Время льда и огня

22

Нежно забренчал бронзовый, под старину, телефон на прикроватном столике. Возможно, он звенел уже давно. Я взял трубку, стараясь не разбудить Норму резким движением. Звонил Наймарк:

— Петр, срочно сюда!

И бросил трубку. Я тотчас вскочил и, одеваясь на ходу, бросился полутемным коридором (ночь, дежурное освещение) в операционную.

В операционной на первый взгляд не видно было ничего нового, разве что увеличился беспорядок: шланги и провода валялись на полу, в стороне; — медицинский табурет на боку, разбито стекло предметного столика… Бюлов теперь уже в почти сидячем положении, мониторы, самописцы, капельница — словом, почти все то же, что мы оставили, уходя; только удары сердца стали куда реже и прерывистее, а ниточка на мониторе энцефалографа еле пульсировала.

— Он умирает, — констатировал Резковиц. Наймарк стоял рядом, опустив руки.

Лицо Бюлова, и до того не цветшее жизнью, теперь совсем посерело и покрылось бисеринками пота, его руки, покойно лежащие поверх зеленой хирургической простыни, время от времени вздрагивали. Дышал он прерывисто и с паузами, но дышал самостоятельно, хотя маска болталась рядом, наготове. И у меня мелькнула мысль: а стоило ли человеку предпринимать вот такие усилия, такие предосторожности, лежать мерзлой мумией десятки лет, чтобы потом, лишь слегка вздрогнув и вспотев, отправиться окончательно в мир иной…

Бюлов внезапно сильно дернулся и широко открыл глаза — я мог поклясться, зрачок реагировал! — но тут же снова закрыл, голова отвалилась набок.

— Агония, начинается агония… Мы делали все, чтобы его вытащить, — не удалось…

Я глянул на Наймарка со злостью. Они делали все, даже не подумав поставить меня в известность, — два великих медика могут не считаться с мнением какого-то ковбоя…

— Он что, погибнет все равно, какие бы меры вы там ни предпринимали?

Оба старца согласно понурились.

— Тогда вот как… Тогда введите ему что-нибудь возбуждающее. Лошадиную дозу! Наркотик, что хотите, быстро!

— Так он же погибнет! — брякнул было Резковиц, а Наймарк уже понял и тут же бросился к распахнутому настежь стеклянному шкафу.

— Амедрил, десять кубиков.

— Слушайте, Эл, — директор потянул за рукав Наймарка, уже набиравшего шприц, — это будет убийство, а не просто смерть на операционном столе… Вы готовы к такому?

— Отстаньте! За все, что здесь происходит, отвечу я… — Наймарк локтем оттолкнул директора и тут же ввел иглу глубоко в вену. Он выжал туда весь шприц, выдернул его и машинально протер уколотое место ваткой.

Некоторое время пациент оставался в том же положении, затем кожа его начала потихоньку розоветь — будто где-то в глубине тела зажигались крохотные лампочки, — а пот на лице исчез полностью. Вдруг он сделал рукой короткое хватательное движение и почти в тот же момент открыл глаза.

— Где я?

Голос у него оказался бесцветным и, так сказать, шершавым — да и каким может быть голос после сорока с лишком лет молчания! Вместо ответа я обернулся к нашим докторам:

— Сколько у нас времени?

— Минуты две, — сказал Наймарк, а Резковиц добавил:

— Если повезет.

Все это время Бюлов наблюдал за нами, следил глазами, не двигая головой, — зато руки у него вдруг заходили ходуном, так что Резковицу пришлось их придержать.

— Где я? — повторил он.

— Вы в лечебнице, у ледника возле Кении. Вас только что расконсервировали по распоряжению нашей душеприказчицы Эммы Рич.

Далекая тетушка! Я злоупотребил твоим именем. А по изможденному лицу Бюлова прошло что-то вроде улыбки.

— Эмма? — До него медленно доходило. — Эмма здесь?

У меня не было времени на лирику.

— Эмма поручила нам, — я неопределенно повел рукой вокруг, — получить у вас ключ обратного хода. Вы понимаете, что я вам говорю?

— Не очень… Эмма…

— Эмма далеко, об этом еще поговорим. Доктор, это крайне важно: назовите ключ. Он ведь только в вашей памяти!

Внезапно понимание, словно скальпель, прорезало вялую мимику Бюлова, он даже слегка повернулся ко мне:

— Я что, умираю?

Вместо меня отозвался вдруг Резковиц:

— Все может быть, доктор, риск есть… Лучше подстраховаться.

И тут вбежала Норма — полуодетая, растрепанная, гневная — и осеклась на полуслове, сразу поняв, что происходит. Она остановилась у дверей, не решаясь пока пройти дальше.

— Я что, вам совсем не нужна?

Бюлов снова упал на подушки и начал сереть, но при звуке женского голоса очнулся на миг и всмотрелся в смутную фигуру вне яркого конуса операционной лампы.

— Эмма!…

Пик его сознания уже проходил, он сказал еще несколько быстрых, бредовых фраз…

— Ключ, доктор! Ключ!

— Слушайте…

И вдруг совершенно сознательно, четким голосом умирающий Бюлов проговорил подряд несколько колонок цифр — и я бы ни за что на свете не успел их записать, запомнить тем более, однако Норма показала мне на включенный компьютер: он фиксировал все, что происходило в операционной. А спустя несколько мгновений великий ученый доктор Бюлов, благодаря которому земная жизнь так ужасно перевернулась, тихо испустил дух. Директор Резковиц подтянул зеленую хирургическую простыню вверх, так что она почти прикрыла его рыжеватые волосы, и стал медленно снимать перчатки.

Небольшая похоронная процессия, два ручных фонарика, собака… Спрашивается, где можно похоронить человека в условиях вечной ночи, среди снега и валунов, с промерзшим на десять метров каменистым грунтом? Во льду, единственное место — во льду.

Я тащил санки-волокушу с телом, Наймарк подталкивал их сзади. По странному совпадению мы шли по нашим с Нормой недавним следам, да оно и понятно — не брести же, проваливаясь в снег выше пояса, барахтаясь в снежной целине! Резковиц нес заступ и лом.

— Одно мне непонятно, гости! — прервал он вдруг наше долгое молчание. — Что вы, собственно, хотели от моего пациента? Только этот вот цифровой код?

Наймарк молча шаркал лыжами позади саней. Наконец отозвался:

— Нет. Вернее, не только. Мечтой моей было сделать его моим… соучастником. Многие вещи мог бы сделать только он.

— А теперь, когда его нет? Наймарк не задумался ни на секунду:

— Что ж, придется все делать мне… Нам.

— Кому это — вам? Вас что, таких, много?

— Думаю, достаточно наберется при случае. А случай уже налицо…

— То есть получен ключ?

— Именно.

Еще некоторое время прошагали молча. Я высматривал подходящее место.

— Ну, а если бы он вдруг остался жить? И не согласился?

— Доктор, ваш вопрос совершенно неактуален.

— Понимаю… Вы бы держали его в плену, заложником, — пока не уломали б…

Наймарк молчал. После бессонной ночи он, очевидно, не был в состоянии не то что спорить, но и двигаться, и сейчас было видно, как он через силу переставляет ноги. Я наконец усмотрел небольшую выемку между двумя валунами и сказал Норме, чтобы она прокладывала лыжню туда. Мы подошли к этой импровизированной гробнице под неустанные сполохи северного сияния, будто решившего так компенсировать дефицит факельщиков. Два валуна серого гранита, упершись вершинами один в другой, образовали некое подобие грота, с довольно узким входным отверстием, которое можно было легко прикрыть (я оглянулся вокруг) вот этим плоским широким обломком.

— Сюда, — сказал я.

Втроем мы легко втащили спеленатую мумию в выемку — Норма светила. Каждый бросил по горстке снега, привалили плиту — и церемония закончилась. Когда шли назад, было ощущение, будто все время нас преследует голубоглазый взгляд Бюлова.

— И все же почему он умер? — задала Норма вопрос, вертевшийся на языке и у меня. — Ведь по вашей методике он должен был жить да жить после этого, так ведь?

Вопрос адресовался обоим ветеранам, но отозвался только один — Резковиц, отозвался почему-то с ужасной болью и раздражением:

— Во-первых, ни одного пациента до этого еще не расконсервировали — никому еще не пришел срок. Меня принудили, кто — вы прекрасно знаете… Во-вторых, доктор Бюлов был-таки уже не совсем здоров, когда поступил в клинику. Имеющийся анамнез неточен, составлен наспех, ну да вы знаете, как тогда все делалось. На мой взгляд, здесь явная сердечная недостаточность…

Мы уже подходили к клинике, только тут среагировал Наймарк:

— Коллега, я понимаю, почему вы приняли все это так близко к сердцу. Просто — разрушена ваша сокровенная мечта о второй жизни, так ведь? И я вам в этом очень сочувствую…

Нет, он не сочувствовал, этот усталый старикан Наймарк, он — злорадствовал! Или мне показалось? Резковиц, однако, ничего не ответил на этот выпад, он лишь сказал уже в холле клиники:

— Неважно, кто в чем просчитался, уважаемый магистр… Как раз время обеда, и мы сможем подробнее обсудить это и прочие вопросы. Жду вас в столовой через десять минут.

В нашем номере, однако, Наймарк, едва сбросив верхнюю одежду, тут же забрался под одеяло, буркнув нам только:

— Никаких обедов, никаких бесед с Резковицем: я достаточно с ним набеседовался за эту ночь и убедился — мании инфекционны. А вы идите, если хотите. Я буду спать.

И согнул свое длинное тело под одеялом в виде знака вопроса, положив загипсованную руку поверх. Мы не спеша переоделись и отправились в столовую.

— Для меня решено — я возвращаюсь обратно. Где-то там на северном краю Терминатора живут две мои племянницы, дочери моей сестры, они должны меня вспомнить… Я возвращаюсь — пока что. Мне предстоит много чего обдумать…

— Но как же… — Норма, не договорив, уставилась на директора вопросительно.

— Клиника? Клиника, вот что вы имеете в виду, — она побудет пока без меня, она вообще имеет автоматический режим. Как выяснилось, я один не в состоянии уберечь ее ни от налета террористов, ни от самовольной расконсервации пациента, словом, ни от чего… А значит, здесь я или далеко — не играет особой роли.

Старик был очевидно расстроен, и мы с Нормой никак не могли отыскать доводов, чтобы его утешить.

— Многие люди, — сказал я наконец, — на склоне лет приходят к выводу, что дело, на которое они жизнь положили, того не стоило…

Резковиц потрогал ложечкой желе, но есть не стал.

— Вам-то это откуда знать, юноша? — едко отозвался он, смял салфетку и поднялся из-за стола. — Завтра рано утром я выхожу, так и передайте магистру гляциологии…

— Может, все-таки лучше с нами? Мы ведь тоже выступаем на днях, — попробовал я предложить ему, но директор яростно заартачился:

— Нет, ни за что! С меня хватит вашего общества! Но вы меня еще вспомните! — странно закончил он.

С тем мы и расстались — как всегда, на скрещении коридоров. А интересно все же было бы взглянуть на покои директора: по слухам, там должен быть центральный пульт контроля над всеми пациентами… Но Резковиц не приглашал, да и, по правде говоря, остальные пациенты меня мало интересовали.

Когда мы пришли к себе, Наймарк спал все в той же позе. Я и Норма уселись возле окна и долго смотрели на безрадостный пейзаж снаружи, на звездное небо. Первой заговорила Норма:

— Ну?

— Что «ну»?

— Не притворяйся, ты прекрасно знаешь, о чем и спрашиваю. Об этих цифрах, о ключе.

— А-а, вот оно что… Я в этом ничего не понимаю. Мне было поручено их получить — я их получил. Теперь дело за нашими специалистами — если я, конечно, к ним доберусь.

— Плохо иметь мужчину, которому не доверяешь. Я не об этом, мне просто интересно, зачем людям с Терминатора нужно такое. Ты меня прости, вашу Рассветную зону ведь никто всерьез не принимает…

— Может быть, именно поэтому. Скромным поселянам всегда хочется пусть в чем-то, да заткнуть за пояс горожан — хоть таким вот ключом от судьбы мира.

Норма поиграла кистью от портьеры.

— Но ведь это не полдела и даже не четверть дела. Это лишь спусковой крючок, так сказать, к громадной готовой установке… Вы что, способны произвести такое?

— Нет, что ты, мы производим только бобы со свининой. Придется воспользоваться чужой установкой. Метод кукушки.

— Я вижу, это ваш любимый метод. Нет своей разведки — так внедриться в чужую и перехватить результаты, так ведь?

— А ваши будто иначе работают?

Мы смотрели друг на друга почти враждебно. Потом просто смотрели. После вообще рассмеялись.

— И вообще — кому нужен этот ключ в теперешних условиях!

Тут фигура на постели зашевелилась, и вмешался Наймарк — оказывается, он давно проснулся и слышал весь наш разговор.

— Ключ нужен для единственного дела — для возвращения. Пусть все будет как прежде, за такое я готов положить свою жизнь, да немного ее и осталось.

Эти высказывания мы с Нормой слыхивали и раньше. Не могу сказать, чтобы они мне были по душе, а вот Норме… Норма для меня, несмотря на всю нашу близость, оставалась такой же загадкой, как и в первый день.