Время надежд (Книга 1)

- Возьми-ка десять бойцов, - сказал Рыков, выслушав Андрея. - У дороги старший лейтенант оборону занял, а ты прикроешь фланг. Скорее всего, немцы тут и ударят. Вон как суетятся на бугре. Через этот бугор у нас только выход...

Рыков говорил так, будто не приказывал, а лишь просил, как-то нервно распрямляя и опять сжимая пальцы рук.

XXIII

Бой нарастал. У дороги часто рвались мины, черным облаком нависла пыль. От залпов самоходок дрожал воздух, на склоне лощины, как бурые пузыри, вспухали разрывы снарядов, падали вывернутые, искореженные деревья.

Кирпонос приказал любой ценой удержать рощу.

И все, кто мог хотя бы ползти, отошли к ней.

Испытывая лишь холодную злость, Андрей стрелял в бегущих немцев. Один из них, длинноногий, в расстегнутой куртке с подвернутыми рукавами, уже третий раз ловко увертывался. Едва Андрей успевал выстрелить, он падал. Заметив наконец, кто стреляет, автоматчик пустил длинную очередь. Пули взрыли землю у головы Андрея. Рядом уронил винтовку и захрипел боец.

"Ну, погоди! - думал Андрей. - Погоди, я тебя..."

Андрей дал солдату перебежать за куст боярышника. И тот, успокоенный, что в него больше не стреляют, привстал. Андрей надавил спусковой крючок.

Солдат будто вырос на мушке, застыл и опрокинулся навзничь.

"Вот, - мелькнуло в сознании у Андрея. - Солодяжников бы назвал это психологической задачей".

Оглянувшись, Андрей заметил, что левее бегут автоматчики, навстречу им с поднятыми руками у штабного автобуса встает капитан Гымза. В поле зрения попал и Кирпонос, стоявший на одном колене, и Рыков, яростно кулаком выбивавший диск автомата, и кто-то еще в дыму, пытавшийся убежать.

"Капитан сдается! - подумал Андрей, целясь в этих, бегущих немцев. Сдается, дрянь".

Но Гымза вдруг присел. Ослепительно желтое пламя, точно две ударившие в землю шаровые молнии, скрыло его Андрею запорошило пылью глаза. А когда протер их автобус оседал на пробитых скатах, кругом лежали раскиданные взрывом гранат немцы. Лишь один из них, с черно-кровавым сгустком вместо лица, силился еще привстать.

- О, mein Gott... meine Mutter... - хрипел он.

На том месте, где был капитан, валялось что-то совсем не похожее на человека. Из-за дерева Митрохин, в сбившейся гимнастерке, с багровым лицом, катил пу- Ленту давай! - закричал он полковнику Сорокину, тащившему следом коробки, - Эх, растяпа! Ленту!

Сорокин начал запихивать ленту в приемник.

- Не суетись. Во...

Митрохин, стоя на коленях, уже разворачивал то вправо, то влево грохочущий пулемет.

- Подавай... подавай! - весело уже кричал он Сорокину. - Работай!.. Эх, мать твою!. Хорошо!.. Ага...

Растудыть бога вашего!..

Немцы залегли. Разрывные пули стегали по земле и деревьям Митрохин, вскрикнув, свалился на бок. Не отодвигая его а навалившись сверху, полковник лег за пулемет. Казалось, что у него стало четыре ноги: две в хромовых щегольских сапогах, а одна в заскорузлом ботинке и еще одна с голой распухшей ступней.

Возле Андрея стонал боец.

- Отбились, - сказал, подползая, Лютиков. - Как черти, лезут эти гансы... Сейчас минометами начнут причесывать.

Андрею все еще мерещился капитан Гымза: его поднятые руки, как теперь догадался, с гранатами, его необычная смерть. Он понимал: замешкайся капитан хоть секунду, и автоматчики легко перебили бы тут всех.

Лютиков перевернул раненого бойца. Пулевая дырка в горле того при каждом стоне брызгала кровью, и на губах пузырилась кровь.

- Санитар! - крикнул, оборачиваясь, Лютиков. - Давай сюда. Бинта нет... Живей! Задницу выпятил, как баба.

Санитар, ползавший меж деревьев, вскочил на ноги.

Протрещала очередь разрывных пуль, и он тяжело, с бега, упал возле Андрея.

- Эх, курица! - возмутился Лютиков, но тут же умолк. Лицо его вдруг сделалось таким, будто ударили по затылку, и нижняя челюсть отвисла.

Под каской санитара Андрей увидел бледное лицо Ольги. К ее щеке прилипла травинка, а в глазах мелькнул тот же диковатый блеск, который он хорошо помнил еще с их первой встречи.

- Елки-моталки, - бормотал озадаченный Лютиков. - Я ж думал... Ну, вот...

Раненый боец уже не стонал, а только вздрагивал.

Ольга прижала ухо к его груди и молча отодвинулась.

- Готовый, - произнес Лютиков.

- Да, - кивнула Ольга, поворачивая лицо к Андрею. - И вы ранены? Щека...

- Нет, - сказал Андрей, отирая ладонью щеку, и в каком-то отупении чувств, не ощущая радости, глядел на Ольгу. - Просто брызнула кровь.

Рыков уже выкрикивал команды, заставляя бойцов окапываться. Кирпонос, все еще стоя на одном колене, заряжал пистолет.

Шорох мины заставил Андрея нагнуть голову. Их обсыпало землей. Мина разорвалась позади, там, где был Кирпонос. Генерал-полковник, точно сметенный волной разрыва, откинулся навзничь. Кто-то из штабных командиров бросился к нему, и следующий разрыв накрыл обоих...

Грохот взрывов накатывался бешеным шквалом.

Казалось, в этом шквале огня и металла все живое должно исчезнуть, погибнуть. Холодная, липкая испарина выступила на спине Андрея. Страх родился из мысли, что будет сейчас разорвано в клочья, смято, исковеркано тело Ольги. И, обхватив рукой плечи девушки, Андрей придавил ее к мягкой, пахнущей грибами земле.

Потом Андрей не ощущал ничего, кроме сжавшегося в комочек, прикрытого им, как бы стиснутого шквалом разрывов в одно целое с ним, худенького, податливого тела Ольги. Среди грохота, визга металла в его закостеневшем сердце объявилось что-то доброе и робкое, как все доброе в этом беспощадном мире.

Обстрел кончился внезапно. У Андрея было такое чувство, словно нервы и жилы его, скрученные в канат, сразу лопнули. Напрягая слух, он пытался уловить шорох мин, а различал только стоны раненого немца.

- О... Mutter... Mutter!..

Изрытая воронками, с неровными кочковатыми отвалами, примявшими траву, земля дымилась. В горле першило от едкого дыма, смешанного с пылью. Ольга не двигалась, и широко раскрытые глаза ее потемнели, стали бездонными, точно степные колодцы.

- Живы будто, - Лютиков приподнялся, отряхивая свою рыжую шевелюру. - А ганс маму зовет, как ребеночек. Сейчас эти ребенки опять полезут.

XXIV

Снаряды рвались далеко за лощиной, и непонятно было, кого там обстреливают. А здесь, меж воронок, где и трава вся была иссечена осколками, уже мелькали плечи, головы людей. Иные только едва поднимались, отряхивая пыль, другие вставали, прислушиваясь. Около пулемета курилась воронка. Полковник Сорокин, упираясь обеими руками в тело Митрохина, хотел сесть на край этой воронки, опустив ноги, а ног уже не было, - в опаленных черных лохмотьях галифе торчали бело-розовые мослы. Он все же сел и, видя, что произошло, как-то виновато, смущенно улыбнулся.

Неторопливо вытащив из кобуры маузер, он стиснул зубами дуло. Выстрел щелкнул глухо и слабо...

Худощавый генерал с перебинтованной шеей, который встал чуть раньше и отупело молча смотрел на то, что делает полковник, вдруг торопливо начал расстегивать кобуру.

- Связать его! - хрипло крикнул Рыков, поднимаясь на локти. - Связать!

Лютиков и еще кто-то бросились к генералу, повалили его на землю. Андрей сильнее прижал Ольгу рукой, не давая видеть этого, все еще испытывая непонятный страх за нее.

- Это ничего... Это так, - проговорил он, слушая трескотню боя за лощиной.

Рыков вставал медленно, как-то напряженно и, точно кланяясь, прижимал ладони к животу. Лицо у него было серым, без кровинки. Он качнулся и упал бы, но его поддержали.

- К черту! - сказал Рыков. - Где командующий? А я сам!..

- Врача! - закричали около него.

- К черту! Сам, - повторил Рыков и, не в силах устоять, завалился на бок. Полный еще ярости, не желая смириться с тем, что его собственное тело отказывалось повиноваться, как все здоровые, энергичные люди, не признающие слабостей у других, он теперь страшился этой слабости больше, чем смерти. Этот страх, растерянность вместе с каким-то детским удивлением отразились на его лице. Подобное выражение детской удивленности Андрей замечал на лицах многих смертельно раненных, как будто чувство приближения конца отметало все накопленные знания и возвращало человека к той мысли, что жизнь и смерть - необъяснимые загадки. Рыков беспомощно двигал рукой, словно искал опору и не находил ее в пустоте.

На склоне лощины показались бойцы.

- Наши! - обрадованно произнес кто-то. - Гля, идут.

- Что командующий? - спрашивал Рыков, скользя взглядом по лицам командиров и Ольги, подбежавшей с бинтом. - Не убит? Что?.. Да погоди с этой тряпкой.

Успеется... Командующий?.. Иди-ка отсюда, девочка.

Рана моя не для тебя.

Осколок пробил ему бок и вышел через низ живота.

Стесняясь, он пытался закрыть оголенный живот рукой.

- К черту!

- Не мешайте, - потребовала Ольга. - Ну? Вы будто маленький.

Двое штабных командиров уже подняли Кирпоноса, голова его валилась назад. Белый китель залила кровь, неровная дырка темнела чуть ниже поблескивающих орденов.

- Аккурат в сердце,-8-заметил пожилой санитар, отирая рукавом с его лица глину. - Во как.

А на склоне лощины еще шел бой. Немцы, оказавшиеся между холмом и оврагом, заметались. Андрей видел, как бегущий впереди цепи матрос кинул гранату, и по взрыву угадал, что там была яма или окоп...

Эти неожиданно появившиеся бойцы спустились в овраг.

Расстегнутые, запотелые гимнастерки, копоть и пыль на лицах объясняли, что они шли давно, с изнурительными боями. Впереди, размахивая немецким автоматом, бежал матрос в тельняшке.

- Полундра! - кричал он. - Швартуйся к флоту!

Выручим... Чего тут окопались? Давай заводи корму.

И полный вперед!

- Не шуми, - отвечали ему. - Вон генералов побило.

- Да ну? - проговорил боец с немецким гранатометом в руках. - Ну, дела...

Многие из этих бойцов где-то уже были ранены, кое-как перевязаны бинтами, и все отощавшие, до черноты прокаленные солнцем, только посверкивали зубы.

Среди бойцов шел полковник-артиллерист. Андрей узнал того самого полковника, который несколько дней назад близ Киева объяснил Солодяжникову, как лучше искать штаб фронта. Полковник ничуть не изменился, будто и не ходил в атаки. Затянутый ремнями, с чисто выбритым узким лицом, он подошел к Рыкову. Андрей заметил, что одно стеклышко его пенсне теперь аккуратно было перевязано ниткой, поэтому глаз казался раздвоенным.

Ольга еще бинтовала Рыкова, а полковник, козырнув и точно не заметив, что дивизионный комиссар лежит раненый, стал докладывать, как с пушками и сотней бойцов шел от Киева: лошади пали, не выдержав этого марша, и бойцы сами тащили пушки и снаряды.

Рыков открыл тусклые от боли глаза.

- Это вы, полковник Хованский? Помню... Да... Потомок удельного князя Хованского?

- Так точно! - коснувшись пальцами фуражки, ответил Хованский.

- Был приказ. Отзывали в Москву... Не дошел, что ли, приказ?

- Виноват! Приказ дошел... Но мой заместитель погиб. Я не счел удобным бросить полк в окружении. За шесть дней боев уничтожено сорок четыре танка. Наши потери: девять орудий. Батарея сейчас заняла позиции на холме.

Рыков прикрыл глаза:

- Спасибо, Хованский. До ночи бы удержаться.

А ночью идите в прорыв...

XXV

Андрей осматривал пулемет, возле которого лежали тела Митрохина и Сорокина. Это был старый, много поработавший на своем веку "максим".

Хованский приказал Андрею с пулеметом выйти к дороге и прикрывать фланг, а сам что-то еще обсуждал со штабными командирами около Рыкова.

Ольга, присев у автобуса, бинтовала раненому немцу черное, безглазое лицо.

- Чует женскую руку и не гундит, - усмехнулся матрос.

- Дострелить его, - сказал, щелкая затвором, Лютиков.

- Погоди... Сестренки - жалостливый пол, не то что мы. Вот уйдем, а его подберут, отправят к муттер.

Будет любоваться красавцем да соображать, на кой хрен родила.

Хлопнув крышкой патронника, Андрей сказал:

- Ну, пошли. Лютиков, бери коробки.

На склоне лощины бугрились трупы немцев: одни лежали скорчившись, другие, прижавшись лицом к земле, - как кого застигла смерть. У миномета, в пологой яме, на обожженной разрывом гранаты траве, застыли четыре солдата.

- Разом концы отдали, - кивнул матрос. - Ловко я сработал.

Лютиков молчал, все время оглядываясь.

Еще больше трупов было у дороги. Синие мухи, перелетевшие из кукурузы, жужжали над ними. Дорога была испятнана минами, поцарапана осколками. Метрах в тридцати стоял разбитый снарядом бронетранспортер. А в канаве лежали присыпанные бурой землей те бойцы, которых останавливал Солодяжников. Он тоже был здесь. Крупнокалиберная пуля размозжила ему челюсть, и желтыми ладонями он стиснул щеки.

Он, видимо, был жив, когда в упор еще раз прострочили его автоматной очередью.

Лишь теперь Андрею открылась вся картина боя.

Немцы прошли в лощину, но за их спиной оказался Солодяжников, и поэтому так упорно они его атаковали, пока сюда не выполз бронетранспортер. Андрей подумал еще, что, наверное, Солодяжников точно рассчитывал плотность огня, количество атакующих и на сколько метров подпускать их для лучшего поражения, - оттого убитые солдаты и лежали как бы сплошной полосой.

- Твой дружок, лейтенант? - спросил матрос.

- Ротный командир, - ответил ему Лютиков.

- Полсотни муттер не дождутся сыночков. А наших всего семь человек было. Хоть и не флотские ребята, но драться умели.

- Ставьте пулемет, - сказал Андрей. - Я документы возьму.

Когда он вытаскивал из кармана Солодяжникова документы, на землю упали испачканные кровью листки бумаги. Это было разорванное пулей письмо, где меж строк торопливо набросаны математические формулы и уравнения. Андрей стал читать его:

"...И много понял за это время. Раньше, в сущности, не задумывался, отчего одни люди хороши, а другие плохи. Теперь я обнаружил, что каждый это удивительный мир, как интереснейшее уравнение со многими неизвестными. Хотя бы младший лейтенант Вовочка Звягин - так я про себя его называю, это совсем юный человек, но уже с представлением о своей значимости. И в нем еще какая-то буря восторга. Даже мой геморрой вызывает у него радость. Очень трудно быть к нему строгим. Но надо. Или вот еще лейтенант, всегда задумчивый, с немного печальными глазами; этот прилагает много усилий, чтобы не высказать, как возмущает его моя рациональная сухость..."

"Видимо, тут обо мне", - подумал Андрей, и любопытство заставило его читать дальше. Неподалеку, в снарядной воронке, Лютиков и матрос устанавливали пулемет.

"...Да, все мы по-своему наивны, - читал Андрей. - И все зависим от обстоятельств. Человек рисует в своем воображении мир, как совокупность усвоенных знаний. И этот воображаемый мир никогда не бывает копией действительного уже потому, что в центре его человек располагает самого себя, а остальное как бы двигающимся вокруг. Наверное, это послужило когдато тому, что землю считали центром вселенной. Но точные науки заставили изменить ошибочное представление. А точных наук о человеческом разуме пока нет..."

Пуля разлохматила здесь бумагу. Андрей пропустил это место.

"...Я думаю над тем, как односторонне все же развивается наша цивилизация - сколько усилий отдано, чтобы познать внешний мир, а о самих себе мы знаем еще очень мало. И, как всегда, невежество это стараемся прикрыть фиговым листком самоуверенности.

Может быть, учение йогов - древний отголосок второго пути развития цивилизации, то есть познания самих себя, но превращенное служителями в догму и, как всякая законсервированная идея, ставшее мертвым..."

Целую страничку нельзя было прочитать.

"...Ты опять скажешь, что математика сделала меня неисправимым аналитиком. Кстати, работу по теоретической модели вселенной я так и не успел закончить.

Она в синей папке. И здесь об этом тоже думаю... Взаимосвязи гигантских объектов вселенной еще более сложны и многообразны, чем взаимосвязи людей, этих саморегулирующих во времени, крохотных сгустков материи на остывшей корке планеты. И способен ли наш мозг уяснить все? Необходимы общие законы. Ведь абстрактное мышление развивалось на фундаменте земных понятий, а бесконечность - совершенно иное.

Раньше, чем люди догадались о шарообразности земли, надо было понять, что такое шар. И все ли мы знаем о свойствах шара? Расчеты допускают, что ядро нашей планеты и других тел вселенной, имея более уплотненную массу, вращается не с той скоростью, как верхние слои. И здесь-то при огромном давлении на ядро возникает, по-видимому, энергия, рождающая поле тяготения, гравитацию..."

Тут было какое-то сложное уравнение. И дальше:

"...И лучистая энергия, то есть сила отталкивания, которая выполняет и роль смазки для вращения ядра.

Рбждаются два потока будто бы взаимоисключающих энергий. Две силы "работают". Отсюда постоянный обмен веществ. И на планете Земля, пока эти силы уравновешены, все живое наделено формой, чувством симметрии, а также свойствами возбуждения и торможения... Свойствами возбуждения и торможения обладают и частицы микромира, и гигантские объекты. Даже их состояние зависит от действия сил и "управляется" процессами, идущими в ядре... Вселенная, мне думается, не что иное, как сферы материи, ее сгустков различного состояния вокруг ядра - они движутся, взаимодействуя силовыми полями. А соотношение тяготения и отталкивания дает те явления, которые мы называем пространством и временем. И космический вакуум тогда - одно из состояний материи. Здесь, возможно, энергии отталкивания и тяготения замыкаются, рождая нейтральные частички, и отсутствуют причинность и конечность - то, что мы ищем в любых явлениях..."

Андрей перевернул несколько страничек, залитых кровью.

"...Уф, уф! Теперь бы сесть за вычисления. Разум вообще с точки зрения математики есть особое свойство процесса торможения и, следовательно, лучшего анализа. Мы же познание целого делим на части - физику, астрономию, биологию... Имей микроорганизмы разум, то горошина казалась бы им планетой, а время, пока ее донесут до кастрюли, - бесконечностью. Мы, конечно, не единственные во вселенной. Быть может, нам предстоит встретить существа других систем. Готовы ли мы к этому? Готовы ли найти с ними общий язык, если между собой земляне, по сути дела, общего языка не находят..."

Андрей услыхал шаги позади себя и обернулся. Запыхавшаяся от бега Ольга подходила к нему.

- Зачем вы сюда? - проговорил он. - Раненых тут нет... Или Хованский послал?

- Нет, я сама.

И то, что она пришла, и то, что глядела сейчас на него с беспокойством, немного испуганно, вызывало у Андрея прилив тихой радости, казалось бы нелепой, странной здесь.

- Тут лишь убитые, - сказал он, вставая так, чтобы заслонить канаву. Идемте...

"Когда же ротный писал? - думал Андрей. - Еще за Днепром, на той стороне? Вот и узнай человека. Я ведь был согласен со Звягиным, что он ходячая формула. А он совсем иной... Говорят еще: надо судить о человеке по его поступкам. Умеем ли мы судить? Как это всегда нелепо выходит. Его больше нет, и ничего ему не скажешь..."

- Рады гостям! - воскликнул матрос. - И трюм надраен. Хоть свадьбу играй.

Пулемет установили, скопав отвал широкой воронки. На дне, в грязной луже, плавал убитый немец.

- Между прочим, окрещен я Лешкой Копыловым, - выпрямляясь и двигая под тельняшкой бицепсами, говорил матрос - А некоторые зовут Лешенькой.

Имею медаль за спасение утопающих.

- Брось трепаться, Копылов, - сказал Андрей. - Не время.

Ольга присела на край воронки. Почему-то лишь теперь Андрей заметил, как переменилась она: морщинки вытянулись у рта, спала округлость щек, и глаза будто увеличились, постарели.

- А я, - наклоняясь к пулемету, сказал Андрей, - недавно капитана Самсонова встретил. Помните его?

Он ждал, что радистка спросит и про Нину Владимировну, но та лишь молча кивнула.

Артиллеристы на бугре окапывали пушки, мелькали комья земли. Роща внизу дымилась. Где-то приглушенно урчали моторы.

- А фокусы, извиняюсь, вам, сероглазка, нравятся? - спросил матрос.

- Тоже мне фокусник, - хмыкнул Лютиков.

- Я и в цирке работал. Кио знаете? Мой лучший дружок.

Широко расставленные глаза на его обветренном, загорелом лице хитро сощурились.

- Алле гоп! - он взмахнул руками над пулеметной коробкой и достал оттуда два невзрачных лесных цветка.

- Ну, ты! - подскочил вдруг Лютиков, а матрос, изображая галантного кавалера, передал цветы Ольге.

- Спасибо! - улыбнулась она.

- Цапает не свое, - Лютиков с пунцовыми ушами зло глядел на матроса. За такие фокусы морду бьют!

- Полундра! - смеялся матрос. - Глуши топку....

- Ну, что вы, ребята? - упрекнула Ольга - Спасибо... Это мои любимые цветы.

- Фокусник! - возмущался Лютиков. - Тоже мне, алле гоп...

Казалось, немцы совсем ушли. Легкие облака неслись по небу к югу, в их стремительном полете Андрей находил тревогу, которую испытывал сам, думая, отчего наступило затишье. И присутствие Ольги, сидевшей рядом, и недописанное письмо Солодяжникова, о котором тоже он все время помнил, не давали ему сосредоточиться.

- Флот не то, что пехота, - как бы подтрунивая над Лютиковым, разглагольствовал матрос. - Нас вот шестьдесят "хейнкелей" топили. И бомбочки полутонные. Это да!.. Швартуйся к флоту, сероглазка. Между прочим, я еще холостой.

Андрей понимал, что матрос искренне, как умел, пытался отвлечь ее, но раздражало то, как он подмигивает и смотрит на ее колени, а больше то, что Ольга слушает его и даже улыбается.

- Лучше бы выбросил убитого, - сказал Андрей.

- Пусть купается, мы всяким гостям рады, - засмеялся матрос.

Лютиков все больше мрачнел и, окончательно утратив насмешливость, зачем-то разматывал единственную пулеметную ленту. Ольга иногда поглядывала на Андрея, и глаза ее в этот момент делались серьезными, а брови как-то виновато вздрагивали.

- О!.. Чуешь, лейтенант? - сказал Копылов. - Ползут где-то.

И Андрей вдруг услышал гул, скорее, ощутил этот гул, как бы рождавшийся из-под земли.

- Ольга, вы успеете к роще добежать, - сказал он. - Танки идут...

- Нет, я с вами! - быстро проговорила она.

- Отсидимся! - поддержал ее матрос. - Что дрей фишь, лейтенант?

XXVI

Тугими ударами громыхнули за кукурузным полем орудия, и бугор накрылся шапкой дыма. Лужу на дне воронки зарябило, как от сильного ветра.

- Держись за флот, сероглазка! - весело крикнул матрос. - На...

Близкий разрыв толкнул Андрея, он почувствовал, как уперлось ему в бок колено Ольги. Земля вздыбилась, рухнула сверху. Он хотел шевельнуться и не мог, земля лезла в рот, уши. Мысль, что они погребены заживо, что тут их могила, вызвала короткую болезненную судорогу тела. В долю секунды он представил, как начнется удушье и земля наверху лишь чуть шевельнется, вторя конвульсиям. Такого отчаяния, заглушившего все иные чувства и мысли, он никогда не переживал. Страшным усилием, едва не ломая суставы рук, Андрей приподнялся, сбросил давящую тяжесть.

Матрос уже стоял на четвереньках, кашляя и выплевывая песок. Лютиков бешено мотал головой. Снаряд упал почти рядом, образовав новую воронку, и желтый дым еще клубился рваным туманом.

- Ка-ак испугалась, - проговорила Ольга, жадно хватая ртом воздух. На ее нижней мокрой и припухлой губе красными пятнышками выделялись следы зубов.

- Это что, - сказал матрос. - Полутонная бы всех схоронила. А это семечки.

- Тебе мало? - выкрикнул хрипло Лютиков, дергая головой. - Так на...

Матрос ловко увернулся от кулака Лютикова и тут же повалил его, насел сверху, заламывая руки.

- Ты... ты.. - хрипел с натугой Лютиков.

- Отставить! - крикнул Андрей. - Вы что?

Матрос выпустил Лютикова, отскочил в сторону.

- Ну, дурак! - бормотал он. - Контуженный, что ли? Мою красивую физиономию испортить хотел.

Лютиков тяжело, со свистом дышал, и под гимнастеркой на спине вздрагивали костлявые лопатки.

Опавшая земля присыпала лужу на дне воронки и убитого немца. Пулемет чуть накренился, матрос начал ровнее устанавливать его. К дороге от рощи бежал полковник Хованский. Заметив пулемет и голову Андрея, он свернул, подбежал к ним и присел.

- Устроились? - осторожно снимая пенсне, проговорил Хованский. - Ваше дело, лейтенант, задержать автоматчиков. Танки артиллеристам предоставьте.

Нацепив пенсне, Хованский заметил Ольгу.

- Гм!.. Вы-то, барышня, как тут? Уходите! Тут жарко будет! Ясно, лейтенант?

И, строго глянув на Андрея, он вскочил, побежал дальше.

- Куда уходить? - сказал матрос. - Там еще жарче. Ясно ведь...

С другой стороны урочища залпами били самоходки. Роща оплывала густым дымом. А бугор точно вымер. Лишь одинокая фигура полковника Хованского мелькала в завалах.

Гул надвигался. Танки шли через кукурузное поле, и различимо уже покачивались стволы их пушек.

- Два... Пять... Девять, - считал матрос. - И все размалеванные. Зришь, лейтенант?

На каждой башне танка виднелся четкий силуэт древней изогнутой ладьи. Эти ладьи точно плыли сами по себе, распустив белые паруса в жестких волнах кукурузы. Ольга, закусив губу, тоже смотрела на них.

Пушка катившегося впереди танка плеснула лоскутом огня. Снаряд разорвался на холме, и, будто по этому сигналу, в урочище застучали автоматы.

Взглянув на Ольгу, Андрей улыбнулся, стараясь подбодрить ее.

"А уходить теперь действительно некуда, - подумал он. - Куда здесь можно уйти? И письмо матери я не успел написать".

После того что видел он за этот день, возможная собственная гибель представлялась чем-то заурядным, и мысль о ней вызывала лишь удивительную ясность сознания. Как будто перешагнул рубеж страха, того естественного страха, который присущ всякому здоровому человеку и требует внутренних усилий для борьбы с ним.

- Дай-ка я, - сказал он матросу, берясь за теплые рукоятки пулемета.

В узкой прорези щитка голубел клочок неба, зеленел массив кукурузы с плывущими над ней ладьями викингов и жерлами орудий танков. И все это казалось нереальным, не имеющим отношения к его судьбе и судьбе Ольги. Андрей неожиданно вспомнил, какой была Ольга необычайно красивой той ночью, у заросшей кустами речушки - память неведомым способом выявила, донесла то, чего он словно и не видел тогда: и дрожание ее ресниц, и стиснутые на мгновение пальцы, и тихий вздох... Эти отысканные в глубине памяти штрихи, как последний мазок кисти художника, поразили его догадкой: "Я же люблю ее... Да... И она... Да что это я?..

Зачем это сейчас?. По логике войны надо убивать, пока не убьют нас, будто не он сам, иной человек размышлял тут. - А в чем логика жизни? Быть может, в красоте? Почему же разум людей, наделенный способностью понимать красоту, как мог понимать ее и художник, рисовавший на башнях около стволов пушек эти ладьи, устремленные в неведомое, обладает такой двойственностью?"

И каким-то вторым планом до предела напряженного сознания Андрей точно заново постигал давно знакомую, простую истину, что всякий страх затемняет разум. Но эта истина сейчас обрела другое, непомерно емкое значение: страх можно внушить и целому народу, а уж тогда найдутся оправдания любой жестокости.

"Толстые научные исследования, где анализируются экономика, политика, хотя и объясняют причины войн, но мало рассказывают о самих людях. Почему одни убивают других и гибнут сами, не находя иного выхода?

А потому, что унаследованное человеком от своих далеких предков и затаившееся где-то среди миллиардов клеток мозга нельзя исследовать, проанализировать, как экономику и речи политиков. Да и сами ученые имеют такие же клетки мозга, с такими же унаследованным~и от диких предков инстинктами..."

И война приобрела для него уже значение частички битвы, начавшейся очень давно, с появлением разума, и не прекращающейся ни на минуту. Сколько тысячелетий ушло, а обратный процесс совершается быстро.

И тогда все достигнутое разумом обращается против.

А теперь ему надо выполнить долг...

Андрей повернулся к Ольге и кивнул ободряюще, как бы желая сказать: "Все будет хорошо". Она ему ответила улыбкой, но грустной, сразу пропавшей.

Взревев моторами, танки выкатились из кукурузы, оставляя широкие, размятые просеки. За каждой машиной рысцой бежало несколько автоматчиков.

- Вот они! - сдавленным голосом произнес матрос. - Вон бегут... Зришь, лейтенант?

В прорези щитка уже качался борт танка, затем мелькнул немец с поднятой рукой, очевидно унтерофицер, торопивший солдат. Подождав, когда дорога запестрела фигурками этих солдат, Андрей надавил гашетку. Солдаты падали, бежали обратно, ища укрытия, и, сделав два-три шага, валились, как травинки, сбитые хлыстом.

"Так... так... так... - билось под стук пулемета в голове Андрея. Так".

Унтер-офицер, присев, рукой указал на пулемет и тут же повалился.

- Левее, левее! - кричал матрос. - В кукурузу бегут. А-а... Легли, собаки!

С бугра залпом ударили пушки, и разом окутались дымом выстрелов танки. Гибкие длинные трассы летели от них к вершине бугра...

Чвик! Чвичк!

Очередь пуль вспылила землю рядом с Андреем.

Матрос юзом сполз ниже, рот его перекосился.

- Окружают, лейтенант!

Человек пятнадцать немцев бежали от лощины, стреляя на ходу. Затрясся автомат в руках Лютикова, веером сыпались гильзы. Выстрелила из пистолета Ольга. Юбка у нее сбилась, и выше чулка матово круглилась полоска нежной белой кожи. Андрея удивила тоска, стывшая в ее расширенных зрачках, как удивляла и суетливая нервозность матроса. Он воспринимал бой теперь с каким-то жестоким спокойствием.

Немцы, бежавшие от лощины, залегли.

- Vorwarts! - орал там кто-то. - Auf!.. [Вперед!.. Встать! (нем.)]

И, будто включенные этой командой, солдаты поднялись. Андрей, осыпая глину, развернул пулемет. Матрос кинул гранату, за ней вторую...

XXVII

Пулемет смолк внезапно, хотя Андрей еще давил на гашетку, давил с ожесточением, потому что видел через прорезь в нескольких метрах от себя широкие раструбы голенищ и порванные у левого колена серозеленые брюки. Этот немец не бежал, а шел, как-то странно, высоко поднимая ноги.

Лютиков оторопело вытянул шею. Застыл с поднятой гранатой матрос. У немца в руках не было автомата. Под каской выступало меловое, длинное лицо с тонким носом.

- Плен! - бешено крикнул матрос, показывая немцу гранату. - Давай!.. Ну, скорей, медуза!

Немец, сделав еще шаг, упал, заваливаясь головой через край воронки.

- Плен!.. Хенде хох! - говорил матрос, дергая немца за кисти рук.

А на холме беспорядочно рвались снаряды, яростно взревывали моторы. Дымную пелену, точно снежной метелью, пронизывали нити пулеметных трасс. Два -танка застыли, будто корчились в струях медлительного пламени, еще один стоял накренившись.

Андрей рывком вытащил из пулемета свисающую ленту.

- Все... Нет патронов.

Копылов тряс немца, как-то всхлипывая, силясь подавить нервный бессмысленный смех.

- Так он давно убитый! - мрачно сказал ему Лютиков. - Убитый и шел... Анафема.

На руке немца тикали часы, красная секундная стрелка огибала черный циферблат.

"Девятый час, - подумал Андрей. - Еще не скоро ночь. До чего же длинный этот день!"

- Кажется, в него стреляла, - проговорила Ольга. - Кажется...

- Сдраили пехоту, лейтенант, - матрос кивнул на часы убитого. Время-то... Время идет. Ловко ты его.

Ольга покачала головой. Губы у нее дрогнули, и она вдруг отвернулась, прижав лицо к земле.

- Ты что, сероглазка? - удивился матрос. - Если б он живым сюда дошел и нам хана. Ты что?

- Это просто... Уж все. Сама не знаю что, - отозвалась Ольга, вытирая рукавом слезы на грязных щеках.

- Чего не бывает, - закивал матрос, взглянув на Лютикова. - У каждого штормит на разный галс... Отбились, а? Эх, мама родная!

Что-то переменилось и на холме: танки вдруг начали отползать из пыльной мглы к дороге. Автоматчики, залегшие по склону, вставали и шли в кукурузу, унося раненых. Было странным и неожиданным то, что немцы отходят. Андрей боялся поверить увиденному, он ждал, что какой-нибудь танк еще свернет в их сторону и тогда останется им лишь две или три минуты жизни.

Но танки переезжали дорогу, втягивались в коридоры раздавленной кукурузы. Опять над желтый массивом закачались башни, поплыли белопарусные ладьи... Несколько танкистов, должно быть выскочивших из подбитой машины, сидели за башнями.

Лютиков двигал плечами, и лицо его оживало, точно волна крови изнутри смывала тупое равнодушие.

- И эти бегут! - вытаращив глаза, бормотал Копылов. - Бегут, лейтенант? Чего ж мы тут? Все равно патронов нет... Давай смываться!

К роще им было не пробиться, там сплошь тарахтели немецкие автоматы. На холме же, по мысли Андрея, кто-то еще остался. В дыму, за горящими танками, щелкали выстрелы.

- Давай! - сказал он. - К артиллеристам.

Матрос прихлопнул бескозырку и хотел уже выскочить.

- Стой! Куда в тельняшке?

- Это верно. Тельняшку они за милю разглядят.

Приподняв убитого немца, он сдернул с него мундир, и на землю посыпались из карманов мелкие деньги, фотографии, зеркальце и другое нехитрое имущество солдата, одинаковое примерно у всех солдат, чем они дорожат, и никому больше не нужное после их смерти.

Кое-как накинув тесный мундир, Копылов облизнул сухие губы.

- Ну, в случае чего, не забывайте Лешку-моряка!

Не забывай, сероглазка.

Прыгнув через завал, выбрасывая в стороны ноги, где на четвереньках, где бешеным скоком, он умчался к холму, пыля флотскими клешами, и сгинул между воронками. Никто не стрелял по нему: видимо, немцы в лощине были заняты другим.

- Теперь мы, - проговорил Андрей.

Скрываясь в широких, местами еще дымящихся воронках петляя в нагромождениях размятой танковыми гусеницами земли, они добежали к позициям батареи.

Пушки были раздавлены. Среди комьев глины Андрей заметил бурые клочья, вмятый край шинели. Огонь сжирал краску на броне подбитых танков, вырывался из люков. Там, в огне, щелкали патроны, напоминая редкие выстрелы. Один танк с порванной гусеницей и распахнутыми люками не дымил. Перед ним лежал человек, присыпанный землей, без головы, видимо, и подорвавший его.

Ольга наклонилась, что-то разглядывая. В пыли валялось старомодное пенсне с треснувшим и обвязанным ниткой стеклышком.

- Значит, никого не осталось, - вздохнул Андрей

- Кто остался, давно ушел. Вон, зри, сколько их, - матрос показал рукой на лощину.

В километре за полем стояла длинная вереница немецких танков и машин. И танки, выезжавшие из кукурузы, пристраивались к ним. А несколько грузовиков съезжали в проделанные ими колеи.

Андрей догадался, почему танки вернулись: у этой колонны было иное назначение, и, потеряв здесь уже много времени, они спешили, а грузовики отправили, чтобы собрать убитых, осмотреть разбитую технику.

С другой стороны лощины медленно двигался бронетранспортер. Немецкие автоматчики вели группу пленных. Но в роще продолжался бой.

- Хоть бы одна пушка уцелела, - сказал Андрей. - Накрыть бы снарядами колонну. Ты, Копылов, имел дело с пушками?

- Что толку! Уходить пора, лейтенант. Они сюда едут. Зришь?

Андрей думал как раз о том, что уходить, пока в роще идет бой, пока там дерутся, не имеет права.

- Может, в танке есть снаряды? А?

- В танке? - оживленно переспросил матрос. - Из ихнего же танка по ним? Черт, это фокус! Нет, не успеем... Давай сматываться!

- А мы попробуем... Лютиков и вы, Ольга, уходите!

Ольга испуганно схватила его за руку. "Не надо, - как бы просила она взглядом. - Я боюсь за тебя!"

- Попробуем!

Андрей побежал к танку, но внезапно черный блеск ослепил его, он не слышал грохота, видел лишь, как приподнялась над танком башня, что-то тяжело ударило в грудь и плечо, еще раз ослепило. Он чувствовал, как падает в глубокую, тоже полную жаркого блеска яму.. Затем, точно из другого мира, слабо донеслось:

- Да не реви... Живой он... Ну-ка подымай...

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Когда закончилось длившееся больше месяца Киевское сражение, Гитлер, ободренный успехом и торопясь окончить войну с Россией, дал приказ о наступлении по всему фронту. Но еще шла перегруппировка войск, двигались из Германии составы с техникой и молодыми солдатами, которые должны были пополнить армии и утвердить славу немецкого оружия для будущих времен, а для себя отвоевать жизненный простор или навсегда лечь в русской земле. И на огромном, почти трехтысячекилометровом фронте установилось короткое затишье. Только на юге армии Рундштедта пытались захватить Крым и двигались к Азовскому морю.

А в генштабе нарастало беспокойство. Невзоров забыл, когда спал. По донесениям разведчиков, засланных в тылы немецких войск, становилось ясно, что главный удар придется на Москву - тут сосредоточивалось больше половины всех танковых дивизий противника.

Беспрерывно, днем и ночью, к маршалу Шапошникову поступали новые сообщения о движении эшелонев из Германии, карты с уточненными позициями армий, информация военных атташе с анализом обстановки с других странах. И Шапошников требовал, чтобы любые, даже самые незначительные изменения сразу отмечались на большой, во всю стену, карте мира. Эта карта пестрела теперь разноцветными флажками.

Затихли бои в Северной Африке. Лучшие авиацисппые эскадрильи оттуда Гитлер перебросил на Восточный фронт. Из Греции, Франции, Норвегии перебрасывались танковые части. Скрытно подтягивались к границе турецкие войска. Закончила подготовку к вторжению на Дальний Восток миллионная японская армия.

А в морях и океанах стали активнее действовать непецкие, итальянские, японские подводные лодки, топя корабли с грузом хлеба, медикаментов...

Наконец 29 сентября, когда в Москве открылась конференция Англии, Советского Союза и Америки, моторизованные дивизии группы армий "Юг", собранные Рундштедтом в кулак, нанесли первый удар с целью выхода к Харькову и Ростову. А утром следующего дня танки Гудериана прорвали фронт на Орловском направлении, двигаясь к Москве. И везде, от Черного моря до Карелии, начались тяжелые бои.

Глубокой ночью, когда Шапошников уехал в Ставку, Невзоров присел на жесткий диван и задремал. Он даже не слыхал, как вернулся маршал. Во сне он видел себя командующим армией, которая, выдержав атаки немецких танков, перешла в наступление, и под артиллерийским огнем пехота залегла. Тогда со знаменем в руках он повел бойцов. Его ранило, тупая боль давила ногу.

Откуда-то появилась Маша Галицына, стала бинтовать рану. А он, продолжая командовать, намечал захват фельдмаршала Бока. И тут его разбудили...

- Маршал вызывает, - сказал дежурный телефонист.

- Фу ты, - удивился Невзоров. Подвернутая нога сильно занемела. Он растер щеки, лоб и направился к двери кабинета. Маршал сидел за письменным столом.

Здесь же находился молодой генерал в танкистской форме с простым, грубоватым лицом, большим прямым носом и косо поднятыми черными бровями.

- Как Верховный приказал, - говорил ему Шапошников, - надо сформировать корпус за три дня, голубчик. Немыслимое дело. А надо!.. Гудериан может завтра взять Орел. И войск там почти нет... Мы ничего вам сейчас, кроме артиллерийского училища и мотоциклетного полка, дать не можем. Вот, не дожидаясь остальных частей, постарайтесь измотать Гудериана.

Задержите его у Мценска...

"Как мотоциклетным полком и артучилищем задержать целую танковую армию? - удивился Невзоров. - Это же спичка под топором..."

Но генерал, кивнув, сказал:

- Есть!

- Гибкая разведка и маневр. А Гудериан вряд ли поверит, что его атакуют меньше трех дивизий. Ну вот, как говорится, с бала на фрегат. Прямо с международной конференции - в бой. Чаю хоть успели выпить?

Протрещал красный телефон, соединявший с Западным фронтом. Шапошников торопливо взял трубку:

- Да, да... Как?

Лицо маршала было спокойным, только уголки губ резко вдруг опустились.

- Значит, еще прорыв... Я смотрю на карту... Фланги теперь у вас открыты. Что намерены делать?..

А Верховный резервы не дает. Сами постарайтесь брешь ликвидировать. Контратакуйте! Войска отводить пока нельзя. Доложу Ставке. Мне звоните каждый час.

Положив трубку, он молча разглядывал карту. Генерал встал, но Шапошников остановил его:

- Задержитесь, Лелюшенко... Фон Бок умный стратег. Видите? Концентрированные атаки на севере к Ржеву и с юга у Орла вроде психологической увертюры.

Такой же фланговый охват был под Киевом. И мы должны, по его замыслу, тут сосредоточить внимание, а удар в центре принять за отвлекающий. Но успех любой из трех группировок дает возможность широкого маневра остальным...

Мягко звякнул телефон правительственной связи.

- Слушаю, - глядя еще на карту, сказал в трубку Шапошников. - Когда же вы отдыхаете?.. Понимаю.

Район Смоленск - Юхнов - Брянск. Туда, очевидно, передвинутся штабы...

Невзоров догадался, что говорит он с кем-то из руководивших формированием отрядов для заброски в тыл противника.

- Да... Фронт уже разорван. Опасный прорыв на Вязьму...

Слушая, он закрыл трубку ладонью и кивнул Невзорову:

- Всех операторов я разослал. Устали вы, голубчик, да послать некого больше к Можайску. Взгляните, готовы ли противотанковые рвы и как войска туда выходят?

Спустя несколько минут Невзоров уже ехал по городу в штабной "эмке". Москва была пустынной. Редко моросил осенний холодный дождь. В темноте угадывались зенитки на бульварах и часовые возле них. Это придавало городу настороженный, фронтовой вид. По Садовому кольцу расставляли уже надолбы и бетонные щиты, здесь готовилась внутренняя линия обороны на случай уличных боев.

У Дорогомиловской заставы боец-регулировщик остановил машину, пропуская длинную колонну войск.

Топот сотен ног, приглушенный хруст орудийных колес, цокот лошадиных подков разносились по затихшему городу.

- На фронт идут, - проговорил степенный, молчаливый шофер, которого и старшие командиры штаба называли дядей Васей.

- Идут, - сказал Невзоров, разглядывая покачивающийся лес штыков, мокрые от дождя каски.

- Видать, рабочие батальоны тронулись...

Теперь и Невзоров обратил внимание, что бойцы идут вразвалку, неровными рядами, и вместе с юнцами степенно шагают седоусые мастера.

- А по Рязанскому шоссе из Москвы некоторые бегут, - говорил шофер, рабочие там устроили проверку. Из одного грузовика шесть ящиков мыла взяли. Натоварился... Шашель эта расползется, а стоящие люди на фронт идут.

- Да... Закономерность войны, - отозвался Невзоров. - И гибнут лучшие. Но без этого не достичь победы.

Он думал о том, что из рабочих батальонов уже формируются под Москвой новые дивизии, а полк, где находится Марго, стоит в лесу, недалеко от Можайска.

И о том, почему Ставка не дает фронту крупные резервы, хотя по ударам немцев рисовался замысел, как и в битве у Днепра: обойти Москву и с юга и с севера, зажать танковыми клещами наши войска.

Колонна бойцов прошла, за ней катился обоз, и следом опять двигалась пехота. Но эти бойцы шли ровно, точно на параде. Невзоров заметил, что многие одеты в командирские шинели и фуражки, а каски болтались у пояса.

Возле машины остановился невысокий командир, и Невзоров сразу как-то узнал в нем того майора, который выпросил билеты на "Лебединое озеро".

Приоткрыв дверцу, Невзоров окликнул его.

- Это вы? - тоже узнав Невзорова, обрадовался майор. - Ну, здравствуйте! Как тогда удружили! И понастоящему отблагодарить не смог...

- Какие тут благодарности! - усмехнулся Невзоров. - Если в сторону Можайска, то подвезу.

- Ну раз такая оказия случилась, довезите немного.

Команду лишь передам...

Он убежал и скоро вернулся. Как-то боком забираясь в машину, сказал:

- Я уж в госпитале две недели отвалялся. Легко ранило. А что за прелесть был танец маленьких лебедей! Ну, прелесть!.. Тар-рам-там-там...

- Полком командуете? - спросил Невзоров.

- Батальоном, - растирая оттопыренные уши, проговорил тот.

- В звании майора - и на батальон?

- Это штурмовой...

- Ах вот что, - сказал Невзоров. - Я смотрю и удивляюсь, отчего бойцы в фуражках идут. За какие же это грехи?

- Разное... Кто приказ не мог выполнить, а кто лишнее усердие допустил, - в голосе у него клокотнул смех. - Чего не бывает... Одного интенданта бес попутал. Вдовица шепнула ему, что попозже окно раскроет.

После баньки он влез, да нащупал вдруг пышные усы.

Ревность, конечно, взыграла. И сапогом-то по усам.

Оказалось, что хату в темноте перепутал. А там генерал их отдыхал...

Невзоров знал, что такое штурмовые батальоны: их кидали на самые трудные участки. И, слушая веселый, екающий говорок майора, он почему-то уже испытал невольную симпатию к нему.

"Право, чудак, - думал он. - Хотя и рисуется и бравирует".

Ему было невдомек, что это далекое от рисовки и бравады свойство: кто видел смерть и привык уже к мысли о ней, как добрые, веселые люди привыкают к сварливым тещам, тот начинает улавливать комизм, сопутствующий любой трагедии.

- Война, правда, не мать родна, - говорил майор. - И если не убьют, опять приеду, чтоб сходить в театр на "Лебединое озеро". Сильная штука...

- Сила вечно женственного, - улыбнулся Невзоров.

- И не поймешь что! До войны, бывало, заедешь:

то да се жена приказывает купить. Некогда... А не единым хлебом жив человек.

От улыбки его широкое, простое лицо как-то расплывалось и делалось наивно задорным, но едва сжимал губы, щеки каменели, а маленькие зрачки казались свинцово-тяжелыми.

- Вы-то женаты, подполковник?

- Был, - ответил Невзоров. - Да как-то не получилось. Теперь один живу.

- Да, да, - торопливо сказал майор, очевидно испытывая неловкость за такой вопрос. - Чего не бывает?..

Семья, как земля, чем больше в нее вкладывают, тем больше получают. А на сухом-то месте колючки растут.

Ничего, другой раз все получается лучше.

- Если получается... - усмехнулся Невзоров.

- Супруги-то, - заговорил шофер, - из давнего слова "супряж" вышло. Дед мой, лошадник, толковал еще:

"Не всяких двух запрягать в один возок ладно".

Обогнув колонну пехоты, машина уже ехала по загородной дороге. Тут были дачные места. Вековые сосны кружевными лапами укрывали домики. Через луг, затянутый еще синеватой дымкой, тянулся глубокий противотанковый ров. И, как разбежавшиеся по лугу деревенские модницы в ярких платках, стояли березки, окутанные желтой листвой. Впереди замигал красный стоп-фонарь.

- Проверка документов, - сказал шофер.

- Вот здесь я и сойду, - отозвался майор.

У самой дороги была выкопана землянка, торчал пулемет. Несколько бойцов и милиционер с автоматом грелись, толкая друг друга. Рядом стоял "виллис", и около него ходил круглоголовый полковник.

- И начальство уже здесь, - сказал майор.

- Командир ваш?

- Полковник Желудев. Мы к его дивизии приданы.

Я с ним и в госпитале был.

Старший лейтенант проверил документы. Майор боком выбрался из "эмки", долго тряс руку Невзорову, словно прощаясь с хорошим, старым товарищем.

Когда машина тронулась, Невзоров подумал:

"А фамилию его я не узнал. Да и зачем? Случайная встреча... Где-то здесь базируется дивизия ополчения.

Вот бы повидать Марго".

Он припомнил ужин в ресторане и то, что говорил за их столиком художник. Не будь этого, Марго, конечно, не додумалась бы идти в ополчение. А не встреться ему тогда майор, они бы пошли не в ресторан, а в театр.

Случайные встречи, случайно услышанные фразы как иногда меняют все. И образ хорошенькой, капризной Маши Галицыной никак не увязывался в его сознании с шинелью и солдатской каской. Это порождало невольную грустную улыбку.

- Где-то здесь формируются ополченцы, - проговорил Невзоров.

- Три дня назад был, - откликнулся шофер. - Ездил к ним.

"На обратном пути можно заехать, - решил Невзоров. - Конечно, заеду..."

Километрах в десяти от первого рва тянулся второй.

Здесь, подобно муравьям, копошились тысячи людей.

Женщины в телогрейках, платках, шляпках долбили лопатами глину с каким-то неистовым упрямством.

И поднимавшийся туман будто разгоняло их слитное дыхание.

II

Еще одна линия противотанковых рвов строилась возле Можайска. Широкий ров тянулся через картофельное поле, огибая лес. Грязные, черные тучи, казалось, цепляются за верхушки деревьев. А ветер гнал их, с трудом очищая небо. Этот холодный ветер упрямо раскидывал полы невзоровской шинели. Он шагал вдоль рва, где женщины копали сырую глину, и почему-то думал о теплом золотистом песке на юге, у моря. Трудно было представить, что сейчас там рвутся снаряды, а танки ломают, давят виноградники.

В это время он ездил к Черному морю с Эльвирой.

И всегда удивлялся тому, как хорошела она, как радостно блестели ее глаза, словно то, чего не хватало в жизни, давал морской простор. Теперь, когда их ничто не связывало, у него почему-то возникало беспокойное ощущение утраты. Если к Маше Галицыной у него было радостное, нежное чувство, то это, казалось бы отгоревшее, затянутое пеплом, надсадно щемило сердце.

У рва дымил костерчик. Возле него грелись две женщины. Невзоров подошел к ним.

- Умаялись, бабоньки? - весело спросил он.

Одна из них, в заляпанных глиной сапогах и теплом

платке, узлом стянутом на спине, кивнула:

- Да... с непривычки руки устают.

Вначале Невзоров решил, что это старуха, но теперь увидел ее молодое узкое лицо, большие карие глаза и очень румяные щеки. Другая женщина глядела на него с игривой полувопросительной улыбкой. Она была рослой, лет двадцати пяти, круглощекой. Телогрейка едва сходилась на груди, и, казалось, вот-вот отлетят пуговицы. А взгляд ее черных, в узком разрезе глаз, должно быть унаследованных от прабабушки, жившей здесь, быть может, еще при нашествии хана Батыя, словно искал ответного взгляда Невзорова.

- Вы из Москвы?

- Из Москвы.

- Как там, бомбят? - спросила женщина в платке.

- Не заметил, - улыбнулся он.

- Вот... Чего ж маяться, - сказала черноглазая. - У нее дите с бабкой в Москве. А муж на фронте. Ну и мается... Он у тебя полковник?

- Зачем это, Стеша? - вздохнула та. - Кому интересно?

- И-хэ! Может, знают да сообщат.

- Призрачная надежда, Стеша. - Как бы извиняясь за нее, женщина слабо улыбнулась Невзорову: - Вы кого-нибудь ищете?

- Да... Начальство какое-нибудь.

Стеша фыркнула в кулак:

- Нету никого. Прогнали.

- Кто прогнал? - удивился Невзоров.

- Да мы, бабы, - засмеялась она. - Этот ваш лейтенант дюже пронзительный глаз имеет. Стоишь будто нагишом, и кружение в голове получается. А мы ж народ слабый.

- Ох, Стеша, Стеша, - качнула головой другая. - Вы, товарищ подполковник, не думайте. Лейтенант Быструхин... как это объяснить?.. Иные люди становятся очень робкими в присутствии женщин. И Стеша так иронизирует. А сегодня он ушел в Можайск. Лопат не хватает, по очереди работаем... Вас что интересует?

Я бригадир здесь.

- Вы строитель? - обрадовался Невзоров.

- Писала диссертацию о строении молекулы кристаллов, - улыбнулась она, и румянец на щеках вспыхнул ярче, оттеняя темные впадины под глазами.

- Да?.. - удивился Невзоров. - Меня интересует, когда окончите работы?

- Думаем, завтра к утру, - сказала она и, заметив, что Невзоров глядит на бомбовую воронку, метрах в десяти обвалившую край рва, прибавила: Если бомбить не станут. Вчера три раза бомбили...

Женщины, которые закидывали эту воронку, перестали работать.

- Эй, Стеша! - крикнула одна. - Чего там?

- Вот уговариваю, - ответила Стеша, - молодых лейтенантов заслать к нам побольше. А то мы бесхозные.

- Ох, шальная девка! - рассмеялись там.

- Вы б хоть нашего бригадира до села отвезли, - продолжала Стеша. Который день жаром исходит.

Простыла она на ветру. Мы-то по очереди бегаем греться, а она день и ночь здесь.

Лишь теперь Невзоров понял, отчего яркий румянец вспыхивает у этой бледной женщины.

- Конечно, - сказал он. - Ради бога...

- Глупости, - проговорила та. - Никуда я не уеду.

- Это что? - торопливо заговорила Стеша, глядя на Невзорова. - Село, вот оно, под лесом. И дома у меня никого... На горячей печи хворь как рукой снимет. Машиной тут ехать пустяк. И вы б отобедали.

- Благодарю, - улыбнулся Невзоров. - Муж-то где?

- Да на что мне он? - вдруг слегка краснея, засмеялась она. - Еще успею намаяться. Пока без мужа, и отгуляешь всласть. А с мужем какая утеха? Едва мужем стал - и начинает себя любить больше. Только исподники ему стирай да мыкайся по хозяйству.

- Просто еще не любила ты, - сказала бригадир. - А полюбишь, все иным кажется...

- Ну что ж, - заторопился Невзоров. - До свидания Он пошел к асфальту, где оставил "эмку". Увидев его, шофер заранее раскрыл дверцу.

- Едем в Можайск, - приказал Невзоров.

Небо совсем очистилось. Шоссе было пустынным.

Улыбаясь про себя, глядя через лобовое стекло на мокрый еще асфальт, Невзоров думал о том, как развивалось бы его знакомство с этой Стешей, имей он свободное время и намерение поехать в село. Не случайно же намекнула, что дома никого нет. Видно, смотрит на жизнь легко, без психологических исканий. Невзоров даже представил, как она готовит обед и как может обнять сильными, горячими руками.

- Н-да, - пробормотал он.

- Что? - спросил дядя Вася.

- Медленно едем, - ответил Невзоров.

- Куда ж быстрее? - обиделся шофер. - Вот он, Можайск.

Город напоминал огромный табор. На улице стояли повозки беженцев, коровы. У водопроводных колонок женщины стирали белье.

- Э-эх, - глядя по сторонам, бормотал дядя Вася. - Куда теперь ехать?

- В горком, - сказал Невзоров.

У горкома ополченцам раздавали винтовки. Невзоров увидел тут и несколько женщин.

- А вы куда? - говорили им. - Вы-то, бабоньки, здесь лишние.

- Это мы лишние? - возмущенно крикнула одна. - Татьяна! Когда с ним целовалась, он лишней тебя называл?

Невзоров прошел в дом. У дверей кабинета секретаря горкома толпились люди. Но помощник секретаря кивнул ему точно знакомому и открыл дверь. В кабинете было так накурено, что дым висел, будто густое облако.

- Лопаты дадим, - говорил высокий человек в солдатской гимнастерке с пистолетом на ремне, стоявший у окна. - А взрывчатки нет. Нет у меня взрывчатки, лейтенант! Все!

Худой лейтенант, на котором форма висела, точно на палке, не двинулся с места.

- Что ты глядишь на меня?

- Женщины работают, знаете ли, - тихо произнес лейтенант.

- Знаю! - взорвался тот. - И не дави на мою сознательность! Что я тебе, рожу взрывчатку? Нет, понимаешь?!

Как бы лишь теперь он заметил вошедшего Невзорова и шагнул к нему:

- Подполковник Невзоров?

- Да.

- Я секретарь горкома. Мне уже звонили. Разыскивают вас.

- Позвольте, - сказал лейтенант, - ведь я...

- Что еще? - обернулся секретарь горкома. - Вот морока с тобой.

- У депо лежит немецкая бомба. Позвольте хоть ее взять.

- Так бери!

- Знаете ли, там часовой.

- Какой часовой? А-а... тетка Матрена! Что ж ты, лейтенант, с теткой не мог справиться? Ладно, скажи, что я разрешил.

Лейтенант неловко козырнул. У него было серое, усталое лицо, выступающие скулы и длинные, точно растянутые губы.

- Лейтенант Быструхин? - спросил Невзоров.

- Так точно, - удивленно и как-то испуганно взглянув на подполковника, ответил тот. - Быструхин.

- Подождите меня.

- Товарищи, сделаем перекур минут на десять, - предложил секретарь горкома и, виновато улыбнувшись, руками потер щеки.

- Целые сутки заседали. Много беженцев. И всех надо покормить, отправить дальше в тыл. Да еще формируем рабочие отряды и тихонько готовимся к эвакуации. Береженого, как говорится, бог бережет. Час назад сообщили - у Вязьмы глубокий прорыв танков...

Как думаете, пустят их сюда?

- Трудно ответить, - проговорил Невзоров. - А как вы думаете использовать рабочие отряды? Хотите бросить необученных людей против танков?

Вскинув брови, тот посмотрел на Невзорова, затем усмехнулся:

- Это же русские люди, подполковник. Ну ладно, звоните в Москву.

Невзоров по телефону вызвал Москву и доложил маршалу о том, что интересующие его "канавки" здесь не готовы.

- А кто есть поблизости? - спросил Шапошников.

Невзоров так же иносказательно пояснил, что хочет заехать в дивизию ополчения.

- Да, да, - ответил маршал. - Потом расскажете.

Невзоров положил трубку.

- Я хоть и невоенный, - засмеялся секретарь горкома, - но понял, что рвами интересуетесь. Вот, значит, какое дело. И мы это дело упустили. Я ведь на партийной работе только месяц. До этого слесарем был. - Он подошел к двери, приоткрыл ее и позвал: - Лейтенант, зайди-ка.

Быструхин вошел, тиская руками фуражку.

- Жаль, Быструхин, что ты не здесь на учете. Вкатили бы тебе...

- За что? - удивленно спросил лейтенант.

- За то, что мямля! Понимаешь ведь, какое дело у тебя?

- Я говорил...

- Говорил: "позвольте", "извините". А тут кулаком бить надо. Если тебе доверено, ты и в ответе... Ладно! Сейчас на бюро вопрос обсудим. Людей пришлю.

Что еще?

- Взрывчатку. Женщинам трудно копать глину.

- Да нет у меня взрывчатки! Хоть режь! Ну, килограммов тридцать дам, а больше нет.

- Так вы хотите взрывать? - спросил Невзоров.

- Если бы, - вздохнул Быструхин. - Да нечем.

Между рвами проходы остаются, их бы заминировать хорошо.

- Вы уж постарайтесь, - мягко сказал Невзоров.

- Да, да, - обрадованно произнес лейтенант. - Спасибо.

"Действительно, мямля, - думал Невзоров. - Ждал разноса, а я с ним вежливо говорю. За это, что ли, мне "спасибо"? Ну и командир".

- Идите, лейтенант, - строго проговорил он.

- Да-а, - тиская ладонями щеки, вздохнул секретарь горкома. - Значит, к Москве рвутся. А дивизия ополчения, которую вы упомянули, стоит неподалеку, в лесу. Мы их картошкой снабжаем...

III

На поляне, среди редколесья, ополченцы кидали деревянные гранаты в уродливый макет сложенного из бревен танка, яростно кололи штыками соломенные чучела.

- Отбой... Коли! - выкрикивал худощавый сержант, у которого черной повязкой был закрыт один глаз. - Веселей коли. Штык веселых любит. Оп!.. Думай, что не болван это соломенный, а живой предмет.

У него мечта есть - заколоть тебя.

И недавние учителя, музыканты, инженеры в солдатских шинелях, с потными от напряжения лицами старались отбить его длинную палку, которую нацеливал он им в грудь.

А лес будто замер, играя красками осени. Невзоров приостановился у березы. После душных кабинетов особенно остро ощущалась живительная, бодрящая красота леса. Ему вспомнилось, что когда-то месяц октябрь славяне называли "ревун" или "зарев". И называли оттого, видно, что в эту пору, будто охмелевшие, завороженные красками леса, громко трубили олени, ревели сохатые. Давно люди истребили хозяев тенистых боров, повырубили чащи леса... Человек редко думал о том, как оскудевает мир, где он живет. Всегда человек приравнивал ценность добытого к трудностям, с которыми это достанется, а то, что легко взять, не умеет ценить.

Эти мысли как-то непроизвольно связывались у Невзорова с его личной жизнью.

"Да; - усмехнулся он, - мы обо всем научились рассуждать и повторяем ошибки..."

К чучелу теперь бежал подросток в сползающей на лоб каске и длинной шинели. Винтовка тоже казалась слишком большой в его тонких руках.

- Ну-ка, Светлова... Раз! - выкрикнул сержант. - Коли!

"Это девушка, - понял Невзоров. - Значит, и Галицына тут".

Штык скользнул по бруску, едва не задев отскочившего сержанта.

- Ну, ягодки-маслинки. Куда целишь? - возмутился он. - Я тебе чучело?

- Не-ет, - проговорила она.

- Эх, вояка! Мухи ж смеяться будут. Хотя медиципа и не полагается штыком орудовать, а уметь надо.

Заметив идущего подполковника, он крикнул:

- Смирно! - И бегом двинулся к Невзорову. - Взвод изучает приемы рукопашного боя, - отрапортовал он. - Командир взвода сержант Захаркин.

Лицо у него было покрыто синими точками въевшегося под кожу пороха. Через бровь от закрытого повязкой глаза тянулся рваный шрам.

- Я ищу Галицыну, - сказал Невзоров.

- Есть. Доставить сюда?

- Зачем же? Где она?

- Отбывает наряд. Будете допрашивать? - единственный глаз сержанта понимающе округлился. - И верно. Чего церемониться!

- Так, так... - скрыв удивление, пробормотал Невзоров. - Как ее найти?

- Я доведу вас.

- Пожалуйста, - разрешил Невзоров.

- Так никакого порядка не будет, - говорил сержант, шагая рядом. - Этак всякий захочет командиров по щекам лупить. У нас в роте их пять штук, этих женского пола. Ну, две от медицины, еще ладно. А на кой остальные? Сперва были недовольны, что шинелек по размерам нет. А где взять? Потом ботинки с обмотками не годятся. Ну, ротный, конечно, выразился. Нормально выразился, без других заковырок. Что здесь мсды разводить? А она его - хлоп...

- Галицына?

- Кто ж... А он фронтовик с первого дня. Здесь кухня в овраге.

- Хорошо, - сказал Невзоров. - Я тут сам найду.

Продолжайте занятия.

Он спустился в лесную падь. Кухня стояла у родничка. Возле кухни, присев на ящик, Маша Галицына чистила ножом свеклу. Шинель с засученными рукавами, громадные порыжелые сапоги делали ее неузнаваемой. Особенно поразило Невзорова то, что не было знакомой копны волос и под сдвинутой к виску пилоткой торчали короткие вихры.

- Боец Галицына! - строго проговорил он.

- Что?

Вскинув голову, она растерянно заморгала ресницами, точно еще не узнавая его.

- Надо говорить: "есть", - улыбнулся он.

- Ой, Костя! А я теперь... Вы меня разыскали?

- И даже не пришлось объехать мир. Что вы натворили?

Бросив свеклу и воткнув нож в землю, она протянула ему обе руки, опустив книзу грязные ладони, чтобы он мог пожать запястья.

- Ах, это? - сморщив нос, Марго привычным жестом тронула обрезанные косы. - Вырастут.

- Не это, а с командиром роты? Меня уже за прокурора сочли.

- Да? Ну и пусть, - в голосе ее теперь звучало детское упрямство. Пусть судят, а я не извинюсь. Ой, Костя, до чего я рада! Тогда я звонила, звонила. Я стала ужасная? Да? Очень подурнела?

- Характер, во всяком случае, не изменился, - проговорил Невзоров, еще держа за кисть ее левую руку.

Она горестно вздохнула, одновременно улыбаясь, как бы показывая, что ей-то свой характер нравится, а другим, разумеется, нелегко.

- Все меня ругают. И Ленка и Наташка, - высвободив руку из его пальцев, сказала она.

- Они тоже здесь?

- Ну да. Мы вместе. И знаете, кто у нас повар?

Тот официант из ресторана. Он за картошкой уехал.

- А кто ваш ротный? - спросил Невзоров.

- Лейтенант. У него всегда нос шелушится. Если бы только ругался, наверное, я бы стерпела, но еще говорил, что мы струсим и лучше поехать в Алма-Ату.

Увидим, кто больше струсит!

- Люди не ангелы, - улыбнулся Невзоров, давая понять, что и к ней также относится это. - Я договорюсь в штабе, чтобы откомандировали.

- Меня? - она пристально, с удивлением взглянула на него. - Зачем?

- Но к чему осложнять все? Здесь армия, и командир есть командир.

- И выйдет, что я испугалась? Да?

- Есть же здравый смысл.

- А у нас есть Полина, - вдруг рассмеялась она - Военфельдшер. И строгая до жути. Ее все боятся, даже лейтенант. Она говорит, что друг не тот, кто хлеб медом намажет, а кто правду скажет.

"Она совсем еще ребенок, - подумал Невзоров. - И все кажется ей легким, как забавная игра..."

Эта детская наивная беззащитность ее перед сложными обстоятельствами вызвала у него какой-то прилив нежности, ему хотелось опять взять ее маленькие руки, запачканные красным соком, поцеловать нежноматовую шею с голубой жилкой, вздрагивающей у грубого воротника солдатской шинели.

- Ой, что сейчас будет, - тихо сказала она, глядя поверх его плеча, лейтенант идет.

Невзоров обернулся. Хватаясь руками за ветки, припадая на левую ногу, по тропиночке спускался молодой приземистый лейтенант в распахнутой телогрейке и фуражке. Лицо его с мальчишеским пушком на щеках, с облупленным круглым носом выражало негодование.

- Да... свирепая личность, - усмехнулся Невзоров.

Он встал и пошел навстречу. Шагов за пять лейтенант фасонным жестом, вскинув кулак, лишь у самой головы распрямил пальцы.

- Лейтенант Еськин. Не понимаю, зачем буза эта?

Сам обойдусь без прокурора.

- Вы уверены, что я прокурор?

- Ну следователь. А мне командовать ротой. Ни о каком чепе я не докладывал.

Его белесые глаза смотрели на подполковника с неприязненной выжидательностью. И похож он был на смешного рассерженного щенка, которому отдавили лапу. Как бы невзначай, он шире распахнул телогрейку, показывая висевшую на груди медаль "За боевые заслуги".

- Ошибаетесь, лейтенант, я не следователь.

- А кто же?

- У меня разрешение командира полка встретиться с бойцом Галицыной. Мы старые знакомые.

- Ешь ты корень, - лейтенант указательным пальцем сдвинул фуражку на затылок. - А мне докладывают, что прокурор явился На кой черт? Да еще когда руки мягкие, у судейских...

- Руки? - переспросил Невзоров.

- Ну да. Отец учил: хочешь понять человека, не только в глаза смотри, а на руки еще. Когда руки мягкие, то душа бывает черствой.

Теперь от его настороженности не осталось и следа.

Он, видимо, хотел быстрее разъяснить, почему спервп так враждебно настроился, и в голосе звучала доверительность.

- Понимаешь, лейтенант, - сказал Невзоров, обращаясь уже на "ты". - Для меня эта девушка много значит. Ну, что тебе объяснять? Будем считать: все уладилось.

- Да что? - кивнул тот. - И мне, которые с характером, нравятся. Заменю ее сейчас.

- Времени, лейтенант мало, - сказал Невзоров. - Вот беда.

- Так час хоть погуляйте.

Как все добрые по натуре люди, испытав неприязнь или озлобление и поняв, что это было напрасным, oн торопился сказать или сделать хорошее, приятное, чувствуя уже себя виноватым.

- И десяти минут нет, - вздохнул Невзоров. - Гдэ медаль заработал?

- Давно... Под Клеванью.

Невзоров припомнил, как еще в начале войны у границы под станцией Клевань механизированный корпус генерала Рокоссовского стремительными атаками отбросил танковые дивизии Клейста, и затем генерала вызвали в Ставку, назначили командующим армией.

- У Рокоссовского были?

- Да нет. Я из пограничников, - Еськин опять фгсонно поднял кулак и, у виска распрямив ладонь, чуть скосил глаза на Марго, как бы выказывая мужскую солидарность и понимание того, сколь мало интересуют красивого подполковника его боевые заслуги.

IV

В черной безмолвной пустоте Андрей стал различать Щебет птиц, шорох листьев. Мир как бы опять входил в него своими неумолкаемыми звуками. И тут же он испытал боль. Эта боль, неожиданная, резкая, принесла мысль: "Я жив". Он раскрыл глаза. Над ним склонились колючие ветви терновника, а сбоку, как из туман?, выплывало лицо Ольги.

- Очнулся! - радостно прошептала она.

- Где мы? - спросил Андрей.

- Здесь овраг... кусты...

- Где Лютиков... матрос?

- Здесь. Ушли воду искать.

- Я был ранен?

- Взорвался танк.

- Танк? Да, я помню. Меня оглушило?

- Контузило, и еще осколок плечо задел.

- Сильно?

- Много крови вышло, а так ничего.

Она коснулась пальцами его щеки. Пальцы были горячие, дрожащие.

- Очень больно?

- Не очень, - сказал Андрей, - только холодно.

А немцы где?

- Мы далеко ушли. Скоро вечер.

- Надо мне сесть.

- Не надо!

Она снова коснулась пальцами его щеки. И в этом прикосновении он чувствовал какую-то затаенную, робкую ласку.

- Морщинка, - тихо добавила она. - А раньше не было.

- Вот... хотел сказать вам... тебе... Хорошо, что мы...

- Я знаю...

- Что?

- Еще тогда в лесу... не знала, что это. Отчего?

Мне уже ничего не было страшно. А потом было страшно за тебя. Ну вот.

Глаза ее приблизились, стали такими же огромными, как ненастное черное небо, а шепот, будто мягким теплом, обволакивал его, снимая боль в плече.

- У тебя глаза хорошие, - сказал Андрей.

- Ну, - проговорила Ольга, - это от бабки. Ее считали у нас в деревне колдуньей. Ты не смейся.

- Я не буду смеяться, - ответил Андрей.

- Теперь мы никогда не расстанемся. Правда?

- Да, - прикрыл веки Андрей. - Ольга...

- Я знаю! Ты молчи. А раньше кого-нибудь любил?

- Мне казалось. В школе учились с ней. Но это совсем не так. Я еще ни одной девчонки не целовал.

- И я... Не открывай глаза.

Он почувствовал губами ее дыхание, затем и ее губы, обжигающие, сухие, горячие.

- Я буду совсем твоя, - шептала она. - Совсем...

Ну? А ты ничего не говори. Вот сама...

Она чуть отодвинулась, взяла его руку и прижала к своей щеке.

- У тебя правда ничего не болит?

- Правда, - улыбнулся Андрей.

- И голова?

- Моей голове достается. Недавно табуреткой стукнули, а теперь еще. Я попробую встать, - косясь на замотанное бинтом плечо, сказал он.

- Лежи. Идти сейчас нельзя, еще только вечер, - она посмотрела на него так, будто решая, сказать чтото или нет. - Помнишь, когда ждала у ручья? Тебя не было долго, и я стала купаться. А ты пришел и затем убежал.

- А если бы не убежал?

Она тихо засмеялась:

- Ну?.. Я бы поколотила тебя. Вот, если, думаю, не уйдет, мокрой гимнастеркой колотить буду. - Смех ее оборвался, и глаза вдруг потухли. Столько умирают кругом, а мы о чем говорим?..

Андрей молча притянул ее руку к своим губам.

Ее узкая ладонь пахла йодом, землей, дымом. И он целовал осторожно, как святыню, трепетные, слабые пальцы, сначала один, потом второй, третий. Говорить сейчас он просто не мог, грубыми казались ему любые слова. И все чувства он вкладывал в эти движения губ.

- Я всегда буду любить тебя, - шептала Ольга. - Всегда, всегда. И боюсь, что меня не хватит Понимаешь? Не хватит моих губ, рук... Моя любовь больше, чем я вся.

Захрустели кусты.

- Где они тут? - спросил голос матроса.

- Дальше, - ответил ему Лютиков. - Не кричи ты!

- Здесь... сюда идите, - позвала Ольга.

- Вот и мы, - сказал матрос. - Как лейтенант?

Увидев открытые глаза Андрея, он присел рядом.

- Оклемался! Ну, лейтенант, живем. Воды хочешь?

Лютиков радостно улыбнулся Андрею. Он держал каску с водой.

- Мутноватая только. Из ямы набрали.

- Я ж говорил, что лейтенант, как флагшток, будет, - вставил Копылов. А у тебя, сероглазка, отчего мокрые щеки?

- Ну! Ты не подглядывай, - сказала Ольга.

- Эге-е, - он весело мигнул Андрею. - И тяжел ты, лейтенант Я хребет изломал, пока нес.

Андрей долго пил теплую, с болотным запахом воду, стукаясь зубами о металл каски.

- И меня оглушило, - рассказывал ему Лютиков - Я глядь: башня летит. Около меня шмякнулась.

- А я глядь: он брюхом землю драит, - прибавил матрос.

- Что там наверху? - отдав ему каску, спросил Андрей.

- По дороге машины катят Везде немцы.

- Попробую встать.

- Так я помогу.

- Нет.. Сам!

Правой рукой он взял автомат. При малейшем движении левой руки в плечо отдавало жгучей болью, но правой рукой он мог владеть. И, опираясь на автомат, медленно встал. Земля качалась, терновник уплывал вниз, словно его накрыло туманом.

- Ничего... Еще могу. Будем прорываться.

- Тебе, лейтенант, надо было на флот идти, - уважительно сказал Копылов, помогая ему сесть.

- Лес далеко? - спросил Андрей.

- Километров пять, - ответил матрос. - Недавно там стрельба шла. Застукали кого-то.

Лютиков обнаружил в кармане два куска сахара и расколол их на части. Они грызли сахар, запивая по очереди водой из каски. Всем было понятно, что положение отчаянное; где теперь фронт, никто не знал, и думать об этом не хотелось.

- Достал бы ты еще хлеба, - сказал матрос Лютикову, - и я всем отсемафорю, что в пехоте люди есть.

- Может, бифштекс тебе, - хмыкнул Лютиков, - с луком и анчоусы? Ты ж фокусник Давай, сооруди.

Матрос отпил несколько глотков и, держа еще каску, рассеянно взглянул на свои громадные ботинки, а затем на ноги Ольги:

- Ножки у тебя, сероглазка, до чего маленькие.

Я и не заметил раньше.

Она подняла глаза на Андрея и улыбнулась ему.

Лютиков деланно зевнул:

- Вот я как-то видел ножки..

- Где? - заинтересовался матрос.

- У одной девчонки, с которой провел ночь...

Матрос, отхлебывая из каски воду, поперхнулся.

- И сама хороша?

- Остального я не разглядел, - сказал Лютиков.

- Силен, бродяга! - кося глаза на Ольгу, хохотнул матрос.

- А ножки были, - продолжал Лютиков, - это да...

И с розовыми ямочками под коленками. Она туфли сняла. Я даже глаза закрыл.

- Эх, карась, - выдохнул матрос. - Что же ты?

- И когда открыл глаза снова, - невозмутимо добавил Лютиков, - передо мной уже торчали здоровенные сапоги. Ехал я без билета под лавкой вагона.

- А, черт, - досадливо уронил матрос.

Ольга тихо засмеялась, прикрывая ладонью рот.

- Ага, такой перманент, - вздохнул Лютиков.

V

Они двигались по ночам, от леса к лесу, вдоль узкой речушки Сула. Ночи стали холодные, туманные. Андрей шел медленно, быстро уставал. Иногда матрос и Лютиков, оставив его с Ольгой в лесу, пробирались на хутор. Но раздобыть хлеба или кринку молока удавалось не всегда, хутора бывали заняты немцами. И тогда целый день жевали горьковато-терпкие осенние лесные ягоды. Плечо Андрея распухло, даже шевельнуть рукой он не мог. Ольга собирала какие-то травы и прикладывала к ране. Хотя матрос и Лютиков подсмеивались над ней, она каждый раз шептала бабкины наговоры. И боль в плече Андрея, то ли от сока трав, то ли от прикосновения ее рук, стихала. Удивительными бывают руки женщины, если она любит. Ни глаза, ни ласковый шепот не выразят того, что способны выразить какой-то неслышной музыкой в обычных движениях ее руки.

Этой ночью они шли без привалов Ольга поддерживала Андрея за ремень. Чернота леса, пронизанная коегде лунным блеском, дышала смолой, высыхающим мхом. На попадавшихся изредка березах распушенные ленты бересты висели будто длинные светло-желтые косы.

- Не присядем, лейтенант? - спросил матрос.

- Нет, - ответил Андрей - Скоро утро.

- А я... это, - заговорил Лютиков. - Вы потихоньку идите, а я догоню.

- Опять? - хмыкнул матрос.

- Э-эх! - глянув на Ольгу, смущенно выдавил Лютиков и метнулся за кусты.

- Вот баклан рыжий, - засмеялся матрос. - Облопался грибов. Давай поведу лейтенанта, сероглазка.

- Я сама, - проговорила Ольга.

- Измучилась ведь?

Она лишь молча уложила здоровую руку Андрея на свое плечо.

Лютиков догнал их через минуту. Откуда-то ветерок сносил запах разложения Этот запах все усиливался, будто им пропитались деревья. Они вышли на край леса. Впереди открылось поле, и дальше темнел бор Желтый лунный свет обволакивал какие-то бугорки.

Неприятные, скрипуче-равномерные звуки плыли от клубившейся туманом низинки.

- Что такое? - пробормотал матрос. - Взглянуть?

- Давай, - кивнул Андрей.

Он вернулся быстро.

- Это наши... убитые, - губы его дергались. - А на повозке ведро качается.

- Идем, - приказал Андрей.

На покореженной гусеницами земле лежали трупы, в жнивье поблескивали стреляные гильзы, неразорвавшиеся гранаты, капли холодной росы. Щемящие звуки как бы витали над этим страшным полем, где люди растили хлеб, а тихими росными ночами слушали мелодичный шорох колосьев.

- Двуколки санитарные там, - говорил Копылов. - И на мертвых бинты. Видно, раненые были. А не сдались, приняли бой.

Ольга теснее прижалась боком к Андрею. Он видел ее профиль: глаза устремлены куда-то в темноту, рот стиснут, и уголки губ опущены.

Когда перешли это поле, увидели деревню. Оттуда тянуло гарью. Пепел, как черная грязь, устилал землю вокруг обугленных стен хат Все тут казалось мертвым: не тявкнет собака, не шелохнется тень. Лишь в одном месте, у околицы, тлел крохотный, едва заметный огонек. То была мазанка, и за единственным оконцем горела лампада.

- Все-таки есть живая душа, - проговорил Копылов. - Зайдем, лейтенант?

- А как же, - торопливо зашептал Лютиков.

- Хотя бы чистую тряпку на бинты попросим, - неуверенно сказала Ольга.

Копылов тихонько постучал. Чья-то фигура встала у окна, заслонила лампадку.

- Кто это? - спросил женский голос.

- Свои, мамаша, русские, - вкрадчиво сказал Копылов. - Открой.

- Да кого треба?

- Открой, - послышался другой, старческий голос. - Чего там... Брать нечего. Все уж забрали.

Скрипнула щеколда. Лютиков остался у двери, а Копылов, Андрей и Ольга зашли в мазанку. Старуха лежала на печи, виднелась только голова с растрепанными седыми волосами, отекшим лицом и впалым ртом.

Вторая женщина, лет двадцати семи, крепкая, широкая в талии, с косинкой в глазах, уставилась на Ольгу.

- Не бойтесь, - проговорил матрос.

Старуха засипела, точно в ее утробе раздувались дырявые кузнечные мехи.

- Чего бояться? Такого страха, как треть день было, и на том свете не видать Откуда ж идете?

- Издалека, мамаша, - ответил Копылов.

- Так что здесь было? - спросил Андрей, присев на лавку.

- Вы-то убёгли, - затрясла головой старуха. - Тьфу!

- Он раненый, - укоризненно сказала молодая женщина.

- Пошто я знаю, какой он. Все убёгли. А ночами с леса идут. Хлеба им дай! Токо где взять? Марья, чего смолкча?

Лишь теперь по неподвижным зрачкам старухи Анд - рей догадался, что она слепая.

- Война тут была, - объяснила Марья. - Сперва немцы зашли, да их погнали Три дня назад сызнова биться начали Ох, гремело! Село попалили, а что убитых - это страсть. Немцы-то своих целый день на МРшинах кудась отвозили.

- Где теперь фронт, не знаете? - спросил КОПЫЛОЕ - Да сказывают, за Ромнами.

- Кто сказывал?

- Из другого села полицаи заезжали, тех, что убитые, обирать.

- На самогон все меняют, ироды, - просипела старуха.

- А нет ли у вас чистой тряпицы на бинты? - спросила Ольга.

- Где ж тут? - вздохнула женщина. - Что на нас, и все Рушника даже нет.

Старуха повернула к Ольге незрячие глаза, клокотание в ее легких усилилось.

- Марья, - сказала она. - Достань рубаху, что я на смерть приготовила.

Та растерянно переступила босыми ногами.

- Достань, говорю! - крикнула старуха - Чай бог меня и в этой рубахе возьмет, не обидится.

- Спасибо вам, - тихо проговорила Ольга.

- Гарбуз еще в чугуне остался, - добавила старуха. - Дай им. Слышу, голодные люди. Может, и Васеньку нашего где покормят...

- Сын ваш?

- Сын, - ответила старуха. - А ей муж. В солдатах он.

Расспросив еще дорогу, они выбрались из мазанки.

- Ну, старуха, - высказался Копылов. - По голосу определила, что мы давно не ели Вот свекровь! У такой сноха и без мужа не забалует.

Рассвет застал их в молодом, низкорослом лесочке.

Откуда-то наплывал туман. Было холодно, сыро. Но Андрей не чувствовал холода, испарина покрывала его тело, внутренний жар ломил кости. Он глотал ртом сырой туман, а земля, на которую сел, приятно освежала.

Тоненькие деревца, освещенные зарей, перемежались черными, гнилыми пнями в седых наростах. Эта рощица поднялась на месте старого, вырубленного когдато леса и теперь звонко шумела желтой листвой.

- Октябрь скоро... холодает, - говорил матрос, держа на коленях бескозырку с ломтями вареной тыквы. - Ну, давай расхватывай бабкин гарбуз. Еще бы сто граммов флотских к завтраку.

Ольга торопливо разрывала на полосы белое полотно длинной старушечьей рубахи. Лютиков, начавший помогать ей, вдруг завертел головой, по-гусиному вытягивая шею.

- Чего? - удивился Копылов.

А Лютиков, жалобно промычав что-то нечленораздельное, только махнул рукой и кинулся в кусты.

- Ты бы штаны в руках носил для скорости, - бросил ему вслед матрос. Во где перманент.

Ольга прижала ладонь к щеке Андрея.

- У тебя жар?

Матрос, начавший есть кусок вареной тыквы, отложил его.

- Погляжу, лейтенант, что кругом. Я за минуту Матрос ушел, и Ольга тихо засмеялась:

- Он заметил, как я смотрю на тебя. А я загадала:

если останемся вдвоем сейчас... значит, навсегда.

VI

Далекий гул нарушил тишину рассвета.

- Фронт, лейтенант!

- Да Где-то бой, - сказал Андрей.

- Бьет артиллерия. С утра начали. Фронт, - хриплым от возбуждения голосом проговорил матрос. - Я же слышу. Километров десять отсюда. Доплыли, братишки!

Пока Ольга делала перевязку, Андрей вслушивался в неровный гул, который то удалялся, то медленно нарастал. Артиллерийская канонада перекатывалась к югу. Теперь стало ясно, что идет бой на широком участке.

- Наступают, ей-ей наступают, - говорил матрос - Еще вопрос, кто наступает, - отозвался Лютиков Его щеки под рыжей щетиной имели зеленовато-серый оттенок. Он то и дело вздыхал, поглядывая на куски тыквы в матросской бескозырке Где-то левее вдруг начали тарахтеть пулеметы, ударила пушка. Трескотня выстрелов стремительно приближалась, но не с востока, а с запада.

- Ничего не понимаю, - сказал Андрей.

- А что понимать, лейтенант? Сами себя колотить не будут.

- Стратег еще нашелся, - произнес Лютиков - Открытие делает, Как же! На флоте умники такие...

Резведать сперва бы, что это.

Матрос подхватил свой автомат и вопросительно глянул на Андрея.

- Растеряем друг друга, - сказал Андрей. - Идем все.

С опушки рощи они увидели белые хатки дальнего села. По дороге, лязгая гусеницами, к этому селу катилась немецкая самоходная пушка, рассыпанным строем бежали автоматчики. Бой шел где-то за селом. Оттуда выскочил мотоциклист и, подъехав к самоходке, что-то крикнул, указывая на рощу. Затем он повернул опять к селу, торопя автоматчиков. Самоходка же медленно двинулась к роще.

- Держись, братва, - тихо сказал Копылов, вытаскивая из кармана гранату.

Ольга молча расправила на плече Андрея лохмотья гимнастерки, прикрывая ими бинт.

Самоходка остановилась, надломив широкой гусеницей деревце. Высунулась голова офицера.

- Null-sechs... Feuer! [Ноль-шесть.. Огонь! (нем.)] - услыхал Андрей его команду.

От грохота выстрела над рощицей стайкой вспорхнули птицы. Снаряд разорвался у опушки леса. И там замельками фигуры людей.

- Наши... Раз они туда бьют, - шепнул матрос. - А если гранатой самоходку? Ползу, лейтенант.

И, не дожидаясь ответа Андрея, он пополз вперед.

У села, захлебываясь, били немецкие пулеметы.

Частые выстрелы самоходки наполняли рощу тугим звоном. А матрос уже находился возле деревца, подмятого гусеницей. Стоило теперь офицеру повернуть голову, и он сразу бы заметил его. Лютиков поднял автомат.

- Если обернется, - выдохнул Андрей, - не жди...

стреляй.

Копылов привстал и швырнул гранату через борт.

Самоходка дернулась, над ней взлетело облачко дыма, какое-то тряпье и офицерская фуражка.

- Сдохла! - крикнул, вскакивая на ноги, Лютиков.

А далекий лес будто шевельнулся, растекаясь по жнивью, оттуда неслись конники. Часть их завернула к селу, где трещали пулеметы, другие скакали прямо на рощу. Андрей понял, что это с боем прорывается какая-то часть. Взмыленные лошади быстро приближались, и сидевшие на них бойцы размахивали кто винтовкой, кто немецким автоматом, кто шашкой.

Майор без фуражки, с головой, обмотанной грязным бинтом, держа в руке наган, подъехал к Андрею.

- Вы эту стерву прикончили? - кивнув на самоходку, закричал он. - Ну, спасибо! А то у нас лишь два снаряда осталось. Хотели было израсходовать. Кто такие?

- Выходим из окружения, - сказал Андрей.

- Кричи громче. Я не слышу.

- Из окружения, - громко повторила Ольга. - Лейтенант ранен.

- А-а, - протянул майор, улыбаясь ей запекшимися губами. - А командовать, лейтенант, можешь? Роту дам тебе. У меня конников-то чуть осталось. А это пехота. В седле, как торбы с половой...

Обогнав запряженную четверкой лошадей сорокапятимиллиметровую пушку, к ним подскакал седоусый казак.

- Что? - спросил майор. - Громче!

- Комдив приказал держаться здесь. Танки опять идут. Восемь штук.

- Шакалы, - буркнул майор. - На хвосте второй день тащатся. - И закричал срывающимся голосом: - Коней увести в рощу!

Неожиданно и оглушающе выстрелила пушка самоходки. Диким клекотом буравя воздух, унесся снаряд.

Шарахнулись испуганные лошади. Столб разрыва поднялся около хаток, где уже двигалась пехота. Лютиков и матрос одновременно вспрыгнули на гусеницу самоходки.

- Спекся, - глядя через борт, крикнул матрос.

- Раньше бы глядеть надо, - сказал майор. - Эх, вояки!

- Ведь гранатой порванный, - удивленно произнес Лютиков. - А стрелял...

Седоусый казак, успокоив лошадь, проговорил:

- Что, по-твоему, немец? И у них разные люди:

который себя бережет, а который голову за ихнее дело кладет. Что бойцовая пчела: жало выпустил - и помер.

- Здесь еще снарядов двадцать! - крикнул матрос. - Только пали.

- Дельная мысль! - обрадовался майор. - Я тебе сейчас артиллеристов дам. А ты, лейтенант, командуй! - Он махнул рукой на восток, откуда явственно уже доносилась перестрелка. - Слышишь? Коридор нам пробивают.

Через минуту спешенные бойцы заняли оборону вдоль рощи. Те, у кого имелись лопатки, окапывались.

По дороге шла пехота, катились повозки, набитые ранеными. В небе тройка "юнкерсов" разворачивалась для бомбежки. Старшина-артиллерист подвел человека с бледным, испуганным лицом, в командирской форме.

- Куда его теперь? - спросил он у майора.

- Отдай коноводам, - приказал майор. - Если что...

списать по-быстрому.

Ольга расширенными, удивленными глазами смотрела на этого человека. Он вымученно скривил рот и отвернулся. Старшина подтолкнул его:

- Шагай!

- Экспонат, - добавил майор. - Немцам сдался.

И его к нам послали, чтоб агитировал. Хочу довести живым.

- Я его знаю, - тихо сказала Андрею Ольга. - В штабе был. Если бы не встретила раньше тебя... он мне даже нравился.

- Обыкновенный предатель, - сказал Андрей.

- Как понять это? Как?

- Да... - ответил Андрей. - Жаль, на лбу ни у кого не написано...

- Что? - спросил майор. - Давай командуй, лейтенант!

Двое бойцов-артиллеристов и Копылов с Лютиковым уже выбрасывали трупы немцев из самоходки.

Вой пикировщиков, разрывы бомб на дороге перемежались треском автоматной стрельбы. Когда самолеты отбомбились и пыль еще тучей застилала дорогу, с окраины села медленно выполз танк. Гулко ударила пушка самоходки, а за ней как бы тявкнула из-под куста сорокапятимиллиметровка. Земля вздыбилась далеко от катившегося танка, но и у самых гусениц сверкнул огонь. Тут же второй маленький снаряд рассыпал искры по его броне. И танк замер. А от села к нему двигался еще один.

- В укрытия! - кричал майор. - Кончай беготню!

Хлопцы, у кого гранаты? Пять человек сюда!

Присев у дерева, он сказал Андрею:

- Будешь тут, лейтенант. А я на фланге. Их тактика знакома. Обходить станут. Как тебя? Фамилия какая? Громче!

- Жарковой, - ответил Андрей.

- Ну а я Борисов, начштаба полка. Теперь и командир и начштаба.

Махнув рукой, он побежал в рощу.

- Болит? - спросила Ольга, глазами указывая на плечо Андрея.

- Ничего, - ответил Андрей. - Теперь не до этого.

Бухала пушка самоходки. Разрывы плескались около танков. И вдруг обе машины поползли назад.

- Во, черти, - громко сказал какой-то боец - Под огнем на буксир взяли.

Десяток снарядов, коротко взвизгнув, обрушились на рощу. Андрей понял, что немцы установили в селе артиллерию. И не видимые за хатами орудия били прямой наводкой. В дыму кружились сорванные листья.

Андрей обхватил здоровой рукой плечи Ольги. Снаряд ударил в дерево, позади них. Ее тело дернулось, и он решил, что она хотела придвинуться ближе.

- Ничего, - сказал он. - Ты не бойся.

И вдруг левее тоже ударили пушки. В грохоте боя он различил и шум танковых моторов.

"Обошли, - думал он. - Теперь раздавят".

Возле него звякнули шпоры. Седоусый казак упал, тяжело переводя дыхание.

- Танки прорвались, лейтенант! - крикнул он в ухо Андрею. - Четыре наших танка здесь. Отходить велено.

- Наши? - переспросил Андрей. - Где майор?

- Убит майор. Я до вас. Отходите!

Над селом поднимались клубы дыма Огонь лизал там соломенные крыши. Дымилась и самоходка Потом он увидел, как из нее выскочил Лютиков, а следом и матрос.

- Ольга! Это наши танки.

Она даже не шевельнулась.

- Что с тобой, Ольга? - крикнул он.

- Переверни меня на спину.

Лицо ее было спокойным, а в уголках губ чуть пузырилась кровь.

- Ты ранена?

- Вот, - сказала она. - Я вижу тебя и небо. Это хорошо... Андрей... наверное, меня убили.

- Да нет... Нет! - И какой-то жесткий холод будто остановил его дыхание.

Андрей поднял ее. Кто-то из бойцов хотел помочь.

- Нет, - сказал он. - Я сам.

Боль, от которой темнело в глазах, резала плечо.

Он понес ее, обходя упавшие и расщепленные деревца, ничего не видя дальше перед собой, как будто на дорогу опустился густой, красноватый туман.

VII

Киев, точно больной после шока, оживал медленно и непривычно. Дымили еще развалины зданий, а из уцелевших кафе неслись бравурные марши. По Крещатику ходили немецкие офицеры, солдаты-регулировщики в касках стояли на перекрестках, суетились какие-то дельцы у магазинов.

Казалось, немцы уже забыли о Волкове, пристроив к адвокату, работавшему в городской управе. Садовский достал ему аусвайс [Аусвайс - документ, заменявший паспорт (нем.).], намекнул, что пора заняться делом. И Волков с утра бродил по городу, разглядывая объявления, приказы.

К Владимирской горке никого не пускали. Рядом с бронзовой фигурой князя, окрестившего десять веков назад в этом месте языческую Русь, торчали стволы немецких зениток. Старушки брели к лавре, где заунывно трезвонили колокола. Волков направился туда же.

Около храма был черный рынок: из-под полы здесь торговали немецкими сигаретами, водкой, а открыто - просвирками, свечами, маленькими иконами. У ворот лавры толкались мужчины, которые совсем не походили на богомольцев.

Возле дороги лежал когда-то могучий клен. Видно, повалила его не буря, а крохотные червячки, изъевшие сердцевину. Клен уже высох, и сами червячки, наверное, превратились в труху. А от корней буйно выбились молодые ростки. Волков невольно засмотрелся на упавшее дерево. Было что-то в зеленых ростках, окружающих погибшего исполина, символичное, как бы утверждающее непоколебимую, вечно обновляющую силу жизни.

В толпе шла бойкая торговля.

- Просвирочки освященные!

- За Михаила-угодника тридцать рублей? Да креста на тебе нет! Вон божью матерь и то за двадцатку отдают.

- Есть зажигалочки...

Два монаха-чернорясника с церковными кружками в руках собирали подаяния на ремонт храма. Около развесистой липы здоровенный малый выкрикивал пропитым басом:

- Убогому, пострадавшему невинно... истерзанному тюрьмами!

Жалостлив русский человек. В шапку ему бросали двугривенные, иногда смятые рубли Какая-то старушка вытащила было из узелка просвирку, но он, скорчив рожу, хохотнул:

- Это, мать, не едим.

Заглядевшись, Волков едва не наткнулся на толстого полицая, должно быть следившего за ним.

- Ты шо! Куда идешь?

- А никуда, - проговорил Волков.

- Як так? Шо за чоловик? - маленькие бычьи глазки полицая уткнулись в лицо Волкову. - Сдается, личность нездешняя. Куда идешь?

Волков достал аусвайс, заверенный немецкой печатью.

- Звиняйте, - сказал тот - Люди ж всякие ходят.

Диверсанта утром тут спиймалы. Хай им черт! Бачили, шо робят? Комендатуру з усими нимцямы взирвалы..

Полицай отошел и сел на упавший клен, внимательно разглядывая дорогу.

"Что ему надо? - подумал Волков с откипевшей злостью. - Гад.. Еще день-два, и уйду в лес. Только бы достать оружие"

Колокола лавры теперь звонили слитно и угрожающе. Старушки часто испуганно крестились.

- Шнапса не угодно? Высший сорт, - проговорил кто-то на ухо Волкову. Он резко обернулся и узнал коммерсанта, находившегося с ним в пакгаузе.

- О!.. Мы ведь знакомы, - вытаращил тот глаза - Рад... Очень рад. Честь имею!..

За эти дни коммерсант будто помолодел: аккуратно уложенные редкие волосы его блестели, из кармашка нового пиджака торчала гвоздика. Он был чуть ниже Волкова, задирал голову, и выступающий кадык яблоком перекатывался в отскобленных до лощеной синевы морщинах.

- Как говорится, с освобождением вас! И меня отпустили... учитывая обстоятельства. Хе-хе... Аполлон Витальевич Ковальский. Не забыли? Делом изволите заниматься?

- Гуляю.

- Хлеб-соль, однако, в трудах и поте лица нам достаются, - усмехнулся Ковальский, беря его за локоть. - Изволите служить?

- Вам-то что?

- Любопытствую. И разговор есть.

- Я коммерцией не занимаюсь, - буркнул Волков - О чем говорить?

- Коммерция - понятие широкое. Одни торгуют семечками, другие, можно выразиться, плодом ума своего, разными идеями. Людям все нужно. Если берут, отчего не торговать?.. Ах, звонарь-дьявол, то набатом гудит, то плясовую откаблучивает. Уметь же надо. Любой товар всучить надо уметь...

Говоря это, Ковальский уводил Волкова дальше по аллейке, засаженной столетними липами. Кое-где стволы были исцарапаны осколками, в кронах проглядывала желтизна, напоминая о скорой осени.

- И опять набат, - хохотнул коммерсант. - Испокон веков таким звоном Русь на бой подымали. Ох, намылит звонарю холку благочинный. Есть это в русской душе. Святая отверженность, что ли? Я так полагаю: всяк себе хозяин. Кому нравится поп, а кому его дочка. - Он понизил голос: Некоторые и теперь в леса идут.

"Провокатор, - решил Волков, - но дурак".

Ход мыслей человека, противоречивых и разнообразных, всегда бывает загадкой для другого, - известен лишь результат, выраженный словами и понятый соответственно тому, что ждешь от него.

- Какого черта вам надо? - громко спросил Волков, отдергивая локоть.

- Есть разговор... без дураков. Очень интересный разговор. А выдержки мало у вас, лейтенант.

- Что?

- Но в главном Сорокин, кажется, не ошибся, - пальцы торговца, будто железные клещи, стиснули его локоть. - И тихо... тихо...

- Какой Сорокин? - растерянно и осевшим сразу голосом проговорил Волков.

- Полковник. Ночью у вас был в камере разговор насчет суеты человеческой.

- Кто же?.. Кто вы такой? - спросил Волков.

- Надеюсь, поняли, что узнать это я мог лишь от Сорокина? - засмеялся Ковальский. - А кто мы такие и чего стоим - выяснят после нас. Да, лейтенант, задали вы мне хлопот, думал, потеряю из виду. Ну, теперь все хорошо. Вам, лейтенант, приказано находиться в моей группе.

Волков лихорадочно соображал: "Если он провокатор, то как узнал о Сорокине... и о моем разговоре? Если нет - зачем его арестовали? Для чего сидел в пакгаузе?"

- Кто вы такой? - сказал он. - И кто такой полковник Сорокин?

- Отлично, - улыбнулся Ковальский. - Я думал, быстрее рискнете вспомнить. Полковник Сорокин формировал и мою группу. Вам он доверил самое трудное...

Улыбайтесь, лейтенант. Мы же старые знакомые. Так вот, начнем работать. И никакой самодеятельности.

Ясно?

- Неясно... Почему?

- Мало времени, лейтенант. И улыбайтесь! Еще не хотите поверить мне?

- Но почему? - Волкова охватила непонятная злость. - Почему раньше не сказали?

- Всякому овощу свой черед, - усмехнулся Ковальский, затем, глянув на него, серьезно добавил: - Не так все просто, лейтенант. И очень трудно вам было бы абсолютно естественно играть роль. Кстати, того бритоголового Рыбу встречали?

- Нет.

- С утра за вами бродил "хвост", а теперь, кажется, нет. Полагаю, начнут готовить к работе. Соглашайтесь, да не вдруг, не вдруг.

- К работе?.. На немцев!

- Именно, - взгляд Ковальского опять стал холодным. - Греки десять лет осаждали Трою и не могли взять. Но сдавшийся в плен греческий юноша Синоп рассказал троянцам о волшебном коне. Что было потом - знаете?.. Хороший разведчик может сделать немало... А у контрразведчика задача еще сложнее.

- Но как вы нашли меня? - спросил Волков.

- Помог случай... Хотели узнать, с кем встречается здесь адвокат Садовский. До войны еще к нему присматривались. Этот адвокат ловкая бестия. Жаден, беспринципен, а умен.

- Даже умен? - переспросил Волков.

- Всегда помните, что тот, кто рядом, кажется глупее нас. Однако это чаще лишь кажется. Вот еще запомните: дело идет быстрее, когда не пытаются много делать сразу... И в любой день утром вас будет ждать здесь человек, - он уже глядел мимо Волкова, на колокольню лавры. - Ну и звонарь, чертяка! Этого звонаря бы в оркестр. Люблю колокола. Думка заветная есть, чтоб в городах устроить оркестры из колоколов. Церквей-то на Руси еще много. И катился бы вечерний звон... Хорошо, а?

- Послушайте, - сказал Волков, - мне одно неясно... Тогда следователь уверял, что кто-то дал показания, будто я немцами завербован.

- Верно, - ответил Ковальский. - Но Сорокин и к тем хлопцам пригляделся...

Насвистывая что-то веселое, как человек, у которого жизнь совершенно беззаботная, он зашагал прочь, ни разу не оглянувшись. Полицейский все так же сидел и курил, осыпая пепел цигарки на толстый живот. Волкову он едва заметно улыбнулся и начал кашлять, словно поперхнулся дымом.

VIII

Вечером пошел дождь. Густая осенняя тьма легла на Киев. Садовский вернулся поздно и, как обычно, сразу заглянул к Волкову.

- Ну-с, - проговорил адвокат, растирая ладони, которые отчего-то всегда мерзли у него. - Какие новости?

- Никаких, - ответил Волков.

- А глаза сегодня повеселели. Да-с.

Он будто и не смотрел на Волкова, занятый растиранием ладоней. Керосиновая старинная лампа горела плохо. Уродливая горбатая тень фигуры адвоката качалась по стене. До этого Волков считал его трусливым обывателем, и это как бы подтверждалось расплывчатыми чертами лица, мягкими руками, угодливым тоном.

"Должно быть, - мысленно рассудил Волков, - часто в других замечаем не то, что есть, а лишь то, что сами придумываем".

- Надоело все, - сказал он.

- Это уже новость, - улыбнулся Садовский. - Всякий конец есть и начало. Газетку вот почитайте. Газета стала выходить. А я тем временем чай заварю.

Он достал из кармана пиджака газету и вышел.

Развернув газетный лист, Волков увидел отпечатанный жирной краской заголовок: "Сводка Германского верховного командования". Там сообщалось, что в битве у Киева захвачено 665 тысяч пленных, 3718 орудий, 884 танка... Ниже была статья: "Тайны Кремля".

- Читаете? - Садовский вошел, неся маленький самовар и какой-то сверток. - Любопытные заметки. Тут вся правда. И мне довелось, так сказать... Хе-хе... Лисички кушают зайцев, волки - лисичек, и нет в мире виноватых. Вот оно что...

Улыбка его в этот момент напоминала щель ножен, из которых вытащили клинок, а пухлые надбровья сдвинулись, окостенели.

- Так оно в жизни. А редактор газеты знаете кто?

И до войны был редактором. Говорят, крысы бегут с тонущего корабля. Но и разумные люди не остаются.

У Плутарха есть мысль: "Невозможно встретить жизнь безупречную, поэтому создался для нас некий закон избирать только хорошие черты для выражения истинного сходства с образцом человека". Вероятно, цитирую не совсем точно, а смысл таков...

Он развернул сверток, где был хлеб и нарезанная тонкими ломтиками ветчина. Одновременно взглянул на книгу "Житие", поинтересовался:

- Это читаете?

- Так, между прочим, - сказал Волков. - Хотел узнать, какого дьявола человек себя на цепь засадил?

- Да, да, - кивнул адвокат. - Есть в русских людях такая одержимость. Для одержимых цель оправдывает любые средства, но эти средства потом заслоняют цель и становятся целью. Как древние греки еще установили: характер человека - половина его судьбы... Чаюто, чаю наливайте.

Волкову была ясна теперь и цель предыдущих разговоров. Его уже "готовили", внушая определенную мысль.

"Что же он думает обо мне? - размышлял Волков. - Наверное, каждый в других ищет то, что самому присуще. Это уже подсознательно: если я таков, значит, и другие не лучше... И он хитер. А что такое хитрость?

Тоже ум... Но ум, придавленный страхом за маленькое благополучие, как росток, искривленный в ползучего урода. И, как все уродливое, хитрость мстит за это уродство людям... Не понятый еще закон жизни, что ли?"

Садовский подметил его задумчивость.

- Да, живем один раз... Кто в семнадцать лет не обрел идеалов, у того холодное сердце, но кто верит и к тридцати, у того нет ума.

За окном, в шуме дождя, глухо проурчал мотор автомобиля, скрипнули тормоза. Адвокат настороженно вскинул голову:

- Кто это сюда? - Он торопливо встал. - Посмотреть надо.

Дверь он за собой прикрыл, и Волков ничего не услыхал, кроме шороха ливня. Затем вместо адвоката в комнату вошел лейтенант Мюллер. Он был в черном непромокаемом плаще. Капли воды стекали на пол,

Молча кивнув, он снял плащ, сел к столу.

- Итак, Волков, - проговорил он. - Наши танки идут к Москве... Что думаете?

- Плохо, - кривя губы, ответил Волков.

- Как офицер, вы понимаете, что, если армия разбита, надо быстро захватывать территорию страны.

Они сидели друг перед другом за квадратным столом, оба лейтенанты, почти одинакового возраста, только Волков был в мешковатом клетчатом пиджаке, а Мюллер в щегольском, хорошо пошитом военном мундире и серой фуражке, на которой блестела кокарда - распластавший крылья орел.

- Bitte... Пожалуйста, - сказал Мюллер, бросив на стол пачку сигарет. Он явно старался быть вежливым, но в изломе губ чувствовалась какая-то брезгливость. - Пожалуйста, Волков, курите... Ваши родители находятся в Москве?

- Да.

- Очень плохо... Мои родители живут в Бонне.

Знаете?

- Нет.

- Уютный, тихий городок. Все родители надеются, что дети будут защитой. А Москва... Там сделают котел. Холодно, голод... такой конец.

- Что ж я могу?

- Мы хорошо награждаем, - пристально глядя на него, заговорил Мюллер. Немецкая пунктуальность в том и состоит, чтобы все угадать заранее. И очень точно выполнять... Я хорошо говорю по-русски?

- Понятно, - кивнул Волков.

- Думайте, Волков, думайте.

- О чем?

- О чем? - Мюллер удивленно вскинул брови, почти с детским любопытством разглядывая его. - Я говорил уже много. Не буду напоминать, чем вы обязаны германской армии. Это не по-рыцарски... Но вы любите свои отец, мать?

Лейтенант Мюллер встал и надел плащ.

- Завтра я приду. Хорошо думайте...

Выйдя за ним на крыльцо, Волков проследил, как луч фонарика, рассекая полосы дождя, уперся в обляпанное мокрыми листьями колесо "мерседеса". Ярко вспыхнули фары, высветив узкие водяные потоки. И у Волкова появилось такое ощущение, как перед близким прыжком в холодную воду, где неизвестна глубина и неизвестно, что скрыто на дне.

Садовский тоже стоял на крыльце.

- Я уж испугался, - проговорил он. - Думал, заберут. А что ему надо?

- Интересовало, как живу, - ответил Волков.

- Вы уж это... - заискивающе сказал адвокат. - Я с вами откровенничал. Не выдавайте старика...

Голос его на этот раз, однако, прозвучал фальшиво.

"Завтра, - думал Волков. - Завтра... И отступать некуда".

IX

Утром, побродив по городу, Волков направился к лавре. Рынок только начинал действовать. Шлепая сапогами по лужам, ходили два тех же монаха с железными кружками. Суетились торговки, шепотом пересказывая новости. Какой-то человек, стыдливо наклонив голову, держал в обеих руках драповое пальто.

Толстая рябая баба ощупывала материал.

- Видите ли, у меня хворает дочь... ей необходимо питание, - говорил тот.

Посмотрев на его бледное, осунувшееся лицо и, должно быть, поняв, что с этим стеснительным интеллигентом церемониться нечего, баба вытащила из сумки круглую буханку хлеба.

- Будь ласка.

- Это все?

- А шо ж? - громко и визгливо закричала она. - Хлиба тоби мало! Що ж тоби? Мы хлибу цену знаемо.

Гляньте, люди добрые!

- Конечно, конечно, - испуганно согласился тот, отдавая пальто.

Волков надеялся увидеть Ковальского, но его здесь не было. Не было и полицая с обвислым животом. На тот случай, если Мюллер возобновил слежку и придется объяснять, зачем снова ходил к лавре, Волков за кусок мыла, специально взятый из дому, выменял у бойкого кривоногого мужика полстакана махорки. Он собирался уйти, когда скуластый, азиатского типа парень в кепочке, с прилипшим к губе окурком, задел его плечом.

- От Ковальского привет... Иди в лавру, к пещере.

Не оборачивайся...

Во дворе лавры, около храма, фотографировались немецкие солдаты. Богомольцы толпились у широко раскрытых дверей. К пещерам вела узкая дорожка Свернув на эту дорожку, Волков оглянулся. Позади никого не было.

"Значит, мне еще не очень верят, - думал он. - А немцы поверили?.. У них больше оснований".

И ему пришла мысль, что, будь он сам на месте того следователя Гыимзы, никогда бы не поверил странным обстоятельствам выброски пленного лейтенанта.

А это факт. Значит, факт еще не истина. Чему же верил полковник Сорокин? Не такой он простак, чтобы верить словам.

Осенние листья, как желтые мухи, падали с деревьев. У пещеры на камнях сидели двое. Волков узнал брезентовую куртку профессора Голубева, его суховатое лицо. А рядом сидел монах. Черная ряса обтягивала круглую спину, из-под клобука спадали длинные с желтизной, будто перепревшие, волосы.

Волков остановился за кустом дикой акации.

- Разве науки сделали людей добрее, отмели зависть, блуд? - сердито, запальчиво говорил монах. - Без веры и сиречь ученый человек в миру готов подобиться животному.

- Какой веры, сударь? - вскинул брови профессор. - Здесь вопрос. Церковь использовала новые для того времени философские положения Аристотеля и обратила в догму. А любая догма тормозит развитие мысли. Как стоячая вода, разум без движения утрачивает силу, и легко возобладают инстинкты... Хм!.. Где теперь вы расположите бога? Небо заняли самолеты.

И кстати, даже пятнышко от всевышнего не могут найти.

Монах выдавил короткий смешок.

- А врачи, которые режут сердца человеческие, могли узреть доброту там, и любовь, и печаль? Сподобился кто-нибудь в мозгах найти ум?

- Хм, - как бы озадаченный этими доводами, сказал профессор.

- Безверие гордыней питается, - торжествующе поднял руку монах. - И змий сйоих черев не ест. А люди тщатся познать непознаваемое. Смирись! Господь бог велик.

- Да, - профессор чуть наклонил голову. - Удивительно. Как в библии записано? "Вначале было слово..."

- "И слово есть бог", - добавил монах.

- Когда-то ведь наши предки объяснялись жестами, - заговорил профессор. - Но этого было мало, требовался язык. И каждое найденное слово являлось откровением. Слово ценилось, как драгоценность. Оно имело божественную суть для человека. Итак, вы признаете земную основу религии?

- А страх? - вставил монах. - Страх небытия?

- Вот именно... Человек шагнул в этом за установленный природой рубеж. И его охватил ужас перед необъяснимым. Зачем он умирает? А утешение несла религия.

- И наука отнимает это утешение!

- Наука должна исследовать реальность. Кстати, буддисты утверждают истину переселения душ. Великий грех им сжечь тело. Если отнять здесь понятие "душа", то можно и согласиться. Допустим, наше органическое вещество усвоится травкой, а травку съест коза..

Голова монаха затряслась.

- Тьфу! - он быстро приподнялся. - Чтоб и духа твоего в святой обители не знали. Пинками гнать распоряжусь, пинками!

- Это аргумент всепрощения? - засмеялся профессор.

- Тьфу! - сплюнув еще раз, монах перекрестился и торопливо зашагал прочь. Щеки его в сетке кровеносных сосудов и борода дрожали от негодования.

У ног профессора горкой лежали церковные свечи и толстая древняя книга. Он взял эту книгу, бережно раскрыл. Волков пошел к нему.

- Хм... Намерены купить свечку? - глянув на Волкова и не узнав его, спросил профессор.

- Две, - сказал, шагнув из-за куста, парень. - Интересуемся Нестором-летописцем.

- Да, да, - оживился профессор. - Это удивительная личность. Вот еще книга безымянного автора Пять столетий назад жил. За пять свечек и я теперь выменял.

- Религиозная? - усмехнулся парень.

Брови профессора задвигались.

- Нельзя, молодые люди, смеяться над тем, чему верили наши деды. Я говорю о вере, а не о церковном учении. Это не одно и то же, заметьте. Да!.. Только посмотрите! Четырнадцатый век. Русь изнемогала от набегов. Никто не знал: устоит ли? А человек писал книгу. Имя свое лишь забыл указать. Но в конце завещание сделал, чтобы труд сей его кожей после смерти оплели, - профессор осторожно закрыл книгу, показывая сморщенный, будто высохшая ладонь, переплет. - Хм... Нелегко представить, что значила в то время еще одна книга. Да... Забываем, что и наши дела станут когда-то седой, тленной стариной.

Увидев, должно быть, как Волков нетерпеливо переступает с ноги на ногу, профессор хмыкнул.

- Да, да... Не смею задерживать, молодые люди В подземелье было сухо. Закопченные тысячами

свечей, осыпавшиеся кое-где стены узкой пещеры хранили могильную тишину.

- Что же, профессор давно свечками торгует? - спросил Волков.

- Знаешь его? - отозвался парень, чиркая спичкой.

- Встречались.

- Мудрый человек. У нас в Каракумах дыня есть, и туршек есть: на глаз не отличишь. Дыню откусишь - вкусно, туршек откусишь - целый день плюешь. Совсем как и люди, - проговорил тот. - Меня Ахметом называй.

Заслоняя ладонью пламя свечи, он двинулся вперед.

Местами приходилось нагибать голову, чтобы не удариться о свод. У поворота, в нише, над маленькой ракой светилась лампадка.

- Вот, - сказал Ахмет, пальцами загасив свечу. - Нестор.

Что-то темнело в раке, напоминая куклу, обтянутую пергаментом.

- Это и есть Нестор? - удивился Волков.

- Точно.

- А где Ковальский?

- Будет Ковальский. Ждать надо.

Слова тут звучали глухо, неразборчиво, как бы утопая в рыхлом песчанике. Из густого мрака пещеры вынырнул Ковальский. При тусклом свете лампады он казался очень старым, осунувшимся. Длинные тени залегли в морщинах.

- Посторожи нас, Ахмет, - бросил он. - У-у. Задохнулся.

Ахмет молча отступил в темноту.

- Что случилось, Волков? Рассказывайте быстро Волков передал ему ночной разговор с Мюллером - Значит, и о Москве упоминал? - спросил Ковальский. А беседовали с глазу на глаз?

- Да.

- Осторожно действуют. Видно, решили забросить, - Ковальский немного помолчал. - До заброски упрячут, и встретиться будет нельзя. Что ж... Где бы ни оказались, пошлите домой, в Москву, любую телеграмму И затем, по возможности, прогуливайтесь около той почты.

- Так просто? - удивился Волков. Его представления о разведке складывались главным образом из прочитанных книг с захватывающими сюжетами, бесконечными погонями, стрельбой. А здесь все было не так И невзрачный Ковальский с его одышкой, заунывным голосом никак не походил на книжных разведчиков.

- Чем проще, тем лучше, - сказал Ковальский.

- Я тут еще одного знакомого встретил.

- Где?

- Около пещеры.

- А-а, - улыбнулся Ковальский. - Беда с ним. Пропадет же с голода, вот и усадил торговать свечками.

Неугомонный старик, однако. Лекции монахам читает.

Кстати, вы слыхали о золотом руне?

- Легенда, - ответил Волков.

- Это баранья шкура, на которой промывали руду.

Тяжелый металл оставался в шерсти. Потом шкуру сжигали - и золотой слиток готов. А место добычи профессор установил по легендам. Радиограмму, конечно, не поймут. Но ты сообщи. Золото ох как нужно.

- И больше ничего? - спросил Волков, думая, уж не подсмеивается ли над ним Ковальский.

Ковальский посмотрел на его лицо и вздохнул.

- Да... Чертовщина, разумеется. Сидя тут, еще золото на Кавказе отыскивать? Выговор мне дадут. Но кто знает? Я на бумажке записал координаты. А бумажку сожгите, как руно. И еще приказ: любые требования немцев аккуратно выполнять. Такая уж наша работа.

X

Прорвав фронт у дальних подступов к Москве, немецкие танковые корпуса с боями продвигались вперед.

Уже дрались в плотном кольце четыре наши армии под Вязьмой, а другие откатывались на Можайскую линию.

Невзоров теперь все чаще переставлял флажки, и они были на карте в нескольких сантиметрах от города.

Тяжелая обстановка складывалась повсюду. Механизированные дивизии немцев прорвались к Волхову, захватывали Донбасс, их танки катились к Дону.

Беспрерывные воздушные тревоги мешали работать, и генштаб перебрался в метро. За фанерной отгородкой стучали аппараты Бодо. Маршал Шапошников ночами теперь все чаще просил дать кислородную подушку: мозг еще выдерживал бешеное напряжение работы, а больное сердце отказывало. 9 октября, когда начались бои под Можайском, там, где Невзоров осматривал рубеж и где пять дней назад еще был глубокий тыл, маршал, под утро вернувшись из Ставки, долго с какой-то легкой хрипотцой сосал кислород и, опустив подушку, заговорил тихо, ровно: