Время грозы

51. Пятница, 15 июня 2001

Самые длинные дни в году, самые короткие ночи. Скоро рассвет. Тихо, даже птиц почти еще не слышно. Только спереди нет-нет, а донесется звук мотора. Это с дороги, которую надо пересечь скрытно. Ну, по такой рани машин мало. Добраться поскорее, покуда не пошли плотным потоком. Если нужно — залечь, дождаться, чтобы никого — и перебежать. А там — рукой подать.

Поскорее — трудно, конечно. Сил совсем мало. Не настолько изможден, как полтора года назад, когда проделывал тот же путь в обратном направлении, но тоже пошатывает, и пятна перед глазами плывут.

Хорошо, что на воле все-таки подкормился, поднакопил жирку, особенно в последние месяцы. А то не дошел бы, в этих лесах бы и остался. Тогда Бубень снабдил кое-чем, да и подножный корм выручал. А сейчас с собой — ни крошки, и сезон другой.

Можно было бы птичку какую-нибудь попытаться добыть — три патрона еще оставались, — но стрелять Максим боялся. Внимание привлечешь неизвестно чье… Да еще с первого раза не попадешь, значит, второй выстрел потребуется, а то и третий. Того и гляди, сбегутся псы.

Попадались какие-то грибочки, вроде на сыроежки похожи. Совсем изголодавшись, Максим, как в незапамятные времена учил отец, осторожно попробовал гриб на язык. Почудилось — сладенько. Разжег костерок, нанизал шляпки на веточку, прожарил, съел. Через пару часов начался свирепый понос…

Целый день потерял на этом. Отлеживался — а больше отсиживался — в буреломе, рядом с болотцем, пил, пил, пил… Спасибо, вода оказалась довольно чистой. Наутро смог двинуться дальше.

И вот — почти на месте.

Выбравшись на опушку, Максим порадовался: надо же, хватило сил. Нет, уже не ночь, но еще и не утро. Странный такой час. Серый час.

Он быстро посмотрел налево, направо — никого — и перебежал через узкую дорогу, покрытую полуразбитым асфальтом. Углубился в лес метров на триста, повалился на траву. Сыро, но и пусть — отдохнуть необходимо, а то помрешь тут… Вон, и почти забытая резь в желудке возобновилась, и сердце как-то скачет…

Собственно, умереть было бы не жалко — больно уж никчемная получилась жизнь. И даже то, что, потеряв последнее, чем дорожил, сумел преодолеть эти километры, и что же — преодолев — умирать? — даже это было бы не очень досадно.

Но очень, просто безумно хотелось узнать — в какой мир он попал теперь? На кой черт это знание — совершенно неясно, но любопытство жгло невероятно. Оно, любопытство, и держало. И еще инстинкты, наверное.

Именно потому, что не знал, куда угодил, Максим, очнувшись после грозы и придя в себя, решил не возвращаться в Москву, а двигаться туда, где находился город Верхняя Мещора. Или лагпункт 44-бис. Или еще что-нибудь.

Если Верхняя Мещора — все в порядке. Если лагпункт — там Бубень. Если еще что-нибудь… ну, видно будет…

А что, подумал Максим, поднимаясь с травы и присаживаясь на поваленный ствол сосны, могло ведь меня и не выбросить никуда. Вон, Макмиллан же рассказывал, как его шаровой молнией ударило, и в тоннель швырнуло, а потом обратно потащило. Да и сам я, когда только-только с Румянцевым познакомился, едва не покинул тот мир, даже Колин прибор что-то там зафиксировал. Но — остался же. Якобы шею чуть не сломал, с дуба падая. Устинов спас, после того и подружились.

Вот потом — покинул. Ишак упрямый. А интересно бы вышло, усмехнулся Максим, если б тогда тоже остался. Причем как-нибудь так, чтобы и сам остался, живехонький, только в копии, и оригинал — обгорелый труп — рядышком. Оба у Наташиных ног, она ведь наверняка за нами потащилась.

Обхохочешься.

Впрочем, Румянцев как-то обмолвился, что такое — принципиально невозможно.

Рассвело. Максим огляделся. На мир Верхней Мещоры непохоже — это явно не Императорский Природный Парк, это лес. На родной мир — да, смахивает. И на мир Бессмертного Сталина — тоже.

В общем, сказал себе Максим, пока неизвестно, какой я по счету — все еще третий или уже четвертый. Ладно, скоро выясним. Ощущение такое, что несколько отклонился влево. Стало быть, надо забирать немного вправо.

Донесся шум поезда. Далеко, но ранним утром слышимость такая… Даже стук колес различим… Ну, двинули…

Максим встал, прислушался теперь уже к себе — сердце вроде угомонилось, желудок тянет, да и хрен бы с ним — и медленно побрел вглубь леса.

…А вот, кажется, и знакомые места. Довольно широкая поляна со старым кострищем посередине, рядом неопрятный, длинный и мелкий ров, присыпанный сгнившими прошлогодними листьями, сухими сучьями. Есть и мусор, оставленный людьми, только рыться в нем, чтобы определить какой это мир, страсть до чего неохота. Что не Верхней Мещоры — это сто процентов.

Дальше, дальше…

Вот, наконец-то. Та самая поляна. Помнится, Румянцев обещал использовать все свое влияние, чтобы ее назвали Поляной Горетовского. А на дуб — мемориальную доску. Шутил, разумеется.

Давно это было. Очень давно.

Впрочем, уж в этом-то мире, каким бы он ни был, мемориальной доски на старом, можно сказать — родном, дубе ожидать не приходится. Да ее, собственно, и нет.

Максим примостился на коряге около дерева — не исключено, что коряга та же, на которой сидел в самый первый свой раз. А с другой стороны, мало ли… Поляна как-то поменьше кажется, больше похожа на ту, где очнулся, уйдя из Верхней Мещоры. Что ж, могла и зарасти, восемнадцать лет без малого…

Он сидел, теперь уже не думая ни о чем. Так, мелькало разное, само по себе мелькало. Урки — очевидно, сгинувшие в той облаве. Слесарь — предатель или тоже жертва? Мухомор — огненная шевелюра, разинутый в бешеном крике рот, горящие глаза. Бубень, непроницаемый и непредсказуемый. Другой Николай Петрович — Румянцев, то оживленный, заряжающий энергией все вокруг, то застывший, ушедший в себя. Устинов, сама надежность и ответственность. Макмиллан, умирающий в лагере… как он умирал?.. а, не важно… Хамовники… Лосиноостровская… Грека — страшная багровая рана в пол-лица, тело изгибается дугой, ноги мелко дергаются… больничная палата в Нижней Мещоре… Маман… смутное очертание, лица не разобрать — должно быть, Наташа… и все, все, все, и уже ничьих лиц не различить, и все сливается, и силуэты домов расплываются… Вдруг, отчетливо — предсмертная мука на Маринкином лице… нет, это отогнать, об этом сейчас не надо…

Максим сполз на просохшую уже траву, оперся спиной о корягу и провалился в мертвый сон.

Очнулся от того, что стало совсем жарко. Пот покрывал все тело, Максим почувствовал, что невероятно, отвратительно грязен. Он с трудом поднялся, сел на корягу, вытащил из кармана пиджака коробку «Казбека», зажег последнюю папиросу. Это я молодец, похвалил он себя, экономил, вот и растянул до конца маршрута.

Папироса, однако, не доставила удовольствия — накатила дурнота. Выкурил все-таки, но через силу — не бросать же.

Пора, пора, хватит, что за слабость? Физическая слабость — это да, это объективно, качает от голода, от усталости и бог весть от чего еще, но слабость душевную давить надо! Вот сейчас и задавим.

Максим насколько мог быстро дошел до опушки. Осторожно выглянул. Так. Дороги, обсаженной липами и окаймленной тротуарами, конечно, нет. Как нет и города, в который эта дорога ведет.

Но и лагеря нет. Никаких следов. Значит, на Бубня можно не рассчитывать.

И картофельного поля тоже нет. А есть — луг не луг, но что-то вроде. Пространство, покрытое вольно растущей травой; то там, то сям островки кустов, одиночные деревца; дорога, даже не проселочная, а просто две колеи, наезженные машинами, явно редкими. А за лугом — деревня, и похожа она на давно знакомое Минино. Только стала деревня длиннее, чем раньше, дотянулась почти до самой речки, и дотянулась домами не деревенскими, а, можно сказать, коттеджами. Некоторые достроены, другие еще в процессе; какой покрупнее и подороже, какой поменьше и попроще. Вот к этим коттеджам дорога и ведет.

Черт его знает, что это за мир.

А если посмотреть налево, то видна группа деревьев, то ли ив, то ли каких других — Максим никогда в ботанике особенно не разбирался. Да и без разницы. Главное, что там, в окружении этих деревьев — маленький карьер. Тот самый, в котором заключенный Горетовский якобы утонул.

При мысли о чистой воде он опять почувствовал, насколько грязен. Все тело невыносимо зачесалось, даже голод отступил.

Искупаюсь, решил Максим, а все остальное — уж потом.

Он осторожно добрался до прибрежных деревьев, выглянул из-за них. Никого.

Разделся до трусов, аккуратно сложил вещи в кустах и с размаху вбежал в воду, оказавшуюся на удивление теплой. Проплыл метров десять, нырнул до самого дна, зачерпнул пригоршню ила, вернулся на мелководье и принялся драить себя этим илом. Повторил процедуру еще два раза, а потом спокойно поплыл к противоположному берегу, а там и по диагонали, отфыркиваясь, время от времени переворачиваясь на спину… наслаждаясь.

Устав, выбрался на свой берег, раскинулся под солнцем, закрыл глаза. Немного отдохнуть — и идти хлеб насущный добывать.

Вот снова поезд слышен. Но в мире Бессмертного Сталина поезда здесь всегда проходят свистя-гудя, аж надрываются. Порядок такой почему-то. А тут — нет, без гудков.

А вот донесся характерный визг лесопилки. А прислушаться — в деревне собаки брешут.

А вот что-то загудело, зарычало и смолкло. Максим поднял голову. У берега остановился автомобиль, и четверо — двое парней и две девушки — выгружались из него, не обращая на Максима ни малейшего внимания.

Машина была белая, слегка тронутая коррозией, особенно там, где колесные арки.

Машина хорошо известной Максиму марки «Нива».

52. Пятница, 15 июня 2001

Максим брел по главной улице деревни Минино, жевал колбасу и думал, что все сложилось удачно.

Прибывшие на карьер словно не замечали его. Да и в самом деле — ну, дяденька, ну, немолодой, мало ли таких? Искупался, теперь загорает, эка невидаль. Ну, тощий, ну, сильно небритый, ну, в трусах по колено. Подумаешь…

Парни, не успев разгрузиться, скинули одежду и ринулись в воду. Взбаламутят всё, жеребцы, подумал Максим с неудовольствием. Девушки задержались на берегу: раздевались долго, потом еще стали закуску нарезать, отчего рот Максима мгновенно наполнился слюной.

— Вас долго ждать? — заорал один из жеребцов.

— А пиво? — крикнула коротконогая блондинка.

— Да успеем!

Девчонки, повизгивая и жеманясь, вошли в воду. Вскоре визг усилился, смешавшись с непринужденным матом. Было ясно — купающимся хорошо. Отдыхают люди. Отрываются. Это говорит в пользу мира, в который я попал, оценил Максим. И колбаса опять же, или что у них там. И пиво. Тоже в пользу.

Он тихонько оделся-обулся, не торопясь подошел к «Ниве», мельком глянул на номерной знак — странные номера, В 102 КК 50. Под последними цифрами — маленькое RUS и, рядом с ним, изображение государственного флага Российской империи, только без двуглавого орла.

Потом разберусь, решил Максим. Он быстро наклонился, цапнул с расстеленной подстилки кружок полукопченой колбаски, три или четыре куска тонко нарезанного черного хлеба и припустил что было сил.

Хорошо. Вкусная колбаса. И хлеб вкусный.

Улица выглядела привычно. Грунт, пыль, рытвины, в рытвинах вода. Дощатые заборы, краска на большинстве облупилась. За заборами — где деревья, не слишком ухоженные, где сплошной огород, где тепличка. Дома тоже деревянные, старенькие, некоторые с резными наличниками на окнах. Перед заборами скамейки — два столбика, пара досок.

Деревня как деревня. Вот бабка на лавочке сидит, провожает Максима взглядом. Тепло, даже жарко, а бабка одета основательно: шерстяная кофта, плотная юбка, чулки, обрезки валенок.

Вот собака — ишь, прямо наизнанку выворачивается в лае, беснуется, кидается на забор, вдоль которого идет незнакомый человек. Да и знакомый был бы…

Вот стайка детей, лет по пять — семь, играет у ворот во что-то вроде чижика.

Вот за забором автомобиль. Тоже знакомая марка — «Жигули», шестая модель. «Шоха». А за следующим — нет, это непонятно что: четыре сплетенных кольца на решетке радиатора.

И номера у машин — такой же структуры, что и у той «Нивы». И флажок тот же.

А вот и сельсовет. Все правильно. И памятник павшим — один в один: пирамидка со звездой наверху. Только флаг над зданием — опять же трехцветный.

Две тетки стоят перед сельсоветом, треплются о чем-то. Посмотрели на Максима равнодушно, продолжили разговор.

Максим прошел еще немного. Магазинчик, в котором он никогда не был по причине постоянно запертых на мощный висячий замок дверей, работал. Максим проглотил последний кусок, поднялся на невысокое крыльцо, заглянул внутрь, переступил порог крохотного торгового зала.

Непохоже на родной мир. Колбасы — сортов пять, сыра не меньше, молоко, творог, сметана, кондитерки полно, бакалеи всякой. А уж водки — не сосчитать, сколько видов. И пива. И сигарет. Да что сигарет — даже сигариллы. И вино — вот это немецкое, что ли? А вон испанское, а на средней полке французское.

И цены на все — странные. Ни то, ни сё.

Музыка откуда-то — кажется, из подсобки. София Ротару поет, не узнать невозможно.

Пара мужиков, одетых по-рабочему, отоваривалась. Пива взяли, хлеба, картошки, кефира, еще чего-то. Расплачивались купюрами незнакомого вида. Один, помоложе, пытался балагурить с хмурой продавщицей, но отклика не находил.

— Кончай ты, Ваня, пошли! — поторопил его напарник, приземистый дядька, на лице которого было написано: ох, я хитер. — Некогда, ребята ждут!

— Сейчас, Андреич, сдачу только пересчитаю. Надь, ты сдачу-то, смотри мне, правильно дала? Да что ж ты невеселая такая, шучу же!

— Алкоголики, — бросила продавщица. — Закупились, так идите себе.

— Эх, — вздохнул Ваня. — Ладно, Андреич, ходу…

Работяги покинули магазин, а Максим все изучал витрины.

— Покупать будете? — неприветливо спросила Надя. — А то придут, смотрят без дела, смотрят.

— Только вот Ротару дослушаю и пойду, — сказал Максим. — Можно? Люблю ее очень.

— Им лишь бы Ротар слушать, — с необъяснимой ненавистью изрекла продавщица. — Уши поразвесят и слушают. Домой к себе идите, слушайте, сколько влезет.

Максим пожал плечами и вышел на улицу.

Вот и переулок, ведущий к дороге на Григорово. Начиная от него, улица оказалась замощенной бетонными плитами. Раньше этого не было.

Максим немного подумал и двинулся по плитам — любопытство пересилило. Там, дальше — то место, где в Верхней Мещоре вьется вдоль речки Южная Набережная, а на ней стоит дом двадцать восемь.

Деревня превратилась в коттеджный поселок. Заборы — металлические, в основном решетчатые, за ними — где стройка идет, а где уже и построились. Двухэтажные дома красного кирпича, аккуратные кусты, клумбы, газоны. Если огороды, то малюсенькие. Вон женщина средних лет копошится на грядках. На следующем участке — никого, а через один — бригада землекопов работает. Траншею какую-то роют. И музыка звучит, на этот раз совсем незнакомая.

Никакой набережной и в помине не оказалось. А вот дом — стоял. Не такой, конечно, как там, но неплохой, в общем, дом. И участок неплохой.

На воротах — замок. А забор смешной — такая преграда только инвалида остановит.

Максим постоял, покачался с пятки на носок, огляделся — и без труда перелез внутрь.

Он не знал, зачем делает это. Просто захотелось.

Побродил по участку, сел на лавочку около отдельно стоявшего гаража, прислушался к себе. Поел бы еще, конечно, но голод все же притупился немного. Покурить бы. Ладно, надо терпеть. Что очень нужно — это попить.

Максим увидел большую металлическую бочку, подошел, посмотрел — почти заполнена водой. Наклонил голову, понюхал. Вроде — ничего. Плеснул в лицо несколько горстей, потом напился. Снова уселся на скамейку.

Тихо, только откуда-то издалека иногда доносятся звуки. То машина проедет, то, на самой грани слышимости, поезд, то самолет проплывет в небе, усеянном мелкими облаками, то собачий лай. Но в целом — покой.

Все неплохо. На данный момент. А вот дальше-то что делать?

Во-первых, надо в конце концов понять, куда попал. Пока — похоже и на родной мир, и, отчасти, на мир Верхней Мещоры. Похоже и одновременно непохоже. Как понять — это надо придумывать.

Но в любом случае — здесь, кажется, не очень опасно.

Во-вторых, необходимо каким-то образом устроиться. То есть — хоть на еду заработать, колбасу воровать все время не будешь, да и годы не те. Ну, и ночлег найти, и одежду-обувку, всякое такое… Это, пожалуй, не во-вторых, а как раз во-первых. И, в общем, ясно, что задача решаемая. Вон, строятся люди, значит, рабочая сила нужна. Брать можно недорого… на первых порах…

В-третьих — а правильнее сказать, что в самых первых, — понять, что тут и как. Цены, отношения, правила разные. Много чего. Вплоть до политики, чтобы все-таки не замели ненароком. Еще ляпнешь что-нибудь не то… Да и кретином выглядеть неохота. Кретинам и платят меньше, если уж на то пошло.

Ну, в этом во всем разобраться тоже можно. Не сразу, исподволь как-нибудь.

А в-последних — и в-главных, — по минимуму освоившись, выбираться в Москву. На Ждановскую. К своим. Если, конечно, это все-таки родной мир.

К своим… На кой ляд я своим, столько лет прошло. Эх, хоть взглянуть… Да еще разузнать как-нибудь, где меня похоронили, посетить место упокоения. А что, смешно, правда же.

Начало темнеть, зажегся фонарь на столбе у ворот, затрепыхались белесые мотыльки. Тишины и покоя убавилось, поселок явно оживал. Дом стоял немного на отшибе от остальных, но время от времени Максим слышал близкий шум машин, видел снопы света. Пятница, сообразил он. Дачники съезжаются.

Небо совсем почернело, но при этом и очистилось, высыпали звезды — густо, как не увидишь в городе. Максим поднялся, прошелся по дорожке, выложенной серой плиткой, осторожно заглянул через забор, отпрянул — в соседнем доме зажглось одно из окон первого этажа.

Заурчал мотор, звук приближался. Показался автомобиль, подъезжающий к воротам. Держась так, чтобы не попадать под лучи фар, Максим успел разглядеть в свете фонаря фордовскую эмблему. Импорт здесь в чести, отметил он, перемахивая через забор и укрываясь за штабелем аккуратно сложенных досок.

Машина остановилась, из нее выбрался мужчина средних лет. Он поковырялся в замке, распахнул створки ворот, вернулся за руль, въехал на участок, остановился перед гаражом. Снова вышел, теперь вместе с женщиной.

— Боря, — произнесла она, — давай поскорее сумки в дом, я ужин приготовлю. И спать пора, устала очень. Машину в гараж потом поставишь. И ворота закрой.

Мужчина что-то пробурчал, но подчинился. Отперев дом, перетаскав в него несколько явно увесистых сумок и пакетов и закрыв ворота, он сел на ту самую скамейку возле гаража, шумно вздохнул, закурил.

Максим сглотнул слюну. Почудился даже слабый запах табачного дыма.

В доме, по всему первому этажу, зажегся свет, потом женщина показалась на крыльце, крикнула:

— Борис, тебя долго ждать?

— Да сейчас, Верунь, уже иду — ответил Борис.

Он тяжело поднялся, открыл гараж, завел в него «Форд» и, попыхивая сигаретой, направился в дом.

Темноту прорезала огненная дуга — Борис щелчком направил окурок за забор.

Гараж остался незапертым.

Тут и переночую, решил Максим, с наслаждением затягиваясь окурком Marlboro.

53. Суббота, 30 июня 2001

— Шустрей давайте! — прикрикнул Андреич. — Что вы колупаетесь, как неродные?

Бригада возводила забор. Кирпичный цоколь, кирпичные столбики, между столбиками — сварная решетка.

Сейчас клали кирпич. Максиму доверили самую простую работу — носить в ведрах раствор, подтаскивать кирпич.

Раствор замешивали в большом старом корыте, песок просеивали через панцирную сетку от кровати, на которой кто-то когда-то спал…

— Шевелитесь! — понукал Андреич. — Без дела стою! Твари косорукие!

— Слышь, бугор, — тихо сказал Максим, поднося очередное ведро. — Быстрее-то никак. Ребята стараются, хозяин же просил, чтобы хорошо сделали. Просеивают тщательно, вымешивают как полагается.

— А я тебе что говорил? — рявкнул Андреич. — И всем что говорил? Хорошо — долго! А деньги те же! И давай, Серега, давай, таскай, нечего болтать! Шустрей давай, стою ведь!

И принялся орудовать мастерком.

Кривовата кладка, оценил Максим. Ладно, черт с ним. Все равно уйду скоро.

Здесь он тоже назвался Сергеем Ивановичем Емелькиным. Из осторожности. Сказал, что ехал в Москву из-под Горького, на заработки, в поезде обокрали его, все деньги пропали, все документы. Побегал по вагонам, все без толку. Побоялся в Москву без документов соваться, и, когда поезд вдруг остановился посреди перегона, — спрыгнул. Так тут и очутился.

Мужики отреагировали вяло, только Андреич хмыкнул неопределенно. Да на название «Горький» — глаза сузил на мгновение.

А и ладно, проговорил он. Поработай, коли охота. Подсобником. Получать будешь вполовину, мне тебя от ментов отмазывать, у нас-то у всех регистрация чин по чину. Постоянная, которая мценская, в порядке, и временная, которая тутошняя, тоже. А у тебя, Серега, вообще никакой. Так что сам смотри.

Максим согласился. Хоть что-то заработать. Хоть как-то вписаться в этот мир. Хоть что-то понять.

Заработать, похоже, удастся. Немного, но уж сколько выйдет. Вписаться — в убогий мирок шабашников — легче легкого. Питаются в основном супами из пакетиков да картошкой, но голода нет, и какая-никакая крыша над головой. Работают много и тяжело, пусть и качество — руки оторвать. Пьют тоже много. Бугор — непьющий, а все остальные — по вечерам надираются истово и тяжко.

Вот понять — с этим хуже. На работе разговаривать некогда, с утра, в обед и после работы мужики либо мрачные, либо мрачные и пьяные, а Андреич рта не закрывает, но все — на отвлеченные темы. Как он в мценских лесах на сгнившие фашистские танки натыкался. Как черные задолбали. Какая у него дома коллекция монет. И как вредно пить-курить.

Максим уже сориентировался в масштабе цен, в ассортименте местного магазинчика, еще в каких-то бытовых мелочах. Полезно, слов нет. Но главное ускользало.

Он решил: получит зарплату, сгоняет в магазин, купит чего-нибудь приличного — сколько бы оно ни стоило, плевать, — и заявится к Борису и Вере. Как интеллигентный человек к интеллигентным людям.

Тогда, две недели назад, он деликатно покинул гараж и участок еще на рассвете, дождался появления хозяев во дворе, подошел к воротам и вежливо осведомился, нет ли какой работы.

— Эээ… — протянул Борис. — Верунь, тут услуги предлагают. Помнишь, мы хотели за забором перекопать все и газон устроить? Давай, пусть, может, сделает? У меня же спина болит… Вы копать умеете? — Обратился он к Максиму. — Вот это место перекопать сможете? Ну, потом выровнять, засеять, полить, да, Вер?

— Сумею, чего же тут не суметь, — улыбнулся Максим.

— Еще сорняки все выбрать, — сказала Вера. — Чтобы ни корешка не осталось. А берете вы сколько?

Максим пожал плечами.

— Триста рублей в день, пойдет? — предложил Борис, косясь на жену.

— Больше двухсот пятидесяти не бывает, — отрезала она.

Максим снова улыбнулся.

— Согласен, — он развел руки. — Только хоть что-нибудь вперед, а то очень кушать хочется. И… ну, я не знаю… палатка у вас есть какая-нибудь? Жить мне особенно негде…

— Триста, — набычился вдруг Борис. — Сегодня и завтра Вера вас покормит. Аванс дам. Тут на сколько работы, дня на три — четыре? Пятьсот рублей полýчите аванса. Жить будете вот тут, при гараже, там комнатушка есть. Плитку дадим электрическую, только, ради Бога, не спалите ничего. Все, Вера, все! Пьете? — это снова к Максиму.

— Могу, — признался тот. — Но не буду. Воздержусь. А сигаретой не угостите?

Борис протянул Максиму сигарету, Вера фыркнула и ушла прочь.

Через несколько дней Максим узнал, что стандартная цена этой работы — пятьсот рублей в день. Однако обижаться и, тем более, спорить не стал. Не до жиру.

А Борис с Верой оказались вполне приличными людьми. Готовила Вера вкусно, кормила не скупясь.

Они же посоветовали, когда Максим закончит и если ему нужна будет еще работа, обратиться к Андреичу. Его бригада, сказал Борис, и наш дом строила. Качество не очень, добавила Вера, но бригада — нарасхват. Да ладно тебе, Верунь, возразил Борис, нормальное качество. Вера поджала губы, однако смолчала.

С газоном Максим управился к вечеру вторника. И пошел наниматься к Андреичу. И нанялся. А в субботу Борис выдал ему остаток — семьсот рублей. Всё как бы по-честному. Расстались, довольные друг другом. Одним — газон, другой — заработал немножко и отъелся чуть-чуть.

И вот прошла еще неделя, подоспела зарплата — бугор обещал выдать в обед. А у Максима окончательно созрела идея — как разобраться в этом мире.

Вот и время обеда. Пошабашили, потянулись к вагончику, в котором обитали.

Ваня-Маленький, виденный Максимом в магазине в первый день здесь, уже снимал с плитки огромную кастрюлю с вареной картошкой.

Пообедали. Андреич приступил к раздаче.

Когда очередь дошла до Максима, бугор сказал:

— Две сто, Сергей.

Максим прикинул: это за десять дней. Негусто. Хотя… половинный тариф, договаривались же заранее… и работа неквалифицированная, чего уж там… а с другой стороны, это сорок две бутылки универсальной валюты — водки… по старым советским меркам — около полутора сотен… неслабо за десять дней…

И не стал спорить.

Решено было после обеда на работу не выходить. Суббота, зарплата… Парни помоложе поплескались у водоразборной колонки, приоделись, потянулись куда-то — кажется, в Григорово, девушек поискать. Хитрый Андреич незаметно исчез. Говорили, что он и время отдыха использует для халтуры. Сейчас вот где-то в деревне втихую от бригады потолки у какой-то бабы белит, что ли. Жаден бугор, да.

Мужики постарше отправились в магазин за водкой. Максим быстренько ополоснулся и пошел за ними. Догнал.

— Что, Серега, загудишь с нами? — спросил Иван-Большой, основной сантехник бригады.

— Извините, мужики, не буду, — ответил Максим. — Мне тут навестить кое-кого надо. Извините. В другой раз.

— Ты прямо бирюк какой-то, — хохотнул Иван. — А проставиться?

— Да ладно тебе, — рассудительно сказал знатный землекоп Николай. — Человеку навестить кое-кого требуется, бабу, скорее всего, а ты туда же — бирюк, бирюк… И проставляться чем он будет? Видал, сколько бугор ему выдал?

Иван выругался и замолчал.

В магазине Максим быстро купил пачку Marlboro, вышел на воздух, присел на крылечко, закурил. Лучше переждать — пускай мужики отоварятся и уйдут. Не хотелось шиковать у них на глазах.

Вот и ушли. Грязные, мрачные. Сейчас нарежутся и завалятся спать.

Максим вернулся в магазин.

— Дайте мне, Надежда, — сказал он, — бутылку коньяку… вон того, армянского… и бутылку вина, французского, да-да, вот этого… и коробочку сигарилл. Спасибо. И пакет ваш, ага. Спасибо еще раз. Да, и, пожалуй… жетонов для телефона… две штуки. Вот, теперь все.

Продавщица пробормотала что-то злобное, швырнула сдачу — зарплата уполовинилась, машинально отметил Максим. Практически — столько потратил, сколько у Бориса заработал. Ну и ладно.

По пути из магазина притормозил было у одиноко стоявшего телефона-автомата. Но только на мгновение. Нет, решил Максим, еще не время. Номера — что свой, что родителей, — помню, это намертво, но — не время.

И двинулся дальше.

Ворота к Борису и Вере были заперты, на участке — никого. Гараж, однако, стоял безалаберно открытым, виднелся «Форд». Должно быть, пообедали хозяева на свежем воздухе — вон погода какая славная, — да и отдыхают. Что ж, спешить некуда.

Максим присел на доски, закурил, закрыл глаза. Хорошо. Тело немного ноет, но… уже терпимо. Не то, что в первые дни. Еще желудок… тоже ничего, бывало хуже.

Хорошо-то хорошо, подумал он, да ничего хорошего. Один-одинешенек. Глупо как-то. Что я тут вообще делаю?

Впрочем, справляться с рефлексией Максим научился давно. Спасибо лагерю, если такому можно сказать «спасибо». А только — отчего ж не сказать?

Мысли потекли сами по себе, неторопливо, и даже не мыслями они были, а пустяками какими-то. Квантами времени. Здоровенными такими квантами.

Максим закемарил. Он легко погружался в дремоту последние недели. Даже на минуту-другую — и то удавалось. Должно быть, организм требовал. Усталость. И от работы здешней ишачьей, а больше, наверное, от жизни. Накопилось.

— Сергей, вы к нам? — раздался голос Бориса, но Максим успел очнуться секундой раньше и, легко поднявшись, встретил вопрос хозяина уже у самых ворот.

— Здравствуйте, Борис, — сказал он. — Газон-то растет?

— Растет, — настороженно ответил Борис. — Верочка не нарадуется. Очень, говорит, качественная работа. А вы…

— Да все нормально, — перебил Максим. — Только у меня к вам предложение. Даже просьба. — Он встряхнул пакет. — Вы меня очень выручили. Вот, предлагаю посидеть, как интеллигентные люди сидят. Коньяк вроде неплохой… и вино… французское…

Борис уставился на пакет.

— Несколько неожиданно, — пробормотал он.

Из дома выглянула Вера.

— Что там? — спросила она.

— Да вот… — замялся Борис.

Максим сосредоточился.

— Вера, — решительно произнес он. — Во-первых, добрый день. Во-вторых, все хорошо. Я вам очень благодарен. Это искренне, поверьте, пожалуйста. Я попал в очень сложные обстоятельства, а вы дали мне работу и тем помогли. Вы даже не представляете, как. И в бригаду устроиться посоветовали. Очень, очень благодарен вам. Правда. Я, в общем, тут временно, но считаю своей обязанностью выразить все это. Вот. — Он поставил пакет на траву, извлек бутылки. — Коньяк, кажется, из лучших армянских, вино тоже должно быть хорошее. И никакого пьянства, Боже упаси!

Уф. Аж устал артикулировать. Речь в стиле Верхней Мещоры. Сделалось грустно…

— Странно… — отреагировала Вера.

— Верунь, ну что уж такого странного? — вступил в разговор Борис. — Сергей же явно случайно попал на эту работу, в эту бригаду… Ведь видно же культурного человека… За версту видно…

— Давайте, Вера, просто посидим полчасика, — сказал Максим. — И я уйду. Как-то мне… поймите… ну, трудно там. — Он мотнул головой, обозначая направление на поселок, где сейчас пьянствовали мужики. — Тридцать минут. А впрочем, как вам угодно. Все равно спасибо.

— Что вы, что вы! — поспешно воскликнул Борис. — Проходите, пожалуйста! Вот, в беседку! Верунь, ты вино будешь пить?

— Я пока ничего не буду, — ответила Вера. — Я по хозяйству, дел полно. Может быть, чуть позже. Что ж, — заключила она нехотя, — сейчас закуску вам приготовлю.

— Не беспокойтесь, — улыбнулся Максим, — выдержанный коньяк закуски не требует. Мы его стаканами пить не станем — так, плеснем на донышко…

— Бокалы! — озаботился Борис. — Вы, Сережа, посидите минутку, я сейчас!

Он ринулся в дом. Вернулся не сразу. Зато — держа перед собой поднос, на котором стояли два пузатых бокала и блюдечко с тонко нарезанным лимоном.

— Считается, что лимон коньяку противопоказан, — проговорил Максим. — Хотя, если вы привыкли…

— Если нельзя, но очень хочется, то можно! — бодро провозгласил Борис, наполняя бокалы.

— Жванецкий? — осведомился Максим.

— А как же! Ну, давайте, Сережа, за знакомство! Кстати, я забыл — мы на «вы»?

— На «ты», конечно, — ответил Максим. — Что ж, за знакомство!

Они чокнулись, выпили, Борис потянулся было за долькой лимона, но, взглянув на Максима, отдернул руку.

Похвалили коньяк. Зажгли по сигарилле. Помолчали. Выпили по второй — за детей.

— Расскажи о себе, Сергей, — задушевным тоном попросил Борис. — Мне кажется, тебе есть что рассказать. Много ты повидал, думается мне.

Максим задумчиво посмотрел на собутыльника. Подкаблучник. Слабовольный человек, да и ума невеликого. Однако явно с образованием — значит, изложить может складно. Не Жванецкий, конечно, — эх! — но изложит. И наверняка газеты читает, телевизор смотрит.

Так или иначе, выбирать не из чего. Надо решаться. Самому не по душе эта легенда, но другого ничего не видно.

— Да рассказывать-то как раз… — начал Максим. И словно запнулся. — Короче говоря, Борис, есть такая болезнь — амнезия. Вот я ею и переболел. Страшно переболел. Смутно помню о себе до болезни, что рос в детском доме. Учился хорошо, в институт поступил, инженером стал. Где работал — нет, совсем не помню. Вроде бы, не было у меня никого, один жил. И в командировку, что ли, отправили. Кажется, на какие-то испытания. А там — авария. И все. Провал. Знаешь, сколько лет назад это было?

Борис смотрел на собеседника, приоткрыв рот.

— Восемнадцать лет, Боря. Восемнадцать! — Максим плеснул коньяка в бокалы, пригубил. — Представляешь? Нет? Вот то-то. Ну, пришел в себя, хоть что-то вспомнил… Хоть как зовут… Под городом Горьким больница, лес кругом… Там и лежал. Процедуры, то, сё. Да, сознание-то немного прояснилось, но не до конца. Документы свои украсть ума хватило, кошелек у завотделением — строгая тетка была, даже злая — тоже попер. И сбежал. А сообразить, что не готов через столько лет к жизни окружающей, — это не дотумкал. Но и вправду не готов был. На вокзал в Горьком вышел — ничего не понимаю. Нижний Новгород какой-то… Куда попал? Сел на поезд до Москвы, даже билета покупать не стал. От проводников по вагонам бегал, а ведь мне, оказывается, почти полтинник, а, Борь? В купе какое-то веселое завалился, пивом угостили, поплыл с отвычки. Очнулся — ни документов, ни кошелька. Испугался очень. А тут поезд встал незапланированно посредине перегона. Я и выскочил. Вот так тут и оказался.

— Ну и ну, — покрутил головой Борис. — Слушай, Сережа, и как же ты теперь? Может, в больницу тебе вернуться? Кстати, давай! За тебя!

— Спасибо. А в больницу — ни за что! Как вспомню… Борь, я чего хотел-то… Ты много не пей, а? Ты мне расскажи, что тут последние восемнадцать лет происходило. Краткий, так сказать, курс истории КПСС. А то ничего же не понимаю…

— КПСС-то больше нет, — сказал Борис. — Что ж, давай, расскажу. Восемнадцать лет, говоришь. Восемьдесят третий, значит… Нет, начну на год раньше — со смерти Брежнева.

…Коньяк усидели. Вино пить не стали — Максим опасался, что рассказчика совсем поведет. Несколько раз из дома выглядывала недовольная Вера — зачем-то пыталась остановить разговор. Борис, однако, оказался в подпитии довольно решительным и своенравным.

И излагал вполне связно и, показалось Максиму, более-менее объективно. А рассказ об августовском путче, о двух ночах, проведенных Борисом у Белого дома, получился еще и впечатляюще ярким.

Надо же, мимоходом отметил Максим, как раз в эти самые дни меня, идиота, били в мининском сельсовете и определяли в лагпункт 44-бис.

Борис довел повествование до конца.

Пожалуй, все сходилось. Нет, возможно, конечно, что это все-таки еще одно параллельное пространство. И не исключено, что дома не было никакой перестройки, никаких путчей, никаких приватизаций, страна не распалась, не воевали друг с другом армяне и азербайджанцы, грузины и абхазы, молдаване и какие-то приднестровцы, русские и чеченцы, все идет, как шло, все стабильно, величественно и безнадежно.

Но — вряд ли. Максим чувствовал — вряд ли. Домой он попал, именно домой. Скорее всего.

И волкодав здесь — околел.

Наташе бы все это рассказать, с тоской подумал Максим.

Да, волкодав околел. Вот только родной мир стал совсем, совсем чужим.

54. Понедельник, 2 июля 2001

— Заходите, присаживайтесь.

Бубень уселся на скамью у дальней стены.

— Закуривайте, — предложил начлаг.

— Спасибо, гражданин майор, — вежливо ответил Бубень, — я своих покурю.

Он выудил из кармана бушлата беломорину, неторопливо обстучал ее, смял бумажный мундштук, зажал папиросу в зубах. Начлаг покачал в руке коробок спичек, но авторитет, усмехнувшись, снова полез в карман, извлек массивную самодельную зажигалку, чиркнул колесиком. Зажглось с пол-оборота.

— Гордый, — безразличным тоном произнес особист, присевший на подоконник.

Бубень пожал плечами. Лицо его не выражало ровным счетом ничего. Или — все что угодно можно было прочитать на этом лице. Равнодушие — делайте, что хотите, мне все равно; независимость — вы сами по себе, я сам по себе; превосходство — видал-перевидал я вашего брата, вы против меня шавки и никто более, хоть и можете свинца в затылок вогнать прямо сейчас, но только все одно шавки; брезгливое презрение — псы вы шелудивые…

Все что угодно. Однако — при большом желании и сильном воображении. А без таковых — ничего не выражало лицо смотрящего.

— Ну, Николай Петрович, как дальше жить думаете? — вступил в разговор замполит, сидевший рядом с начлагом.

— За нас начальство думает, гражданин капитан, — откликнулся Бубень.

— Да уж не пора ли и самому вам задуматься? — проникновенно спросил замполит.

Бубень стряхнул колбаску пепла на пол.

— Не приучены, гражданин капитан, — сказал он ровным голосом.

— А придется, — объявил начлаг. — Придется, гражданин Симагин. Характеризуетесь вы положительно, нормы выработки выполняете и перевыполняете, замечаний не имеете. В общем, твердо встали на путь исправления. Компетентные органы приняли решение о вашем освобождении, гражданин Симагин. Вернее, теперь уже товарищ Симагин. Вот постановление.

Он взял со стола лист сероватой бумаги, потряс им.

Бубень на мгновение прикрыл глаза. Вот те раз, откинулся. Путь исправления… Нормы… Ну да, он-то и дня не проработал — пускай лошади работают и мужики, — а циферки в книгах учета выводились исправно.

— Справка? — спросил он.

— А вот и справка об освобождении, — с готовностью ответил начлаг.

А зона-то, подумал Бубень, теперь развалится. Это пока еще новый смотрящий появится да в силу войдет. Значит, в другой раз садиться лучше в другое место.

Или, может, вовсе погодить садиться? Слышно было, заводик, что Америка устроил, псы накрыли. Стукнул кто-то. Найти суку, кишки на шею намотать. По-всамделишному. А дело по новой запустить — хорошее дело-то. Америку вот только отыскать, а то, говорят, словно испарился.

— Ну, Николай Петрович, — опять завел свое замполит, — так как же жить дальше думаете?

— На завод работать пойду, — вдруг широко улыбнулся Бубень.

— Хорошо, товарищ! — обрадовался замполит.

— Так, — сказал начлаг. — Сейчас собирайте вещи и — в канцелярию, за справкой и копией постановления. В копии все написано: в Москве, Ленинграде, Сталинграде, Горьком, Свердловске, Новосибирске, Молотове… ну, сами прочитаете… там вам жить запрещено. А в остальном — свободны. По прибытии на избранное место жительства обязаны явиться в местный отдел милиции для постановки на учет. Остальное — там объяснят. Да и не впервой же вам. Всё, можете идти.

Бубень поднялся, заплевал папиросу, положил на край скамьи. Двинулся к выходу.

— Бубень! — окликнул его особист.

— Вы это кому, гражданин старший лейтенант? — авторитет приостановился, повернул голову.

— Виноват, — хмыкнул кум. — Товарищ Симагин. Вот что. Во-первых, постарайтесь больше в здешние края не наведываться. А то знаю я вас. Вы склонны к дерзким акциям при задержании. Во-вторых, — старлей злорадно осклабился, — рад вам сообщить, что наши органы на днях обезвредили под Москвой преступную группу, которую возглавлял ваш крестник Луферев, известный как Мухомор.

— Не знаю, товарищ старший лейтенант, никакого Мухомора, что это вы? — удивился Бубень.

— Ладно-ладно. И еще. Вам, товарищ Симагин, понравится. Помните, был тут такой заключенный Горетовский? Он еще в карьере нашем утонул, помните? Так вот. Нашли его тело. Только не в карьере. В лесу между деревнями Кожухово и Марусино. Утопленничек наш по лесу гулял, а тут гроза. Ну и сожгло его молнией. Представляете? По пальчикам установили. Вот как порадовал я вас. Ну, идите, идите.

Эх, подумал Бубень, направляясь в барак за вещами, и дурак же этот кум. Дай ему волю — зубами бы меня загрыз, а того не понимает, что какой-никакой порядок в лагере только на смотрящем и держится.

А вот насчет Америки — это огорчил, это оно так. На дело доходное теперь ищи знающего человека.

Да и вообще.

Вспомнилось, как Америка сказанул раз: оттого, мол, свечусь, что молнией шарахнуло. Вот и накликал. Шутник.

Бубень покачал головой. Жалко человека. Чуднó это, что жалко… ну да сам человек и виноват. И, значит, туда ему и дорога.

55. Понедельник, 2 июля 2001

Поколебавшись, Наташа все-таки набрала номер.

— «Красный треугольник», — ответил бархатный мужской голос. — Чем могу служить?

— Я хотела бы побеседовать с госпожой Малининой, — сказала Наташа.

— Как вас представить, сударыня?

— Извекова. Наталья Извекова.

— Момент.

«Ridi, pagliaccio!» — сладкоголосо и надрывно понеслось из трубки. Наташа усмехнулась — Маман, как всегда, в ногу с модой: возобновленные Императорским Мариинским театром «Паяцы» на устах у всей образованной публики.

Десять лет тому назад, когда все с ума сходили от цыганщины, приходилось, телефонировав сюда, слушать «Две гитары под окном». И вспоминать напетую Максимом версию его любимого Высоцкого.

Музыка оборвалась, голос произнес:

— Благодарю за ожидание. Соединяю.

— Лестный для меня вызов, — энергично сказала Маман. — К вашим услугам, Наталья Васильевна.

— Здравствуйте, Анна Викторовна, — Наташа вдруг снова засомневалась. Надо ли было… Ну, уж раз решилась… — Я… Право, не знаю… Простите меня…

Она замолчала, и долго ждала хоть какого-нибудь ответа — или вопроса, — но молчали и на другом конце линии. Терпеливо и, наверное, почтительно.

Наташа, наконец, решилась.

— Я хотела бы встретиться, — проговорила она. И зачем-то добавила. — Прошу вас.

— К вашим услугам, — почудилось, что прозвучало это сухо.

— Можно мне приехать к вам? — спросила Наташа.

После короткой паузы Маман отозвалась:

— Вы уверены?

— Уверена.

— Что ж, почту за честь. В полдень вам будет удобно?

— Спасибо, — сказала Наташа. — Я ненадолго.

Полдень — это в «Красном треугольнике» раннее утро. Тихо, сонно. Жизнь начнется здесь позже. Зазвучит музыка — негромко, фоном, — и приглушенный свет станет переливаться на боках бутылок и пузатых бокалов в полупустом еще баре, и рассядутся, кто за столиками в том же баре, кто на диванах в большом зале, скромные девушки, и потянутся первые гости. Потом музыка сделается громче, свет ярче, девушки раскованнее. Часа в три ночи все будет греметь и сверкать, и все спальни окажутся занятыми — покорнейше прошу простить, сударь, вам придется обождать, не желаете ли покамест шампанского? — и касса заведения вот-вот лопнет от денег. От наличных, ибо мало кто пользуется в таком месте кредиткой.

А к восьми наступит тишина.

Впрочем, госпожа Малинина — Маман, — кажется, круглые сутки на ногах. Свежа, деловита, обворожительна. Несмотря на свои шестьдесят пять. И никогда ничего не упускает из внимания.

Наташу ждали. Невзрачный человечек встретил ее у входа, сдержанно поклонился, жестом предложил следовать за ним.

Поднялись на второй этаж, прошли коридором, остановились у обитой бежевой кожей двери.

— Прошу вас, сударыня, — прошелестел человечек, открывая дверь.

Кабинет хозяйки. Минималистский интерьер, никаких признаков того, что это сердце притона. Мозговой центр борделя.

Большое окно, светлые стены, пара больших черно-белых фотокартин в рамах. Именно фотокартин, а не простых фотографий. Явно авторские: что-то неясное, кажется, берег моря, снятый ночью с большой высоты.

Огромный стол, на столе панель терминала. Удобное рабочее кресло. Кофейный столик и пара кресел в углу.

Всё.

Маман — гладкая прическа, безупречный, но скромный макияж, строгий костюм — повернулась от окна, двинулась навстречу гостье. Проследила ее взгляд, сказала, кивнув на фото:

— Коктебель. Пляж, прибой, видите — волна накатывается, словно живая. Чудится, будто это береговая линия на большом протяжении, а на самом деле — стоял человек с камерой по щиколотки в воде, да еще и наклонился, чтобы крупным планом воду взять. Хорошо, верно? Да и человек тот хороший. — Она улыбнулась, махнула рукой в сторону кресел. — Присядем? А знаете, Наталья Васильевна, я рада вам. Хотя и не ожидала визита. И, скрывать не стану, заинтригована. Десять лет прошло…

— Десять лет, — откликнулась Наташа, усаживаясь.

Помолчали. Гостья — собираясь с мыслями, хозяйка — вероятно, из деликатности.

— Желаете чаю? — прервала паузу Маман.

— Спасибо, Анна Викторовна, — Наташа невесело улыбнулась. — Спасибо, нет. Я… не знаю, мне поговорить с кем-то надо. С вами. Десять лет, вы правы. Без малого. Я все о Максиме думаю. Завтра улетаю, там дела, там Федор, а думаю — о Максиме. Неспокойно мне, понимаете?

— Весной прибралась я у него на могиле, — невпопад ответила Маман. — Вы, Наталья Васильевна, должно быть, видели — в порядке содержится, не забываем… То есть — я не забываю.

— Можно мне вас попросить? — сказала Наташа. — Вы ведь старше меня… извините, я не для того, чтобы уязвить как-то… Просто знаю, что вы Максима по имени звали и на «ты». Вот и меня по имени — Наташей, можно? Мне так легче…

— Ишь ты, — усмехнулась Маман. — Так ведь Максим это одно, он свой. А вы… ты… разница в положении…

— Оставьте, — Наташа махнула рукой. — Какая там разница… Я о нем поговорить хочу, мне больше просто не с кем, а необходимо, иначе с ума сойду. Почти никто правды не знает, а из тех, кто знает… С Федором немыслимо, Румянцев отгородился — вину свою чувствует, что ли, — Ивана Михайловича уж сколько лет в живых нет, Джек тоже… А Владимир Кириллович… ну, сами знаете… Альцгеймер — это страшно…

— Я не все поняла, — сказала Маман, помедлив. — О болезни его величества — ты его имела в виду? — скорблю, а вот остального, прости, не поняла.

— Значит, не рассказал… Ну, слушайте.

И — прорвало.

…А история Максима получилась — странное дело — не такой уж длинной.

— Вот его тело, — заканчивала Наташа, — изуродованное, сгоревшее чуть ли не дотла, похоронено, а где-то он жив, я верю, что жив, хотя попал, оказывается, вовсе не домой. Господи! Он так рвался туда! Называл домом, а я знаю, что его сердце было уже здесь. Разрывался между тем, что чувствовал, и долгом, как понимал долг… Знаете, Анна Викторовна, порою так накатывает… Чувствую — жив, плохо ему, трудно неописуемо, борется за что-то — может быть, за то, чтобы вернуться сюда, к нам, ко мне… А уходил он, можно сказать, от вас. Не от меня, а от вас — отсюда. А я еще и такую вину перед ним ощущаю… Впрочем, что это я? Рассказала, вам, наверное, все дичью кажется. Выдумкой, сказкой. А я — сумасшедшей, да? Ну, все равно спасибо, что выслушали. Пойду…

— Погоди, — проговорила Маман. — Если время есть — погоди.

Она долго молчала, уставившись на стену. Потом подняла руки, потерла виски.

— Нет, — сказала, наконец, — выпить все-таки необходимо.

Встала, подошла к столу, нажала какую-то кнопку, произнесла:

— Алеша, арманьяку.

Закурила длинную черную сигарету, вернулась в кресло.

Подали арманьяк. Маман плеснула в два бокала, подняла свой, сказала:

— Чокаться не будем.

Выпив, продолжила:

— Спасибо, Наташа. Я теперь, стало быть, одна из посвященных. И как хочешь, но я тебе поверила. Жив Макс или нет — этого не знаю, — а нездешним он мне с первого взгляда показался. Даже не в том дело, что свет от него исходил. То — видимое. А исходил еще и невидимый свет, понимаешь меня?

— Конечно, — кивнула Наташа.

— Вот. А что до деталей этих — параллельные миры, переходы, система кодов личности, что там еще — образование у меня не то, чтобы сомнению подвергать. Да и чтобы вникать — тоже не то. Просто верю. Складывается оно все. Да и ты — думаю, могла бы такое сочинить, писательница же, только не про Макса. Тебе сколько сейчас? — спросила она вдруг.

— Сорок семь.

— А мне почти на двадцать больше. А Максима я… не то, чтобы любила, нет, не та я, чтобы влюбляться да сохнуть от чувства. Но привязалась очень. То ли как к сыну — детей-то у меня нет. У тебя, кстати, тоже?

— Я очень хотела, — призналась Наташа. — Максим вот… Как отрезал. Сказал, что не вправе такую ответственность на себя брать. А от Федора — и не хочу.

— Бедный Феденька, — пробормотала Маман. — Да, так вот к Максу то ли материнское испытывала, то ли все же женское. Очень он теплый… был…

— Есть, — твердо сказала Наташа, посмотрев собеседнице прямо в глаза.

— Дай бог, — отозвалась Маман. — Что ж, давай за это и выпьем.

Теперь чокнулись.

— А что ж за вина, о которой ты говорила? — спросила Маман.

Наташа поколебалась. Потом решила — а, чего скрывать? Столько наговорила…

— Это, Анна Викторовна, — обо мне. Этого уж совсем никто не знает. Только он, Максим, и догадывался, вероятно. Да нет — точно догадывался. И переживал из-за этого очень.

— Не томи, — попросила Маман.

— Не буду. В двух словах — я порочна. Всю жизнь борюсь, а победить не могу. Так иной раз накатывает… С ума схожу по плотскому. В мечтах — пока Максима не встретила — сколько раз сюда, к вам, приходила. Работать. Утолять этот голод. То в маске себя представляла, чтобы, не дай Бог, не узнали, а то и — в открытую. Разнузданно и безудержно.

— Эка невидаль, — усмехнулась Маман. — Ну и пришла бы. В маске, конечно. Я бы инкогнито твое раскрывать не стала.

— Смеетесь… Это только в мечтах. И все равно — гадко себя чувствовала. Даже не все равно, а тем более. Я же верующая, понимаете? Но даже на исповеди не признавалась. Тоже гадко… Такова, выходит, сила веры моей… Вот, только перед вами и исповедываюсь.

— Да, — без тени иронии произнесла Маман. — Я самый подходящий для такой исповеди объект. Между прочим, не шучу. Такой, как ты, — перед кем же еще раскрываться, как не перед хозяйкой публичного дома? Ладно… Ну, а перед Максом-то вина твоя в чем?

— А это просто, — Наташины щеки пылали, но останавливаться она не могла и не хотела. — Максим быстро все понял, я ведь с ним не сдерживалась совсем. Мне хорошо было с ним, так хорошо, что себя не помнила. Такое выделывала, такое произносила… Вот сейчас вспоминаю — и уже горю… И он — он откликался! Ах, как он откликался! А потом — задумываться начал. Мне ничего не говорил, но я чувствовала. Вбил себе в голову, что нужен мне только как самец. И подозревал, что если бы не он, то любой другой меня бы устроил. А мне он — да, именно как самец был нужен, это правда, поймите, но не вся, совсем не вся! Я — его — любила! И — люблю! А он страдал, и это моя вина, что не внушила ему… не знаю… спокойствия, что ли… Мне никого не нужно было, кроме него… Не сумела внушить, он еще и поэтому ушел…

— Дура ты, — сказала Маман. — Мужчины, они, знаешь ли… Уж мне можешь поверить. Впрочем, не стану тебя разубеждать, чего бы ради? И не жаль мне тебя нисколечко, ты сама себе это выбрала. Вот Феденьку — жаль.

— Федор очень хороший человек, — ответила Наташа. — И очень любит меня. А я его ценю, уважаю, дорожу им, но любви — любви нет. Он знает. И что мне мужчина нужен — тоже знает. И к роли своей — притерпелся.

— Я и говорю — жаль его, — повторила Маман.

— Жаль, — кивнула Наташа. — Еще и потому жаль, что знает он: вернись вдруг Максим — все брошу…

— Надеешься?

— Не знаю…

Помолчали. Маман опять закурила. Глубоко затянулась, резко выдохнула, сухо сказала:

— Мне, конечно, легче, чем тебе. Гораздо легче. Я Максом не владела, и уходил он от тебя, а не от меня. Помню его, и не забуду, но таких высоких страданий не испытываю. Да и не способна на них. Где мне. Я же сука.

Она помахала ладонью, разгоняя дым, и добавила совсем другим тоном:

— Но я же и женщина. Потому мне и тебя все-таки жалко. Чуточку. Как-нибудь посидим с тобой — да хоть в «Крыме», — расскажу, что повидать довелось, и про мужчин расскажу. Может, развеется дурь твоя.

Наташа покачала головой.

— Спасибо. В чем я уверена — в том уверена. А посидеть — с удовольствием. Правда. Вот вернусь из Поселений… к зиме…

Маман поднялась с кресла. Снова сделавшись деловой и холодной, произнесла:

— И тебе спасибо. А теперь — иди. Ты улетаешь, дела еще есть, должно быть. Да и мне за хозяйство приниматься пора, тут глаз спускать негоже, дрянь народец-то. Ну, все. Феденьке поклон передай. Вернешься — дай знать. И совет тебе: попробуй про Макса книжку написать. Ей-богу, легче станет. Иди, иди.

Уже выходя из кабинета, Наташа услышала:

— А коли Максим вдруг вернется — тоже дай знать.

56. Четверг, 2 августа 2001

Надо же, усмехнулся Максим, — восемнадцати лет не прошло, как купил я все-таки билет на электричку. И сижу в вагоне, и колеса постукивают. Григорово — Ждановская. То есть теперь Ждановской нет, Выхино вместо нее.

Народу мало. Вот утром, когда в Москву на работу едут, — битком, как в прежние времена. Максим и соваться не стал, пересидел часы пик на лавочке, благо погода хорошая.

И картина за окном — тоже как в прежние времена. Разве что столбы придорожные в зеленый цвет выкрашены. Да еще реклама, и граффити кое-где. Раньше этого не было, это больше на Верхнюю Мещору похоже, при всей убогости здешнего пейзажа.

Зато надписи на бетонных стенах попадаются до боли знакомые: «Кони козлы», «Спартак мясо»…

И названия станций — кроме Ждановской — не поменялись. Да и с чего бы им меняться — все та же Хрипань, те же Вялки, те же Овражки.

Глазеть в окно стало скучно. Это мой родной мир, сказал себе Максим, я уверен почти на сто процентов, но почему же он не вызывает у меня радости? Что-то неохота думать об этом, хотя и надо, наверное, разобраться. Нет, потом как-нибудь.

Максим принялся перебирать в памяти события последнего месяца.

После того разговора с Борисом он потолковал еще с бугром. Тоже по душам потолковал. Я, сказал Максим, способен на большее, чем ведра с раствором таскать. Поглядел, все понял, дело нехитрое, сумею. И кладочка, Андреич, у меня получится не в пример твоей. Я между кирпичами стану пару брусочков прокладывать, квадратного сечения, для калибровки зазоров. И быстро делать буду, и качественно, хозяевам обижаться не придется. Вон, в семнадцатом доме тоже хотят забор облагородить столбиками кирпичными, а мы заняты, ты один у нас кладешь. Дай мне в помощь кого-нибудь — да хоть Колю-землекопа, — и заработаем на бригаду больше. Не вдвое, но все-таки.

А что ж, попробуй, прищурился Андреич. Только, продолжил Максим, расплачиваться по-честному. Я на половинную таксу не согласен. Да у тебя ж документов нет, возразил бугор.

От псов, ответил Максим, то есть от ментов, если придут, ты меня отмажешь. И из зарплаты моей вычтешь. Но сколько это стоит, я, пожалуй, представляю. Ты, бугор, уж будь добр, постарайся, чтобы все без обмана было.

Угрожаешь? — глазки Андреича стали совсем щелочками.

Боже упаси, покачал головой Максим. В жизни никому не угрожал, пустое это дело. Но считай, что предупредил тебя. На всякий случай.

Все прошло как по маслу. И столбики сложил быстро и хорошо — хозяева довольны остались, — и заработали, на самом деле, неплохо, и псы не появлялись, и бугор рассчитался по полной. Видимо, пораскинул мозгами, и тупая жадность уступила место здоровой расчетливости.

Хотя тут Андреич, может, и ошибся. Получив заработанное, Максим отпросился в Москву, не зная, вернется ли сюда, в Минино. Ни бугру, ни ребятам, впрочем, ничего об этом не сказал.

Что ж, деньги кое-какие теперь есть. И понимание этого — родного — мира тоже какое-никакое появилось. Спасибо Борису, да еще ходил Максим каждый вечер в сторожку, телевизор смотреть. Как на работу ходил. Сторожа — два деревенских старика-пропойцы — все больше сериалами интересовались и футболом, а Максим жадно вылавливал информацию из всего, даже из рекламных блоков. А уж выпуски новостей смотрел не отрываясь.

Чего нет — это документов. Бумажки, нарисованные в мире Бессмертного Сталина, при себе, но тут им грош цена. Ну и ладно, здесь все нестрого.

В общем, подвел итог Максим, можно быть довольным собой. Локальный, конечно, но — успех. Но, одернул он себя, локальный. Вот что дальше?

— Станция Люберцы, — хрипло раздалось из динамиков. — Поезд следует до Москвы со всеми остановками. Покидая поезд, не забывайте свои вещи, будьте внимательны и осторожны.

Максим встрепенулся, посмотрел в окно, потом в противоположное. Ого, вот тут почти ничего не узнать! Сколько понастроено, мамочки! И эстакады этой не было, и вон того небоскреба, и того, вдали, тоже.

Электричка тронулась дальше. А теперь снова все знакомо. Скоро Ухтомка, почти родное место… Потом Косино, а за ним и Ждановская. То есть — тьфу ты! — Выхино.

Максим вышел в тамбур, закурил. Мысли, которые он старался до времени упрятать поглубже, то и дело выныривали на поверхность. Что мне в этом мире? Почему, вернувшись, чувствую себя чужим? Да понятно, почему, но хочу ли адаптироваться? Суметь-то сумел бы, но хочу ли? Не уверен… Тоска…

Стоп. Это все потом, потом. И об оставленном в других моих мирах тоже — потом. Сейчас — о насущном.

Дозвониться — а немного освоившись, он решился — никуда не удалось. По родному номеру отозвался сварливый старушечий голос, эта карга — никак не Люся и даже не ее мама. У родителей и вовсе не отвечали. Что ж, столько лет, все поменялось, а уж номера-то телефонные…

Значит, без звонка, улыбнулся Максим. А как? Ну, сойду с электрички, двинусь — пешком, наверное, погодка все балует, — к своему дому. Если стоит еще дом — что, идти в своей подъезд, к своей квартире, звонить в дверь? Нет, конечно. Подумать страшно. Здравствуйте, я ожил. Ха-ха. А хоронили-то кого? Да перепутали…

Кстати, где похоронили, интересно? Кремировали, должно быть…

Нет, это тоже не о том, хотя могилу разыскать надо будет. Не очень понятно, зачем… но тянет туда.

Так, в подъезд не пойду, в квартиру тем более, в который уже раз решил Максим. Устроюсь на лавочке поодаль, понаблюдаю. Время не очень урочное, Люська, скорее всего, на работе… Ладно, посижу, покурю, подожду.

— Станция Выхино, — объявили по поезду. — Переход на Таганско-Краснопресненскую линию московского метрополитена. Уважаемые пассажиры! Будьте внимательны и…

Двери открылись, Максим вышел на платформу, спустился в подземный переход, вынырнул на площадь, огляделся. Да, тут тоже кое-то изменилось — рынок огромный, торговые павильоны, киосков море, опять же повсюду реклама, — но в целом узнаваемо.

Нам во-о-он туда.

Дети, возможно… Идиот, дети взрослые, напомнил он себе, ты их и не узнаешь.

Да и не факт, что они там всё еще живут. Восемнадцать лет, могли переехать. Значит, жду до вечера, а потом хорошо бы бабульку какую-нибудь порасспросить. Бабульки-то наверняка у подъездов сидят, как раньше сидели.

А потом… Потом видно будет.

Потом, наверное, в Измайлово — про родителей узнать. Если повезет — то и взглянуть издали.

Максим вошел во двор, приблизился к родному подъезду, постоял, глядя на него, пару минут, задрал голову, отыскал свои окна. Рамы другие, раньше обычные деревянные стояли, теперь — из пластика.

Развернулся, двинулся на залитую жарким солнцем детскую площадку. Никого, все в тень попрятались. И отлично. А мы тепло любим.

Он сел на лавочку, вытащил сигареты, закурил и принялся ждать.

57. Четверг, 2 августа 2001

К вечеру зной ослаб, на небо наползли сероватые облака. Выползли мамаши с детьми, на площадке стало многолюдно и неуютно, на Максима косились.

Он прикинул, куда бы переместиться. Не нашел, решил рискнуть — сбегал в ближайший магазин, купил банку пива, пакетик чипсов, пачку сигарет.

Когда вернулся во двор, заморосил дождик. Вот и хорошо, обрадовался Максим — сейчас площадка снова опустеет.

Он забрался в песочницу, под зонтик, сел на корточки — в лагере научился сидеть так, не уставая, хоть сутки, — откупорил банку, сделал глоток, закурил.

Люди возвращались с работы. Женщины шли, как правило, груженые покупками, мужчины всё больше налегке.

Двор заполнялся машинами. Примерно половина, оценил Максим, «Жигули» разных моделей, остальные — иностранного производства. Забавно: раньше увидеть иномарку считалось чуть ли не событием. В мире Бессмертного Сталина их и вовсе не встречается. В мире Верхней Мещоры автомобили тоже в большинстве отечественные, но — совсем по другой причине. А тут вот оно как.

Дождь кончился. Детей на площадку уже не выводили. Скамейку, на которой днем сидел Максим, заняла группка малолеток. Примостились на спинке, тоже пиво сосут. Говорят громко, развязно, никого не стесняются. А уж лексикон…

Да и черт бы с ними.

Пара старух устроилась на лавочке у подъезда. Максим присмотрелся — нет, не узнаёт никого. Вот и третья выползла — тоже незнакомая. Впрочем, с соседями он никогда близкого знакомства не водил. Ни времени не было, ни охоты.

Ишь, как сидят. Даже языки не чешут. Прямо-таки изваяния.

Пора. К родительскому дому надо бы засветло успеть.

Максим подошел к подъезду, вежливо сказал:

— Здравствуйте. А не подскажете, тут вроде Горетовские жили, я только квартиру забыл. Приехал издалека, не виделись сто лет, вот и забыл…

Две старухи посмотрели на него неприязненно, третья продолжала сидеть с отсутствующим выражением лица. Даже головы не повернула.

— Я говорю, Горетовских ищу, — повторил он. — Максима с Людмилой. Дочка у них еще была, Катя. И, кажется, сын.

— Не знаю таких, — сказала одна из бабок. — Иди себе.

— Погоди, Галя, — произнесла вдруг та, что сохраняла неподвижность. — Как это не знаешь? Были такие Горетовские, в тридцать первой жили.

— В тридцать первой, Лида, отродясь Кузнецовы живут, — веско возразила Галя.

— А и не отродясь, ты что?! Жили, жили такие Горетовские! Она вертихвостка, а он не поздоровается никогда, всё бегом, как ты не помнишь!

— Так это когда ж было?

— Да еще в старое время!

— В старое-то время, — вступила в разговор старуха, до того молчавшая, — мы с Галей тут нé жили. Мы при Ельцине переехали.

— При Горбачеве мы переехали, — уточнила Галя.

— Верно, — сказала Лида, — вы-то уж после переехали. При Горбачеве, а то уж и при Ельцине. — Она наконец взглянула на Максима. — А вам они зачем, Горетовские-то?

— Учились вместе, — объяснил Максим. — Вот в Москву приехал, повидать решил.

— Так они съехали давно, — покачала головой старуха. — И то сказать, съехали… Он-то еще до того богу душу отдал. — Она мелко перекрестилась, две другие перекрестились вслед за ней. — Убили его, что ли. Очень уж бойкий был. Или не убили… Нет, не убили. Сгорел он, вот.

— Как сгорел? — зачем-то спросил Максим.

— А! — воскликнула Галя. — Так бы и говорила! Эту помню, у которой муж сгорел, как же! Только уж с другим мужем помню, и детишек трое у них было.

— Да не мешай ты, — поморщилась Лида, — толкую же человеку. Вишь, издалёка человек, не знает ничего. Сгорел, — подтвердила она. — Молнией его убило. Так сгорел, что и хоронить нечего было, прости Господи, — Лида опять перекрестилась. — Невесть чего в закрытом гробе в Николо-Архангельское и свезли. А она-то, да, ребеночка рóдила, да и взамуж выскочила. И третьего тоже рóдила. Вертихвостка, нечего сказать. А после поменялись они, да и съехали.

— Куда, не знаете? — сердце Максима сжалось.

— Да кто их знает… Нас за ними следить-то не ставили.

— Спасибо, — проговорил Максим. — До свиданья.

Шагая к остановке троллейбуса, он ощутил пустоту, поселившуюся было в какой-то части души. Не дождалась Люська…

Максим помотал головой. Глупо же! Восемнадцать лет! И я — умер, умер! Трагически и нелепо погиб, собирая грибы.

Он громко рассмеялся.

Теперь их не найти. Раньше была такая «Мосгорсправка». Говоришь в окошко фамилию-имя-отчество, год рождения, паспорт свой предъявляешь, платишь сколько-то — и пожалуйста тебе адрес. Вот тут такой киоск и стоял, у остановки. Сейчас нет. Да коли и есть где — документов-то никаких.

Не найти. Разве что в день моей смерти придет Людмила на кладбище.

А может, и не придет.

Автобусы и троллейбусы шли переполненными. Максим не стал штурмовать их — встал на краю тротуара, поднял руку. Минуту спустя рядом с ним притормозила старая «шестерка». Смуглый, плохо выбритый водитель наклонился, опустил стекло с правой стороны.

— Куда?

— В Измайлово.

— Сколько?

— Понятия не имею, — пожал плечами Максим.

— Двести устроит?

— Поехали…

Добрались, когда уже начинало темнеть. Там по нулям, подумал Максим… почти по нулям… хотя — узнал, что вышла замуж, что детей теперь трое… что переехали… что себя искать надо на Николке… так что не совсем по нулям… а вот сюда — опоздал. Родители не в том уже возрасте, чтобы гулять по вечерам. Да и никогда они гулять особенно не любили. Если живы, если здесь — то, скорее всего, дома. Отец телевизор смотрит, мама на кухне…

Опоздал... Тоска…

Однако тут — повезло: выйдя из машины у соседнего дома, Максим сразу увидел маму, выходящую из двери под вывеской «Продукты».

Он отпрянул в сторону. Слава богу, не нос к носу столкнулись. Слава богу, мама не заметила.

Во рту мгновенно пересохло. Сердце стучало бешено, перед глазами плыли красные пятна, стало почти нечем дышать.

Потом отпустило. Мама уже поворачивала за угол. Максим двинулся следом. Вот она дошла до подъезда, нажала одну за другой кнопки кодового замкá — раньше его не было, — открыла дверь, скрылась за нею.

Постарела мама. Ходит тяжело, и голова у нее как-то опущена. А помнилась — с безупречной осанкой.

Но все же хорошо, что увидел. Хоть так.

Вот про отца — так и не узнал ничего. Ему ведь под восемьдесят… Судя по тому, как мама сдала, отца нет. Максима нет, отца нет… Одна.

Максим дождался, чтобы сердцебиение совсем унялось, зажег сигарету. Много курю, сказал он себе. И ответил себе же: плевать.

Докурив, вышел на улицу, встал на обочине с поднятой рукой. Пора возвращаться. Сейчас до Выхино — и в Минино. А в день смерти — на кладбище.

А там — видно будет.

58. Четверг, 16 августа 2001

Хозяева дома — вон, окошко тускло светится.

Конечно, все заперто. И собака, гремя длиннющей цепью, носится вдоль забора. Аж разрывается.

Но это ничего. Перемахнуть через забор — раз плюнуть.

Первым перелез Ушастый. Пес захрипел, заходясь в ярости, но тут же тонко взвизгнул и затих.

Васо согнулся, Бубень взобрался ему на спину, перекинул ногу через забор, тяжело спрыгнул по ту сторону. За ним бесшумно приземлился и Васо.

Ушастый — на руке кастет — уже ждал на крыльце. Дверь открылась, на пороге показался обеспокоенный хозяин. Удар швырнул его обратно, в сени.

— В залу волоки, — приказал Бубень. — Кинь там — и на шухер. Васо, а ты по дому пошукай. Вдова ежели тут — мочи. Да враз мочи, не измывайся. И — тоже на шухер. И чтобы тихо мне.

Он прошел на кухню, взял со стола ковшик, наполнил его водой из рукомойника. Потом огляделся, увидел помойное ведро, наполненное до половины. Отставил ковшик, понес в залу ведро.

Входя, услышал откуда-то из недр дома короткое сдавленное вяканье. Прощевай, вдова Назарова.

Хозяин лежал на полу. Отъел тушу, Иуда, отметил про себя Бубень.

Он плеснул вонючей воды человеку в лицо, поставил ведро рядышком, наклонился, похлопал по жирной щеке, стараясь задеть багровое пятно, разливающееся под глазом.

Человек судорожно зафыркал, дернулся, застонал, захлопал веками, остановил взгляд на Бубне.

— Ну, здорóво, Слесарь, — ласково сказал тот. — Что, не ждал? Да и меня, поди, не признаёшь? Симагин я, Николай Петрович. Не слыхал? И правильно, что не слыхал.

Слесарь замычал что-то. Бубень наклонился, резко ударил его тыльной стороной ладони, метя по-прежнему в синяк.

— Помалкивай, родимый, — произнес он, не меняя тона. — Не перебивай. Вот велю — тогда пасть и раскроешь. А покуда не велел — помалкивай. Стал быть, не слыхал про меня? Прямо не знаю, то ли верить тебе, то ли не верить. Ты ж, милый, у псов-то свой человек, так, может, и слыхал: мол, Симагин Николай Петрович, год рождения, место рождения и все такое прочее, известен также как вор в законе Бубень. Ты, болезный, подумай… Хотя, думай, не думай — все конец-то один…

— Я… — хрипло выдавил Слесарь.

— Ты Иуда, — сочувственно сказал Бубень. — Из тебя человека сделали, а ты…

— Меня…

— Знаю, бедный, все знаю. Заставили. В оборот взяли. Да. Бывает. Слышь, Слесарь, — Бубень заговорил по-деловому, — облегчил бы мне дело. Аппаратики-то где сховал? Так и так ведь найду, только заставишь дом твой поганый перерывать, цельную ночь уродоваться. Того и гляди осерчаю. И кишки из тебя выпускать стану этак помалу. А не люблю… Ну, шепнешь? Может, даже и сгодишься еще, поразмыслю я… Вставай, толстый, вставай, чего разлегся-то?

Слесарь с трудом повернулся набок, подтянул колени, оперся на руки, поднялся, кряхтя и поматывая головой.

— Во-о-от, — протянул Бубень, — молоток! Кстати, чего молчишь, будто воды в рот набрал? Э, да ты, я чую, обгадился… А мыть-то тебя недосуг. После обмоют. Ладно, шучу, шучу… Давай, веди. Эк же ты воняешь, браток! А и ничего, потерпим. Не привыкать, верно? Веди.

Неуклюже раскорячившись и бормоча что-то невнятное, Слесарь потащился на кухню. Там он сдвинул в сторону стоявший в углу бочонок, под которым оказался люк.

— Ты, милый, погоди спускаться, — сказал Бубень, — я сейчас.

Он выскочил на крыльцо, негромко свистнул. Через несколько секунд появился Васо.

— Пошли, — кивнул Бубень.

В подполе царил идеальный порядок. Аккуратные полки вдоль стен, на полках — разнообразный инструмент, всё под рукой. Баночки с винтиками, болтиками, гаечками, на всех размеры обозначены. В углу — массивный верстак с привернутыми тисками. Нигде ни пылинки. Лампочка под потолком ярче, чем в доме.

— Справный ты мужик, — восхищенно произнес Бубень.

А Васо только скривил нос брезгливо.

— Ну? — спросил Бубень. — Где?

Слесарь с натугой сдвинул с места верстак. Васо цокнул языком.

Слесарь поднял крышку очередного люка.

— Тут, — глухо сказал он. — Одну штуку и уберег. Для вас берег, дяденька, зря вы со мной так…

— Зря, — согласился Бубень. — Вижу, что зря. Разобранная штука-то?

— Разобранная…

— Отойди-ка в сторонку. Ага, вот тут постой. Васо, доставай. Мало ли что там у него. Как шмальнет еще, злыдень… Да что ж ты, я шучу же сызнова… Ну, Васо, всё, что ли? Закрывай, верстак на место давай. А ты, — Бубень обратился к Слесарю, — собирай теперь. Да не мельтеши, спеха нету. Васо, гляди, как оно там собирается.

Слесарь собрал самогонный аппарат. Работал четко, выверенно. Эх, мысленно вздохнул Бубень, цены не было бы человеку — даже в штаны навалив, и то вон до чего мастеровит.

— Ага. Васо, все понял? Куда чего засыпать-заливать тоже понял? Ну-ка теперь сам его разбери-собери. А ты, милок, отскочи вон в тот угол, дышать уже невозможно…

Что ж, Васо справится. Армяне — они такие, по технике соображают.

А подпол — место удобное.

— Лады, Васо. Бери аппарат, иди воздуха глотни.

Бубень взглянул на Слесаря.

— Ну что, Иуда, Мухомора-то помнишь? Америку помнишь? Бирюком его у вас звали. Глупые они были оба. Мухомор просто глупым уродился, а Америка умный был, да дурак — тебя к делу приставил, да поверил тебе. А я умный, веришь?

— Верю, — слабым голосом откликнулся Слесарь. — Не убивай…

— Эк тебя корежит, — усмехнулся Бубень.

Слесарь вдруг взревел и кинулся на него. И обмяк, напоровшись на неизвестно откуда появившийся в руке Бубня нож.

— Мое слово, — сказал Бубень, наклоняясь над хрипящим Слесарем, — золото. Сказал — не стану мучить, значит — не стану.

И полоснул лезвием по горлу жертвы.

59. Пятница, 17 августа 2001

Император выглядел плохо, несмотря даже на виртуозную работу телевизионных гримеров. Оплывшее лицо, остановившийся, словно потерянный, взгляд — ничего от знаменитого фамильного взгляда василиска.

И речь затрудненная. Но, впрочем, вполне ясная по смыслу.

«Я все чаще ухожу и все реже возвращаюсь, — говорил Владимир Кириллович. — Возвращаясь, в полной мере осознаю, что личность моя умирает и что обязан, пользуясь моментами просветления, принять ответственное решение.

Роль императора всероссийского в современной жизни отнюдь не та, какой была при наших предках-самодержцах. Однако же и нынешнюю роль — роль символа государства, роль его нравственного оплота — должен исполнять человек, на то способный. Ибо, поверьте, эта роль нелегка.

Я стал не годен к ней. Невозможно длить такое положение, недостойно предоставлять недоброжелателям нашим возможность утверждать, будто государство Российское деградирует, как деградирует его, пусть и номинальный, глава.

Я благодарен провидению за то, что мне довелось работать рука об руку с лучшими сынами и дочерьми Отечества; в меру отпущенных сил быть, если хотите, их усердным советником; не разочаровать их, как не разочаровать всех вас.

Я благодарен тем, кто уважал меня; знаю и верю, что таких большинство. Я любил и уважал вас, не исключая и тех, кто требовал упразднить в России монархию — ведь ими руководили высокие патриотические побуждения, пусть и ложно понимаемые.

Во мне нет ненависти и презрения ни к кому.

Движимый этими чувствами, я прощаюсь с вами.

Сим, — император поднял лист бумаги, камера на несколько секунд взяла его крупным планом, стало видно слово «Манифест», — объявляю о своем отречении. Согласно закону о престолонаследии, Государственная дума и Государственный совет объявят новым императором всероссийским возлюбленного сына моего Дмитрия Владимировича. Уверен, что он достоин той роли, о которой я говорил.

Прощайте, и да хранит вас Господь».

На экране возникла неподвижная картинка — российский триколор с двуглавым орлом. Грянуло «Боже, царя храни».

— Убавь, пожалуйста, звук, Наташа, — попросил Румянцев.

— Совсем уберу, — откликнулась она.

— Следует выпить, — задумчиво сказал Устинов. — И лучше крепкого.

Наташа вопросительно взглянула на профессора, тот кивнул.

— Я подам, — проговорила она. — И поднимусь на Площадь Созерцания. Присоединяйтесь, только дайте мне полчаса.

Когда Наташа вышла, Румянцев спросил:

— Давно это с ней, Федюня?

— Что именно?

— Сама не своя. Не лукавь, не поверю, будто ты не видишь.

— Не обращай внимания, Николаша, — отмахнулся Устинов. — Она за новый роман взялась, вот и уходит в себя иногда. У меня вопрос более важный: та часть личного архива императора, в которой материалы по твоей «Игле» — что с нею?

— Не беспокойся, — ответил ученый. — Владимир Кириллович решился на отречение не сегодня и не вчера. Зрело решение с тех самых пор, как объявили ему диагноз. В дни предыдущего просветления его величество пригласил меня, обо всем известил и все материалы передал. Они со мною, здесь. Для чего, ты думаешь, я прилетел?

— Так, — покачал головой Федор. — И нас не предупредил…

— Не могу доверять даже закрытой связи, — отрезал Румянцев.

— И то верно… Теряю профессиональную бдительность…

— Стареешь? — насмешливо спросил профессор.

— Все мы стареем… Давай-ка еще выпьем.

Плеснули в бокалы старого «Коктебеля», сделали по глотку, глядя друг другу в глаза.

— Я полагаю, — сказал Румянцев, — что более надежного места для хранения материалов по проекту, нежели Поселение Макмиллан, в доступной нам Вселенной не существует. Возьмешь, Федюня?

— А как ты думаешь? — отозвался Устинов.

Румянцев неторопливо раскурил сигару. Пригубил коньяку, выпустил клуб дыма, пробормотал:

— Божественно…

Потом спросил:

— Что, трудно тебе?

— Справляюсь, — сухо ответил Федор. — Скажи лучше, что такое Дмитрий Владимирович?

— Очень уступает отцу, — сказал профессор. — Очень. Затворник, книжный червь. Не от мира сего человек. Никому и ни в чем помощи от него ждать не приходится. Нет, намеренной низости не совершит никогда, но в ситуации выбора… Владимир Кириллович, сам знаешь, тоже не великой воли, однако, хотя бы с материалами по «Игле», повел себя в высшей степени… Да и последнее его решение, согласись…

— Согласился, — уронил Устинов.

— Ну, а век титанов, — продолжил Румянцев, — теперь уж совсем закончен. Боюсь, что ждут нас потрясения, да посерьезнее тех, что привели к отставке Чернышева. Впрочем, боюсь — не то слово. Отчасти и жду их, ибо продолжаем жиреть, а это тупик.

— Господи! — изумился Федор. — И ты туда же? Старый циник, только свою науку и признающий! Николаша!

Ученый усмехнулся, поднял длинный костлявый палец.

— Цинизм, Федюня, есть свойство неизбывное. Он, цинизм, просто перешел на следующий уровень. Не более того. Но и не менее.

— Начинаются премудрости, — проворчал Устинов.

— А и не лезь, — отпарировал Румянцев. — Лучше о Наташе расскажи. Что за новый роман?

— О Максиме, — неохотно ответил Федор. — Вернулась с Земли, сразу же и приступила. Говорит, что во сне его иногда видит — там, куда он ушел отсюда.

— Переживает?

— Не могу знать. Замыкается — это есть.

— Брось, Федор, — безжалостно сказал профессор. — Переживает. Думает о нем. А тебе — нелегко, что от меня-то скрывать?

— Ну, нелегко… Ну, думает… От дел наших отошла. Впрочем, меня выслушивает внимательно, советы дает дельные, знаешь, по-женски тонкие, это порой полезно весьма. Но активно делами Поселений не занимается. Роман… Я иногда думаю, Николаша, у нее с Максимом по-прежнему роман…

Румянцев молча смотрел на друга.

— И нечего меня жалеть! — взъярился тот. — Сказано — справляюсь! Вот пошли-ка наверх, к ней…

По дороге к Площади Созерцания Федор сказал:

— А знаешь, Николаша, кто ей роман-то о Максиме писать посоветовал? Ну, ты что-то говорил об этом, помню. Но кто веско так посоветовал, кто убедил? В жизни не угадаешь! Маман! Собственной персоной, можешь вообразить?

Профессор поднял брови.

— Да-да, — подтвердил Устинов. — Маман, она же госпожа Малинина. Наташа с ней зачем-то встречалась там, в Верхней Мещоре. Представь, Маман, оказывается, в Макса влюблена была. Как кошка.

— Это Наташа тебе так сказала? — осведомился Румянцев.

— Нет, — смутился Федор, — это уже моя собственная трактовка. Но что была влюблена — точно. Да, возможно, и не «была». До сих пор за могилой ухаживает. Кстати, говорю тебе на всякий случай, Наташа ее во все посвятила.

— Ничего, — отреагировал ученый. — Я Маман хорошо помню. Дама из тех, кто и под пыткой лишнего не выдаст. В высшей степени волевая дама. И умная.

Наташа стояла на краю площади, глядя на огромный диск Земли.

— Пришли? — произнесла она, не оборачиваясь. — Это хорошо. А на сердце… Щемит сердце. Вот ведь, ожидалось же, а все равно — тяжелый день. Словно похоронили… Феденька, милый, — она потерлась головой о плечо мужа. — Отпустишь меня на Землю? Кажется, послезавтра с «Князя Гагарина» челнок уходит…

— Завтра поздно вечером, — уточнил Румянцев. — Я на нем и улетаю. Материалы тебе передам, Федор, и улечу.

— И я бы с Николаем, — сказала Наташа.

— Ты же только зимой собиралась, — проговорил Устинов. — Хорошо, лети, конечно, что ты спрашиваешь? Надолго?

— Не знаю, — ответила она. — Завтра восемнадцать лет, как Максим пришел. А во вторник — ровно десять лет, как ушел. Не знаю, Феденька, прости…

— Что-то чувствуешь? — спросил ученый.

— Не знаю, — повторила Наташа.

— Ждешь… — полувопросительно произнес Федор.

Она повернулась к нему, посмотрела в глаза и подтвердила:

— Всегда жду.

60. Суббота, 18 августа 2001

Сойдя с автобуса на конечной, Максим огляделся.

Рано — он ехал на первой электричке, — а народу уже немало. Понятное дело — суббота, и погода хорошая.

Кое-что знакомым кажется. Вон хоть павильон «Цветы». Точно, тот самый.

Да, бывал тут прежде. Кого же тогда хоронили? А, вспомнил, Люсину бабушку.

Он мысленно засмеялся: и еще бывал — когда меня самого хоронили. Собственно, и до сих пор пребываю. Осталось только узнать, где именно, и, что называется, нанести визит.

Глупости, оборвал он себя. Хоронили оригинал, а я копия. Третья.

Вот интересно: когда-то печатали на пишущих машинках, и делали несколько экземпляров под копирку, и каждая следующая копия выходила все хуже качеством. Очень любопытно, я — третья копия — тоже уступаю в качестве второй и первой, не говоря уж об оригинале?

Румянцев об этом, правда, ничего не говорил, у него получалось, что система каких-то там персональных кодов воспроизводится в точности. Но я-то знаю, сказал себе Максим, что уже не тот. Ну, первая копия еще ничего была: и в коммерческих делах разобралась, даром, что с советского инженера слеплена, и в едва не состоявшемся эпохальном научном прорыве поучаствовала, и в возрождении духовности — правда, это больше Наташа, но ведь и без нее, без этой копии — то есть без меня — не обошлось. И благодарили меня — какие люди! И какими словами! Сам премьер! Сам император! От лица, понимаешь, всего человечества…

Максим двинулся в ту сторону, где, как ему помнилось, находилась контора кладбища. Шагая, додумывал неожиданную мысль: не тот я, не тот. Отдаю себе отчет: туповат стал. Третья копия, что уж... Вторая и то лучше была. Отчетливее, если следовать аналогии. Тоже, конечно, не Спиноза — самогоноварение поставил в уголовной колоде, подумаешь. Да и провалил дело, кстати. Настоял, чтобы взять этого Слесаря, он и заложил, гадом буду. Но все-таки изощрялась вторая копия, хоть какого-то успеха добилась же. Хоть что-то, хоть чуток.

А третья — мда-с… Только и способна кирпич класть.

Впрочем, сказал он себе, Румянцеву виднее. В точности — значит, в точности. А меня просто укатало. Как того Сивку.

Насчет конторы Максим не ошибся — тут она и стояла, у боковых ворот.

Несколько в меру скорбных мужчин сидели на стульях, расставленных вдоль стены помещения, ожидали чего-то. Максим подошел к окошку, наклонился.

— Здравствуйте, — сказал он миловидной женщине, перебиравшей какие-то бумаги. — Вы мне не поможете? У меня тут родственник похоронен… дальний… а я издалека, проездом… — Максиму показалось, что такой подход подействует. — Мне бы могилу найти, а? Вот его фамилия. — Он сунул в окошко листок с надписью: Горетовский Максим Юрьевич, 1953 г.р.

— Похоронен когда? — неприветливо осведомилась женщина.

— В восемьдесят третьем.

— Вы смеетесь, мужчина? — возмутилась она. — Это же пока книгу найдешь того года! После обеда приходите.

— Да уезжаю я после обеда…

— Всё, не мешайте, меня вон люди ждут!

Максим чуть отступил, потоптался, сунул руку в задний карман брюк, отсчитал наощупь три сотенные бумажки, сложил листок со своими данными пополам, купюры пристроил внутри, сделал шаг вперед, снова наклонился к окошку, протянул листок.

— Помогите, а?.. Ну пожалуйста…

Женщина быстро выдвинула ящик стола, сунула в него деньги, задвинула ящик, сказала:

— Посидите пока.

— Покурить успею? — спросил Максим.

— Успеете, никуда не денусь.

— А на поезд успею? — улыбнулся Максим.

— Отвлекать не будете — всюду успеете.

Вот так, подумал Максим, закуривая на крыльце конторы. До чего же неуютно здесь. И волкодав-то вроде бы сдох, а неуютно. Берут — по любому поводу, раньше столько не брали. А может, и столько брали, даже, может, и больше, но не по любому же поводу. А если так берут, сообразил он вдруг, то, значит, не исключено, что от волкодава щенки остались. И, того гляди, вырастут. Очень уж почва благодатная.

Чужой мир, с тоской ощутил он.

Однако не время философии с меланхолией предаваться.

Максим швырнул окурок в урну, вернулся в контору. Один из скорбных мужчин стоял у окошка, Максим пристроился за ним.

Мужчина что-то тихо сказал служительнице, та ответила — Максим не разобрал, да и не пытался, — мужчина сказал: «Спасибо, уважаемая», пошел к выходу. Остальные ожидавшие потянулись за ним. Контора опустела.

— А, это вы? — произнесла женщина. — Горетовский, да. Восемьдесят третий год. Первый открытый колумбарий, пятый отсек. Как от нас выйдете, сразу налево. Тут рядом, не заплутаете.

— Спасибо, — сказал Максим.

— На здоровье, — ответила женщина и, вдруг улыбнувшись, сделалась совсем хорошенькой. — Заходите еще, если что.

Оказалось и вправду рукой подать. Максим замедлил шаг. Длинная-предлинная стена, разделенная на отсеки выступающими бетонными стойками. В стену вмурованы квадратные таблички — сорок на сорок, прикинул Максим, — какие из мрамора, какие из гранита. За табличками — урны с прахом, но их не видно, а на табличках — надписи.

Вот и пятый отсек. Да, его годы.

Ну и, собственно: Горетовский Максим Юрьевич. 30/X/1953 — 18/VIII/1983.

Он постоял, глядя на место своего упокоения. Ничто не шевельнулось в душе. Разве что ощущение абсурдности происходящего усилилось. Абсурдности всей вот так сложившейся жизни.

Пришла в голову диковатая мысль: а совершить бы тур по своим могилам! Сегодня — здесь, через пару дней — когда, во вторник, кажется? — городское кладбище Верхней Мещоры посетить. Вот в идиотском и уродливом мире, откуда он явился сюда, домой, — там могилы не отыскать. Зато нетрудно найти место, где он похоронил Маринку.

Стоп, об этом нельзя. То есть можно и даже, наверное, зачем-нибудь нужно, но — не сейчас.

Ладно, пришел — значит, надо сделать то, ради чего пришел.

Максим посмотрел по сторонам. Народу все больше, и это неплохо: меньше риск привлечь к себе внимание. Если, конечно, будет, кому обращать…

Вон там, напротив стены с урнами, немного наискосок, явно заброшенная могила. Ограда давно не крашена, дверца приоткрыта, деревянная скамейка чуть покосилась.

Он осторожно пробрался туда, сел. Ничего, падать скамейка еще не собирается. Видно все отлично, а сам, наверное, не слишком заметен.

Вот и славно.

Что ж, теперь — ждать.

— Саня, вставай уже! — крикнула Людмила.

Она заканчивала то, что называла — делать лицо. Так, вот сюда еще штришок… все, пожалуй.

Немного отклонилась, всмотрелась в свое отражение, осталась довольна — и макияжем, и вообще. Возраст возрастом, а если за собой следить — результат, как говорится, на лице.

— Да Саня же!

За спиной скрипнула дверь. Людмила снова посмотрела в зеркало — из спальни выглянул муж. Помятый какой-то, обрюзгший…

— Ты… — начал было он, но голос сел. Александр гулко откашлялся и спросил. — Ты куда в такую рань?

— Никакая не рань, девять уже. Я тебе вчера говорила — на кладбище. Восемнадцатое сегодня, я сто лет не была. А отстреляться хочу поскорее, с матерью его пересекаться совершенно нет желания.

— Так погоди, вместе съездили бы…

— Да ну тебя, ну сколько можно, Саня? Обо всем договорились, я сейчас быстренько туда, — Людмила выдвинула ящик трюмо, извлекла черный газовый платок, сунула в рюкзачок, — потом к Светлане сгоняю, вторую неделю болеет человек, оттуда на работу, шеф рвет и мечет, говорила же, ну что ты как маленький! — Ее тон стал раздраженным. — А ты позавтракай, я там тебе оставила, и давай-давай, на дачу собирайся. За Катюшкой присмотришь, поможешь чего, Димка, сам знаешь, обленился совсем.

Александр еще больше понурился.

— А ты?

— Непоздно закончим — приеду. Поздно — сил не будет. И не нуди, Саша!

Все, пора, пора отсюда, уже с утра никаких сил от этого нет.

Она обернулась, заставила себя чмокнуть мужа в небритую щеку, пропела «Чао!» и выскочила за дверь.

Славик уже ждал ее. Нагло припарковал «Мерседес» у самого подъезда, сам рядом стоит, покуривает. Одет дорого, хотя и неброско.

Все же — мужик.

Вот, целоваться вздумал.

— Совсем с ума сошел, — Людмила попыталась сделать строгое лицо, но улыбку не сдержала. — У всех на виду! Поехали уже!

— Ха, — изрек Славик. — Ну, поехали. Может, на одной машине?

Людмила показала ему язык, ловко уклонилась от объятий, с которыми шеф все-таки полез, и вскоре уже заводила свой «Гольф».

Сука я, подумала она, выворачивая на шоссе, ведущее к кладбищу. Саню уже даже и не жалею. У Максима сколько лет не была, сегодня вот выбралась, но — как предлог же, чтобы из дому сбежать, с любовником день провести, а там и ночь.

Людмила взглянула в зеркало — «Мерседес» держался за ней, словно приклеенный.

Да, сука, повторила она. А ведь внук уже растет.

И улыбнулась.

Пусть сука. Хотя даже и не совсем — Саню все-таки немного жалею, иначе бы бросила. Вот то, что с ним спать иногда приходится — это плохо. Бррр…

Зато шеф, Славик — мужик. Ее мужик. И привязан к ней по-настоящему. И это хорошо.

Нет, насчет физической верности обольщаться не стоит. Жене изменяет с ней, Людмилой, Людмиле, наоборот, с женой, им обеим — с новой секретаршей Леночкой, а до нее — с прежней секретаршей Лидочкой, а еще по саунам шляется с якобы друзьями, они же деловые партнеры, чтоб их разорвало, хамье, быдло…

Людмила выдохнула. Славик, положа руку на сердце, тоже жлоб тот еще. Но все же, все же… Насколько умнее, прямее, честнее — странное слово применительно к нему, а вот поди ж ты, да, честнее! — этих своих «друзей».

Мой мужчина, стиснула она зубы. Мой, и все тут.

А что изменяет… Поначалу психовала, скандалила. Потом поумнела. Ничего с этим не сделаешь, только испортишь все. Пусть. Мужики — они такие. Те, которые альфа-самцы. А Славик — самый что ни на есть альфа.

Я — женщина. Тоже, может, альфа, но женщина, а потому — другая.

Как это у Хемингуэя, припомнила Людмила? Максим иногда цитировал: если у мужчины белая, то подавай ему черную; если черная — желтую; или хромую, или косую, все им мало; а мне, женщине, нужно только, чтобы этого было побольше, и тогда будешь любить того, кто тебе это дает.

Не дословно, но смысл верен.

Поэтому — пусть. Перестала психовать, приняла, что Славик такой. И тем — привязала его к себе.

А сама? А сама — тоже привязалась. С ним просто и надежно. Он тоже считает ее своей, а за своих он кого хочешь порвет. За свою женщину — в особенно мелкие клочья.

Она улыбнулась. И вообще — с ним хорошо. Вот просто хорошо. Сейчас к Максиму все-таки заглянем и — на дачу к Славику. Вдвоем весь день, а там и ночь, а потом и воскресенья половину.

Понесло тебя, бабка, засмеялась Людмила. Ни стыда, ни совести, вот что значит — перед климаксом.

И гори всё ясным пламенем.

Она припарковалась на площади перед кладбищем. Выходя из машины, подумала: а интересно, Максим альфой был или — как Саня, вообще неизвестно что? Нет, стерлось уже все. Веселый был, заводной — только и вспоминается. Смутно так.

Людмила направилась к входу на кладбище. Через несколько секунд Славик догнал ее и зашагал бок о бок.

А вот и она. Максим инстинктивно пригнулся. Потом сообразил, что это глупо, и выпрямился.

Люська. Не узнать невозможно. Даже не очень изменилась. Ну, талия, конечно, не та… а в целом — очень даже. И уж больше тридцати пяти ей не дашь.

Мужик с ней. Ведет себя, надо сказать, по-хозяйски. В каждом движении у него это хозяйское.

Ревности Максим не почувствовал, а вот неприязнь — да. Видывал таких деятелей, как же. И в обоих мирах, где довелось побывать-пожить, и в этом мире тоже. Даже и в нынешние времена уже на таких натыкался.

Ладно, не до него.

Вот дети не пришли, это жаль. Это — защемило вдруг, даже в глазах потемнело.

А дядька этот — не муж, понял Максим. Ишь, как руку на задницу ее упругую положил. Люська, правда, дернулась, руку скинула, а он возьми, да и шлепни ее легонько по тому же месту. Мужья после стольких лет брака так себя не ведут. Да и вообще мужья на кладбище так себя не ведут.

Впрочем… я бы ее вот так, может, и шлепнул? Или нет? Максим прислушался к себе. Нет, решил он. Только я — особая статья.

Была не была. Он поднялся со своей скамейки, пересек аллею, приблизился к нише. Кашлянул, выговорил:

— Здравствуйте.

Оба обернулись. Люська всмотрелась в лицо Максима.

— Вы что хотели? — с угрозой в голосе спросил мужик.

— Слава… — умиротворяющее сказала Люська, взяв его под руку.

— Да я тут проездом, — пролепетал Максим. — Поезд у меня после обеда… А ему, — он кивнул на нишу, — родней дальней прихожусь… В детстве там, то, сё… Время вот выдалось до поезда, дай, думаю, навещу… Сергеем меня зовут, а вы, извиняюсь, кем Максиму-то приходитесь?

Он уже клял себя — и за идиотский порыв, и за то, что начал разыгрывать отвратительную комедию, — но отступать было поздно.

Сделав слегка придурковатое лицо, Максим добавил:

— Емелькины мы, слыхали?

— Ни-ког-да! — отрезала Люська.

Ее взгляд оставался пристальным и напряженным, пальцы, вцепившиеся в локоть мужчины, побелели, а секундой позже под искусно наведенным макияжем начало белеть и лицо.

— Слышь, мужик, — начал было ее спутник, но Люська повторила:

— Слава…

— Так это… — пробормотал Максим, — вы-то, думается, Людмила… эээ… извините, отчества вашего не знаю…

— Да, — кивнула Люська. — Только, уж простите, я ни о каком родственнике Сергее и ни о каких Емелькиных в жизни не слышала. И, простите еще раз, слышать не хочу.

Она, наконец, отвела взгляд, высвободила руку, повернулась лицом к стене, быстро коснулась ладонью таблички и стремительно пошла прочь. Мужчина смерил Максима тяжелым взглядом и двинулся следом.

Через час после Люськиного ухода небо стало затягиваться, несколько раз что-то даже начинало моросить, но полноценный дождь так и не разразился.

Максим напряг чувства: может быть, еще будет настоящая непогода. Может быть.

А пару часов спустя на аллее показалась мама.

Она шла так же тяжело, как тогда, две с небольшим недели тому назад. Даже, пожалуй, тяжелее. В одной руке букетик красных гвоздик, на локте другой — старомодная дамская сумочка.

Не доходя до пятого отсека, мама остановилась, вытащила из рукава скомканный платочек, промокнула губы, двинулась дальше.

Цветы она положила у подножия стены. С трудом выпрямилась и надолго застыла перед табличкой с именем сына.

К маме Максим подходить, конечно, не стал. В голове тупо ворочалась единственная мысль: последний раз…

— Дамы и господа, до старта нашего летательного аппарата, совершающего рейс по маршруту база «Князь Гагарин», Луна — космоаэропорт Жуковский, Земля, осталось пять минут. Соблаговолите занять ваши места. Напоминаем, что ваши противоперегрузочные кресла примут конфигурацию «Взлет» автоматически. Покорнейше просим вас соблюдать спокойствие и желаем вам приятного путешествия.

Тихо, фоново пошел обратный отсчет. «Триста… двести девяносто девять… двести девяносто восемь… двести девяносто семь…» Старая традиция.

Из спинки, подлокотников и ножек кресла с едва слышным гудением выдвинулись захваты, мягко, но надежно прижавшие Наташу к креслу. Спинка медленно откинулась и замерла.

«Сто семьдесят три… сто семьдесят два… сто семьдесят один…»

Наташа покосилась на Румянцева. Корифей науки, друг, свидетель этих, таких невероятных, восемнадцати лет, лежал в своем кресле неподвижно, словно… словно мертвец.

— Николай! — испуганно позвала она.

Румянцев открыл один глаз, повернул голову, вопросительно вздернул подбородок.

— Нет, ничего, — сказала Наташа. — Прости… привиделось…

Профессор улыбнулся и закрыл глаз.

Господи, воля твоя, сказала себе Наташа, о чем я думаю?

И почему я улетаю?

Максим… Пришел неизвестно откуда, перевернул всю жизнь, ушел неизвестно куда, а жизнь так и осталась перевернутой.

Федор… Мог бы хоть попытаться удержать меня. Силой. Смешно? Нет. Не смешно — именно силой. Он сильный человек, именно поэтому я и выбрала его, но со мною он слаб.

А Максим? Не желаю оценивать его силу или слабость. Не желаю. Перевернул же мою жизнь… И не только мою.

Отсчет сделался громче. «Десять… Девять… Восемь…»

А ведь я не вернусь, поняла Наташа. Не знаю что, не знаю как, но — не вернусь.

«Три… Два!.. Один!!. Старт!!!»

Вспомнилось: их Гагарин крикнул — «Поехали!»

Поехали.

Во второй половине августа становится заметно, что дни уже укорачиваются. Однако в девять вечера еще не очень темно.

Максим возвращался в начинающихся сумерках. Он прошел мимо вагончика, в котором обитала бригада Андреича, достиг конца улицы, выложенной бетонными плитами, свернул направо, миновал дом Бориса и Веры. В другом мире, вспомнил он, здесь стоит нарядный извековский дом, а еще в одном — самый угол жилой зоны, и в том углу вышка с пулеметом.

Дорога стала проселочной, а затем превратилась в две плохо различимые колеи в траве.

Максим пересек пространство, поросшее травой и редким кустарником. Представил себе обсаженную липами, фантастически ровную дорогу, ведущую из Верхней Мещоры в Императорский Природный Парк. Это как раз здесь. Затем вообразил совсем иное — лагпункт 44-бис. Скривился. Это тоже здесь.

Опушка. В лесу сразу стало темно, но Максим светился, как не светился давно, и разбирать дорогу труда не составляло.

Он постепенно трезвел, в мозгах прояснялось.

После того, как с кладбища ушла мама, Максим еще посидел с часок, ни о чем не думая. Кажется, немного промок под все-таки начавшимся дождем, но это пустяки. Он чуял, что настоящая непогода еще впереди.

Потом выбрался в город, побродил бесцельно. Заглянул в крохотный магазинчик, купил сигарет и бутылку какого-то дешевого бренди, зашел в ближайшую подворотню, выпил все поллитра.

Дальше — провал в памяти. Очнулся уже в электричке, не вполне трезвым, но хоть что-то соображающим. Хорошо, что не замели пьяным в городе. Вообще-то — все равно, но именно сегодня — не хотелось бы.

Вот и хорошо знакомая развилка. Максим уверенно выбрал правую, едва заметную, тропинку.

Поляна. Его, Максима, поляна. Старый дуб, старая коряга под ним.

Он обхватил дерево руками, уткнулся лбом в корявый ствол. Мелькнула нелепая мысль: здесь я — дома.

А в самом деле, где мой дом? Где он хотя бы мог быть?

Этот мир, родной вроде бы, оказался чужим. Никто меня здесь не ждет, все забыли. Кроме мамы, конечно, но и она давно смирилась, и обходится без меня. Наверное, не сказать, что прекрасно обходится, но боль утраты стала для нее привычной и уже не острой. И слава богу, кстати.

Там — Максим почему-то повернул голову в ту сторону, где была Москва, — в мире, где люди не задумываясь жрут друг друга, меня мог ждать только один человек. Единственная в моей жизни женщина, любившая меня не за что-то, а просто любившая. Без причин. Женщина, преданная мне по-собачьи. Воровка и шлюха. Маринка. Если бы я мог выбирать, сказал себе Максим, я вернулся бы к ней. К ней, даже в тот людоедский мир.

Но выбирать я не могу. Да и нет там больше Маринки. Тело есть, кое-как закопанное в лесу.

А вот там — Максим поднял голову, попытался разглядеть верхушку дерева, — в Верхней Мещоре меня, может быть, еще ждут.

Он сел на корягу, засмеялся. Наделал я там шороху!

Оборвал смех. Веселого-то мало… Если вдуматься, то просто своим появлением изуродовал жизнь куче народу. Гениального Румянцева с толку сбил, отвлек на решение задач, смысла для реальной жизни, наверное, не имеющих. Устинова сбил — работал себе человек барменом, семью любил, все такое… Чернышева всполошил, и императора тоже, да так, что тряхнуло благополучную страну всерьез.

Странного, но почему-то такого близкого Джека Макмиллана тоже сбил. И — пропал Судья. Скверной смертью погиб. Моя вина.

О Наташе и говорить нечего. Виноват перед нею кругом.

На сердце навалилась тяжесть.

И все-таки, подумал Максим, верю, что там меня помнят и ждут.

Высоко в небе прогудел невидимый отсюда самолет. Потом отдаленно громыхнуло. Раз, другой.

Гроза — будет, понял Максим. Где-то она уже идет, а здесь разразится ночью. Сильная гроза, очень сильная. Возможно — моя гроза.

Он устроился на коряге поудобнее, закурил и приготовился ждать. Столько, сколько придется.

КОНЕЦ