думал Влад. - А ведь у всех знатных турков есть молодые невольницы. Почему тогда мне не дадут? Чем я хуже?"

Ещё по приезде в Турцию Влад узнавал у отца, получит ли здесь молодую рабыню, но родитель сухо ответил:

- Нет, тебе такого подарка не будет.

- Почему? - не унимался княжич.

- А ты сам попробуй понять, - последовал ещё более сухой ответ. - И не спрашивай здесь никого про рабынь. А то твои разговоры дойдут до султана, и он решит, что ты плохо воспитан.

Влад обещал не спрашивать, но после отцова отъезда всё-таки спрашивал, надеясь, что султан, если узнает, то окажет милость. Неизвестно, дошли ли эти речи до султана, и как подействовали в том случае, если дошли, поскольку наложницу княжичу так и не подарили.

По иронии судьбы, Влад получил этот подарок от нового турецкого правителя, взошедшего на трон через несколько лет. Новый султан оказался жизнелюбив, собрал себе гарем из трёхсот красавиц, а дервишей во дворце не держал. Новый султан считал, что женщина - лучший подарок из всех возможных, однако этот запоздалый подарок оказался для получателя скорее обузой, чем радостью.

Когда Влад получил-таки невольницу, то уже не был заложником, запертым в гостевых покоях дворца. К тому времени княжич получил относительную свободу, располагал деньгами и потому не нуждался в том, чтобы ему дарили женщин. Тем не менее, от султанской милости не отказываются - пришлось принять, и именно эта женщина родила своему "обожаемому господину" двух сыновей-чертенят.

К тому времени Владу было уже больше двадцати лет, а в отрочестве он мог лишь помышлять о невольницах. Он думал о них и во время уроков турецкого языка, проходивших каждый день под началом учителя, которого приставили к княжичам по воле султана.

Учение проходило совсем не так, как это бывало в Тырговиште. Наставник, облачённый в коричневый халат и белую чалму, говорил готовые фразы по-турецки, а ученики заучивали их наизусть. Славянскую грамоту Влад учил по-другому, а здесь даже сидеть приходилось по-особенному - не на стуле за столом, а на подушке, поставив перед собой столик, напоминавший табуретку.

Маленький Раду, наверное, в силу возраста легко осваивал чужую речь, а Влад говорил хуже. Отрок ведь беспрестанно отвлекался и к тому же был уверен, что знание турецкого ему не очень-то пригодится.

- Лучше тебе учить, - сердито замечал наставник, видя, что старший ученик в очередной раз отвлёкся. - Когда-то я был, как ты. Я думал, что учить язык моего господина мне не нужно. Тогда я не мог знать, что мне посчастливится прослужить у великого султана всю жизнь и узреть свет истинной веры - веры в Аллаха.

Этот наставник, в прошлом христианин, из Болгарии, кое-как болтавший по-румынски, стремился внушить подопечным, что их положение совсем не плохое:

- Если попали в эту реку, то положитесь на волю течения, ведь рано или поздно оно вынесет вас к хорошему берегу.

Между тем течение совершило неожиданный поворот. Влад думал, что ему с братом и дальше придётся коротать время взаперти, но оказалось, что султан собирается в поход в Азию. Это подразумевало, что весь турецкий двор последует в Азию за своим господином и остановится в одном из тамошних дворцов. Влад не знал, радоваться или нет. "Конечно, ты увидишь новые земли", - говорил он себе, но в то же время движение на юг, вглубь Турции означало, что княжичи уедут ещё дальше от Румынии.

Когда отец Влада рассказывал о своём самом первом путешествии, то говорил, что не думал о возвращении и хотел ехать всё дальше, однако теперь Влад, вспоминая эти слова, думал: "Может, отец чуть-чуть привирал? Ведь если уезжаешь совсем далеко, то хочется вернуться. Очень хочется!"

Даже Раду во время нового путешествия спрашивал:

- Мы едем домой?

- Нет, - отвечал ему брат.

- Почему? - расстраивался мальчик.

И всё же Влад понимал, чем хороши путешествия, ведь они давали возможность воочию увидеть то, о чём прежде доводилось лишь слышать или читать. Сидя на коне, княжич вертел головой во все стороны и в один из дней понял, что погода странно изменилась.

Был уже сентябрь, но солнце грело так, будто лето. Влад вдруг вспомнил, что такая погода свойственна Святой Земле - паломники рассказывали.

- А Иерусалим отсюда далеко? - спросил княжич у своего нового учителя.

- Далеко, - ответил тот, - очень далеко.

- А Константинополис?

- Он почти рядом.

- А я его увижу?

- Нет.

- Даже издали?

- Даже издали.

Во время этого путешествия Влад познакомился с турецкой географией, которая показалась ему очень забавной. Чёрный цвет у турков означал всё северное, поэтому Румынию, находящуюся к северу от их державы, они называли Чёрная Валахия. Море, которое находилось рядом с румынскими землями, они называли Чёрное море, а к Чёрному морю примыкало море Зелёное.

- Зелёное? - удивлённо переспросил княжич у учителя. - Это что за море такое?

Оказалось, Зелёным морем турки называли Болгарию. Сначала Влад не совсем понял, с чего бы называть землю морем, но после задумался, и сходство с морем показалось вполне очевидным. Холмистая болгарская равнина действительно напоминала волны, а каменистые участки и песчаные проплешины, попадавшиеся на холмах там и здесь, казались морской пеной.

"Я начинаю кое-что соображать!" - радовался Влад, но учитель тут же загадал ему новую загадку, сказав, что к Зелёному морю почти примыкает Белое море.

- Белое? - снова переспросил княжич у учителя. - А это что за море такое?

- В других странах его называют Средиземное.

Получалось последовательное перетекание морей - Чёрное, Зелёное, Белое. Наверное, турки называли Белое море так в противовес Чёрному или же потому, что больше не могли ничего придумать. Чёрный, зелёный и белый являлись самыми главными цветами для всех правоверных мусульман, так что правоверным волей неволей пришлось бы назвать море Белым, когда чёрный и зелёный цвета уже были заняты.

Конечно, Белое море на самом деле выглядело не белым - оно слепило яркой синевой и искрилось на солнце тысячами золотых звёзд, а на краю этой синевы в туманной дымке виднелись высокие скалы, казавшиеся полупрозрачными.

Княжич увидел Белое море, когда вместе со всеми переправлялся на барках через пролив, чтобы попасть в азиатскую часть Турции. Вид моря заставил позабыть про всё на свете, и поэтому пролив показался Владу очень узким. Отрок совсем не успел насладиться красотами моря, насытиться прохладным ветром - только-только размечтался, и вот опять поехал по пыльной дороге, которая вела неведомо куда. "Скорее бы обратно, снова к морю", - мечтал Влад, и будто в ответ на его пожелание река судьбы снова совершила неожиданный поворот.

Не успели княжичи доехать до Азии, как вдруг к султану пришла весть - христиане во главе с венграми нарушили перемирие и снова выступают в крестовый поход на турков. Конечно, турецкий правитель весьма разгневался, но затем успокоился и принял решение, а Влад так и не узнал, мог ли в те дни лишиться зрения или пострадать как-то по-другому. Он узнал о случившемся лишь тогда, когда гроза миновала, и весь султанский караван, следовавший на юг, вдруг повернул на северо-восток, к Чёрному морю.

Все в караване спрашивали, что случилось. Начали аккуратно допытываться у султанских слуг, но дело выяснилось лишь тогда, когда султан прибыл на морской берег. Влад увидел недалеко от берега множество вёсельных кораблей. Сюда же стягивались турецкие войска, вставшие возле моря огромным лагерем, который увеличивался день ото дня.

Теперь султану было уже нечего скрывать, поэтому даже учитель, приставленный к румынским княжичам, смог узнать, что случилось, и поведать своим подопечным:

- Все говорят, великий султан снова направляется в Земли Золотого Яблока.

Земли Золотого Яблока это было ещё одно примечательное название турецкой географии, означавшее все христианские страны вообще. Название казалось Владу довольно точным, ведь каждому христианскому правителю полагалось иметь "державное яблоко", которое давалось вместе со скипетром во время церемонии помазания. У мусульман ничего подобного не было, и поэтому они придумали для христианских стран такое название, красивое и загадочное.

Влад уже успел заметить, что турки любят говорить загадками, и чем учёнее турок, тем более витиевато и иносказательно он выражается. "Таких слушаешь, - думал отрок, - пытаешься понять, но работа получается двойная - сначала с турецкого языка переводишь на свой, а затем с языка символов на обычный. Одни только разноцветные моря чего ст╢оят!"

А может, княжичу, несведущему в турецких делах, только казалось, что кругом загадки? Так или иначе, ему очень нравилось искать ответы - к примеру, ответ про то, откуда на море у турецких берегов мог взяться такой большой флот, ведь султан почти не имел флота.

Оказалось - флот вёсельных кораблей, называвшихся галерами, принадлежит генуэзцам, чьи послы как раз и предупредили султана о том, что христиане во главе с венграми снова идут в поход.

Кто-то назвал бы генуэзцев предателями общехристианского дела, однако у генуэзцев имелись сразу две веские причины помогать туркам, а первой из этих причин стала вражда с венецианцами.

Готовясь к новому походу на турков, Гуньяди принимал помощь от всех подряд - в том числе от венецианского флота. В обмен на помощь венецианцы попросили дать им торговые привилегии в морских портах, которые будут отвоёваны у турков, и Гуньяди сразу согласился, ещё не зная, что это скороспелое решение очень повлияет на всю войну.

Действия венецианцев не понравились Генуе, которая считалась давней соперницей Венеции. "Это что же будет? - испугались генуэзцы. - Венеция получит торговые привилегии, а мы захиреем? Надо восстановить справедливость!"

Пораскинув мозгами, генуэзцы не только нашли способ насолить венецианцам, но также увидели для себя возможность хорошо заработать. Генуя через послов сообщила султану о новом крестовом походе и тут же поспешила предложить свои услуги - выразила готовность перевезти турецкую армию на галерах из Азии и высадить на болгарском побережье.

- Плата будет разумной, - сказали послы, а ведь на самом деле цена оказалась весьма высокой. Султан заплатил перевозчикам по одному золотому за каждого воина, взошедшего на борт галеры. Всего сорок тысяч золотых.

Большинство султанских слуг и его гарем остались на берегу, а вот румынские княжичи поехали вместе с войском и таким образом совершили ещё одно морское путешествие, которое длилось гораздо дольше первого.

Поначалу княжичи обрадовались этому, но на второй день пути у них начались приступы дурноты, именуемые "морская болезнь". Кто-то сказал, что в подобных случаях надо смотреть неотрывно на горизонт, и тогда станет легче, поэтому княжичи так и делали. Они по нескольку часов могли стоять на капитанском помосте с левой стороны и смотреть на берега.

Давно настала осень, а в Чёрном море это сезон штормов, поэтому корабли генуэзцев старались сильно не отдаляться от берегов, чтобы при первых же признаках бури зайти в ближайшую бухту. Как и в прошлый раз, море казалось Владу ярко-синим и сияло золотыми звёздами, рассыпанными по волнам. По левому борту виднелись горы или холмы, покрытые зелёным лесом, а склоны, наверное, спускались прямо к воде, однако Влад и Раду не могли этого увидеть, потому что линию соединения воды и земли закрывала всё та же дымка - днём белая, а по вечерам становившаяся сиреневой.

- Мы едем домой? - спрашивал Раду.

- Нет, - отвечал Влад.

- А куда?

- Не знаю... - рассеянно бормотал княжич, потому что думал о другом - о турках, которые плыли с княжичами на том же корабле.

Путешествуя вместе с турецкой армией, Влад решил воспользоваться случаем и узнать армию султана так, как в своё время узнал наемников Яноша Гуньяди, поэтому, когда морская болезнь отпускала, отрок спускался с помоста на палубу и расспрашивал воинов, сидевших там.

Воины сидели почти плечо к плечу, подложив под себя узел с вещами и доспех - чаще всего кожаный - причём делали так не потому, что на узлах было удобнее сидеть, а из-за тесноты. Окажись на корабле больше места, эти люди с удовольствием разлеглись бы или устроили некое состязание, но они не могли и потому с нетерпением ждали окончания пути. Влад заметил, что воины в первый день оживлённо переговаривались, а затем сделались тихими и лишь смотрели по сторонам, следя за движением скрипучего паруса, полётом чаек или за изменениями линии берегов.

Пробираясь меж воинов будто по своим делам, Влад следил, не повернётся ли кто в его сторону, и если видел такого человека, заводил с ним разговор:

- А давно служишь в войске? - спрашивал княжич по-турецки. - А где и против кого воевал? А что было на войне?

Сперва воины отвечали неохотно или отмахивались, но, видя, что отрок не отстаёт, сдавались. Влад понимал мало, но по выражению лиц и жестам догадывался, что говорят.

Например, если рассказчик часто закрывал глаза, и в его речи постоянно слышалось "уй", Влад мог с уверенностью предположить, что речь ведётся о трудном походе, когда люди от усталости почти засыпали на ходу - княжич ведь уже успел узнать от своего нового учителя, что в турецком языке с "уй" начинаются все слова, связанные со сном: сонный, спать, сонливость. Если же воин резко показывал сверху вниз и говорил "ок", это следовало понимать как рассказ о битве, когда неприятель сыпал на турецкое войско тучу стрел, и они падали почти вертикально, как смертоносный дождь - ведь "ок" по-турецки значило "стрела". Ну а если воин чуть пригибался и произносил слово "душман", это значило, что он рассказывает про разведку и про то, как крался ползком, причём, княжич понимал, что речь идёт о войне где-то в Азии, ведь турецкое слово "душман" обозначало вполне определённых врагов. Турки никогда не назвали бы душманами христиан, с которыми плыли воевать сейчас.

"Враги-христиане называются "гяуры", а все душманы остались в Азии", - мысленно твердил Влад, будто отвечая на уроке турецкого, и теперь изучение нового языка не утомляло, а радовало. Княжич удивился сам себе, поняв, что провёл в Турции всего три месяца, а уже способен объясниться с местными. От этого открытия он воодушевился и принялся спрашивать воинов ещё настойчивее:

- А убивать случалось? Как это было?