ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I
Узник лежал на кровати, отвернувшись к стене, натянув одеяло на голову. Поза его была столь необычна, что тюремщик забеспокоился.
— Дон Хуан! — окликнул он подопечного. — Я принёс вам обед!
Тот никак не показал, что слышит, хотя хриплый голос надзирателя, отражаясь от низкого кирпичного свода, должен был камнем рухнуть на него сверху.
Тюремщик Себастьян Конпос был не злым человеком и не причинял арестантам неприятностей больше необходимого. А кое-кто мог всегда рассчитывать на поблажку. Например, дон Хуан — человек безусловно благородный и относительно состоятельный. Сегодня он арестант, а завтра опять будет скакать по Мадриду на дорогом жеребце, и его Величество вернёт своё доверие храброму офицеру из хорошей семьи. Так что ему, Себастьяну, лучше явить себя снисходительным сегодня, чтобы не сокрушаться над своей глупостью завтра.
Надзиратель оставил миску и кружку в открытом проёме «кормушки», снял с пояса тяжёлую связку ключей, отыскал нужный и открыл дверь. Но даже звук открывающегося запора не понудил узника пошевелиться. «В самом деле, — встревожился Себастьян, — не заболел дон Хуан? Или, упаси нас святая Мария не умчалась ли в небеса его мятежная и не знающая покоя душа». Все четырнадцать месяцев заточения, пока дон Хуан был под его наблюдением, Себастьян поражался энергии, которой было переполнено это небольшое, худощавое тело. Даже ночью, проходя но коридору, надзиратель слышал, как мечется по камере подполковник Ван-Гален. Шесть шагов от двери к окну, шесть шагов от окна к двери, словно волк, попавший за решётку зверинца.
Внутри камеры воздух был ещё хуже, чем в коридоре. Густой и набитый испарениями сырого камня, отхожего ведра, немытого тела, отвратительный даже на ощупь, словно волосяной матрас, на котором скорчился дон Хуан. Неизвестно, почему Себастьяну привиделось, что он поменялся местами с узником, и он передёрнул плечами, подумав, что сам заболел бы здесь куда как быстрее своего подопечного, если бы не окочурился уже вовсе.
Он махнул кольцом, ключи громко состукнулись, но и звяканье металла не потревожило лежащего арестанта. Тюремщик шагнул к постели, положил руку туда, где, ему казалось, должно находиться плечо. Но в ту же секунду, как Себастьян осознал, что его провели словно новобранца в казарме, мир вздрогнул и покачнулся, заплясал сотнями искр, и Конное полетел головой вперёд в крутящуюся черноту.
Дон Хуан подхватил надзирателя, не дав ему рухнуть на пол, и аккуратно уложил на постель. Вынул из безвольно разжавшегося кулака кольцо с ключами и прислушался. В коридоре ничего не было слышно. Он наскоро стянул руки и ноги тюремщика кусками разорванной накануне рубашки, такой же тряпкой замотал рот, выскользнул за дверь и прихлопнул за собой тяжёлую створку. Ударил громко, не стесняясь, да ещё нарочито шумно задвинул тяжёлый запор, словно бы сам Конпос закончил проверку камеры. Всё существо его кричало: «Беги!» — но он сдерживался изо всех сил, стараясь подражать неспешной тяжёлой походке тюремщика, хотя его невысокая гибкая фигура никак не могла сравниться с осанистым туловищем надзирателя.
Отсчитал четвёртый поворот, нырнул налево, втягивая голову в плечи, и уже ускорил шаги. Огромная крыса метнулась к стене, недовольно пискнув. Дон Хуан пробежал ещё два-три десятка шагов и остановился в кромешной тьме. Тихий голос зашелестел сбоку и чуточку сверху:
— Дон Хуан! Дон Хуан!
Он споткнулся о первую ступеньку, ушибив большой палец, но в два прыжка поднялся наверх. Анна стояла у чуть приоткрытой дверцы.
— Всё хорошо? — шепнула она. — Как отец?
— Не беспокойся. Голова поболит дня два, да и только.
— Ключи...
Она взяла у него связку, перебрала и вставила нужный в скважину замка.
— Должны думать, что вы нашли его сами.
— Часовой во дворе?
— Досчитайте до двухсот, дон Хуан, и он уже ничего не увидит в этом прекрасном мире.
— Кроме тебя?
— Кроме меня. — Она тихонько засмеялась. — Прощайте, дон Хуан, и да хранит вас Господь!
Он обнял её за плечи, и близость горячего женского тела вдруг раздула огонь, о котором он уже забыл в духоте и сырости камеры. Анна сама прильнула к нему, ответила на поцелуй, но тут же отстранилась рывком:
— Надо спешить. Я иду. Вы считайте.
Она толкнула дверь и скользнула наружу. Дон Хуан машинально кивал, отсчитывая секунды: тридцать два, тридцать три — и в то же время прислушивался, стремясь угадать, когда же очнётся Себастьян Конпос, когда он сумеет освободиться и загрохочет табуретом в обитую железом дверь каземата. Впереди он видел обожжённую солнцем стену и раскалённый жёлтый песок. Позади оставались тьма и неволя. Впереди его ждали свобода, свет и весь мир, наслаждавшийся спокойствием в год 1818 от Рождества Христова...
II
Четыре года спустя усталый всадник в горском костюме ехал верхом по русскому лагерю в предгорья Кавказа. У палатки Ермолова Новицкий спешился и повёл рыжего мерина к коновязи. Дежурившие солдаты не торопились принимать поводья у штатского, напротив, оглядывали его неприязненно. Сергей сам привязал лошадь и направился к входу. Адъютант командующего, граф Николай Самойлов, высокий, крепко сложенный капитан, стоял у полуоткрытого полога, беседуя с пехотным офицером, очевидно начальником караула. Увидев Новицкого, он тут же, на полуслове, оборвал разговор и повернулся к удивлённому собеседнику тылом.
— Пойдёмте, командующий уже справлялся о вас.
Ермолов сидел за походным столом и пил чай из раскрашенной глиняной кружки.
— Присаживайся, гусар. Чаю хочешь? Водка, извини, только к обеду. С апреля перешёл на бивачное положение и расчёт веду до последней крупинки. Рождественский бал надо давать в Тифлисе, так и придётся полгода в лагерях болтаться, экономить, заодно и делами заняться.
Сергей поблагодарил и опустился на подставленный денщиком табурет. Пару раз глотнул горячий сладкий напиток и поставил кружку, ожидая расспросов командующего.
— Ты пей, гусар, отдыхай. Дорога из Андреевского[1] не короткая, знаю. Чем же меня порадуешь?
— К сожалению, ваше превос...
Ермолов недовольно дёрнулся, и Новицкий поправился тут же:
— Алексей Петрович, радостных новостей нет. Пока подтверждаются самые худшие предположения: Сурхай-хан[2] поднял свои войска и собирает людей по всему Дагестану. Сведения верные, — предупредил он вопрос командующего, — проверенные и перепроверенные. Три моих агента — люди друг от друга независимые — свидетельствуют одно и то же. Отклонения в деталях малосущественных.
Ермолов молча, не торопясь, допил чай и отодвинул кружку на край стола. То же незамедлительно сделал Новицкий. Едва денщик успел убрать посулу, Самойлов, не дожидаясь приказа, раскатал по столешнице карту.
— Здесь он прячется. — Командующий обвёл мясистым указательным пальцем узкую область на западе Дагестана. Вся она была сплошь заштрихована короткими, тонкими чёрточками, обозначавшими горы. — Загородился хребтами, разбойник! Чувствует, что отсюда его так просто не сковырнёшь.
— Потому генерал Ртищев[3] и привёл его к присяге России, раз, кажется в третий.
Как обычно, при упоминании нерадивого предшественника Ермолов насупился.
— Уж если генералу недосуг было с изменником разобраться, мог бы и не позорить русский мундир. Аварский хан у него генерал-майор, казикумухский полковник. А после этот полковник атакует генерала Пестеля в Кубе[4]. Что же такое — офицер русской армии нападает на русские же полки! А что полагается за измену присяге, а?!
— Простому офицеру — расстреляние, — ответил незамедлительно Сергей и остановился, не решаясь продолжать далее.
— Кто же у нас не простой?! — рявкнул разозлённый Ермолов.
— Властителю иного народа — судя по обстоятельствам, — твёрдо высказал свою мысль Новицкий.
Ермолов вскочил и заходил по палатке, пригибая голову. Адъютант Самойлов за спиной командующего поймал взгляд Новицкого и неодобрительно покачал головой. Алексей Петрович шумно выдохнул, замедлил шаги и вернулся к столу.
— Что суждений своих не прячешь, ценю. Но Сурхая надобно наказать.
— Надобно. — Сергей не решился перечить более, понимая, что и так зашёл далеко. — Но в таком случае идти к нему следует как можно быстрее. А то опередят нас другие. Абдул-бек, вам известный, объявился уже в Хозреке и с ним сотни три воинов. Не погиб он в Лавашах, ушёл, отлежался и теперь снопа собирается воевать с нами. Промедлим — таких беладов набежит к Сурхай-хану десятки и с Дагестана, и с Чечни.
При имени Абдул-бека Ермолов поднял глаза на мгновение, но дальше смотрел уже только на карту и, хотя машинально кивал, слушая собеседника, Новицкий понял, что командующий решил всё уже сам. Сергей замолк, и Ермолов, взяв карандаш, принялся чертить стрелы возможного движения войск:
— С севера Сурхая нам не достать. И Авария, и Акуша нас через себя не пропустят. Остаётся Кюринское ханство[5]. Что Аслан-хан? Поддержит нас? Пойдёт с нами?
— Хан, мне кажется, и сам хотел бы сидеть в Кумухе, — осторожно начал Сергей. — Кроме того, у него кровные счёты с Сурхаем. Тот приказал убить своего старшего сына. Ну а покойный Муртазали был единоутробным братом Аслан-хана. Сурхай взял в жёны их мать уже после рождения Аслана и после смерти его отца.
Ермолов, не отрывая глаз от карты, молча кивнул, показывая, что и он слышал об этом.
— И тропа в Казикумухское ханство из Кюры удобней всех прочих.
Ермолов бросил карандаш и выпрямился.
— А потому князю Мадатову надобно собирать отряд. Из Карабаха двинется он в Ширванское ханство, а дальше через Кюру в Казикумух. Что Измаил-хан Шекинский?
Сергей ответил твёрдо:
— Мои источники говорят — ненадёжен.
Командующий испытующим взглядом вперился в Новицкого, но тот выдержал немой вопрос, не отводя, не опуская глаза.
— Мои — тоже, — проворчал, наконец, Ермолов. — Значит, тыл у Мадатова не прикрыт. Я бы этого мерзавца хоть сей момент вздёрнул повыше, но... Говоришь, гусар, что властителей иного народа по обстоятельствам? Стало быть, тебе и решать эту проблему. Поедешь к своему однополчанину, он сам, должно быть, ещё под Шушой, передашь ему мои инструкции, а дальше... — Он усмехнулся и неожиданно подмигнул Новицкому: — ...по обстоятельствам.
Тот вскочил, понимая, что разговор завершён, но Ермолов показал ему жестом не торопиться.
— Ещё одно поручение. Позовите-ка, граф, испанца.
Через несколько минут Самойлов ввёл в палатку невысокого, худощавого человека в тёмно-зелёном драгунском мундире. Ему было около тридцати, офицерскую форму носил привычно и с видимым удовольствием, держался уверенно и командующего не робел. Синие глаза его, ощутил Новицкий, разом схватили незнакомого человека, ощупали и оценили.
— Bonjour, don Juan[6], — приветствовал Ермолов вошедшего, перейдя на французский язык.
Офицер вытянулся и отсалютовал на европейский манер, выворачивая ладонь вперёд, но тут же поправился.
— Вот, Новицкий, знакомьтесь, — на чужом языке Ермолов перешёл на «вы» и со своими. — Дон Хуан Ван-Гален. Подполковник испанской армии. Теперь вступил в русскую службу, в Нижегородский полк. Но взяли с понижением на один чин. Хочет быстрее участвовать в деле. Я решил отправить его в казикумухскую экспедицию. Уж с Мадатовым он и увидит, и разберёт и людей, и горы, и наше здешнее дело. Ваш попутчик, майор.
Ермолов показал Ван-Галену на Новицкого. Оба сдвинули каблуки и кивнули коротко.
Алексей Петрович тут же вернулся к русскому языку, меняя немедленно и стиль разговора:
— По-русски испанец знает слов десять, не больше. Твоя задача проводить его до Шуши и сдать с рук на руки однополчанину. Заодно повидаетесь, побеседуете. Но Измаил-ханом Мадатова не тревожь. Теперь это твоя забота. Всё, можешь идти. Bon voyage, don Huan...[7]
III
От аула Хозрек до аула Чираг семь часов пути по узкому, сухому ущелью. Шесть тысяч воинов Сурхай-хана вышли, как только стемнело, и прибыли на место ещё до рассвета. Пешие поднялись по склону, конные остались внизу, расседлали лошадей, носили им воду от ручья, падавшего с пятиметровой высоты по отвесной голой скале.
Вёл отряд казикумухцев племянник хана, сухощавый и высокий Рашид-бек. Нукеры взяли его коня и постелили ковёр рядом с огромной чинарой, раскрывшей мощные ветви навстречу чёрному небу. Бек снял ружьё, отстегнул от пояса шашку, оставил при себе лишь кинжал и два пистолета.
— Позовите ко мне Абдул-бека, — бросил он в темноту.
Но раньше, чем кто-либо из воинов бросился выполнять приказание, из плотного ночного воздуха выскользнул сам знаменитый белад, вожак разбойничьих партий, десятки раз водивший дагестанских воинов в набеги и на Алазань, и за Терек. Абдул-бек покачивался при ходьбе, припадал на правую ногу, задетую русской пулей при штурме Лавашей. Но, несмотря на хромоту, шаг его был по-прежнему энергичен и быстр. Казалось, что он не шёл, а плыл по земле. За спиной его шёл джигит, выше предводителя на целую голову; лопасти башлыка, прикрывавшего лицо, переброшены были за спину.
Гарун-бек показал на место рядом с собой. Белад опустился на ковёр, пристроив поудобней больную ногу, нукер присел рядом на корточки.
— Я посылал людей к аулу, — начал Абдул-бек, не дожидаясь вопросов. — Они вернулись. Говори, Дауд.
Тот распустил башлык и скинул с головы капюшон. Он был рад, что темнота скрывает уродство. Щека, разорванная пулей там же, где ранен был и Абдул-бек, зажила плохо, и страшный шрам поднимался от подбородка к виску, отметина, которую не могла ещё закрыть борода, плохо отраставшая на юношеском лице.
— Мы подошли близко, но против ветра. С собой была волчья шкура, так собаки только лаяли, но не бросались. Лежали день и смотрели. Сегодня ночью ушли. Крепость стоит за аулом, чуть выше его по холму. Земляной вал, сверху вкопаны заострённые брёвна. Перед валом ров, между валом и рвом колючий кустарник. Со стороны аула ворота. Четыре пушки глядят по ущелью. Солдат сотни три, вряд ли больше. Всем в крепости не разместиться, так что многие ночуют в ауле, по двое, по трое в сакле.
Дауд замолчал, и тогда Абдул-бек показал ему знаком, что он может идти. Юноша живо поднялся и ушёл, закрываясь на ходу башлыком.
— Надёжный человек? — спросил Гарун-бек.
— Легко ходит, далеко видит.
— Хорошо. Тогда мы начнём с аула. Поведёшь своих людей впереди, Абдул-бек. Надо делать всё быстро и тихо. Чтобы никто из русских не убежал в крепость. А я поскачу сразу к воротам. Может быть, они и не успеют закрыться. Может быть, будут ждать своих, тех, кто ещё не дорезан...
Русские, ставшие постоем в ауле, и не подозревали об уготованной им судьбе. Прапорщик Николай Щербина в ту ночь не успел лечь вовсе. Днём он работал в крепости, распоряжался солдатами, рывшими землянку для новой казармы. Вечером его с другими офицерами вызвал к себе комендант штабс-капитан Овечкин и обстоятельно рассказывал, как и где шевелятся горские жители в ближайших ханствах, откуда и когда возможно ждать нападения. Поручик Осипов, плотный щекастый самарец, усомнился, что горцы способны нынешний год на диверсию сколько-нибудь серьёзную после той острастки, что задал им «дедушка» прошлой осенью. Комендант Овечкин ответил, что именно таков приказ главнокомандующего: указано сторожиться, ждать и, в случае нападения, держаться до последнего человека. Предложили, Николай не увидел кто, перевести всех солдат за вал. Но оказалось, что сей момент сделать это никак невозможно, за нехваткой мест в старых землянках. Когда же будет готова новая — он со значением посмотрел на Щербину, — тогда обе роты Троицкого пехотного затворятся за палисадом и надёжно перекроют ущелье. Николай собрался было подняться и доложить, что яма готова и укреплена досками по периметру, а перекрытие уложат в один завтрашний день. Но Овечкин показал ему жестом, что объяснений не требует, мол, и так знает всё сам, и прапорщик остался на месте, только залился краской от впалых скул до шапки кудрявых рыжих волос.
Вечером же они вернулись с Осиповым в аул, посмотрели, как разместились солдаты по саклям, обошли вдвоём караулы и бросили жребий — кому дежурить первым. Николай вытащил короткую веточку и был тем даже доволен. Он всё равно собрался писать письмо матери, и задержаться без сна ещё на три-четыре часа казалось ему не в тягость.
Он писал крупными буквами, стараясь держать строчки ровными, что было трудно при тусклом свете коптящей плошки. Он сообщал, что одет тепло и не мёрзнет, и это было правдой; что кормят сытно и только немного хуже, чем дома, и это было уже меньше чем полуправда; что жители соседних селений люди мирные и досады ему от них нет совершенно никакой. Последнее было уже совершеннейшей ложью, но Николаю казалось совершенно ненужным тревожить мать и сестру, живущих за тысячи вёрст от холодных гор Дагестана, среди зелёных, пышных садов, раскинувшихся под Киевом, где красные яблоки так же упруги, как румяные щёки девушек.
О вершинах, уходящих в высокое, стылое небо, он и не пробовал рассказать, зная наперёд, что хорошо объяснить на бумаге у него не получится. Через год ему обещан был отпуск, как только сменят их в крепости. Тогда он и приедет к себе в Дятловку, тогда и попробует выговорить восторг, что охватывал его при одном только взгляде на цепи пиков, один выше другого, уходящих неспешно во все четыре стороны света.
Он исписал лист с обеих сторон, сложил и сунул в карман мундира, рассчитывая завтра узнать насчёт оказии, что вскоре должна была случиться в Дербент. Загасил дотлевавший светильник и, решив перед сном облегчиться, шагнул было к двери. Но та вдруг сама начала тихо и медленно поворачиваться ему навстречу, впуская в саклю глухую темень двора.
Щербина схватил со стола пистолет, который всегда заряжал с вечера и держал под рукой. И только в проёме показалось бледное пятно чужого лица, выпалил, не раздумывая, уверенный, что перед ним непременно враг.
— В ружьё! — завопил он истошно, хватаясь за эфес сабли.
Выстрелы и гневные вопли отдались ему эхом по всему аулу Чираг.
Люди Абдул-бека, сняв тишком караулы, уже буйствовали в селении, врывались в дома» резали кинжалами солдат, застигнутых врасплох, почти безнаказанно убивали и спящих, и едва успевших проснуться. Если бы не прапорщик, не успевший ещё прилечь, план белада оправдался бы безусловно. Сотня человек без малого, целая полурота была бы вырезана в темноте поголовно.
Поручик Осипов, тоже не спавший, а лишь дремавший вполглаза, вскочил, кинулся из двора и успел собрать вокруг себя десятка три мушкетёров. Выстроил их колонной и, приказав взять ружья на руку, повёл за собой к годекану, деревенской площади. Там их встретил Щербина с остатком своего взвода — человек десять, не более, и ещё около дюжины одиночек, сумевших отбиться от горцев и перебраться через дувалы.
— Здесь нам не удержаться, — кинул Осипов прапорщику. — Будем пробиваться к воротам.
— Не стеснили бы нас с боков, — озабоченно проронил Николай.
— Не успеют. Ты со своими прикроешь нас с тыла. Прости, брат, что оставляю, но... Продержись, Христа ради, хоть четверть часа, и мы успеем. Сила, должно быть, валит большая, так что наши руки в крепости тоже будут нелишние.
Николай только кивнул. Он понял, что его оставляют на верную гибель, но знал, что и сам он на месте поручика приказал бы себе умереть, не раздумывая.
Своих людей он выстроил в две шеренги, перекрыв вход в узкую улочку, по которой отошёл отряд Осипова. И только на площадь вывалились кучей нападавшие, разгорячённые кровью, он отдал приказ стрелять. Первая шеренга выпалила в толпу и сразу отошла во второй ряд, перезарядить ружья. Горцы отхлынули, оставив за собой три мёртвых тела.
Ваше благородие, здесь нам никак не выстоять. Под ружья наши они не кинутся, но пока будут грозить, другие по крышам забегут и с тыла нагрянут.
Унтер-офицер Корнеев служил на Кавказе уже десять лет, чуть меньше половины жизни прапорщика, и Николай к его советам прислушивался. И сейчас он видел, что унтер прав, что горцам нет смысла ни бросаться на его отряд, ни устраивать перестрелку. Чем тратить заряды, они побегут по саклям, громоздившимся одна на другую, так что крыша нижней оказывается полом второй. Проберутся в темноте невидимо и неслышно да переколют кинжалами. Но и бежать нельзя, надо держаться, прикрывать Осипова, ту часть роты, что ушла вместе с поручиком и вряд ли успела добраться до крепости.
— Минарет, Архипыч! Там затворимся, а им мимо нас не пробраться.
Щербина счастливо вспомнил, что за селением, между аулом и крепостью, стоит каменный минарет. Высокая башня, что построена была ещё в незапамятные времена. Высокая, метров восемь-десять, она покосилась за годы, может быть, даже века, но казалась ещё достаточно крепкой.
— Бери вторую шеренгу и беги. Достигнете угла, остановишься, свистнешь. Тогда и мы к вам, да и дальше, за ваши спины...
До минарета добежало их пятеро. Горцы быстро опомнились, начали бить вдогон, да и постарались, как предупреждал Корнеев, забежать по крышам, заступить им дорогу. Двоих свалили пулями, одного насмерть, другого затоптали набежавшие тут же джигиты. Третьего сшиб отчаянный удалец: прыгнул сверху, ударил кинжалом, но самого тут же заколол штыком подбежавший Корнеев. И двое остались на месте короткой яростной схватки, когда солдатам пришлось штыками расчищать последние метры дороги к башне.
Заскочили, затворили дверь, осмотрелись. Доски на двери толщиной полтора дюйма; снизу подгнили, но ещё могли выстоять против кулаков и прикладов. Окна же строители сразу задумали как бойницы: узкие, невысокие, и у каждого виднелась приступочка, ровно такой высоты и ширины, чтобы стрелок мог выпрямиться в полный рост, выстрелить, а потом отшатнуться, укрыться за камнем, перезаряжая ружьё. Николай сразу послал Корнеева и солдат к окнам, а сам принялся заваливать вход всем, что попалось под руку, — доски, какая-то утварь, камни, сложенные у стены, возможно даже для этой цели. Ружья у него не было, и у бойницы он только бы мешал прочим.
— Осторожнее, ваше благородие, — предупредил сверху Корнеев. — Набежали уже, не ровён час, стрельнут.
Но первым дали залп защитники башни. Только в дверь застучали, грозно и слитно, унтер крикнул, и четверо ружей выплюнули свинец. Кто-то, невидимый, закричал, завизжал нестерпимо высоким голосом, и Щербина услышал, как быстро топочут десятки ног, удаляясь и замирая.
— Троих свалили, — отметил унтер. — Теперь к двери они не сунутся. А главное — нашумели мы знатно. И крепость давно проснулась, и поручик с нашими успел добежать.
— Хорошо, Архипыч, — ответил ему Николай. — Даст Бог, отсидимся, а там — выручат.
Но в душе он уже не верил, что им удастся вырваться из осады.
До рассвета горцы ещё раз попробовали приступить к башне. Сначала несколько человек подползли к стенам, притаились, а когда их товарищи побежали открыто, вскочили и стреляли по окнам, где должны были появиться русские. Корнееву задели плечо, а солдат Костромин, стоявший справа от входа, рухнул навзничь безмолвно. И так ударился об убитый земляной пол затылком, что Николай даже не стал проверять — жив ли; подхватил ружьё, вскочил на приступку и выпалил в толпу, сгрудившуюся у двери. Нападавшие опять отступили, унося побитых солдатскими пулями.
Когда посветлело, горцы начали стрелять по башне издалека. Пули плющились о камни, отскакивали от двери, но часть пробивала доски, залетала в бойницы. Николай присел на корточки и с отвращением слушал, как шлёпается о стены чужой свинец. Узкие солнечные лучи тоже просачивались в окна, перечёркивая серый, пепельно-грязный воздух.
— Попить бы, — протянул солдат, сидящий рядом, совсем ещё молодой, появившийся в роте с последним пополнением. — С вечера ни глотка во рту не было.
— Ха, попить! — отозвался Корнеев. — А ещё и пожевать! Да, Наливайко?! Потом и вина зелёного, и бабу горячую!.. А что, ваше благородие, может, кинуться нам напролом. Вдруг кто и доберётся до крепости?
— Ну что ты, Архипыч, — улыбнулся Щербина; он понимал, что унтер и сам не верит своим словам, а говорит в надежде, что старший по команде, офицер, придумает, как им всё-таки ускользнуть от неминуемой смерти. — На открытом месте либо подстрелят, либо порубят. Другое дело, попробую до крепости докричаться.
По узкой, деревянной лестнице, вившейся спиралью вдоль стен, Николай взбежал на второй этаж, пару раз оскользнувшись на подгнивших ступенях. Протиснулся в неширокий лаз и осмотрелся. Здесь было тесней, чем внизу, стены начали сводить ближе друг к другу, но также четыре окна-бойницы смотрели на все стороны света. Прижимаясь к камням, прапорщик двинулся от одного проёма к другому и, едва обошёл круг, как затеплившаяся внизу надежда потухла разом, словно свеча под холодным ветром, прилетевшим с соседних гор.
Тысячи и тысячи воинов заполнили улицы аула, выходили на открытое место, становясь в виду крепости. От башни до ворот оставалось сажен сто, но даже самому быстрому и ловкому человеку вряд ли удалось бы избежать сотни пуль, выпущенных разом. Ждать подмоги тоже не приходилось. На месте капитана Овечкина Щербина и сам не решился бы класть десятки солдат, чтобы выручить пятерых.
Ему вдруг сделалось страшно жалко себя самого, так жалко, так страшно, что он чуть ли не всхлипнул. Но удержался, вытер глаза и крикнул вниз, стараясь звучать резко и твёрдо:
— Унтер! Корнеев! А пришли-ка мне человека с двумя ружьями. Отсюда мы никого просто так к воротам не пустим. Ты же приглядывай там, за дверью...
К полудню солдат Наливайко лежал мёртвый под самой стеной, разбросав ноги и руки по обе стороны застывшего тела. Николай прикрыл его скаткой, не разворачивая шинель, только набросил на голову, чтобы не видеть посеченного каменной крошкой лица. Сам же сидел, скрючившись, под окном, чутко слушая, что творится за стенами. Все минувшие часы четверо русских удерживали казикумухцев от немедленного штурма крепости. Чтобы пройти к воротам, горцам надо было оказаться на дистанции ружейного выстрела от минарета. Однако стоять ровно под прицельным огнём, теряя людей с каждым залпом, но всё-таки не теряя строй, способна была одна регулярная армия, а не ополчение вольных стрелков. Джигиты могли броситься энергично, приступить и, получив отпор, тут же отхлынуть, подобно морской волне. На их нестойкость и рассчитывал прапорщик, когда уверял ночью солдат, что не пропустят они мимо себя к крепости нападающих. Теперь он видел, что расчёт его был правилен, но понимал также, что долго им не продержаться.
Рашид-бек раз за разом посылал своих людей к башне, последний приступ попел и сам, но кому-то удалось свалить под ним лошадь. Горцы опять отбежали, остановились поодаль, ожидая «невесть чего». Щербина предположил, что они постараются достичь их ночью, но унтер прокричал снизу, что осталось у них зарядов полтора на брата, а Хоркину прострелили плечо, и теперь они выпалят в толпу, а дальше будут дожидаться конца, хорошо если скорого.
Николай сам остался с двумя заряженными ружьями, остальные же пули они с Наливайко уже расстреляли. Оставалось в самом деле ждать, сидеть в одиночестве и неизвестности. Ружья у горцев били точнее и дальше, а потому лишний раз выглядывать в бойницу было совсем неразумно.
— Ползут, кажись, нехристи! — поднялся по лестнице хриплый голос Корнеева. — Прощайте, ваше благородие. Чую — на этот раз всё!.. Ну, держи!..
Он заругался матерно, выпалил, и тут же Николай вскочил на ноги и сам разрядил ружьё в кучку горцев, бежавших к подножию башни. Так и не понял — попал или же промахнулся, — потому как мигом отпрянул в сторону, прижался к стене, спасаясь от чужих пуль. Полдесятка их, злобно визжа, влетело в бойницы, ударилось в камень, высекая мелкую крошку. Щербина схватил второе ружьё, перекатился к другой стене и тут услышал, как в дверь забухали чем-то тяжелее прикладов. Должно быть, бревном. Он выпалил вниз, отставил ружьё и принялся бросать в окно камни, что подготовил заранее для подобного случая. Но всё было уже напрасно. Он слышал, как затрещала дверь, уступая тарану, а после в ушах смешался дикий визг ворвавшихся воинов и трубный рёв унтера, которого крошили кинжалами. Затем всё стихло, и чужой голос окликнул Щербину:
— Русский! Ходи вниз! Живой будешь...
Николай промолчал и медленно, тихо потянул саблю из ножен. Подумал и — застонал, тонко, противно.
Заскрипели ступени, кто-то тяжёлый осторожно поднимался наверх, останавливаясь на каждом шаге и вслушиваясь в грозную тишину. Николай простонал снова, на этот раз коротко. Скоро из проёма высунулось лезвие кинжала, а за ним серая большая папаха. Человек постоял пару секунд, готовый соскочить вниз при малейшем намёке на опасность, втянуть голову под пол, как черепаха под панцирь. Николай задержал дыхание, но только горец решился подняться по плечи, резко, на выдохе махнул саблей наотмашь. Папаха слетела в сторону, обнажив бритую голову, которую тут же залила кровь из рубленой раны. Джигит даже не охнул, только сорвался вниз, стуча по ступеням. Зато закричали другие, и несколько выстрелов ударили тут же. Но Щербина уже отскочил от лестницы, а перекрытия казались достаточно мощными, чтобы задержать даже картечь.
Абдул-бек верхом подъехал к башне. Дауд с шашкой в руке ожидал его у разломанной двери и, когда бек приблизился, швырнул под ноги коню отрубленную голову. Усатая, щекастая, безносая, безобразно загаженная пылью, схватившейся с запёкшейся кровью, она подкатилась к передним копытам, и жеребец захрапел, попятился. Всадник хлестнул его равнодушно нагайкой и сильно сдавил коленями.
— Один остался наверху. Думали — ранен, оказалось, живой. Я посылал троих, двое уже никогда не сядут в седло. Стрелять опасно — одного задело своей же пулей, отлетела от потолка. Хорошие брёвна, хорошие камни.
Бек, не отвечая, поехал шагом вокруг башни. Дауд без видимых усилий держался у стремени.
— Можно оставить его наверху, — сказал, наконец, Абдул-бек. — Захочет пить — слезет. Или подохнет. Но всё равно нам ждать здесь до ночи. Попробуйте раскатать камни у самой земли. Может быть, они не такие крепкие, как этот русский.
Прапорщик Николай Щербина сидел на полу верхнего этажа башни и беззвучно плакал. Ему было жалко себя, жалко мать и сестру, жалко товарищей по полку, жаль яблоневые сады, кипевшие весной около их дома, жаль белоснежные горы, поднимавшиеся с трёх сторон аула, где ему суждено было умереть очень скоро и тяжело. Ему жалко было весь мир, который он так и не успел узнать за неполные свои двадцать два года. Он привалился к стене, подобрав под себя ноги. Правая саднила отчаянно: последний джигит всё-таки успел достать его кинжалом. Ткнул остриём в голень, прежде чем вторым ударом Николай всё-таки вогнал лезвие прямо в ощерившийся рот. Ударил и едва успел выдернуть саблю, чтобы убитый не обезоружил его тяжестью мёртвого тела. Это случилось больше часа назад, и с тех пор никто не осмелился подняться наверх. Он знал, что на первом этаже люди стерегут каждое его движение, надеясь, что русский неосторожно промелькнёт над проёмом хотя бы только рукой. Он знал, что и вокруг башни стоят десятки стрелков, держа на прицеле каждое из четырёх окон. Он чувствовал странную гордость от того, что столько храбрых людей готовы убить его, а значит, считают его достойным пули или удара. Он знал, что умрёт, только не мог догадаться, как именно. Дважды ему предлагали спуститься, обещая жизнь, воду, мясо, но он даже не отвечал. Про себя Николай давно считал себя мёртвым, а что толку умершему обмениваться словами с живыми.
Он слышал странный шум у стены, словно бы несколько человек долбили кирками каменистую землю, но долго не мог понять, чего добиваются горцы. А когда понял, выбора в смерти у него уже не было. Закричали внизу люди, убегая от башни, пол накренился, Николай попытался схватить лежащую рядом саблю, но промахнулся, упал на бок и заскользил в проём, внезапно открывшийся под правой бойницей.
Абдул-бек подъехал к развалинам минарета. Люди его с остервенением ворочали тяжёлые камни, расчищая небольшую площадку.
— Мы нашли русского, — крикнул ему Дауд, разгибаясь. — Он удачлив так же, как крепок. Ему придавило ноги выше колен, но он ещё дышит.
Бек усмехнулся:
— Он был бы удачлив, если бы умер сразу. Отдаю его в твои руки. Вспомни погибшего брата Тагира, потрогай своё лицо и постарайся, чтобы он не умер чересчур быстро...
I
Узник лежал на кровати, отвернувшись к стене, натянув одеяло на голову. Поза его была столь необычна, что тюремщик забеспокоился.
— Дон Хуан! — окликнул он подопечного. — Я принёс вам обед!
Тот никак не показал, что слышит, хотя хриплый голос надзирателя, отражаясь от низкого кирпичного свода, должен был камнем рухнуть на него сверху.
Тюремщик Себастьян Конпос был не злым человеком и не причинял арестантам неприятностей больше необходимого. А кое-кто мог всегда рассчитывать на поблажку. Например, дон Хуан — человек безусловно благородный и относительно состоятельный. Сегодня он арестант, а завтра опять будет скакать по Мадриду на дорогом жеребце, и его Величество вернёт своё доверие храброму офицеру из хорошей семьи. Так что ему, Себастьяну, лучше явить себя снисходительным сегодня, чтобы не сокрушаться над своей глупостью завтра.
Надзиратель оставил миску и кружку в открытом проёме «кормушки», снял с пояса тяжёлую связку ключей, отыскал нужный и открыл дверь. Но даже звук открывающегося запора не понудил узника пошевелиться. «В самом деле, — встревожился Себастьян, — не заболел дон Хуан? Или, упаси нас святая Мария не умчалась ли в небеса его мятежная и не знающая покоя душа». Все четырнадцать месяцев заточения, пока дон Хуан был под его наблюдением, Себастьян поражался энергии, которой было переполнено это небольшое, худощавое тело. Даже ночью, проходя но коридору, надзиратель слышал, как мечется по камере подполковник Ван-Гален. Шесть шагов от двери к окну, шесть шагов от окна к двери, словно волк, попавший за решётку зверинца.
Внутри камеры воздух был ещё хуже, чем в коридоре. Густой и набитый испарениями сырого камня, отхожего ведра, немытого тела, отвратительный даже на ощупь, словно волосяной матрас, на котором скорчился дон Хуан. Неизвестно, почему Себастьяну привиделось, что он поменялся местами с узником, и он передёрнул плечами, подумав, что сам заболел бы здесь куда как быстрее своего подопечного, если бы не окочурился уже вовсе.
Он махнул кольцом, ключи громко состукнулись, но и звяканье металла не потревожило лежащего арестанта. Тюремщик шагнул к постели, положил руку туда, где, ему казалось, должно находиться плечо. Но в ту же секунду, как Себастьян осознал, что его провели словно новобранца в казарме, мир вздрогнул и покачнулся, заплясал сотнями искр, и Конное полетел головой вперёд в крутящуюся черноту.
Дон Хуан подхватил надзирателя, не дав ему рухнуть на пол, и аккуратно уложил на постель. Вынул из безвольно разжавшегося кулака кольцо с ключами и прислушался. В коридоре ничего не было слышно. Он наскоро стянул руки и ноги тюремщика кусками разорванной накануне рубашки, такой же тряпкой замотал рот, выскользнул за дверь и прихлопнул за собой тяжёлую створку. Ударил громко, не стесняясь, да ещё нарочито шумно задвинул тяжёлый запор, словно бы сам Конпос закончил проверку камеры. Всё существо его кричало: «Беги!» — но он сдерживался изо всех сил, стараясь подражать неспешной тяжёлой походке тюремщика, хотя его невысокая гибкая фигура никак не могла сравниться с осанистым туловищем надзирателя.
Отсчитал четвёртый поворот, нырнул налево, втягивая голову в плечи, и уже ускорил шаги. Огромная крыса метнулась к стене, недовольно пискнув. Дон Хуан пробежал ещё два-три десятка шагов и остановился в кромешной тьме. Тихий голос зашелестел сбоку и чуточку сверху:
— Дон Хуан! Дон Хуан!
Он споткнулся о первую ступеньку, ушибив большой палец, но в два прыжка поднялся наверх. Анна стояла у чуть приоткрытой дверцы.
— Всё хорошо? — шепнула она. — Как отец?
— Не беспокойся. Голова поболит дня два, да и только.
— Ключи...
Она взяла у него связку, перебрала и вставила нужный в скважину замка.
— Должны думать, что вы нашли его сами.
— Часовой во дворе?
— Досчитайте до двухсот, дон Хуан, и он уже ничего не увидит в этом прекрасном мире.
— Кроме тебя?
— Кроме меня. — Она тихонько засмеялась. — Прощайте, дон Хуан, и да хранит вас Господь!
Он обнял её за плечи, и близость горячего женского тела вдруг раздула огонь, о котором он уже забыл в духоте и сырости камеры. Анна сама прильнула к нему, ответила на поцелуй, но тут же отстранилась рывком:
— Надо спешить. Я иду. Вы считайте.
Она толкнула дверь и скользнула наружу. Дон Хуан машинально кивал, отсчитывая секунды: тридцать два, тридцать три — и в то же время прислушивался, стремясь угадать, когда же очнётся Себастьян Конпос, когда он сумеет освободиться и загрохочет табуретом в обитую железом дверь каземата. Впереди он видел обожжённую солнцем стену и раскалённый жёлтый песок. Позади оставались тьма и неволя. Впереди его ждали свобода, свет и весь мир, наслаждавшийся спокойствием в год 1818 от Рождества Христова...
II
Четыре года спустя усталый всадник в горском костюме ехал верхом по русскому лагерю в предгорья Кавказа. У палатки Ермолова Новицкий спешился и повёл рыжего мерина к коновязи. Дежурившие солдаты не торопились принимать поводья у штатского, напротив, оглядывали его неприязненно. Сергей сам привязал лошадь и направился к входу. Адъютант командующего, граф Николай Самойлов, высокий, крепко сложенный капитан, стоял у полуоткрытого полога, беседуя с пехотным офицером, очевидно начальником караула. Увидев Новицкого, он тут же, на полуслове, оборвал разговор и повернулся к удивлённому собеседнику тылом.
— Пойдёмте, командующий уже справлялся о вас.
Ермолов сидел за походным столом и пил чай из раскрашенной глиняной кружки.
— Присаживайся, гусар. Чаю хочешь? Водка, извини, только к обеду. С апреля перешёл на бивачное положение и расчёт веду до последней крупинки. Рождественский бал надо давать в Тифлисе, так и придётся полгода в лагерях болтаться, экономить, заодно и делами заняться.
Сергей поблагодарил и опустился на подставленный денщиком табурет. Пару раз глотнул горячий сладкий напиток и поставил кружку, ожидая расспросов командующего.
— Ты пей, гусар, отдыхай. Дорога из Андреевского[1] не короткая, знаю. Чем же меня порадуешь?
— К сожалению, ваше превос...
Ермолов недовольно дёрнулся, и Новицкий поправился тут же:
— Алексей Петрович, радостных новостей нет. Пока подтверждаются самые худшие предположения: Сурхай-хан[2] поднял свои войска и собирает людей по всему Дагестану. Сведения верные, — предупредил он вопрос командующего, — проверенные и перепроверенные. Три моих агента — люди друг от друга независимые — свидетельствуют одно и то же. Отклонения в деталях малосущественных.
Ермолов молча, не торопясь, допил чай и отодвинул кружку на край стола. То же незамедлительно сделал Новицкий. Едва денщик успел убрать посулу, Самойлов, не дожидаясь приказа, раскатал по столешнице карту.
— Здесь он прячется. — Командующий обвёл мясистым указательным пальцем узкую область на западе Дагестана. Вся она была сплошь заштрихована короткими, тонкими чёрточками, обозначавшими горы. — Загородился хребтами, разбойник! Чувствует, что отсюда его так просто не сковырнёшь.
— Потому генерал Ртищев[3] и привёл его к присяге России, раз, кажется в третий.
Как обычно, при упоминании нерадивого предшественника Ермолов насупился.
— Уж если генералу недосуг было с изменником разобраться, мог бы и не позорить русский мундир. Аварский хан у него генерал-майор, казикумухский полковник. А после этот полковник атакует генерала Пестеля в Кубе[4]. Что же такое — офицер русской армии нападает на русские же полки! А что полагается за измену присяге, а?!
— Простому офицеру — расстреляние, — ответил незамедлительно Сергей и остановился, не решаясь продолжать далее.
— Кто же у нас не простой?! — рявкнул разозлённый Ермолов.
— Властителю иного народа — судя по обстоятельствам, — твёрдо высказал свою мысль Новицкий.
Ермолов вскочил и заходил по палатке, пригибая голову. Адъютант Самойлов за спиной командующего поймал взгляд Новицкого и неодобрительно покачал головой. Алексей Петрович шумно выдохнул, замедлил шаги и вернулся к столу.
— Что суждений своих не прячешь, ценю. Но Сурхая надобно наказать.
— Надобно. — Сергей не решился перечить более, понимая, что и так зашёл далеко. — Но в таком случае идти к нему следует как можно быстрее. А то опередят нас другие. Абдул-бек, вам известный, объявился уже в Хозреке и с ним сотни три воинов. Не погиб он в Лавашах, ушёл, отлежался и теперь снопа собирается воевать с нами. Промедлим — таких беладов набежит к Сурхай-хану десятки и с Дагестана, и с Чечни.
При имени Абдул-бека Ермолов поднял глаза на мгновение, но дальше смотрел уже только на карту и, хотя машинально кивал, слушая собеседника, Новицкий понял, что командующий решил всё уже сам. Сергей замолк, и Ермолов, взяв карандаш, принялся чертить стрелы возможного движения войск:
— С севера Сурхая нам не достать. И Авария, и Акуша нас через себя не пропустят. Остаётся Кюринское ханство[5]. Что Аслан-хан? Поддержит нас? Пойдёт с нами?
— Хан, мне кажется, и сам хотел бы сидеть в Кумухе, — осторожно начал Сергей. — Кроме того, у него кровные счёты с Сурхаем. Тот приказал убить своего старшего сына. Ну а покойный Муртазали был единоутробным братом Аслан-хана. Сурхай взял в жёны их мать уже после рождения Аслана и после смерти его отца.
Ермолов, не отрывая глаз от карты, молча кивнул, показывая, что и он слышал об этом.
— И тропа в Казикумухское ханство из Кюры удобней всех прочих.
Ермолов бросил карандаш и выпрямился.
— А потому князю Мадатову надобно собирать отряд. Из Карабаха двинется он в Ширванское ханство, а дальше через Кюру в Казикумух. Что Измаил-хан Шекинский?
Сергей ответил твёрдо:
— Мои источники говорят — ненадёжен.
Командующий испытующим взглядом вперился в Новицкого, но тот выдержал немой вопрос, не отводя, не опуская глаза.
— Мои — тоже, — проворчал, наконец, Ермолов. — Значит, тыл у Мадатова не прикрыт. Я бы этого мерзавца хоть сей момент вздёрнул повыше, но... Говоришь, гусар, что властителей иного народа по обстоятельствам? Стало быть, тебе и решать эту проблему. Поедешь к своему однополчанину, он сам, должно быть, ещё под Шушой, передашь ему мои инструкции, а дальше... — Он усмехнулся и неожиданно подмигнул Новицкому: — ...по обстоятельствам.
Тот вскочил, понимая, что разговор завершён, но Ермолов показал ему жестом не торопиться.
— Ещё одно поручение. Позовите-ка, граф, испанца.
Через несколько минут Самойлов ввёл в палатку невысокого, худощавого человека в тёмно-зелёном драгунском мундире. Ему было около тридцати, офицерскую форму носил привычно и с видимым удовольствием, держался уверенно и командующего не робел. Синие глаза его, ощутил Новицкий, разом схватили незнакомого человека, ощупали и оценили.
— Bonjour, don Juan[6], — приветствовал Ермолов вошедшего, перейдя на французский язык.
Офицер вытянулся и отсалютовал на европейский манер, выворачивая ладонь вперёд, но тут же поправился.
— Вот, Новицкий, знакомьтесь, — на чужом языке Ермолов перешёл на «вы» и со своими. — Дон Хуан Ван-Гален. Подполковник испанской армии. Теперь вступил в русскую службу, в Нижегородский полк. Но взяли с понижением на один чин. Хочет быстрее участвовать в деле. Я решил отправить его в казикумухскую экспедицию. Уж с Мадатовым он и увидит, и разберёт и людей, и горы, и наше здешнее дело. Ваш попутчик, майор.
Ермолов показал Ван-Галену на Новицкого. Оба сдвинули каблуки и кивнули коротко.
Алексей Петрович тут же вернулся к русскому языку, меняя немедленно и стиль разговора:
— По-русски испанец знает слов десять, не больше. Твоя задача проводить его до Шуши и сдать с рук на руки однополчанину. Заодно повидаетесь, побеседуете. Но Измаил-ханом Мадатова не тревожь. Теперь это твоя забота. Всё, можешь идти. Bon voyage, don Huan...[7]
III
От аула Хозрек до аула Чираг семь часов пути по узкому, сухому ущелью. Шесть тысяч воинов Сурхай-хана вышли, как только стемнело, и прибыли на место ещё до рассвета. Пешие поднялись по склону, конные остались внизу, расседлали лошадей, носили им воду от ручья, падавшего с пятиметровой высоты по отвесной голой скале.
Вёл отряд казикумухцев племянник хана, сухощавый и высокий Рашид-бек. Нукеры взяли его коня и постелили ковёр рядом с огромной чинарой, раскрывшей мощные ветви навстречу чёрному небу. Бек снял ружьё, отстегнул от пояса шашку, оставил при себе лишь кинжал и два пистолета.
— Позовите ко мне Абдул-бека, — бросил он в темноту.
Но раньше, чем кто-либо из воинов бросился выполнять приказание, из плотного ночного воздуха выскользнул сам знаменитый белад, вожак разбойничьих партий, десятки раз водивший дагестанских воинов в набеги и на Алазань, и за Терек. Абдул-бек покачивался при ходьбе, припадал на правую ногу, задетую русской пулей при штурме Лавашей. Но, несмотря на хромоту, шаг его был по-прежнему энергичен и быстр. Казалось, что он не шёл, а плыл по земле. За спиной его шёл джигит, выше предводителя на целую голову; лопасти башлыка, прикрывавшего лицо, переброшены были за спину.
Гарун-бек показал на место рядом с собой. Белад опустился на ковёр, пристроив поудобней больную ногу, нукер присел рядом на корточки.
— Я посылал людей к аулу, — начал Абдул-бек, не дожидаясь вопросов. — Они вернулись. Говори, Дауд.
Тот распустил башлык и скинул с головы капюшон. Он был рад, что темнота скрывает уродство. Щека, разорванная пулей там же, где ранен был и Абдул-бек, зажила плохо, и страшный шрам поднимался от подбородка к виску, отметина, которую не могла ещё закрыть борода, плохо отраставшая на юношеском лице.
— Мы подошли близко, но против ветра. С собой была волчья шкура, так собаки только лаяли, но не бросались. Лежали день и смотрели. Сегодня ночью ушли. Крепость стоит за аулом, чуть выше его по холму. Земляной вал, сверху вкопаны заострённые брёвна. Перед валом ров, между валом и рвом колючий кустарник. Со стороны аула ворота. Четыре пушки глядят по ущелью. Солдат сотни три, вряд ли больше. Всем в крепости не разместиться, так что многие ночуют в ауле, по двое, по трое в сакле.
Дауд замолчал, и тогда Абдул-бек показал ему знаком, что он может идти. Юноша живо поднялся и ушёл, закрываясь на ходу башлыком.
— Надёжный человек? — спросил Гарун-бек.
— Легко ходит, далеко видит.
— Хорошо. Тогда мы начнём с аула. Поведёшь своих людей впереди, Абдул-бек. Надо делать всё быстро и тихо. Чтобы никто из русских не убежал в крепость. А я поскачу сразу к воротам. Может быть, они и не успеют закрыться. Может быть, будут ждать своих, тех, кто ещё не дорезан...
Русские, ставшие постоем в ауле, и не подозревали об уготованной им судьбе. Прапорщик Николай Щербина в ту ночь не успел лечь вовсе. Днём он работал в крепости, распоряжался солдатами, рывшими землянку для новой казармы. Вечером его с другими офицерами вызвал к себе комендант штабс-капитан Овечкин и обстоятельно рассказывал, как и где шевелятся горские жители в ближайших ханствах, откуда и когда возможно ждать нападения. Поручик Осипов, плотный щекастый самарец, усомнился, что горцы способны нынешний год на диверсию сколько-нибудь серьёзную после той острастки, что задал им «дедушка» прошлой осенью. Комендант Овечкин ответил, что именно таков приказ главнокомандующего: указано сторожиться, ждать и, в случае нападения, держаться до последнего человека. Предложили, Николай не увидел кто, перевести всех солдат за вал. Но оказалось, что сей момент сделать это никак невозможно, за нехваткой мест в старых землянках. Когда же будет готова новая — он со значением посмотрел на Щербину, — тогда обе роты Троицкого пехотного затворятся за палисадом и надёжно перекроют ущелье. Николай собрался было подняться и доложить, что яма готова и укреплена досками по периметру, а перекрытие уложат в один завтрашний день. Но Овечкин показал ему жестом, что объяснений не требует, мол, и так знает всё сам, и прапорщик остался на месте, только залился краской от впалых скул до шапки кудрявых рыжих волос.
Вечером же они вернулись с Осиповым в аул, посмотрели, как разместились солдаты по саклям, обошли вдвоём караулы и бросили жребий — кому дежурить первым. Николай вытащил короткую веточку и был тем даже доволен. Он всё равно собрался писать письмо матери, и задержаться без сна ещё на три-четыре часа казалось ему не в тягость.
Он писал крупными буквами, стараясь держать строчки ровными, что было трудно при тусклом свете коптящей плошки. Он сообщал, что одет тепло и не мёрзнет, и это было правдой; что кормят сытно и только немного хуже, чем дома, и это было уже меньше чем полуправда; что жители соседних селений люди мирные и досады ему от них нет совершенно никакой. Последнее было уже совершеннейшей ложью, но Николаю казалось совершенно ненужным тревожить мать и сестру, живущих за тысячи вёрст от холодных гор Дагестана, среди зелёных, пышных садов, раскинувшихся под Киевом, где красные яблоки так же упруги, как румяные щёки девушек.
О вершинах, уходящих в высокое, стылое небо, он и не пробовал рассказать, зная наперёд, что хорошо объяснить на бумаге у него не получится. Через год ему обещан был отпуск, как только сменят их в крепости. Тогда он и приедет к себе в Дятловку, тогда и попробует выговорить восторг, что охватывал его при одном только взгляде на цепи пиков, один выше другого, уходящих неспешно во все четыре стороны света.
Он исписал лист с обеих сторон, сложил и сунул в карман мундира, рассчитывая завтра узнать насчёт оказии, что вскоре должна была случиться в Дербент. Загасил дотлевавший светильник и, решив перед сном облегчиться, шагнул было к двери. Но та вдруг сама начала тихо и медленно поворачиваться ему навстречу, впуская в саклю глухую темень двора.
Щербина схватил со стола пистолет, который всегда заряжал с вечера и держал под рукой. И только в проёме показалось бледное пятно чужого лица, выпалил, не раздумывая, уверенный, что перед ним непременно враг.
— В ружьё! — завопил он истошно, хватаясь за эфес сабли.
Выстрелы и гневные вопли отдались ему эхом по всему аулу Чираг.
Люди Абдул-бека, сняв тишком караулы, уже буйствовали в селении, врывались в дома» резали кинжалами солдат, застигнутых врасплох, почти безнаказанно убивали и спящих, и едва успевших проснуться. Если бы не прапорщик, не успевший ещё прилечь, план белада оправдался бы безусловно. Сотня человек без малого, целая полурота была бы вырезана в темноте поголовно.
Поручик Осипов, тоже не спавший, а лишь дремавший вполглаза, вскочил, кинулся из двора и успел собрать вокруг себя десятка три мушкетёров. Выстроил их колонной и, приказав взять ружья на руку, повёл за собой к годекану, деревенской площади. Там их встретил Щербина с остатком своего взвода — человек десять, не более, и ещё около дюжины одиночек, сумевших отбиться от горцев и перебраться через дувалы.
— Здесь нам не удержаться, — кинул Осипов прапорщику. — Будем пробиваться к воротам.
— Не стеснили бы нас с боков, — озабоченно проронил Николай.
— Не успеют. Ты со своими прикроешь нас с тыла. Прости, брат, что оставляю, но... Продержись, Христа ради, хоть четверть часа, и мы успеем. Сила, должно быть, валит большая, так что наши руки в крепости тоже будут нелишние.
Николай только кивнул. Он понял, что его оставляют на верную гибель, но знал, что и сам он на месте поручика приказал бы себе умереть, не раздумывая.
Своих людей он выстроил в две шеренги, перекрыв вход в узкую улочку, по которой отошёл отряд Осипова. И только на площадь вывалились кучей нападавшие, разгорячённые кровью, он отдал приказ стрелять. Первая шеренга выпалила в толпу и сразу отошла во второй ряд, перезарядить ружья. Горцы отхлынули, оставив за собой три мёртвых тела.
Ваше благородие, здесь нам никак не выстоять. Под ружья наши они не кинутся, но пока будут грозить, другие по крышам забегут и с тыла нагрянут.
Унтер-офицер Корнеев служил на Кавказе уже десять лет, чуть меньше половины жизни прапорщика, и Николай к его советам прислушивался. И сейчас он видел, что унтер прав, что горцам нет смысла ни бросаться на его отряд, ни устраивать перестрелку. Чем тратить заряды, они побегут по саклям, громоздившимся одна на другую, так что крыша нижней оказывается полом второй. Проберутся в темноте невидимо и неслышно да переколют кинжалами. Но и бежать нельзя, надо держаться, прикрывать Осипова, ту часть роты, что ушла вместе с поручиком и вряд ли успела добраться до крепости.
— Минарет, Архипыч! Там затворимся, а им мимо нас не пробраться.
Щербина счастливо вспомнил, что за селением, между аулом и крепостью, стоит каменный минарет. Высокая башня, что построена была ещё в незапамятные времена. Высокая, метров восемь-десять, она покосилась за годы, может быть, даже века, но казалась ещё достаточно крепкой.
— Бери вторую шеренгу и беги. Достигнете угла, остановишься, свистнешь. Тогда и мы к вам, да и дальше, за ваши спины...
До минарета добежало их пятеро. Горцы быстро опомнились, начали бить вдогон, да и постарались, как предупреждал Корнеев, забежать по крышам, заступить им дорогу. Двоих свалили пулями, одного насмерть, другого затоптали набежавшие тут же джигиты. Третьего сшиб отчаянный удалец: прыгнул сверху, ударил кинжалом, но самого тут же заколол штыком подбежавший Корнеев. И двое остались на месте короткой яростной схватки, когда солдатам пришлось штыками расчищать последние метры дороги к башне.
Заскочили, затворили дверь, осмотрелись. Доски на двери толщиной полтора дюйма; снизу подгнили, но ещё могли выстоять против кулаков и прикладов. Окна же строители сразу задумали как бойницы: узкие, невысокие, и у каждого виднелась приступочка, ровно такой высоты и ширины, чтобы стрелок мог выпрямиться в полный рост, выстрелить, а потом отшатнуться, укрыться за камнем, перезаряжая ружьё. Николай сразу послал Корнеева и солдат к окнам, а сам принялся заваливать вход всем, что попалось под руку, — доски, какая-то утварь, камни, сложенные у стены, возможно даже для этой цели. Ружья у него не было, и у бойницы он только бы мешал прочим.
— Осторожнее, ваше благородие, — предупредил сверху Корнеев. — Набежали уже, не ровён час, стрельнут.
Но первым дали залп защитники башни. Только в дверь застучали, грозно и слитно, унтер крикнул, и четверо ружей выплюнули свинец. Кто-то, невидимый, закричал, завизжал нестерпимо высоким голосом, и Щербина услышал, как быстро топочут десятки ног, удаляясь и замирая.
— Троих свалили, — отметил унтер. — Теперь к двери они не сунутся. А главное — нашумели мы знатно. И крепость давно проснулась, и поручик с нашими успел добежать.
— Хорошо, Архипыч, — ответил ему Николай. — Даст Бог, отсидимся, а там — выручат.
Но в душе он уже не верил, что им удастся вырваться из осады.
До рассвета горцы ещё раз попробовали приступить к башне. Сначала несколько человек подползли к стенам, притаились, а когда их товарищи побежали открыто, вскочили и стреляли по окнам, где должны были появиться русские. Корнееву задели плечо, а солдат Костромин, стоявший справа от входа, рухнул навзничь безмолвно. И так ударился об убитый земляной пол затылком, что Николай даже не стал проверять — жив ли; подхватил ружьё, вскочил на приступку и выпалил в толпу, сгрудившуюся у двери. Нападавшие опять отступили, унося побитых солдатскими пулями.
Когда посветлело, горцы начали стрелять по башне издалека. Пули плющились о камни, отскакивали от двери, но часть пробивала доски, залетала в бойницы. Николай присел на корточки и с отвращением слушал, как шлёпается о стены чужой свинец. Узкие солнечные лучи тоже просачивались в окна, перечёркивая серый, пепельно-грязный воздух.
— Попить бы, — протянул солдат, сидящий рядом, совсем ещё молодой, появившийся в роте с последним пополнением. — С вечера ни глотка во рту не было.
— Ха, попить! — отозвался Корнеев. — А ещё и пожевать! Да, Наливайко?! Потом и вина зелёного, и бабу горячую!.. А что, ваше благородие, может, кинуться нам напролом. Вдруг кто и доберётся до крепости?
— Ну что ты, Архипыч, — улыбнулся Щербина; он понимал, что унтер и сам не верит своим словам, а говорит в надежде, что старший по команде, офицер, придумает, как им всё-таки ускользнуть от неминуемой смерти. — На открытом месте либо подстрелят, либо порубят. Другое дело, попробую до крепости докричаться.
По узкой, деревянной лестнице, вившейся спиралью вдоль стен, Николай взбежал на второй этаж, пару раз оскользнувшись на подгнивших ступенях. Протиснулся в неширокий лаз и осмотрелся. Здесь было тесней, чем внизу, стены начали сводить ближе друг к другу, но также четыре окна-бойницы смотрели на все стороны света. Прижимаясь к камням, прапорщик двинулся от одного проёма к другому и, едва обошёл круг, как затеплившаяся внизу надежда потухла разом, словно свеча под холодным ветром, прилетевшим с соседних гор.
Тысячи и тысячи воинов заполнили улицы аула, выходили на открытое место, становясь в виду крепости. От башни до ворот оставалось сажен сто, но даже самому быстрому и ловкому человеку вряд ли удалось бы избежать сотни пуль, выпущенных разом. Ждать подмоги тоже не приходилось. На месте капитана Овечкина Щербина и сам не решился бы класть десятки солдат, чтобы выручить пятерых.
Ему вдруг сделалось страшно жалко себя самого, так жалко, так страшно, что он чуть ли не всхлипнул. Но удержался, вытер глаза и крикнул вниз, стараясь звучать резко и твёрдо:
— Унтер! Корнеев! А пришли-ка мне человека с двумя ружьями. Отсюда мы никого просто так к воротам не пустим. Ты же приглядывай там, за дверью...
К полудню солдат Наливайко лежал мёртвый под самой стеной, разбросав ноги и руки по обе стороны застывшего тела. Николай прикрыл его скаткой, не разворачивая шинель, только набросил на голову, чтобы не видеть посеченного каменной крошкой лица. Сам же сидел, скрючившись, под окном, чутко слушая, что творится за стенами. Все минувшие часы четверо русских удерживали казикумухцев от немедленного штурма крепости. Чтобы пройти к воротам, горцам надо было оказаться на дистанции ружейного выстрела от минарета. Однако стоять ровно под прицельным огнём, теряя людей с каждым залпом, но всё-таки не теряя строй, способна была одна регулярная армия, а не ополчение вольных стрелков. Джигиты могли броситься энергично, приступить и, получив отпор, тут же отхлынуть, подобно морской волне. На их нестойкость и рассчитывал прапорщик, когда уверял ночью солдат, что не пропустят они мимо себя к крепости нападающих. Теперь он видел, что расчёт его был правилен, но понимал также, что долго им не продержаться.
Рашид-бек раз за разом посылал своих людей к башне, последний приступ попел и сам, но кому-то удалось свалить под ним лошадь. Горцы опять отбежали, остановились поодаль, ожидая «невесть чего». Щербина предположил, что они постараются достичь их ночью, но унтер прокричал снизу, что осталось у них зарядов полтора на брата, а Хоркину прострелили плечо, и теперь они выпалят в толпу, а дальше будут дожидаться конца, хорошо если скорого.
Николай сам остался с двумя заряженными ружьями, остальные же пули они с Наливайко уже расстреляли. Оставалось в самом деле ждать, сидеть в одиночестве и неизвестности. Ружья у горцев били точнее и дальше, а потому лишний раз выглядывать в бойницу было совсем неразумно.
— Ползут, кажись, нехристи! — поднялся по лестнице хриплый голос Корнеева. — Прощайте, ваше благородие. Чую — на этот раз всё!.. Ну, держи!..
Он заругался матерно, выпалил, и тут же Николай вскочил на ноги и сам разрядил ружьё в кучку горцев, бежавших к подножию башни. Так и не понял — попал или же промахнулся, — потому как мигом отпрянул в сторону, прижался к стене, спасаясь от чужих пуль. Полдесятка их, злобно визжа, влетело в бойницы, ударилось в камень, высекая мелкую крошку. Щербина схватил второе ружьё, перекатился к другой стене и тут услышал, как в дверь забухали чем-то тяжелее прикладов. Должно быть, бревном. Он выпалил вниз, отставил ружьё и принялся бросать в окно камни, что подготовил заранее для подобного случая. Но всё было уже напрасно. Он слышал, как затрещала дверь, уступая тарану, а после в ушах смешался дикий визг ворвавшихся воинов и трубный рёв унтера, которого крошили кинжалами. Затем всё стихло, и чужой голос окликнул Щербину:
— Русский! Ходи вниз! Живой будешь...
Николай промолчал и медленно, тихо потянул саблю из ножен. Подумал и — застонал, тонко, противно.
Заскрипели ступени, кто-то тяжёлый осторожно поднимался наверх, останавливаясь на каждом шаге и вслушиваясь в грозную тишину. Николай простонал снова, на этот раз коротко. Скоро из проёма высунулось лезвие кинжала, а за ним серая большая папаха. Человек постоял пару секунд, готовый соскочить вниз при малейшем намёке на опасность, втянуть голову под пол, как черепаха под панцирь. Николай задержал дыхание, но только горец решился подняться по плечи, резко, на выдохе махнул саблей наотмашь. Папаха слетела в сторону, обнажив бритую голову, которую тут же залила кровь из рубленой раны. Джигит даже не охнул, только сорвался вниз, стуча по ступеням. Зато закричали другие, и несколько выстрелов ударили тут же. Но Щербина уже отскочил от лестницы, а перекрытия казались достаточно мощными, чтобы задержать даже картечь.
Абдул-бек верхом подъехал к башне. Дауд с шашкой в руке ожидал его у разломанной двери и, когда бек приблизился, швырнул под ноги коню отрубленную голову. Усатая, щекастая, безносая, безобразно загаженная пылью, схватившейся с запёкшейся кровью, она подкатилась к передним копытам, и жеребец захрапел, попятился. Всадник хлестнул его равнодушно нагайкой и сильно сдавил коленями.
— Один остался наверху. Думали — ранен, оказалось, живой. Я посылал троих, двое уже никогда не сядут в седло. Стрелять опасно — одного задело своей же пулей, отлетела от потолка. Хорошие брёвна, хорошие камни.
Бек, не отвечая, поехал шагом вокруг башни. Дауд без видимых усилий держался у стремени.
— Можно оставить его наверху, — сказал, наконец, Абдул-бек. — Захочет пить — слезет. Или подохнет. Но всё равно нам ждать здесь до ночи. Попробуйте раскатать камни у самой земли. Может быть, они не такие крепкие, как этот русский.
Прапорщик Николай Щербина сидел на полу верхнего этажа башни и беззвучно плакал. Ему было жалко себя, жалко мать и сестру, жалко товарищей по полку, жаль яблоневые сады, кипевшие весной около их дома, жаль белоснежные горы, поднимавшиеся с трёх сторон аула, где ему суждено было умереть очень скоро и тяжело. Ему жалко было весь мир, который он так и не успел узнать за неполные свои двадцать два года. Он привалился к стене, подобрав под себя ноги. Правая саднила отчаянно: последний джигит всё-таки успел достать его кинжалом. Ткнул остриём в голень, прежде чем вторым ударом Николай всё-таки вогнал лезвие прямо в ощерившийся рот. Ударил и едва успел выдернуть саблю, чтобы убитый не обезоружил его тяжестью мёртвого тела. Это случилось больше часа назад, и с тех пор никто не осмелился подняться наверх. Он знал, что на первом этаже люди стерегут каждое его движение, надеясь, что русский неосторожно промелькнёт над проёмом хотя бы только рукой. Он знал, что и вокруг башни стоят десятки стрелков, держа на прицеле каждое из четырёх окон. Он чувствовал странную гордость от того, что столько храбрых людей готовы убить его, а значит, считают его достойным пули или удара. Он знал, что умрёт, только не мог догадаться, как именно. Дважды ему предлагали спуститься, обещая жизнь, воду, мясо, но он даже не отвечал. Про себя Николай давно считал себя мёртвым, а что толку умершему обмениваться словами с живыми.
Он слышал странный шум у стены, словно бы несколько человек долбили кирками каменистую землю, но долго не мог понять, чего добиваются горцы. А когда понял, выбора в смерти у него уже не было. Закричали внизу люди, убегая от башни, пол накренился, Николай попытался схватить лежащую рядом саблю, но промахнулся, упал на бок и заскользил в проём, внезапно открывшийся под правой бойницей.
Абдул-бек подъехал к развалинам минарета. Люди его с остервенением ворочали тяжёлые камни, расчищая небольшую площадку.
— Мы нашли русского, — крикнул ему Дауд, разгибаясь. — Он удачлив так же, как крепок. Ему придавило ноги выше колен, но он ещё дышит.
Бек усмехнулся:
— Он был бы удачлив, если бы умер сразу. Отдаю его в твои руки. Вспомни погибшего брата Тагира, потрогай своё лицо и постарайся, чтобы он не умер чересчур быстро...
ГЛАВА ВТОРАЯ
I
Двенадцать всадников гуськом въехали в узкие ворота. Два стражника, напрягая ноги и плечи, свели створки и навесили тяжёлые засовы, вырубленные из бука и окованные железом. Полтора десятка их товарищей стояли у стен, наблюдая внимательно за гостями. Новицкий был уверен, что ещё столько же лежат сию минуту на крышах и сторожат каждое движение пришельцев.
Он сошёл с коня и огляделся.
— Доложи генерал-майору Мадатову, что коллежский асессор[8] Новицкий приехал к нему с поручением из Тифлиса! — крикнул Сергей невысокому пожилому армянину, угадав в нём старшего. Тот, единственный, был без ружья, только рукояти двух пистолетов торчали из-за широкого пояса.
— Его сиятельство нет дома, — ответил старший, приблизившись и поклонившись. — Её сиятельство, княгиня, хочет видеть нас немедленно.
— Мы пойдём вдвоём с офицером. Драгун разместите и покормите.
— Уже приказано, — ещё раз поклонился старший; он был видимо недоволен тем, что приезжий напоминает ему о его собственных обязанностях.
Сергей чуть слышно вздохнул, сокрушаясь об очередной своей ошибке. Выучить чужой язык оказалось куда как проще, чем усвоить правильные манеры иного народа.
— Дон Хуан, пойдёмте! — позвал он Ван-Галена.
Тот легко соскочил с лошади, и Новицкий опять вздохнул, поражаясь и завидуя почти мальчишеской повадке испанца, своего сверстника. Сам Сергей тщательно оберегал правую ногу от толчков и ударов.
По деревянным галереям, по узким каменным переходам их провели на второй этаж главного дома. Проводник, молодой парень, быстро шагал, почти бежал впереди, придерживая свисавшую с плеча шашку. Дон Хуан, заметил Новицкий, с любопытством оглядывался, пробовал заглянуть в окна, мимо которых тянулся открытый проход, засматривался вниз, через балюстраду. Несколько раз он почти останавливался, и тотчас же застывали на месте двое стражников мрачных, широких, усатых, которые сопровождали их со двора. Проводник оборачивался и подавал рукой знаки, понятные без перевода: «За мной!.. Быстрее!..»
У последней двери он показал приезжим так же жестом остаться на месте и, чуть приоткрыв створку, проскользнул внутрь. Два сумрачных великана, почувствовал Сергей, подобрались; ещё двое выскользнули из-за ковров, висевших по стенам, и стали у двери. И сколько ещё, подумал Новицкий, остались невидимы. Ван-Гален вопросительно покосился на спутника, тот лишь улыбнулся в ответ.
Внезапно обе половинки двери повернулись бесшумно, и в проёме Сергей увидел Мадатову. В свободном голубом платье, с тёмно-синей шалью, накинутой на полные плечи, Софья Александровна словно выплыла навстречу. За её спиной Сергей увидел стол чёрного дерева, заставленный блюдами и кувшинами, кресла такого же материала, но блестевшие медными скрепами. Задником, фоном, оказался расшитый золотом гобелен, изображавший фруктовый сад осенью. Сцена была так неожиданна, столь искусно оформлена, что у Новицкого перехватило на миг дыхание. Дон Хуан, заметил он уголком глаза, ещё более вытянулся и чуть слышно звякнул шпорами.
— Сергей Александрович, дорогой мой! — Мадатова протянула обе руки, Сергей наклонился и едва прикоснулся губами к прохладной коже. — Как же я вас ждала! Входите скорее. Здравствуйте! И вы здравствуйте...
Она запнулась, не зная, как же обратиться к незнакомому ей офицеру. Новицкий поспешил представить товарища.
— Ваше сиятельство! — перешёл он сразу на французский язык. — Позвольте представить вам майора Ван-Галена. Дон Хуан — урождённый испанец и прирождённый наездник. Добровольно вступил в ряды Кавказского корпуса, в Нижегородский драгунский полк майором. Что чуть ниже его чина в испанской армии, но он уже успел проявить себя в двух сражениях, и теперь, мы все уверены, его производство не за горами. Во всяком случае, не за Кавказскими.
— Сражения? — вежливо возразил Ван-Гален. — О нет, дон Серхио, вы слишком добры. Я только, как говорят у вас, — переведался...
Мадатова с весёлым изумлением оглядывала обоих кабальеро.
— Входите же, майор, и вы, Новицкий, не вздумайте уклониться. Господи, как давно я не говорила ни с кем по-французски...
Только они зашли, двери затворились плотно и без лишнего шума. Но юноша-проводник остался в комнате и стал у стены.
— Вас охраняют надёжней, чем главнокомандующего, — заметил Новицкий, устраиваясь в кресле.
— Я уже говорила на эту тему с князем, но он ответил, что Алексей Петрович в Тифлисе, а мы здесь вдали от основных сил. Я подумала и решила, что он, как всегда, прав.
— Приятно слышать. — Ван-Гален подался вперёд. — Приятно слышать, что жена так полагается на здравый смысл своего мужа.
— Не только на здравый смысл, дон Хуан. На его знание местных обычаев, его ум, его воинский опыт. Вас это удивляет?
— На родине я бы принял такие чувства как должные. Но здесь, в России, успел заметить, что многие жёны не слишком высоко ставят своих мужей.
— Согласитесь, господа, что — не у многих, но у некоторых, — есть на то основания. Я же могу с полным правом считаться одной из самых удачливых женщин.
— Вы хотели сказать — счастливых? — предположил Новицкий, улыбаясь, словно бы простодушно.
— Ах, Сергей Александрович, я даже опасаюсь узнать однажды — что же у вас острее: ваш язык или же ваш кинжал. Нет, отвечу вам прямо, я не так счастлива, как мне хотелось бы. Я слишком редко вижу своего мужа. Вы, должно быть, слышали, господа, у нас здесь идёт война.
— Да, — беззаботно отозвался Новицкий, пытаясь дотянуться до приглянувшейся ему виноградной кисти. — Помнится, мне рассказывали что-то такое на весеннем приёме у Алексея Петровича.
Ван-Гален недоумённо переводил взгляд с Мадатовой на Новицкого и обратно.
— Не тревожьтесь, дон Хуан, — рассмеялась княгиня. — Мы с господином Новицком в полном уме и здравии. Только пытаемся соревноваться в остроумии. Фехтуем словами с первой же нашей встречи, ещё там, в столице, на севере.
Ван-Гален чуть подровнял завитые усы и учтиво наклонил голову.
— На месте дона Серхио я бы давно уже выпустил из рук саблю.
— Что вы, дон Хуан, — бурно запротестовал Новицкий. — Вы слишком легко сдаётесь. Я уверен, что смогу ещё продержаться... Хотя бы минуты две.
Все трое расхохотались легко и свободно. Мадатова и Новицкий радовались очередной встрече, Ван-Гален был тоже счастлив, попав в дом, где может поразить красивую женщину, блеснув манерами, отточенными в гостиных Мадрида.
Новицкий похвалил дом. Ван-Гален поддержал товарища, добавив, что имение Мадатовых напомнило ему фамильную basienda. И спросил в свою очередь, что за коней прогуливают по лугу, слева, метрах в двухстах от ворот?
— Наши кони. Страсть моего мужа. Князь держит конский завод в три сотни голов. Карабахские жеребцы и так известны соседям. А Валериан всё хочет вывести особенного — совершенно чёрного с белой звездой на лбу... Что с вами, Сергей Александрович?
Новицкий сам не заметил, как вцепился в подлокотники кресла. На фоне стены, на месте яркого гобелена он вдруг увидал совсем иную картину — молодой ротмистр на своём «чёрном дьяволе», как звали мадатовского коня в полку. Проб идёт не спеша, чуть избочась, высоко поднимая копыта, словно бы разминаясь перед затяжной скачкой. А за Мадатовым его эскадрон — и поручик Буткевич, и Фома Чернявский, тогда ещё вахмистр, и остальные, похороненные потом: кто под Шумлой, кто под Рущуком[9], а большинство — под Борисовым...
— Задумался, извините, княгиня. Так говорите — чёрного жеребца. Уверен — это будет замечательный конь. Под стать самому наезднику...
Не желая отставать от товарища, Ван-Гален ещё раз похвалил дом. Мадатова объяснила, что селение Аветараноц — давнее родовое гнездо семьи её мужа. Шахназаровы живут здесь уже более века. Тут дон Хуан постарался укрыть улыбку, вспоминая давность своего рода, который он уверенно выводил от соратников самого Сида Кампеадора[10]. Но дальше разговор пошёл куда живей и интересней.
— Здесь живут не одни армяне. Мусульман становится всё больше и больше. Они пришли сюда в середине прошлого века и не хотят уходить. Муж считает, что дядя его, которому он обязан многим, рад был бы видеть их по ту сторону гор.
— Вы говорите о племени Джеваншир? — Новицкий аккуратно вставил свой вопрос в паузу.
— Да, Сергей Александрович. Их пустил сюда отец медика Джимшида. Шахназар Второй выделил им небольшой клочочек земли, чтобы они могли отгородиться от преследовавших их врагов. А теперь крепость Шуша нависает над всем Карабахом.
— Эти Джеваншир — мусульмане? — спросил Ван-Гален и, когда княгиня кивнула, заговорил оживлённее: — То есть у вас тоже была конкиста, завоевание. Арабы пришли в Гранаду, переплыв Гибралтар, укрепились там, а после оттеснили нас под самые Пиренеи. Два века Испания собирала силы, чтобы потом погнать нечестивцев на юг. Я понимаю, вы тоже устроили свою реконкисту. Я знал, что приехал в нужную мне страну. Я был уверен, что двигаюсь в правильном направлении...
Он оборвался, увидев, как переглянулись Мадатова и Новицкий.
— Я, наверное, говорю слишком много, — Ван-Гален постарался закруглить свою пылкую речь.
— Мы слушаем вас с интересом, майор, — сказала Софья Александровна и вспыхнула замечательною улыбкой. — Вам бы побеседовать с медиком Джимшидом, дядей моего мужа, увы, ныне покойным. Уверена, вы бы поняли друг друга, даже если бы вы говорили по-испански, он по-армянски. Но сейчас события разыгрываются иначе.
— Однако вы, русские, двигаетесь на юг, точно так же, как мои кастильские предки.
— Это большая страна, дон Хуан, — повернулся к нему Новицкий. — Пространство между двумя морями, Каспийским и Чёрным, от Кавказских гор и до Аракса — наверное, больше половины целой Испании. И заселено очень плотно. Куда же двинутся люди, если мы выгоним их с обжитых мест?
— Там, у нас, на запад отсюда, те мусульмане, те евреи, что хотели остаться в Испании, приняли христианскую веру. Остальные же... кого затоптали кони испанских рыцарей, кто успел — перебрался назад в Марокко... Извините, ваше сиятельство.
— Ну что вы, дом Хуан. Я уже говорила вам — здесь идёт война. Потому и охрана в доме, потому и я сижу в своих комнатах пленницей и выезжаю прокатиться только в сопровождении мужа. Это бывает редко, но я успеваю заметить и мёртвые, изуродованные тела, и разрушенные жилища. Слушаю вопли обесчещенных женщин, пытаюсь помочь несчастным сиротам. Думаю, меня мало чем уже можно испугать или ошеломить. Дело в другом. Я не уверена, что император Александр... Напротив, я могу утверждать искренне, что он совершенно не хочет завоёвывать эти земли. Его величество готов принять их вместе с народом, их населяющим.
— Да. И кто спросит народ, когда ему и так предлагают самое лучшее, — не удержался Новицкий.
— Фу, Сергей Александрович! Вы всегда ухитряетесь вывернуть чужие слова и намерения. Разве мелики Джимшид и Фридом не приезжали к императору Павлу? А ещё раньше в Петербург наведывался грузинский царь Ираклий Второй. Да не единожды. И даже Панасхан джеванширский отправлял посольство к императрице Екатерине.
— Но если они все так страстно желали сделаться русскими, — заговорил Ван-Гален, тщательно подбирая слова. — Почему же тогда так сопротивляются их соплеменники?
— У нас большая страна, дон Хуан. Дон Серхио, — Софья Александровна лукаво улыбнулась Новицкому, — уже напоминал нам об этом. Нельзя сказать, что она населена народом, но только — народами! Десятками, а может быть сотнями, если судить по языкам, на которых они общаются. Каждый народ хочет оставаться самим собой. Каждый народ пробует выбрать свой особенный путь.
— Причём пути эти, господа, весьма и весьма извилисты.
Новицкий потянулся к столу, и тут же невесть откуда выскочивший слуга схватил кувшин, спеша наполнить чашу напитком, освежающим рот и горло.
— Пути эти поворачивают к России, когда их заграждают другие страны, скажем, Турция или Персия. Но тут же уходят прочь, как только горизонт очищается.
— Замечу, дон Серхио, что все народы мира стараются избрать для себя путь, который принесёт им одну только выгоду. За исключением, может быть...
Испанец не успел договорить, как во дворе закричали, забегали люди. Юноша, охранявший дверь, выхватил шашку и стал лицом к створкам. У слуги, угощавшего Новицкого, вместо кувшина в руке уже был пистолет. Ещё двое мужчин появились из-за ковров, держа наготове мушкеты. Ван-Гален беспокойно глянул вокруг себя и потянул саблю, стоявшую между колен. Даже Новицкий ощупал кинжал, висевший поверх черкески.
В дверь постучали три раза. Два удара прозвучали один за другим, особенно грозно, с третьим помедлили. Юноша прокричал по-армянски высоким, не устоявшимся ещё голосом. Софья Александровна наблюдала за сценой с мягкой улыбкой. Сергей ухмыльнулся и убрал руку с кинжала.
Наконец створки раскрылись настежь, и в проём быстрым широким шагом вошёл генерал Мадатов. Новицкий и Ван-Гален взлетели из кресел.
Князь кивнул обоим, но прежде прошёл к жене, наклонился и поцеловал в голову.
— Всё ли было спокойно? — спросил он, выпрямившись.
— Почти всю неделю — да. Но вчера ночью стреляли неподалёку.
— Знаю. Петрос уже успел рассказать. Их было немного — десяток, может, чуть больше. Но они успели ограбить два дома, убить мужчину и увезти девочку.
— Тогда это мы их встретили по пути. Увидели, что люди из-за хребта, окликнули, попытались догнать, но они дали залп и поскакали прочь. Майор приказал преследовать, но у них лошади куда лучше.
— Майор? — Мадатов повернулся к Ван-Галену.
Тот ещё более вытянулся и выпалил разом почти все русские слова, которые успел выучить:
— Ваши превосходительство! Майор Ван-Гален, Нижегородский полк драгунский...
Продолжал он уже по-французски.
Мадатов слушал спокойно, только чуть сжав губы и сузив глаза. Новицкий же знал, что князь понимает вряд ли чуть более половины. Притом не беспокоится, а пытается оценить: что же за человек этот свалившийся невесть откуда драгунский офицер, да ещё явно не русский подданный.
— Майор дон Хуан Ван-Гален докладывает, что послан его превосходительством генерал-лейтенантом Ермоловым с целью участия в походе в составе отряда генерал-майора Мадатова, — быстро заговорил Новицкий, не давая образоваться неловкой паузе. — Майор имеет опыт боевых действий в Европе, прежде всего на Пиренейском полуострове, и хочет составить возможно полное представление о методах войны на Кавказе. Он знает, что князь Мадатов владеет ими в совершенстве, и счастлив, что будет служить под командой столь славного генерала.
Последние слова Новицкий добавил уже от себя, рассудив, что лесть лишней никогда не бывает. Лицо Мадатова разгладилось, он протянул Ван-Галену руку:
— Vous deja etc confronts a ces gens de la montagne?[11]
Дон Хуан снова взорвался быстрой картавящей речью, и Новицкий передавал его слова без промедления:
— Майор говорит, что, к сожалению, только в стычках он и участвовал. Последняя была именно день назад. Но опять лишь обменялись выстрелами без ущерба для обеих сторон... Жаль, не знали, что с ними девочка, — добавил Новицкий. — А то бы гнались усерднее. Может быть, и отбили.
— Нет, — отрезал Мадатов. — Если бы вдруг начали догонять, они её кинжалом по горлу и бросили у дороги.
Он так жёстко и коротко показал убийственное движение большим пальцем, что Мадатова, и Новицкий, и Ван-Гален замерли на секунду.
— А так, может, и выживет. В горах или Турции, но будет жива... Софья! Я поручаю тебе дона Хуана. Пока майор ещё не мой подчинённый, я хочу, чтобы он оценил гостеприимство дома Мадатовых. А ты, Новицкий, пройди со мной, хочу тебя кое о чём спросить. A plus tard, monsieur Juan![12]
Он коротко кивнул Ван-Галену, снова поцеловал жену и направился к двери. Сергей в нескольких словах обрисовал майору содержание ближайшего часа и кинулся следом за генералом...
II
За дверью Мадатова ждали солдаты, но он нетерпеливым жестом отослал поручика и мушкетёров прочь. Сам же, ещё более убыстрив шаги, повёл Новицкого по каким-то переходам, лестницам и впустил в узкую комнату, единственным украшением которой было висевшее по стенам оружие. Среди шашек, кинжалов, мушкетонов и пистолетов Сергей углядел памятные ему ещё с гусарских времён золотые шпагу и саблю.
Пожилой солдат, лет пятидесяти, с русским круглым лицом и усами, светлыми, как пшеничное поле, принял от князя шашку и бесшумно исчез.
— Садись, Новицкий.
Мадатов показал Сергею на узкую тахту, аккуратно накрытую расправленной солдатской шинелью, а сам опустился на стул с высокой спинкой. Из мебели в комнате был ещё один грубо сколоченный стол, стоявший у окна. Узкий пучок света падал на столешницу, которая была, впрочем, совершенно пуста; только у правого края лежала невысокая стопка бумаг, исписанных затейливым писарским почерком.
Князь перехватил взгляд Новицкого.
— Не люблю! Принесут, прочитаю и подпишу. Самому же возиться — лучше под ядра. Ты-то, знаю, каждый листок до последней строчки выучиваешь. Я бы тебя к себе перетянул, да Алексей Петрович никогда не отдаст.
— Я же, вы знаете, князь, служу в канцелярии, у Андрея Ивановича Рыхлевского...
Мадатов коротким жестом, ребром широкой ладони отбросил ненужные совершенно слова.
— Давай о деле, Новицкий. Времени мало. Ты же знаешь — на Сурхая иду. Совсем распустился разбойник. Здесь, впрочем, тоже не очень спокойно. Не хочется Софью одну оставлять. Тем более, в её положении. Понимаешь, Новицкий, сына ведь ждём!
Он погладил бакенбарды одну за другой и вдруг улыбнулся и губами, и глазами почти одновременно. Сергей никогда ещё не видел такого Мадатова. Смеющегося — иногда, хмурящегося — весьма часто, но беззащитно-доверчивым князь ему ещё не показывался ни разу. Впрочем, улыбка тотчас исчезла, и генерал сделался серьёзен по-прежнему.
— Думаю, Петрос управится. Я нагнал людей за ограду и в дом, ты видел, и муштрую их постоянно. Открыть, закрыть, пройти, встретить лишь по сигналу, по слову, и те меняются каждый день. Хорошо обучил. Теперь хоть и Ахмед-хан спустится из Шуши — всё равно отобьются.
— Не доверяете Ахмед-хану?
— Нет.
Мадатов ответил коротко и замолчал. Сергей спокойно ждал продолжения разговора, разглядывая тем временем собеседника. Тот уже никак не походил на молодого армянина, которого Новицкий помнил поручиком в Преображенском полку. Полтора десятка лет пролетело, прошло три войны, и четвёртая, начавшись, ещё тянется, тянется, тянется... Князь заметно сделался шире в груди и плечах, но добавленный вес был, очевидно, не лишним. Тонкую талию, подчёркнутую бешметом и черкеской, стягивал узкий наборный ремешок с серебряной пряжкой. Лицо только сделалось много мясистей; густые чёрные бакенбарды ещё его уширяли. Жёсткие волосы на голове не хотели редеть, вились привольно, спускаясь на затылок и лоб; длинный, горбатый нос нависал над закрученными усами. Во всей фигуре генерал-майора, князя Мадатова, военного правителя ханств Карабахского, Шекинского, Ширванского, ощущалась завидная сила, основательность, уверенность, приправленные лихостью и отвагой. «Из нас двоих, — подумал Сергей, пытаясь усмирить ревнивую зависть, — она, безусловно, выбрала лучшего...»
— Что за человек твой майор?
Сергей очнулся.
— Дон Хуан Ван-Гален. Подполковник испанской армии. Сражался с Наполеоном. Потом оказался замешан в большую политику там, в Мадриде.
— Не дело это для военного человека.
— Такого же мнения был и тамошний суд. Из тюрьмы Ван-Гален бежал, пробрался в Россию. Пытался поступить в гвардию, но вмешался испанский посланник. Тогда кто-то посоветовал дону Хуану Кавказ. Алексею Петровичу он понравился. Принят в Нижегородский, месяцев семь назад, капитаном. Уже получил производство и эскадрон. Но фазанов стрелять ему скучно, попросился в настоящее дело. Его направили к вам.
— Видел его под огнём?
— Умён, храбр, напорист. Отлично стреляет, в седле держится ещё лучше. Излишне самоуверен, гор наших не знает, но не хочет в этом признаться даже себе. Под чужим началом офицер будет отменный.
— Посмотрим.
Мадатов переменил позу, показывая, что и тему эту тоже можно оставить.
— Драгуны останутся с ним?
— Нет, полвзвода с вахмистром — мой конвой. Завтра утром я уеду в Пуху. Сделал крюк, проводить Ван-Галена и навестить вас. И Софью Александровну, — добавил он честно.
Но Мадатова занимали совершенно иные мысли.
— Какое у тебя поручение к Измаил-хану? — спросил он резко, вскинув чёрные брови и глядя прямо в глаза Новицкому.
Тот замедлил с ответом.
— Шекинское ханство в моём управлении, — настаивал Валериан. — Я должен знать всё, что там происходит.
Сергей понимал, что спрашивает он и досадует не только потому, что задето самолюбие, но не решался ответить прямо. Тем более что Ермолов, на которого ему придётся ссылаться, не так уже много знал об истинной, конечной цели его поездки.
— Алексей Петрович хочет последний раз предупредить Измаил-хана...
— О чём? — Валериан продолжал упираться взглядом в лицо Новицкого, не давая тому увести глаза в сторону.
— Что подданный Российской империи обязан выполнять её законы неукоснительно.
— Он рассмеётся тебе в лицо. Он привык, что его слово — последнее. Чаще всего — единственное. А Белого царя он не видел и не увидит.
— Тогда ему придётся отвечать за свои бесчинства. Как любому чиновнику. И генерал-губернаторы в тюрьмы шли.
Валериан усмехнулся.
— Ты его арестуешь? С полувзводом драгун? Да вас там на клочки разорвут и собакам скормят.
Новицкий понимал, что Мадатов дразнит его, и старался оставаться спокойным, хотя бы только наружно.
— Прикажут — пойду и возьму хана под стражу. Но пока приказа такого нет.
— И быть не может! — рявкнул Мадатов; грозный его голос пошёл гулять меж каменных стен; князь оборвался, выждал паузу и заговорил тише: — Алексей Петрович пустыми словами бросаться не будет. Мне он может приказать. И я привезу Измаил-хана в Тифлис. Но для этого придётся перебить половину Нухи. Весь город зальётся кровью. Нужно нам это, а?
— Не нужно, — согласился Новицкий. — Потому Алексей Петрович и не отдал такого приказа. Я везу Измаил-хану письмо, в котором командующий Кавказским корпусом генерал от инфантерии Ермолов ещё раз перечисляет преступления, совершенные в Шекинском ханстве, требует наказать виновных и обеспечить в будущем порядок, согласно законам...
— Он выслушает письмо и тотчас о нём забудет, — оборвал его Мадатов на полуслове. — Что дальше?
Сергей поёжился и постарался подбирать слова и фразы как можно круглее и безопаснее:
— Предполагается, что в таком случае нам не следует торопить события, а положиться на время, судьбу, Бога или Аллаха. Измаил-хан ведёт крайне нездоровый образ жизни — пьянствует, распутничает. По имеющимся сведениям он уже тяжело болен, подвержен приступам колик — печёночным, почечным... может быть, геморроидальным, — добавил он и усмехнулся одним уголком рта, зная, что князь не способен оценить его шутку[13].
Мадатов вскочил и зашагал по комнате от стола и до двери. После третьего поворота он снова стал против Новицкого:
— Значит, вот что придумали вы вдвоём, ты и грек этот, как его... Пафнутий...
— Артемий Прокофьевич.
— Ну да, помню его ещё с Виддина. Алексей Петрович знает об этом?
— Возможно, догадывается, — уклончиво ответил Сергей, решив не отрицать очевидное.
Валериан закусил ус, пожевал, отпустил и медленно опустился на стул.
— Скажи, Новицкий, зачем вам это понадобилось?
— Имеются опасения, — заговорил Сергей столь ненавистным ему самому чиновничьим говорком, — что в случае неудачи нашей экспедиции в Дагестан властитель Шекинского ханства может поддаться искушению и выступить заодно с возмутившимся уже Сурхай-ханом. В таком случае наши и без того небольшие силы окажутся зажатыми...
— Я его не боюсь! — гаркнул Валериан.
Он резко наклонился вперёд и схватил Сергея за плечи. В железных пальцах князя Новицкий почувствовал себя то ли кроликом в волчьих лапах, то ли козлёнком в когтях орла. Он постарался расслабиться, оставить лицо невозмутимым, не искажённым ни гримасой испуга, ни безрассудной усмешкой.
— Пусть собирает силы, пусть попробует выступить! Я возьму батальон с двумя батареями, и через полчаса от всей его силы останутся только ошмётки! Но если его не будет, мне трудно понять, Новицкий, куда следует бить. Он негодяй, я это знаю лучше тебя. Я видел людей, которых он запытал до смерти. Армяне, грузины, евреи, татары, русские — все, кто только попался мерзавцу. Но когда... — Валериан растянул губы в улыбке, но глаза его смотрели прямо и жёстко. — Когда его схватит слишком сильная колика, на его месте мы увидим осиный рой. Их окажется слишком много, этих мелких, жужжащих, жалящих. С ними управиться будет куда труднее...
Новицкий собирался ответить, но в дверь постучали знакомым уже образом — три удара. Мадатов отпустил Сергея, выпрямился и крикнул несколько слов по-армянски. Новицкий понял только: «Ты кто?.. Заходи...» На всякий случай он поднялся и поправил кинжал. Но хозяин повелительным взмахом руки приказал ему сесть.
— Что может случиться, если я в доме? Это Софью я так берегу, а о себе и сам позабочусь.
Пожилой армянин, которого Новицкий встретил внизу, по должности вроде комендант замка, уже был в комнате и, склонив голову, ждал, когда же князь прикажет ему говорить. Мадатов кивнул, и комендант быстро выпалил несколько фраз, сопровождая их жестами. Пантомима, сообразил Сергей, обращена была только к нему, к чужаку, не знавшему языка, но всё-таки гостю. Когда Мадатов заговорил, Новицкий уже догадался, о чём шла речь.
— Человек прискакал из-за гор. Привёз письмо и две пули. Одна в бедре, другая около шеи. Много крови потерял, говорить почти и не может. Крепость Чираг в осаде. Пойдём, Новицкий, посмотрим, почитаем письмо.
Во дворе, окружённый стражниками, стоял небольшой конёк, серый как по истинному своему цвету, так и из-за дорожной пыли. Животное, хоть и держалось на ногах, то и дело бессильно роняло голову, натягивая поводья. Всадник выглядел ещё хуже. Сергей только взглянул в его сторону и поднял руку, подзывая вахмистра:
— Поднимайте людей! Седлайте...
Прибывший полулежал в седле, цепляясь за переднюю луку, но, увидев Мадатова, выпрямился, как мог. Одеждой он походил на горцев, но, только заговорил, Сергей узнал в нём человека служилого.
— Ваше сиятельство! Пакет от его благородия капитана Овечкина. Люди Сурхая у крепости. Есть нечего, вода кончается, зарядов почти не осталось.
Он выпалил заученный, видимо, накрепко текст, протянул письмо, которое вынул из-под бешмета. Мадатов приблизился и взял лист, согнутый, обмотанный крест-накрест шпагатом и залитый поверху сургучом. И только гонец понял, что выполнил поручение, глаза у него закатились, и он повалился набок с коня на руки подбежавших людей.
Управляющий крикнул, и четверо побежали, понесли раненого по двору куда-то вглубь имения, к дальним его постройкам. Ван-Гален, тоже спустившийся вниз, уступил дорогу и проводил раненого взглядом. На лице его, впрочем, Новицкий не обнаружил ничего, кроме простейшего любопытства.
А голос Мадатова уже гремел над двором. Есаул, командир конвоя, как понял Сергей, с тремя казаками уже направлялся к воротам.
— ...Скажешь полковнику, пусть накормят людей и строят. Лагерь сворачивать. Буду там через час. Отставить, вахмистр! — крикнул Мадатов, увидев собирающихся драгун. — Остаётесь до завтра! — Он повернулся к Новицкому: — Спешить тебе некуда. Измаил-хан от своего гарема никуда не уедет. Побеседуешь вечером с Софьей, вспомните Петербург, знакомых, театры, гостиные. Ей со мной не очень-то весело, знаю. Редко видимся, а в её положении... — Он оборвал себя сам и, глядя на ставшего рядом Ван-Галена, отдал короткое приказание коменданту; затем повернулся опять к Новицкому: — Наш разговор не забудь! Я в ваши дела мешаться не буду, но... Впрочем, оставим... Vous, Major, pour moi, tout de suite[14].
Французский выговор Мадатова был страшно дурен, но жест очень красноречив. Толстый указательный палец, поросший чёрным и жёстким волосом, качнулся к груди Ван-Галена и далее указал за ограду. Испанец вытянулся, звякнул негромко шпорами и обернулся, отыскивая взглядом коня, но к нему уже подбежал слуга, держа в поводу каракового жеребца с узкой, маленькой головой и неожиданной мохнатой щёточкой у каждого копыта.
— Votre dragon... — Мадатов не стал искать слова, только покачал головой. — C’est mieux. Beaucoup mieux pour la montagne.[15]
Ван-Гален проверил, хорошо ли затянута подпруга, легко, едва коснувшись стремени, взлетел в седло и разобрал поводья. Новицкий протянул ему руку:
— Прощайте, дон Хуан! Я был рад нашей совместной прогулке.
— В Пиренеях я бы назвал это путешествием. Но, возможно, вы правы. Прощайте, дон Серхио! Спасибо вам и... — Он огляделся и чуть свесился вниз. — Хороший дом. Здесь можно уютно жить. Можно и надёжно обороняться. Хозяйка красива, мила и очень, очень умна. Но он...
Испанец умолк, боясь, что его услышат, но сделал гримасу, вполне красноречивую. Новицкий засмеялся и хлопнул Ван-Галена но колену:
— Не торопитесь делать выводы, друг мой. У вас ещё будет время присмотреться к генералу. Уверен, что вы измените своё мнение. Но в любом случае предупреждаю: по службе князь видит, знает и понимает решительно всё.
Майор сделался совершенно серьёзен.
— Это я уже понял. Adios!..[16]
Он повернул коня и поспешил вслед казакам, уже выезжавшим поодиночке в приоткрытую створку ворот....
III
Когда утром Валериан выбрался из палатки, на плато ещё было темно. Солнце поднималось за левым гребнем, и остроконечные пики справа уже розовели в первых лучах. Но в лагере, который отряд разбил вчера в темноте, воздух был словно бы выморожен дыханием ледников. Стояли понуро лошади, укутанные попонами, жались друг к другу люди, едва находившие толику тепла в окоченевших за ночь телах своих и товарищей. На ружья, составленные пирамидами по капральствам, на стволы орудий обеих батарей, чернеющих в отдалении как раз против белого склона, было и вовсе больно смотреть. Взгляд словно примерзал к заледеневшему за ночь металлу. Солдаты ещё добирали последние крохи беспокойного сна, но Мадатов знал, что пора им уже подниматься.
Батальоны полков Апшеронского, Куринского, сорок первого егерского, всего полторы тысячи человек, последние полтора дня карабкались вверх по скалам, перебирались через ледяные быстрые ручьи с таким сильным течением, что оно валило одинокого человека, если он неосторожно зайдёт в воду выше колена. Переходили встретившиеся потоки только группами, выстроившись рядами, взяв друг друга под руки, сопротивляясь струе что есть силы.
Вчера к полудню они вывернули на едва заметную тропку, что тянулась вдоль крутого высокого склона, усыпанного камнями. Так, забирая влево и вверх, проводники повели отряд к перевалу. Солдаты шли, опираясь прикладами, лошадей вели в поводу, пушки волокли и толкали, облепив по-муравьиному упряжь, дополнительные верёвки, упираясь плечами в колёса, хоботы. Старший проводник, кряжистый пожилой лезгин с вытекшей правой глазницей, предложил ему остановиться на первом же уширении и продолжить подъём наутро. Валериан и сам знал, что под вечер выходить на склоны опасно: снег, расплавленный за день, плохо уже держит камни, и те могут посыпаться вниз, сметая на своём пути живое, чугунное, медное. Он оглядел сверху морщинистое лицо, проследил рубец, начинавшийся из-под папахи и терявшийся в бороде чуть ниже скулы, подумал и покачал головой:
— Нет! Две ночёвки так высоко солдаты не выдержат. Если мы пройдём перевал сегодня, завтра сможем спуститься к лесу. Так?
Проводник только пожал плечами.
— Как будут идти твои люди, князь!
— Они будут идти, как я им скажу. Вперёд...
Валериан не приказывал уширить шаг, видя, что люди с трудом поддерживают и этот темп. Он только послал вестовых вдоль колонны с приказом ещё более вытянуться в длину: сузить строй и разорвать интервалы между взводами и ротами. Тем не менее несколько валунов, скатившиеся незамеченными, выбили из строя человек десять. Поручика и трёх рядовых положили по одному в расщелину, забросали камнями и воткнули сверху связанные из обломков жердей кресты; пятеро ещё могли кое-как двигаться, если у них забрать ружьё, мешок, скатку; одного пришлось нести.
Но часов в пять, ещё по солнцу отряд перевалил гребень и быстро начал спускаться, уходя от ветра, свистевшего над хребтом особенно разгульно и нагло.
Уже в темноте они выбрались на относительно ровное место, составили ружья, растёрли лошадей, поставили палатки — генералу и штаб-офицерам. Остальные, пососав сухари и глотнув порцию водки, строго отмеренную каптенармусами, скучковались по трое, но четверо и так повалились в откопанные в снегу логовища. Валериан ещё порывался проверить самолично посты, но подполковник Коцебу, сухопарый апшеронец с длинным, костистым лицом, упросил его не беспокоиться, идти отдыхать, готовиться к завтрашнему трудному маршу. Часовых же берёт на себя он сам, его товарищи и все офицеры, что были приданы отряду сверх комплекта.
Утро у генерала началось, как всегда, с умывания. Денщик Василий вдвоём с молодым щекастым солдатом поднесли на раскатанной и сложенной вдвое шинели несколько кирпичей, вырезанных штыками из снега. За ними они, очевидно, уходили достаточно далеко, потому что тот, что был в лагере, сделался к утру совершенно нечист. Валериан скинул мундир, стащил через голову рубашку, захватил сразу в обе ладони колючие белые комья и, нарочито громко ухая, растёр грудь, шею, бока, предплечья. Василий зашёл сзади и так же крепко, царапая кожу, довёл докрасна спину князя. Надев мундир, Валериан спустил панталоны и, не стесняясь ничьим присутствием, освежил нижнюю половину.
Застёгиваясь, он поймал взгляд Ван-Галена. Испанец смотрел с тем же спокойным, внимательным выражением, с которым оглядывался все дни их марша. Мадатов махнул ему, показывая на лежащую у ног шинель, где оставалось ещё примерно полтора кирпича. Дон Хуан с готовностью подошёл, двумя горстями обтёр лицо, а остаток уронил за воротник и замер, ожидая, когда потекут по телу холодные струйки.
Валериан расхохотался. Ван-Гален пока ему нравился. Он очевидно знал горы, не терял темп на подъёме, не шарахался на крутых спусках, не показывал страха и не щеголял напрасно бессмысленным удальством. Осталось посмотреть, каков он будет под пулями.
— Дежурного офицера! — гаркнул Мадатов.
Лагерь уже шевелился, и над обычной утренней суетой, над рокотом голосов, шлёпаньем подошв, ржанием, глухими ударами металла в металл, наперегонки понеслись вдоль склона два сказанных слова:
— Офицера... дежурного... дежурного... офицера...
Через несколько минут к Мадатову быстрым шагом приблизился высокий, полный драгун, утопая по щиколотку в растоптанном, почерневшем снегу.
— Штабс-капитан Якубович! Последний раз ходил с рундом[17] часа полтора назад. Всё спокойно, ваше превосходительство. За всю ночь никто даже не показался.
— Снимайте посты! — распорядился Валериан.
Про себя подумал: из того, что часовые никого не видели, не следует, что за ними никто не следил. Пошёл к орудиям, где уже запрягали коней, подводили зарядные ящики, где в морозном воздухе раздавалась чёткая, хорошо артикулированная речь начальника штаба.
— Мориц Августович! Вышли в авангард офицеров с одним из проводников. Скоро начнём спускаться в ущелье, так пусть оторвутся хотя бы на полверсты. Всё же, если вдруг случится засада, у нас будет шанс приготовиться. Драгун наших пошлите, засиделись кавалеристы без дела. Как вам, кстати, испанец?
Коцебу ответил без промедления:
— Кажется, толковый офицер. Но пока по-русски не знает, ничего ему не поручишь. Командовать авангардом назначу Якубовича. Надёжен, расторопен.
— Говорят, что и храбр.
— Говорят — через меру, — подполковник недовольно шмыгнул хрящеватым носом. — Но я ему инструкции дам самые строгие. Чтоб и не думал своевольничать. Успеет саблей помахать на равнине.
Мадатов кивнул, соглашаясь.
— У нас ведь командированных этих десятков шесть? — спросил он, оглядывая отряд, выхватывая тут и там фигуры офицеров, седлавших своих коней.
— Семьдесят три человека, ваше сиятельство.
— Отлично. Половину, на лучших конях, отправьте вперёд. Остальных оставьте при мне. И поторопите людей. Лучше побыстрей спустимся вниз, а там, только доберёмся до топлива, сразу устроим привал, выпьем горячего. С Богом!..
Через час батальоны снова вытянулись в длинную колонну, нацелившуюся в чёрную горловину ущелья.
Ван-Гален ехал в передовой части отряда, с удовольствием слушая весёлую болтовню Якубовича. Ему нравился громогласный штабс-капитан, всегда готовый схватиться то ли за стакан вина, то ли за рукоять горской шашки. Кривую и тяжёлую драгунскую саблю он возил в обозе, прицепляя только перед полковым смотром. Обычно же носил, перекинув через плечо ремённую портупею, лёгкую, острую «гурду»[18], страшное оружие в руках умелого человека.
— Верите ли, дон Хуан?! — кричал он на прекрасном французском языке, не столь витиеватом, как у испанца, но летящем быстро и вольно, подобно карабахскому жеребцу. — Я и не заметил удар. Я только опустил руку. И вдруг половина разбойника — голова, плечо, туловище до пояса... вдруг ушло в сторону и упало на камни. Страшное, скажу вам, зрелище. Лучше бы, подумалось мне, круговым движением да по шее. Знаете, головы мячиками так и прыгают. Иной раз даже забавно...
Ван-Гален вполне верил тому, что рассказывал Якубович, поскольку раза три оказывался рядом с ним в стычках и видел, с каким отчаянным весельем лезет под пули штабс-капитан. Видел он страшные последствия знаменитого удара драгунского офицера.
— Счёт я закрыл, дон Хуан, теперь уже ничего мне не страшно. Добился я, дострелялся с одним фендриком. Давняя история, тянулась ещё с Петербурга. Приятель мой, Шереметев, жил с одной балериной. Ну, поссорились они как-то, бывает. А этот... схватил её после спектакля, посадил в карету и увёз на квартиру, которую делил со своим дружком, Завадовским. Тот давно за Авдотьей ухаживал. Прожила она там три дня, после одумалась. Уверяла Василия, что ничего, мол, такого не было.
Ван-Гален взглянул на рассказчика, усмехнулся и покачал головой.
— Я то же самое и сказал, — подхватил Якубович обрадованно. — Такое, говорю Шереметеву, спустить невозможно. Если сам не возьмёшься, я этого хлыща непременно поставлю к барьеру. На следующий день отправился секундантом к сопернику, Завадовскому, да пока об условиях договаривался, вызвал и этого, Грибоедова. Того, кто Истомину увёз. Что же, говорю, друзья наши решетить друг друга будут, а мы в стороне прохлаждаться?.. Он даже глазом не моргнул и согласился. Человек, скажу вам, дон Хуан, в высшей степени компанейский. Шампанского — так шампанского, к девкам — так к девкам, к барьеру — и это без промедления. Даже обидно, что такой молодец — и не в полку...
Он сделал паузу, а Ван-Гален вдруг вспомнил противника Якубовича, которому его представили как-то в шатре генерала Ермолова. Среднего роста, среднего, скорее даже пухлого телосложения, в круглых очках, сползающих к кончику носа; он вежливо поклонился испанцу, сказал два-три слова и замолчал; командующий его спросил о чём-то, он снова ответил коротко и хладнокровно, словно беседовал по крайней мере с равным по положению. Ермолов, впрочем, слушал его внимательно и с видимым удовольствием. Выходя из шатра, Ван-Гален ещё раз переспросил имя штатского; адъютант произнёс почти по слогам: Гри-бо-е-дов. Ещё дон Хуан обратил внимание на изуродованную кисть господина, по виду человека отнюдь не воинственного. Мизинец на правой руке торчал в сторону и совершенно не гнулся. Ван-Гален сказал об этом штабс-капитану, проверяя — того ли человека он имеет в виду.
— Да я же ему руку и прострелил! — загремел Якубович. — Шереметева моего Завадовский ранил тогда в живот. Помучился Васька и к вечеру умер. Противник его выкрутился из дела, родные помогли, а нас, секундантов, помурыжили в крепости и сюда, на Кавказ. Я его тут отыскал. А не изволите, говорю, господин Грибоедов, доиграть нашу партию. Отчего же, отвечает, изволю. Нашли нам какую-то лощину. Он выстрелил — промахнулся. Стал, повернулся боком, пистолетом прикрылся. Лукавить не буду: стрелял, чтобы убить. Посчитаться хотел за Ваську. Но попал, видите, как раз в рукоять и руку ему повредил. Дальше секунданты подбежали, уговорили, наконец, примириться. Я согласился и не жалею. Человек он славный: храбр, умён... Излишне, правда, ловок со старшими, ну да и это не вредно. Пусть, думаю, ещё землю потопчет. Я же ему, дон Хуан, даже обязан своим переводом из гвардии. Другому, может быть, наказание, а мне эти горы против улочек петербургских!..
Он бросил поводья и развёл в стороны свои бугристые руки, словно надеясь заключить в объятия разом и снеговые вершины, встающие за гребнем слева, и красное солнце, повисшее, наконец, над ущельем, и узкий ручеёк, что быстро и отважно петлял, звенел почти под копытами, и даже врагов, джигитов Сурхая, что, возможно, выцеливали его именно сей момент и за что он любил их, ещё не видя. Ван-Гален похлопал ему, но едва сам услышал, как сошлись ладони, стеснённые перчатками. Ему всё больше нравился этот жизнелюб, переполненный всеми эмоциями, всеми чувствами, кроме скуки. Рядом с огромным драгуном дон Хуан забывал, что сам он майор, а тот всего лишь пока штабс-капитан, и спокойно принимал его старшинство, искренне не ощущая разницу в два офицерских чина.
Ущелье они проехали, держа карабины поперёк седла и расстегнув ольстры[19], однако нигде не видели и тени случайного соглядатая. Якубович болтал беспрестанно, но глаза его, заметил Ван-Гален, без остановки кружили, обшаривая попеременно склоны от гребня до гребня. Дон Хуан решил, что капитан потому и говорит без умолку, что старается освободить взгляд, дать ему возможность свободно схватывать пейзаж, полагаясь больше на впечатление, чем на разум.
За следующим поворотом, Ван-Гален уже потерял им счёт, сделался виден выход. Якубович поднял руку, давая знак приготовиться, и сам поехал вперёд, обгоняя проводника и сопровождавших его офицеров. Испанец двинулся следом. На этот раз он недоволен был действиями штабс-капитана, считая, что тот должен был выслать разъезд, чтобы не потерять команду. Но Якубовичу, очевидно, хотелось лишний раз щегольнуть своим удальством. Медленно, глядя каждый в свою сторону, они выехали на плоскость, поросшую короткой жёсткой травой. Лошадь Ван-Галена потянула голову вниз, и он повернул кисть к себе, укорачивая поводья. Указательный палец правой он держал на собачке. Но ничего не случилось.
— Пусто! — крикнул Якубович, оборачиваясь в седле, и Ван-Галену почудилось в его голосе разочарование. Дальше он добавил несколько слов по-русски, в которых испанец разобрал только фамилию офицера.
— Дементьев! Вернитесь, поручик, к князю, доложите, что всё спокойно, и можно спускаться в долину...
Они пересекли плоскость и поехали по узкой тропе, прорезанной вдоль склона, уходящего вверх так круто и высоко, что Ван-Гален, как ни задирал голову, не смог рассмотреть гребень да ещё против палящего солнца. Тропа была узка и поката, лошади шли по двое и осторожно приседали на задние ноги. Несколько удальцов, завалив дорогу камнями, вполне могли бы удерживать проход против всего отряда Мадатова. Якубович будто подслушал его размышления.
— Быстрее бы нам отсюда убраться, дон Хуан. А как здесь разгонишься? Только вниз.
Он небрежно махнул рукой в сторону обрыва, падающего на несколько сот саженей. Даже лошадь его избочилась и подалась влево, прижимаясь к стене.
— С другой стороны: ну поставят они завал. Так мы тоже коней положим. Популяем друг в дружку. А там пушку подтащим и только брызги... Нет, не ждёт нас никто. Носом чую. Внизу будут встречать...
Часа через два отряд спустился в долину, поросшую лесом. Невысокий колючий кустарник сменился кряжистыми деревьями, перекидывавшими через дорогу мощные сучья. Земля сделалась мягче, воздух прохладнее, лошади подняли головы и зашагали быстрее. Но версты через две всадникам пришлось спешиться.
Разлом разделил долину на две почти равные части. Расщелина саженей четыре-пять шириной пересекала просеку, теряясь в лесу и слева, и справа. Через трещину переброшены были три голых ствола, окорённых временем и почерневших. Комли их, заметил Ван-Гален, уже тронула гниль.
Якубович пнул носком среднее бревно и пробормотал русскую фразу, которую и не подумал переводить. Медленно обвёл глазами дальний берег, прищурился, отдал карабин Ван-Галену:
— Прикройте меня, дон Хуан.
Испанец послушно укрепил оба приклада под мышками, но понимал, что, случись на той стороне засада, ни капитану, ни ему не дадут сделать лишнего вздоха.
Между тем Якубович, расставив в стороны руки, довольно ловко пошёл, ставя развёрнутые ступни на два соседних ствола. Спрыгнул на землю, выхватил кинжал, шашку и всмотрелся сквозь плотный подлесок. Пошёл к ближним кустам, отогнул пару веток и обернулся:
— Никого! Можно!
Оба слова он произнёс сначала по-русски, потом повторил по-французски. Ван-Гален, чувствуя, что на этой стороне он остался за старшего, начал распоряжаться.
— Вы... вы... вы... вы... и вы тоже... — показал он по очереди пальцем. — На ту сторону.
Он знал, что армейские офицеры французского языка не понимают практически вовсе, и постарался, чтобы жесты его были понятны без слов.
Пятеро отобранных с оружием наготове осторожно перешли мост и скрылись в лесу. Якубович же переметнулся обратно.
— Пешие перейдут, это без разговора, — стал размышлять он вслух, всё оглядываясь через плечо на узкую подгнившую переправу. — Но лошади! А повозки, орудия... Подождём генерала, пусть решит и прикажет...
Валериан спокойно ехал в середине колонны, почти отпустив поводья, стараясь не мешать жеребцу. Умное животное лучше его знало, куда ставить ногу, где собраться, где присесть или, напротив, прыгнуть. Также он не теребил офицеров, вполне доверяя полковнику Ромашину, что командовал передовым батальоном, и Коцебу, следившему за порядком движения. Время от времени он замечал, как мимо строя протискивается молодой, быстроногий поручик или же прапорщик, но не окликал его, зная, что это начальник штаба посылает адъютанта проверить, как шагает пехота, достаточно ли людей у орудий.
О доме он запретил думать с позавчерашнего дня, с того самого часа, как прискакал посланец сообщить о возмущении в Казикумухском ханстве, об осаде Пиратской крепости. Он уверил себя, что Софья здорова, что охрана надёжна, и теперь пытался увидеть лишь то, что ожидало его впереди, по ту сторону гор.
С комендантом крепости Овечкиным он не был знаком, но никогда и не слышал о нём худого отзыва. А потому был уверен, что капитан храбрый, распорядительный офицер, такой же, как и многие другие в Кавказском корпусе, от поручика до майора: в потрёпанном, латаном-перелатаном пехотном мундире, а скорее даже в купленной или выменянной черкеске, в мягкой, опять же неформенной обуви. Он прочёл за свою жизнь, может быть, полторы книжки, знает по-французски не более полудесятка слов, да и те произносит неверно, запинается, докладывая начальству, распинает солдат в выражениях, не прописанных в уставах, но он же будет спокойно раскуривать короткую гнутую трубочку, когда в полуаршине от него мягко шлёпаются в земляной бруствер чужие пули.
Валериан был уверен, что неизвестный ему Овечкин сам крепость не сдаст, хотя бы на каждого солдата в его гарнизоне и приходилась сотня воинов Сурхай-хана. По крайней мере такое число сообщил раненый гонец. По опыту Валериан разделил его смело на десять, и всё равно выходило, что сын казикумухского хана привёл к Чирагу несколько тысяч воинов. Они вполне могли обложить крепость и, не теряя людей на приступах, переморить защитников крепости голодом и особенно жаждой. Потому Валериан и повёл пехоту с несколькими орудиями кратчайшим путём, через отроги Кавказских гор, через снежные перевалы, надеясь, что один слух о его скором марше заставит Рашид-бека оставить крепость, очистить аул и подняться вверх, прикрывая Хозрек.
Он помнил, как сумел ошеломить Абдул-бека и всю Табасарань, но на этот раз решил не отбирать лучших, зная, что за него эту задачу выполнили годы войны в горах. Один батальон с казаками, батареями ракет и тяжёлых орудий отправил через Ширванское ханство, через Шемаху, увлекая за собой милиционеров из местных. Основные же силы пехоты и присланный ему Ермоловым сборный эскадрон офицеров Мадатов потащил напрямую. Но, как бы ни были подготовлены его люди предыдущими переходами, Кавказский хребет оказался препятствием страшным. Накануне вечером Коцебу, присев на корточки в низкой палатке, прочитал ему, щурясь при неверном свете свечи, список раздавленных камнями, сорвавшихся в пропасть, потерявшихся вовсе, стёрших до крови ноги, изнемогших от холода. Боевые потери ещё не начались, а санитарные подошли уже к полусотне.
Валериан приказал подполковнику тяжелобольных уложить в санитарные фуры и приставить к каждой полувзвод, чтобы помогали лошадям по необходимости; тех, кто мог ещё двигаться сам, — разгрузить, забрать мешки, ружья, но держать их в строю. За весь день он не видел ни одного горца, но всем своим существом чувствовал, что не одна пара глаз следит за русскими из-за скал, выросших на ближайших склонах. И знал доподлинно, что отставших, брошенных без охраны вырежут в течение получаса. Причём те, кому удастся умереть сразу, будут куда счастливей своих товарищей.
Колонна остановилась, и молодой подпоручик — курносый, лобастый и разрумянившийся на чистом холодном воздухе, — вдруг вынырнул перед мордой коня.
— Ваше сиятельство! Провал впереди. Мост....
Валериан знаком приказал ему замолчать. Сам он хорошо понимал, какое препятствие могло остановить авангард, но не желал, чтобы весть эта пролетела по рядам и смутила уставших солдат.
Он толкнул коня, стоящие впереди расступились поспешно, и проехал шагом до самой расщелины. Якубович, уже взмокший и несколько потерявшийся, кинулся было рапортовать, но Мадатов не стал его слушать. Перед самым мостом конь заартачился, попытался было податься в сторону; Валериан стиснул его коленями, и умный зверь тут же перестал своевольничать, покорно и осторожно тронул копытом крайнее справа бревно. Тут же Валериан совсем отпустил поводья и выпрямился в седле, пытаясь точно отыскать центр тяжести, чтобы не помешать животному.
Три ствола, каждое сажени полторы, наверно, в обхвате, лежали так плотно, как только позволяли обрубленные наскоро сучья. Набросанные поперёк ветки составляли настил, непрочный, подгнивший и, в общем, казавшийся больше помехой, чем поддержкой. Конь, вытянув шею и словно бы затаив дыхание, медленно и бесшумно опускал ноги, слегка раздвигая копытом мусор, нащупывая безусловно верную опору. Склоны, на которые опирался мост, поросли густым кустарником, уходили далеко вниз, постепенно сближаясь, и там, почти невидимый сверху, грозно рычал поток, прыгал без устали с камня на камень, жадно поджидая очередную жертву.
Ван-Гален остановился, сжимая обеими руками срубленный только что стволик, и неотрывно смотрел на прямую спину князя, не едущего, а точно плывущего над провалом. Генерал сидел ровно, не напрягая ни единый мускул, словно бы это и не его нёс над пропастью косматый вороной жеребец. Все в отряде молчали, и даже птицы, казалось, притихли в кронах, нахохлились и, раскрыв клювы, следили за смельчаком.
Где-то на последней трети моста конь вдруг оступился, вздрогнул и замер, удерживая равновесие на трёх ногах и нащупывая опору четвёртой. Валериан остался сидеть неподвижно, не позволяя себе не то что сблизить колени, но и на миг опустить веки. Он только прищурился, и берег перед ним, только что бывший таким близким, вдруг расплылся и отступил много дальше. Он хорошо понимал, что конь либо выправится сам, либо увлечёт его за собой туда, вниз, в страшную тьму провала. Жеребец медленно перенёс тяжесть, нагружая передние ноги, чуть качнулся, переступая, и всадник также, не торопясь, небольшими порциями выдохнул запасённый лёгкими воздух.
Вороной не спеша, аккуратно пробуя почву, одну за другой переставил ноги с моста на берег, и тут, почувствовав себя в безопасности, прыгнул прочь от обрыва. Валериан дал шенкеля, потянул повод, конь сделал резкий вольт[20] и заржал. В ответ ему сотни глоток грянули согласным хором «Ура!». Дон Хуан тоже самозабвенно кричал вместе со всеми, влюблёнными глазами пожирая статную фигуру генерала. Только тут Валериан позволил себе расслабиться, чуть нагнулся и опёрся на луку локтем, другой рукой охлопывая шею конька.
Первым вспомнил о своих обязанностях Коцебу:
— Егеря! На ту сторону быстро! Развернуть охранение...
— Первый взвод! — подхватил полковник Ромашин. — Побежали, родные!.. Второй взвод следом!..
После того как командир отряда проехал мост верхом, пехотинцам жаться было бы совсем стыдно. Цепочкой, один за другим, егеря пробежали по стволам и так же, «верёвкой» скрылись в кустарнике. За ними двинулся второй взвод, взяв правее, саженей на двадцать, так, чтобы проверить и перекрыть ущелье по всей его ширине. Следом двинулся офицеры сводного эскадрона. Якубович хотел так же, как и Мадатов, послать коня на мост, оставаясь в седле, но генерал приказал спешиться так повелительно, что драгун и не подумал ослушаться. Ван-Гален этому приказу втайне обрадовался. Лошадь под ним была не своя и чересчур своевольная; иногда чересчур бойко скакала по осыпи и скользила, а то терялась в простой ситуации, и приходилось посылать её силой. Испанец взял её двумя руками за повод и осторожно, развернувшись вполоборота, пошёл медленно по свежему настилу, который они успели набросать частью до появления генерала, частью после того, как Мадатов форсировал мост. Лошадь всхрапывала, косила огромным лиловым глазом, но всё-таки шла. Когда дон Хуан вывел животное на твёрдую землю, он украдкой, так, чтобы не видели другие офицеры, перекрестился.
Весь отряд перебирался через расщелину более двух часов. Начальник штаба оставался на другом берегу до последнего солдата, сидел верхом и громогласно распоряжался. Валериан, так же не оставляя седла, следил, как двигаются его люди, изредка в полный голос подбадривая солдат и кидая распоряжения офицерам.
Обошлось без потерь. Несколько раз особенно неуклюжие или неудачливые рядовые проваливались сквозь ветки настила, но товарищи выдёргивали их, ухватив за локти и плечи. Тяжелей всего пришлось артиллерийской прислуге. Лошадей выпрягли и провели поодиночке, передки тоже перевезли не особенно напрягаясь, но сами орудия пришлось снимать со станков и тащить волоком по каткам, подготовленным наспех из сваленных тут же стволов. Пушкари и отряжённые в помощь им мушкетёры обвязали стволы верёвками, растянули концы и осторожно перетягивали чугунные чудища через скрипящий и стонущий от непомерной нагрузки мост.
Пока собирали орудия, ставили стволы на лафеты, подгоняли зарядные ящики, подводили к дышлу упиравшихся лошадей, Якубович, изнывавший давно от безделья, вынул кинжал и принялся счищать кору с огромного бука, вымахнувшего к небу на опушке прогалины.
— Господа! — крикнул он, — Оставим свои имена потомству в память и в поучение. Когда-то ещё кто-нибудь придёт в это ущелье по нашим следам. Пусть читает и удивляется тому, что проходили здесь русские и раньше.
Офицеры с охотой доставали ножи, вставленные по горскому обычаю в ножны кинжалов, и, вытянувшись цепочкой, по очереди вырезали инициалы, с трудом продвигая лезвие в необычайно твёрдой древесине чинары. Ван-Гален подумал, что сама природа не хочет признавать своё поражение. Он спрятал нож и подошёл к генералу. После общего напряжения сил ему казалось вполне доступным делом заговорить с командиром отряда первым.
Ваше превосходительство! Господин генерал-майор! Как вы посоветуете назвать этот мост?
Валериан оглядел испанца, уже не столь щеголеватого, утомлённого, испачкавшего мундир клейким древесным соком и кусочками мелкой щепы, и усмехнулся. Он подумал, что Новицкий, кажется, был прав, и он приобрёл храброго, расторопного офицера.
— Чёртов! — сказал он громко, чтобы его услышали все стоящие рядом, и тут же повторил по-французски: — Чёртов! Не думаю, что нам стоит подыскивать для него другое название.
Дон Хуан поблагодарил, откозырял и отодвинулся в сторону.
— Чёртов? — обратился он к Якубовичу. — Немногие бесы решатся пробежать через это сооружение.
Штабс-капитан только махнул рукой.
— У нас, у русских, все мосты чёртовы. Так ещё с Александра Васильевича, с Суворова повелось. Первый он там, у вас, в Альпах двадцать лет назад отыскал и прошёл.
Ван-Гален подумал, что отсюда, из Кавказских ущелий, в самом деле, даже ему уже трудно отличить Альпы от Пиренеев, и согласно покивал головой...
I
Двенадцать всадников гуськом въехали в узкие ворота. Два стражника, напрягая ноги и плечи, свели створки и навесили тяжёлые засовы, вырубленные из бука и окованные железом. Полтора десятка их товарищей стояли у стен, наблюдая внимательно за гостями. Новицкий был уверен, что ещё столько же лежат сию минуту на крышах и сторожат каждое движение пришельцев.
Он сошёл с коня и огляделся.
— Доложи генерал-майору Мадатову, что коллежский асессор[8] Новицкий приехал к нему с поручением из Тифлиса! — крикнул Сергей невысокому пожилому армянину, угадав в нём старшего. Тот, единственный, был без ружья, только рукояти двух пистолетов торчали из-за широкого пояса.
— Его сиятельство нет дома, — ответил старший, приблизившись и поклонившись. — Её сиятельство, княгиня, хочет видеть нас немедленно.
— Мы пойдём вдвоём с офицером. Драгун разместите и покормите.
— Уже приказано, — ещё раз поклонился старший; он был видимо недоволен тем, что приезжий напоминает ему о его собственных обязанностях.
Сергей чуть слышно вздохнул, сокрушаясь об очередной своей ошибке. Выучить чужой язык оказалось куда как проще, чем усвоить правильные манеры иного народа.
— Дон Хуан, пойдёмте! — позвал он Ван-Галена.
Тот легко соскочил с лошади, и Новицкий опять вздохнул, поражаясь и завидуя почти мальчишеской повадке испанца, своего сверстника. Сам Сергей тщательно оберегал правую ногу от толчков и ударов.
По деревянным галереям, по узким каменным переходам их провели на второй этаж главного дома. Проводник, молодой парень, быстро шагал, почти бежал впереди, придерживая свисавшую с плеча шашку. Дон Хуан, заметил Новицкий, с любопытством оглядывался, пробовал заглянуть в окна, мимо которых тянулся открытый проход, засматривался вниз, через балюстраду. Несколько раз он почти останавливался, и тотчас же застывали на месте двое стражников мрачных, широких, усатых, которые сопровождали их со двора. Проводник оборачивался и подавал рукой знаки, понятные без перевода: «За мной!.. Быстрее!..»
У последней двери он показал приезжим так же жестом остаться на месте и, чуть приоткрыв створку, проскользнул внутрь. Два сумрачных великана, почувствовал Сергей, подобрались; ещё двое выскользнули из-за ковров, висевших по стенам, и стали у двери. И сколько ещё, подумал Новицкий, остались невидимы. Ван-Гален вопросительно покосился на спутника, тот лишь улыбнулся в ответ.
Внезапно обе половинки двери повернулись бесшумно, и в проёме Сергей увидел Мадатову. В свободном голубом платье, с тёмно-синей шалью, накинутой на полные плечи, Софья Александровна словно выплыла навстречу. За её спиной Сергей увидел стол чёрного дерева, заставленный блюдами и кувшинами, кресла такого же материала, но блестевшие медными скрепами. Задником, фоном, оказался расшитый золотом гобелен, изображавший фруктовый сад осенью. Сцена была так неожиданна, столь искусно оформлена, что у Новицкого перехватило на миг дыхание. Дон Хуан, заметил он уголком глаза, ещё более вытянулся и чуть слышно звякнул шпорами.
— Сергей Александрович, дорогой мой! — Мадатова протянула обе руки, Сергей наклонился и едва прикоснулся губами к прохладной коже. — Как же я вас ждала! Входите скорее. Здравствуйте! И вы здравствуйте...
Она запнулась, не зная, как же обратиться к незнакомому ей офицеру. Новицкий поспешил представить товарища.
— Ваше сиятельство! — перешёл он сразу на французский язык. — Позвольте представить вам майора Ван-Галена. Дон Хуан — урождённый испанец и прирождённый наездник. Добровольно вступил в ряды Кавказского корпуса, в Нижегородский драгунский полк майором. Что чуть ниже его чина в испанской армии, но он уже успел проявить себя в двух сражениях, и теперь, мы все уверены, его производство не за горами. Во всяком случае, не за Кавказскими.
— Сражения? — вежливо возразил Ван-Гален. — О нет, дон Серхио, вы слишком добры. Я только, как говорят у вас, — переведался...
Мадатова с весёлым изумлением оглядывала обоих кабальеро.
— Входите же, майор, и вы, Новицкий, не вздумайте уклониться. Господи, как давно я не говорила ни с кем по-французски...
Только они зашли, двери затворились плотно и без лишнего шума. Но юноша-проводник остался в комнате и стал у стены.
— Вас охраняют надёжней, чем главнокомандующего, — заметил Новицкий, устраиваясь в кресле.
— Я уже говорила на эту тему с князем, но он ответил, что Алексей Петрович в Тифлисе, а мы здесь вдали от основных сил. Я подумала и решила, что он, как всегда, прав.
— Приятно слышать. — Ван-Гален подался вперёд. — Приятно слышать, что жена так полагается на здравый смысл своего мужа.
— Не только на здравый смысл, дон Хуан. На его знание местных обычаев, его ум, его воинский опыт. Вас это удивляет?
— На родине я бы принял такие чувства как должные. Но здесь, в России, успел заметить, что многие жёны не слишком высоко ставят своих мужей.
— Согласитесь, господа, что — не у многих, но у некоторых, — есть на то основания. Я же могу с полным правом считаться одной из самых удачливых женщин.
— Вы хотели сказать — счастливых? — предположил Новицкий, улыбаясь, словно бы простодушно.
— Ах, Сергей Александрович, я даже опасаюсь узнать однажды — что же у вас острее: ваш язык или же ваш кинжал. Нет, отвечу вам прямо, я не так счастлива, как мне хотелось бы. Я слишком редко вижу своего мужа. Вы, должно быть, слышали, господа, у нас здесь идёт война.
— Да, — беззаботно отозвался Новицкий, пытаясь дотянуться до приглянувшейся ему виноградной кисти. — Помнится, мне рассказывали что-то такое на весеннем приёме у Алексея Петровича.
Ван-Гален недоумённо переводил взгляд с Мадатовой на Новицкого и обратно.
— Не тревожьтесь, дон Хуан, — рассмеялась княгиня. — Мы с господином Новицком в полном уме и здравии. Только пытаемся соревноваться в остроумии. Фехтуем словами с первой же нашей встречи, ещё там, в столице, на севере.
Ван-Гален чуть подровнял завитые усы и учтиво наклонил голову.
— На месте дона Серхио я бы давно уже выпустил из рук саблю.
— Что вы, дон Хуан, — бурно запротестовал Новицкий. — Вы слишком легко сдаётесь. Я уверен, что смогу ещё продержаться... Хотя бы минуты две.
Все трое расхохотались легко и свободно. Мадатова и Новицкий радовались очередной встрече, Ван-Гален был тоже счастлив, попав в дом, где может поразить красивую женщину, блеснув манерами, отточенными в гостиных Мадрида.
Новицкий похвалил дом. Ван-Гален поддержал товарища, добавив, что имение Мадатовых напомнило ему фамильную basienda. И спросил в свою очередь, что за коней прогуливают по лугу, слева, метрах в двухстах от ворот?
— Наши кони. Страсть моего мужа. Князь держит конский завод в три сотни голов. Карабахские жеребцы и так известны соседям. А Валериан всё хочет вывести особенного — совершенно чёрного с белой звездой на лбу... Что с вами, Сергей Александрович?
Новицкий сам не заметил, как вцепился в подлокотники кресла. На фоне стены, на месте яркого гобелена он вдруг увидал совсем иную картину — молодой ротмистр на своём «чёрном дьяволе», как звали мадатовского коня в полку. Проб идёт не спеша, чуть избочась, высоко поднимая копыта, словно бы разминаясь перед затяжной скачкой. А за Мадатовым его эскадрон — и поручик Буткевич, и Фома Чернявский, тогда ещё вахмистр, и остальные, похороненные потом: кто под Шумлой, кто под Рущуком[9], а большинство — под Борисовым...
— Задумался, извините, княгиня. Так говорите — чёрного жеребца. Уверен — это будет замечательный конь. Под стать самому наезднику...
Не желая отставать от товарища, Ван-Гален ещё раз похвалил дом. Мадатова объяснила, что селение Аветараноц — давнее родовое гнездо семьи её мужа. Шахназаровы живут здесь уже более века. Тут дон Хуан постарался укрыть улыбку, вспоминая давность своего рода, который он уверенно выводил от соратников самого Сида Кампеадора[10]. Но дальше разговор пошёл куда живей и интересней.
— Здесь живут не одни армяне. Мусульман становится всё больше и больше. Они пришли сюда в середине прошлого века и не хотят уходить. Муж считает, что дядя его, которому он обязан многим, рад был бы видеть их по ту сторону гор.
— Вы говорите о племени Джеваншир? — Новицкий аккуратно вставил свой вопрос в паузу.
— Да, Сергей Александрович. Их пустил сюда отец медика Джимшида. Шахназар Второй выделил им небольшой клочочек земли, чтобы они могли отгородиться от преследовавших их врагов. А теперь крепость Шуша нависает над всем Карабахом.
— Эти Джеваншир — мусульмане? — спросил Ван-Гален и, когда княгиня кивнула, заговорил оживлённее: — То есть у вас тоже была конкиста, завоевание. Арабы пришли в Гранаду, переплыв Гибралтар, укрепились там, а после оттеснили нас под самые Пиренеи. Два века Испания собирала силы, чтобы потом погнать нечестивцев на юг. Я понимаю, вы тоже устроили свою реконкисту. Я знал, что приехал в нужную мне страну. Я был уверен, что двигаюсь в правильном направлении...
Он оборвался, увидев, как переглянулись Мадатова и Новицкий.
— Я, наверное, говорю слишком много, — Ван-Гален постарался закруглить свою пылкую речь.
— Мы слушаем вас с интересом, майор, — сказала Софья Александровна и вспыхнула замечательною улыбкой. — Вам бы побеседовать с медиком Джимшидом, дядей моего мужа, увы, ныне покойным. Уверена, вы бы поняли друг друга, даже если бы вы говорили по-испански, он по-армянски. Но сейчас события разыгрываются иначе.
— Однако вы, русские, двигаетесь на юг, точно так же, как мои кастильские предки.
— Это большая страна, дон Хуан, — повернулся к нему Новицкий. — Пространство между двумя морями, Каспийским и Чёрным, от Кавказских гор и до Аракса — наверное, больше половины целой Испании. И заселено очень плотно. Куда же двинутся люди, если мы выгоним их с обжитых мест?
— Там, у нас, на запад отсюда, те мусульмане, те евреи, что хотели остаться в Испании, приняли христианскую веру. Остальные же... кого затоптали кони испанских рыцарей, кто успел — перебрался назад в Марокко... Извините, ваше сиятельство.
— Ну что вы, дом Хуан. Я уже говорила вам — здесь идёт война. Потому и охрана в доме, потому и я сижу в своих комнатах пленницей и выезжаю прокатиться только в сопровождении мужа. Это бывает редко, но я успеваю заметить и мёртвые, изуродованные тела, и разрушенные жилища. Слушаю вопли обесчещенных женщин, пытаюсь помочь несчастным сиротам. Думаю, меня мало чем уже можно испугать или ошеломить. Дело в другом. Я не уверена, что император Александр... Напротив, я могу утверждать искренне, что он совершенно не хочет завоёвывать эти земли. Его величество готов принять их вместе с народом, их населяющим.
— Да. И кто спросит народ, когда ему и так предлагают самое лучшее, — не удержался Новицкий.
— Фу, Сергей Александрович! Вы всегда ухитряетесь вывернуть чужие слова и намерения. Разве мелики Джимшид и Фридом не приезжали к императору Павлу? А ещё раньше в Петербург наведывался грузинский царь Ираклий Второй. Да не единожды. И даже Панасхан джеванширский отправлял посольство к императрице Екатерине.
— Но если они все так страстно желали сделаться русскими, — заговорил Ван-Гален, тщательно подбирая слова. — Почему же тогда так сопротивляются их соплеменники?
— У нас большая страна, дон Хуан. Дон Серхио, — Софья Александровна лукаво улыбнулась Новицкому, — уже напоминал нам об этом. Нельзя сказать, что она населена народом, но только — народами! Десятками, а может быть сотнями, если судить по языкам, на которых они общаются. Каждый народ хочет оставаться самим собой. Каждый народ пробует выбрать свой особенный путь.
— Причём пути эти, господа, весьма и весьма извилисты.
Новицкий потянулся к столу, и тут же невесть откуда выскочивший слуга схватил кувшин, спеша наполнить чашу напитком, освежающим рот и горло.
— Пути эти поворачивают к России, когда их заграждают другие страны, скажем, Турция или Персия. Но тут же уходят прочь, как только горизонт очищается.
— Замечу, дон Серхио, что все народы мира стараются избрать для себя путь, который принесёт им одну только выгоду. За исключением, может быть...
Испанец не успел договорить, как во дворе закричали, забегали люди. Юноша, охранявший дверь, выхватил шашку и стал лицом к створкам. У слуги, угощавшего Новицкого, вместо кувшина в руке уже был пистолет. Ещё двое мужчин появились из-за ковров, держа наготове мушкеты. Ван-Гален беспокойно глянул вокруг себя и потянул саблю, стоявшую между колен. Даже Новицкий ощупал кинжал, висевший поверх черкески.
В дверь постучали три раза. Два удара прозвучали один за другим, особенно грозно, с третьим помедлили. Юноша прокричал по-армянски высоким, не устоявшимся ещё голосом. Софья Александровна наблюдала за сценой с мягкой улыбкой. Сергей ухмыльнулся и убрал руку с кинжала.
Наконец створки раскрылись настежь, и в проём быстрым широким шагом вошёл генерал Мадатов. Новицкий и Ван-Гален взлетели из кресел.
Князь кивнул обоим, но прежде прошёл к жене, наклонился и поцеловал в голову.
— Всё ли было спокойно? — спросил он, выпрямившись.
— Почти всю неделю — да. Но вчера ночью стреляли неподалёку.
— Знаю. Петрос уже успел рассказать. Их было немного — десяток, может, чуть больше. Но они успели ограбить два дома, убить мужчину и увезти девочку.
— Тогда это мы их встретили по пути. Увидели, что люди из-за хребта, окликнули, попытались догнать, но они дали залп и поскакали прочь. Майор приказал преследовать, но у них лошади куда лучше.
— Майор? — Мадатов повернулся к Ван-Галену.
Тот ещё более вытянулся и выпалил разом почти все русские слова, которые успел выучить:
— Ваши превосходительство! Майор Ван-Гален, Нижегородский полк драгунский...
Продолжал он уже по-французски.
Мадатов слушал спокойно, только чуть сжав губы и сузив глаза. Новицкий же знал, что князь понимает вряд ли чуть более половины. Притом не беспокоится, а пытается оценить: что же за человек этот свалившийся невесть откуда драгунский офицер, да ещё явно не русский подданный.
— Майор дон Хуан Ван-Гален докладывает, что послан его превосходительством генерал-лейтенантом Ермоловым с целью участия в походе в составе отряда генерал-майора Мадатова, — быстро заговорил Новицкий, не давая образоваться неловкой паузе. — Майор имеет опыт боевых действий в Европе, прежде всего на Пиренейском полуострове, и хочет составить возможно полное представление о методах войны на Кавказе. Он знает, что князь Мадатов владеет ими в совершенстве, и счастлив, что будет служить под командой столь славного генерала.
Последние слова Новицкий добавил уже от себя, рассудив, что лесть лишней никогда не бывает. Лицо Мадатова разгладилось, он протянул Ван-Галену руку:
— Vous deja etc confronts a ces gens de la montagne?[11]
Дон Хуан снова взорвался быстрой картавящей речью, и Новицкий передавал его слова без промедления:
— Майор говорит, что, к сожалению, только в стычках он и участвовал. Последняя была именно день назад. Но опять лишь обменялись выстрелами без ущерба для обеих сторон... Жаль, не знали, что с ними девочка, — добавил Новицкий. — А то бы гнались усерднее. Может быть, и отбили.
— Нет, — отрезал Мадатов. — Если бы вдруг начали догонять, они её кинжалом по горлу и бросили у дороги.
Он так жёстко и коротко показал убийственное движение большим пальцем, что Мадатова, и Новицкий, и Ван-Гален замерли на секунду.
— А так, может, и выживет. В горах или Турции, но будет жива... Софья! Я поручаю тебе дона Хуана. Пока майор ещё не мой подчинённый, я хочу, чтобы он оценил гостеприимство дома Мадатовых. А ты, Новицкий, пройди со мной, хочу тебя кое о чём спросить. A plus tard, monsieur Juan![12]
Он коротко кивнул Ван-Галену, снова поцеловал жену и направился к двери. Сергей в нескольких словах обрисовал майору содержание ближайшего часа и кинулся следом за генералом...
II
За дверью Мадатова ждали солдаты, но он нетерпеливым жестом отослал поручика и мушкетёров прочь. Сам же, ещё более убыстрив шаги, повёл Новицкого по каким-то переходам, лестницам и впустил в узкую комнату, единственным украшением которой было висевшее по стенам оружие. Среди шашек, кинжалов, мушкетонов и пистолетов Сергей углядел памятные ему ещё с гусарских времён золотые шпагу и саблю.
Пожилой солдат, лет пятидесяти, с русским круглым лицом и усами, светлыми, как пшеничное поле, принял от князя шашку и бесшумно исчез.
— Садись, Новицкий.
Мадатов показал Сергею на узкую тахту, аккуратно накрытую расправленной солдатской шинелью, а сам опустился на стул с высокой спинкой. Из мебели в комнате был ещё один грубо сколоченный стол, стоявший у окна. Узкий пучок света падал на столешницу, которая была, впрочем, совершенно пуста; только у правого края лежала невысокая стопка бумаг, исписанных затейливым писарским почерком.
Князь перехватил взгляд Новицкого.
— Не люблю! Принесут, прочитаю и подпишу. Самому же возиться — лучше под ядра. Ты-то, знаю, каждый листок до последней строчки выучиваешь. Я бы тебя к себе перетянул, да Алексей Петрович никогда не отдаст.
— Я же, вы знаете, князь, служу в канцелярии, у Андрея Ивановича Рыхлевского...
Мадатов коротким жестом, ребром широкой ладони отбросил ненужные совершенно слова.
— Давай о деле, Новицкий. Времени мало. Ты же знаешь — на Сурхая иду. Совсем распустился разбойник. Здесь, впрочем, тоже не очень спокойно. Не хочется Софью одну оставлять. Тем более, в её положении. Понимаешь, Новицкий, сына ведь ждём!
Он погладил бакенбарды одну за другой и вдруг улыбнулся и губами, и глазами почти одновременно. Сергей никогда ещё не видел такого Мадатова. Смеющегося — иногда, хмурящегося — весьма часто, но беззащитно-доверчивым князь ему ещё не показывался ни разу. Впрочем, улыбка тотчас исчезла, и генерал сделался серьёзен по-прежнему.
— Думаю, Петрос управится. Я нагнал людей за ограду и в дом, ты видел, и муштрую их постоянно. Открыть, закрыть, пройти, встретить лишь по сигналу, по слову, и те меняются каждый день. Хорошо обучил. Теперь хоть и Ахмед-хан спустится из Шуши — всё равно отобьются.
— Не доверяете Ахмед-хану?
— Нет.
Мадатов ответил коротко и замолчал. Сергей спокойно ждал продолжения разговора, разглядывая тем временем собеседника. Тот уже никак не походил на молодого армянина, которого Новицкий помнил поручиком в Преображенском полку. Полтора десятка лет пролетело, прошло три войны, и четвёртая, начавшись, ещё тянется, тянется, тянется... Князь заметно сделался шире в груди и плечах, но добавленный вес был, очевидно, не лишним. Тонкую талию, подчёркнутую бешметом и черкеской, стягивал узкий наборный ремешок с серебряной пряжкой. Лицо только сделалось много мясистей; густые чёрные бакенбарды ещё его уширяли. Жёсткие волосы на голове не хотели редеть, вились привольно, спускаясь на затылок и лоб; длинный, горбатый нос нависал над закрученными усами. Во всей фигуре генерал-майора, князя Мадатова, военного правителя ханств Карабахского, Шекинского, Ширванского, ощущалась завидная сила, основательность, уверенность, приправленные лихостью и отвагой. «Из нас двоих, — подумал Сергей, пытаясь усмирить ревнивую зависть, — она, безусловно, выбрала лучшего...»
— Что за человек твой майор?
Сергей очнулся.
— Дон Хуан Ван-Гален. Подполковник испанской армии. Сражался с Наполеоном. Потом оказался замешан в большую политику там, в Мадриде.
— Не дело это для военного человека.
— Такого же мнения был и тамошний суд. Из тюрьмы Ван-Гален бежал, пробрался в Россию. Пытался поступить в гвардию, но вмешался испанский посланник. Тогда кто-то посоветовал дону Хуану Кавказ. Алексею Петровичу он понравился. Принят в Нижегородский, месяцев семь назад, капитаном. Уже получил производство и эскадрон. Но фазанов стрелять ему скучно, попросился в настоящее дело. Его направили к вам.
— Видел его под огнём?
— Умён, храбр, напорист. Отлично стреляет, в седле держится ещё лучше. Излишне самоуверен, гор наших не знает, но не хочет в этом признаться даже себе. Под чужим началом офицер будет отменный.
— Посмотрим.
Мадатов переменил позу, показывая, что и тему эту тоже можно оставить.
— Драгуны останутся с ним?
— Нет, полвзвода с вахмистром — мой конвой. Завтра утром я уеду в Пуху. Сделал крюк, проводить Ван-Галена и навестить вас. И Софью Александровну, — добавил он честно.
Но Мадатова занимали совершенно иные мысли.
— Какое у тебя поручение к Измаил-хану? — спросил он резко, вскинув чёрные брови и глядя прямо в глаза Новицкому.
Тот замедлил с ответом.
— Шекинское ханство в моём управлении, — настаивал Валериан. — Я должен знать всё, что там происходит.
Сергей понимал, что спрашивает он и досадует не только потому, что задето самолюбие, но не решался ответить прямо. Тем более что Ермолов, на которого ему придётся ссылаться, не так уже много знал об истинной, конечной цели его поездки.
— Алексей Петрович хочет последний раз предупредить Измаил-хана...
— О чём? — Валериан продолжал упираться взглядом в лицо Новицкого, не давая тому увести глаза в сторону.
— Что подданный Российской империи обязан выполнять её законы неукоснительно.
— Он рассмеётся тебе в лицо. Он привык, что его слово — последнее. Чаще всего — единственное. А Белого царя он не видел и не увидит.
— Тогда ему придётся отвечать за свои бесчинства. Как любому чиновнику. И генерал-губернаторы в тюрьмы шли.
Валериан усмехнулся.
— Ты его арестуешь? С полувзводом драгун? Да вас там на клочки разорвут и собакам скормят.
Новицкий понимал, что Мадатов дразнит его, и старался оставаться спокойным, хотя бы только наружно.
— Прикажут — пойду и возьму хана под стражу. Но пока приказа такого нет.
— И быть не может! — рявкнул Мадатов; грозный его голос пошёл гулять меж каменных стен; князь оборвался, выждал паузу и заговорил тише: — Алексей Петрович пустыми словами бросаться не будет. Мне он может приказать. И я привезу Измаил-хана в Тифлис. Но для этого придётся перебить половину Нухи. Весь город зальётся кровью. Нужно нам это, а?
— Не нужно, — согласился Новицкий. — Потому Алексей Петрович и не отдал такого приказа. Я везу Измаил-хану письмо, в котором командующий Кавказским корпусом генерал от инфантерии Ермолов ещё раз перечисляет преступления, совершенные в Шекинском ханстве, требует наказать виновных и обеспечить в будущем порядок, согласно законам...
— Он выслушает письмо и тотчас о нём забудет, — оборвал его Мадатов на полуслове. — Что дальше?
Сергей поёжился и постарался подбирать слова и фразы как можно круглее и безопаснее:
— Предполагается, что в таком случае нам не следует торопить события, а положиться на время, судьбу, Бога или Аллаха. Измаил-хан ведёт крайне нездоровый образ жизни — пьянствует, распутничает. По имеющимся сведениям он уже тяжело болен, подвержен приступам колик — печёночным, почечным... может быть, геморроидальным, — добавил он и усмехнулся одним уголком рта, зная, что князь не способен оценить его шутку[13].
Мадатов вскочил и зашагал по комнате от стола и до двери. После третьего поворота он снова стал против Новицкого:
— Значит, вот что придумали вы вдвоём, ты и грек этот, как его... Пафнутий...
— Артемий Прокофьевич.
— Ну да, помню его ещё с Виддина. Алексей Петрович знает об этом?
— Возможно, догадывается, — уклончиво ответил Сергей, решив не отрицать очевидное.
Валериан закусил ус, пожевал, отпустил и медленно опустился на стул.
— Скажи, Новицкий, зачем вам это понадобилось?
— Имеются опасения, — заговорил Сергей столь ненавистным ему самому чиновничьим говорком, — что в случае неудачи нашей экспедиции в Дагестан властитель Шекинского ханства может поддаться искушению и выступить заодно с возмутившимся уже Сурхай-ханом. В таком случае наши и без того небольшие силы окажутся зажатыми...
— Я его не боюсь! — гаркнул Валериан.
Он резко наклонился вперёд и схватил Сергея за плечи. В железных пальцах князя Новицкий почувствовал себя то ли кроликом в волчьих лапах, то ли козлёнком в когтях орла. Он постарался расслабиться, оставить лицо невозмутимым, не искажённым ни гримасой испуга, ни безрассудной усмешкой.
— Пусть собирает силы, пусть попробует выступить! Я возьму батальон с двумя батареями, и через полчаса от всей его силы останутся только ошмётки! Но если его не будет, мне трудно понять, Новицкий, куда следует бить. Он негодяй, я это знаю лучше тебя. Я видел людей, которых он запытал до смерти. Армяне, грузины, евреи, татары, русские — все, кто только попался мерзавцу. Но когда... — Валериан растянул губы в улыбке, но глаза его смотрели прямо и жёстко. — Когда его схватит слишком сильная колика, на его месте мы увидим осиный рой. Их окажется слишком много, этих мелких, жужжащих, жалящих. С ними управиться будет куда труднее...
Новицкий собирался ответить, но в дверь постучали знакомым уже образом — три удара. Мадатов отпустил Сергея, выпрямился и крикнул несколько слов по-армянски. Новицкий понял только: «Ты кто?.. Заходи...» На всякий случай он поднялся и поправил кинжал. Но хозяин повелительным взмахом руки приказал ему сесть.
— Что может случиться, если я в доме? Это Софью я так берегу, а о себе и сам позабочусь.
Пожилой армянин, которого Новицкий встретил внизу, по должности вроде комендант замка, уже был в комнате и, склонив голову, ждал, когда же князь прикажет ему говорить. Мадатов кивнул, и комендант быстро выпалил несколько фраз, сопровождая их жестами. Пантомима, сообразил Сергей, обращена была только к нему, к чужаку, не знавшему языка, но всё-таки гостю. Когда Мадатов заговорил, Новицкий уже догадался, о чём шла речь.
— Человек прискакал из-за гор. Привёз письмо и две пули. Одна в бедре, другая около шеи. Много крови потерял, говорить почти и не может. Крепость Чираг в осаде. Пойдём, Новицкий, посмотрим, почитаем письмо.
Во дворе, окружённый стражниками, стоял небольшой конёк, серый как по истинному своему цвету, так и из-за дорожной пыли. Животное, хоть и держалось на ногах, то и дело бессильно роняло голову, натягивая поводья. Всадник выглядел ещё хуже. Сергей только взглянул в его сторону и поднял руку, подзывая вахмистра:
— Поднимайте людей! Седлайте...
Прибывший полулежал в седле, цепляясь за переднюю луку, но, увидев Мадатова, выпрямился, как мог. Одеждой он походил на горцев, но, только заговорил, Сергей узнал в нём человека служилого.
— Ваше сиятельство! Пакет от его благородия капитана Овечкина. Люди Сурхая у крепости. Есть нечего, вода кончается, зарядов почти не осталось.
Он выпалил заученный, видимо, накрепко текст, протянул письмо, которое вынул из-под бешмета. Мадатов приблизился и взял лист, согнутый, обмотанный крест-накрест шпагатом и залитый поверху сургучом. И только гонец понял, что выполнил поручение, глаза у него закатились, и он повалился набок с коня на руки подбежавших людей.
Управляющий крикнул, и четверо побежали, понесли раненого по двору куда-то вглубь имения, к дальним его постройкам. Ван-Гален, тоже спустившийся вниз, уступил дорогу и проводил раненого взглядом. На лице его, впрочем, Новицкий не обнаружил ничего, кроме простейшего любопытства.
А голос Мадатова уже гремел над двором. Есаул, командир конвоя, как понял Сергей, с тремя казаками уже направлялся к воротам.
— ...Скажешь полковнику, пусть накормят людей и строят. Лагерь сворачивать. Буду там через час. Отставить, вахмистр! — крикнул Мадатов, увидев собирающихся драгун. — Остаётесь до завтра! — Он повернулся к Новицкому: — Спешить тебе некуда. Измаил-хан от своего гарема никуда не уедет. Побеседуешь вечером с Софьей, вспомните Петербург, знакомых, театры, гостиные. Ей со мной не очень-то весело, знаю. Редко видимся, а в её положении... — Он оборвал себя сам и, глядя на ставшего рядом Ван-Галена, отдал короткое приказание коменданту; затем повернулся опять к Новицкому: — Наш разговор не забудь! Я в ваши дела мешаться не буду, но... Впрочем, оставим... Vous, Major, pour moi, tout de suite[14].
Французский выговор Мадатова был страшно дурен, но жест очень красноречив. Толстый указательный палец, поросший чёрным и жёстким волосом, качнулся к груди Ван-Галена и далее указал за ограду. Испанец вытянулся, звякнул негромко шпорами и обернулся, отыскивая взглядом коня, но к нему уже подбежал слуга, держа в поводу каракового жеребца с узкой, маленькой головой и неожиданной мохнатой щёточкой у каждого копыта.
— Votre dragon... — Мадатов не стал искать слова, только покачал головой. — C’est mieux. Beaucoup mieux pour la montagne.[15]
Ван-Гален проверил, хорошо ли затянута подпруга, легко, едва коснувшись стремени, взлетел в седло и разобрал поводья. Новицкий протянул ему руку:
— Прощайте, дон Хуан! Я был рад нашей совместной прогулке.
— В Пиренеях я бы назвал это путешествием. Но, возможно, вы правы. Прощайте, дон Серхио! Спасибо вам и... — Он огляделся и чуть свесился вниз. — Хороший дом. Здесь можно уютно жить. Можно и надёжно обороняться. Хозяйка красива, мила и очень, очень умна. Но он...
Испанец умолк, боясь, что его услышат, но сделал гримасу, вполне красноречивую. Новицкий засмеялся и хлопнул Ван-Галена но колену:
— Не торопитесь делать выводы, друг мой. У вас ещё будет время присмотреться к генералу. Уверен, что вы измените своё мнение. Но в любом случае предупреждаю: по службе князь видит, знает и понимает решительно всё.
Майор сделался совершенно серьёзен.
— Это я уже понял. Adios!..[16]
Он повернул коня и поспешил вслед казакам, уже выезжавшим поодиночке в приоткрытую створку ворот....
III
Когда утром Валериан выбрался из палатки, на плато ещё было темно. Солнце поднималось за левым гребнем, и остроконечные пики справа уже розовели в первых лучах. Но в лагере, который отряд разбил вчера в темноте, воздух был словно бы выморожен дыханием ледников. Стояли понуро лошади, укутанные попонами, жались друг к другу люди, едва находившие толику тепла в окоченевших за ночь телах своих и товарищей. На ружья, составленные пирамидами по капральствам, на стволы орудий обеих батарей, чернеющих в отдалении как раз против белого склона, было и вовсе больно смотреть. Взгляд словно примерзал к заледеневшему за ночь металлу. Солдаты ещё добирали последние крохи беспокойного сна, но Мадатов знал, что пора им уже подниматься.
Батальоны полков Апшеронского, Куринского, сорок первого егерского, всего полторы тысячи человек, последние полтора дня карабкались вверх по скалам, перебирались через ледяные быстрые ручьи с таким сильным течением, что оно валило одинокого человека, если он неосторожно зайдёт в воду выше колена. Переходили встретившиеся потоки только группами, выстроившись рядами, взяв друг друга под руки, сопротивляясь струе что есть силы.
Вчера к полудню они вывернули на едва заметную тропку, что тянулась вдоль крутого высокого склона, усыпанного камнями. Так, забирая влево и вверх, проводники повели отряд к перевалу. Солдаты шли, опираясь прикладами, лошадей вели в поводу, пушки волокли и толкали, облепив по-муравьиному упряжь, дополнительные верёвки, упираясь плечами в колёса, хоботы. Старший проводник, кряжистый пожилой лезгин с вытекшей правой глазницей, предложил ему остановиться на первом же уширении и продолжить подъём наутро. Валериан и сам знал, что под вечер выходить на склоны опасно: снег, расплавленный за день, плохо уже держит камни, и те могут посыпаться вниз, сметая на своём пути живое, чугунное, медное. Он оглядел сверху морщинистое лицо, проследил рубец, начинавшийся из-под папахи и терявшийся в бороде чуть ниже скулы, подумал и покачал головой:
— Нет! Две ночёвки так высоко солдаты не выдержат. Если мы пройдём перевал сегодня, завтра сможем спуститься к лесу. Так?
Проводник только пожал плечами.
— Как будут идти твои люди, князь!
— Они будут идти, как я им скажу. Вперёд...
Валериан не приказывал уширить шаг, видя, что люди с трудом поддерживают и этот темп. Он только послал вестовых вдоль колонны с приказом ещё более вытянуться в длину: сузить строй и разорвать интервалы между взводами и ротами. Тем не менее несколько валунов, скатившиеся незамеченными, выбили из строя человек десять. Поручика и трёх рядовых положили по одному в расщелину, забросали камнями и воткнули сверху связанные из обломков жердей кресты; пятеро ещё могли кое-как двигаться, если у них забрать ружьё, мешок, скатку; одного пришлось нести.
Но часов в пять, ещё по солнцу отряд перевалил гребень и быстро начал спускаться, уходя от ветра, свистевшего над хребтом особенно разгульно и нагло.
Уже в темноте они выбрались на относительно ровное место, составили ружья, растёрли лошадей, поставили палатки — генералу и штаб-офицерам. Остальные, пососав сухари и глотнув порцию водки, строго отмеренную каптенармусами, скучковались по трое, но четверо и так повалились в откопанные в снегу логовища. Валериан ещё порывался проверить самолично посты, но подполковник Коцебу, сухопарый апшеронец с длинным, костистым лицом, упросил его не беспокоиться, идти отдыхать, готовиться к завтрашнему трудному маршу. Часовых же берёт на себя он сам, его товарищи и все офицеры, что были приданы отряду сверх комплекта.
Утро у генерала началось, как всегда, с умывания. Денщик Василий вдвоём с молодым щекастым солдатом поднесли на раскатанной и сложенной вдвое шинели несколько кирпичей, вырезанных штыками из снега. За ними они, очевидно, уходили достаточно далеко, потому что тот, что был в лагере, сделался к утру совершенно нечист. Валериан скинул мундир, стащил через голову рубашку, захватил сразу в обе ладони колючие белые комья и, нарочито громко ухая, растёр грудь, шею, бока, предплечья. Василий зашёл сзади и так же крепко, царапая кожу, довёл докрасна спину князя. Надев мундир, Валериан спустил панталоны и, не стесняясь ничьим присутствием, освежил нижнюю половину.
Застёгиваясь, он поймал взгляд Ван-Галена. Испанец смотрел с тем же спокойным, внимательным выражением, с которым оглядывался все дни их марша. Мадатов махнул ему, показывая на лежащую у ног шинель, где оставалось ещё примерно полтора кирпича. Дон Хуан с готовностью подошёл, двумя горстями обтёр лицо, а остаток уронил за воротник и замер, ожидая, когда потекут по телу холодные струйки.
Валериан расхохотался. Ван-Гален пока ему нравился. Он очевидно знал горы, не терял темп на подъёме, не шарахался на крутых спусках, не показывал страха и не щеголял напрасно бессмысленным удальством. Осталось посмотреть, каков он будет под пулями.
— Дежурного офицера! — гаркнул Мадатов.
Лагерь уже шевелился, и над обычной утренней суетой, над рокотом голосов, шлёпаньем подошв, ржанием, глухими ударами металла в металл, наперегонки понеслись вдоль склона два сказанных слова:
— Офицера... дежурного... дежурного... офицера...
Через несколько минут к Мадатову быстрым шагом приблизился высокий, полный драгун, утопая по щиколотку в растоптанном, почерневшем снегу.
— Штабс-капитан Якубович! Последний раз ходил с рундом[17] часа полтора назад. Всё спокойно, ваше превосходительство. За всю ночь никто даже не показался.
— Снимайте посты! — распорядился Валериан.
Про себя подумал: из того, что часовые никого не видели, не следует, что за ними никто не следил. Пошёл к орудиям, где уже запрягали коней, подводили зарядные ящики, где в морозном воздухе раздавалась чёткая, хорошо артикулированная речь начальника штаба.
— Мориц Августович! Вышли в авангард офицеров с одним из проводников. Скоро начнём спускаться в ущелье, так пусть оторвутся хотя бы на полверсты. Всё же, если вдруг случится засада, у нас будет шанс приготовиться. Драгун наших пошлите, засиделись кавалеристы без дела. Как вам, кстати, испанец?
Коцебу ответил без промедления:
— Кажется, толковый офицер. Но пока по-русски не знает, ничего ему не поручишь. Командовать авангардом назначу Якубовича. Надёжен, расторопен.
— Говорят, что и храбр.
— Говорят — через меру, — подполковник недовольно шмыгнул хрящеватым носом. — Но я ему инструкции дам самые строгие. Чтоб и не думал своевольничать. Успеет саблей помахать на равнине.
Мадатов кивнул, соглашаясь.
— У нас ведь командированных этих десятков шесть? — спросил он, оглядывая отряд, выхватывая тут и там фигуры офицеров, седлавших своих коней.
— Семьдесят три человека, ваше сиятельство.
— Отлично. Половину, на лучших конях, отправьте вперёд. Остальных оставьте при мне. И поторопите людей. Лучше побыстрей спустимся вниз, а там, только доберёмся до топлива, сразу устроим привал, выпьем горячего. С Богом!..
Через час батальоны снова вытянулись в длинную колонну, нацелившуюся в чёрную горловину ущелья.
Ван-Гален ехал в передовой части отряда, с удовольствием слушая весёлую болтовню Якубовича. Ему нравился громогласный штабс-капитан, всегда готовый схватиться то ли за стакан вина, то ли за рукоять горской шашки. Кривую и тяжёлую драгунскую саблю он возил в обозе, прицепляя только перед полковым смотром. Обычно же носил, перекинув через плечо ремённую портупею, лёгкую, острую «гурду»[18], страшное оружие в руках умелого человека.
— Верите ли, дон Хуан?! — кричал он на прекрасном французском языке, не столь витиеватом, как у испанца, но летящем быстро и вольно, подобно карабахскому жеребцу. — Я и не заметил удар. Я только опустил руку. И вдруг половина разбойника — голова, плечо, туловище до пояса... вдруг ушло в сторону и упало на камни. Страшное, скажу вам, зрелище. Лучше бы, подумалось мне, круговым движением да по шее. Знаете, головы мячиками так и прыгают. Иной раз даже забавно...
Ван-Гален вполне верил тому, что рассказывал Якубович, поскольку раза три оказывался рядом с ним в стычках и видел, с каким отчаянным весельем лезет под пули штабс-капитан. Видел он страшные последствия знаменитого удара драгунского офицера.
— Счёт я закрыл, дон Хуан, теперь уже ничего мне не страшно. Добился я, дострелялся с одним фендриком. Давняя история, тянулась ещё с Петербурга. Приятель мой, Шереметев, жил с одной балериной. Ну, поссорились они как-то, бывает. А этот... схватил её после спектакля, посадил в карету и увёз на квартиру, которую делил со своим дружком, Завадовским. Тот давно за Авдотьей ухаживал. Прожила она там три дня, после одумалась. Уверяла Василия, что ничего, мол, такого не было.
Ван-Гален взглянул на рассказчика, усмехнулся и покачал головой.
— Я то же самое и сказал, — подхватил Якубович обрадованно. — Такое, говорю Шереметеву, спустить невозможно. Если сам не возьмёшься, я этого хлыща непременно поставлю к барьеру. На следующий день отправился секундантом к сопернику, Завадовскому, да пока об условиях договаривался, вызвал и этого, Грибоедова. Того, кто Истомину увёз. Что же, говорю, друзья наши решетить друг друга будут, а мы в стороне прохлаждаться?.. Он даже глазом не моргнул и согласился. Человек, скажу вам, дон Хуан, в высшей степени компанейский. Шампанского — так шампанского, к девкам — так к девкам, к барьеру — и это без промедления. Даже обидно, что такой молодец — и не в полку...
Он сделал паузу, а Ван-Гален вдруг вспомнил противника Якубовича, которому его представили как-то в шатре генерала Ермолова. Среднего роста, среднего, скорее даже пухлого телосложения, в круглых очках, сползающих к кончику носа; он вежливо поклонился испанцу, сказал два-три слова и замолчал; командующий его спросил о чём-то, он снова ответил коротко и хладнокровно, словно беседовал по крайней мере с равным по положению. Ермолов, впрочем, слушал его внимательно и с видимым удовольствием. Выходя из шатра, Ван-Гален ещё раз переспросил имя штатского; адъютант произнёс почти по слогам: Гри-бо-е-дов. Ещё дон Хуан обратил внимание на изуродованную кисть господина, по виду человека отнюдь не воинственного. Мизинец на правой руке торчал в сторону и совершенно не гнулся. Ван-Гален сказал об этом штабс-капитану, проверяя — того ли человека он имеет в виду.
— Да я же ему руку и прострелил! — загремел Якубович. — Шереметева моего Завадовский ранил тогда в живот. Помучился Васька и к вечеру умер. Противник его выкрутился из дела, родные помогли, а нас, секундантов, помурыжили в крепости и сюда, на Кавказ. Я его тут отыскал. А не изволите, говорю, господин Грибоедов, доиграть нашу партию. Отчего же, отвечает, изволю. Нашли нам какую-то лощину. Он выстрелил — промахнулся. Стал, повернулся боком, пистолетом прикрылся. Лукавить не буду: стрелял, чтобы убить. Посчитаться хотел за Ваську. Но попал, видите, как раз в рукоять и руку ему повредил. Дальше секунданты подбежали, уговорили, наконец, примириться. Я согласился и не жалею. Человек он славный: храбр, умён... Излишне, правда, ловок со старшими, ну да и это не вредно. Пусть, думаю, ещё землю потопчет. Я же ему, дон Хуан, даже обязан своим переводом из гвардии. Другому, может быть, наказание, а мне эти горы против улочек петербургских!..
Он бросил поводья и развёл в стороны свои бугристые руки, словно надеясь заключить в объятия разом и снеговые вершины, встающие за гребнем слева, и красное солнце, повисшее, наконец, над ущельем, и узкий ручеёк, что быстро и отважно петлял, звенел почти под копытами, и даже врагов, джигитов Сурхая, что, возможно, выцеливали его именно сей момент и за что он любил их, ещё не видя. Ван-Гален похлопал ему, но едва сам услышал, как сошлись ладони, стеснённые перчатками. Ему всё больше нравился этот жизнелюб, переполненный всеми эмоциями, всеми чувствами, кроме скуки. Рядом с огромным драгуном дон Хуан забывал, что сам он майор, а тот всего лишь пока штабс-капитан, и спокойно принимал его старшинство, искренне не ощущая разницу в два офицерских чина.
Ущелье они проехали, держа карабины поперёк седла и расстегнув ольстры[19], однако нигде не видели и тени случайного соглядатая. Якубович болтал беспрестанно, но глаза его, заметил Ван-Гален, без остановки кружили, обшаривая попеременно склоны от гребня до гребня. Дон Хуан решил, что капитан потому и говорит без умолку, что старается освободить взгляд, дать ему возможность свободно схватывать пейзаж, полагаясь больше на впечатление, чем на разум.
За следующим поворотом, Ван-Гален уже потерял им счёт, сделался виден выход. Якубович поднял руку, давая знак приготовиться, и сам поехал вперёд, обгоняя проводника и сопровождавших его офицеров. Испанец двинулся следом. На этот раз он недоволен был действиями штабс-капитана, считая, что тот должен был выслать разъезд, чтобы не потерять команду. Но Якубовичу, очевидно, хотелось лишний раз щегольнуть своим удальством. Медленно, глядя каждый в свою сторону, они выехали на плоскость, поросшую короткой жёсткой травой. Лошадь Ван-Галена потянула голову вниз, и он повернул кисть к себе, укорачивая поводья. Указательный палец правой он держал на собачке. Но ничего не случилось.
— Пусто! — крикнул Якубович, оборачиваясь в седле, и Ван-Галену почудилось в его голосе разочарование. Дальше он добавил несколько слов по-русски, в которых испанец разобрал только фамилию офицера.
— Дементьев! Вернитесь, поручик, к князю, доложите, что всё спокойно, и можно спускаться в долину...
Они пересекли плоскость и поехали по узкой тропе, прорезанной вдоль склона, уходящего вверх так круто и высоко, что Ван-Гален, как ни задирал голову, не смог рассмотреть гребень да ещё против палящего солнца. Тропа была узка и поката, лошади шли по двое и осторожно приседали на задние ноги. Несколько удальцов, завалив дорогу камнями, вполне могли бы удерживать проход против всего отряда Мадатова. Якубович будто подслушал его размышления.
— Быстрее бы нам отсюда убраться, дон Хуан. А как здесь разгонишься? Только вниз.
Он небрежно махнул рукой в сторону обрыва, падающего на несколько сот саженей. Даже лошадь его избочилась и подалась влево, прижимаясь к стене.
— С другой стороны: ну поставят они завал. Так мы тоже коней положим. Популяем друг в дружку. А там пушку подтащим и только брызги... Нет, не ждёт нас никто. Носом чую. Внизу будут встречать...
Часа через два отряд спустился в долину, поросшую лесом. Невысокий колючий кустарник сменился кряжистыми деревьями, перекидывавшими через дорогу мощные сучья. Земля сделалась мягче, воздух прохладнее, лошади подняли головы и зашагали быстрее. Но версты через две всадникам пришлось спешиться.
Разлом разделил долину на две почти равные части. Расщелина саженей четыре-пять шириной пересекала просеку, теряясь в лесу и слева, и справа. Через трещину переброшены были три голых ствола, окорённых временем и почерневших. Комли их, заметил Ван-Гален, уже тронула гниль.
Якубович пнул носком среднее бревно и пробормотал русскую фразу, которую и не подумал переводить. Медленно обвёл глазами дальний берег, прищурился, отдал карабин Ван-Галену:
— Прикройте меня, дон Хуан.
Испанец послушно укрепил оба приклада под мышками, но понимал, что, случись на той стороне засада, ни капитану, ни ему не дадут сделать лишнего вздоха.
Между тем Якубович, расставив в стороны руки, довольно ловко пошёл, ставя развёрнутые ступни на два соседних ствола. Спрыгнул на землю, выхватил кинжал, шашку и всмотрелся сквозь плотный подлесок. Пошёл к ближним кустам, отогнул пару веток и обернулся:
— Никого! Можно!
Оба слова он произнёс сначала по-русски, потом повторил по-французски. Ван-Гален, чувствуя, что на этой стороне он остался за старшего, начал распоряжаться.
— Вы... вы... вы... вы... и вы тоже... — показал он по очереди пальцем. — На ту сторону.
Он знал, что армейские офицеры французского языка не понимают практически вовсе, и постарался, чтобы жесты его были понятны без слов.
Пятеро отобранных с оружием наготове осторожно перешли мост и скрылись в лесу. Якубович же переметнулся обратно.
— Пешие перейдут, это без разговора, — стал размышлять он вслух, всё оглядываясь через плечо на узкую подгнившую переправу. — Но лошади! А повозки, орудия... Подождём генерала, пусть решит и прикажет...
Валериан спокойно ехал в середине колонны, почти отпустив поводья, стараясь не мешать жеребцу. Умное животное лучше его знало, куда ставить ногу, где собраться, где присесть или, напротив, прыгнуть. Также он не теребил офицеров, вполне доверяя полковнику Ромашину, что командовал передовым батальоном, и Коцебу, следившему за порядком движения. Время от времени он замечал, как мимо строя протискивается молодой, быстроногий поручик или же прапорщик, но не окликал его, зная, что это начальник штаба посылает адъютанта проверить, как шагает пехота, достаточно ли людей у орудий.
О доме он запретил думать с позавчерашнего дня, с того самого часа, как прискакал посланец сообщить о возмущении в Казикумухском ханстве, об осаде Пиратской крепости. Он уверил себя, что Софья здорова, что охрана надёжна, и теперь пытался увидеть лишь то, что ожидало его впереди, по ту сторону гор.
С комендантом крепости Овечкиным он не был знаком, но никогда и не слышал о нём худого отзыва. А потому был уверен, что капитан храбрый, распорядительный офицер, такой же, как и многие другие в Кавказском корпусе, от поручика до майора: в потрёпанном, латаном-перелатаном пехотном мундире, а скорее даже в купленной или выменянной черкеске, в мягкой, опять же неформенной обуви. Он прочёл за свою жизнь, может быть, полторы книжки, знает по-французски не более полудесятка слов, да и те произносит неверно, запинается, докладывая начальству, распинает солдат в выражениях, не прописанных в уставах, но он же будет спокойно раскуривать короткую гнутую трубочку, когда в полуаршине от него мягко шлёпаются в земляной бруствер чужие пули.
Валериан был уверен, что неизвестный ему Овечкин сам крепость не сдаст, хотя бы на каждого солдата в его гарнизоне и приходилась сотня воинов Сурхай-хана. По крайней мере такое число сообщил раненый гонец. По опыту Валериан разделил его смело на десять, и всё равно выходило, что сын казикумухского хана привёл к Чирагу несколько тысяч воинов. Они вполне могли обложить крепость и, не теряя людей на приступах, переморить защитников крепости голодом и особенно жаждой. Потому Валериан и повёл пехоту с несколькими орудиями кратчайшим путём, через отроги Кавказских гор, через снежные перевалы, надеясь, что один слух о его скором марше заставит Рашид-бека оставить крепость, очистить аул и подняться вверх, прикрывая Хозрек.
Он помнил, как сумел ошеломить Абдул-бека и всю Табасарань, но на этот раз решил не отбирать лучших, зная, что за него эту задачу выполнили годы войны в горах. Один батальон с казаками, батареями ракет и тяжёлых орудий отправил через Ширванское ханство, через Шемаху, увлекая за собой милиционеров из местных. Основные же силы пехоты и присланный ему Ермоловым сборный эскадрон офицеров Мадатов потащил напрямую. Но, как бы ни были подготовлены его люди предыдущими переходами, Кавказский хребет оказался препятствием страшным. Накануне вечером Коцебу, присев на корточки в низкой палатке, прочитал ему, щурясь при неверном свете свечи, список раздавленных камнями, сорвавшихся в пропасть, потерявшихся вовсе, стёрших до крови ноги, изнемогших от холода. Боевые потери ещё не начались, а санитарные подошли уже к полусотне.
Валериан приказал подполковнику тяжелобольных уложить в санитарные фуры и приставить к каждой полувзвод, чтобы помогали лошадям по необходимости; тех, кто мог ещё двигаться сам, — разгрузить, забрать мешки, ружья, но держать их в строю. За весь день он не видел ни одного горца, но всем своим существом чувствовал, что не одна пара глаз следит за русскими из-за скал, выросших на ближайших склонах. И знал доподлинно, что отставших, брошенных без охраны вырежут в течение получаса. Причём те, кому удастся умереть сразу, будут куда счастливей своих товарищей.
Колонна остановилась, и молодой подпоручик — курносый, лобастый и разрумянившийся на чистом холодном воздухе, — вдруг вынырнул перед мордой коня.
— Ваше сиятельство! Провал впереди. Мост....
Валериан знаком приказал ему замолчать. Сам он хорошо понимал, какое препятствие могло остановить авангард, но не желал, чтобы весть эта пролетела по рядам и смутила уставших солдат.
Он толкнул коня, стоящие впереди расступились поспешно, и проехал шагом до самой расщелины. Якубович, уже взмокший и несколько потерявшийся, кинулся было рапортовать, но Мадатов не стал его слушать. Перед самым мостом конь заартачился, попытался было податься в сторону; Валериан стиснул его коленями, и умный зверь тут же перестал своевольничать, покорно и осторожно тронул копытом крайнее справа бревно. Тут же Валериан совсем отпустил поводья и выпрямился в седле, пытаясь точно отыскать центр тяжести, чтобы не помешать животному.
Три ствола, каждое сажени полторы, наверно, в обхвате, лежали так плотно, как только позволяли обрубленные наскоро сучья. Набросанные поперёк ветки составляли настил, непрочный, подгнивший и, в общем, казавшийся больше помехой, чем поддержкой. Конь, вытянув шею и словно бы затаив дыхание, медленно и бесшумно опускал ноги, слегка раздвигая копытом мусор, нащупывая безусловно верную опору. Склоны, на которые опирался мост, поросли густым кустарником, уходили далеко вниз, постепенно сближаясь, и там, почти невидимый сверху, грозно рычал поток, прыгал без устали с камня на камень, жадно поджидая очередную жертву.
Ван-Гален остановился, сжимая обеими руками срубленный только что стволик, и неотрывно смотрел на прямую спину князя, не едущего, а точно плывущего над провалом. Генерал сидел ровно, не напрягая ни единый мускул, словно бы это и не его нёс над пропастью косматый вороной жеребец. Все в отряде молчали, и даже птицы, казалось, притихли в кронах, нахохлились и, раскрыв клювы, следили за смельчаком.
Где-то на последней трети моста конь вдруг оступился, вздрогнул и замер, удерживая равновесие на трёх ногах и нащупывая опору четвёртой. Валериан остался сидеть неподвижно, не позволяя себе не то что сблизить колени, но и на миг опустить веки. Он только прищурился, и берег перед ним, только что бывший таким близким, вдруг расплылся и отступил много дальше. Он хорошо понимал, что конь либо выправится сам, либо увлечёт его за собой туда, вниз, в страшную тьму провала. Жеребец медленно перенёс тяжесть, нагружая передние ноги, чуть качнулся, переступая, и всадник также, не торопясь, небольшими порциями выдохнул запасённый лёгкими воздух.
Вороной не спеша, аккуратно пробуя почву, одну за другой переставил ноги с моста на берег, и тут, почувствовав себя в безопасности, прыгнул прочь от обрыва. Валериан дал шенкеля, потянул повод, конь сделал резкий вольт[20] и заржал. В ответ ему сотни глоток грянули согласным хором «Ура!». Дон Хуан тоже самозабвенно кричал вместе со всеми, влюблёнными глазами пожирая статную фигуру генерала. Только тут Валериан позволил себе расслабиться, чуть нагнулся и опёрся на луку локтем, другой рукой охлопывая шею конька.
Первым вспомнил о своих обязанностях Коцебу:
— Егеря! На ту сторону быстро! Развернуть охранение...
— Первый взвод! — подхватил полковник Ромашин. — Побежали, родные!.. Второй взвод следом!..
После того как командир отряда проехал мост верхом, пехотинцам жаться было бы совсем стыдно. Цепочкой, один за другим, егеря пробежали по стволам и так же, «верёвкой» скрылись в кустарнике. За ними двинулся второй взвод, взяв правее, саженей на двадцать, так, чтобы проверить и перекрыть ущелье по всей его ширине. Следом двинулся офицеры сводного эскадрона. Якубович хотел так же, как и Мадатов, послать коня на мост, оставаясь в седле, но генерал приказал спешиться так повелительно, что драгун и не подумал ослушаться. Ван-Гален этому приказу втайне обрадовался. Лошадь под ним была не своя и чересчур своевольная; иногда чересчур бойко скакала по осыпи и скользила, а то терялась в простой ситуации, и приходилось посылать её силой. Испанец взял её двумя руками за повод и осторожно, развернувшись вполоборота, пошёл медленно по свежему настилу, который они успели набросать частью до появления генерала, частью после того, как Мадатов форсировал мост. Лошадь всхрапывала, косила огромным лиловым глазом, но всё-таки шла. Когда дон Хуан вывел животное на твёрдую землю, он украдкой, так, чтобы не видели другие офицеры, перекрестился.
Весь отряд перебирался через расщелину более двух часов. Начальник штаба оставался на другом берегу до последнего солдата, сидел верхом и громогласно распоряжался. Валериан, так же не оставляя седла, следил, как двигаются его люди, изредка в полный голос подбадривая солдат и кидая распоряжения офицерам.
Обошлось без потерь. Несколько раз особенно неуклюжие или неудачливые рядовые проваливались сквозь ветки настила, но товарищи выдёргивали их, ухватив за локти и плечи. Тяжелей всего пришлось артиллерийской прислуге. Лошадей выпрягли и провели поодиночке, передки тоже перевезли не особенно напрягаясь, но сами орудия пришлось снимать со станков и тащить волоком по каткам, подготовленным наспех из сваленных тут же стволов. Пушкари и отряжённые в помощь им мушкетёры обвязали стволы верёвками, растянули концы и осторожно перетягивали чугунные чудища через скрипящий и стонущий от непомерной нагрузки мост.
Пока собирали орудия, ставили стволы на лафеты, подгоняли зарядные ящики, подводили к дышлу упиравшихся лошадей, Якубович, изнывавший давно от безделья, вынул кинжал и принялся счищать кору с огромного бука, вымахнувшего к небу на опушке прогалины.
— Господа! — крикнул он, — Оставим свои имена потомству в память и в поучение. Когда-то ещё кто-нибудь придёт в это ущелье по нашим следам. Пусть читает и удивляется тому, что проходили здесь русские и раньше.
Офицеры с охотой доставали ножи, вставленные по горскому обычаю в ножны кинжалов, и, вытянувшись цепочкой, по очереди вырезали инициалы, с трудом продвигая лезвие в необычайно твёрдой древесине чинары. Ван-Гален подумал, что сама природа не хочет признавать своё поражение. Он спрятал нож и подошёл к генералу. После общего напряжения сил ему казалось вполне доступным делом заговорить с командиром отряда первым.
Ваше превосходительство! Господин генерал-майор! Как вы посоветуете назвать этот мост?
Валериан оглядел испанца, уже не столь щеголеватого, утомлённого, испачкавшего мундир клейким древесным соком и кусочками мелкой щепы, и усмехнулся. Он подумал, что Новицкий, кажется, был прав, и он приобрёл храброго, расторопного офицера.
— Чёртов! — сказал он громко, чтобы его услышали все стоящие рядом, и тут же повторил по-французски: — Чёртов! Не думаю, что нам стоит подыскивать для него другое название.
Дон Хуан поблагодарил, откозырял и отодвинулся в сторону.
— Чёртов? — обратился он к Якубовичу. — Немногие бесы решатся пробежать через это сооружение.
Штабс-капитан только махнул рукой.
— У нас, у русских, все мосты чёртовы. Так ещё с Александра Васильевича, с Суворова повелось. Первый он там, у вас, в Альпах двадцать лет назад отыскал и прошёл.
Ван-Гален подумал, что отсюда, из Кавказских ущелий, в самом деле, даже ему уже трудно отличить Альпы от Пиренеев, и согласно покивал головой...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
Дон Хуан сел и, ещё не проснувшись полностью, не разлепив веки, на ощупь нашарил рукоять пистолета. За полотняной стенкой палатки стучали сотни подков, перекликались люди на гортанном клекочущем языке.
Якубович в одном исподнем, но уже с кинжалом в руке чуть приоткрыл полог и выглянул.
— Это не Сурхай! — крикнул он через плечо. — Кюринцы подходят. Аслан-хан привёл свою конницу.
Из узких улочек Кубы несколькими колоннами вытекали нарядные воины Кюринского ханства и быстро становились на площади, оставленной посреди лагеря.
Когда Ван-Гален, застёгивая на ходу воротник мундира, подбежал к плацу, с другой стороны к нему уже подъезжал князь Мадатов с начальником штаба и полудесятком конвойных. Генерал легко спрыгнул с коня и быстрой, летящей походкой пошёл навстречу тучному высокому человеку в щегольской, золотыми нитями вышитой черкеске. Поверх неё он носил, как с удивлением отметил испанец, полковничий эполет.
— Сам Аслан-хан, — прокомментировал свистящим шёпотом Якубович. — Немного людей у разбойника, но рубаки отменные.
Ван-Гален рассматривал с любопытством роскошные одежды кюринцев, инкрустированные приклады ружей, что торчали из меховых чехлов, подвешенных за спину, сверкающие рукояти кинжалов, шашек и пистолетов. Свирепые усатые лица едва виднелись из-под папах, надвинутых на глаза. Высокие тонконогие кони нервно вскидывали головы, звенели уздечками, обвисавшими под тяжестью пришитых к коже монет, золотых, серебряных, медных. Жаркое июньское солнце освещало сверху плотный пятишереножный строй; быстрые прямые лучи дробились на гранях драгоценных камней.
— Жаль, что я не художник, — проронил дон Хуан. — Мог бы получиться роскошный сюжет для одного из залов Эль-Прадо[21]. Но что они будут делать, когда надо показать холодное лезвие, а не горячие головы?
Якубович пожал плечами:
— Как всякая нерегулярная конница — отважны, жестоки, но совершенно не держат строя. Славно рубятся, когда противник уступает числом, но вряд ли выстоят более двух-трёх залпов. Даже не картечных, а просто ружейных.
— Да-да, — подхватил Ван-Гален. — Мне приходилось воевать с берберами в Африке. Отчаянно храбры и безнадёжно нестойки. Что делать, капитан, дисциплина — сугубо европейское изобретение... Вы заметили знакомого, друг мой?
Якубович поднял руку в приветственном жесте, и тут же из передней шеренги выехал статный всадник на караковом жеребце. Он был ещё совсем молод, лет, наверное, двадцати пяти, если не меньше, но держался с холодной уверенностью зрелого человека. Одет был, хотя небрежно и грязновато, но с особенной роскошью. Даже деревянные ножны шашки обтягивал чехол из сафьяновой кожи.
Юноша подскакал к офицерам, лихо осадил коня в двух шагах, так что каменная крошка брызнула из-под копыт, и по восточному обычаю грациозно поклонился, прижимая руку к сердцу. Якубович повторил его жест, Ван-Гален откозырял.
— Рекомендую, майор, — обратился к нему драгун, обменявшись несколькими словами с кюринцем. — Гассан-ага, младший брат Аслан-хана. Храбр, но ужасно жесток.
— Вы сказали, что они все таковы.
— Этот — в двойном размере. Словно постоянно загибает угол, а то и два[22]. Я ходил несколько раз с ними. В любое дело он летит впереди остальных и едва оборачивается посмотреть — поспевают ли нукеры за ним.
Ван-Гален с невольной улыбкой оглядел Гассан-агу от шёлкового верха папахи до тонких чувяков, вставленных в стремена.
— Скажите ему: если он так же храбр, сколько красив, мы счастливы иметь такого союзника.
Гассан-ага выслушал Якубовича, откинул голову, выщелкнул несколько слов на всё том же клекочущем языке, тронул один из пистолетов, что были заткнуты за пояс, стягивающий в несколько оборотов черкеску. Поднял коня «свечой», заставил животное повернуться на задних ногах и, ещё более откинувшись в седле, вернулся к строю. Якубович смотрел ему вслед, неодобрительно покачивая головой. Дон Хуан тронул штабс-капитана за локоть:
— Что он сказал? Помните, мой друг, что я и по-русски понимаю одно слово из двадцати.
— Говорит, что если бы вдруг узнал, что есть в мире человек, храбрей, чем он сам, то немедленно покончил с собой, недостойным... Глупец! Впрочем, — заключил драгун философски, — женщины его любят, а пули, известное дело, — дуры...
Мадатов беседовал с Аслан-ханом. Он пригласил кюринского властителя в свою палатку, где денщик Василий уже поставил на стол блюдо с пловом, вазу с фруктами, кувшины с напитками, охлаждёнными льдом, и две чаши. Хан уселся на сложенные горкой подушки, ещё более выпрямил спину, подбоченился левой рукой, а толстыми пальцами правой скатал в комок горсть жёлтого риса и переправил в рот.
Себе Валериан приказал поставить стул и, откинувшись на спинку, смотрел, как насыщается гость. Подождав несколько минут, он, впрочем, решил, что пора уже переходить к делу:
— Я счастлив видеть в своём лагере храброго Аслан-хана и его испытанных воинов.
Он говорил по-кумыкски, уверенный, что хан знает этот язык. Тот опустил пальцы в таз с водой, стоявший поблизости, и неторопливо отёр их о бороду.
— Я привёл тебе всех, кто может сидеть в седле. Всего восемь сотен. Кюринское ханство невелико, а крестьяне ненадёжны в бою.
— Твои сотни стоят тысяч других. Но Сурхай-хан опасный противник.
Аслан-хан осклабился:
— Старая лиса ловко скрывается в норы. Но я не уверен — сумеет ли он повернуться ко мне лицом, как мужчина к мужчине.
— Думаешь, ему нужно отрубить одну лапу, чтобы он доказал свою храбрость?
Хан помрачнел. Мадатов напомнил ему о деде нынешнего правителя Кази-Кумуха, Чолак-Сурхае, одноруком Сурхае. В молодости, сражаясь за трон, он вызвал на поединок своих двоюродных братьев. Обнажил кинжал, один против семи, и, закружив своих противников по лесной поляне, прикончил всех, хотя и потерял в бою левую кисть. Но и одной рукой он твёрдо правил страною лаков, расширяя её сколько мог. Захватил Кюринское ханство, разграбил и Шемаху, перебив при этом русских купцов. Набег на Ширванское ханство, помнил Валериан, как раз сделался поводом для персидского похода Петра Великого.
Внук Чолак-Сурхая, Сурхай Второй доблесть нередко подменял изворотливостью. Он нападал на небольшие отряды русских, однажды сумел полностью вырезать почти целый батальон. Этим подвигом он гордился до сих пор, хотя случилось дело давным-давно, ещё во времена зубовского похода, при императоре Павле. Но всё-таки гораздо чаще Сурхай сам оказывался побитым, вымаливал прощение, отдавал аманатов-заложников, потом, выждав удобный момент, поднимал своих людей снова.
— Мне говорили, — Аслан-хан цедил слова нарочито медленно, старательно сообразуясь с внутренним чувством меры, достоинства, этикета. — Мне говорили, что Ярмул-паша теперь хочет видеть другого человека в Кази-Кумухе.
Валериан знаком показал Василию наполнить чаши себе и гостю. Отпил, пополоскал рот сладкой, холодной жидкостью и проглотил. Он не торопился отвечать, зная, что, чем дольше он выдержит паузу, тем весомее станут его слова.
— Я привёз фирман, — заговорил он, поставив чашу, и с удовольствием отметил, как напряглись пальцы хана, стиснувшие столешницу. — Генерал от инфантерии Ермолов не хочет больше терпеть разбои и предательства Сурхай-хана. Он уверен, что... ты — Аслан-хан, — станешь верным слугой Белого царя, сидящего далеко на севере, в Петербурге.
Хан медленно огладил широкой кистью бороду, словно бы в замешательстве, но на деле пытаясь скрыть от собеседника улыбку довольства.
— Я уже сидел в Кази-Кумухе при генерале Ртищеве. Но Сурхай-хан вернулся, и неблагодарные лакцы[23] переметнулись на его сторону. Мне пришлось уехать в Кюру, потому что русские не прислали мне ни одного орудия, ни одного батальона.
Валериан наклонился вперёд и заговорил ещё медленнее, чётко отделяя каждое слово:
— На этот раз я привёл сразу пять. Пять батальонов, четырнадцать пушек, казаков и конницу из ханств Карабахского, Шекинского и Ширванского. С твоими кюринцами у меня будет четыре тысячи всадников. Я хочу, чтобы ты повёл в бой всадников. Всех, кроме казачьей сотни.
Аслан-хан тоже приблизил своё лицо, раздул круглые щёки, а маленькие глазки его заблестели свирепой радостью.
— Я обещаю тебе — они будут драться! Мы возьмём Хозрек, мы обложим старую лисицу в Кази-Кумухе, и я сам сдеру с него провонявшую нечистотами, полинявшую от времени шкуру!
— На нём кровь? — спросил Мадатов, хотя и сам заранее знал ответ.
— Он приказал убить моего бедного брата. У нас с Муртазали была одна мать, но, хвала Аллаху, отцы разные. Если бы я узнал, что был зачат от семени Сурхая, оскопил бы себя собственными руками, чтобы прервать жизнь недостойного рода. А брат мой не мог решиться. Он не ушёл с Сурхаем, но и не стал рядом со мной. Он разрывался между отцом и братом, хотел сохранить верность обоим. Я ценил его чувство, но тот... Едва вернувшись, он приказал убить своего старшего сына.
— Он убил его чужими руками?
— Даже убийцы боялись взглянуть в лицо моего брата. Один выстрелил в спину, другой зарубил уже падающего с коня. Их я тоже найду, но Сурхай...
Он заскрипел зубами, и Валериан внутренне передёрнулся, представив, что случится с Казикумухским властителем, если он попадёт в руки Аслан-хана живым. Лицо, впрочем, он постарался сохранить неподвижным.
— Ты поведёшь конницу, и мы одолеем Сурхая.
— Мы одолеем Сурхая, — эхом повторил Аслан-хан. — Но это будет делом нелёгким. Отсюда, от Кубы, только одна тропа выведет нас в землю лаков. Мы пойдём узким ущельем, перевалим хребет, выйдем на плоскость и упрёмся в аул Хозрек. Он закрывает дверь в Казикумухское ханство, и это замок надёжный. Его нелегко отпереть, даже тебе, храбрый Мадат-паша, даже твоим пушкам и десяткам сотен тонких и острых штыков...
Вечером Ван-Гален лежал на раскладной койке и при неверном свете шандала проглядывал французский роман. Внезапно пламя свечи заколебалось, и под загнутым пологом дон Хуан увидел лицо Якубовича. Тот таинственно улыбался и, приложив палец к губам, поманил испанца на улицу. Ван-Гален знал страсть драгунского офицера к сомнительным приключениям и показал так же знаком, что хочет остаться в палатке. Но капитан настаивал, и дон Хуан неохотно поднялся и, стараясь не потревожить храпящего поручика Тутолмина, третьего их сожителя, осторожно пробрался к выходу.
— Нашли женщину, капитан? — спросил он с улыбкой, натягивая сапоги.
— Женщин здесь нет, — коротко и даже без сожаления отвечал Якубович. — Но Аслан-хан даёт ужин перед началом похода и приглашает офицеров свиты Мадатова. В том числе, значит, и вас. Неужели откажетесь?
Ван-Гален тут же забыл о прерванном чтении, быстро оделся и поспешил вслед Якубовичу.
Большой шатёр кюринского владетеля заполнили люди. Сам хозяин сидел в дальней части на подушках, сложенных стопкой и покрытых тонким ковром. Толстыми коврами устлан был пол до самого входа. Офицеры прошли под пологом, который приподнял рослый сторож, остановились и откозыряли. Якубович, показалось Ван-Галену, отдал честь несколько иронически. Испанец же вытянулся, словно в строю, помня, что хан — полковник русской армии и, следовательно, старший по чину. Затем они стянули сапоги, составили их рядом с десятком пар уже стоящих у входа и прошли дальше.
На коврах, на подушках, кто, скрестив ноги, кто, подобрав под себя ступни, вперемешку с приближёнными Аслан-хана сидели группками русские офицеры. Ван-Гален направился к той, где среди пышных шевелюр поручиков и капитанов блестела бритая голова начальника штаба. Поклонился подполковнику и сел напротив. Якубович привалился рядом, отдуваясь и ёрзая.
— Не могу, — пожаловался он дону Хуану. — Многое в них люблю, но трапезничать — увольте. Стар, наверное, становлюсь. К тридцати ведь подходит. Животом обзавёлся. На коне сидеть не мешает, а на ковре — нелегко. А вы, я вижу, свободно держитесь, словно и не впервые.
— В самом деле не в первый раз, — скромно и коротко ответил испанец. — Я воевал в Северной Африке. Приходилось заезжать в гости к местным вождям, тем, что остались верны короне Испании. Этим правилам научиться несложно.
— Что же? — удивился Якубович. — Выходит, что там, у вас, то же самое, что у нас.
— Люди везде одинаковые. Так же их зачинают, да и рожают так же. Почему же им следует быть иными?
Молодые офицеры хмурились при звуках французской речи, недовольные тем, что их отстраняют от общей беседы, но Коцебу наклонился через столик:
— Вы сказали, майор, этим правилам. Каким же иным, вы считаете, учиться много сложнее?
Ван-Гален предпочёл бы уклониться совсем от ответа. В стране, где он был только гостем, испанец предпочитал спрашивать и служить. Но подполковник ему нравился; военная выучка уживалась в Коцебу с образованностью: он был начитан, умён, надёжен и сдержан; почти всё замечал и никогда не забывал спросить за упущенное. Дон Хуан знал, что отца его[24] три года назад заколол какой-то безумец перед входом в театр. Коцебу-старший писал пьесы, Ван-Гален, кажется, даже видел одну на сцене в Мюнхене, но немецкие студенты усмотрели в его сюжетах отголоски тайных планов русского императора. «Стоило ли России выталкивать французов из Пруссии и Саксонии? — подумал он мельком. — Решился бы тогда этот Зунд? Занд?.. кинуться с кинжалом на агента самого Бонапарта?!»
— Научиться сидеть, господин подполковник, не сложно. Запомнить, что пищу берут лишь правой рукой, — ещё проще. Что правая половина в жилище кочевника — женская, тебе напомнят пистолет или сабля. Но есть множество особенностей, тонкостей в поведении, которым люди племени обучаются с детства. Можно сказать, что мать передаёт их со своим молоком. Человек, пришедший со стороны, никогда не сможет выучить их или даже узнать.
Коцебу покачал головой.
— То есть мы никогда не сможем стать им, — он чуть кивнул в сторону хана, — своими?
— Своими, господин подполковник, нет, — почтительно, но твёрдо сказал Ван-Гален. — Но близкими — очень возможно.
— И сколько же правил, думаете, надобно выучить? — Якубович говорил громко, как привык отдавать приказания в строю, под обстрелом. — Тридцать шесть из пятидесяти? Или, может быть, хватит двадцати двух.
— Хватит, мой друг, даже и одного, — всё так же учтиво ответил ему испанец. — Уважать своего врага.
— Может быть, скажете — полюбить?! — зычно гаркнул драгун.
Ван-Галена уже начинал раздражать сосед, который в застолье ухитрялся быть несносен трезвым столько же, сколько и пьяным, но он постарался сдержаться.
— Любить человеку свойственно лишь самого себя. Но уважать другого вполне возможно и даже необходимо.
Он отвечал Якубовичу, но смотрел прямо на Коцебу. Подполковник чуть улыбнулся.
— Слова — лишь только слова, майор. Слова, слова, слова. Но как вы можете уважать человека действием?
— Да-да, — подхватил Якубович. — Как оскорбить действием, я понимаю. Как любить действием — понимаю отлично. Но уважать?
Ван-Гален тяжело перевёл дыхание. Дон Хуан видел, что другим офицерам их разговор непонятен просто за незнанием языка, и, если бы решение зависело от него, он сразу же замолчал бы. Но подполковник ждал ответа ещё больше, чем Якубович.
— В разных странах люди ведут себя разно, — медленно начал дон Хуан, тщательно подбирая слова. — Кто-то снимает головной убор, когда становится на молитву, кто-то, напротив, снимает обувь. Кто-то кивает головой, когда хочет сказать собеседнику «да», кто-то, наоборот, качает из стороны в сторону. Но сколько стран я ни посетил, везде заметил одно: больше всего человек не хочет быть униженным перед другими. Мы мужчины, наше дело сражаться. Можно выйти на поединок с врагом и только доказать ему своё уважение смертельным ударом. Ты убьёшь его, если окажешься сильнее или удачливее. Но не оскорбляй ни его самого, ни его домашних, ни его род. Чтобы не было потом стыдно тебе самому. Попробуй разглядеть в противнике человека, равного тебе. Ты будешь ненавидеть, но и уважать.
Коцебу хотел было спросить Ван-Галена ещё о чём-то, но в этот момент Аслан-хан три раза хлопнул в ладоши. Все замолчали, поставили чаши и повернули головы к хану. Тот поднялся и заговорил, почти закричал на самых верхах жирного голоса, протянув обе руки к гостям. Якубович тут же принялся переводить:
— Он говорит, что завтра мы выступаем. Что Аллах исчерпал своё милосердие, пролившееся на недостойного владетеля Казикумуха. Он клянётся отомстить Сурхаю за убийство Муртазали-бека. Он вонзит ему кинжал в горло... ну, можно, кажется, и пожалеть старика... и снимет траченую шкуру с хитрой лисицы. Генерал Мадатов назначил его командиром всей конницы, и он сам поведёт джигитов покарать нечестивцев.
Вдруг стало шумно в самой середине шатра, опрокинулась ваза с фруктами, оранжевые мячики покатились весело по коврам; рухнул и разбился кувшин, к счастью, уже пустой. В человеке, вскочившем на ноги, Ван-Гален узнал юношу, что подъезжал к ним с Якубовичем днём. Гассан-ага мягко, словно дикая огромная кошка, пробежал вперёд, будто бы стелясь над коврами. Теперь заговорил он, ещё более высоким, срывающимся голосом; закричал, почти завизжал, но не от страха, от гнева и отвращения. Якубович наставил ухо.
— Ого! Мальчик-то распалился. Кричит брату, что тот недостоин своего назначения.
— Брату? — удивились одновременно Ван-Гален и Коцебу. — Кажется, Аслан-хан годится ему в отцы.
— У них разные матери. Мальчик храбр, но не умён. Шакал, кричит он брату, ты отвёл глаза князю Мадатову и заставил его принять трусость за храбрость. Кстати, майор, роскошная иллюстрация к вашей проникновенной речи. Неразумно оскорблять хана перед его приближёнными. Вряд ли храброму Гассан-аге удастся пережить этот год.
Юноша вынул кинжал и отскочил назад, показывая остриём место перед столами. Намерения его и слова были понятны Ван-Галену без перевода.
— Он откажется, — выдохнул Якубович. — Аслан-хан умён, хитёр, ему хватит выдержки.
Подтверждая его слова, хан покачал головой и скрестил на груди руки. Гассан-ага бросил кинжал, так что тот вонзился в землю, проколов насквозь ковровый настил, и бешено рванул одежду, обнажая тело до пояса.
— Убей меня, если сможешь! — кричит он брату. — Заколи безоружного! Может быть, у тебя хоть на это достанет смелости! Трус! Трус! Трус!..
— Ну, господа, это, право, уж слишком. И я бы не вытерпел...
Аслан-хан зарычал и с неожиданным проворством скакнул вперёд, сам уже обнажая оружие. Ван-Гален безотчётно, подчиняясь только инстинкту, попытался было подняться, но Якубович схватил его за локоть и принудил усесться снова.
— Не наше дело, майор. Должны разобраться сами.
Гассан-ага заметно побледнел, но, разведя руки в стороны, с вызовом глядел на старшего брата. Дон Хуан был убеждён, что в следующий момент он увидит юношу мёртвым, но тут громкий повелительный голос раздался у входа. Аслан-хан опустил кинжал, впрочем, весьма неохотно, а Ван-Гален увидел генерала, шагающего по коврам прямо в сапогах. Дождей, правда, не было, наверно, с неделю, и следы печатались на ворсе не слишком заметно. Приблизившись к братьям, Мадатов заговорил на том же самом наречии, а капитан не оставил обязанностей драгомана.
— Князь говорит, что искал храброго Гассан-агу по всему лагерю. Он говорит, что хотел поручить ему командовать авангардом. Тысячу храбрых джигитов поведёт Гассан-ага за собой и расчистит всему отряду длинный и опасный подъём к Хозреку. Он говорит, что ему неверно сообщили время, в которое собирает гостей высокочтимый кюринский хан. Он просит простить его и надеется, что подошёл не слишком поздно.
Когда Мадатов умолк, Гассан-ага вскрикнул гортанно, выдернул кинжал и вложил его в ножны. Он склонил голову перед Мадатовым и, не приводя в порядок одежду, бросился вон из шатра. У выхода обернулся и, много спокойнее, сказал несколько слов брату, ударяя ладонью по обнажённой груди.
— Он говорит, что теперь старшему нечем будет гордиться. Он, Гассан-ага, докажет ему на деле, чего он стоит... Да и мы заодно поглядим, — добавил капитан, протягивая руку за яблоком. — Вернёмся к нашим философским баранам, майор. Пир продолжается.
В самом деле, Аслан-хан прошёл на своё место и показал генералу место рядом с собой. Князь сел, легко и свободно приняв позу, неудобную европейцу. И в тот же момент две девушки выскочили из-за занавески, ловко стянули с русского сапоги. Якубович пожирал их глазами, а Ван-Гален смотрел лишь на горбоносый профиль Мадатова.
— Да, Серхио был прав. Он знает, как говорить с людьми.
— Конечно же, дон Хуан. Генерал говорит на половине наречий, что существуют в этих горах. Во всяком случае, десятка полтора знает свободно.
— Он умеет говорить с людьми на языке их сердец. А это куда важнее...
II
Штабс-капитан Овечкин сидел на лафете крепостной пушки. Генерал-майор князь Мадатов стоял перед ним, опираясь на шашку. Коцебу приказал было принести командующему стул из казармы, но тот отмахнулся досадливо — некогда, и продолжал слушать коменданта Чирагской крепости.
Тот ранен был четырьмя пулями, но, по счастью, легко. Одна прошла сквозь предплечье левой руки, и теперь та, перевязанная, покоилась на переброшенной через шею косынке; две ударили в бок; последняя, уже на излёте, контузила в бедро. Штабс-капитан двигался медленно, опираясь на палку, но не мог усидеть в душной и грязной комнате, выполз к стене, чтобы увидеть проходящий мимо отряд Мадатова. Здесь и нашёл его Валериан.
Увидев, как трудно поднимается офицер, сам мигом слетел с коня, усадил силой упрямого коменданта и слушал его рапорт стоя. Он знал, что нарушает субординацию, что подаёт дурной пример другим офицерам, но только так мог выразить признательность храброму защитнику крепости. Пиратское укрепление неделю сопротивлялось войскам Сурхай-хана, последние два дня практически без воды, с двумя картузами[25] на четыре орудия и тремя зарядами на каждого солдата, что остался ещё в строю.
— Половину людей выбили в первый же день... Нет, в первый они не приступали. Их ещё Щербина держал...
Овечкин показал рукой на развалины минарета, лежавшие бесформенной грудой менее полуверсты от стены.
— Славный был юноша. Что прослужил-то — полтора года всего. Я уже хотел рапорт подавать о его производстве, и вот такая оказия. Дал он нам время подготовиться крепче, а сам... И ведь, ваше сиятельство, не раздавили его и камни, а нехристи замучили насмерть. Слышно было, часа три он кричал. Но и смертью этой страшной мне он помог. Смотрите, сказал я солдатам, хотите, чтобы и вас так?.. Лучше уж от пули, от кинжала, от шашки. Так и держались... На второй день, на третий, приступы повели сильные. Стреляют, дьяволы, метко. Прислугу у орудия за полчаса могут уложить запросто. Даже амбразуры в стене приходилось щитами деревянными закрывать до последней крайности. Но мы их тоже угощали — картечью. На четвёртый день успокоились — решили измором взять. И то: воды оставалось только губы смочить. В эдаком пекле!
Он вздохнул, оборвался, и Валериан невольно огляделся вокруг: сухая, потрескавшаяся земля, горячие камни, выгоревшее до белизны небо.
— А потом вдруг снялись, ушли. Тут мы узнали, что вы, ваше сиятельство, через горы перевалили. Сначала даже не верилось, думали — слух нарочно пустили. Я этот путь знаю. С охотниками из егерей ещё, пожалуй, попробовал бы, а батальоны вести, с орудиями, с фурами... Лихо, ваше превосходительство, лихо!
Овечкин покрутил головой восхищённо. Не было в его словах и привкуса подобострастия, и Валериан усмехнулся довольно, разглаживая подкрученные усы. Ему была приятна похвала старого кавказского офицера, знающего эту страну, эти горы почти так же хорошо, как он сам. Он попытался вообразить реляцию, которую отправит в Тифлис Ермолову, но тут же отогнал ненужную сейчас мысль.
— Ты нас тоже выручил, капитан. Спасибо тебе! Сдал бы крепость, они нас могли перенять у самой Кубы. Закрыли бы ущелье наглухо. А из той дыры их не выбить и пушками. Ни ядрами, ни картечью.
Он замолчал, вспоминая узкий, каменистый, крутой подъём, по которому поднимались с трудом даже привычные местные лошади. А уж фуры и орудия толкали и тянули егеря с гренадерами.
— Дальше, к Хозреку, должно, кажется, выположиться, — начал Овечкин, видя, что генерал не расположен говорить более; и тут же начальник штаба придвинулся ближе, ловя каждое слово коменданта Чирага. — Я туда не ходил, незачем. С одной ротой — верная гибель.
— Там ещё никто не был, — сказал молчавший до этого момента Коцебу. — На карте пустое место. Что знаете, штабс-капитан, — прошу.
— Что знаю, даже записывать вам не нужно, господин подполковник. Слышал, что долина широкая, не крутая. Кавалерия пойдёт быстро. И ждать они вас, скорей всего, будут на самом верху, чтобы не дать выйти на плоскость. Аул большой, стены высокие. Никто к нему до сих пор не приступал. Сурхай, говорят, собрал там войска больше двадцати тысяч. Больше ничего, ваше высокородие, сказать не могу.
Валериан передёрнул плечами, выпрямился, передвинул шашку на бок.
— Спасибо и на том, капитан. Придём — увидим всё сами. Хорошо, что мы будем первыми, подполковник. А?! Подумайте, Мориц Августович, до нас там ни одного русского не было.
— Ни одного европейца, — подхватил Коцебу послушно; но, хотя говорил он весело, чувствовалось, что одолевают начальника штаба сомнения, и думает он не о первенстве, не об открытиях, а о порядке движения батальонов и батарей. — Чувствуешь себя Кортесом или Писарро.
Ван-Гален, стоявший рядом, услышал знакомые имена и повернул голову к Якубовичу — узнать, не почудилось ли ему в потоке совершенно непонятной до сих пор речи.
— Да-да, дон Хуан, — повторил Коцебу уже по-французски. — Мы с вами, словно ваши соотечественники в Америке. Конквистадоры.
— Там, наверху, Эльдорадо?! — позволил себе небольшую вольность Ван-Гален.
Валериан прислушался к разговору своих офицеров и сам перешёл на французский. Заговорил отрывисто, коротко, чтобы не показать, как дурно он знает язык:
— Нет, майор, там только камни, пыль, пули, шашки. Может быть, слава. Но здесь, — он приложил руку к сердцу, — здесь чувство долга. У всех. Как у него.
Он кивнул на Овечкина, что терпеливо слушал чужую речь, и снова заговорил по-русски:
— Запишите, подполковник: штабс-капитана Овечкина и прапорщика Щербину представить к Георгию. Остальных офицеров — решайте сами. Погибшим дадите больше. Нижним чинам — благодарность, денежная премия — это уж как решит Алексей Петрович. А мёртвым — вечная память... Всё, собираемся, время ехать. Тебе, штабс-капитан, ещё раз — спасибо!
Он наклонился, желая обнять Овечкина, но вспомнил о его ранах, похлопал по здоровому плечу и быстро пошёл в сторону, где Василий ожидал его, держа в поводу запасную лошадь. Вороной отдыхал без седла до завтрашнего утра...
III
Густой утренний туман заполнил ущелье. В грязноватой белёсой мгле Ван-Гален с трудом различил проползавшую мимо чудовищную тушу крепостного орудия, перемалывающего ложе высохшего ручья. Мощные дубовые ободья стянуты были в несколько слоёв железными полосами и проворачивались с ошеломляющим грохотом. Визжали деревянные оси, трещали камни, кусок щебёнки просвистел мимо, едва не задев щёку испанца; хриплыми, севшими уже голосами кричала прислуга, подбадривая воловьи упряжки. За шумом, который производила артиллерия, не слышно было ни цоканья тысяч конских подков, ни плотного шага пяти батальонов пехоты. Однако дон Хуан знал, что кавалерия всей массой движется впереди, и гренадеры с егерями всё так же поднимаются длинной колонной. Так же как начали марш четыре часа назад, когда генерал Мадатов поднял отряд ещё лунной ночью и повёл его вверх, к Хозреку.
Сам Валериан ехал на вороном в авангарде. Только небольшие разъезды кюринцев ехали впереди, рыская по ущелью, забираясь сколько можно на склоны, проверяя складки земли, заглядывая за скалы и валуны, чтобы удостовериться — не приготовил ли засадной ловушки многоопытный Сурхай-хан.
Гассан-ага держался почти вплотную к командующему. То и дело из тумана возникали джигиты, вернувшиеся с вестями от командиров пикетов, докладывали коротко, что дорога свободна. Гассан кивал головой и снова посылал их вперёд безмолвно, одним коротким взмахом руки, сжимавшей твёрдую рукоять витой кожаной плети. При этом он то и дело косился на генерала, выглядывая: видит ли тот, как внимательно следит за движением, как умело распоряжается храбрый и молодой начальник его авангарда.
Валериан поймал его взгляд, ободряюще улыбнулся, но сразу же отвернул голову. Мальчик пока только играл в войну, командовать же войском приходилось другому. Он рискнул вывести отряд ускоренным ночным маршем, надеясь, что люди Сурхая не успеют занять ущелье, спуститься к Кубе до рассвета. Но никто не мог обещать ему это наверное. И казачья разведка, пробежавшая вперед-назад вечером накануне, и пикеты Гассан-аги — все могли обмануться, всем могли отвести глаза умелые лакские воины. Какая же другая хитрость могла прийти в голову командиру чужого войска, как только посалить людей на гребни ущелья и расстрелять колонну сверху почти безнаказанно. Кавалерия не поскачет на эти склоны, пушки не развернуть, а пехоте укрыться и вовсе некуда. Стрелкам же одно удовольствие — бить пулю за пулей в тёмную массу, что колышется беспомощно, содрогаясь от боли и ужаса в сером и вязком холодном воздухе.
Так что, когда впереди защёлкали редкие выстрелы, Валериан скорее даже обрадовался. Уже не надо было предполагать, опасаться и ждать. Теперь следовало действовать решительно, быстро. Он толкнул вороного и порысил вперёд. Офицеры конвоя держались рядом; кто обнажил шашку, кто приготовил заряженный карабин, кто достал пистолеты. Гассан-ага, как и полагалось начальнику авангарда, обогнал свиту командующего, исчез в тумане.
Стреляли, по-прежнему, словно бы неохотно, лениво. Эхо перекатывалось по ущелью, отражаясь от склонов, и Валериан подумал, что на засаду эта стычка не слишком похоже. Скорее всего, столкнулись разъезды вражеские и наши, и теперь противник отступает, осаживая время от времени слишком ретивых преследователей.
Выскочил посланец Гассан-аги и закричал возбуждённо:
— Их было сто! Может быть, ещё столько же. Но мы увидели первыми. Сбили одного-двоих. Они ответили, ранили нашего и ушли. Дальше пока дорога свободна.
— Хорошо, — отрывисто кинул Валериан. — Скажешь Гассан-аге, чтобы шёл вперёд, но не отрывался чересчур далеко. Как доберётся до выхода, пусть станет и ждёт.
Кюринец, не тратя лишних слов, прокричал гортанно, и тут же сотни всадников в бурках, в папахах, потекли вперёд, обходя Валериана справа и слева...
Наверху, на плоскости стояла конница лаков. Абдул-бек, понукая жеребца ударами плети, выскочил из горловины ущелья и подскакал к Рашиду.
— Мы опоздали! — крикнул он сыну Сурхая. — Они уже поднимаются и подошли близко. Нужно было сделать, как говорил я, — выйти, как только луна поднялась над холмами.
— Я слышал, как вы стреляли, — ответил ему Рашид-бек, растягивая слова, чтобы не показаться испуганным. — Я помню, что ты говорил вчера. Но луна уже опустилась, и мы не сможем уговорить её подняться в небо и превратить утро в вечер. Возьми моих воинов и задержи здесь русских, сколько тебе удастся. А я вернусь в аул и подготовлю людей на стенах.
— Поторопись, — ответил ему Абдул-бек. — Впереди у них горячие головы. Но когда подойдёт сам Мадатов с пехотой и пушками...
Он покрутил головой, засопел мрачно и шагом поехал строить конницу лаков...
IV
Выстрелы стучали всё чаще, люди кричали всё громче, топот тысяч копыт нарастал крещендо, потом ослабевал, затухал, затухал и вдруг снова усиливался, будто бы вся конница отряда Мадатова и Сурхай-хана собиралась свалиться в ущелье. Но потом снова всё затихало.
По этим звукам дон Хуан заключил, что впереди, у горловины ущелья идёт тяжёлый упорный бой. Авангард под командой брата кюринского хана, того горячего юноши, пытается выйти на плоскость, а противник ему успешно сопротивляется. Генерал тоже был впереди со всей кавалерией. Пехота, артиллерия и обоз стояли, не двигаясь, мрачно и тихо ожидая приказа.
Вечером Ван-Гален решился подойти к командующему и предложить свои услуги не только в качестве наблюдателя, но как боевого опытного офицера. Он объяснил Мадатову, что в Европе ему не раз приходилось штурмовать крепости, и он мог быть полезен на приступе. Генерал оглядел его, задумался на минуту, а потому вызвал к себе командира одного из пяти батальонов. Майор Мартыненко прибежал немедленно, вскочил в штабную палатку, раздувая толстые щёки, а заметный живот под мундиром тоже никак не мог успокоиться.
— Майор, вам помощник, — Мадатов без обиняков перешёл на отрывистый французский язык. — Ходил на стены в Испании, Италии, Африке. Пойдёт с вашей колонной.
— Майор, — повернулся генерал к Ван-Галену. — Батальон охраняет пушки... большие... разрушать стены...
— Осадные, — подсказал нужное слово дон Хуан, почтительно наклонив голову.
— Да, осадные. Ваша задача — подвести их на расстояние выстрела, выбрать позицию и охранять артиллеристов до самого штурма...
Теперь дон Хуан ругал себя за то, что поторопился с просьбой и вынужден стоять в ущелье, терзаться неизвестностью и теснотой. В то время как такой же драгун, штабс-капитан Якубович, конечно, вертится в конных схватках, ловко рассыпая удары своей страшной кавказской шашкой.
И третью атаку кюринской конницы люди Абдул-бека отбили, почти не трогаясь с места. Те, кто не успел к общему залпу, выстрелили вдогон, и ещё с полдесятка тел полетели вниз головами на каменистую почву. Двое застряли носками в стременах, и лошади потащили их прочь, через валуны, сквозь кустарник. Один кричал, визжал, звал на помощь, пробовал подтянуться, но быстро затих.
Гассан-ага подъехал к Мадатову. От злой обиды юноша чуть не плакал.
— Они стоят! — крикнул он. — Они стоят, а мы поворачиваем назад.
— Они побегут, — обещал ему Валериан, как обещал бы сыну желанную игрушку или забаву. — Они ещё покажут нам спины. Ударь ещё раз, сбей их, отгони от ущелья, чтобы я мог вывести пехоту и пушки. И тогда мы пойдём к Хозреку.
Гассан-ага обтёр лопастью башлыка вспотевшее, испачканное лицо и поскакал прочь, созывая и выстраивая свою тысячу для очередного броска.
Авангард казимухухцев ждал очередного приступа. Туман поднялся, солнце свободно разбросало косые лучи по равнине, и Абдул-бек хорошо различал ряды мадатовской конницы, подходящие ровной рысью, готовые к решительному броску.
— Держи коня, — бросил он Дауду, скользнул вниз, одновременно выхватывая ружьё из чехла. Длинный тонкий ствол крымской винтовки удобно лёг у передней луки. Дауд, свесившись с седла, железной рукой держал жеребца под уздцы. Абдул-бек выдохнул и медленно повёл мушку, выцеливая всадника, гордо ехавшего в центре первой шеренги. Потянул крючок, хлопнул выстрел, кюринец приподнялся на стременах и тут же повалился назад, хватая руками воздух.
Наступающие сотни смешались, сгрудились вокруг убитого командира и начали подаваться назад.
— Не стреляйте, — крикнул Абдул-бек, поднимаясь, в седло. — Берегите пули. Они могут кинуться тут же.
Но он знал, что его не послушают. Четвёртый раз отразили они атаку, а теперь каждый воин желал достать врага шашкой или кинжалом. Да и сам бек в душе свирепо жаждал того же...
Валериан видел, как вдруг смешалась атакующая конница, сбилась в кучу, пошла назад, в сторону. Из толпы выскочил всадник, бешено нахлёстывая коня, подлетел к генералу.
— Убили Гассан-агу! — крикнул он, изо всех сил пытаясь удержать коня. — В сердце. Пуля. Даже ничего не сказал.
— Ай, жалко мальчишку! — вырвалось у Валериана, но он тут же оборвал себя и поморщился: нельзя поддаваться ни гневу, ни скорби, генерал должен жалеть людей после боя. — Якубовича ко мне!
Лихой штабс-капитан подскакал с обнажённой шашкой, откинувшись в седле, готовый уже рубить.
— Капитан, за вами они пойдут! Ударьте, сбейте их, отбросьте. Мы должны оттеснить их к горам!
Молча откозыряв, Якубович поднял коня свечой, повернул и унёсся к кюринцам. В чистом утреннем воздухе Мадатов хорошо видел, как он чёртом вертится посреди взбаламученной массы, крутит над головой шашкой. Выскочил из толпы, стал, несколько пуль ударили в землю рядом. И потихоньку, потихоньку кюринцы потекли вслед новому командиру; сначала по одному, потом десятками, а после все десять сотен, или сколько их осталось после первых несчастливых атак, весь авангард отряда Мадатова навалился на врага, тоже устремившегося навстречу...
Остались бы люди Абдул-бека на месте, возможно, они и четвёртый раз отбили атаку мадатовской кавалерии. Но выдержки у них было куда меньше, чем храбрости. Чудовищное облако пыли поднялось над местом, где столкнулись тысячи воинов; Валериан уже не видел ни Якубовича, ни зелёного знамени, под которым рвался в схватку русский штабс-капитан, только слышал единый вопль бога войны, в который сплелись крики людей, ржание их лошадей, стук копыт, лязганье отточенной стали. И только по тому, как стало перемещаться серое облако, он понял, что драгуну удалось потеснить конницу лаков. Сейчас они отодвинутся ещё дальше, уйдут влево, к отрогам хребта и совершенно откроют выход на плоскость. Он повернулся отдать приказание, но Аслан-хан уже стоял рядом, упреждая его желание.
— Гассан-ага убит, — начал Валериан без обиняков. — Мне жаль его. Он был храбрым человеком и мог стать отличнейшим офицером.
— Он был моим братом, — коротко ответил кюринский властитель.
Валериан взглянул ему прямо в глаза: знает ли Аслан-хан, чья пуля пробила сердце его сводного брата. Но тот мрачно и твёрдо встретил взгляд генерала. Сейчас не время было заниматься расспросами.
— Я поставил над его людьми Якубовича.
— Он тоже храбр и ещё более опытен.
— Он сбил людей Сурхай-хана и теснит их всё дальше. Пройдёшь быстро мимо него и потом развернёшься к горам. Пусть они поднимаются выше, пусть оторвутся от Якубовича, пусть уходят к Казикумыху. Но только не мешают моим батальонам идти к Хозреку.
— Ты сказал!
Аслан-хан поклонился, отъехал в сторону, а через несколько минут земля дрогнула, и вороной под Валерианом шарахнулся в сторону, когда мимо пошли сотни и тысячи всадников татарской милиции: карабахцы, ширванцы, шекинцы. Сначала молча, молча, потом затикали, завизжали, всё громче и громче, всё отчаяннее понукая лихих коней, приведённых с равнины.
Ван-Гален остановил лошадь, соскочил вниз, раздвинул подзорную трубу и положил её на седло.
— Ну! Куда? Скорей! — торопил его Мартыненко. Майор не намеревался быть грубым; ему просто не хватало французских слов, чтобы составить длинные фразы.
Дон Хуан, не отвечая, медленно вёл трубу вдоль стен Хозрека. Пушечки стояли за парапетом, но они были совсем не опасны. А вот длинные винтовки защитников крепости могли убрать орудийную прислугу много раньше, чем ядра обрушат камни, искусно сложенные и обмазанные высохшей глиной. Рва перед стенами не было, но крайней мере, такого, какой Ван-Гален привык штурмовать в Европе. Несоразмерная работа была — долбить эту скалу, начинавшуюся в полуметре под слоем нанесённой ветром земли, жёлтой, сухой, совершенно не плодородной. Но шла, тянулась, опоясывая Хозрек, длинная тонкая щель, разлом, который сама природа, сами горы приготовили, чтобы помочь своим жителям. Внутри щели копошились люди, перебегали с места на место, дон Хуан видел только мохнатые головные уборы, значит, глубина оврага позволяла стрелкам стоять в полный рост. «Какие параллели, — посмеялся над собой дон Хуан, — какие там правила инженера Вобана![26] Только штурм, прямой, отчаянный, под пулями, от позиции и прямиком к стенам».
Он повернулся, наконец, к майору.
— Пушки туда. — Говорил дон Хуан отрывисто, выбирая самые простые слова. — Там ядра полетят дальше, чем пули. Но как тащить? Колеса — нет...
По обе стороны дороги, ведущей к главным воротам, равнина была так изрезана, изрыта, смята, будто бы какой великан нарочно сжимал её толстыми, заскорузлыми пальцами.
— Не твоя печаль, дон Иван! — пробормотал Мартыненко уже по-русски и подозвал Синицына, капитана, что командовал батареей.
Артиллеристы зашевелились, закричали, забегали, и спустя полчаса восхищенный Ван-Гален увидел, как орудия, одно за другим, покатились к намеченной им позиции. Стволы в семьсот килограмм без малого ловко сняли с передков и лафетов и поставили на катки. Огромные брёвна напилили заранее и везли на специальной повозке как раз для такого случая. Волы тянули усердно, люди подталкивали с боков, а специальная команда выхватывала освободившийся балан и заносила вперёд, подкладывая под казённую часть.
За полтора часа четыре двенадцатифунтовые пушки перетащили, водрузили опять на лафеты и изготовили к бою. Защитники крепости пробовали помешать работе, стреляли разрозненно, беспорядочно, но пули, как и предполагал Ван-Гален, почти все падали, обессилев, не долетев метров десяти — двадцати. Только одному волу перебило ногу внизу, у копыта, да солдата контузило в шею. Животное прирезали, человека перевязали, а вдоль позиции поставили плетёные корзины, набив их камнями. Орудия зарядили и ждали только сигнала.
Подъехал Мадатов с офицерской свитой и десятком казаков. Осмотрел позицию и, довольный, кивнул испанцу. Конные привлекли внимание, несколько пуль завизжало в воздухе, серым клубочком дыма пыхнула пушечка, пристроенная меж зубцов парапета. Ядро ударило в землю, сажени три не долетев до позиции, запрыгало мячиком, пока не уткнулось в корзину. Вороной нервно перебрал ногами, пошёл было, избочась, но Валериан резко натянул поводья, заставив того стоять смирно. Хороший был под ним конь, и масти почти такой, как покойный Проб, но вполовину не так умён, храбр и послушен.
Офицеры заволновались, придвинулись к генералу, закрывая его от выстрелов, закричали наперебой:
— Ваше сиятельство!.. Ваше превосходительство!.. Господин генерал-майор!.. Отъезжайте!.. Вас видят!.. Вас выцеливают!..
Валериан усмехнулся. Ему льстили эти встревоженные возгласы, эта искренняя тревога. Он лишний раз убедился, что его любят в войсках, что люди готовы кинуться в бой, на приступ не только потому, что их обязывают долг и присяга, но и потому, что верят ему, генералу Мадатову. Он знал, что офицеры и солдаты выполнят любой его приказ, но посчитал бы бесчестным использовать их преданность без крайней необходимости. «Не пожалею ни лошадей, ни людей» — вспомнил он фразу, что кинул Приовскому в хмельной запальчивости лет восемь тому назад, перед самой Березиной. Теперь он уже знал, что солдат, и особенно здесь, на Кавказе, дорог — ценней любого успеха: сражение он мог повторить, а пополнения ему ждать было неоткуда. Но и высокие стены аула стояли перед ним, отражая горячие солнечные лучи, словно подразнивая дерзких пришельцев, посмевших подняться с равнины.
— Если я отъеду, — крикнул Валериан, оглядывая конных и пеших. — Если я отъеду, кто будет брать Хозрек?!
— Мы! — воскликнули разом все офицеры, хором в полсотни, наверное, голосов, легко перекрывая отдельные выстрелы и топот батальона, становившегося плотной колонной. — Мы будем брать Хозрек!
Ван-Гален не понимал и три четверти сказанных слов, но догадывался об их смысле и также кричал вместе со всеми, поднимая к небу драгунскую тяжёлую саблю. Его захватил общий порыв, он, как и прочие товарищи по оружию, уже любил этого курчавого, горбоносого генерала, он готов был кинуться под ядра и пули, согласен был умереть, остаться в сухой земле, в далёкой, но такой понятной ему стране.
Валериан собрался было уже отъехать, но его остановил Мартыненко. За спиной майора стоял унтер-офицер, среднего роста, крепкий, видимо, очень сильный и ловкий. Лицо его было черно от порохового дыма, солнца и пыли; за плечом унтера висело ружьё на погоне, второе, также с примкнутым штыком, он держал у ноги.
— Ваше превосходительство! Вы предлагали проверить — не пытался ли неприятель углубить ров. Вот, унтер-офицер Орлов ходил к крепости.
— Днём? — Валериан изумлённо смерил Орлова взглядом. — Правда, унтер? Как удалось?
— Потихонечку, ваше превосходительство, — Орлов отвечал не быстро, но и не путая слова от смущения, не тушевался, но и не нагличал; держался просто, с видом человека, совершенно уверенного в себе самом, в своих словах и поступках. — От камушка к камушку, за кустами, вдоль трещинок. Эти бусурмане кричат только громко, а порядка в них нет. Подползли, высмотрели, что нужно, и назад тем же манером.
— И что ров?
— А ничего. Ничего они там не делали и не сделают. Такую землю им, кроме как порохом, и не взять. Пытались, кажется, где-то долбить, да и бросили.
Валериан остался доволен услышанным. Страшные воспоминания о штурме Браилова уже не грозили стать реальным кошмаром. Высота стен Хозрека, которую сообщили ему лазутчики, не увеличилась, и срубленные заранее лестницы должны были поднять его солдат хотя бы до парапета.
— Почему два ружья? — спросил напоследок, впрочем, уже предполагая ответ.
— Так кончился Фёдор мой, — так же спокойно ответил унтер. — Как ползли назад, его кто-то и выцелил. То ли с окопа, то ли с крепости. Даже не крикнул, сердечный, ткнулся головой в камень, ножками посучил и затих. Его тащить я уже побоялся, а ружьё и пули забрал.
Валериан повернулся в седле, отыскивая взглядом начальника штаба:
— Запишите, Мориц Августович, фамилии обоих. Как вернёмся, скажу Алексею Петровичу. Обоим знак Георгиевский за такую отчаянность. Это надо же — днём...
— Ваше превосходительство, — прервал его унтер, не обращая внимания на огромный волосатый кулак, который показывал ему командир батальона. — У меня этот знак уже есть, мне второй, стало быть, и без надобности. А за Фёдора, за Черепкова похлопочите, будьте милостивы. Он уже не узнает, так семье может послабление которое сделают.
Только теперь Валериан разглядел на широкой груди Орлова серебряный крестик знака отличия.
— За что получил? — начал было расспрашивать и тут же оборвал себя сам: — Так ты тот самый Орлов, что в Недосягаемом стане держался?
— Так точно, господин генерал-майор. И Черепков тогда со мной высидел. А здесь...
Он шумно вздохнул, будто всхлипнул, замолчал и вытянулся, расправляя мощные плечи. Валериан тоже выдержал паузу.
— Его не забуду. Да и тебя тоже, Орлов. Крестик, да, второй раз тебе не положен, но на прибавку к жалованью можешь рассчитывать... Майор! Мартыненко! Людей в строю не держите напрасно. Пусть сядут, передохнут. Сначала орудия поработают, потом уже по сигналу — с Богом!
Он повернулся, поехал прочь, думая, сколько же людей недосчитается уже после первого приступа, и переживёт ли очередное сражение ладный и храбрый унтер, чью простую фамилию он услышал больше года назад, от Ермолова, в его тифлисском особняке.
Валериан въехал на небольшой пригорок и остался в седле. Зато спешились штандарт-юнкер Солодовников и оба его помощника. Развёрнутое знамя Солодовников уставил в землю и стал рядом, придерживая древко, давно отполированное ладонями многих знамёнщиков. Два подпоручика с обнажёнными саблями отступили на шаг назад и замерли, положив лезвия обухами на плечи. Свита теснилась чуть ниже, каждый офицер был готов в любую секунду сорваться с места, мчаться под ядрами, пулями, чтоб передать приказ, вернуться с донесением и описанием боя.
Валериан посмотрел на красное солнце, ползущее к верхней точке, на синее небо, не успевшее ещё выцвести за столько тысячелетий. Слева поднималась горная цепь, поблескивая вдали снеговыми шапками. Туда, к отрогам хребта, Аслан-хан оттеснил лакскую конницу и цепко держал позицию, не давая противнику возможности ударить на изготовившуюся к штурму пехоту. Четыре батальона выстроились колоннами и ждали только приказания к приступу. Пятый Валериан развернул к левому флангу, на случай, если храбрая, но нестойкая татарская конница вдруг брызнет в стороны, как разбившееся стекло. Прямо перед позицией отряда лежал аул Хозрек. За высокими белыми стенами дома, словно каменные тёмные соты, карабкались вверх, громоздясь один на другой. Тяжёлая работа ожидала его людей, но там, за аулом ещё невидимая начиналась долина, поднимаясь к столице мятежного Сурхай-хана. Генерал Ермолов приказал взять Казикумых, и Валериан знал, что должен быть там не позднее июля.
Он снял фуражку, перекрестился, уверенно пристукивая лоб, живот, грудь сложенными щепотью пальцами; надел фуражку, поправил козырёк, ещё помедлил и, наконец, махнул рукой: «С Богом!»
Четыре Конгривовы ракеты[27], злобно шипя, сорвались со станков и понеслись к Хозреку. Две свалились, не долетев, одна ударила безвредно в стену, зато последняя взорвалась в ауле, среди построек, выплеснув невидимый отсюда огонь. И тут же ударили двенадцатифунтовые пушки с позиции, определённой для них испанским майором. Штурм начался.
Ван-Гален стоял с другими офицерами впереди батальона и смотрел, как поставленная им батарея ломает толстые стены. Один за другим рявкали залпы, орудия подпрыгивали, опираясь на лафеты, словно бы на хвосты, как огромные, огнедышащие драконы, затем, словно на лапы, припадали опять на колёса. Прислуга банила, прочищала жерла, из которых ещё курился серый дымок, опускала картузы, вкладывала чугунные шары ядер, прибивала пыжи, пробивала заряды, освобождая место огню, и, доложив о готовности, замирала. Командир батареи, усатый, чуть волочащий правую ногу, штабс-капитан выкрикивал короткий приказ, четыре фейерверкера разом подносили горящие пальники к затравочным отверстиями, и ещё четыре снаряда уносились вдаль, сквозь густое облако дыма, что уже заволокло подступ к Хозреку.
Дон Хуан знал, что теперь от него мало что будет зависеть, и старался расслабиться, накопить побольше сил перед боем. Утром он отказался от завтрака, желая оставить пустой желудок на случай ранения. И теперь, чувствуя, как туманится голова и посасывает под рёбрами, он пытался решить: виноват в его недомогании голод или волнение? «Странно, — спрашивал сам себя, — какой же случай занёс его сюда, на край света, и бросил посреди огромных снеговых гор. Какая судьба заставила его воевать бок о бок с людьми, чей язык он разбирал меньше чем на одну четвёртую часть? Щекотка любопытства? Похоть храбрости?» Мало он дрался за прошедшие годы, так ещё собирался через несколько десятков минут бежать, размахивая тяжёлой, громоздкой саблей, лезть на стены городка, о котором услышал впервые в жизни, убивать людей, о которых ничего не знал, о которых даже не слышал до последней недели.
Тем не менее он знал, что прозвучит сигнал, и он побежит, и полезет, и будет наносить удары, и будет отражать чужие. Он был солдат по профессии, и люди, окружавшие его, были профессиональными солдатами, и те, с кем они собирались сразиться, должно быть, не уступали им в свирепом упорстве.
Пузатый майор Мартыненко что-то говорил своим офицерам, и те вдруг рассмеялись, занялись заливистым, слегка дребезжащим хохотом. Дон Хуан не понял, над чем смеются, но тоже заулыбался, не желая выглядеть чужим в этой славной компании. Мартыненко довернулся к нему и крикнул несколько слов на своём ужасном французском:
— Что, майор?! Пушки!.. Хорошо!.. Скоро и мы...
Он замолчал и вдруг совершенно неожиданно подмигнул и скорчил уморительную физиономию. Тут и Ван-Гален взорвался сердечным смехом, также слегка нервным от ожидания схватки, но и невероятно довольным. Он окончательно понял, что вокруг него, рядом, впереди, сзади, находятся люди, совершенно свои по сердцу, как если бы он снова стоял в рядах мушкетёрского полка армии генерала Куэсты[28].
Артиллерист Синицын забрался на пушку и, расставив трубу, всмотрелся вдаль, пытаясь разглядеть нечто сквозь завесу порохового дыма и пыли. Спрыгнул на землю, пошёл, почти побежал к Мартыненко. Тот выслушал штабс-капитана, посерьёзнел, приказал офицерам разойтись и стать перед строем. Возвращаясь на место, Ван-Гален увидел, как молодцеватый унтер, тот, что разговаривал с генералом, вдруг зажал ружьё между колен, поплевал на ладони, обтёр друг о друга и снова стал с оружием на плече. Другие солдаты тоже готовились наступать: кто повторял движения унтера, словно лесорубы, собираясь приступать к особо высокому дереву, кто мелко крестился. Дон Хуан переложил саблю в левую руку, тоже осенил себя знамением, зашевелил губами: «Ave Maria...» Могла же Дева-заступница последовать за ним и сюда, на юго-восточную оконечность Европы.
Валериан, не отрываясь, следил, как две батареи садили залп за залпом, посылая ядра в стены аула. Ван-Гален, вспомнил он, назвал эти пушки осадными. Но так их можно было именовать лишь в сравнении с прочими, шестифунтовыми, годными только для поля — встречать картечью наступающего противника. На приступе к крепости полевые орудия могли разве что бить поверх парапета, бросать зажигательные снаряды. Да и то ракеты Конгрива справлялись с подобными задачами куда как лучше. А проломить стены — на это были способны только восемь двенадцатифунтовых орудий. Но и то лишь после упорной долбёжки. Настоящие осадные пушки, чудища в сотни пудов, стёрли бы бастионы Хозрека в каменную пыль за считаные минуты. Но о том, чтобы доставить их в горы, не следовало даже мечтать, чтобы не терять время напрасно. Посылать же людей к неповреждённым стенам Валериан не хотел. Он понимал, что в любом случае штурм обойдётся его небольшому отряду чересчур дорого. Даже перевалив через степы, им придётся с боем брать каждый дом, каждую саклю, пробиваться по улицам, где за каждым дувалом мог притаиться стрелок. Где женщина умела обращаться с ружьём не многим хуже своего мужа, а мальчик приучался к кинжалу раньше, чем начинал ходить.
— Ваше сиятельство! — окликнул его поручик Тупейцын. — Взгляните, кажется, стена мартыненковская того-с...
Валериан встрепенулся и снова поднял трубу. Вороной стоял ровно, и он без особенного труда нащупал участок, в который била батарея, установленная Ван-Галеном. Подул ветер, клочья дыма поплыли в стороны, и Валериан, словно бы в амбразуру, увидел со слепой дикой радостью разбитые перемолотые камни, из которых в незапамятные времена неведомые строители сложили стены Хозрека. В этот момент новый залп грянул, четыре ядра в который уже раз грохнули в стену, и та осыпалась, явив огромный пролом с рваными краями. Страшно, так что Валериан их услышал, закричали люди, раздавленные обломками. Или, может быть, ему только показалось, что он услышал вопль погибающих. Но разбираться в своих чувствах времени у него не было.
— Ракеты! — гаркнул он, повернувшись к сигнальщикам.
И ещё два снаряда, давно ожидавшие своей очереди, ушли с направляющих и лопнули высоко в воздухе, развернувшись красочными шарами.
Ван-Гален вместе со всеми офицерами и солдатами батальона увидел цветные сигналы, вспыхнувшие над серой, задымлённой равниной. Беспокойное чувство, бередившее его душу и тело последние два часа, вдруг исчезло. Дон Хуан выпрямился, расправил плечи и, только услышал хорошо знакомую дробь барабанов, увидел повелительный жест майора, тотчас пошёл вперёд решительным, скорым шагом, щерясь и щурясь, раздувая усы в холодном веселье.
Впереди батальонной колонны поспешали рабочие команды, держа на плечах многометровые лестницы, а перед ними, рассыпавшись цепью, бежали застрельщики. Егеря уже затеяли перестрелку с воинами, засевшими перед стенами. Пули начали посвистывать рядом с Ван-Галеном, кто-то закричал справа, завопил от боли и страха. Дон Хуан, не оборачиваясь, только махнул саблей и закричал: «Вперёд! Вперёд! Не упускать темпа!» Он не понял, что кричит по-испански, да это было уже и неважно в том грохоте, лязге, вое, так хорошо знакомом шуме большого сражения, что развернулось у стен Хозрека.
Егеря уже выбили защитников из мелкого рва, сами прыгали вниз, заканчивая штыками работу, не довершённую пулями. Мартыненко повёл две роты к пролому — бесформенной груде камней, шевелившейся, словно живая. Там умирали в конвульсиях люди, попавшие под обломки: упавшие сверху и просто несчастливо оказавшиеся в этот момент поблизости. Поверх камней зияла дыра, и в ней тоже оставались люди, но живые, полные сил. Они готовились встретить наступающих русских, падали на колени за камни, ища упор для винтовки, подставляли сошки. Дон Хуан зажмурился. Залп оглушил его, ослепил даже сквозь закрытые веки. Тяжёлый пороховой дым пополз, забираясь в ноздри, закричали раненые, завизжали довольные горцы. Ван-Гален услышал этот шум и понял, что и на этот раз он не умер. Он открыл глаза вовремя, чтобы увидеть, как Мартыненко уже карабкается на камни, а вслед ему спешат рослые, разъярённые гренадеры.
Ван-Гален кинулся к стене, где рабочие уже приставили лестницу. Какой-то солдат обогнал его, прыгнул первым и ловко полез по ступеням, цепляясь левой рукой, а ружьё держа правой. Ван-Гален не отставал, плечом словно подпихивая чувяки гренадера. Тот долез до самого верха, подтянулся, пытаясь запрыгнуть на парапет, и вдруг захрипел, качнулся и полетел вниз головой. Он подбил испанца, и тот секунду висел на одной руке, боясь, что пальцы его вот-вот разожмутся, и он свалится вслед убитому, на утоптанную до каменной твёрдости землю. Но выправился, нашёл опору, и сам уже кошкой ловко метнулся вверх, торопясь занять позицию, пока защитник не успел зарядить ружьё или не догадались подбежать сбоку. Не глядя, выбросил саблю вверх, услышал стон, перекинулся мигом на стену. Двое бежали справа, он скользнул навстречу, полуприсел в выпаде, перебросил нападавшего через себя и тут же выронил саблю, упал на колени после удара в голову. Кровь хлынула в глаза, он приготовился умереть, но две руки подхватили его под мышки и поставили на ноги. Двое солдат держали его с боков, а последний противник, лёжа навзничь, извивался, рычал, в то время как унтер Орлов с усилием вытягивал из его груди штык.
Ван-Гален оттолкнул солдат, обтёр рукавом лоб и взмахнул саблей.
— A mi, сапа lias![29] — и тут же поправился, будто бы кто-то рядом понимал по-испански. — Adelante, heroes rusos, al asalto! Hurra![30]
Никто из солдат не понимал, что кричит чернявый драгунский майор, но перевод им не нужен был вовсе. Уставив штыки, они поспешили вслед офицеру, сметая на своём пути воинов Сурхай-хана...
Валериан ждал, сидя в седле. Вороной нервно всхрапывал, вскидывал голову, перебирал ногами. Конь слышал, как гудит земля, видел сизый дым, поднимавшийся чуть не к вершинам далёких гор, обонял запах смерти, доходящий из неизвестных ему пока мест, куда напряжённо вглядывался хозяин.
Трубу Валериан спрятал. Она не могла проникнуть к стенам аула, перенести его немедленно туда, где хрипя, кашляя, надрываясь, умирали люди его отряда. Он был обречён ждать, когда же, наконец, те, кого он послал под пули, камни, ядра, кинжалы, шашки, сумеют пробиться сквозь смерть. Он старался сохранить лицо бесстрастным, только кивком головы показывая, что слышит донесения адъютантов.
Молодые офицеры верхами, чёрные от дыма, вымазанные кровью, кто своей, кто чужой, подъезжали один за другим, рапортовали и снова поворачивали назад, исчезая на время, а кто-то, может быть, навсегда.
— Ваше сиятельство! Первая колонна у стен... Третья застряла — сильный огонь из окопа... Четвёртая лезет в пролом... Вторая поставила лестницы, но поднялась только до парапета...
Валериан только сильней сжимал челюсти. Он слишком хорошо знал, каково приходится сейчас на приступе его гренадерам, мушкетёрам и егерям. Ему в тысячу раз легче было бы самому карабкаться по ступеням, рубиться на стенах, чем так сидеть, ждать и надеяться.
— Ваше сиятельство! Четвёртая ворвалась в пролом. Мартыненко в городе и на стенах... Ваше сиятельство! Они открыли ворота! Мартыненко держит вход в город!
Валериан выхватил саблю.
— В седло!
Штандарт-юнкеру уже подвели коня. Солодовников поднялся в седло, принял знамя, и тяжёлый шёлк заколыхался над головами.
— За мной, молодцы! За мной!
По узкой, щебёнистой, жёлтой дороге Валериан поскакал к главным воротам Хозрека. Казачья сотня и несколько десятков приданных ему офицеров порысили следом, гикая от хмельного восторга в предвкушении схватки. Огромные, в два человеческих роста, обшитые железом, створки ворот разошлись так, что два всадника могли проехать мимо них одновременно. Толстый Мартыненко стоял впереди своих гренадеров, махал шпагой и срывающимся от счастья и усталости голосом вопил что-то невразумительное. Рядом с ним, опираясь на саблю, держался офицер с перевязанной грязными тряпками головой. Валериан узнал в нём испанца Ван-Галена и улыбнулся при мысли, что тот всё-таки выжил. Но радоваться, торжествовать было ещё рановато.
— Майор! — крикнул он Мартыненко. — Оставьте ворота нам. Сейчас ещё подойдут апшеронцы. А сами двигайтесь вдоль стены, сбивайте всех, кто ещё наверху. И как только периметр будет наш, поднимайтесь по улицам. Проверяйте каждую саклю. Спасибо, друзья, за Хозрек! С Богом!..
I
Дон Хуан сел и, ещё не проснувшись полностью, не разлепив веки, на ощупь нашарил рукоять пистолета. За полотняной стенкой палатки стучали сотни подков, перекликались люди на гортанном клекочущем языке.
Якубович в одном исподнем, но уже с кинжалом в руке чуть приоткрыл полог и выглянул.
— Это не Сурхай! — крикнул он через плечо. — Кюринцы подходят. Аслан-хан привёл свою конницу.
Из узких улочек Кубы несколькими колоннами вытекали нарядные воины Кюринского ханства и быстро становились на площади, оставленной посреди лагеря.
Когда Ван-Гален, застёгивая на ходу воротник мундира, подбежал к плацу, с другой стороны к нему уже подъезжал князь Мадатов с начальником штаба и полудесятком конвойных. Генерал легко спрыгнул с коня и быстрой, летящей походкой пошёл навстречу тучному высокому человеку в щегольской, золотыми нитями вышитой черкеске. Поверх неё он носил, как с удивлением отметил испанец, полковничий эполет.
— Сам Аслан-хан, — прокомментировал свистящим шёпотом Якубович. — Немного людей у разбойника, но рубаки отменные.
Ван-Гален рассматривал с любопытством роскошные одежды кюринцев, инкрустированные приклады ружей, что торчали из меховых чехлов, подвешенных за спину, сверкающие рукояти кинжалов, шашек и пистолетов. Свирепые усатые лица едва виднелись из-под папах, надвинутых на глаза. Высокие тонконогие кони нервно вскидывали головы, звенели уздечками, обвисавшими под тяжестью пришитых к коже монет, золотых, серебряных, медных. Жаркое июньское солнце освещало сверху плотный пятишереножный строй; быстрые прямые лучи дробились на гранях драгоценных камней.
— Жаль, что я не художник, — проронил дон Хуан. — Мог бы получиться роскошный сюжет для одного из залов Эль-Прадо[21]. Но что они будут делать, когда надо показать холодное лезвие, а не горячие головы?
Якубович пожал плечами:
— Как всякая нерегулярная конница — отважны, жестоки, но совершенно не держат строя. Славно рубятся, когда противник уступает числом, но вряд ли выстоят более двух-трёх залпов. Даже не картечных, а просто ружейных.
— Да-да, — подхватил Ван-Гален. — Мне приходилось воевать с берберами в Африке. Отчаянно храбры и безнадёжно нестойки. Что делать, капитан, дисциплина — сугубо европейское изобретение... Вы заметили знакомого, друг мой?
Якубович поднял руку в приветственном жесте, и тут же из передней шеренги выехал статный всадник на караковом жеребце. Он был ещё совсем молод, лет, наверное, двадцати пяти, если не меньше, но держался с холодной уверенностью зрелого человека. Одет был, хотя небрежно и грязновато, но с особенной роскошью. Даже деревянные ножны шашки обтягивал чехол из сафьяновой кожи.
Юноша подскакал к офицерам, лихо осадил коня в двух шагах, так что каменная крошка брызнула из-под копыт, и по восточному обычаю грациозно поклонился, прижимая руку к сердцу. Якубович повторил его жест, Ван-Гален откозырял.
— Рекомендую, майор, — обратился к нему драгун, обменявшись несколькими словами с кюринцем. — Гассан-ага, младший брат Аслан-хана. Храбр, но ужасно жесток.
— Вы сказали, что они все таковы.
— Этот — в двойном размере. Словно постоянно загибает угол, а то и два[22]. Я ходил несколько раз с ними. В любое дело он летит впереди остальных и едва оборачивается посмотреть — поспевают ли нукеры за ним.
Ван-Гален с невольной улыбкой оглядел Гассан-агу от шёлкового верха папахи до тонких чувяков, вставленных в стремена.
— Скажите ему: если он так же храбр, сколько красив, мы счастливы иметь такого союзника.
Гассан-ага выслушал Якубовича, откинул голову, выщелкнул несколько слов на всё том же клекочущем языке, тронул один из пистолетов, что были заткнуты за пояс, стягивающий в несколько оборотов черкеску. Поднял коня «свечой», заставил животное повернуться на задних ногах и, ещё более откинувшись в седле, вернулся к строю. Якубович смотрел ему вслед, неодобрительно покачивая головой. Дон Хуан тронул штабс-капитана за локоть:
— Что он сказал? Помните, мой друг, что я и по-русски понимаю одно слово из двадцати.
— Говорит, что если бы вдруг узнал, что есть в мире человек, храбрей, чем он сам, то немедленно покончил с собой, недостойным... Глупец! Впрочем, — заключил драгун философски, — женщины его любят, а пули, известное дело, — дуры...
Мадатов беседовал с Аслан-ханом. Он пригласил кюринского властителя в свою палатку, где денщик Василий уже поставил на стол блюдо с пловом, вазу с фруктами, кувшины с напитками, охлаждёнными льдом, и две чаши. Хан уселся на сложенные горкой подушки, ещё более выпрямил спину, подбоченился левой рукой, а толстыми пальцами правой скатал в комок горсть жёлтого риса и переправил в рот.
Себе Валериан приказал поставить стул и, откинувшись на спинку, смотрел, как насыщается гость. Подождав несколько минут, он, впрочем, решил, что пора уже переходить к делу:
— Я счастлив видеть в своём лагере храброго Аслан-хана и его испытанных воинов.
Он говорил по-кумыкски, уверенный, что хан знает этот язык. Тот опустил пальцы в таз с водой, стоявший поблизости, и неторопливо отёр их о бороду.
— Я привёл тебе всех, кто может сидеть в седле. Всего восемь сотен. Кюринское ханство невелико, а крестьяне ненадёжны в бою.
— Твои сотни стоят тысяч других. Но Сурхай-хан опасный противник.
Аслан-хан осклабился:
— Старая лиса ловко скрывается в норы. Но я не уверен — сумеет ли он повернуться ко мне лицом, как мужчина к мужчине.
— Думаешь, ему нужно отрубить одну лапу, чтобы он доказал свою храбрость?
Хан помрачнел. Мадатов напомнил ему о деде нынешнего правителя Кази-Кумуха, Чолак-Сурхае, одноруком Сурхае. В молодости, сражаясь за трон, он вызвал на поединок своих двоюродных братьев. Обнажил кинжал, один против семи, и, закружив своих противников по лесной поляне, прикончил всех, хотя и потерял в бою левую кисть. Но и одной рукой он твёрдо правил страною лаков, расширяя её сколько мог. Захватил Кюринское ханство, разграбил и Шемаху, перебив при этом русских купцов. Набег на Ширванское ханство, помнил Валериан, как раз сделался поводом для персидского похода Петра Великого.
Внук Чолак-Сурхая, Сурхай Второй доблесть нередко подменял изворотливостью. Он нападал на небольшие отряды русских, однажды сумел полностью вырезать почти целый батальон. Этим подвигом он гордился до сих пор, хотя случилось дело давным-давно, ещё во времена зубовского похода, при императоре Павле. Но всё-таки гораздо чаще Сурхай сам оказывался побитым, вымаливал прощение, отдавал аманатов-заложников, потом, выждав удобный момент, поднимал своих людей снова.
— Мне говорили, — Аслан-хан цедил слова нарочито медленно, старательно сообразуясь с внутренним чувством меры, достоинства, этикета. — Мне говорили, что Ярмул-паша теперь хочет видеть другого человека в Кази-Кумухе.
Валериан знаком показал Василию наполнить чаши себе и гостю. Отпил, пополоскал рот сладкой, холодной жидкостью и проглотил. Он не торопился отвечать, зная, что, чем дольше он выдержит паузу, тем весомее станут его слова.
— Я привёз фирман, — заговорил он, поставив чашу, и с удовольствием отметил, как напряглись пальцы хана, стиснувшие столешницу. — Генерал от инфантерии Ермолов не хочет больше терпеть разбои и предательства Сурхай-хана. Он уверен, что... ты — Аслан-хан, — станешь верным слугой Белого царя, сидящего далеко на севере, в Петербурге.
Хан медленно огладил широкой кистью бороду, словно бы в замешательстве, но на деле пытаясь скрыть от собеседника улыбку довольства.
— Я уже сидел в Кази-Кумухе при генерале Ртищеве. Но Сурхай-хан вернулся, и неблагодарные лакцы[23] переметнулись на его сторону. Мне пришлось уехать в Кюру, потому что русские не прислали мне ни одного орудия, ни одного батальона.
Валериан наклонился вперёд и заговорил ещё медленнее, чётко отделяя каждое слово:
— На этот раз я привёл сразу пять. Пять батальонов, четырнадцать пушек, казаков и конницу из ханств Карабахского, Шекинского и Ширванского. С твоими кюринцами у меня будет четыре тысячи всадников. Я хочу, чтобы ты повёл в бой всадников. Всех, кроме казачьей сотни.
Аслан-хан тоже приблизил своё лицо, раздул круглые щёки, а маленькие глазки его заблестели свирепой радостью.
— Я обещаю тебе — они будут драться! Мы возьмём Хозрек, мы обложим старую лисицу в Кази-Кумухе, и я сам сдеру с него провонявшую нечистотами, полинявшую от времени шкуру!
— На нём кровь? — спросил Мадатов, хотя и сам заранее знал ответ.
— Он приказал убить моего бедного брата. У нас с Муртазали была одна мать, но, хвала Аллаху, отцы разные. Если бы я узнал, что был зачат от семени Сурхая, оскопил бы себя собственными руками, чтобы прервать жизнь недостойного рода. А брат мой не мог решиться. Он не ушёл с Сурхаем, но и не стал рядом со мной. Он разрывался между отцом и братом, хотел сохранить верность обоим. Я ценил его чувство, но тот... Едва вернувшись, он приказал убить своего старшего сына.
— Он убил его чужими руками?
— Даже убийцы боялись взглянуть в лицо моего брата. Один выстрелил в спину, другой зарубил уже падающего с коня. Их я тоже найду, но Сурхай...
Он заскрипел зубами, и Валериан внутренне передёрнулся, представив, что случится с Казикумухским властителем, если он попадёт в руки Аслан-хана живым. Лицо, впрочем, он постарался сохранить неподвижным.
— Ты поведёшь конницу, и мы одолеем Сурхая.
— Мы одолеем Сурхая, — эхом повторил Аслан-хан. — Но это будет делом нелёгким. Отсюда, от Кубы, только одна тропа выведет нас в землю лаков. Мы пойдём узким ущельем, перевалим хребет, выйдем на плоскость и упрёмся в аул Хозрек. Он закрывает дверь в Казикумухское ханство, и это замок надёжный. Его нелегко отпереть, даже тебе, храбрый Мадат-паша, даже твоим пушкам и десяткам сотен тонких и острых штыков...
Вечером Ван-Гален лежал на раскладной койке и при неверном свете шандала проглядывал французский роман. Внезапно пламя свечи заколебалось, и под загнутым пологом дон Хуан увидел лицо Якубовича. Тот таинственно улыбался и, приложив палец к губам, поманил испанца на улицу. Ван-Гален знал страсть драгунского офицера к сомнительным приключениям и показал так же знаком, что хочет остаться в палатке. Но капитан настаивал, и дон Хуан неохотно поднялся и, стараясь не потревожить храпящего поручика Тутолмина, третьего их сожителя, осторожно пробрался к выходу.
— Нашли женщину, капитан? — спросил он с улыбкой, натягивая сапоги.
— Женщин здесь нет, — коротко и даже без сожаления отвечал Якубович. — Но Аслан-хан даёт ужин перед началом похода и приглашает офицеров свиты Мадатова. В том числе, значит, и вас. Неужели откажетесь?
Ван-Гален тут же забыл о прерванном чтении, быстро оделся и поспешил вслед Якубовичу.
Большой шатёр кюринского владетеля заполнили люди. Сам хозяин сидел в дальней части на подушках, сложенных стопкой и покрытых тонким ковром. Толстыми коврами устлан был пол до самого входа. Офицеры прошли под пологом, который приподнял рослый сторож, остановились и откозыряли. Якубович, показалось Ван-Галену, отдал честь несколько иронически. Испанец же вытянулся, словно в строю, помня, что хан — полковник русской армии и, следовательно, старший по чину. Затем они стянули сапоги, составили их рядом с десятком пар уже стоящих у входа и прошли дальше.
На коврах, на подушках, кто, скрестив ноги, кто, подобрав под себя ступни, вперемешку с приближёнными Аслан-хана сидели группками русские офицеры. Ван-Гален направился к той, где среди пышных шевелюр поручиков и капитанов блестела бритая голова начальника штаба. Поклонился подполковнику и сел напротив. Якубович привалился рядом, отдуваясь и ёрзая.
— Не могу, — пожаловался он дону Хуану. — Многое в них люблю, но трапезничать — увольте. Стар, наверное, становлюсь. К тридцати ведь подходит. Животом обзавёлся. На коне сидеть не мешает, а на ковре — нелегко. А вы, я вижу, свободно держитесь, словно и не впервые.
— В самом деле не в первый раз, — скромно и коротко ответил испанец. — Я воевал в Северной Африке. Приходилось заезжать в гости к местным вождям, тем, что остались верны короне Испании. Этим правилам научиться несложно.
— Что же? — удивился Якубович. — Выходит, что там, у вас, то же самое, что у нас.
— Люди везде одинаковые. Так же их зачинают, да и рожают так же. Почему же им следует быть иными?
Молодые офицеры хмурились при звуках французской речи, недовольные тем, что их отстраняют от общей беседы, но Коцебу наклонился через столик:
— Вы сказали, майор, этим правилам. Каким же иным, вы считаете, учиться много сложнее?
Ван-Гален предпочёл бы уклониться совсем от ответа. В стране, где он был только гостем, испанец предпочитал спрашивать и служить. Но подполковник ему нравился; военная выучка уживалась в Коцебу с образованностью: он был начитан, умён, надёжен и сдержан; почти всё замечал и никогда не забывал спросить за упущенное. Дон Хуан знал, что отца его[24] три года назад заколол какой-то безумец перед входом в театр. Коцебу-старший писал пьесы, Ван-Гален, кажется, даже видел одну на сцене в Мюнхене, но немецкие студенты усмотрели в его сюжетах отголоски тайных планов русского императора. «Стоило ли России выталкивать французов из Пруссии и Саксонии? — подумал он мельком. — Решился бы тогда этот Зунд? Занд?.. кинуться с кинжалом на агента самого Бонапарта?!»
— Научиться сидеть, господин подполковник, не сложно. Запомнить, что пищу берут лишь правой рукой, — ещё проще. Что правая половина в жилище кочевника — женская, тебе напомнят пистолет или сабля. Но есть множество особенностей, тонкостей в поведении, которым люди племени обучаются с детства. Можно сказать, что мать передаёт их со своим молоком. Человек, пришедший со стороны, никогда не сможет выучить их или даже узнать.
Коцебу покачал головой.
— То есть мы никогда не сможем стать им, — он чуть кивнул в сторону хана, — своими?
— Своими, господин подполковник, нет, — почтительно, но твёрдо сказал Ван-Гален. — Но близкими — очень возможно.
— И сколько же правил, думаете, надобно выучить? — Якубович говорил громко, как привык отдавать приказания в строю, под обстрелом. — Тридцать шесть из пятидесяти? Или, может быть, хватит двадцати двух.
— Хватит, мой друг, даже и одного, — всё так же учтиво ответил ему испанец. — Уважать своего врага.
— Может быть, скажете — полюбить?! — зычно гаркнул драгун.
Ван-Галена уже начинал раздражать сосед, который в застолье ухитрялся быть несносен трезвым столько же, сколько и пьяным, но он постарался сдержаться.
— Любить человеку свойственно лишь самого себя. Но уважать другого вполне возможно и даже необходимо.
Он отвечал Якубовичу, но смотрел прямо на Коцебу. Подполковник чуть улыбнулся.
— Слова — лишь только слова, майор. Слова, слова, слова. Но как вы можете уважать человека действием?
— Да-да, — подхватил Якубович. — Как оскорбить действием, я понимаю. Как любить действием — понимаю отлично. Но уважать?
Ван-Гален тяжело перевёл дыхание. Дон Хуан видел, что другим офицерам их разговор непонятен просто за незнанием языка, и, если бы решение зависело от него, он сразу же замолчал бы. Но подполковник ждал ответа ещё больше, чем Якубович.
— В разных странах люди ведут себя разно, — медленно начал дон Хуан, тщательно подбирая слова. — Кто-то снимает головной убор, когда становится на молитву, кто-то, напротив, снимает обувь. Кто-то кивает головой, когда хочет сказать собеседнику «да», кто-то, наоборот, качает из стороны в сторону. Но сколько стран я ни посетил, везде заметил одно: больше всего человек не хочет быть униженным перед другими. Мы мужчины, наше дело сражаться. Можно выйти на поединок с врагом и только доказать ему своё уважение смертельным ударом. Ты убьёшь его, если окажешься сильнее или удачливее. Но не оскорбляй ни его самого, ни его домашних, ни его род. Чтобы не было потом стыдно тебе самому. Попробуй разглядеть в противнике человека, равного тебе. Ты будешь ненавидеть, но и уважать.
Коцебу хотел было спросить Ван-Галена ещё о чём-то, но в этот момент Аслан-хан три раза хлопнул в ладоши. Все замолчали, поставили чаши и повернули головы к хану. Тот поднялся и заговорил, почти закричал на самых верхах жирного голоса, протянув обе руки к гостям. Якубович тут же принялся переводить:
— Он говорит, что завтра мы выступаем. Что Аллах исчерпал своё милосердие, пролившееся на недостойного владетеля Казикумуха. Он клянётся отомстить Сурхаю за убийство Муртазали-бека. Он вонзит ему кинжал в горло... ну, можно, кажется, и пожалеть старика... и снимет траченую шкуру с хитрой лисицы. Генерал Мадатов назначил его командиром всей конницы, и он сам поведёт джигитов покарать нечестивцев.
Вдруг стало шумно в самой середине шатра, опрокинулась ваза с фруктами, оранжевые мячики покатились весело по коврам; рухнул и разбился кувшин, к счастью, уже пустой. В человеке, вскочившем на ноги, Ван-Гален узнал юношу, что подъезжал к ним с Якубовичем днём. Гассан-ага мягко, словно дикая огромная кошка, пробежал вперёд, будто бы стелясь над коврами. Теперь заговорил он, ещё более высоким, срывающимся голосом; закричал, почти завизжал, но не от страха, от гнева и отвращения. Якубович наставил ухо.
— Ого! Мальчик-то распалился. Кричит брату, что тот недостоин своего назначения.
— Брату? — удивились одновременно Ван-Гален и Коцебу. — Кажется, Аслан-хан годится ему в отцы.
— У них разные матери. Мальчик храбр, но не умён. Шакал, кричит он брату, ты отвёл глаза князю Мадатову и заставил его принять трусость за храбрость. Кстати, майор, роскошная иллюстрация к вашей проникновенной речи. Неразумно оскорблять хана перед его приближёнными. Вряд ли храброму Гассан-аге удастся пережить этот год.
Юноша вынул кинжал и отскочил назад, показывая остриём место перед столами. Намерения его и слова были понятны Ван-Галену без перевода.
— Он откажется, — выдохнул Якубович. — Аслан-хан умён, хитёр, ему хватит выдержки.
Подтверждая его слова, хан покачал головой и скрестил на груди руки. Гассан-ага бросил кинжал, так что тот вонзился в землю, проколов насквозь ковровый настил, и бешено рванул одежду, обнажая тело до пояса.
— Убей меня, если сможешь! — кричит он брату. — Заколи безоружного! Может быть, у тебя хоть на это достанет смелости! Трус! Трус! Трус!..
— Ну, господа, это, право, уж слишком. И я бы не вытерпел...
Аслан-хан зарычал и с неожиданным проворством скакнул вперёд, сам уже обнажая оружие. Ван-Гален безотчётно, подчиняясь только инстинкту, попытался было подняться, но Якубович схватил его за локоть и принудил усесться снова.
— Не наше дело, майор. Должны разобраться сами.
Гассан-ага заметно побледнел, но, разведя руки в стороны, с вызовом глядел на старшего брата. Дон Хуан был убеждён, что в следующий момент он увидит юношу мёртвым, но тут громкий повелительный голос раздался у входа. Аслан-хан опустил кинжал, впрочем, весьма неохотно, а Ван-Гален увидел генерала, шагающего по коврам прямо в сапогах. Дождей, правда, не было, наверно, с неделю, и следы печатались на ворсе не слишком заметно. Приблизившись к братьям, Мадатов заговорил на том же самом наречии, а капитан не оставил обязанностей драгомана.
— Князь говорит, что искал храброго Гассан-агу по всему лагерю. Он говорит, что хотел поручить ему командовать авангардом. Тысячу храбрых джигитов поведёт Гассан-ага за собой и расчистит всему отряду длинный и опасный подъём к Хозреку. Он говорит, что ему неверно сообщили время, в которое собирает гостей высокочтимый кюринский хан. Он просит простить его и надеется, что подошёл не слишком поздно.
Когда Мадатов умолк, Гассан-ага вскрикнул гортанно, выдернул кинжал и вложил его в ножны. Он склонил голову перед Мадатовым и, не приводя в порядок одежду, бросился вон из шатра. У выхода обернулся и, много спокойнее, сказал несколько слов брату, ударяя ладонью по обнажённой груди.
— Он говорит, что теперь старшему нечем будет гордиться. Он, Гассан-ага, докажет ему на деле, чего он стоит... Да и мы заодно поглядим, — добавил капитан, протягивая руку за яблоком. — Вернёмся к нашим философским баранам, майор. Пир продолжается.
В самом деле, Аслан-хан прошёл на своё место и показал генералу место рядом с собой. Князь сел, легко и свободно приняв позу, неудобную европейцу. И в тот же момент две девушки выскочили из-за занавески, ловко стянули с русского сапоги. Якубович пожирал их глазами, а Ван-Гален смотрел лишь на горбоносый профиль Мадатова.
— Да, Серхио был прав. Он знает, как говорить с людьми.
— Конечно же, дон Хуан. Генерал говорит на половине наречий, что существуют в этих горах. Во всяком случае, десятка полтора знает свободно.
— Он умеет говорить с людьми на языке их сердец. А это куда важнее...
II
Штабс-капитан Овечкин сидел на лафете крепостной пушки. Генерал-майор князь Мадатов стоял перед ним, опираясь на шашку. Коцебу приказал было принести командующему стул из казармы, но тот отмахнулся досадливо — некогда, и продолжал слушать коменданта Чирагской крепости.
Тот ранен был четырьмя пулями, но, по счастью, легко. Одна прошла сквозь предплечье левой руки, и теперь та, перевязанная, покоилась на переброшенной через шею косынке; две ударили в бок; последняя, уже на излёте, контузила в бедро. Штабс-капитан двигался медленно, опираясь на палку, но не мог усидеть в душной и грязной комнате, выполз к стене, чтобы увидеть проходящий мимо отряд Мадатова. Здесь и нашёл его Валериан.
Увидев, как трудно поднимается офицер, сам мигом слетел с коня, усадил силой упрямого коменданта и слушал его рапорт стоя. Он знал, что нарушает субординацию, что подаёт дурной пример другим офицерам, но только так мог выразить признательность храброму защитнику крепости. Пиратское укрепление неделю сопротивлялось войскам Сурхай-хана, последние два дня практически без воды, с двумя картузами[25] на четыре орудия и тремя зарядами на каждого солдата, что остался ещё в строю.
— Половину людей выбили в первый же день... Нет, в первый они не приступали. Их ещё Щербина держал...
Овечкин показал рукой на развалины минарета, лежавшие бесформенной грудой менее полуверсты от стены.
— Славный был юноша. Что прослужил-то — полтора года всего. Я уже хотел рапорт подавать о его производстве, и вот такая оказия. Дал он нам время подготовиться крепче, а сам... И ведь, ваше сиятельство, не раздавили его и камни, а нехристи замучили насмерть. Слышно было, часа три он кричал. Но и смертью этой страшной мне он помог. Смотрите, сказал я солдатам, хотите, чтобы и вас так?.. Лучше уж от пули, от кинжала, от шашки. Так и держались... На второй день, на третий, приступы повели сильные. Стреляют, дьяволы, метко. Прислугу у орудия за полчаса могут уложить запросто. Даже амбразуры в стене приходилось щитами деревянными закрывать до последней крайности. Но мы их тоже угощали — картечью. На четвёртый день успокоились — решили измором взять. И то: воды оставалось только губы смочить. В эдаком пекле!
Он вздохнул, оборвался, и Валериан невольно огляделся вокруг: сухая, потрескавшаяся земля, горячие камни, выгоревшее до белизны небо.
— А потом вдруг снялись, ушли. Тут мы узнали, что вы, ваше сиятельство, через горы перевалили. Сначала даже не верилось, думали — слух нарочно пустили. Я этот путь знаю. С охотниками из егерей ещё, пожалуй, попробовал бы, а батальоны вести, с орудиями, с фурами... Лихо, ваше превосходительство, лихо!
Овечкин покрутил головой восхищённо. Не было в его словах и привкуса подобострастия, и Валериан усмехнулся довольно, разглаживая подкрученные усы. Ему была приятна похвала старого кавказского офицера, знающего эту страну, эти горы почти так же хорошо, как он сам. Он попытался вообразить реляцию, которую отправит в Тифлис Ермолову, но тут же отогнал ненужную сейчас мысль.
— Ты нас тоже выручил, капитан. Спасибо тебе! Сдал бы крепость, они нас могли перенять у самой Кубы. Закрыли бы ущелье наглухо. А из той дыры их не выбить и пушками. Ни ядрами, ни картечью.
Он замолчал, вспоминая узкий, каменистый, крутой подъём, по которому поднимались с трудом даже привычные местные лошади. А уж фуры и орудия толкали и тянули егеря с гренадерами.
— Дальше, к Хозреку, должно, кажется, выположиться, — начал Овечкин, видя, что генерал не расположен говорить более; и тут же начальник штаба придвинулся ближе, ловя каждое слово коменданта Чирага. — Я туда не ходил, незачем. С одной ротой — верная гибель.
— Там ещё никто не был, — сказал молчавший до этого момента Коцебу. — На карте пустое место. Что знаете, штабс-капитан, — прошу.
— Что знаю, даже записывать вам не нужно, господин подполковник. Слышал, что долина широкая, не крутая. Кавалерия пойдёт быстро. И ждать они вас, скорей всего, будут на самом верху, чтобы не дать выйти на плоскость. Аул большой, стены высокие. Никто к нему до сих пор не приступал. Сурхай, говорят, собрал там войска больше двадцати тысяч. Больше ничего, ваше высокородие, сказать не могу.
Валериан передёрнул плечами, выпрямился, передвинул шашку на бок.
— Спасибо и на том, капитан. Придём — увидим всё сами. Хорошо, что мы будем первыми, подполковник. А?! Подумайте, Мориц Августович, до нас там ни одного русского не было.
— Ни одного европейца, — подхватил Коцебу послушно; но, хотя говорил он весело, чувствовалось, что одолевают начальника штаба сомнения, и думает он не о первенстве, не об открытиях, а о порядке движения батальонов и батарей. — Чувствуешь себя Кортесом или Писарро.
Ван-Гален, стоявший рядом, услышал знакомые имена и повернул голову к Якубовичу — узнать, не почудилось ли ему в потоке совершенно непонятной до сих пор речи.
— Да-да, дон Хуан, — повторил Коцебу уже по-французски. — Мы с вами, словно ваши соотечественники в Америке. Конквистадоры.
— Там, наверху, Эльдорадо?! — позволил себе небольшую вольность Ван-Гален.
Валериан прислушался к разговору своих офицеров и сам перешёл на французский. Заговорил отрывисто, коротко, чтобы не показать, как дурно он знает язык:
— Нет, майор, там только камни, пыль, пули, шашки. Может быть, слава. Но здесь, — он приложил руку к сердцу, — здесь чувство долга. У всех. Как у него.
Он кивнул на Овечкина, что терпеливо слушал чужую речь, и снова заговорил по-русски:
— Запишите, подполковник: штабс-капитана Овечкина и прапорщика Щербину представить к Георгию. Остальных офицеров — решайте сами. Погибшим дадите больше. Нижним чинам — благодарность, денежная премия — это уж как решит Алексей Петрович. А мёртвым — вечная память... Всё, собираемся, время ехать. Тебе, штабс-капитан, ещё раз — спасибо!
Он наклонился, желая обнять Овечкина, но вспомнил о его ранах, похлопал по здоровому плечу и быстро пошёл в сторону, где Василий ожидал его, держа в поводу запасную лошадь. Вороной отдыхал без седла до завтрашнего утра...
III
Густой утренний туман заполнил ущелье. В грязноватой белёсой мгле Ван-Гален с трудом различил проползавшую мимо чудовищную тушу крепостного орудия, перемалывающего ложе высохшего ручья. Мощные дубовые ободья стянуты были в несколько слоёв железными полосами и проворачивались с ошеломляющим грохотом. Визжали деревянные оси, трещали камни, кусок щебёнки просвистел мимо, едва не задев щёку испанца; хриплыми, севшими уже голосами кричала прислуга, подбадривая воловьи упряжки. За шумом, который производила артиллерия, не слышно было ни цоканья тысяч конских подков, ни плотного шага пяти батальонов пехоты. Однако дон Хуан знал, что кавалерия всей массой движется впереди, и гренадеры с егерями всё так же поднимаются длинной колонной. Так же как начали марш четыре часа назад, когда генерал Мадатов поднял отряд ещё лунной ночью и повёл его вверх, к Хозреку.
Сам Валериан ехал на вороном в авангарде. Только небольшие разъезды кюринцев ехали впереди, рыская по ущелью, забираясь сколько можно на склоны, проверяя складки земли, заглядывая за скалы и валуны, чтобы удостовериться — не приготовил ли засадной ловушки многоопытный Сурхай-хан.
Гассан-ага держался почти вплотную к командующему. То и дело из тумана возникали джигиты, вернувшиеся с вестями от командиров пикетов, докладывали коротко, что дорога свободна. Гассан кивал головой и снова посылал их вперёд безмолвно, одним коротким взмахом руки, сжимавшей твёрдую рукоять витой кожаной плети. При этом он то и дело косился на генерала, выглядывая: видит ли тот, как внимательно следит за движением, как умело распоряжается храбрый и молодой начальник его авангарда.
Валериан поймал его взгляд, ободряюще улыбнулся, но сразу же отвернул голову. Мальчик пока только играл в войну, командовать же войском приходилось другому. Он рискнул вывести отряд ускоренным ночным маршем, надеясь, что люди Сурхая не успеют занять ущелье, спуститься к Кубе до рассвета. Но никто не мог обещать ему это наверное. И казачья разведка, пробежавшая вперед-назад вечером накануне, и пикеты Гассан-аги — все могли обмануться, всем могли отвести глаза умелые лакские воины. Какая же другая хитрость могла прийти в голову командиру чужого войска, как только посалить людей на гребни ущелья и расстрелять колонну сверху почти безнаказанно. Кавалерия не поскачет на эти склоны, пушки не развернуть, а пехоте укрыться и вовсе некуда. Стрелкам же одно удовольствие — бить пулю за пулей в тёмную массу, что колышется беспомощно, содрогаясь от боли и ужаса в сером и вязком холодном воздухе.
Так что, когда впереди защёлкали редкие выстрелы, Валериан скорее даже обрадовался. Уже не надо было предполагать, опасаться и ждать. Теперь следовало действовать решительно, быстро. Он толкнул вороного и порысил вперёд. Офицеры конвоя держались рядом; кто обнажил шашку, кто приготовил заряженный карабин, кто достал пистолеты. Гассан-ага, как и полагалось начальнику авангарда, обогнал свиту командующего, исчез в тумане.
Стреляли, по-прежнему, словно бы неохотно, лениво. Эхо перекатывалось по ущелью, отражаясь от склонов, и Валериан подумал, что на засаду эта стычка не слишком похоже. Скорее всего, столкнулись разъезды вражеские и наши, и теперь противник отступает, осаживая время от времени слишком ретивых преследователей.
Выскочил посланец Гассан-аги и закричал возбуждённо:
— Их было сто! Может быть, ещё столько же. Но мы увидели первыми. Сбили одного-двоих. Они ответили, ранили нашего и ушли. Дальше пока дорога свободна.
— Хорошо, — отрывисто кинул Валериан. — Скажешь Гассан-аге, чтобы шёл вперёд, но не отрывался чересчур далеко. Как доберётся до выхода, пусть станет и ждёт.
Кюринец, не тратя лишних слов, прокричал гортанно, и тут же сотни всадников в бурках, в папахах, потекли вперёд, обходя Валериана справа и слева...
Наверху, на плоскости стояла конница лаков. Абдул-бек, понукая жеребца ударами плети, выскочил из горловины ущелья и подскакал к Рашиду.
— Мы опоздали! — крикнул он сыну Сурхая. — Они уже поднимаются и подошли близко. Нужно было сделать, как говорил я, — выйти, как только луна поднялась над холмами.
— Я слышал, как вы стреляли, — ответил ему Рашид-бек, растягивая слова, чтобы не показаться испуганным. — Я помню, что ты говорил вчера. Но луна уже опустилась, и мы не сможем уговорить её подняться в небо и превратить утро в вечер. Возьми моих воинов и задержи здесь русских, сколько тебе удастся. А я вернусь в аул и подготовлю людей на стенах.
— Поторопись, — ответил ему Абдул-бек. — Впереди у них горячие головы. Но когда подойдёт сам Мадатов с пехотой и пушками...
Он покрутил головой, засопел мрачно и шагом поехал строить конницу лаков...
IV
Выстрелы стучали всё чаще, люди кричали всё громче, топот тысяч копыт нарастал крещендо, потом ослабевал, затухал, затухал и вдруг снова усиливался, будто бы вся конница отряда Мадатова и Сурхай-хана собиралась свалиться в ущелье. Но потом снова всё затихало.
По этим звукам дон Хуан заключил, что впереди, у горловины ущелья идёт тяжёлый упорный бой. Авангард под командой брата кюринского хана, того горячего юноши, пытается выйти на плоскость, а противник ему успешно сопротивляется. Генерал тоже был впереди со всей кавалерией. Пехота, артиллерия и обоз стояли, не двигаясь, мрачно и тихо ожидая приказа.
Вечером Ван-Гален решился подойти к командующему и предложить свои услуги не только в качестве наблюдателя, но как боевого опытного офицера. Он объяснил Мадатову, что в Европе ему не раз приходилось штурмовать крепости, и он мог быть полезен на приступе. Генерал оглядел его, задумался на минуту, а потому вызвал к себе командира одного из пяти батальонов. Майор Мартыненко прибежал немедленно, вскочил в штабную палатку, раздувая толстые щёки, а заметный живот под мундиром тоже никак не мог успокоиться.
— Майор, вам помощник, — Мадатов без обиняков перешёл на отрывистый французский язык. — Ходил на стены в Испании, Италии, Африке. Пойдёт с вашей колонной.
— Майор, — повернулся генерал к Ван-Галену. — Батальон охраняет пушки... большие... разрушать стены...
— Осадные, — подсказал нужное слово дон Хуан, почтительно наклонив голову.
— Да, осадные. Ваша задача — подвести их на расстояние выстрела, выбрать позицию и охранять артиллеристов до самого штурма...
Теперь дон Хуан ругал себя за то, что поторопился с просьбой и вынужден стоять в ущелье, терзаться неизвестностью и теснотой. В то время как такой же драгун, штабс-капитан Якубович, конечно, вертится в конных схватках, ловко рассыпая удары своей страшной кавказской шашкой.
И третью атаку кюринской конницы люди Абдул-бека отбили, почти не трогаясь с места. Те, кто не успел к общему залпу, выстрелили вдогон, и ещё с полдесятка тел полетели вниз головами на каменистую почву. Двое застряли носками в стременах, и лошади потащили их прочь, через валуны, сквозь кустарник. Один кричал, визжал, звал на помощь, пробовал подтянуться, но быстро затих.
Гассан-ага подъехал к Мадатову. От злой обиды юноша чуть не плакал.
— Они стоят! — крикнул он. — Они стоят, а мы поворачиваем назад.
— Они побегут, — обещал ему Валериан, как обещал бы сыну желанную игрушку или забаву. — Они ещё покажут нам спины. Ударь ещё раз, сбей их, отгони от ущелья, чтобы я мог вывести пехоту и пушки. И тогда мы пойдём к Хозреку.
Гассан-ага обтёр лопастью башлыка вспотевшее, испачканное лицо и поскакал прочь, созывая и выстраивая свою тысячу для очередного броска.
Авангард казимухухцев ждал очередного приступа. Туман поднялся, солнце свободно разбросало косые лучи по равнине, и Абдул-бек хорошо различал ряды мадатовской конницы, подходящие ровной рысью, готовые к решительному броску.
— Держи коня, — бросил он Дауду, скользнул вниз, одновременно выхватывая ружьё из чехла. Длинный тонкий ствол крымской винтовки удобно лёг у передней луки. Дауд, свесившись с седла, железной рукой держал жеребца под уздцы. Абдул-бек выдохнул и медленно повёл мушку, выцеливая всадника, гордо ехавшего в центре первой шеренги. Потянул крючок, хлопнул выстрел, кюринец приподнялся на стременах и тут же повалился назад, хватая руками воздух.
Наступающие сотни смешались, сгрудились вокруг убитого командира и начали подаваться назад.
— Не стреляйте, — крикнул Абдул-бек, поднимаясь, в седло. — Берегите пули. Они могут кинуться тут же.
Но он знал, что его не послушают. Четвёртый раз отразили они атаку, а теперь каждый воин желал достать врага шашкой или кинжалом. Да и сам бек в душе свирепо жаждал того же...
Валериан видел, как вдруг смешалась атакующая конница, сбилась в кучу, пошла назад, в сторону. Из толпы выскочил всадник, бешено нахлёстывая коня, подлетел к генералу.
— Убили Гассан-агу! — крикнул он, изо всех сил пытаясь удержать коня. — В сердце. Пуля. Даже ничего не сказал.
— Ай, жалко мальчишку! — вырвалось у Валериана, но он тут же оборвал себя и поморщился: нельзя поддаваться ни гневу, ни скорби, генерал должен жалеть людей после боя. — Якубовича ко мне!
Лихой штабс-капитан подскакал с обнажённой шашкой, откинувшись в седле, готовый уже рубить.
— Капитан, за вами они пойдут! Ударьте, сбейте их, отбросьте. Мы должны оттеснить их к горам!
Молча откозыряв, Якубович поднял коня свечой, повернул и унёсся к кюринцам. В чистом утреннем воздухе Мадатов хорошо видел, как он чёртом вертится посреди взбаламученной массы, крутит над головой шашкой. Выскочил из толпы, стал, несколько пуль ударили в землю рядом. И потихоньку, потихоньку кюринцы потекли вслед новому командиру; сначала по одному, потом десятками, а после все десять сотен, или сколько их осталось после первых несчастливых атак, весь авангард отряда Мадатова навалился на врага, тоже устремившегося навстречу...
Остались бы люди Абдул-бека на месте, возможно, они и четвёртый раз отбили атаку мадатовской кавалерии. Но выдержки у них было куда меньше, чем храбрости. Чудовищное облако пыли поднялось над местом, где столкнулись тысячи воинов; Валериан уже не видел ни Якубовича, ни зелёного знамени, под которым рвался в схватку русский штабс-капитан, только слышал единый вопль бога войны, в который сплелись крики людей, ржание их лошадей, стук копыт, лязганье отточенной стали. И только по тому, как стало перемещаться серое облако, он понял, что драгуну удалось потеснить конницу лаков. Сейчас они отодвинутся ещё дальше, уйдут влево, к отрогам хребта и совершенно откроют выход на плоскость. Он повернулся отдать приказание, но Аслан-хан уже стоял рядом, упреждая его желание.
— Гассан-ага убит, — начал Валериан без обиняков. — Мне жаль его. Он был храбрым человеком и мог стать отличнейшим офицером.
— Он был моим братом, — коротко ответил кюринский властитель.
Валериан взглянул ему прямо в глаза: знает ли Аслан-хан, чья пуля пробила сердце его сводного брата. Но тот мрачно и твёрдо встретил взгляд генерала. Сейчас не время было заниматься расспросами.
— Я поставил над его людьми Якубовича.
— Он тоже храбр и ещё более опытен.
— Он сбил людей Сурхай-хана и теснит их всё дальше. Пройдёшь быстро мимо него и потом развернёшься к горам. Пусть они поднимаются выше, пусть оторвутся от Якубовича, пусть уходят к Казикумыху. Но только не мешают моим батальонам идти к Хозреку.
— Ты сказал!
Аслан-хан поклонился, отъехал в сторону, а через несколько минут земля дрогнула, и вороной под Валерианом шарахнулся в сторону, когда мимо пошли сотни и тысячи всадников татарской милиции: карабахцы, ширванцы, шекинцы. Сначала молча, молча, потом затикали, завизжали, всё громче и громче, всё отчаяннее понукая лихих коней, приведённых с равнины.
Ван-Гален остановил лошадь, соскочил вниз, раздвинул подзорную трубу и положил её на седло.
— Ну! Куда? Скорей! — торопил его Мартыненко. Майор не намеревался быть грубым; ему просто не хватало французских слов, чтобы составить длинные фразы.
Дон Хуан, не отвечая, медленно вёл трубу вдоль стен Хозрека. Пушечки стояли за парапетом, но они были совсем не опасны. А вот длинные винтовки защитников крепости могли убрать орудийную прислугу много раньше, чем ядра обрушат камни, искусно сложенные и обмазанные высохшей глиной. Рва перед стенами не было, но крайней мере, такого, какой Ван-Гален привык штурмовать в Европе. Несоразмерная работа была — долбить эту скалу, начинавшуюся в полуметре под слоем нанесённой ветром земли, жёлтой, сухой, совершенно не плодородной. Но шла, тянулась, опоясывая Хозрек, длинная тонкая щель, разлом, который сама природа, сами горы приготовили, чтобы помочь своим жителям. Внутри щели копошились люди, перебегали с места на место, дон Хуан видел только мохнатые головные уборы, значит, глубина оврага позволяла стрелкам стоять в полный рост. «Какие параллели, — посмеялся над собой дон Хуан, — какие там правила инженера Вобана![26] Только штурм, прямой, отчаянный, под пулями, от позиции и прямиком к стенам».
Он повернулся, наконец, к майору.
— Пушки туда. — Говорил дон Хуан отрывисто, выбирая самые простые слова. — Там ядра полетят дальше, чем пули. Но как тащить? Колеса — нет...
По обе стороны дороги, ведущей к главным воротам, равнина была так изрезана, изрыта, смята, будто бы какой великан нарочно сжимал её толстыми, заскорузлыми пальцами.
— Не твоя печаль, дон Иван! — пробормотал Мартыненко уже по-русски и подозвал Синицына, капитана, что командовал батареей.
Артиллеристы зашевелились, закричали, забегали, и спустя полчаса восхищенный Ван-Гален увидел, как орудия, одно за другим, покатились к намеченной им позиции. Стволы в семьсот килограмм без малого ловко сняли с передков и лафетов и поставили на катки. Огромные брёвна напилили заранее и везли на специальной повозке как раз для такого случая. Волы тянули усердно, люди подталкивали с боков, а специальная команда выхватывала освободившийся балан и заносила вперёд, подкладывая под казённую часть.
За полтора часа четыре двенадцатифунтовые пушки перетащили, водрузили опять на лафеты и изготовили к бою. Защитники крепости пробовали помешать работе, стреляли разрозненно, беспорядочно, но пули, как и предполагал Ван-Гален, почти все падали, обессилев, не долетев метров десяти — двадцати. Только одному волу перебило ногу внизу, у копыта, да солдата контузило в шею. Животное прирезали, человека перевязали, а вдоль позиции поставили плетёные корзины, набив их камнями. Орудия зарядили и ждали только сигнала.
Подъехал Мадатов с офицерской свитой и десятком казаков. Осмотрел позицию и, довольный, кивнул испанцу. Конные привлекли внимание, несколько пуль завизжало в воздухе, серым клубочком дыма пыхнула пушечка, пристроенная меж зубцов парапета. Ядро ударило в землю, сажени три не долетев до позиции, запрыгало мячиком, пока не уткнулось в корзину. Вороной нервно перебрал ногами, пошёл было, избочась, но Валериан резко натянул поводья, заставив того стоять смирно. Хороший был под ним конь, и масти почти такой, как покойный Проб, но вполовину не так умён, храбр и послушен.
Офицеры заволновались, придвинулись к генералу, закрывая его от выстрелов, закричали наперебой:
— Ваше сиятельство!.. Ваше превосходительство!.. Господин генерал-майор!.. Отъезжайте!.. Вас видят!.. Вас выцеливают!..
Валериан усмехнулся. Ему льстили эти встревоженные возгласы, эта искренняя тревога. Он лишний раз убедился, что его любят в войсках, что люди готовы кинуться в бой, на приступ не только потому, что их обязывают долг и присяга, но и потому, что верят ему, генералу Мадатову. Он знал, что офицеры и солдаты выполнят любой его приказ, но посчитал бы бесчестным использовать их преданность без крайней необходимости. «Не пожалею ни лошадей, ни людей» — вспомнил он фразу, что кинул Приовскому в хмельной запальчивости лет восемь тому назад, перед самой Березиной. Теперь он уже знал, что солдат, и особенно здесь, на Кавказе, дорог — ценней любого успеха: сражение он мог повторить, а пополнения ему ждать было неоткуда. Но и высокие стены аула стояли перед ним, отражая горячие солнечные лучи, словно подразнивая дерзких пришельцев, посмевших подняться с равнины.
— Если я отъеду, — крикнул Валериан, оглядывая конных и пеших. — Если я отъеду, кто будет брать Хозрек?!
— Мы! — воскликнули разом все офицеры, хором в полсотни, наверное, голосов, легко перекрывая отдельные выстрелы и топот батальона, становившегося плотной колонной. — Мы будем брать Хозрек!
Ван-Гален не понимал и три четверти сказанных слов, но догадывался об их смысле и также кричал вместе со всеми, поднимая к небу драгунскую тяжёлую саблю. Его захватил общий порыв, он, как и прочие товарищи по оружию, уже любил этого курчавого, горбоносого генерала, он готов был кинуться под ядра и пули, согласен был умереть, остаться в сухой земле, в далёкой, но такой понятной ему стране.
Валериан собрался было уже отъехать, но его остановил Мартыненко. За спиной майора стоял унтер-офицер, среднего роста, крепкий, видимо, очень сильный и ловкий. Лицо его было черно от порохового дыма, солнца и пыли; за плечом унтера висело ружьё на погоне, второе, также с примкнутым штыком, он держал у ноги.
— Ваше превосходительство! Вы предлагали проверить — не пытался ли неприятель углубить ров. Вот, унтер-офицер Орлов ходил к крепости.
— Днём? — Валериан изумлённо смерил Орлова взглядом. — Правда, унтер? Как удалось?
— Потихонечку, ваше превосходительство, — Орлов отвечал не быстро, но и не путая слова от смущения, не тушевался, но и не нагличал; держался просто, с видом человека, совершенно уверенного в себе самом, в своих словах и поступках. — От камушка к камушку, за кустами, вдоль трещинок. Эти бусурмане кричат только громко, а порядка в них нет. Подползли, высмотрели, что нужно, и назад тем же манером.
— И что ров?
— А ничего. Ничего они там не делали и не сделают. Такую землю им, кроме как порохом, и не взять. Пытались, кажется, где-то долбить, да и бросили.
Валериан остался доволен услышанным. Страшные воспоминания о штурме Браилова уже не грозили стать реальным кошмаром. Высота стен Хозрека, которую сообщили ему лазутчики, не увеличилась, и срубленные заранее лестницы должны были поднять его солдат хотя бы до парапета.
— Почему два ружья? — спросил напоследок, впрочем, уже предполагая ответ.
— Так кончился Фёдор мой, — так же спокойно ответил унтер. — Как ползли назад, его кто-то и выцелил. То ли с окопа, то ли с крепости. Даже не крикнул, сердечный, ткнулся головой в камень, ножками посучил и затих. Его тащить я уже побоялся, а ружьё и пули забрал.
Валериан повернулся в седле, отыскивая взглядом начальника штаба:
— Запишите, Мориц Августович, фамилии обоих. Как вернёмся, скажу Алексею Петровичу. Обоим знак Георгиевский за такую отчаянность. Это надо же — днём...
— Ваше превосходительство, — прервал его унтер, не обращая внимания на огромный волосатый кулак, который показывал ему командир батальона. — У меня этот знак уже есть, мне второй, стало быть, и без надобности. А за Фёдора, за Черепкова похлопочите, будьте милостивы. Он уже не узнает, так семье может послабление которое сделают.
Только теперь Валериан разглядел на широкой груди Орлова серебряный крестик знака отличия.
— За что получил? — начал было расспрашивать и тут же оборвал себя сам: — Так ты тот самый Орлов, что в Недосягаемом стане держался?
— Так точно, господин генерал-майор. И Черепков тогда со мной высидел. А здесь...
Он шумно вздохнул, будто всхлипнул, замолчал и вытянулся, расправляя мощные плечи. Валериан тоже выдержал паузу.
— Его не забуду. Да и тебя тоже, Орлов. Крестик, да, второй раз тебе не положен, но на прибавку к жалованью можешь рассчитывать... Майор! Мартыненко! Людей в строю не держите напрасно. Пусть сядут, передохнут. Сначала орудия поработают, потом уже по сигналу — с Богом!
Он повернулся, поехал прочь, думая, сколько же людей недосчитается уже после первого приступа, и переживёт ли очередное сражение ладный и храбрый унтер, чью простую фамилию он услышал больше года назад, от Ермолова, в его тифлисском особняке.
Валериан въехал на небольшой пригорок и остался в седле. Зато спешились штандарт-юнкер Солодовников и оба его помощника. Развёрнутое знамя Солодовников уставил в землю и стал рядом, придерживая древко, давно отполированное ладонями многих знамёнщиков. Два подпоручика с обнажёнными саблями отступили на шаг назад и замерли, положив лезвия обухами на плечи. Свита теснилась чуть ниже, каждый офицер был готов в любую секунду сорваться с места, мчаться под ядрами, пулями, чтоб передать приказ, вернуться с донесением и описанием боя.
Валериан посмотрел на красное солнце, ползущее к верхней точке, на синее небо, не успевшее ещё выцвести за столько тысячелетий. Слева поднималась горная цепь, поблескивая вдали снеговыми шапками. Туда, к отрогам хребта, Аслан-хан оттеснил лакскую конницу и цепко держал позицию, не давая противнику возможности ударить на изготовившуюся к штурму пехоту. Четыре батальона выстроились колоннами и ждали только приказания к приступу. Пятый Валериан развернул к левому флангу, на случай, если храбрая, но нестойкая татарская конница вдруг брызнет в стороны, как разбившееся стекло. Прямо перед позицией отряда лежал аул Хозрек. За высокими белыми стенами дома, словно каменные тёмные соты, карабкались вверх, громоздясь один на другой. Тяжёлая работа ожидала его людей, но там, за аулом ещё невидимая начиналась долина, поднимаясь к столице мятежного Сурхай-хана. Генерал Ермолов приказал взять Казикумых, и Валериан знал, что должен быть там не позднее июля.
Он снял фуражку, перекрестился, уверенно пристукивая лоб, живот, грудь сложенными щепотью пальцами; надел фуражку, поправил козырёк, ещё помедлил и, наконец, махнул рукой: «С Богом!»
Четыре Конгривовы ракеты[27], злобно шипя, сорвались со станков и понеслись к Хозреку. Две свалились, не долетев, одна ударила безвредно в стену, зато последняя взорвалась в ауле, среди построек, выплеснув невидимый отсюда огонь. И тут же ударили двенадцатифунтовые пушки с позиции, определённой для них испанским майором. Штурм начался.
Ван-Гален стоял с другими офицерами впереди батальона и смотрел, как поставленная им батарея ломает толстые стены. Один за другим рявкали залпы, орудия подпрыгивали, опираясь на лафеты, словно бы на хвосты, как огромные, огнедышащие драконы, затем, словно на лапы, припадали опять на колёса. Прислуга банила, прочищала жерла, из которых ещё курился серый дымок, опускала картузы, вкладывала чугунные шары ядер, прибивала пыжи, пробивала заряды, освобождая место огню, и, доложив о готовности, замирала. Командир батареи, усатый, чуть волочащий правую ногу, штабс-капитан выкрикивал короткий приказ, четыре фейерверкера разом подносили горящие пальники к затравочным отверстиями, и ещё четыре снаряда уносились вдаль, сквозь густое облако дыма, что уже заволокло подступ к Хозреку.
Дон Хуан знал, что теперь от него мало что будет зависеть, и старался расслабиться, накопить побольше сил перед боем. Утром он отказался от завтрака, желая оставить пустой желудок на случай ранения. И теперь, чувствуя, как туманится голова и посасывает под рёбрами, он пытался решить: виноват в его недомогании голод или волнение? «Странно, — спрашивал сам себя, — какой же случай занёс его сюда, на край света, и бросил посреди огромных снеговых гор. Какая судьба заставила его воевать бок о бок с людьми, чей язык он разбирал меньше чем на одну четвёртую часть? Щекотка любопытства? Похоть храбрости?» Мало он дрался за прошедшие годы, так ещё собирался через несколько десятков минут бежать, размахивая тяжёлой, громоздкой саблей, лезть на стены городка, о котором услышал впервые в жизни, убивать людей, о которых ничего не знал, о которых даже не слышал до последней недели.
Тем не менее он знал, что прозвучит сигнал, и он побежит, и полезет, и будет наносить удары, и будет отражать чужие. Он был солдат по профессии, и люди, окружавшие его, были профессиональными солдатами, и те, с кем они собирались сразиться, должно быть, не уступали им в свирепом упорстве.
Пузатый майор Мартыненко что-то говорил своим офицерам, и те вдруг рассмеялись, занялись заливистым, слегка дребезжащим хохотом. Дон Хуан не понял, над чем смеются, но тоже заулыбался, не желая выглядеть чужим в этой славной компании. Мартыненко довернулся к нему и крикнул несколько слов на своём ужасном французском:
— Что, майор?! Пушки!.. Хорошо!.. Скоро и мы...
Он замолчал и вдруг совершенно неожиданно подмигнул и скорчил уморительную физиономию. Тут и Ван-Гален взорвался сердечным смехом, также слегка нервным от ожидания схватки, но и невероятно довольным. Он окончательно понял, что вокруг него, рядом, впереди, сзади, находятся люди, совершенно свои по сердцу, как если бы он снова стоял в рядах мушкетёрского полка армии генерала Куэсты[28].
Артиллерист Синицын забрался на пушку и, расставив трубу, всмотрелся вдаль, пытаясь разглядеть нечто сквозь завесу порохового дыма и пыли. Спрыгнул на землю, пошёл, почти побежал к Мартыненко. Тот выслушал штабс-капитана, посерьёзнел, приказал офицерам разойтись и стать перед строем. Возвращаясь на место, Ван-Гален увидел, как молодцеватый унтер, тот, что разговаривал с генералом, вдруг зажал ружьё между колен, поплевал на ладони, обтёр друг о друга и снова стал с оружием на плече. Другие солдаты тоже готовились наступать: кто повторял движения унтера, словно лесорубы, собираясь приступать к особо высокому дереву, кто мелко крестился. Дон Хуан переложил саблю в левую руку, тоже осенил себя знамением, зашевелил губами: «Ave Maria...» Могла же Дева-заступница последовать за ним и сюда, на юго-восточную оконечность Европы.
Валериан, не отрываясь, следил, как две батареи садили залп за залпом, посылая ядра в стены аула. Ван-Гален, вспомнил он, назвал эти пушки осадными. Но так их можно было именовать лишь в сравнении с прочими, шестифунтовыми, годными только для поля — встречать картечью наступающего противника. На приступе к крепости полевые орудия могли разве что бить поверх парапета, бросать зажигательные снаряды. Да и то ракеты Конгрива справлялись с подобными задачами куда как лучше. А проломить стены — на это были способны только восемь двенадцатифунтовых орудий. Но и то лишь после упорной долбёжки. Настоящие осадные пушки, чудища в сотни пудов, стёрли бы бастионы Хозрека в каменную пыль за считаные минуты. Но о том, чтобы доставить их в горы, не следовало даже мечтать, чтобы не терять время напрасно. Посылать же людей к неповреждённым стенам Валериан не хотел. Он понимал, что в любом случае штурм обойдётся его небольшому отряду чересчур дорого. Даже перевалив через степы, им придётся с боем брать каждый дом, каждую саклю, пробиваться по улицам, где за каждым дувалом мог притаиться стрелок. Где женщина умела обращаться с ружьём не многим хуже своего мужа, а мальчик приучался к кинжалу раньше, чем начинал ходить.
— Ваше сиятельство! — окликнул его поручик Тупейцын. — Взгляните, кажется, стена мартыненковская того-с...
Валериан встрепенулся и снова поднял трубу. Вороной стоял ровно, и он без особенного труда нащупал участок, в который била батарея, установленная Ван-Галеном. Подул ветер, клочья дыма поплыли в стороны, и Валериан, словно бы в амбразуру, увидел со слепой дикой радостью разбитые перемолотые камни, из которых в незапамятные времена неведомые строители сложили стены Хозрека. В этот момент новый залп грянул, четыре ядра в который уже раз грохнули в стену, и та осыпалась, явив огромный пролом с рваными краями. Страшно, так что Валериан их услышал, закричали люди, раздавленные обломками. Или, может быть, ему только показалось, что он услышал вопль погибающих. Но разбираться в своих чувствах времени у него не было.
— Ракеты! — гаркнул он, повернувшись к сигнальщикам.
И ещё два снаряда, давно ожидавшие своей очереди, ушли с направляющих и лопнули высоко в воздухе, развернувшись красочными шарами.
Ван-Гален вместе со всеми офицерами и солдатами батальона увидел цветные сигналы, вспыхнувшие над серой, задымлённой равниной. Беспокойное чувство, бередившее его душу и тело последние два часа, вдруг исчезло. Дон Хуан выпрямился, расправил плечи и, только услышал хорошо знакомую дробь барабанов, увидел повелительный жест майора, тотчас пошёл вперёд решительным, скорым шагом, щерясь и щурясь, раздувая усы в холодном веселье.
Впереди батальонной колонны поспешали рабочие команды, держа на плечах многометровые лестницы, а перед ними, рассыпавшись цепью, бежали застрельщики. Егеря уже затеяли перестрелку с воинами, засевшими перед стенами. Пули начали посвистывать рядом с Ван-Галеном, кто-то закричал справа, завопил от боли и страха. Дон Хуан, не оборачиваясь, только махнул саблей и закричал: «Вперёд! Вперёд! Не упускать темпа!» Он не понял, что кричит по-испански, да это было уже и неважно в том грохоте, лязге, вое, так хорошо знакомом шуме большого сражения, что развернулось у стен Хозрека.
Егеря уже выбили защитников из мелкого рва, сами прыгали вниз, заканчивая штыками работу, не довершённую пулями. Мартыненко повёл две роты к пролому — бесформенной груде камней, шевелившейся, словно живая. Там умирали в конвульсиях люди, попавшие под обломки: упавшие сверху и просто несчастливо оказавшиеся в этот момент поблизости. Поверх камней зияла дыра, и в ней тоже оставались люди, но живые, полные сил. Они готовились встретить наступающих русских, падали на колени за камни, ища упор для винтовки, подставляли сошки. Дон Хуан зажмурился. Залп оглушил его, ослепил даже сквозь закрытые веки. Тяжёлый пороховой дым пополз, забираясь в ноздри, закричали раненые, завизжали довольные горцы. Ван-Гален услышал этот шум и понял, что и на этот раз он не умер. Он открыл глаза вовремя, чтобы увидеть, как Мартыненко уже карабкается на камни, а вслед ему спешат рослые, разъярённые гренадеры.
Ван-Гален кинулся к стене, где рабочие уже приставили лестницу. Какой-то солдат обогнал его, прыгнул первым и ловко полез по ступеням, цепляясь левой рукой, а ружьё держа правой. Ван-Гален не отставал, плечом словно подпихивая чувяки гренадера. Тот долез до самого верха, подтянулся, пытаясь запрыгнуть на парапет, и вдруг захрипел, качнулся и полетел вниз головой. Он подбил испанца, и тот секунду висел на одной руке, боясь, что пальцы его вот-вот разожмутся, и он свалится вслед убитому, на утоптанную до каменной твёрдости землю. Но выправился, нашёл опору, и сам уже кошкой ловко метнулся вверх, торопясь занять позицию, пока защитник не успел зарядить ружьё или не догадались подбежать сбоку. Не глядя, выбросил саблю вверх, услышал стон, перекинулся мигом на стену. Двое бежали справа, он скользнул навстречу, полуприсел в выпаде, перебросил нападавшего через себя и тут же выронил саблю, упал на колени после удара в голову. Кровь хлынула в глаза, он приготовился умереть, но две руки подхватили его под мышки и поставили на ноги. Двое солдат держали его с боков, а последний противник, лёжа навзничь, извивался, рычал, в то время как унтер Орлов с усилием вытягивал из его груди штык.
Ван-Гален оттолкнул солдат, обтёр рукавом лоб и взмахнул саблей.
— A mi, сапа lias![29] — и тут же поправился, будто бы кто-то рядом понимал по-испански. — Adelante, heroes rusos, al asalto! Hurra![30]
Никто из солдат не понимал, что кричит чернявый драгунский майор, но перевод им не нужен был вовсе. Уставив штыки, они поспешили вслед офицеру, сметая на своём пути воинов Сурхай-хана...
Валериан ждал, сидя в седле. Вороной нервно всхрапывал, вскидывал голову, перебирал ногами. Конь слышал, как гудит земля, видел сизый дым, поднимавшийся чуть не к вершинам далёких гор, обонял запах смерти, доходящий из неизвестных ему пока мест, куда напряжённо вглядывался хозяин.
Трубу Валериан спрятал. Она не могла проникнуть к стенам аула, перенести его немедленно туда, где хрипя, кашляя, надрываясь, умирали люди его отряда. Он был обречён ждать, когда же, наконец, те, кого он послал под пули, камни, ядра, кинжалы, шашки, сумеют пробиться сквозь смерть. Он старался сохранить лицо бесстрастным, только кивком головы показывая, что слышит донесения адъютантов.
Молодые офицеры верхами, чёрные от дыма, вымазанные кровью, кто своей, кто чужой, подъезжали один за другим, рапортовали и снова поворачивали назад, исчезая на время, а кто-то, может быть, навсегда.
— Ваше сиятельство! Первая колонна у стен... Третья застряла — сильный огонь из окопа... Четвёртая лезет в пролом... Вторая поставила лестницы, но поднялась только до парапета...
Валериан только сильней сжимал челюсти. Он слишком хорошо знал, каково приходится сейчас на приступе его гренадерам, мушкетёрам и егерям. Ему в тысячу раз легче было бы самому карабкаться по ступеням, рубиться на стенах, чем так сидеть, ждать и надеяться.
— Ваше сиятельство! Четвёртая ворвалась в пролом. Мартыненко в городе и на стенах... Ваше сиятельство! Они открыли ворота! Мартыненко держит вход в город!
Валериан выхватил саблю.
— В седло!
Штандарт-юнкеру уже подвели коня. Солодовников поднялся в седло, принял знамя, и тяжёлый шёлк заколыхался над головами.
— За мной, молодцы! За мной!
По узкой, щебёнистой, жёлтой дороге Валериан поскакал к главным воротам Хозрека. Казачья сотня и несколько десятков приданных ему офицеров порысили следом, гикая от хмельного восторга в предвкушении схватки. Огромные, в два человеческих роста, обшитые железом, створки ворот разошлись так, что два всадника могли проехать мимо них одновременно. Толстый Мартыненко стоял впереди своих гренадеров, махал шпагой и срывающимся от счастья и усталости голосом вопил что-то невразумительное. Рядом с ним, опираясь на саблю, держался офицер с перевязанной грязными тряпками головой. Валериан узнал в нём испанца Ван-Галена и улыбнулся при мысли, что тот всё-таки выжил. Но радоваться, торжествовать было ещё рановато.
— Майор! — крикнул он Мартыненко. — Оставьте ворота нам. Сейчас ещё подойдут апшеронцы. А сами двигайтесь вдоль стены, сбивайте всех, кто ещё наверху. И как только периметр будет наш, поднимайтесь по улицам. Проверяйте каждую саклю. Спасибо, друзья, за Хозрек! С Богом!..
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
I
Правитель ханств Карабахского, Шекинского и Ширванского генерал-майор князь Валериан Мадатов стоял верхом на возвышении и принимал парад своего отряда, взявшего крепость Хозрек.
Сначала пропылили сотни кюринской конницы, которую вёл лихой штабс-капитан Якубович, державший саблю «подвысь» и прямивший спину до позвоночного хруста. Дав отойти авангарду, чтобы не глотать пыль, поднятую копытами, Аслан-хан повёл основную массу кавалерии. Татары сначала сдерживали коней, но потом отпустили поводья, гикнули, завизжали и, сбив ряды, понеслись плотной массой, уходя прочь от разрушенного ими города. Над многотысячной толпой колыхались разноцветные значки, знамёна зелёного цвета, мелькали копья и шашки, кто-то вздымал к небу ружьё, очевидно захваченное в бою; скалились лошадиные морды, весело щерились бородатые лица под огромными папахами бараньего меха. Грохот более десятка тысяч подков глушил все остальные звуки, так же, как заползавший в ноздри смешанный запах грязи и пота отбивал память о крови.
Валериан смотрел, как проносится мимо страшная, почти неуправляемая сила, и вдруг вспомнил, как чуть меньше десяти лет назад он так же стоял на холме и ждал приступа анатолийской конницы. Тогда майор, командир эскадрона александрийских гусар полагал, что поток тел лошадиных и человеческих вот-вот захлестнёт его и утопит. Что, наверное, и случилось бы, если бы не храбрость седьмого егерского полка, не твёрдость генерала Земцова, успевшего выстроить каре, небольшую подвижную крепость, о которую разбилась атака турок под Рущуком. Сейчас эти лихие всадники были на его стороне, но Валериан понимал, что управлять этой силой нисколько не легче, чем противостоять ей в открытую.
Следом за конницей двинулась артиллерия, все полтора десятка пушек — батарея двенадцатифунтовых и две конные роты шестифунтовых. Волы и лошади упирались мощными ногами в каменистую землю, с усилием, взмахивая головами, тянули чугунные чудища, совсем недавно громившие камень, плющившие мясо, дробившие кости.
Валериан, продолжая удерживать обнажённую шашку, повернулся к начальнику штаба:
— Маловато прислуги, Мориц Августович.
Тот тяжело вздохнул и ответил незамедлительно:
— Половину повыбили, ваше сиятельство. Это если в общем считать. Тяжёлым орудиям легче пришлось, их испанец удачно поставил. А полевые подвезли ближе, так по ним стрелки со стен просто на выбор лупили. Как в куропаток.
— Прикажите, господин подполковник, командирам батальонов выделить людей посмышлёнее, чтобы пополнить артиллеристов. Пушки нам сейчас важнее всего.
Коцебу повёл головой, словно бы воротник мундира сдавил ему шею совсем уж невыносимо.
— Сказать — скажу, ваше превосходительство. Но пехоте и самой тяжко пришлось. Сейчас вы увидите...
Ван-Гален шёл с первым батальоном апшеронцев, шага на два отступив от Мартыненко. Майор с трудом нёс своё огромное тело, подволакивал ногу, задетую шашкой во время штурма, но никто и подумать не мог предложить командиру коня, одного из захваченных в крепости. Он напрягался изо всех сил, но Ван-Гален, глядя на бугристую, словно бы каменную спину командира, знал, что не одна физическая боль мучает отчаянного майора. Дон Хуан и сам боялся обернуться, посмотреть на шеренги солдат, с которыми накануне бежал к стенам, карабкался по лестницам, пробивался по улицам горского селения.
По неизвестному ему до сих пор обычаю, русские не смыкали рядов во время победного марша, оставляя пустыми места погибших, раненых и пропавших. И теперь батальонные колонны зияли страшными проплешинами, словно бы картечь или цепные ядра вырывали из тела воинской части огромные куски общей жизни.
Валериан сцепил челюсти и выехал вперёд на два конских корпуса. Ни один офицер, даже начальник штаба не посмел ему следовать. Это он, генерал, командующий отдельным отрядом, посылал безжалостно своих людей под пули, шашки, ядра, струи кипятка, каменные обвалы, и только он обязан был принять мрачный отчёт живых и светлую память о мёртвых.
Мартыненко повернул голову влево, взмахнул шпагой, и тотчас же сухо треснули три барабана, отрывисто, коротко, чётко. Палочки выбили стаккато по туго натянутой коже и замерли. И только слитные удары подошв отсчитывали темп и ритм победного невесёлого марша. «И хорошо, — подумал Ван-Гален. — Хорошо, что не гремят каблуки с подковками, как на полковом плацу, не заглушают последние крики тех, кто навсегда остался в Хозреке...»
Когда они пробились к воротам и впустили командующего с казаками и конвоем, Мартыненко повёл батальон с внутренней стороны стены, сбивая, отшвыривая прочь защитников укрепления. Разрозненные группы лакских воинов не могли удержать мощный напор апшеронцев — огромных, яростных, уставивших щетину штыков. Кто успевал выстрелить, должен был тут же бежать опрометью, чтобы его не накололи тонкие острые зубья. Шашки, кинжалы — всё было бессильно против ровного, энергичного марша дисциплинированной русской пехоты. Но скоро мартыненковские шеренги встретили грузинцев, перемахнувших стены и тоже двигавшихся по периметру крепости. Тогда майор приказал повернуть и подниматься по улицам города, проверяя каждый дувал, каждую саклю, как потребовал князь Мадатов. Вот тогда начался ад кромешный. Ван-Гален не был в Сарагосе, когда её штурмовали войска маршала Ланна[31], но предполагал, что французам так же приходилось выбивать защитников из каждого дома, каждой щели, как теперь досталось русским войскам в кавказском селении.
Так получилось, что он повёл за собой десяток солдат, что-то около половины взвода. Хотя по сути командовал группой не он, а сухой, жилистый унтер-офицер с короткой фамилией, которую Ван-Галену удалось довольно легко запомнить. Резкое, двусложное слово, которое дон Хуан выкрикивал на коротком выдохе, звучало почти приказом, ударом, знаком, сигналом к действию. «Orloff!» — кричал дон Хуан, указывая саблей в сторону очередного строения, и унтер уже кидал солдатам фразы на понятном им языке. Майор мог различить в этих тирадах одно-два слова, выученных в компании Якубовича, но самым существенным было то, что солдаты понимали Орлова и подчинялись безоговорочно. Словно бы через унтера и сам дон Хуан распоряжался этими чужими, но вверенными ему жизнями.
«Orloff!..» Шестеро, среди них сам Орлов, подбегают к высокому забору, обмазанному давно высохшей глиной, стреляют поверх, внутрь двора, не целясь, и первая тройка, один солдат за другим, протискиваются в узкую щель калитки. Вторая спешно перезаряжает пустые ружья. Сам Ван-Гален с саблей в одной руке и пистолетом в другой показывает оставшимся на улице, что надо держать под прицелом оба видимых прохода. Во дворе заходится лаем невидимый пёс, рычит, визжит, умолкает. Кричат на непонятном языке люди, слышатся ещё выстрелы, один-два, звенят удары стали о сталь, потом ухающие шлепки твёрдое в мягкое, всё стихает... Вдруг начинает истошно визжать женщина и умолкает так же внезапно. Через несколько минут показывается группа Орлова, все вымазанные кровью, но, кажется, только чужой.
— Чисто? — задаёт Ван-Гален один из немногих выученных вопросов.
— Теперь чисто, — мрачно бросает ему Орлов, и команда перебегает к следующему дувалу...
Ван-Гален уже перестал считать, сколько домов они так просмотрели, очистили, оставили свободными от их обитателей. Жестокость русских его не пугала. Он сам был профессиональным солдатом уже двадцать лет без малого, хорошо знал, как берут крепости и что следует за тем, когда осаждающие врываются в город. Неприятель бросает оружие — мы соберём трофеи. Осаждённые сопротивляются — мы возьмём ещё больше. Так рассуждали солдаты всех армий, в которых ему довелось воевать, — испанской, английской, немецкой, голландской. И дон Хуан не мог отыскать причин, по которым русские обязаны быть другими. Упорство мужчин и женщин Хозрека его тоже не удивляло. Точно так же сражались крестьяне в Кастилии, Басконии, Андалусии. Так же они не хотели отдавать врагу без сопротивления ни одного двора, ни одного сарая, оливкового дерева или могилы. За каждый шаг французам приходилось платить кровью. А как испанцы расправлялись с неприятельскими солдатами, попавшими в плен, разумней было не вспоминать. Ван-Гален предполагал, что жители этих гор не менее злопамятны и упорны. На случай ранения он приобрёл маленький пистолет вроде дорожного, тщательно заряжал его перед каждым сражением и носил под мундиром. Если вдруг не повезёт, и солдаты, отступая, не успеют забрать с собой офицера, он лучше сам оборвёт свою жизнь, чем будет ждать, когда это сделает немилосердный нож бородатого человека в бараньей шапке.
Они поднялись достаточно высоко, так что дон Хуан, оглядываясь, мог уже видеть и часть плоскости, улежавшей за стенами. Неприятель отступал достаточно быстро, Ван-Гален и Orloff подгоняли солдат, требуя действовать расторопно. И тут улица кончилась. Точнее, её закрыла невысокая баррикада, составленная из наваленных неровной кучей камней. Ван-Гален едва успел разглядеть несколько стволов горских винтовок, как Орлов закричал заполошно, и солдаты кинулись к заборам, тянувшимся по обе стороны улицы. Дон Хуан тоже метнулся вправо, и в это время затрещали выстрелы.
Четверо солдат рухнуло. Один, впрочем, поднялся и, волоча левую ногу, запрыгал к забору. Ван-Гален выстрелил в сторону баррикады и кинулся навстречу раненому. Подхватил под мышку, закинул чужую руку себе за шею и потянул бедолагу к укрытию. От солдата остро пахло потом, мочой, кровью и страхом. Горцы завизжали отчаянно, страшно, и дон Хуан приготовился уже бросить неудобную ношу, чтобы встретить противника саблей. Но грянуло ещё три выстрела, с другой стороны, гиканье оборвалось, но кто-то завыл, уводя голос всё выше и выше. Высокий и широкий солдат выскочил из-за дувала, грубо схватил раненого поперёк туловища одной рукой и понёс его быстро к калитке. Ван-Гален поспешил следом.
Орлов с ружьём у плеча ждал их в проёме, водил дулом по улице, выцеливая возможных противников. Пропустил во двор и захлопнул калитку.
— В дом! Быстрее! Потап уже там. Здесь не удержимся.
Слов его испанец не разобрал, но смысл понял без перевода.
Они пробежали по короткому грязному двору, перепрыгнули через тело лежащего ничком горца. Лица его Ван-Гален не увидел и был этому рад, потому что затылок убитого был размозжён страшным ударом приклада. Но ему показалось, что человек был ещё очень молод; юноша, может быть, даже мальчик. Однако разглядывать было некогда. На улице уже слышались шлепки пуль и топот десятков бегущих ног. Едва они заскочили в дом, и Орлов задвинул засов, как над забором показались головы в косматых папахах и тонкие стволы горских винтовок.
Дон Хуан огляделся. Они были на первом этаже дома. Небольшая комната, в центре которой стоял столб, поддерживающий потолок, он же пол этажа второго. Из мебели в комнате стоял только огромный ларь. Пол забросан был выцветшими коврами, за исключением чёрного пятна в середине, где, очевидно, разводили огонь. Пламенем обогревались, на нём же варили еду. Дым уходил вверх, в отверстие, специально вырезанное в потолке. Но сажа оседала также на стены, на потолке, свешиваясь чёрными, жирными, причудливыми гирляндами. Бедно жили в доме, так бедно, что Ван-Гален поёжился, представив вдруг на секунду, что ему пришлось провести хотя бы несколько месяцев в этих наспех сложенных засаленных стенах.
Любопытство, однако, казалось излишним. Горцы понимали, что маленькая группа русских, увлёкшись боем, забежала вперёд, и готовы были уничтожить её, навалившись скопом. Нужно было обдумывать способ защиты. Худенький, невысокий солдат в одной испачканной нательной рубахе стоял у прорубленного окна и следил за тем, что делалось с той стороны забора. Окно, узкое, невысокое, сделано было в виде бойницы, и Ван-Гален подумал, что хозяевам дома, должно быть, не раз приходилось отсиживаться за стенами, отражая приступивших врагов, пришедших, может быть, из этого же самого селения, с той стороны улицы.
Орлов схватил испанца за руку и потянул вниз. Вовремя! Почти сразу же грянул залп, и десятка два пуль ударились в стены, в дверь. Одна влетела в окно и вонзилась в столб так, что щепки полетели в разные стороны. Солдат, стороживший у бойницы, быстро выпрямился, выстрелил сам, отскочил в сторону и стал быстро заряжать тяжёлое ружьё, скусывая заряд, прогоняя пулю и пыж шомполом, насыпая порох на полку.
Ван-Гален зарядил седельный пистолет, который носил с начала штурма, и тут же увидел на полу мушкет и сумку с зарядами. Поднял оружие, осмотрел и тщательно подготовил к бою. Орлов следил за ним, одобрительно кивая круглой головой, на которой криво сидел тяжёлый, высокий кивер.
— Бьен, мусью, бьен! Карош твоя, очень карош!
Почему он думал, что иностранец, офицер драгунского Нижегородского лучше поймёт исковерканные слова, Орлов не сумел бы объяснить. Но ему нравился этот невысокий чернявый майор, почти не говоривший на понятном русском языке, однако лихо и твёрдо объяснявшийся с неприятелем клинком и пулей. Майор вроде был кавалеристом, но хорошо знал и пехотный бой, отчаянно дрался на стенах Хозрека, не отставал от мушкетёров на улицах, не хоронился за солдатскими спинами. Орлов уже дважды выручал драгуна, отбивая горские шашки, и решил, что и дальше будет следить за храбрым майором.
А между тем нужно было решать, как быть дальше, чтобы выжить и остаться по возможности невредимыми. Выручки они могли не дождаться: унтер знал, как тяжело двигаться войскам по узким улицам горских селений. Пробиваться назад к своим казалось ему делом немыслимым далее для совершенно здоровых, а у них на руках было ещё двое раненых. Семён, кого тащил с улицы испанец, сидел, привалясь к стене, и перетягивал грязной тряпкой сильно кровившую рану. Почувствовал взгляд Орлова, он поднял глаза и показал жестами, что мясо, мол, болит, но кость не задета и через минуту он тоже станет к бойнице рядом с Потапом.
Второму было намного хуже. Василий Агеев, чьё ружьё подобрал испанец, поймал две пули во время первого залпа. Одну в плечо, другую — в живот. Теперь он лежал навзничь, зажимая ладонью здоровой руки рану, пришедшуюся чуть выше паха; тяжело, коротко и часто дышал. По щекам его текли редкие слёзы.
Орлов погладил его по лбу и поднялся. Четверо прочих глядели на него с тайной надеждой. Потап, Семён, гигант Осип Изотов и даже драгунский майор.
— Значица, так! Здесь нам не отсидеться...
Он обвёл взглядом пол, стены, потолок и скрестил перед грудью руки, одновременно покачав головой. Все и даже иноземный офицер кивнули, показывая, что поняли.
— Так что пока все к окнам, а я пошукаю. Может, что и придумаю...
Ван-Гален занял место у окна, что было прорублено слева от двери. Узкий луч света прочертил дорожку в задымлённом воздухе, упал на пол и осторожно прокрался к раненому. Дон Хуан часто видел, как умирают люди, и понимал, что этому солдату не поможет и лучший хирург, окажись он чудом в этой каменной нищей лачуге, пахнущей перепревшей одеждой, навозом, порохом и прочими запахами, что нанесли сюда забежавшие укрыться военные.
Снаружи что-то готовилось. Он ещё никого не увидел и даже не слышал толком, но чутьё профессионального военного подсказывало, что самое время целиться. Он поднял руку, призывая к вниманию, и трое солдат согласно кивнули. И раненый, и тот свирепый Геркулес, что затащил его в дом, и тот, что прикрывал их, пока они бежали по двору.
Тёмная мохнатая шапка появилась вдруг над забором. Ван-Гален осторожно выставил ружьё, стараясь самому не показываться в бойнице. Светлое лицо на тёмном фоне стало бы чересчур лёгкой мишенью. Грянул залп. С улицы пули зашлёпали по камням, заголосили с досады, отскакивая в стороны. И тут же полдесятка тел взметнулись вверх, собираясь перескочить во двор.
Дон Хуан потянул осторожно крючок, и вместе с его мушкетом выпалили ещё три, заполнив комнату серым дымом, так что пистолет свой Ван-Гален разрядил наудачу, просто выставив руку в окно, изгибая кисть насколько возможно. Кто-то из осаждавших успел, видимо раненый, доковылять до двери и теперь сидел, привалившись к тяжёлой створке, заходясь тяжёлым, утробным кашлем. Гигант Изотов неторопливо подошёл, перехватил поудобней ружьё и хладнокровно просунул штык в самую широкую щель между сплочёнными досками; примерился, ударил и отдёрнул оружие. Кашель оборвался, и они услышали мягкий тихий удар, какой бывает, когда падает на утоптанную землю тяжёлый мешок с зерном.
На улице опять затикали, снова затрещали ружейные выстрелы, и теперь уже Потап, не успевший ни отскочить, ни пригнуться, пополз вниз, обдирая щёки и ногти о нетёсаный камень. Ван-Гален философично заметил себе самому, что такой размен уже совсем не в их пользу.
Из темноты, от задней стены вынырнул унтер Орлов и тихо заговорил с Изотовым и Семёном. Потом повернулся к Ван-Галену и произнёс несколько раз подряд с полдесятка русских слов, сопровождая их жестами. Дон Хуан понял, что они могут уйти, как-то выбраться из хижины через потайной лаз, но невозможно оставить умирающего, надобно ждать либо пока он не кончится, либо пока свои не подоспеют на выручку. «Либо, — продолжил Ван-Гален, — пока неприятель не ворвётся в дом и не прикончит их вместе с несчастным Василием». Он сформулировал эту фразу не по-французски даже, а по-испански, но мысль сама по себе была настолько проста и естественна, что вся выразилась в усмешке, и Орлову не понадобился переводчик. Он тоже усмехнулся и развёл руками, показывая майору: что, мол, теперь делать? Будем ждать.
— Ничего не поделаешь, — сказал себе и Ван-Гален, отворачиваясь к бойнице. — Остаётся лишь ждать.
Ждать довелось им недолго. Опять грохнул залп, опять зашлёпали пули, завопили люди в бараньих шапках, карабкаясь через забор. Дон Хуан разрядил ружьё, пистолет, схватил ружьё, которое подал ему подползший Семён, но головы уже попрятались, только одно тело осталось висеть на заборе, перекинувшись через верх; половина, где ранее была голова, свисала во двор, остальное осталось на улице. Но товарищи скоро стянули убитого за ноги.
Сквозь сизый дым, заволокший внутренность дома, Ван-Гален видел, как великан рвёт рубаху на Орлове и стягивает ему повязкой плечо так, что тот охает и опирается здоровой рукой на стену.
— Ничего! — крикнул унтер, поймав взгляд Ван-Галена. — Ни-че-го!
Это русское слово испанец успел выучить накрепко, но так и не понял, как же им можно воспользоваться. Ничего могло не остаться в патронных сумках, ничего могло не случиться в ближайшем будущем, ничего могло быть не страшно его товарищам... Он пожал плечами и взялся за шомпол. Уголком глаза, впрочем, успел увидеть, как Изотов прошёл дальше к стене и присел на корточки рядом с раненым. От окна Ван-Гален видел только широкую спину гиганта. Тот склонился ещё более, плечи его напряглись, застыли на несколько десятков секунд и вновь расслабились. Он поднялся и бросил короткую фразу унтеру. Орлов подбежал и тоже пригнулся, вглядываясь в лицо товарища, лежавшего неподвижно. Потом натянул тому на лицо шинель, которой укрыт был несчастный, выпрямился и перекрестился. Изотов, дон Хуан, Семён, сидевший на полу и заряжавший свободные ружья, повторили его жест так же безмолвно.
Ван-Гален понял, что только что на его глазах великан Изотов прикончил своего же товарища, придавил его хладнокровно, без видимой жалости, как сам дон Хуан свернул бы голову курице или утке, случайно подвернувшейся под руку голодному воинству. Но и сам он не испытывал ни гнева, ни ненависти, только лёгкое сожаление, как всегда, когда видел своих товарищей мёртвыми. A la guerre, comme a la guerre![32] И эти русские солдаты во всём были похожи на тех мушкетёров, что он оставил в Испании: и в храбрости, и в жестокости, и в боевом упорстве, и в страстном желании выжить. Они были военными по профессии, как и сам дон Хуан, им всем не требовались лишние слова, чтобы понять друг друга. Раненый всё равно бы умер — через час, может быть, через два, но своей затянувшейся агонией мог утянуть за собой ещё четырёх человек. Тащить его с собой было невозможно, оставить живым неприятелю — просто немыслимо. Дон Хуан мог предположить, что смерть от руки горцев Кавказа будет такой же мучительной, как и смерть солдат армии Наполеона, что попадались гверильясам[33] живыми. От мысли этой холодок пробежал вниз по спинному хребту, и Ван-Гален машинально проверил — на месте ли его запасной пистолет, последняя надежда солдата.
Орлов шагнул к Ван-Галену, тронул его за руку и показал на Семёна. Испанец понял, что ему предлагают поддерживать раненого. Он согласно кивнул, хотя, впрочем, никто согласия его и не спрашивал. Офицер, испанский идальго, в этом закоптелом, загаженном, простреленном доме, он уже ничего не решал, никому не приказывал, мог только умереть у окна, пробитого в сером, необработанном камне. А ведь ему хотелось выжить, так же как и всем остальным. Орлов с Изотовым, видимо, знали, как выбраться из этой ловушки, и он, майор драгунского полка, подполковник испанской армии согласен был подчиниться двум опытным русским солдатам.
Сейчас, маршируя в батальонной колонне, твёрдо впечатывая подошвы в каменистую землю горного плато, он прокручивал в голове отдельные моменты их невероятного избавления. Ум и ловкость Орлова, огромная сила Изотова вывели их из обложенной неприятелем хижины. Наверх они не могли уйти, сзади стеной дома служила скала. Унтер повёл их вбок, через стену, смежную со следующей саклей, через пролом, проделанный мощными руками Изотова. Из одной хижины они перебрались в соседнюю, а дальше опять Орлов, расшвыряв в стороны бедную утварь, повёл их к стене, и снова Изотов обрушил её обрезком бревна, который держал под мышкой, словно таран. Двое нырнули туда, сразу уставив штыки на случай засады, а Ван-Гален, выждав пять-десять секунд, поспешил следом, придерживая скакавшего на одной ноге раненого. Помог Семёну проскользнуть в дыру и сам приготовился прыгнуть, как вдруг неожиданно для себя самого хихикнул. Семён уставился на испанца встревоженно, недоумённо, а тот только махнул рукой. Ему вдруг представилась их компания в виде странных зубастых гусениц, что прогрызают свой путь сквозь пчелиные соты. Через ячеистые жилища крылатых тружеников, неустанных в труде и страшных в ярости. Дон Хуан обхватил Семёна, дав тому забросить руку себе на плечи, поудобнее прихватил оба ружья и заторопился вглубь очередной халупы, чью стену крушил неистовый и жестокий Изотов...
Они пробрались через десяток домов, но выбрались всё же к своим, покинув часть города, что пока ещё занимали его защитники.
Валериан молча, усиленно прямя спину, смотрел, как проходят перед ним его батальоны. Он видел прогалы, вырубленные в тесном солдатском строю, целые просеки, прорубленные свинцом и сталью. Пытался угадать, кто же из знакомых ему людей, офицеров, солдат никогда уже больше не станет в строй. Почти в четвёртую часть отряда обошёлся ему штурм Хозрека. Он смотрел, как печатают шаг шеренги полков Кюринского, Грузинского, Апшеронского. Пытался разглядеть закопчённые усталые лица, но странная пелена застилала ему глаза, не давала сфокусировать зрение. Он бы хотел попросить подполковника Коцебу читать ему вслух имена и фамилии тех, кого недостаёт ныне в колоннах, но понимал, что не может позволить себе скорбеть о павших перед живыми. Пока не может. Пока ещё те, кто выжил, не насладились радостью ощущения чиркнувшей рядом смерти...
II
Они скакали вверх по ущелью, безжалостно понукали заморённых лошадей, охлёстывая плётками мокрые бока задыхающихся животных. Кто-то отставал, не выдержав напряжения бешеной гонки, кто-то летел через голову вдруг грянувшего на колени коня и катился, обдирая одежду и кожу о галечное дно иссохшего русла. Остальные продолжали бег, не только не задерживаясь, но даже и не оборачиваясь. Полноводная звёздная река неслась им навстречу, луна тянулась за ними следом, прыгая по острым вершинам. Абдул-бек не засматривался ни вверх, ни по бокам; он мрачно глядел на слегка подсвеченную дорогу, не углядывая, а всего лишь угадывая — что за тёмная черта пересекает путь: то ли тень дерева, то ли расщелина в твёрдой земле. Не горячил напрасно коня, но помогал ему перелетать трещину и снова мягко опускался в седло.
К стенам города они подоспели уже после полуночи. Махмуд-ага подъехал к запертым воротам и трижды что было силы ударил в них рукояткой плети, вырезанной из кизилового дерева. Обитые железом створки встревоженно загудели, и тут же им отозвался ворчливый голос:
— Кто шумит? Кого принесли шайтаны в такую чудную ночь?
Рашид-бек забрал в широкую грудь воздуха сколько мог и завопил, подымаясь на стременах:
— Открывай! Открывай немедленно, сын шакала! Иначе это тебя унесут шайтаны за снежный хребет!
Но стражник не торопился снимать засовы. Напротив, он зашлёпал неспешно прочь, выкрикивая на ходу чьё-то имя, наверное, начальника караула.
Абдул-бек перегнулся в седле так, чтобы его слова мог услышать только старший сын хана.
— Плохо! Кто-то успел сюда раньше нас.
Рашид ощерился так, что даже в ночной темноте блеснули его белые, крепкие зубы.
— Я найду эту быстроногую лисицу. И он пожалеет, что остался в живых под Хозреком.
Абдул-бек не ответил, лишь оглянулся, чтобы проверить: подъехал ли к стенам Сурхай. Четыре-пять сотен всадников, которые успел собрать казикумухский хан после боя с кюринской конницей, сейчас стояли поодаль чёрной, зловещей массой, ожидая решения собственной участи.
Рашиду наскучило ожидание, и он снова приложился к воротам: раз, другой... Но, когда замахнулся в третий, сверху послышался низкий и властный голос:
— Остановись, сын Сурхай-хана! Жители города и так напуганы вестями о проигранной битве. Незачем беспокоить мирных людей ещё больше.
Зацокали подковы по камням, и Абдул-бек увидел, как от толпы воинов отделилась небольшая группа и направилась шагом к воротам. Десяток мрачных нукеров кольцом окружили Сурхай-хана. Один из них, спешившись, вёл в поводу двух лошадей: свою и властителя Казикумухского ханства.
Прежде чем заговорить, Сурхай огладил длинную бороду, что аккуратно улеглась на груди, зажатой кованым панцирем.
— Тебя ли я слышу, хаджи Цахай?
В глубоком голосе хана Абдул-беку почудилась вдруг какая-то стеснённость, неровность, вроде той, какой отвечает хозяину пустой кувшин с трещиной. На вид глина ещё крепка, но долго хранить в сосуде напиток уже опасно.
— Это ты, не отпирайся. Я узнал тебя с первого слова. Скажи — почему жители Казикумуха не пускают в город своего хана?
Абдул-бек повернулся к подъехавшему Дауду.
Они скакали вверх по ущелью, безжалостно понукали заморённых лошадей, охлёстывая плётками мокрые бока задыхающихся животных. Кто-то отставал, не выдержав напряжения бешеной гонки, кто-то летел через голову вдруг грянувшего на колени коня и катился, обдирая одежду и кожу о галечное дно иссохшего русла. Остальные продолжали бег, не только не задерживаясь, но даже и не оборачиваясь. Полноводная звёздная река неслась им навстречу, луна тянулась за ними следом, прыгая по острым вершинам. Абдул-бек не засматривался ни вверх, ни по бокам; он мрачно глядел на слегка подсвеченную дорогу, не углядывая, а всего лишь угадывая — что за тёмная черта пересекает путь: то ли тень дерева, то ли расщелина в твёрдой земле. Не горячил напрасно коня, но помогал ему перелетать трещину и снова мягко опускался в седло.
К стенам города они подоспели уже после полуночи. Махмуд-ага подъехал к запертым воротам и трижды что было силы ударил в них рукояткой плети, вырезанной из кизилового дерева. Обитые железом створки встревоженно загудели, и тут же им отозвался ворчливый голос:
— Кто шумит? Кого принесли шайтаны в такую чудную ночь?
Рашид-бек забрал в широкую грудь воздуха сколько мог и завопил, подымаясь на стременах:
— Открывай! Открывай немедленно, сын шакала! Иначе это тебя унесут шайтаны за снежный хребет!
Но стражник не торопился снимать засовы. Напротив, он зашлёпал неспешно прочь, выкрикивая на ходу чьё-то имя, наверное, начальника караула.
Абдул-бек перегнулся в седле так, чтобы его слова мог услышать только старший сын хана.
— Плохо! Кто-то успел сюда раньше нас.
Рашид ощерился так, что даже в ночной темноте блеснули его белые, крепкие зубы.
— Я найду эту быстроногую лисицу. И он пожалеет, что остался в живых под Хозреком.
Абдул-бек не ответил, лишь оглянулся, чтобы проверить: подъехал ли к стенам Сурхай. Четыре-пять сотен всадников, которые успел собрать казикумухский хан после боя с кюринской конницей, сейчас стояли поодаль чёрной, зловещей массой, ожидая решения собственной участи.
Рашиду наскучило ожидание, и он снова приложился к воротам: раз, другой... Но, когда замахнулся в третий, сверху послышался низкий и властный голос:
— Остановись, сын Сурхай-хана! Жители города и так напуганы вестями о проигранной битве. Незачем беспокоить мирных людей ещё больше.
Зацокали подковы по камням, и Абдул-бек увидел, как от толпы воинов отделилась небольшая группа и направилась шагом к воротам. Десяток мрачных нукеров кольцом окружили Сурхай-хана. Один из них, спешившись, вёл в поводу двух лошадей: свою и властителя Казикумухского ханства.
Прежде чем заговорить, Сурхай огладил длинную бороду, что аккуратно улеглась на груди, зажатой кованым панцирем.
— Тебя ли я слышу, хаджи Цахай?
В глубоком голосе хана Абдул-беку почудилась вдруг какая-то стеснённость, неровность, вроде той, какой отвечает хозяину пустой кувшин с трещиной. На вид глина ещё крепка, но долго хранить в сосуде напиток уже опасно.
— Это ты, не отпирайся. Я узнал тебя с первого слова. Скажи — почему жители Казикумуха не пускают в город своего хана?
Абдул-бек повернулся к подъехавшему Дауду.
— Плохо сказал. Надо требовать, а не просить. Теперь уже этому Цахаю не нужно подбирать главное слово.
— Он хаджи, он святой человек, он был в Мекке. Разве он сможет кривить язык?
— Я знаю его. Он никогда не был в Мекке. Он только десять лет рассказывает всем, что собирается в хадж. Многие привыкли к его рассказам и думают уже, что он, в самом деле, ездил за море. Но он не будет лукавить. Он уже выбрал того, кто сильней сегодня.
Словно подтверждая правоту табасаранца, Цахай прокричал, надсаживая голос:
— Жители Казикумуха не хотят больше видеть тебя, Сурхай, своим ханом!
Дауд зарычал, откинул левой рукой клапан чехла, что висел за спиной, а правой потащил ружьё. Но Абдул-бек остановил нукера:
— Это уже не наша война. Сделаешь только хуже. Подожди, может быть, Аллах будет столь милосерден, что поможет нам встретить этого Цахая в горах. А пока слушай. Итак, они не хотят Сурхая — кому нужен хан, проигравший сражение. Но, может быть, они дадут ему отступить с честью.
А между тем Цахай-ходжа продолжал кричать, разрывая торжествующим воплем узорчатый чёрный покров звёздной ночи:
— Я всегда ненавидел тебя, Сурхай. Я держал стремя Муртазали-беку, твоему старшему сыну. Твоему верному сыну. Сыну, что вернул тебе Казикумухское ханство. И как же ты наградил своего сына? Ты позавидовал ему и приказал убить. Ты даже не решился стать с ним лицом к лицу. Твои слуги, твои шакалы, что подбирают твои объедки, выследили его. Их было десять на одного... А теперь Аслан-хан отомстит за смерть своего сводного брата!
Сурхай-хан слушал голос, вещавший в ночи, не прерывая его, не шевелясь. И так же неподвижно стоял воин, державший его коня. Факелы, что горели на стенах Казикумуха, скрывали стоявших за ними, но хорошо освещали бывшего хана и его верных нукеров.
Сурхай поднял руку, и старейшина умолк, оставив свои обличения.
— Я уеду, — просто сказал старик. — Наверное, Аслан-хан будет вам лучшим хозяином. Если только он сможет забыть, как вы все восстали против него и гнали из города. Прошло только пять лет, Цахай, думаешь — его память короче, чем его борода? Но я уеду. Я только хочу взять с собой свою семью. Зачем вам обременять себя женщинами, детьми?
Абдул-бек похлопал по шее коня и толкнул его мягко вперёд.
— Поедем, — сказал он Дауду, — собирай наших людей. Здесь нам нечего больше ждать.
Но сначала он подъехал к Сурхаю. Бывший хан старался сидеть в седле прямо, но неверный, дрожащий свет сильно старил его, накладывая на морщинистое лицо тени и от прожитых лет, и от пережитых несчастий.
— Ты тоже отступаешься от меня, Абдул-бек? Не зря говорят: верь тому, кто умеет рядом с тобой и проигрывать.
— Я остаюсь, — коротко ответил табасаранец, не обращая внимания на горькие слова собеседника. — Ты устал бороться, ты скрываешься в Персию. У меня есть силы. Я буду сражаться.
— Берегись. Аслан-хан узнает, чья пуля ударила в сердце его младшего брата.
— Он должен быть мне благодарен, — усмехнулся Абдул-бек. — Я убрал камень, на котором могла опрокинуться арба его власти.
— Тем более, тем более он будет тебя искать, чтобы убить. Чтобы показать народу, как он умеет мстить за свою кровь.
— Я не боюсь ворон. Я охочусь за коршуном.
Сурхай-хан задумчиво покивал и снова огладил бороду.
— Я слышал об этом. Но, кажется, ты перепутал породу. Генерал Мадатов больше похож на орла.
— Возможно, — легко согласился бек. — Но моя винтовка доставала и орлов тоже.
— Пусть будет так. Я не виню тебя и не сетую. Каждый уходит своей дорогой, и кто же может сказать загодя — какая вернее. Сколько осталось твоих людей?
— Сорок. Может быть, пятьдесят. Может быть, тридцать пять. Я ещё не считал после сражения.
— Возьми и моих. Всех, кого выберешь. Мне хватит и двух сотен, чтобы довести семью до Тебриза.
— У тебя уже осталось не больше, — тихо и почтительно сказал табасаранец.
Сурхай оглянулся. Даже в темноте было заметно, что толпа конных, что стояла в отдалении, уменьшилась едва ли не вдвое. Старик сгорбился, злобно хлестнул плетью коня и, не глядя по сторонам, поехал шагом к воротам. Там заскрипели железные петли, и в узкий дверной проём поодиночке выходили обмотанные платками женщины. Одни тащили плачущих детей за руку, другие осторожно прижимали ребёнка к мягкой груди. Жители Казикумыха проявили милость к бывшему властителю ханства...
III
Утром войска выступили из лагеря. Ван-Гален отказался ехать с генеральской свитой и попросил Якубовича довести его лошадь до стен Казикумыха. Сам он собирался пройти оставшийся путь с тем самым пехотным батальоном, с которым штурмовал Хозрек, карабкался на стены горской крепости, прокладывал штыком и прикладом путь по узким, извилистым улочкам. Офицеры были рады видеть его в шеренгах, выпаливая с ходу весь небольшой запас французских слов, что сохранился у них, возможно, ещё со времён кампании против Наполеона. И солдаты встретили испанца приветливо, охотно вытягиваясь в виду офицера хотя и другого полка, но уже им не чужого.
Унтер-офицер Орлов, что дважды спас жизнь дону Хуану, стал сразу за ним, намереваясь и дальше оберегать храброго майора. Великан Изотов высился рядом, головы на две превосходя Ван-Галена в росте. Дон Хуан приветствовал обоих кивком и приложил руку к киверу, когда солдаты лихо вздёрнули ружья на караул с положенными по уставу ударами и шлепками. Отворачиваясь, чтобы занять своё место, Ван-Гален подумал, что теперь вполне может быть спокойным за свою спину в любых ситуациях. Таких, как Орлов, таких, как Изотов, он хорошо изучил ещё по службе в войсках их величеств Карла IV и Фердинанда VII[34]. Не дай бог иметь их своими врагами, особенно этого жестокого и сумрачного гиганта, но, если они решат быть твоими друзьями, можно почти не беспокоиться о собственной безопасности.
Генерал подал команду и с развёрнутым знаменем пошёл на рыси вперёд. За ним следовали конвой, свита, казаки, татарская конница. Якубович по-прежнему вёл кюринцев. Проезжая мимо стоявших ещё апшеронцев, он крикнул что-то Ван-Галену, но слова его заглушил топот многих тысяч подков. Дон Хуан рассудил, что не мог его отчаянный друг иметь в виду иного, кроме как встречи в столице горного ханства. Имя города испанец, впрочем, так и не научился произносить, не сбиваясь.
Когда прошла конница, Мартыненко взял паузу, чтобы дать пыли улечься, и тронул батальон с места. Но они прошли совсем недолго, может быть, с полверсты и снова нагнали свою кавалерию. Какое-то препятствие ждало их впереди, некое дефиле[35], что резко затормозило победный марш отряда генерала Мадатова.
Когда Ван-Гален увидел узкий мост, переброшенный через очередную расщелину, он подумал, что, пожалуй, победа вполне могла ещё обернуться побоищем. Если бы только враги обрушили переправу, они вполне могли держаться на своём берегу так долго, как им будет угодно. С одним только условием: наличие съестных припасов и чтобы никто не ударил им в спину. Мост выстроен был изобретательно и вместе с тем максимально просто: перил, даже верёвочных, не было вовсе. Дон Хуан старался держаться самой середины настила и не глядеть вниз, сквозь широкие щели. Одному он радовался — что не его забота была сопровождать артиллерию. Он видел, как орудийные команды русских проводят пушки по горным тропам на одном колесе, в то время как второе висит над кручей. Он был уверен, что батарейные командиры найдут решение и на этот раз. Но не собирался смотреть на эти головоломные трюки, даже если бы и мог задержаться...
Валериан не ждал, пока переправится весь отряд, но с двумя сотнями офицеров и казаков поспешил к Казикумуху. Он понимал, что где-нибудь в ущелье может притаиться засада. Но лазутчики сообщили, что сам Сурхай ускакал от города едва за полночь и в такой спешке, что вряд ли решился бы отрядить часть людей для внезапного, но бессмысленного укола. Сейчас ему казалось куда как более важным скорее добраться до города, пока жители ещё полны смятения и страха. Они скакали, не замечая, что за ними внимательно следят десятки ненавидящих глаз.
Абдул-бек перевалился за камень, где хоронился Дауд, и сел, разбросав кривые короткие ноги, мрачно глядя перед собой.
— Далеко! Даже моя крымчанка не донесёт.
Он повернулся проследить путь своего врага и сплюнул.
— Если бы я только знал! Если бы я знал, что этот гяур решится скакать вперёд всего с двумя сотнями воинов. Я забрал бы у Сурхая всех, кто остался ему ещё верен. Да ещё прихватил наложниц, тех, что родом из наших мест, из Кабарды, из Черкесии. Мы бы смяли Мадатова, мы бы раскололи его череп, как панцирь у черепахи!
Он дважды ударил кулаком по камню, угодил на острый осколок, зашипел и погладил ушибленное место.
— Может быть, стоит ударить, — промычал невнятно Дауд.
Юноша распустил лопасти башлыка, подставив больную челюсть жарким лучам июньского солнца. Абдул-бек был единственный человек, которому он не стеснялся показывать изуродованное лицо.
Бек горько усмехнулся.
— Ударим! Нас десятки против его сотен. Ударим — и потеряем всех. Нет, возвратимся к людям и уведём их повыше в горы. Я уверен — Аллах пошлёт нам другую встречу...
Валериан рассчитал правильно. Только он подъехал к стенам Казикумуха, как ворота города отворились, и толпа, человек в тридцать, высыпала навстречу.
Два мощных батыра несли огромное блюдо, наполненное отварным рисом. Жёлтые, отборные зёрна уложены были конусом, на самой вершине которого лежали два огромных ключа с толстыми кольцами и замысловато выпиленными бородками: ключи от замков к городским воротам. Блюдо сопровождали пять седобородых старейшин в изукрашенных тяжёлых халатах. За ними несли знамёна зелёного цвета и просто шесты, обвитые лозами и ветками.
Валериан поднял руку, свита и казаки остановились. Два офицера спешились вниз и взяли вороного под уздцы с обеих сторон. Генерал-майор, военный правитель ханств Карабахского, Шекинского и Ширванского, князь Валериан Мадатов медленно и торжественно спустился на землю и так же неспешно двинулся навстречу старейшинам Казикумуха. Как полагалось обычаем, он зачерпнул пригоршню риса правой рукой и аккуратно положил в рот, не уронив при этом ни зёрнышка.
Теперь он знал, что поступил верно, когда вчера остановил резню в Хозреке. Его батальоны и татарская конница, взбешённые долгим сопротивлением лакцев, кровавым, затяжным штурмом, готовы были выместить свою злость на несчастных жителях крепости, не разбирая, кто стрелял в них, кто бросал камни, брёвна или обливал кипятком, а кто просто запёрся в доме, опасаясь за жизнь близких. После того как все стены очистили по периметру, после того как боевые группы прочесали улицы вдоль и поперёк города, Валериан приказал бить сигнал строиться. Он знал, что его мало кто послушает, и дополнил барабаны и трубы нагайкой, прикладом и шашкой.
Он сам зарубил двух шекинцев, насиловавших женщину у её дома, под глиняным дувалом, в то время как дети несчастной кричали за стенами. Мерзавцев было пятеро, но трое побежали сразу, а двое пытались отстаивать законную, как им казалось, добычу. Одного из бежавших застрелили солдаты, остальные перемахнули очередной забор и скрылись в глухом муравейнике прилепившихся друг к другу домов. Их лошадей Валериан приказал отдать казакам.
Второй батальон апшеронцев стоял в резерве, не участвовал в штурме, и на его солдат Валериан мог положиться. Он приказал разослать взводные команды снова прочесать город, на этот раз разыскивая своих же, не успевших осознать, что битва закончилась.
Позже ему доложили, что восемь человек расстреляли на месте, до остальных удалось достучаться кулаками и прикладами. Валериан приказал Коцебу внести имена казнённых в общий список погибших при штурме. Подполковник пытался возражать, говорил, что пример нескольких подонков будет поучительным для остальных. Он говорил твёрдо, с категоричной уверенностью штабного хорошего офицера в абсолютной непогрешимости документов. Валериану сделалось скучно, и он оборвал начальника штаба:
— Их так же убили при штурме, как и тех, кто повалился у стен. А могло получиться и так, что этих сбросили с лестницы, а тех, напротив, расстреляли бы свои за насилие. Война может научить одному: радоваться, что сегодня ты выжил. Пишите всех общим списком...
Теперь, обращаясь к старейшинам Казикумуха, он подумал, что накануне был совершенно прав и тогда, когда посылал солдат на стены Хозрека, и когда выводил их из побеждённого города. Страх и милосердие — вот два истинных ключа, что отворяют сердца людей.
Валериан проглотил последние зёрнышки и поднял руку. Сделалось совершенно тихо, только ветер, прилетевший с соседних вершин, трепал знамёна и шелестел мелкими камешками.
— Жители Казикумухского ханства! Белый царь, что живёт далеко на севере, да продлится его время и род, послал меня, генерала Мадатова, сказать, что он недоволен вашими буйствами, вашим непослушанием. Он говорит, что любит вас, как детей, но и сердится, когда детские шалости мешают делам и обычаям взрослых. Он знает, что вы не по своей воле спускались с гор и нападали на русские войска и селения. Он знает, что вас подбивал на это бывший хан ваш Сурхай. Он внук благородного и храброго Чолак-Сурхая. Но ему ничего не досталось от деда, да не сотрётся имя его в народе, среди которого жил властитель и воин.
Валериан сделал паузу и вдруг вспомнил, что именно Чолак-Сурхай участвовал в набеге на Шемаху, когда перебили и ограбили русских купцов. Налёт, который и дал повод императору Петру двинуть войска вдоль Каспия. Но сейчас не время было вспоминать прежние обиды и распри.
— Белый царь, император Александр Благословенный, хочет, чтобы вы взяли себе другого правителя. Аслан, хан кюринцев, хорошо знаком вам, жители города Казикумуха. Он сидел во дворце, в центре столицы вашего ханства, пока не был выведен оттуда коварством злонамеренного Сурхая...
Старейшины согласно кивнули. Они были рады, что генерал Мадатов не вспоминает об участии жителей Казикумыха в борьбе против хана Аслана.
— Аслан-хан — могучий воин и мудрый правитель. Теперь Кюринское и Казикумухское ханства станут единым целым, как во времена славного хана Чолак-Сурхая. Вы будете жить в мире с собой, со своим ханом и с Белым царём, императором Александром.
Он опустил руку, показывая, что закончил речь, и старейшины опять согласно кивнули. Потом стоявший в центре хаджи Цахай, с зелёной чалмой, плотно обмотанной вокруг папахи, взял с блюда ключи, шагнул к Валериану и, нагнув голову, протянул подношение:
— Мы просим тебя, храбрый и благородный Мадат-паша, принять ключи от нашего города. Его ворота всегда открыты для тебя и для твоих воинов. Жители Казикумуха счастливы снова видеть своим правителем мудрого Аслан-хана. Мы приготовили ещё один подарок для тебя, о славный Мадат-паша. Старая лисица Сурхай так торопился замести свои следы облезлым хвостом, что забыл в Казикумухе своё отродье. Бери её, делай, что хочешь, радуйся победе, торжествуй над своим врагом.
Толпа расступилась, и перед Валерианом оказалась девочка лет шести, в дешёвом оборванном платье, с расцарапанным лбом. Правым рукавом она закрывала лицо от мужских взглядов. Не плакала, не просила, только чёрные глаза поверх плохо выкрашенной материи угрюмо следили за новым её хозяином.
— Она дочь наложницы, но всё равно от семени твоего врага. Через неё ты сможешь ухватить сердце Сурхая на любом расстоянии.
Валериан подумал, что правильно сделал, оставив Аслан-хана с отрядом. Если бы кюринец был здесь, девочку бы отдали ему, а тогда её жизнь, несомненно, сделалась орудием мести.
— Я благодарю вас за подарок и за внимание. Но прикажите собрать отряд воинов, и пусть они отвезут Сурхаю его пропавшую дочь. Я зарубил бы хана, встретив его в сражении. Любой из моих солдат с радостью снял бы его с коня пулей или штыком. Но сражение кончено, а русские не воюют с детьми.
Он вспомнил улицы разрушенного Хозрека и подумал — хорошо бы его слова в самом деле могли оказаться правдой...
I
Правитель ханств Карабахского, Шекинского и Ширванского генерал-майор князь Валериан Мадатов стоял верхом на возвышении и принимал парад своего отряда, взявшего крепость Хозрек.
Сначала пропылили сотни кюринской конницы, которую вёл лихой штабс-капитан Якубович, державший саблю «подвысь» и прямивший спину до позвоночного хруста. Дав отойти авангарду, чтобы не глотать пыль, поднятую копытами, Аслан-хан повёл основную массу кавалерии. Татары сначала сдерживали коней, но потом отпустили поводья, гикнули, завизжали и, сбив ряды, понеслись плотной массой, уходя прочь от разрушенного ими города. Над многотысячной толпой колыхались разноцветные значки, знамёна зелёного цвета, мелькали копья и шашки, кто-то вздымал к небу ружьё, очевидно захваченное в бою; скалились лошадиные морды, весело щерились бородатые лица под огромными папахами бараньего меха. Грохот более десятка тысяч подков глушил все остальные звуки, так же, как заползавший в ноздри смешанный запах грязи и пота отбивал память о крови.
Валериан смотрел, как проносится мимо страшная, почти неуправляемая сила, и вдруг вспомнил, как чуть меньше десяти лет назад он так же стоял на холме и ждал приступа анатолийской конницы. Тогда майор, командир эскадрона александрийских гусар полагал, что поток тел лошадиных и человеческих вот-вот захлестнёт его и утопит. Что, наверное, и случилось бы, если бы не храбрость седьмого егерского полка, не твёрдость генерала Земцова, успевшего выстроить каре, небольшую подвижную крепость, о которую разбилась атака турок под Рущуком. Сейчас эти лихие всадники были на его стороне, но Валериан понимал, что управлять этой силой нисколько не легче, чем противостоять ей в открытую.
Следом за конницей двинулась артиллерия, все полтора десятка пушек — батарея двенадцатифунтовых и две конные роты шестифунтовых. Волы и лошади упирались мощными ногами в каменистую землю, с усилием, взмахивая головами, тянули чугунные чудища, совсем недавно громившие камень, плющившие мясо, дробившие кости.
Валериан, продолжая удерживать обнажённую шашку, повернулся к начальнику штаба:
— Маловато прислуги, Мориц Августович.
Тот тяжело вздохнул и ответил незамедлительно:
— Половину повыбили, ваше сиятельство. Это если в общем считать. Тяжёлым орудиям легче пришлось, их испанец удачно поставил. А полевые подвезли ближе, так по ним стрелки со стен просто на выбор лупили. Как в куропаток.
— Прикажите, господин подполковник, командирам батальонов выделить людей посмышлёнее, чтобы пополнить артиллеристов. Пушки нам сейчас важнее всего.
Коцебу повёл головой, словно бы воротник мундира сдавил ему шею совсем уж невыносимо.
— Сказать — скажу, ваше превосходительство. Но пехоте и самой тяжко пришлось. Сейчас вы увидите...
Ван-Гален шёл с первым батальоном апшеронцев, шага на два отступив от Мартыненко. Майор с трудом нёс своё огромное тело, подволакивал ногу, задетую шашкой во время штурма, но никто и подумать не мог предложить командиру коня, одного из захваченных в крепости. Он напрягался изо всех сил, но Ван-Гален, глядя на бугристую, словно бы каменную спину командира, знал, что не одна физическая боль мучает отчаянного майора. Дон Хуан и сам боялся обернуться, посмотреть на шеренги солдат, с которыми накануне бежал к стенам, карабкался по лестницам, пробивался по улицам горского селения.
По неизвестному ему до сих пор обычаю, русские не смыкали рядов во время победного марша, оставляя пустыми места погибших, раненых и пропавших. И теперь батальонные колонны зияли страшными проплешинами, словно бы картечь или цепные ядра вырывали из тела воинской части огромные куски общей жизни.
Валериан сцепил челюсти и выехал вперёд на два конских корпуса. Ни один офицер, даже начальник штаба не посмел ему следовать. Это он, генерал, командующий отдельным отрядом, посылал безжалостно своих людей под пули, шашки, ядра, струи кипятка, каменные обвалы, и только он обязан был принять мрачный отчёт живых и светлую память о мёртвых.
Мартыненко повернул голову влево, взмахнул шпагой, и тотчас же сухо треснули три барабана, отрывисто, коротко, чётко. Палочки выбили стаккато по туго натянутой коже и замерли. И только слитные удары подошв отсчитывали темп и ритм победного невесёлого марша. «И хорошо, — подумал Ван-Гален. — Хорошо, что не гремят каблуки с подковками, как на полковом плацу, не заглушают последние крики тех, кто навсегда остался в Хозреке...»
Когда они пробились к воротам и впустили командующего с казаками и конвоем, Мартыненко повёл батальон с внутренней стороны стены, сбивая, отшвыривая прочь защитников укрепления. Разрозненные группы лакских воинов не могли удержать мощный напор апшеронцев — огромных, яростных, уставивших щетину штыков. Кто успевал выстрелить, должен был тут же бежать опрометью, чтобы его не накололи тонкие острые зубья. Шашки, кинжалы — всё было бессильно против ровного, энергичного марша дисциплинированной русской пехоты. Но скоро мартыненковские шеренги встретили грузинцев, перемахнувших стены и тоже двигавшихся по периметру крепости. Тогда майор приказал повернуть и подниматься по улицам города, проверяя каждый дувал, каждую саклю, как потребовал князь Мадатов. Вот тогда начался ад кромешный. Ван-Гален не был в Сарагосе, когда её штурмовали войска маршала Ланна[31], но предполагал, что французам так же приходилось выбивать защитников из каждого дома, каждой щели, как теперь досталось русским войскам в кавказском селении.
Так получилось, что он повёл за собой десяток солдат, что-то около половины взвода. Хотя по сути командовал группой не он, а сухой, жилистый унтер-офицер с короткой фамилией, которую Ван-Галену удалось довольно легко запомнить. Резкое, двусложное слово, которое дон Хуан выкрикивал на коротком выдохе, звучало почти приказом, ударом, знаком, сигналом к действию. «Orloff!» — кричал дон Хуан, указывая саблей в сторону очередного строения, и унтер уже кидал солдатам фразы на понятном им языке. Майор мог различить в этих тирадах одно-два слова, выученных в компании Якубовича, но самым существенным было то, что солдаты понимали Орлова и подчинялись безоговорочно. Словно бы через унтера и сам дон Хуан распоряжался этими чужими, но вверенными ему жизнями.
«Orloff!..» Шестеро, среди них сам Орлов, подбегают к высокому забору, обмазанному давно высохшей глиной, стреляют поверх, внутрь двора, не целясь, и первая тройка, один солдат за другим, протискиваются в узкую щель калитки. Вторая спешно перезаряжает пустые ружья. Сам Ван-Гален с саблей в одной руке и пистолетом в другой показывает оставшимся на улице, что надо держать под прицелом оба видимых прохода. Во дворе заходится лаем невидимый пёс, рычит, визжит, умолкает. Кричат на непонятном языке люди, слышатся ещё выстрелы, один-два, звенят удары стали о сталь, потом ухающие шлепки твёрдое в мягкое, всё стихает... Вдруг начинает истошно визжать женщина и умолкает так же внезапно. Через несколько минут показывается группа Орлова, все вымазанные кровью, но, кажется, только чужой.
— Чисто? — задаёт Ван-Гален один из немногих выученных вопросов.
— Теперь чисто, — мрачно бросает ему Орлов, и команда перебегает к следующему дувалу...
Ван-Гален уже перестал считать, сколько домов они так просмотрели, очистили, оставили свободными от их обитателей. Жестокость русских его не пугала. Он сам был профессиональным солдатом уже двадцать лет без малого, хорошо знал, как берут крепости и что следует за тем, когда осаждающие врываются в город. Неприятель бросает оружие — мы соберём трофеи. Осаждённые сопротивляются — мы возьмём ещё больше. Так рассуждали солдаты всех армий, в которых ему довелось воевать, — испанской, английской, немецкой, голландской. И дон Хуан не мог отыскать причин, по которым русские обязаны быть другими. Упорство мужчин и женщин Хозрека его тоже не удивляло. Точно так же сражались крестьяне в Кастилии, Басконии, Андалусии. Так же они не хотели отдавать врагу без сопротивления ни одного двора, ни одного сарая, оливкового дерева или могилы. За каждый шаг французам приходилось платить кровью. А как испанцы расправлялись с неприятельскими солдатами, попавшими в плен, разумней было не вспоминать. Ван-Гален предполагал, что жители этих гор не менее злопамятны и упорны. На случай ранения он приобрёл маленький пистолет вроде дорожного, тщательно заряжал его перед каждым сражением и носил под мундиром. Если вдруг не повезёт, и солдаты, отступая, не успеют забрать с собой офицера, он лучше сам оборвёт свою жизнь, чем будет ждать, когда это сделает немилосердный нож бородатого человека в бараньей шапке.
Они поднялись достаточно высоко, так что дон Хуан, оглядываясь, мог уже видеть и часть плоскости, улежавшей за стенами. Неприятель отступал достаточно быстро, Ван-Гален и Orloff подгоняли солдат, требуя действовать расторопно. И тут улица кончилась. Точнее, её закрыла невысокая баррикада, составленная из наваленных неровной кучей камней. Ван-Гален едва успел разглядеть несколько стволов горских винтовок, как Орлов закричал заполошно, и солдаты кинулись к заборам, тянувшимся по обе стороны улицы. Дон Хуан тоже метнулся вправо, и в это время затрещали выстрелы.
Четверо солдат рухнуло. Один, впрочем, поднялся и, волоча левую ногу, запрыгал к забору. Ван-Гален выстрелил в сторону баррикады и кинулся навстречу раненому. Подхватил под мышку, закинул чужую руку себе за шею и потянул бедолагу к укрытию. От солдата остро пахло потом, мочой, кровью и страхом. Горцы завизжали отчаянно, страшно, и дон Хуан приготовился уже бросить неудобную ношу, чтобы встретить противника саблей. Но грянуло ещё три выстрела, с другой стороны, гиканье оборвалось, но кто-то завыл, уводя голос всё выше и выше. Высокий и широкий солдат выскочил из-за дувала, грубо схватил раненого поперёк туловища одной рукой и понёс его быстро к калитке. Ван-Гален поспешил следом.
Орлов с ружьём у плеча ждал их в проёме, водил дулом по улице, выцеливая возможных противников. Пропустил во двор и захлопнул калитку.
— В дом! Быстрее! Потап уже там. Здесь не удержимся.
Слов его испанец не разобрал, но смысл понял без перевода.
Они пробежали по короткому грязному двору, перепрыгнули через тело лежащего ничком горца. Лица его Ван-Гален не увидел и был этому рад, потому что затылок убитого был размозжён страшным ударом приклада. Но ему показалось, что человек был ещё очень молод; юноша, может быть, даже мальчик. Однако разглядывать было некогда. На улице уже слышались шлепки пуль и топот десятков бегущих ног. Едва они заскочили в дом, и Орлов задвинул засов, как над забором показались головы в косматых папахах и тонкие стволы горских винтовок.
Дон Хуан огляделся. Они были на первом этаже дома. Небольшая комната, в центре которой стоял столб, поддерживающий потолок, он же пол этажа второго. Из мебели в комнате стоял только огромный ларь. Пол забросан был выцветшими коврами, за исключением чёрного пятна в середине, где, очевидно, разводили огонь. Пламенем обогревались, на нём же варили еду. Дым уходил вверх, в отверстие, специально вырезанное в потолке. Но сажа оседала также на стены, на потолке, свешиваясь чёрными, жирными, причудливыми гирляндами. Бедно жили в доме, так бедно, что Ван-Гален поёжился, представив вдруг на секунду, что ему пришлось провести хотя бы несколько месяцев в этих наспех сложенных засаленных стенах.
Любопытство, однако, казалось излишним. Горцы понимали, что маленькая группа русских, увлёкшись боем, забежала вперёд, и готовы были уничтожить её, навалившись скопом. Нужно было обдумывать способ защиты. Худенький, невысокий солдат в одной испачканной нательной рубахе стоял у прорубленного окна и следил за тем, что делалось с той стороны забора. Окно, узкое, невысокое, сделано было в виде бойницы, и Ван-Гален подумал, что хозяевам дома, должно быть, не раз приходилось отсиживаться за стенами, отражая приступивших врагов, пришедших, может быть, из этого же самого селения, с той стороны улицы.
Орлов схватил испанца за руку и потянул вниз. Вовремя! Почти сразу же грянул залп, и десятка два пуль ударились в стены, в дверь. Одна влетела в окно и вонзилась в столб так, что щепки полетели в разные стороны. Солдат, стороживший у бойницы, быстро выпрямился, выстрелил сам, отскочил в сторону и стал быстро заряжать тяжёлое ружьё, скусывая заряд, прогоняя пулю и пыж шомполом, насыпая порох на полку.
Ван-Гален зарядил седельный пистолет, который носил с начала штурма, и тут же увидел на полу мушкет и сумку с зарядами. Поднял оружие, осмотрел и тщательно подготовил к бою. Орлов следил за ним, одобрительно кивая круглой головой, на которой криво сидел тяжёлый, высокий кивер.
— Бьен, мусью, бьен! Карош твоя, очень карош!
Почему он думал, что иностранец, офицер драгунского Нижегородского лучше поймёт исковерканные слова, Орлов не сумел бы объяснить. Но ему нравился этот невысокий чернявый майор, почти не говоривший на понятном русском языке, однако лихо и твёрдо объяснявшийся с неприятелем клинком и пулей. Майор вроде был кавалеристом, но хорошо знал и пехотный бой, отчаянно дрался на стенах Хозрека, не отставал от мушкетёров на улицах, не хоронился за солдатскими спинами. Орлов уже дважды выручал драгуна, отбивая горские шашки, и решил, что и дальше будет следить за храбрым майором.
А между тем нужно было решать, как быть дальше, чтобы выжить и остаться по возможности невредимыми. Выручки они могли не дождаться: унтер знал, как тяжело двигаться войскам по узким улицам горских селений. Пробиваться назад к своим казалось ему делом немыслимым далее для совершенно здоровых, а у них на руках было ещё двое раненых. Семён, кого тащил с улицы испанец, сидел, привалясь к стене, и перетягивал грязной тряпкой сильно кровившую рану. Почувствовал взгляд Орлова, он поднял глаза и показал жестами, что мясо, мол, болит, но кость не задета и через минуту он тоже станет к бойнице рядом с Потапом.
Второму было намного хуже. Василий Агеев, чьё ружьё подобрал испанец, поймал две пули во время первого залпа. Одну в плечо, другую — в живот. Теперь он лежал навзничь, зажимая ладонью здоровой руки рану, пришедшуюся чуть выше паха; тяжело, коротко и часто дышал. По щекам его текли редкие слёзы.
Орлов погладил его по лбу и поднялся. Четверо прочих глядели на него с тайной надеждой. Потап, Семён, гигант Осип Изотов и даже драгунский майор.
— Значица, так! Здесь нам не отсидеться...
Он обвёл взглядом пол, стены, потолок и скрестил перед грудью руки, одновременно покачав головой. Все и даже иноземный офицер кивнули, показывая, что поняли.
— Так что пока все к окнам, а я пошукаю. Может, что и придумаю...
Ван-Гален занял место у окна, что было прорублено слева от двери. Узкий луч света прочертил дорожку в задымлённом воздухе, упал на пол и осторожно прокрался к раненому. Дон Хуан часто видел, как умирают люди, и понимал, что этому солдату не поможет и лучший хирург, окажись он чудом в этой каменной нищей лачуге, пахнущей перепревшей одеждой, навозом, порохом и прочими запахами, что нанесли сюда забежавшие укрыться военные.
Снаружи что-то готовилось. Он ещё никого не увидел и даже не слышал толком, но чутьё профессионального военного подсказывало, что самое время целиться. Он поднял руку, призывая к вниманию, и трое солдат согласно кивнули. И раненый, и тот свирепый Геркулес, что затащил его в дом, и тот, что прикрывал их, пока они бежали по двору.
Тёмная мохнатая шапка появилась вдруг над забором. Ван-Гален осторожно выставил ружьё, стараясь самому не показываться в бойнице. Светлое лицо на тёмном фоне стало бы чересчур лёгкой мишенью. Грянул залп. С улицы пули зашлёпали по камням, заголосили с досады, отскакивая в стороны. И тут же полдесятка тел взметнулись вверх, собираясь перескочить во двор.
Дон Хуан потянул осторожно крючок, и вместе с его мушкетом выпалили ещё три, заполнив комнату серым дымом, так что пистолет свой Ван-Гален разрядил наудачу, просто выставив руку в окно, изгибая кисть насколько возможно. Кто-то из осаждавших успел, видимо раненый, доковылять до двери и теперь сидел, привалившись к тяжёлой створке, заходясь тяжёлым, утробным кашлем. Гигант Изотов неторопливо подошёл, перехватил поудобней ружьё и хладнокровно просунул штык в самую широкую щель между сплочёнными досками; примерился, ударил и отдёрнул оружие. Кашель оборвался, и они услышали мягкий тихий удар, какой бывает, когда падает на утоптанную землю тяжёлый мешок с зерном.
На улице опять затикали, снова затрещали ружейные выстрелы, и теперь уже Потап, не успевший ни отскочить, ни пригнуться, пополз вниз, обдирая щёки и ногти о нетёсаный камень. Ван-Гален философично заметил себе самому, что такой размен уже совсем не в их пользу.
Из темноты, от задней стены вынырнул унтер Орлов и тихо заговорил с Изотовым и Семёном. Потом повернулся к Ван-Галену и произнёс несколько раз подряд с полдесятка русских слов, сопровождая их жестами. Дон Хуан понял, что они могут уйти, как-то выбраться из хижины через потайной лаз, но невозможно оставить умирающего, надобно ждать либо пока он не кончится, либо пока свои не подоспеют на выручку. «Либо, — продолжил Ван-Гален, — пока неприятель не ворвётся в дом и не прикончит их вместе с несчастным Василием». Он сформулировал эту фразу не по-французски даже, а по-испански, но мысль сама по себе была настолько проста и естественна, что вся выразилась в усмешке, и Орлову не понадобился переводчик. Он тоже усмехнулся и развёл руками, показывая майору: что, мол, теперь делать? Будем ждать.
— Ничего не поделаешь, — сказал себе и Ван-Гален, отворачиваясь к бойнице. — Остаётся лишь ждать.
Ждать довелось им недолго. Опять грохнул залп, опять зашлёпали пули, завопили люди в бараньих шапках, карабкаясь через забор. Дон Хуан разрядил ружьё, пистолет, схватил ружьё, которое подал ему подползший Семён, но головы уже попрятались, только одно тело осталось висеть на заборе, перекинувшись через верх; половина, где ранее была голова, свисала во двор, остальное осталось на улице. Но товарищи скоро стянули убитого за ноги.
Сквозь сизый дым, заволокший внутренность дома, Ван-Гален видел, как великан рвёт рубаху на Орлове и стягивает ему повязкой плечо так, что тот охает и опирается здоровой рукой на стену.
— Ничего! — крикнул унтер, поймав взгляд Ван-Галена. — Ни-че-го!
Это русское слово испанец успел выучить накрепко, но так и не понял, как же им можно воспользоваться. Ничего могло не остаться в патронных сумках, ничего могло не случиться в ближайшем будущем, ничего могло быть не страшно его товарищам... Он пожал плечами и взялся за шомпол. Уголком глаза, впрочем, успел увидеть, как Изотов прошёл дальше к стене и присел на корточки рядом с раненым. От окна Ван-Гален видел только широкую спину гиганта. Тот склонился ещё более, плечи его напряглись, застыли на несколько десятков секунд и вновь расслабились. Он поднялся и бросил короткую фразу унтеру. Орлов подбежал и тоже пригнулся, вглядываясь в лицо товарища, лежавшего неподвижно. Потом натянул тому на лицо шинель, которой укрыт был несчастный, выпрямился и перекрестился. Изотов, дон Хуан, Семён, сидевший на полу и заряжавший свободные ружья, повторили его жест так же безмолвно.
Ван-Гален понял, что только что на его глазах великан Изотов прикончил своего же товарища, придавил его хладнокровно, без видимой жалости, как сам дон Хуан свернул бы голову курице или утке, случайно подвернувшейся под руку голодному воинству. Но и сам он не испытывал ни гнева, ни ненависти, только лёгкое сожаление, как всегда, когда видел своих товарищей мёртвыми. A la guerre, comme a la guerre![32] И эти русские солдаты во всём были похожи на тех мушкетёров, что он оставил в Испании: и в храбрости, и в жестокости, и в боевом упорстве, и в страстном желании выжить. Они были военными по профессии, как и сам дон Хуан, им всем не требовались лишние слова, чтобы понять друг друга. Раненый всё равно бы умер — через час, может быть, через два, но своей затянувшейся агонией мог утянуть за собой ещё четырёх человек. Тащить его с собой было невозможно, оставить живым неприятелю — просто немыслимо. Дон Хуан мог предположить, что смерть от руки горцев Кавказа будет такой же мучительной, как и смерть солдат армии Наполеона, что попадались гверильясам[33] живыми. От мысли этой холодок пробежал вниз по спинному хребту, и Ван-Гален машинально проверил — на месте ли его запасной пистолет, последняя надежда солдата.
Орлов шагнул к Ван-Галену, тронул его за руку и показал на Семёна. Испанец понял, что ему предлагают поддерживать раненого. Он согласно кивнул, хотя, впрочем, никто согласия его и не спрашивал. Офицер, испанский идальго, в этом закоптелом, загаженном, простреленном доме, он уже ничего не решал, никому не приказывал, мог только умереть у окна, пробитого в сером, необработанном камне. А ведь ему хотелось выжить, так же как и всем остальным. Орлов с Изотовым, видимо, знали, как выбраться из этой ловушки, и он, майор драгунского полка, подполковник испанской армии согласен был подчиниться двум опытным русским солдатам.
Сейчас, маршируя в батальонной колонне, твёрдо впечатывая подошвы в каменистую землю горного плато, он прокручивал в голове отдельные моменты их невероятного избавления. Ум и ловкость Орлова, огромная сила Изотова вывели их из обложенной неприятелем хижины. Наверх они не могли уйти, сзади стеной дома служила скала. Унтер повёл их вбок, через стену, смежную со следующей саклей, через пролом, проделанный мощными руками Изотова. Из одной хижины они перебрались в соседнюю, а дальше опять Орлов, расшвыряв в стороны бедную утварь, повёл их к стене, и снова Изотов обрушил её обрезком бревна, который держал под мышкой, словно таран. Двое нырнули туда, сразу уставив штыки на случай засады, а Ван-Гален, выждав пять-десять секунд, поспешил следом, придерживая скакавшего на одной ноге раненого. Помог Семёну проскользнуть в дыру и сам приготовился прыгнуть, как вдруг неожиданно для себя самого хихикнул. Семён уставился на испанца встревоженно, недоумённо, а тот только махнул рукой. Ему вдруг представилась их компания в виде странных зубастых гусениц, что прогрызают свой путь сквозь пчелиные соты. Через ячеистые жилища крылатых тружеников, неустанных в труде и страшных в ярости. Дон Хуан обхватил Семёна, дав тому забросить руку себе на плечи, поудобнее прихватил оба ружья и заторопился вглубь очередной халупы, чью стену крушил неистовый и жестокий Изотов...
Они пробрались через десяток домов, но выбрались всё же к своим, покинув часть города, что пока ещё занимали его защитники.
Валериан молча, усиленно прямя спину, смотрел, как проходят перед ним его батальоны. Он видел прогалы, вырубленные в тесном солдатском строю, целые просеки, прорубленные свинцом и сталью. Пытался угадать, кто же из знакомых ему людей, офицеров, солдат никогда уже больше не станет в строй. Почти в четвёртую часть отряда обошёлся ему штурм Хозрека. Он смотрел, как печатают шаг шеренги полков Кюринского, Грузинского, Апшеронского. Пытался разглядеть закопчённые усталые лица, но странная пелена застилала ему глаза, не давала сфокусировать зрение. Он бы хотел попросить подполковника Коцебу читать ему вслух имена и фамилии тех, кого недостаёт ныне в колоннах, но понимал, что не может позволить себе скорбеть о павших перед живыми. Пока не может. Пока ещё те, кто выжил, не насладились радостью ощущения чиркнувшей рядом смерти...
II
Они скакали вверх по ущелью, безжалостно понукали заморённых лошадей, охлёстывая плётками мокрые бока задыхающихся животных. Кто-то отставал, не выдержав напряжения бешеной гонки, кто-то летел через голову вдруг грянувшего на колени коня и катился, обдирая одежду и кожу о галечное дно иссохшего русла. Остальные продолжали бег, не только не задерживаясь, но даже и не оборачиваясь. Полноводная звёздная река неслась им навстречу, луна тянулась за ними следом, прыгая по острым вершинам. Абдул-бек не засматривался ни вверх, ни по бокам; он мрачно глядел на слегка подсвеченную дорогу, не углядывая, а всего лишь угадывая — что за тёмная черта пересекает путь: то ли тень дерева, то ли расщелина в твёрдой земле. Не горячил напрасно коня, но помогал ему перелетать трещину и снова мягко опускался в седло.
К стенам города они подоспели уже после полуночи. Махмуд-ага подъехал к запертым воротам и трижды что было силы ударил в них рукояткой плети, вырезанной из кизилового дерева. Обитые железом створки встревоженно загудели, и тут же им отозвался ворчливый голос:
— Кто шумит? Кого принесли шайтаны в такую чудную ночь?
Рашид-бек забрал в широкую грудь воздуха сколько мог и завопил, подымаясь на стременах:
— Открывай! Открывай немедленно, сын шакала! Иначе это тебя унесут шайтаны за снежный хребет!
Но стражник не торопился снимать засовы. Напротив, он зашлёпал неспешно прочь, выкрикивая на ходу чьё-то имя, наверное, начальника караула.
Абдул-бек перегнулся в седле так, чтобы его слова мог услышать только старший сын хана.
— Плохо! Кто-то успел сюда раньше нас.
Рашид ощерился так, что даже в ночной темноте блеснули его белые, крепкие зубы.
— Я найду эту быстроногую лисицу. И он пожалеет, что остался в живых под Хозреком.
Абдул-бек не ответил, лишь оглянулся, чтобы проверить: подъехал ли к стенам Сурхай. Четыре-пять сотен всадников, которые успел собрать казикумухский хан после боя с кюринской конницей, сейчас стояли поодаль чёрной, зловещей массой, ожидая решения собственной участи.
Рашиду наскучило ожидание, и он снова приложился к воротам: раз, другой... Но, когда замахнулся в третий, сверху послышался низкий и властный голос:
— Остановись, сын Сурхай-хана! Жители города и так напуганы вестями о проигранной битве. Незачем беспокоить мирных людей ещё больше.
Зацокали подковы по камням, и Абдул-бек увидел, как от толпы воинов отделилась небольшая группа и направилась шагом к воротам. Десяток мрачных нукеров кольцом окружили Сурхай-хана. Один из них, спешившись, вёл в поводу двух лошадей: свою и властителя Казикумухского ханства.
Прежде чем заговорить, Сурхай огладил длинную бороду, что аккуратно улеглась на груди, зажатой кованым панцирем.
— Тебя ли я слышу, хаджи Цахай?
В глубоком голосе хана Абдул-беку почудилась вдруг какая-то стеснённость, неровность, вроде той, какой отвечает хозяину пустой кувшин с трещиной. На вид глина ещё крепка, но долго хранить в сосуде напиток уже опасно.
— Это ты, не отпирайся. Я узнал тебя с первого слова. Скажи — почему жители Казикумуха не пускают в город своего хана?
Абдул-бек повернулся к подъехавшему Дауду.
Они скакали вверх по ущелью, безжалостно понукали заморённых лошадей, охлёстывая плётками мокрые бока задыхающихся животных. Кто-то отставал, не выдержав напряжения бешеной гонки, кто-то летел через голову вдруг грянувшего на колени коня и катился, обдирая одежду и кожу о галечное дно иссохшего русла. Остальные продолжали бег, не только не задерживаясь, но даже и не оборачиваясь. Полноводная звёздная река неслась им навстречу, луна тянулась за ними следом, прыгая по острым вершинам. Абдул-бек не засматривался ни вверх, ни по бокам; он мрачно глядел на слегка подсвеченную дорогу, не углядывая, а всего лишь угадывая — что за тёмная черта пересекает путь: то ли тень дерева, то ли расщелина в твёрдой земле. Не горячил напрасно коня, но помогал ему перелетать трещину и снова мягко опускался в седло.
К стенам города они подоспели уже после полуночи. Махмуд-ага подъехал к запертым воротам и трижды что было силы ударил в них рукояткой плети, вырезанной из кизилового дерева. Обитые железом створки встревоженно загудели, и тут же им отозвался ворчливый голос:
— Кто шумит? Кого принесли шайтаны в такую чудную ночь?
Рашид-бек забрал в широкую грудь воздуха сколько мог и завопил, подымаясь на стременах:
— Открывай! Открывай немедленно, сын шакала! Иначе это тебя унесут шайтаны за снежный хребет!
Но стражник не торопился снимать засовы. Напротив, он зашлёпал неспешно прочь, выкрикивая на ходу чьё-то имя, наверное, начальника караула.
Абдул-бек перегнулся в седле так, чтобы его слова мог услышать только старший сын хана.
— Плохо! Кто-то успел сюда раньше нас.
Рашид ощерился так, что даже в ночной темноте блеснули его белые, крепкие зубы.
— Я найду эту быстроногую лисицу. И он пожалеет, что остался в живых под Хозреком.
Абдул-бек не ответил, лишь оглянулся, чтобы проверить: подъехал ли к стенам Сурхай. Четыре-пять сотен всадников, которые успел собрать казикумухский хан после боя с кюринской конницей, сейчас стояли поодаль чёрной, зловещей массой, ожидая решения собственной участи.
Рашиду наскучило ожидание, и он снова приложился к воротам: раз, другой... Но, когда замахнулся в третий, сверху послышался низкий и властный голос:
— Остановись, сын Сурхай-хана! Жители города и так напуганы вестями о проигранной битве. Незачем беспокоить мирных людей ещё больше.
Зацокали подковы по камням, и Абдул-бек увидел, как от толпы воинов отделилась небольшая группа и направилась шагом к воротам. Десяток мрачных нукеров кольцом окружили Сурхай-хана. Один из них, спешившись, вёл в поводу двух лошадей: свою и властителя Казикумухского ханства.
Прежде чем заговорить, Сурхай огладил длинную бороду, что аккуратно улеглась на груди, зажатой кованым панцирем.
— Тебя ли я слышу, хаджи Цахай?
В глубоком голосе хана Абдул-беку почудилась вдруг какая-то стеснённость, неровность, вроде той, какой отвечает хозяину пустой кувшин с трещиной. На вид глина ещё крепка, но долго хранить в сосуде напиток уже опасно.
— Это ты, не отпирайся. Я узнал тебя с первого слова. Скажи — почему жители Казикумуха не пускают в город своего хана?
Абдул-бек повернулся к подъехавшему Дауду.
— Плохо сказал. Надо требовать, а не просить. Теперь уже этому Цахаю не нужно подбирать главное слово.
— Он хаджи, он святой человек, он был в Мекке. Разве он сможет кривить язык?
— Я знаю его. Он никогда не был в Мекке. Он только десять лет рассказывает всем, что собирается в хадж. Многие привыкли к его рассказам и думают уже, что он, в самом деле, ездил за море. Но он не будет лукавить. Он уже выбрал того, кто сильней сегодня.
Словно подтверждая правоту табасаранца, Цахай прокричал, надсаживая голос:
— Жители Казикумуха не хотят больше видеть тебя, Сурхай, своим ханом!
Дауд зарычал, откинул левой рукой клапан чехла, что висел за спиной, а правой потащил ружьё. Но Абдул-бек остановил нукера:
— Это уже не наша война. Сделаешь только хуже. Подожди, может быть, Аллах будет столь милосерден, что поможет нам встретить этого Цахая в горах. А пока слушай. Итак, они не хотят Сурхая — кому нужен хан, проигравший сражение. Но, может быть, они дадут ему отступить с честью.
А между тем Цахай-ходжа продолжал кричать, разрывая торжествующим воплем узорчатый чёрный покров звёздной ночи:
— Я всегда ненавидел тебя, Сурхай. Я держал стремя Муртазали-беку, твоему старшему сыну. Твоему верному сыну. Сыну, что вернул тебе Казикумухское ханство. И как же ты наградил своего сына? Ты позавидовал ему и приказал убить. Ты даже не решился стать с ним лицом к лицу. Твои слуги, твои шакалы, что подбирают твои объедки, выследили его. Их было десять на одного... А теперь Аслан-хан отомстит за смерть своего сводного брата!
Сурхай-хан слушал голос, вещавший в ночи, не прерывая его, не шевелясь. И так же неподвижно стоял воин, державший его коня. Факелы, что горели на стенах Казикумуха, скрывали стоявших за ними, но хорошо освещали бывшего хана и его верных нукеров.
Сурхай поднял руку, и старейшина умолк, оставив свои обличения.
— Я уеду, — просто сказал старик. — Наверное, Аслан-хан будет вам лучшим хозяином. Если только он сможет забыть, как вы все восстали против него и гнали из города. Прошло только пять лет, Цахай, думаешь — его память короче, чем его борода? Но я уеду. Я только хочу взять с собой свою семью. Зачем вам обременять себя женщинами, детьми?
Абдул-бек похлопал по шее коня и толкнул его мягко вперёд.
— Поедем, — сказал он Дауду, — собирай наших людей. Здесь нам нечего больше ждать.
Но сначала он подъехал к Сурхаю. Бывший хан старался сидеть в седле прямо, но неверный, дрожащий свет сильно старил его, накладывая на морщинистое лицо тени и от прожитых лет, и от пережитых несчастий.
— Ты тоже отступаешься от меня, Абдул-бек? Не зря говорят: верь тому, кто умеет рядом с тобой и проигрывать.
— Я остаюсь, — коротко ответил табасаранец, не обращая внимания на горькие слова собеседника. — Ты устал бороться, ты скрываешься в Персию. У меня есть силы. Я буду сражаться.
— Берегись. Аслан-хан узнает, чья пуля ударила в сердце его младшего брата.
— Он должен быть мне благодарен, — усмехнулся Абдул-бек. — Я убрал камень, на котором могла опрокинуться арба его власти.
— Тем более, тем более он будет тебя искать, чтобы убить. Чтобы показать народу, как он умеет мстить за свою кровь.
— Я не боюсь ворон. Я охочусь за коршуном.
Сурхай-хан задумчиво покивал и снова огладил бороду.
— Я слышал об этом. Но, кажется, ты перепутал породу. Генерал Мадатов больше похож на орла.
— Возможно, — легко согласился бек. — Но моя винтовка доставала и орлов тоже.
— Пусть будет так. Я не виню тебя и не сетую. Каждый уходит своей дорогой, и кто же может сказать загодя — какая вернее. Сколько осталось твоих людей?
— Сорок. Может быть, пятьдесят. Может быть, тридцать пять. Я ещё не считал после сражения.
— Возьми и моих. Всех, кого выберешь. Мне хватит и двух сотен, чтобы довести семью до Тебриза.
— У тебя уже осталось не больше, — тихо и почтительно сказал табасаранец.
Сурхай оглянулся. Даже в темноте было заметно, что толпа конных, что стояла в отдалении, уменьшилась едва ли не вдвое. Старик сгорбился, злобно хлестнул плетью коня и, не глядя по сторонам, поехал шагом к воротам. Там заскрипели железные петли, и в узкий дверной проём поодиночке выходили обмотанные платками женщины. Одни тащили плачущих детей за руку, другие осторожно прижимали ребёнка к мягкой груди. Жители Казикумыха проявили милость к бывшему властителю ханства...
III
Утром войска выступили из лагеря. Ван-Гален отказался ехать с генеральской свитой и попросил Якубовича довести его лошадь до стен Казикумыха. Сам он собирался пройти оставшийся путь с тем самым пехотным батальоном, с которым штурмовал Хозрек, карабкался на стены горской крепости, прокладывал штыком и прикладом путь по узким, извилистым улочкам. Офицеры были рады видеть его в шеренгах, выпаливая с ходу весь небольшой запас французских слов, что сохранился у них, возможно, ещё со времён кампании против Наполеона. И солдаты встретили испанца приветливо, охотно вытягиваясь в виду офицера хотя и другого полка, но уже им не чужого.
Унтер-офицер Орлов, что дважды спас жизнь дону Хуану, стал сразу за ним, намереваясь и дальше оберегать храброго майора. Великан Изотов высился рядом, головы на две превосходя Ван-Галена в росте. Дон Хуан приветствовал обоих кивком и приложил руку к киверу, когда солдаты лихо вздёрнули ружья на караул с положенными по уставу ударами и шлепками. Отворачиваясь, чтобы занять своё место, Ван-Гален подумал, что теперь вполне может быть спокойным за свою спину в любых ситуациях. Таких, как Орлов, таких, как Изотов, он хорошо изучил ещё по службе в войсках их величеств Карла IV и Фердинанда VII[34]. Не дай бог иметь их своими врагами, особенно этого жестокого и сумрачного гиганта, но, если они решат быть твоими друзьями, можно почти не беспокоиться о собственной безопасности.
Генерал подал команду и с развёрнутым знаменем пошёл на рыси вперёд. За ним следовали конвой, свита, казаки, татарская конница. Якубович по-прежнему вёл кюринцев. Проезжая мимо стоявших ещё апшеронцев, он крикнул что-то Ван-Галену, но слова его заглушил топот многих тысяч подков. Дон Хуан рассудил, что не мог его отчаянный друг иметь в виду иного, кроме как встречи в столице горного ханства. Имя города испанец, впрочем, так и не научился произносить, не сбиваясь.
Когда прошла конница, Мартыненко взял паузу, чтобы дать пыли улечься, и тронул батальон с места. Но они прошли совсем недолго, может быть, с полверсты и снова нагнали свою кавалерию. Какое-то препятствие ждало их впереди, некое дефиле[35], что резко затормозило победный марш отряда генерала Мадатова.
Когда Ван-Гален увидел узкий мост, переброшенный через очередную расщелину, он подумал, что, пожалуй, победа вполне могла ещё обернуться побоищем. Если бы только враги обрушили переправу, они вполне могли держаться на своём берегу так долго, как им будет угодно. С одним только условием: наличие съестных припасов и чтобы никто не ударил им в спину. Мост выстроен был изобретательно и вместе с тем максимально просто: перил, даже верёвочных, не было вовсе. Дон Хуан старался держаться самой середины настила и не глядеть вниз, сквозь широкие щели. Одному он радовался — что не его забота была сопровождать артиллерию. Он видел, как орудийные команды русских проводят пушки по горным тропам на одном колесе, в то время как второе висит над кручей. Он был уверен, что батарейные командиры найдут решение и на этот раз. Но не собирался смотреть на эти головоломные трюки, даже если бы и мог задержаться...
Валериан не ждал, пока переправится весь отряд, но с двумя сотнями офицеров и казаков поспешил к Казикумуху. Он понимал, что где-нибудь в ущелье может притаиться засада. Но лазутчики сообщили, что сам Сурхай ускакал от города едва за полночь и в такой спешке, что вряд ли решился бы отрядить часть людей для внезапного, но бессмысленного укола. Сейчас ему казалось куда как более важным скорее добраться до города, пока жители ещё полны смятения и страха. Они скакали, не замечая, что за ними внимательно следят десятки ненавидящих глаз.
Абдул-бек перевалился за камень, где хоронился Дауд, и сел, разбросав кривые короткие ноги, мрачно глядя перед собой.
— Далеко! Даже моя крымчанка не донесёт.
Он повернулся проследить путь своего врага и сплюнул.
— Если бы я только знал! Если бы я знал, что этот гяур решится скакать вперёд всего с двумя сотнями воинов. Я забрал бы у Сурхая всех, кто остался ему ещё верен. Да ещё прихватил наложниц, тех, что родом из наших мест, из Кабарды, из Черкесии. Мы бы смяли Мадатова, мы бы раскололи его череп, как панцирь у черепахи!
Он дважды ударил кулаком по камню, угодил на острый осколок, зашипел и погладил ушибленное место.
— Может быть, стоит ударить, — промычал невнятно Дауд.
Юноша распустил лопасти башлыка, подставив больную челюсть жарким лучам июньского солнца. Абдул-бек был единственный человек, которому он не стеснялся показывать изуродованное лицо.
Бек горько усмехнулся.
— Ударим! Нас десятки против его сотен. Ударим — и потеряем всех. Нет, возвратимся к людям и уведём их повыше в горы. Я уверен — Аллах пошлёт нам другую встречу...
Валериан рассчитал правильно. Только он подъехал к стенам Казикумуха, как ворота города отворились, и толпа, человек в тридцать, высыпала навстречу.
Два мощных батыра несли огромное блюдо, наполненное отварным рисом. Жёлтые, отборные зёрна уложены были конусом, на самой вершине которого лежали два огромных ключа с толстыми кольцами и замысловато выпиленными бородками: ключи от замков к городским воротам. Блюдо сопровождали пять седобородых старейшин в изукрашенных тяжёлых халатах. За ними несли знамёна зелёного цвета и просто шесты, обвитые лозами и ветками.
Валериан поднял руку, свита и казаки остановились. Два офицера спешились вниз и взяли вороного под уздцы с обеих сторон. Генерал-майор, военный правитель ханств Карабахского, Шекинского и Ширванского, князь Валериан Мадатов медленно и торжественно спустился на землю и так же неспешно двинулся навстречу старейшинам Казикумуха. Как полагалось обычаем, он зачерпнул пригоршню риса правой рукой и аккуратно положил в рот, не уронив при этом ни зёрнышка.
Теперь он знал, что поступил верно, когда вчера остановил резню в Хозреке. Его батальоны и татарская конница, взбешённые долгим сопротивлением лакцев, кровавым, затяжным штурмом, готовы были выместить свою злость на несчастных жителях крепости, не разбирая, кто стрелял в них, кто бросал камни, брёвна или обливал кипятком, а кто просто запёрся в доме, опасаясь за жизнь близких. После того как все стены очистили по периметру, после того как боевые группы прочесали улицы вдоль и поперёк города, Валериан приказал бить сигнал строиться. Он знал, что его мало кто послушает, и дополнил барабаны и трубы нагайкой, прикладом и шашкой.
Он сам зарубил двух шекинцев, насиловавших женщину у её дома, под глиняным дувалом, в то время как дети несчастной кричали за стенами. Мерзавцев было пятеро, но трое побежали сразу, а двое пытались отстаивать законную, как им казалось, добычу. Одного из бежавших застрелили солдаты, остальные перемахнули очередной забор и скрылись в глухом муравейнике прилепившихся друг к другу домов. Их лошадей Валериан приказал отдать казакам.
Второй батальон апшеронцев стоял в резерве, не участвовал в штурме, и на его солдат Валериан мог положиться. Он приказал разослать взводные команды снова прочесать город, на этот раз разыскивая своих же, не успевших осознать, что битва закончилась.
Позже ему доложили, что восемь человек расстреляли на месте, до остальных удалось достучаться кулаками и прикладами. Валериан приказал Коцебу внести имена казнённых в общий список погибших при штурме. Подполковник пытался возражать, говорил, что пример нескольких подонков будет поучительным для остальных. Он говорил твёрдо, с категоричной уверенностью штабного хорошего офицера в абсолютной непогрешимости документов. Валериану сделалось скучно, и он оборвал начальника штаба:
— Их так же убили при штурме, как и тех, кто повалился у стен. А могло получиться и так, что этих сбросили с лестницы, а тех, напротив, расстреляли бы свои за насилие. Война может научить одному: радоваться, что сегодня ты выжил. Пишите всех общим списком...
Теперь, обращаясь к старейшинам Казикумуха, он подумал, что накануне был совершенно прав и тогда, когда посылал солдат на стены Хозрека, и когда выводил их из побеждённого города. Страх и милосердие — вот два истинных ключа, что отворяют сердца людей.
Валериан проглотил последние зёрнышки и поднял руку. Сделалось совершенно тихо, только ветер, прилетевший с соседних вершин, трепал знамёна и шелестел мелкими камешками.
— Жители Казикумухского ханства! Белый царь, что живёт далеко на севере, да продлится его время и род, послал меня, генерала Мадатова, сказать, что он недоволен вашими буйствами, вашим непослушанием. Он говорит, что любит вас, как детей, но и сердится, когда детские шалости мешают делам и обычаям взрослых. Он знает, что вы не по своей воле спускались с гор и нападали на русские войска и селения. Он знает, что вас подбивал на это бывший хан ваш Сурхай. Он внук благородного и храброго Чолак-Сурхая. Но ему ничего не досталось от деда, да не сотрётся имя его в народе, среди которого жил властитель и воин.
Валериан сделал паузу и вдруг вспомнил, что именно Чолак-Сурхай участвовал в набеге на Шемаху, когда перебили и ограбили русских купцов. Налёт, который и дал повод императору Петру двинуть войска вдоль Каспия. Но сейчас не время было вспоминать прежние обиды и распри.
— Белый царь, император Александр Благословенный, хочет, чтобы вы взяли себе другого правителя. Аслан, хан кюринцев, хорошо знаком вам, жители города Казикумуха. Он сидел во дворце, в центре столицы вашего ханства, пока не был выведен оттуда коварством злонамеренного Сурхая...
Старейшины согласно кивнули. Они были рады, что генерал Мадатов не вспоминает об участии жителей Казикумыха в борьбе против хана Аслана.
— Аслан-хан — могучий воин и мудрый правитель. Теперь Кюринское и Казикумухское ханства станут единым целым, как во времена славного хана Чолак-Сурхая. Вы будете жить в мире с собой, со своим ханом и с Белым царём, императором Александром.
Он опустил руку, показывая, что закончил речь, и старейшины опять согласно кивнули. Потом стоявший в центре хаджи Цахай, с зелёной чалмой, плотно обмотанной вокруг папахи, взял с блюда ключи, шагнул к Валериану и, нагнув голову, протянул подношение:
— Мы просим тебя, храбрый и благородный Мадат-паша, принять ключи от нашего города. Его ворота всегда открыты для тебя и для твоих воинов. Жители Казикумуха счастливы снова видеть своим правителем мудрого Аслан-хана. Мы приготовили ещё один подарок для тебя, о славный Мадат-паша. Старая лисица Сурхай так торопился замести свои следы облезлым хвостом, что забыл в Казикумухе своё отродье. Бери её, делай, что хочешь, радуйся победе, торжествуй над своим врагом.
Толпа расступилась, и перед Валерианом оказалась девочка лет шести, в дешёвом оборванном платье, с расцарапанным лбом. Правым рукавом она закрывала лицо от мужских взглядов. Не плакала, не просила, только чёрные глаза поверх плохо выкрашенной материи угрюмо следили за новым её хозяином.
— Она дочь наложницы, но всё равно от семени твоего врага. Через неё ты сможешь ухватить сердце Сурхая на любом расстоянии.
Валериан подумал, что правильно сделал, оставив Аслан-хана с отрядом. Если бы кюринец был здесь, девочку бы отдали ему, а тогда её жизнь, несомненно, сделалась орудием мести.
— Я благодарю вас за подарок и за внимание. Но прикажите собрать отряд воинов, и пусть они отвезут Сурхаю его пропавшую дочь. Я зарубил бы хана, встретив его в сражении. Любой из моих солдат с радостью снял бы его с коня пулей или штыком. Но сражение кончено, а русские не воюют с детьми.
Он вспомнил улицы разрушенного Хозрека и подумал — хорошо бы его слова в самом деле могли оказаться правдой...
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги