Время надежд (Книга 1)

Госпиталь находился в двухэтажном здании школы-интерната. Фанерная стрелка указывала, что ход со двора. За воротами Андрея остановил пожилой низенький боец в телогрейке.

- Нельзя... Разрешение требуется.

- Мне только узнать, - попросил Андрей. - С фронта ехал. Жена здесь.

- Э-эх, - сочувственно заморгал боец толстыми, набрякшими веками. Я-то с полным уважением.

А главный врач дюже свирепа. Конечно, если жена...

Молоденькие тут все. Ну и заходят разные. Беда!..

Не эвакуировали ее? Э-э, была не была! Только вы, чтоб главный врач не заметила, по коридорчику и сразу до раздевалки. Сестра-хозяйка там Еремеевна. Она все и доложит.

Андрей, волнуясь, думая, что Ольгу могли действительно уже эвакуировать, открыл дверь. В узком коридоре у раскрытого окна стояла черноволосая женщина с красивым тонким лицом и крупной, широкой фигурой. Она курила газетную самокрутку. Под белым халатом на петлице гимнастерки Андрей заметил погнутую эмблему военврача.

- Я должен увидеть Ольгу Корневу, - быстро проговорил Андрей. Младшего сержанта...

- Должны? - военврач удивленно приподняла ширфкие брови. - В армии полагается сначала приветствовать и затем просить разрешения обратиться.

Голос у нее оказался грубым, резким, и взгляд черных, блестящих, как у цыганки, глаз сверлил молодого лейтенанта.

- Извините... Мне только бы увидеть ее.

- Здесь женский госпиталь, а не дом свиданий, - еще более резко сказала военврач. - На фронтовичек потянуло? Ходят-этакие красавчики.

- Вы не поняли...

- Я-то понимаю! Война спишет. Да?

- Да вы что!.. Выслушайте хотя бы...

- И слушать не буду... Дежурный!

Вбежал низенький боец.

- Как это понимать, дежурный? Вчера одного пропустили, сегодня еще...

- Так узнать им, - оправдывался санитар, моргая веками. - Жена...

- Жена. Под кустом обвенчанная?.. Три наряда!

- Слухаюсь, - упавшим голосом отозвался боец, скосив глаза на Андрея, как бы говоря: "Вот к чему приводит доброта".

- И укажите лейтенанту выход, - сказала военврач. - Не то я вызову комендантский патруль.

Военврач еще что-то говорила, но Андрей уже не разбирал слов. Он увидел в коридоре девушку на костылях. Из-под темного госпитального халата свисала замотанная бинтами культя левой ноги. А рядом шла Ольга. Будто все кругом исчезло, перестало существовать, он видел только ее лицо. И она вдруг остановилась, как-то сразу бледнея, отступила, точно не могла поверить глазам. Андрей шагнул ей навстречу.

- Ты здесь? Приехал, - расширенные глаза ее наполнились слезами, а руки висели, как плети.

- Мама умерла, - осекшимся голосом произнес Андрей.

- Умерла, - тихо повторила Ольга.

- И письма твои лежали. Я с фронта...

- С фронта, - повторила Ольга.

Они замолчали, глядя друг на друга и взглядами разговаривая. "Я так ждала, - выразили глаза Ольги. - Если бы ты знал это..."

- Вам что, лейтенант, повторять надо? - услыхал он голос военврача. Идите за мной. Вы, ранбольная, тоже идите!

Девушка на костылях прислонилась к стене и радостно кивала Андрею.

- Идите! - повторила военврач, открывая дверь с табличкой: "Раздевалка".

Молодая толстая санитарка разбирала ворох обмундирования и белья с пятнами крови.

- У вас, лейтенант, язык отнялся? - закричала военврач. - Не могли объяснить, что с фронта?

- Слушать же не хотели...

Она смерила Андрея уничтожающим взглядом, хмыкнула:

- И еще фронтовик. Уезжать когда?

- Сегодня...

- Еремеевна, - приказала военврач, - отведи этого сердцееда. - И, глянув на Ольгу, добавила: - А вы, милочка, задержитесь. Увидите через пять минут его.

X

Небольшая однокомнатная квартирка в старом доме рядом с госпиталем имела странный вид: из мебели только стол и узкий жесткий диванчик, а на гвозде висел футляр от скрипки.

Ольга пришла минуты через три. Она была в том же госпитальном халате, но волосы причесаны и взбиты.

- Как твоя рана? - спросил Андрей.

- Заживает.

- А что классная дама тебе говорила еще?

Ольга наклонила голову, и щеки ее почему-то вспыхнули румянцем.

- Сказала, чтобы ты отмылся... И чтобы я потом накормила тебя. И чтобы дала тебе носки...

- Так это ее квартира? - удивился Андрей. - Санитарка привела меня сюда и говорит: "Сидите, как дома".

Ольга щекой прижалась к груди Андрея:

- Как у тебя сердце бьется... И сегодня уедешь. Сегодня?

Андрей повернул ее лицо к себе, заглянул в глаза, будто мерцавшие теперь разгоревшимся где-то в их черной глубине огнем.

- Ну? - шепнула Ольга.

И, прижавшись друг к другу, они долго и молча сидели, захваченные незнакомым чувством близости. Андрей ощущал, как под больничным халатом подрагивает ее горячее податливое тело.

- А я сказал, что ты моя жена, - проговорил он.

Слабо улыбнувшись, Ольга раздумчиво сказала:

- У нас все... и бабка и мать один раз только любили в жизни... И я чувствую, знаю это...

По-осеннему быстро густели сумерки. Андрей стал целовать ее глаза, подбородок, шею в распахнутом вороте бязевой солдатской нижней рубахи. И, коснувшись рукой мягкого бугра на ее спине под халатом, где была рана, испуганно спросил:

- Тебе совсем не больно?

Ольга с внезапной порывистостью, так, что скатились к плечам рукава халата, обхватила его шею и быстрым осекавшимся голосом прошептала:

- Ты не думай об этом. Совсем не думай.

Андрей почувствовал, как у него мгновенно разрослось сердце, наполнив бешеным стуком всю грудь, и он задохнулся от признательности, смущения и от мысли, что она так просто решила все. И, словно трезвея, проговорил:

- А полк сейчас, наверное, бой ведет. Еще не успел рассказать, что полком Самсонов командует. И Нина Владимировна там...

Ольга ладонью вдруг прикрыла ему рот:

- Ты жалеешь меня?

- Жалею? - переспросил Андрей.

Что-то материнское было в ее улыбке. Так улыбалась мать, когда Андрей в детстве спрашивал о каких-либо непонятных деталях жизни взрослых, допытывался, к чему все приводит.

Рука Ольги скользнула по щеке Андрея, взъерошила на затылке волосы, и тут же она, вдруг испуганная чем-то, немного отодвинулась.

- Уедешь. И опять ждать?

- Теперь не потеряемся, - сказал Андрей.

- Если долго не будет писем, убегу из госпиталя к тебе, - сердито пообещала Ольга.

И Андрей, не понимая, отчего в ее голосе появились сердитые нотки, удивленно посмотрел на нее.

Она встала, распахнула окно, затем, не поворачиваясь, опять сердитым голосом добавила:

- В полку и кроме Нины Владимировны женщины есть...

- Да что ты? - засмеялся Андрей, поднимаясь и сжав ее руку.

- Не знаю... Это от страха, что мы долго не увидимся.

Ветерок шелестел под окном листвой. С темной крутой набережной доносился смех, мелькали силуэты людей, кто-то играл на гитаре. А широкий простор Волги сверкал миллиардами блесток, и казалось, что он смыкается где-то далеко с темнотой звездного неба... Ольга повернула к Андрею лицо. И, как тогда, в коридоре госпиталя, все кругом исчезло, перестало существовать: и река, и земля, и город, а звезды перекатились в ее глаза.

- Оленька, - сдавленно прошептал Андрей. И она с тихим, едва слышным, радостным стоном прижалась к нему.

Андрей поднял ее на руки, совсем не чувствуя тяжести, будто тело обрело необычную легкость и слилось в одно с его телом...

Спустя два часа он уже ехал в прокуренной, грязной теплушке. На соломе похрапывали бойцы, за отгородкой топтались кони. Эту кавалерийскую часть перебрасывали к фронту под Москву, и комендант станции, проверив документы Андрея, посадил его в эшелон Сидя у приоткрытой двери теплушки, Андрей глядел в ночь.

Расставаясь, Ольга сказала: "Всегда теперь будешь со мной. И хоть далеко, хоть совсем позабудусь. Ты знай".

"Чудачка... Разве может позабыться это? - думал он. - Можно ли уйти от самого себя?"

В жизнь его вошел другой человек, с непонятным еще, плохо доступным образом мыслей, но ставший близким, дорогим, как никто иной. И жизнь приобрела новый смысл. А проносившаяся черная степь смотрела глазами Ольги, такими же бескрайними, как ночь, и наполненными восторгом, отчаянием, болью...

- Но-о... Балуй! - сонно крикнул боец на коня, бившего копытом.

- Чего? - отозвался другой.

- Говорил, не ставь рядом кобылу... Он, холера, теперь уснуть не даст.

К фронту Андрей добрался на вторые сутки. В селе, где располагался дивизионный медсанбат, узнал, что полк занимает оборону неподалеку. Пройти оставалось километра четыре. И там ухали частые разрывы, от которых дрожал воздух.

Утренний морозец жег щеки. Хрустел под ногами ледок на дороге, умятой гусеницами танков. А кругом ни души, будто вымерла эта земля. Мертвым казался и сад, где ветки срублены осколками, стволы яблонь расщеплены. Но за садом были траншеи, огневые позиции гаубиц, ходы сообщений. Андрей остановился у крайней, сломанной вишни. Ровная, без кустика земля тянулась до насыпи железной дороги. Снаряды рвались на этой насыпи и, перелетая ее, падали между воронками, густо усеявшими луг. Холодный ветер мел черный, задымленный снег. Он увидел разбитую повозку, трупы лошадей, сожженный грузовик. Возле насыпи дымил подбитый немецкий танк. Кто-то бежал оттуда, прыгая через воронки, не обращая внимания на визг, разрывы снарядов И, когда подбежал, запаленно дыша, присел рядом, Андрей узнал в нем связного штаба полка Вытащив из кармана шинели кисет, боец начал трясущимися пальцами, рассыпая махорку, сворачивать цигарку.

- Ну, бьет! - проговорил он, точно лейтенанта видел совсем недавно. - А у нас мины забыли довезти.

- Где КП? - спросил Андрей.

- Там же... за насыпью.

- Далеко?

- Где и вчера был. как отошли сюда.

- Я из отпуска, - пояснил Андрей.

- Из отпуска? - боец удивленно глянул на Андрея и засмеялся, думая, что лейтенант шутит. - Ну, дела, - Верно,- подтвердил Андрей. - Самсонов жив?

- Живой... Еще как живой Говорит, из начальника боепитания душу вытряси, а мины достань Не то сам пойду и голову ему оторву... Живой! За три дня многих выбило.

- И у разведчиков потери есть?

- Хоронили четверых, видел. Кого, не знаю... По эту сторону насыпи хороним. А КП за насыпью сто метров. Третьего меня послали. Двоих на этой стометровке убило. Густо секет...

Его маленькие, как пуговки, глаза на худом лице, заросшем светлой щетиной, опаленной у левой скулы, и теперь выражали сомнение. Шутил или нет лейтенант насчет отпуска? Какие могут быть отпуска с фронта без раны?

И самому Андрею уже казались далекими, будто увиденные во сне, и город у Волги, где люди гуляют вечером по набережной, и часы, проведенные с Ольгой.

За насыпью рассыпалась пулеметная трескотня, донесся прерывистый гул моторов, ударили противотанковые орудия.

- Опять лезут, - поправляя на груди автомат, сказал боец. - Я побег. А вы энти сто метров пластуном, коль дойдете...

XI

По всему фронту шли тяжелые бои. Немецкие армии километр за километром упорно двигались к Москве. Семнадцатого ноября фельдмаршал Бок сообщил Гитлеру, что наметился прорыв между Клином и Солнечногорском. И в прорыв брошен танковый резерв.

На участке прорыва была дивизия Желудева.

Чтобы не дать возможности немецким танкам зайти с фланга, дивизия медленно отходила к Лобне. Бои шли теперь за каждое село. Окапываться в тридцатиградусный мороз было немыслимо, земля имела твердость камня. И единственными укрытиями стали погреба в горящих деревнях. Огненные языки днем и ночью лизали багрово-черное небо. И лица бойцов за неделю почернели, словно обуглились.

Второй день рота вела бой в селе, половину которого заняли немцы. Утром танки пытались обойти село. Артиллеристы подбили возле леса четыре машины, другие откатились назад.

В селе догорали еще некоторые хаты. Из пламени выступали обугленные ребра бревенчатых срубов. Гдето за дымом, на окраине села лязгал немецкий бронетранспортер. Иногда коротко постукивала его автоматическая пушка и оранжевые трассы пронизывали дым. Снаряды рвались, как гранаты, вскидывая пыль мерзлой земли, жухлые стебли помидоров на огородах, тучи серого пепла.

Марго подползла к раненому, который тихо стонал, не поднимая головы. Застывшими пальцами она стала расстегивать его шинель. При виде раны горло наполнила тошнота. Осколки превратили бедро в лохмотья мышц, сухожилий. Кровь текла на грязный снег.

- Не тронь, - стонал боец. - Уйди...

- Миленький, потерпи, - шептала она, видя лишь засинелый оголенный живот и пальцами чувствуя его горячую, словно кипяток, на морозе кровь. Потерпи.

Рана совсем нетяжелая. Чуть-чуть еще.

У нее мелко дрожали губы. Сколько уже за эти дни перевязала ран, а привыкнуть не могла - всегда появлялось это ощущение слабости, точно сама испытывала потерю крови.

Намотав бинт, она передвинулась и теперь увидела его молодое, испачканное копотью лицо с закушенной губой. В мутноватых, цвета дымного неба глазах, как у всех тяжелораненых, светилась отчаянная надежда.

Она вспомнила, как утром этот боец, доказывая свое презрение к смерти, перебегал между печами и затем смеялся: "Так что, если убьют? Чихать на это..."

- Ну поползем ..

- А нога? Отрежут ведь.

- Вот глупый.. Зачем резать ее? С такими ранами никто не умирает.

Эти фразы она тоже повторяла много раз, а люди умирали, быстро истекая кровью на холоде, и в расширенных, остывающих зрачках тогда читался горький упрек. Странно было, что живые непременно верили этим фразам, ободрялись, хотя раньше слышали, как говорят их другим умирающим. Война оборачивалась еще той стороной, которую в полной мере узнают на фронте лишь санитары и хирурги. Разные по складу ума люди, даже те, кто бравировал жизнью, затем, инстинктивно чувствуя приближение смерти, не хотели осознать это и, готовые уже на любые страдания, обретали надежду, что их спасут.

- Постой, - выдохнул раненый.

- Ничего, - сказала она.

- А-а... Тебе ничего... А мне? - с какой-то укоризной и легкой неприязнью к ней произнес боец.

Отползая, Марго волоком подтягивала его к себе.

- Я потерплю... М-м... Кабы не отрезали еще ногу, - стонал он, толкаясь рукой, чтобы помочь ей, и оставляя на снегу рыжие пятна крови. - Без ноги-то плохо.

- Ты молчи, молчи, - просила она. - Еще немного, и доползем.

Застучала пушка бронетранспортера. Снаряды визжали над головой, рвались неподалеку. Шагах в пяти за обгорелой трубой кто-то выругался.

- Помогите же! - громко сказала она.

Хрустнула под валенками зола, и около нее упал Щукин.

- Кого это? - спросил он, заглядывая в лицо раненому - А-а... Пополнение... Кутейкин, топай сюда!

От груды кирпича пополз Кутейкин с вещмешком на спине.

- Давай быстрей, - сказал Щукин. - Хребет у тебя, что ли, жидкий?

Втроем они дотащили раненого к погребу, где находился ротный наблюдательный пункт. Федосов сидел на бревне, а Леночка перевязывала ему голову. Тут были Зуев и командир третьего взвода младший лейтенант Стрельбицкий. В стороне под шинелью лежало тело младшего лейтенанта Ханбулатова, убитого час назад.

Раненого бойца положили на солому у лаза в погреб. Он уже не стонал, а лишь громко, протяжно икнул и затих.

- Доставили, - сказал Щукин и пальцами опустил его веки.

- Что вы лезете в пекло? - хмуро поглядев на Марго, сказал Зуев. Вытащили бы и без вас. И так потерь много.

- Знаете, как называют тех, кто хочет, чтобы все делалось без них? - с вызовом и слезами в голосе ответила Марго.

- Как? - спросил Зуев.

- Вот так, - не найдя подходящего слова, она вытерла рукавом шинели дергавшиеся губы.

- Слышь, Федосов? - проговорил Зуев.

Все тут были в копоти, с той характерной угрюмостью на осунувшихся лицах, которую дает многодневное нервное напряжение. Полушубок Зуева был распорот осколком, на каске виднелись глубокие царапины.

- Слышь, Федосов, дерьмом в проруби называют мальчиков, которые осторожничают!.. На юге уже гонят немцев. Ростов освободили. А мы пятимся!

В последнее время Зуев сильно переменился. Дважды командир дивизии отмечал в приказах его умелые действия: один раз, когда рота ночной атакой захватила немецкую батарею, и второй раз, когда, отступая, заманили на минное поле семь танков. Он теперь совершенно не переносил каких-либо возражений, будто проступала иная, скрытая под располагающим добродушием натура, о которой сам еще не подозревал.

- Это не аргумент, - сказал Федосов.

- Ханбулатов пошел в контратаку, - проговорил Зуев, - но ты ждал. Так?

- Расстреляли бы и мой взвод, - заметил Федосов. - У них явное огневое превосходство. Бессмысленно сейчас атаковать.

- Бессмысленно? - раздраженно переспросил Зуев - Когда говорят бессмысленно, я всегда ищу трусость.

Федосов дернулся так, что Леночка уронила бинт.

- Кто трус? - задыхаясь, спросил он.

- Вообще говорю, - усмехнулся Зуев. - Стрельбицкий, у тебя сколько человек?

- Двадцать два, - хмуря тонкие брови, отозвался тот.

- И у Федосова двадцать, - сказал Зуев. - Еще от взвода Ханбулатова шестеро осталось... Атакуем, как немного стемнеет. Это приказ. Сигнал к атаке - белая ракета... Ну, что вы мрачные? Внезапно надо атаковать.

- Я против этого решения, - Федосов надел каску, запихнул под нее бинт и встал.

Он взял автомат и медленно, точно еще надеясь, что Зуев крикнет, вернет его, пошагал к своим бойцам.

Стрельбицкий молча наклонил голову. Он был высокий, чернобровый, с тонким лицом, длинными ногами, никогда не спорил, аккуратно выполнял любые распоряжения Зуева, но делал все как-то механически.

И на девушек Стрельбицкий глядел обычно так равнодушно, что взгляд его казался Марго безжизненным.

- Аргумент, - отчужденно сказал Зуев. - Разболтались вообще-то... Все отступаем, это не аргумент?

- За неделю мы отошли всего на тридцать километров, - неожиданно громко произнес Стрельбицкий. - Разве это отступление? И позади нас еще линии обороны.

Марго удивленно отметила, что голос его вовсе не мягкий, как думалось, а резкий, звонкий, бурлящий эмоциями. Зуев, как бы тоже удивленный, встал и нахмурился, покусывая губу.

- Скажи еще, что Волга течет в Каспийское море И насчет бессмысленности я не так уж и вообще говорил Меньше рассуждай, а действуй... Я к пушкарям иду.

Семидесятишестимиллиметровое орудие, приданное роте, стояло в десятке метров. Командир орудия, старший сержант, в бушлате и громадных подшитых валенках раскорякой лежал на земляном конусе погреба.

Двое артиллеристов обтирали ветошью снаряды, наводчик проверял механизмы.

- Эй, пушкарь, - окликнул Зуев старшего сержанта. Тот повернул голову, сполз на животе - Бронетранспортер выглядываю, - сказал он.

- Ты накрой его по звуку.

- Не могу, - старший сержант поскреб рукавицей щетинистый подбородок.

- Что значит не могу? - возмутился Зуев.

- Лимита нет.

- Какого еще лимита?

- На снаряды. По закрытым целям три снаряда в день. Больше не дают.

- На кой черт мне здесь пушка?

- Кабы высунулся он. А так не могу. Холку мне за пустую стрельбу комбат натрет.

- Что мне твоя холка? - горячился Зуев. - Атаковать буду. Ясно?..

- Не могу, - твердо сказал артиллерист. Маленький, усатый, с примороженной опухшей левой щекой, он виновато глядел на лейтенанта. - У меня ж девять снарядов только. И себя враз обнаружим...

- Ах, вот чего боишься! - перебил его Зуев. - Так и говори!

- Закусил ротный удила, - неприязненным тоном сказал Щукин около Марго. - Людей, как подковы, гнуть хочет. А люди не подковы... Идем, Кутейкин. Давай, военфельдшер, приходи. У нас там картошка печеная есть.

- Спасибо, - ответила Марго и пошла к сидевшей на бревне Леночке.

- Это Зуев послал их, когда увидел, что раненого тащишь, - сказала Леночка. - "Что, - говорит, - в роте мужиков нет? Вы сидите, а девчонка под пулями ходит".

- Он умер, - вздохнула Марго. - Напрасно было...

Устала я так, что даже заплакать не могу. А хочется...

Зуев все же странный. Грубым часто бывает. Ты не ошибешься в нем?

- Не ошиблась ли? - задумчиво проговорила Леночка. - Уже...

- Что?

- Я сама к нему пришла. Вчера... Да... Он совсем негрубый. Ему трудно.

- Ленка, милая... Но как же ты?

- Как? - сказала Леночка. - Если бы мы всегда хорошо умели разбираться в наших чувствах, то не было бы плохих людей, обманутых надежд и глубоких ошибок. Ведь и меня и его могут убить. Эго от нас не зависит. А пока живем - к черту всякую ерунду.

- Зуев так говорил?

- Нет. Он хотел наоборот... хотел, чтобы у нас после войны была свадьба, чтобы кричали "горько". И он бы тогда первый раз меня поцеловал. Он ведь агроном.

У них на Дону много садов, и свадьбы устраивают в саду, когда цветут яблони. А я вспомнила Наташу.

- Но ты... Ведь это... - начала Марго и закусила губу.

Они помолчали немного.

- Идем печеную картошку есть, - сказала Марго.

- Идем, - улыбнулась Леночка, оглядываясь на Зуева, который еще разговаривал с артиллеристом, и в ее улыбке чувствовалась затаенная нежная грусть. - Печеная картошка - сила. Да?

XII

Щукин и Кутейкин устроились за обрушенной трубой. В горячей золе от сгоревшей хаты пеклась картошка. На камельке широкой русской печи стояли бутылки с зажигательной противотанковой смесью. Кутейкин держал одной рукой котелок, а другой противогазную коробку над ним. Щукин лил зажигательную смесь из бутылки, и через противогазные фильтры осветленная жидкость стекала в котелок.

- Что вы делаете? - удивленно спросила Марго.

- Сейчас испробуем, - ответил Кутейкин. Он тряхнул противогазную коробку, отложил ее и обеими руками взял котелок. - Ну, господи благослови!

Кутейкин отпил глоток синеватой жидкости, затем еще. Глаза его выпучились, каска сползла на лоб.

- У-ух... Вроде первака. Чистый денатур. Опричастился. Мать честная!

- И как? - поинтересовалась Леночка.

- В самый раз. До печенки достает. Это ж надо выдумать. И против танки можно, и для успокоения души... Немец бы в жисть не сообразил такого.

В той стороне, где находились немцы, приятный баритон запел: "Мо-оскау моя..."

Та-тата, - протрещал немецкий пулемет, как бы аккомпанируя в удивительно точном ритме, а пули высвистами растянули эту мелодию над трубой.

- Гляди-ка, поют, - сказал Кутейкин, приноравливаясь еще выпить. Но Щукин отобрал у него котелок:

- Дорвался... Хлебнешь, военфельдшер?

- Нет уж! - ответила Марго.

- А то бы согрелась. - Щукин допил жидкость, поморщился, выковырнул из золы печеную картофелину. - Ух, черт! Два раза, говорил тебе, надо фильтровать. Серой еще отдает.

- Как наши деды бают, - засмеялся Кутейкин. - У солдата на войне бывает два выхода: либо живой останется, либо убьют. Если убьют - опять два выхода: либо в рай попадет, либо в ад. И в аду два выхода:

либо черт солдата съест, либо солдат черта...

- Ну а если черт? - спросил Щукин.

- Вот из черта будет один выход, как у этой серы из нас.

Щукин усмехнулся, покидал в ладонях горячую картофелину, отдал ее Марго. На Леночку он почему-то даже не смотрел.

- А у некоторых и на войне третий выход бывает, - сказал он.

- Это как? - удивился Кутейкин.

- Под крылышко лейтенанта. Раз - и в дамках, - ответил Щукин.

- А-а, - Кутейкин смущенно наклонил голову, отковыривая запекшуюся картофельную шелуху. Щукин теперь в упор глядел на Леночку.

"Они все знают, - догадалась Марго по злому, насмешливому блеску в его глазах. - Я не знала еще, а они знали. Сейчас Ленка даст ему оплеуху".

Но Леночка как-то беззащитно улыбнулась и вздохнула.

- Понимаете, ребята, - сказала она. - Люблю его.

Что же делать?

Щукин, ждавший совсем другого, растерянно заморгал веками.

- Что же делать? - повторила Леночка. - Если так...

- Уж тут ничего не сделаешь, - закивал ей Кутейкин. - Уж тут... Любовь, она как война. Дезертиров не жалует. И другим соваться нечего. Она другим непонятная. Другие токо мусору нанесут. Это уж так.

- Дайте закурить, - попросила Леночка.

- Еще и курить?.. Дыму-то напущено, что неба не видать. Ты горяченькой поешь, - сказал Кутейкин.

Щукин молча вытащил кисет, протянул его Леногтке.

- А вы, Кутейкин, женаты? - спросила Леночка.

- Вдовый. Десять годков уже неприкаянный.

- Кому же письма строчишь? - удивился Щукин. - По нескольку штук в день...

- Разным, - смущенно кашлянул тот. - Одиноких теперь много. В газетке вычитаю: доярка или на заводе работает. И пишу, что есть на свете боец Егор Матвеич Кутейкин, тоже одинокий.

- Эх, Егорий-мученик, - рассмеялся Щукин.

- Мне-то пажить невелика, - сказал Кутейкин. - И почта казенная, без марок. А им вдовью тоску легче нести. Отойдет война, если не убьют, поеду гостевать.

- Вот охламон, - покрутил головой Щукин. - Сколько баб заневестишь.

- Не то, - вздохнул Кутейкин. - Без мужних рук хозяйство теперь валится. Я ж плотник. И по сапожному делу могу. Где крышу обладить надо, где еще что.

Леночка прикрыла глаза. Марго вдруг заметила, что от уголков губ ее тянутся, будто легкая осенняя паутинка, морщинки, невидимые раньше.

- Обкрутят, - сказал Щукин. - Бабы обкрутят враз.

- Да оно как... Женщины бывают хороши по всем статьям, а вспомню Марьюшку, и нет душевного согласия. Тихая она была, вроде незаметная. И засватал ее по пьяному делу. Дружок мой свадьбу играл, ну и заспорили. Я говорю, бабы все одинаковые. Которую первую на улице встречу, та и будет моей. Вывалились гурьбой на улицу, и Марьюшка тут, босая, расхристанная, да еще с тряпкой в руке. А куда ж деваться?.. Прожил три года. Я в себе обиженность имел, что ее тогда как раз на улицу вынесло. Чуть не по мне до крика распалялся. Она сидит в уголке и тихо плачет. Ласковости к ней не допускал, а теперь бы... Эх, да не вернешь. Застудилась она и слегла. Говорит мне вдруг:

"Ты, Егорушка, женись быстрей. Кто тебя, пьяного, домой сведет и рассолом отпоит?.. А в тот день, как засватал, я полы в хате мыла. Подружка забегла и сказала про ваш спор. Вот я и выскочила босая. Любила тебя..."

Померла тихо, незаметно. А я десять лет к водке боле не прикасался. Человек-то своей радости не видит, пока не отымут у него...

Длинная пулеметная очередь хлестнула в трубу.

- Рус, ходи! - прокричал немец. - Ходи, иван!

- Это по кому-то бьют, - сказал Щукин, приподнимаясь. - Точно. Младший лейтенант идет.

Через обгорелые бревна прыгнул Стрельбицкий, тяжело, с хрипом в легких дыша, упал на колени. А глаза, обычно равнодушные, теперь сияли мальчишеским удовольствием.

- Заметили, дьяволы. Я бегу, а он чешет из пулемета. Бегу, а он чешет. И мимо...

- Вы бы кругом обошли, - посоветовал Щукин.

- Далеко. Нет время. Сколько вас тут?

- Он, да я, да мы с ним, - ответил Щукин. - И санчасть при нас. Бери картошку, младший лейтенант.

- Значит, вас двое? - уточнил Стрельбицкий, обчищая тонкими пальцами бурую золу с картофелины. - Этот пулемет мешает. По красной ракете надо его убрать, лучше гранатами.

- Я уж прицеливался, - сказал Щукин. - Там веселый фриц сидит. То поет, то играет.

Как бы в подтверждение немец стал исполнять на губной гармошке что-то бравурно-тягучее.

- Бах, - задумчиво улыбнулась Леночка.

- Что? - насторожился Кутейкин.

- Баха играет, - кивнул Стрельбицкий. - Значит, ясно, Щукин? Главное, этого музыканта убрать.

Я дальше...

Легкими прыжками, с какой-то грациозной стремительностью он пронесся над пепелищем и скрылся за соседней, такой же обгорелой, широкой русской печкой, возвышающейся меж дымящих углей.

- Кем раньше был Стрельбицкий? - спросила Марго.

- Вроде бы по женской части, - ответил Кутейкин. - Из тех, что представления дают.

- Танцором, лапоть, в балете, - сказал Щукин. - Он парень что надо.

- Это верно, - согласился Кутейкин. - Да я про то, что не мужчинское это дело. Мужик должен землю пахать иль у машины работать. А это что?

Леночка старательно разжевывала картошку, и на зубах у нее хрустела зола. Кутейкин привалился спиной к трубе.

- Еще в запасном полку был у нас один. Так он всем говорил: "Я игуанодон".

- Кто? - недоуменно переспросила Леночка.

- Игуанодон... Чего это, никому было не ведомо.

Попробуй угадай, а спросить никто не спросит, чтобы дурость свою не выказать. Игуанодон - может, ученый какой. Ротный его писарем определил. Мы на учении целый день, а он в кухне сидит... Потом уж вызнали, что так здоровый дурак назывался, который ходил на двух ногах и жрал много. Животное такое было.

- Ловкач. Ну и ловкач, - хохотал Щукин.

Рассмеялись и Марго с Леночкой. Короткая пулеметная очередь тут же ударила в трубу.

- Иван, нихт ха-ха! - крикнул немец.

- Ну, бродяга, дождешься! - заорал Щукин, хватая автомат.

- Да чего ты? - удержал его Кутейкин. - Ты высунешься, а он из пулемета. Куражится он...

На запад от села повисло и будто примерзло к лесу огромное темно-красное в дыму солнце. И вечернее стылое небо обливалось кровяными пятнами. Леночка беспокойно посмотрела назад, где остался Зуев.

- У вас трудно понять, - сказала Марго, - где шутка, где серьезно.

- Да-к оно и в жизни, - Кутейкин хитро прищурил один глаз, - не поймешь, когда плакать надо, а когда смеяться.

- Картошка очень вкусная, - проговорила Леночка, сворачивая цигарку. Щукин, ты под пули не лезь.

Не надо. Мне будет горько, если тебя убьют. Честное слово.

- Обойдется, - примирительно сказал Щукин. - Возьми кисет, у меня другой есть. В госпитале, когда был, одна черноглазая на память расшила.

Тем же путем, укрываясь за плетнем, где на кольях, точно отрубленные головы, висели горшки, а у основания намело снегу и копоти, они добежали к погребищу Зуев сидел на бревне, что-то писал. Около него топтался старшина Бурда и рядом, присев на корточки, ждал молоденький связной из штаба батальона. Артиллеристы еще возились у пушки.

- Отдашь комбату, - говорил Зуев. - Противника я сейчас выбью. Драпанут на пулеметы третьей роты.

Еще лучше минами накрыть. Там лощинка... А ты, Бурда, принимай взвод Ханбулатова. У тебя задача: двигаться с фланга.

- Коней-то куда? - спросил Бурда. - Имущество ведь ротное ..

- Мне думать о твоем имуществе? - резко сказал Зуев. - Бегом к взводу!

Глядя вслед старшине, который побежал мелкой, стариковской торопью, нагнувшись и смешно виляя широким, обтянутым ватными брюками задом, раскидывая ноги в негнущихся валенках, он протянул связному записку:

- Если через десять минут комбату не вручишь, голову оторву. Понял?

И тот, кивнув, бросился мимо девушек, чуть не споткнувшись о тело Ханбулатова. Пустой котелок громко звякнул в его вещмешке.

- Ну, все, - проговорил Зуев. - Где это вы гуляли?

- Ужинали, - ответила Леночка, вытаскивая из кармана печеную картофелину.

- Чудеса, - улыбнулся Зуев, суровость на его лице как-то вдруг исчезла, хотя брови оставались сдвинутыми. - А старшина тут живого гуся разыскал. Выбьем фрицев и позавтракаем.

- Лейтенант! - крикнул артиллерист с погребища. - Опять дымовую завесу ставят.

- Балуются, черти, - ответил Зуев. - Пусть дымят.

Он снова улыбнулся Леночке и, держа в одной руке картофелину, а в другой ракетницу, полез на погребище. Не было стука пулеметов, лишь потрескивали догорающие срубы, где-то скрипела зола - это переползали, готовясь к атаке, бойцы. Солнце утонуло в дыму, и зыбкая, пугливая тьма клочьями обваливалась с неба.

- А знаешь, - тихо сказала Марго, - у Щукина другого кисета нет.

- И что же?

- Так... Зуев, по-твоему, идеал?

Леночка нахмурилась, быстро взглянула на подругу.

- Не могу понять, добрая ты или нет.

Холодный ветер гнал дым на юг, к Москве. Дым стелился низко, резал глаза. И, может быть, оттого у обеих выступили слезы.

XIII

Атака началась в тишине. Но спустя пять или шесть секунд взвилась ракета, изливая мертвенный свет, и тут же неистово затрещали пулеметы. Где-то бухнули гранаты, донесся короткий истошный вопль. Теперь десятки ракет словно изорвали ночь, отодвинули мрак в поле, где он загустел каменной чернотой, отгородив прочий мир. А здесь, в ярком свете, перепрыгивая через воронки, минуя обгорелые трубы, по не затухшей еще золе, раскидывая ногами угли, бежали цепью люди. За плечами у некоторых болтались вещмешки с притороченными котелками, поблескивали каски. И сверху от ракет на них осыпался дождь искр. Выкаченное из укрытия орудие плеснуло снопом огня.

Леночка привстала, отыскивая взглядом Зуева.

- Левее два! - командовал старший сержант. Опять гулко выстрелила пушка, и сразу тяжелый разрыв осветил подкинутые бревна, какие-то лохмотья, человеческие фигуры в том месте, откуда неслись зеленые пулеметные трассы.

Было ясно, что атака, как и рассчитывал Зуев, оказалась внезапной. Бойцам оставалось пробежать еще немного. И там неожиданно взревел мотор бронетранспортера, оглушительно застучала его автоматическая пушка. Видно было, как на упавших, пробитых этими снарядами, загорались шинели, как с одного бойца сорвало каску и он присел. Кто-то метнулся назад под прикрытие печных труб, кто-то еще бежал вперед, и навстречу поднимались темные силуэты, брызжущие рыжими клочьями огня автоматных дул.

- Разворачивай! - закричал осипшим вдруг голосом старший сержант. - По бронетранспортеру...

Его команда утонула в разрывах, хлестнувших по земляному конусу погребища, по щиту орудия. Двое артиллеристов, взявшихся за лапу станины, повалились. Откинулся навзничь и заряжающий, выронив из рук снаряд. Марго кинулась туда и увидела еще, как скатился с погребища Зуев. Большими скачками, чтото крича, он побежал в гущу боя, а следом метнулась фигурка Леночки.

Старший сержант оттолкнул наводчика.

- Заряжай! - выкрикнул он.

Другой боец уже повернул станину, когда хлестнула новая очередь, и пушка точно подпрыгнула, издав скрежет, звон. Марго упала на артиллеристов, оба, видно, были убиты и даже не шевельнулись. Наводчик сидел, прикрыв руками лицо, кровь текла меж пальцев.

Бронетранспортер, лязгая гусеницами, двигался к орудию.

- Подавай, - толкнул ее боец. - Снаряды подавай.

Он выругался, принимая ее за кого-то из расчета, сунул в руки тяжелый холодный снаряд. Все решали какие-то мгновения - удастся ли подбить бронетранспортер до того, как он наползет на орудие. Взгляд ее теперь схватывал то залитое потом скуластое лицо бойца, то руки сержанта, который выхватил у нее снаряд. Голые пальцы ее уже не чувствовали холода металла, и полупудовая чушка казалась почти невесомой. Выстрел блеснул молнией.

- Готов! - закричал старший сержант. - Давай еще...

Она повернулась, но вместо скуластого лица увидела раскинутые ноги в ботинках. Перешагнув через убитого, схватила из ящика снаряд...

Не было уже гулкого треска автоматической пушки.

Затухали ракеты. Метрах в тридцати стоял бронетранспортер. Что-то горело внутри, освещая железные лепестки пробоины. Словно растворились в обволакивающей мгле фигурки людей. И только часто бухали карабины, режуще-звонко перекатывалась автоматная стрельба. У станины присел и дергал затвор винтовки какой-то боец. Орудие зарядили, но старший сержант медлил.

- Погодим, - сказал он. - Что еще? Хитер немец.

Бронетранспортер сюда на руках выкатил. Для чо и дым пускал.

- Уж как хитер, - отозвался присевший боец.

- А ты кто? Почему здесь? - удивился старший сержант. - Какого взвода?

- Я и есть взвод... Гляди-ка, - ответил боец, показывая стволом винтовки на лежащих метрах в десяти убитых немцев - Уж посекли бы вас тут. Орудию, вишь, забрать хотели.

Отблески горящего бронетранспортера играли на его каске и худых скулах.

Марго стала бинтовать лицо наводчика, иссеченное осколками. А он громко, натужно скрипел челюстями.

- Шестеро нас было, - продолжал боец, - и старшина. Теперь-то я один, значит. Куда ж мне?

- Оставайся, - согласился старший сержант и повернулся к наводчику: Как ты, Иван? Глаза целы?

Наводчик промычал что-то из-под руки Марго.

У погребища двигались тени, хриплый голос Зуева спрашивал:

- Федосов где? Кто видел? А Стрельбицкий жив?

- Ранен, - ответил кто-то. - Вон тащат его.

Тишина опять висела над пепелищами, лишь доносились стоны раненых, невнятные, глухие в плывущей из-за печных труб черноте.

Бой кончился Теперь командиры собирали оставшихся, подсчитывали убитых, чтобы написать донесение в штаб и по неписаному обычаю войн указать свои и чужие потери, хотя чужих потерь никто не знал.

Марго отвела к погребищу артиллериста. Сюда шли легкораненые и несли на руках тех, кто не мог идти.

Леночка уже бинтовала грудь Стрельбицкому, а Кутейкин одной рукой поддерживал его, другая pyka, выпростанная из рукава шинели, была наспех замотана полотенцем.

- Ты молчи, - говорил Стрельбицкому Зуев - И так все ясно... Это бронетранспортер, черт бы его побрал, все испортил. Кому передашь взвод?

- Щукину, - прохрипел тот.

- Ну что ж, - ответил Зуев. - Так и сделаем Вынырнул из темноты Федосов, без каски, с немецким ручным пулеметом на плече. Он бросил пулемет, молча обвел глазами сидевших раненых и так же молча, не глядя на Зуева, опустился на корточки возло Стрельбицкого.

- Крепко тебя?

- Ничего, - простонал Стрельбицкий. - Автоматчик...

Он закашлялся, брызгая кровавой слюной.

- Молчи, молчи, - сказал Зуев. - Сейчас отправим.

А там быстро штопают.

Кто-то подвел ближе лошадей. Стрельбицкого и еще двух тяжелораненых уложили в повозку. Лошади храпели, чуя кровь, испуганно дергались.

- Галицына, - распорядился Зуев, - повезешь их.

- Да я никогда не ездила, - ответила Марго. - И лошадей боюсь.

- Что еще за дамские штучки? - вспылил Зуев. - Быстро! Кого еще я могу выделить? А, черт! Кутейкин, садись, поможешь ей.

- Это ладно, - засуетился Кутейкин. - Хоть и одноруч, а управимся.

- Около Красной Поляны медсанбат, - говорил Зуев. - Дорога прямо через лес.

- Управимся, - повторил Кутейкин, беря вожжи.

XIV

Как только отъехали от села, ночь будто стала гуще Погромыхивала дальнобойная артиллерия. Иногда мглу синим огоньком рассекала шальная трассирующая пуля. Было одиноко, жутко в этой шумящей гулом орудий холодной темноте.

- На-алегай, милые, - ласково покрикивал Кутейкин. - Отдохнули, чать... - И лошади, как бы успокоенные его голосом, шли ровнее.

Марго стала накрывать раненых дырявыми, отслужившими свой срок телогрейками, шинелями, которые числились еще где-то в ведомостях за убитым старшиной.

- Сестренка... пить, - застонал боец с раной в животе.

- Нельзя тебе, нельзя.

- Печет... Хотя снежку дай. Все нутро печет. Хоть лизнуть.

- Ты пойми, до операции никак нельзя.

- Понимаю, а спасу нет, как печет. Скорей бы...

В легком скрипе двуколки ей почудился и голос Стрельбицкого.

- Что? - наклонилась она к нему. - Вам холодно?

Голова его тряслась, подпрыгивала, и, закусив губу, он смотрел вверх.

- Небо черное. Какое оно черное... А там звезда упала.

- Это пуля. Трассирующая пуля, больше ничего

- Да, - медленно, как при смертельной усталости, он закрыл веки, но тут же их снова поднял. - Не хочется умирать под таким небом. Совсем нет звезд Я доживу до утра?

- Конечно, - говорила ему на ухо Марго. - И не только до утра...

- Правда? - слабо улыбнулся он. - А звезд нет...

Каждая женщина хочет быть чьей-то звездой. Ведь хочет? Если вы будете моей звездой... пусть недолго.

Марго подумала, что это бред, но глаза Стрельбицкого смотрели осмысленно и вопросительно. Что-то стиснуло ее горло, невозможно было дышать.

- Да, - сказала она, - да.

- Спасибо... А Зуеву... ему не нужна звезда. И таких, как ни странно, любят больше... Почему?

- Не надо говорить. Вам нельзя. Молчите.

Стрельбицкий умолк, и лицо его в копоти и пороховой гари обрело выражение покорной задумчивости.

- Испить бы, - стонал рядом боец. - Ох, печет.

Они уже ехали через лес. Стало еще темнее. Глаз различал лишь неровные, пушистые контуры заснеженных елей, туманные стволы берез. И запах морозной свежести, совершенно непривычный, колкий после дыма, остро щекотал ноздри. Вытянув руку, она ухватила с ветки немного снега и приложила к губам бойца.

- Э-эх, благодать, - слизывая языком тающие кристаллики, выдохнул он. Морошкой отдает... У нас морошка-то в лесу ковром. Пиво из нее...

- Стой! Тп-ру-у! - закричал вдруг Кутейкин. - Мать честная!

- Что там?

- Завал... Во тебе и прямая дорожка.

- Как же? - обеспокоилась Марго. - Как теперь?

- Объезд где-то. Старшина ведь ездил.

- Быстрее надо, Кутейкин... Быстрее!

Кутейкин молча спрыгнул и начал разворачивать лошадей. Метрах в тридцати от завала была узкая просека со следами колес. Кутейкин внимательно пригляделся к этой дороге и прошел вперед немного, топая валенками.

- Кабы мин тут не набросали, - сказал он, возвратившись. - У саперов это просто.

- А если бы вы подорвались? - удивленно спросила Марго.

Кутейкин не ответил и, шумно сопя, забрался на облучок.

- Ну авось да небось... Трогай, милые!

- Как рука? - спросила Марго.

- Да-к, шевелится. Письма отписывать буду... Сон мне нынче интересный приснился. Вздремнул я на горяченькой золе, аккурат перед атакой. Гляжу: собрались все правительства, сколь их есть на земле, - толпа огромная, краю нет. Спрашивает один: "А что, мужики, не довольно ли кровушку простого народа лить, хаты жечь?" Галдеж тут поднялся: "Как это, да чего?.." "А так, - говорит, - сделаем на всех одно правительство. Когда одно правительство, то с кем ему воевать? Солдат - по домам, к бабам".

Жизнь, как в раю. Сызнова галдеж: "А нам куда?.."

- И тебя бы, Кутейкин, сделать президентом, - слабо отозвался младший лейтенант.

- А что? Уж я бы... Ну, чего из этого разговора вышло, я не доглядел. Щукин меня толкнул и говорит:

"Идем пулемет сымать". Певуна того мы гранатой достали. Верещал, как заяц. Еще трое было... Какой-то успел меня из автомата. Да положили мы всех.

Кутейкин оглянулся и тихо сказал Марго:

- В самом деле, кажись, нету мин. Или пронесло?..

И дорога езженая, а людей не видать. Что бы это?

Проехали еще километр. Беспокойство все сильнее охватывало Марго: неужели заблудились? Чуть синее стал воздух, и лес будто кутался в холодный рассветный туман. Из этого тумана донеслось глухое урчание моторов.

- Танки идут, - обрадовался Кутейкин. - Значит, и живая душа есть... В медсанбате перво-наперво водкой угостят. А как же? На таком холодище без этого нельзя.

Дорога круто сворачивала по опушке леса. Впереди, скрывая гудящие танки, была железнодорожная насыпь. Марго соскочила с повозки:

- Я узнаю...

Она взбежала на гребень насыпи к рельсам и тут же испуганно присела, услыхав далекую немецкую речь.

Там, за насыпью, у опушки леса, виднелись какие-то громадные силуэты. Около них двигались тягачи.

- Чего это? - проговорил, взбираясь следом, Кутейкин.

- Немцы.

Опять донеслась команда, отчетливая и резкая в сухом морозном воздухе.

- Гляди-ка, пушки это, да огромадные. Мать честная. Выше леса торчат. Эт-та угостит, и не проглотишь.. Давай назад, от греха!

В поле зрения Марго еще попался железнодорожный столбик и отметка "31". Спустившись, они вместе начали заворачивать лошадей.

- Куда? - приподнял голову Стрельбицкий.

- Да немцы тут, - шепотом ответил Кутейкин. - Известное дело... Пушки у них.

- Где мы?..

- А поди разберись.

- Большие пушки?

- Обомрешь. Снаряд, чай, поболе меня.

- Нельзя уходить... Нельзя! - беспокойно завозился младший лейтенант. Вы понимаете? Дальнобойные. Они будут стрелять... По Москве.

- Так у нас и винтовок нет, - опешил Кутейкин. - Чего делать?

- Этими снарядами по Москве... Подождите... Тут железнодорожная линия. Где-то должен быть телефон.

Станция или разъезд. Надо туда.

- Постреляют же, - уронил Кутейкин.

- Нельзя иначе... - Глаза его вдруг стали прозрачными как лед. - Я приказываю!

- Эх,- вздохнул Кутейкин. - Думал, еще малость поживу.

Он погнал лошадей вдоль насыпи. Отпечатки танковых гусениц явственно вырисовывались здесь, на снегу.

Немецкие танки шли, очевидно, ночью в ту же сторону, куда ехали они.

- Ну, Галицына, - тихо спрашивал младший лейтенант, - что-нибудь есть? Вы же моя звезда... Что увидели?

- Ничего пока, - стараясь унять дрожь в голосе, отвечала она.

Раненный в живот боец только ворочал глазами.

Третий, артиллерист с забинтованным лицом, не приходил в сознание.

- Темнеет что-то, - сказал Кутейкин. - Дом вроде.

- Хорошо... Гони, - проговорил Стрельбицкий. - Должен быть телефон.

- А если там они? - спросила Марго.

~ Вы уйдете в лес, - ответил Стрельбицкий. - Звезды не умирают.

Это был станционный домик на разъезде.

- У меня пистолет, - сказал младший лейтенант. - Я буду стрелять, если что... А вы успеете добежать к лесу... Идите!.. Черт, не могу сам.

И она медленно пошла туда.

- Телефон, - добавил с повозки младший лейтенант.

Слабый, угасающий вскрик показался ей громом - так обострился слух. Двери были распахнуты, окно выбито. Снег кругом в жирных, черных пятнах и разрыхлен гусеницами. Она ждала, что вот-вот затрещит автомат. Ноги слушались плохо, не гнулись почему-то в коленях, и каждый шаг давался с большим усилием. Она поднялась на крылечко и зашла внутрь. Свет луны едва пробивался в окно. На полу, истоптанном и грязном, валялись окурки немецких сигарет. Телефон висел на стене, в другой маленькой комнатке. Она сняла трубку, не веря, что может работать этот телефон, когда танки пересекли линию связи. Но в трубке зашуршало, сердитый женский голос ответил:

- Диспетчер.

- Послушайте, - давясь от волнения и радости, заговорила Марго. - Где вы находитесь?

- То есть как где? В Москве... Что вы там шепчете?

- Послушайте, я не могу громче... Мне нужен какой-нибудь штаб. Здесь немцы.

- Где немцы? - испуганно спросила женщина.

- Здесь какой-то разъезд .. Мне нужен штаб. Это очень важно...

- Не знаю я никакого штаба, - проговорила трубка. - Глупо разыгрывать.

- Да поймите же... Немцы устанавливают пушки...

Вот номер, - и Марго сказала ей ном-эр телефона Невзорова. Пожалуйста...

- Серьезно говорите? Ну, попробую, - в трубке щелкнуло и долго была тишина. Потом мужской усталый голос ответил:

- Слушаю.

- Костя? - крикнула она, хотя уже поняла, что не его голос. - Это штаб?.. Штаб?

- Кто говорит?.. Вы, дамочка, перепутали.

Марго торопливо стала говорить о пушках, которые устанавливают возле железной дороги.

- Вы сами видели? - спросил тот, и она чувствовала, как беспокойно напрягся человек у другого конца провода.

- Да, да... У железной дороги. На столбе здесь отметка "31". Это у Красной Поляны.

- Какой калибр орудий?

, - Не знаю... Только большие...

- Ясно... Минуточку.

- Алло, алло! - звала она. - Я не могу ждать...

У меня раненые.

Но трубка молчала. Бросив ее, Марго выскочила из домика. Кутейкин с округлившимися глазами и открытым ртом держал вожжи так, чтобы сразу хлестнуть лошадей.

Она прыгнула на двуколку, больно ударившись грудью. И Кутейкин тут же махнул вожжой.

- Но-о, милые... Выручай!

Он погнал лошадей по дороге, сворачивавшей в лес.

Здесь уже не было отпечатков танковых гусениц, виднелся лишь припорошенный санный след.

- Есть телефон? Работает? - спрашивал ее Стрельбицкий. - Вы говорили?

- Да, да, - с усилием выдохнула она.

- Кому сказали?..

- Это штаб... У меня руки дрожат.

- Поздно, - улыбнулся ей синеватыми, с запекшейся кровью губами Стрельбицкий. - Поздно бояться...

Возможно, это самое главное, что вы могли сделать за всю жизнь...

- Авось да небось, - бормотал Кутейкин. - Инда взопрел я. Гляжу, фриц по насыпи идет. Что тут сделаешь? А он, видно, за своих издаля-то принял... Куда еще нелегкая унесет? Так и родимчик влепится. Эх, люди...

XV

Еще час они ехали по молчаливому лесу, слушая то далекие, то близкие выстрелы танковых орудий. Все больше светлело небо. Наконец увидели село, перед которым были окопы. Лейтенант, подбежавший к ним, спросил, откуда выехали.

- Оттуда, - махнул рукой Кутейкин. - А в лесу немцы гуляют.

- Мы же второй эшелон, - засмеялся лейтенант. - Это вам со страху показалось.

- Ну, ну, - буркнул Кутейкин. - Гляди... Как бы у самого потом со страху не мокло.

Стрельбицкий лежал с закрытыми глазами, какойто безучастный, удивительно спокойный.

- Быстрее, Кутейкин, - сказала Марго. - Быстрее!

В селе над избами курились дымки топившихся печей. У обледенелого колодца спорили бабы, держа коромысла, как винтовки. Неумело переставляя грубые костыли, шел по улице раненый боец. Медсанбат занимал крайние избы. Около них стояли накрытые брезентом повозки, санитарный автобус.

- Приехали, - сказал Кутейкин. - Не иначе, за кого-то из нас денно и нощно молятся. Оно, конечно, господу богу плевать, а тебе приятно.

Женщина-врач, пожилая, толстая, в наброшенной поверх белого халата шинели, с грубоватым лицом, и за ней медсестра в одном коротком распахнутом халате, чтобы видны были стройные ноги, подошли к ним.

- Раненые? - спросила врач и, глянув на Стрельбицкого, толстым пальцем оттянула его веко. - Да... запоздали, милочка.

- Как? - вырвалось у Марго.

- Не видите? - рассердилась она. - Этих двоих снимайте. И прямо в операционную.

- А лейтенант мне все руку жал, - вдруг глухо, изпод бинтов сказал артиллерист. - Минуты три, как ослаб.

Санитары привычно, ловко уложили раненых на носилки. Младший лейтенант остался в двуколке. Застывшее, узкое, очень белое лицо его теперь казалось вылепленным из фарфора.

"Звезда... звезда... - думала Марго. - И то время, когда я шла к телефону, оказалось для него равным жизни... Если бы я не боялась и шла скорее?.."

Она вдруг ощутила какое-то страшное, жуткое одиночество, глядя на мертвое лицо Стрельбицкого, и беззвучно заплакала.

- Твой? - спросила медсестра.

- Мой, - ответила она, не в силах уже почему-то добавить "командир".

Вытащив из кармана халатика бинт, медсестра стала вытирать катившиеся по ее грязным, закопченным щекам слезы. Кутейкин топтался около них.

- Ну, чего ты?.. Иди в перевязочную, - сказала медсестра.

- Да-к, попрощаться.

- Прощайте, Кутейкин, - сказала Марго. - Выздоравливайте.

- Это уж... А в роте от меня поклон.

Вернулись санитары и подняли негнущееся тело младшего лейтенанта. Кутейкин, горбясь, направился следом. Где-то неподалеку залпами ударила тяжелая артиллерия. Потом гул разрывов докатился из-за леса, от Красной Поляны. В ту же сторону плыли звенья бомбардировщиков, наполняя воздух рокотом.

- Ты успокойся, - говорила медсестра. - Пойдем, спирта дам... Когда у меня первого убили, я закостенела вся. Ну, а потом... Спирт при этом вроде лекарства.

- Нет, - сказала Марго, - не хочу.

Кряжистый боец с автоматом остановился у двуколки.

- Так и есть - наши! - восклинул он. - Мы ж из одной роты. Не признали?.. Титков я. Значит, пехом не шагать. И старшина тут?

- Нет, - качнула головой Марго.

- Чирей был у меня, - весело говорил он. - Присесть никакой возможности. Старшина и доставил сюда.

А здесь мастера: ножиком хлоп - и облегчение... Ждем кого аль поедем?

- Поедем, - сказала Марго.

Всю обратную дорогу боец рассказывал ей то про свой чирей, то про иные болезни, очевидно, как многие люди, уверенный, что для врачей и санитаров нет приятнее темы разговора. Они подъехали к завалу, и оказалось, что дорога есть левее.

- А это куда? - спросила Марго, указывая на просеку.

- Это прямо на тот свет, - засмеялся боец. - Мины кругом. Вчера дощечки убирали, на случай, если прорвутся.

Холодок пробежал по ее спине, вызывая неприятную дрожь коленей, подобную той, что испытала у разъезда. Она сидела на том месте, где лежал Стрельбицкий, укрыв ноги его простреленной шинелью, и думала о Волкове. Никогда еще так не хотелось ей, чтобы он вдруг оказался рядом, может быть под одной шинелью, и никого больше кругом, только лес, нарядный, просветленный. А по щекам, будто выжатые морозом, катились слезы, и она языком слизывала их, очень холодные, соленые. Титков, не оглядываясь, погонял лошадей.

- Говорят, наступать скоро будем, - весело тараторил он. - Слышь, как лупят? Может, и начали. Эх, дают! А у нас еще тихо...

Немного помолчав, Титков засмеялся.

- - И вот чудно. Потолкался здесь в тылу... Глянешь на иного - медаль. У нас-то реже. Иль выбивают, что не дождешься, пока довезут, иль здесь к начальству ближе? Э-э-х... И на весну еще не повернуло, а бабы к пахоте готовятся, сеялки отлаживают, - он дернул поводья, заворачивая на вьющуюся между елями стежку. - Оврагом поедем. Днем немец минометами кроет.

Тут к нам рукой подать. Вот за оврагом и село.

Впереди стоял "виллис" комдива. Около него ходили шофер и боец-автоматчик в маскхалате.

- Стой! - закричал шофер. - Куда едешь?

- Ну, в роту... Свои - не видишь, что ли?

- Вижу, что уши длинные, - сказал шофер. - Была там рота. Эх, вояки!.. Заворачивай. С вашего командира стружку тут сымают.

Марго прыгнула с двуколки. Она увидела на полянке Желудева, а рядом все батальонное начальство. Перед ними стояли Зуев и Федосов.

- Вам никто не давал приказа отходить, - говорил Желудев - Да еще раненых оставили... Как объяснить?

- Я был на фланге.

- Оправдываешься?

- Нет.

Онэ видела каменное лицо Зуева с побелевшими губами. Федосов был хмурый, в чужой, великоватой ему солдатской шапке, надвинутой до глаз.

- Атакует без приказа, уходит без приказа, - заговорил командир батальона Сутулый и высокий, он чем-то напоминал журавля, целившегося клювом в лягушонка.

- Кому передадим роту? - спросил Желудев.

- Младшему лейтенанту Федосову, - торопливо сказал комбат.

- Разрешите мне пойти в село, - едва двигая челюстями, проговорил Зуев.

- Одному? - удивился Желудев.

- Да.

- Аника-воин... Трибунала боишься?

- Нет. Я хотя бы на десять минут отвлеку внимание противника.

- Та-ак... А что? - спросил Желудев комбата и сам ответил: - Пойдешь, но с десятком бойцов. Из овражка ударите, в загривок. Действуй!

Желудев круто повернулся и зашагал к "виллису", растирая ладонью щеку, как бы неуверенный, что именно так надо действовать. Марго побежала через поляну к сидящим под шапками огненно-красной рябины бойцам. Они хмуро переругивались.

- Да ваш взвод и побег...

- Кто побег, те на месте легли. А вы что?

- Так, глядим, уходят. Может, приказ был.

Были тут и незнакомые ей солдаты, очевидно уже из пополнения.

Щукин, сидя на пеньке, обрывал горстью с ветки ягоды рябины. Сок испачкал губы, и казалось, рот его кровоточит.

- Как это получилось? - спросила Марго.

- Драпанули, - хмуро сказал Щукин. - Ленка там осталась...

- То есть как? Убили? - тихим шепотом выговорила она.

- В погребе осталась, где раненые. Если найдут их там, значит, хана.

Немного дальше группой стояли полковые разведчики в белых маскхалатах с автоматами на длинных ремнях, висевших у бедра, чтобы стрелять можно было в любой момент, не снимая с шеи. Один из них рассказывал что-то смешное, и другие весело, беззаботно хохотали.

Подошли Зуев и Федосов.

Зуев рассовывал по карманам гранаты. Лицо его оставалось бледным, окаменевшим, но в глазах уже теплилась прежняя самоуверенность.

- Ну? - спросил Федосов.

- Все правильно, - ответил Зуев. - И если бы расстреляли меня, тоже было бы правильно... Мягкий у нас комдив.

"Он думает, говорит только о себе, - поняла Марго. - Только о себе .."

- Как они там? Сколько их? - спросила она у Щукина.

- Шестеро, - как-то зло глянув на лейтенанта, проговорил Щукин. - И Ленка.

- Кто идет со мной? - громко спросил Зуев. - Добровольцы... В тыл немцам ударим.

- Ладно, - Щукин отбросил ветку рябины и поднялся. - Может, выручим своих...

- И я, - сказала Марго.

- Нет, - усмехнулся Зуев. - Военфельдшер тут нужен... Кто еще?

Один за другим вставали бойцы, поднимаясь медленно, как бы нехотя и оставляя на снегу вмятины со следами копоти, а затем решительно шагая к лейтенанту, точно успев пересечь незримую черту, отделившую от других, еще сидящих. И глаза у них вдруг из равнодушных или веселых делались сурово-отрешенными: каждому был ясен смысл фразы Зуева, что там военфельдшер не потребуется. Среди них оказался и Титков, который ехал с ней от медсанбата.

- Становись! - крикнул остальным Федосов.

XVI

К опушке уже тянули полковую артиллерию. Бежали минометчики, сгибаясь от тяжести чугунных плит и ящиков. А на лесную дорогу вынеслись упряжки с батальонной кухней и с цистерной вошебойки. Фыркали лошади, звякало железо, кого-то искали связные, приглушенно отдавались команды. Началась та суматоха, какая возникает перед наступлением у тыловиков.

Неважно, какие это тылы - батальона или целого фронта, все, кто не идет в атаку, стараются выказать особое рвение перед начальством. И выяснилось, что ни кухни, ни вошебойки здесь не требуются, а нужны санитарные двуколки Ездовые стали заворачивать лошадей. Минометчикам указали не ту позицию, и они побежали обратно, сипло, натруженно дыша, ругаясь, как грузчики на аврале. Но у опушки леса уже никакой суматохи не было. Рота вытянулась цепью, залегла.

Комбат и Федосов устроились под толстой елью, где сидел наблюдатель и куда тянулся по снегу черный телефонный провод.

- Взгрел меня Желудев из-за вас, - говорил комбат, шмыгая длинным распухшим, красным носом. - Вам-то крохи достались. Не пойму, что он держится за это село? Мы тут как на острие угла... Я аспирин выпил, хотел в землянке полежать - и на тебе.

Село чуть дымилось. Оно напоминало вытянутую и загнутую кучу головешек с пеньками труб на отлогом бугре. Минут двадцать еще рота лежала. Бойцы начали мерзнуть, зашевелились...

- Пора, - сказал, взглянув на часы, комбат.

Федосов поднялся и, сунув за отворот шинели рукавицы, вытащил пистолет.

- В атаку! - громко крикнул он.

Цепь бойцов дружно высыпала из леса. Люди бежали торопко, чтобы согреться, многие начали обгонять Федосова. Развевались полы шинелей, хрустел под валенками снег, кто-то бормотал матерные слова. Марго бежала шагах в тридцати позади Федосова.

И вот режуще застучал немецкий пулемет. Ударили пушки в лесу, бухнули минометы, и через головы бегущих с низким воем полетели мины. Над сгоревшим селом взвихрились черные клубы разрывов. Стали рваться и немецкие мины здесь, на отлогом косогоре, поднимая снежные султаны. Точно вдруг завьюжило кругом. Пули щелкали, шипели, рыли снег у ног. А люди бежали, крича, хотя голоса их тонули в треске. Иные падали, уже не двигаясь, их быстро заносило снегом...

Марго перевязала раненного в шею бойца и" встав на колени, увидела Федосова, добегавшего к остову избы.

Размахнувшись, он кинул гранату, присел, затем нырнул меж торчащих обугленных бревен. А в центре села рвались гранаты, безостановочно трещали автоматы.

"Зуев, - догадалась она. - Проскочили все-таки".

- Ты беги, - сказал ей раненый. - Чего меня тащить? Я доползу... Беги. Может, кого тяжелей ударило.

Пробежав немного, Марго оглянулась: раненый боец полз к селу, и немолодое, в жесткой щетине лицо с запалыми глазами выражало бешеное упрямство. Ее обогнал другой боец. Мелькнули под каской широкие скулы, узкие глаза, кричащий рот.

У воронки на окраине села лежали два убитых немца и пулемет, не дожевавший металлическую ленту.

За печью сидел пожилой немец, то ли раненый, то ли оглушенный гранатой Федосова. В трех шагах от него лежал мертвый боец. Немец вскинул руки, замотал головой, как бы пытаясь сказать, что не он убил этого бойца.

- Юй! - крикнул широкоскулый, наставляя винтовку, и тут же выстрелил. Голова немца дернулась, на печь брызнули розовые крошки. Марго присела около лежащего бойца.

- Ночью умирал, - сказал ей широкоскулый, тоже приседая, и, как бы оправдываясь в том, что был сзади всех, торопливо добавил: - Мой бежал, ногу свернул.

Еще шибко бежал, тебя догонял. Видим, ганса сидит.

Если фельдшера убивал, кто ногу полечит?

- Бежим дальше, - сказала она.

- Бежим, - охотно согласился тот. - Немного бежим, потом сидим, ногу мою гляди.

Автоматная стрельба затихла. Теперь немецкие минометы били по селу. Из леса снаряды летели дальше, к позициям этих минометов. В дыму, который еще не унесло ветром, ходили бойцы. Разведчик в маскхалате с гранатой в руке стоял у лаза в погреб.

- Погодь, а то срежут! - крикнул он Марго и скомандовал, чуть наклоняясь: - Вылазьте!.. Сколь мне ждать?

Из погреба брызнула длинная автоматная очередь.

- Ну, крестись, - он выдернул чеку и швырнул гранату. Земля дрогнула, из погреба метнулось желтое пламя.

- Засолились, - сказал он. - Вернется хозяйка и полезет за капустой. А в капусте штуки три фрицев.

- Мало, мало живой есть, - отозвался широкоскулый, услыхавший шорохи в погребе, которые никто не различил, и, деловито заглянув туда, бросил еще гранату. Снова дрогнула земля. Эта дрожь как бы передалась телу Марго. Она представила себе последний ужас людей, там, среди заплесневших стен погреба, точно в могиле, когда рвались гранаты. И подумала еще, что так же забросали немцы гранатами погреб, где были раненые и Лена.

- Однако можно нога смотреть, - проговорил широкоскулый боец.

- Не могу... Бежим, - сказала она.

- Надо? Еще давай бежим, - кивнул он.

Теперь по широкой улице, где стоял разбитый бронетранспортер, Марго добежала к погребищу, у которого ночью оставила Леночку. Семидесятишестимиллиметровое орудие еще было здесь. Под щитом на боку лежал старший сержант, видно, не хотел уйти от пушки и стрелял до конца. Валенки с него немцы сняли, а закостенелыми руками он все еще сжимал винтовку.

Леночка была живая, бледная как мел стояла около Зуева. Из черного лаза погребища выползали раненые.

- Эх, братцы, - произнес один раненый, вытягивая забинтованные ладони. - Натерпелись мы... Он тут ходит, по-своему кричит.

- Я ждала... знала, что ты придешь, - говорила Леночка Зуеву.

- Как не нашли вас? - спрашивал он.

- У входа положили мину. Они думали, наверное, что заминировано... Если бы нашли, - Леночка показала ему зажатую в кулаке гранату.

- Здорово! - Скула лейтенанта до уха была распорота пулей, и говорил он, сильно кривя рот.

- Ты ранен... Нагнись, - сказала Леночка.

- Потом, потом, - отмахнулся Зуев. - Других перевязывай. У меня из десяти только четверо целых. Ну и денек!

- Нагнись, - требовательно повторила Леночка.

И, не стесняясь обступивших бойцов, она поцеловала его в запекшиеся губы.

- Умоюсь хотя бы, - растерянно проговорил Зуев, и на миг вся самоуверенность его исчезла, будто глаза затянуло каким-то туманом.

Щукин сидел на бревне, вытряхивая из гитары набившийся снег. Тут же сидел пленный без каски, в шерстяном сером подшлемнике, дрожащий от холода. Рядом присел широкоскулый боец, начал стягивать валенок.

- Теперь нога смотри, - заявил он. Портянка его набухла кровью. Выше щиколотки была рана, а сустав распух.

- И вы бежали? - удивилась Марго.

- Падал, однако. Еще нога свернул.

- Откуда же вы? - спросила она, доставая бинт.

- Якутия... знаешь?

Гулко рвались мины за печными трубами, вздымая клубы золы. Били минометы не кучно, а вразброс, просто в отместку за потерянное село. По улице артиллерийские кони уже волокли пушки.

- Куда тя холера несет? - выкрикивал там ктото. - Осади! Увидит твою пушку и долбанет сюда.

На бешеном галопе подъехали три санитарные двуколки.

- Иде тут раненые? - вращая белками выпученных глаз, крикнул санитар.

- "Иде", - передразнил Щукин. - А кого спрчтал в бороде?

- Иде? - тот испуганно ухватился за бороду. - Тьфу, провались ты!..

- Поди доложись начальству, лапоть, - усмехнулся Щукин, - чтоб тебя вместе с бородой в вошебойку посадили.

Кто-то неуверенно засмеялся, а через секунду хохотали уже все, даже раненые, которые не могли встать на ноги, перемежая смех охами, стонами. Лишь санитар, не понимая, что это запоздалая разрядка дикого напряжения, еще более испуганно вращал глазами: уж не посходили тут все с ума? И Щукин, мрачный, поглядывал то на Леночку, то на Зуева.

- Сейчас будем отправлять раненых, - проговорила Леночка.

- Ой, Ленка, - сказала Марго, - волновалась я за тебя.

Леночка быстро и крепко сжала ей ладонь. Зуев сбросил полушубок, гимнастерку, оголившись до пояса, начал растирать лицо и грудь хрустевшим снегом, довольно кряхтя:

- Ах, черт!.. Хорошо!

Широкая спина его розовела от крепкого мороза, на плечах, будто перекрученные канаты, вздувались мускулы. Пленный, открыв рот, с ужасом глядел на него.

Никто и не слышал свиста мины, она разорвалась поодаль. Бородатый санитар плюхнулся в снег. Марго лишь чуть наклонила голову. А Зуев, как при ударе, выпрямился, медленно начал поворачиваться, на губах его скользнула растерянная улыбка. Он качнулся и рухнул вниз лицом. Марго, Леночка и Щукин бросились к нему. Все тело Зуева дрожало, пальцы скребли снег, а глаза уже были закрыты. Он громко скрипнул зубами, дернулся и утих. Крохотный осколок мины попал ему в висок... Леночка не вскрикнула и не заплакала. Но Марго еще никогда не видела лица, на котором бы так ярко отразились чувства. В глазах ее, в каждой черточке и морщинке застыл страшный, отчаянный крик.

"Вот и кончилось, - до боли прикусив губу, думала Марго. - Кончилась ее короткая и непонятная любовь.

Наверное, всякая любовь другим кажется непонятной".

Мины продолжали рваться кругом - то ли немцы действительно заметили артиллеристов, то ли спешили израсходовать боезапас, чтобы налегке отойти. Упала, забилась в постромках лошадь. Щукин толчком повалил еще стоявшую на коленях Леночку.

- Да ложись... Убьют! - крикнул он. - Чертовы бабы.

Марго вдруг ощутила, как что-то сильно ударило ее по запястью левой руки. Казалось, упал ком земли, но трудно было шевельнуть пальцами. Она притянула руку к глазам: с пальцев на снег часто капала кровь.

И не от боли, а от мысли, что рука изуродована, она жалобно, тихонько застонала...

XVII

Шел густой снег. Белая пелена укутала и Москву и окрестности. В этой непроглядной снеговой мути, точно в перине, затихая, ворочалась обмякшая двухмесячная битва. Раскаты артиллерии коротким гулом сотрясали землю. Фронт был в двадцати километрах от центра города. Ставка наконец приказала выдвинуть четыре резервные армии, скрытые до этого в лесах, и нанести удары по флангам группировки Бока.

Третьего декабря все роты запасного полка, где находился Волков, отправили на фронт для пополнения измотанной боями дивизии Желудева. Комзев шагал рядом с Волковым, то и дело отирая перчаткой лицо.

- Ну и погодка. Хреновина какая-то... Ну и метет.

Этак линию фронта пройдешь. Ясненькое дело! Что, Локтев, неплохо бы еще месяц в запасе отсидеть?

- Пшено надоело, - сказал Волкев. - Каждый день был пшенный суп. Теперь до конца жизни глядеть на пшено не смогу.

- А кто знает, где конец жизни будет? Может, завтра свинцом отобедаем... Второй Иван больше уважает пшенку. Да, Гусев?

- Ежели с маслом, - отозвался Шор. - Так чего?

- Тарелку пшенки да вагон масла, - рассмеялся Комзев. - Умный Иван. Сейчас бы еще тебя в Малаховку пустить, к зазнобе.

- Уж там бы и спиртику поднесли, - вздохнул Шор.

Он чуть нагибался и двигался, словно ввинчивая тело в метель. А лицо его было хмурым.

Целый месяц находились они в запасном полку.

Сержанта Локтева часто назначали дневальным по штабу. И пока Шор, а для всех рядовой Гусев, ходил в учебные атаки, стрелял по мишеням, худощавый человек в солдатской форме занимался с Локтевым немецким языком, рассказывал о структуре немецкой армии, о методах немецкой контрразведки. Все надо было запомнить, не перепутать, ибо любая пустяковая ошибка могла стать последней. Волков скоро догадался, что этот человек сам немец, хотя назвался Черновым. На запястьях, его были следы наручников, а колено левой ноги плохо гнулось.

Иногда Комзев назначал дневалить Шора. Тогда Чернов не появлялся. Шор нервничал. В сводках теперь указывались одни и те же деревни, которые переходили из рук в руки. Можно было догадаться, что наступательный порыв армий фон Бока иссякает, но мало сил осталось и у защитников города. Волков думал теперь, что их рота или несколько рот для фронта, где сражаются миллионы, как щепотка песка, брошенная на плотину, дрожащую от напора. А метель уныло завывала над полями.

Неожиданно потянуло дымом, справа вычернились избы. Комзев остановился.

- А ну, Локтев, - сказал он Волкову. - Узнай, какая деревня.

- Есть! - отозвался Волков.

Это было маленькое придорожное село: несколько домиков с хлевами, овинами, занесенными по крыши снегом. У крайней избы приткнулась санитарная двуколка. Бородатый солдат надевал лошадям на головы торбы с овсом.

- Эй, дядя! - окликнул его Волков. - Какое это село?

- Да хто его знает... Но, чертяка! - выругал солдат лошадь, которая мотнула головой. - Здеся санбат наш.

Уразумел? - И кивнул на приоткрытую дверь сарая: - Там вон легкораненые. Может, они знают.

Волков направился туда. Посредине сарая горел костер, освещая лица, шинели сгрудившихся вокруг него бойцов. Хрипло звучали голоса:

- Не увезут сегодня в госпиталь. Метель заиграла дороги.

- По хатам разведут. Эх, братцы, давно я на печи не спал...

- Ас чего это? - проговорил танкист, у которого руки были замотаны марлей. - Когда мужик замерзнет, он передом к огню встает, баба ж обратную сторону греет. С чего?

- Это у кого где огня не хватает! - ответил насмешливый девичий голос.

Волков застыл на месте. Он увидел Машу Галицыну, только не хотел поверить, что боец в испачканной гарью телогрейке с подвешенной на бинте левой рукой, стоящий к нему боком, и есть она.

- Ловко отбрила! - засмеялись другие раненые.

Очевидно, странное выражение появилось на лице Волкова, и кто-то спросил:

- Ты чего, друг, молчишь? Контуженный, что ли?

И она тоже повернула голову.

- Сережка! - Глаза ее под солдатской шапкой, надвинутой к бровям, вдруг потемнели. - Ты... ранен?

- Да нет, - сказал Волков. - Идем на фронт.

Почему-то на миг у него сдавило дыхание. Еще мальчишкой, когда ощутил таинственную власть ее над своими чувствами, он заставлял себя искать в ней то, что могло бы оттолкнуть его от этой взбалмошной девчонки. И с этой меркой привык думать о ней, а теперь словно утратил дар речи. Он смотрел на ее руку, где бинт пропитался кровью, на телогрейку, прорванную у локтя пулей.

- Какая это деревня? - спросил он.

- Макаровкой называется, - ответили ему.

- Лобня далеко?

- Еще три километра.

- Сережка, - проговорила Марго, как бы удивляясь тому, что его сейчас интересует название деревни.

- Рота идет. Мне догонять надо, - почему-то сказал Волков.

Они вышли из сарая. А там прозвучал хрипловатый голос бойца:

- Суровый, видать, мужик. Она-то как потянулась.

И говоришь, задом к огню? Эх, дурень! Мозги куриные.

В затишье снег падал крупными хлопьями. Но у дороги продолжалась белая круговерть, и темное пятно роты исчезло.

Она видела, что на нем солдатский полушубок, нет знаков различия, и ни о чем не спрашивала.

- Как ты? - спросил Волков. - Как живешь?

- Немного трудно, Сережка, - доверчиво улыбнулась она. - Иногда страшно.

- Осколком ранило?

- Да... Это быстро заживет.

- Андрей вот потерялся. Не знаю, что с ним.

- И ты пропадал без вести. Я узнавала. Невзоров запрос делал. Что с тобой было?

- Ничего особенного. Война.

- Я верила, что ты жив... Сережка, это не во сне?

Это правда ты!

Они помолчали, глядя друг на друга. Снежинки падали на ее щеки, и она вроде не чувствовала холода.

И ему казалось, будто вместо сердца колотится что-то горячее, мягкое. Он даже испугался того, как быстро утратил холодную рассудительность.

- Какие мы были глупые, Сережка.

- Почему? - спросил Волков.

- Потому! - она подняла здоровую руку и ладонью коснулась его воротника. - Ну, что ты молчишь?

- А что сказать? Мне пора идти.

- Да?

- Да!.. Этому Невзорову от меня привет.

- Что же стоишь?.. Уходи!

И вдруг, приподнявшись на носки, обхватив шею Волкова здоровой рукой, она торопливо, как-то порывисто, неловко и в то же время с отчаянной решимостью поцеловала его в губы. Ему показалось, что обмерзшие губы на миг обдало сухим жаром. Она еще секунду глядела на него, как бы чего-то ожидая, и, словно ощутив лишь теперь холод, зябко передернув плечами, отступила.

- Уходи, - сердитым шепотом повторила она.

Волков сразу торопливо повернулся, зашагал, наклоняясь против метущего снег ветра. Он прошел метров тридцать, когда донесся в свисте ветра оборванный вскрик, полный горечи, недоумения:

- Сереж!.. А-адрес!..

Волков до боли стиснул зубы и не обернулся.

Он догнал роту за селом, у леса. Щеки его горели.

И капли тающего снега на них тут же высыхали. А из леса шел непонятный гул. Метель как бы ревела там, обламывая деревья. Гул усилился, и к дороге стали выползать белые танки. На танках сидели бойцы в маскировочных халатах. За ними двигалась пехота.

- Откуда, братцы? - крикнул Шор.

- Сибирь идет, - ответил ему какой-то боец.

- Где ж вы раньше были?

- А шишки собирали в лесу, - засмеялся боец. - Ты чего хлебало разинул?

- Дивизия, что ли? - спросил Шор.

- Больше. Целая армия!

Комзев оглянулся и подмигнул Волкову:

- А ты чего? Будто горчицы наелся...

- Да так, - проговорил Волков, - холодновато...

XVIII

Метель стихла к утру. Замело воронки. Едва приметные бугорки только рябили снег на ничейной полосе, кое-где высовывались черные подошвы немецких сапог, лиловые кулаки. В траншее находилось десятка полтора изнуренных бойцов. И они числились ротой, а пришедшие теперь полторы сотни людей были пополнением. Те бойцы еще скребли ложками котелки, доедая гороховый суп. Звяканье котелков услыхали в немецких окопах. Там щелкнул выстрел.

- Ива-ан! - донесся хриплый голос. - Зуп, каша ел?..

- Сюда иди, - ответил кто-то из траншеи, - угостим!

Немец помолчал и крикнул:

- Иван, зуп, каша нет? Карл Маркс читай!

- Ишь... агитирует, жаба, - глянув на Волкова, сказал усатый, темнолицый боец, протиравший снегом ложку. - Думает, опять не жрамши... Мы тут, как на пупке. Соседей давно потеснил. А мы тут.

Глаза его под каской сыто щурились, примороженный нос распух, и казалось, усы торчат из бурой картофелины.

- Не трогает вас, что ли? - спросил Шор.

- Какое там!.. Пять дён вышибал. Это б ничего, да он еще кухню разбил. Застылый борщ-то кусками перетаскали. А утром животы раздуло. И минами крестит, что головы не подымешь. Хоть штаны пачкай. Тут уж морально было тяжело.

- Лучше, Сидоркин, расскажи, как тебя морально убивал немец, засмеялся другой боец, с худым лицом, обтянутым, точно рамкой, серым подшлемником. Из этой рамки выступали черные брови, хрящеватый нос, резко очерченные губы. Фамилия Блинов как-то не вязалась с этим лицом.

- Да ошалел, и все, - разъяснил Сидоркин. - Перед метелью было. Семь или восемь раз атаковали. Некоторые уж заскочили сюда. А у того либо патроны вышли, либо смазка в автомате замерзла. Кричит: "Пу, иван!"

- А я гляжу, Сидоркин фигу ему показывает, - вставил Блинов. - И немец перед фигой Сидоркина, Как перед штыком, руки задрал.

- Если б так, - качнул головой Сидоркин. - Штыком его враз ты и поддел... Уж нас чуть оставалось.

Метель ко времени замела. И пополнение дали, и кухню завезли.

- Немцев тут штабелями наложили, - проговорил Блинов. - Растает снег черно кругом от мертвяков будет.

- Да-а, - Сидоркин опять качнул головой. - Что его, что нашего, много народа в землю идет.

- Ты и немца жалеешь? - усмехнулся Шор.

- Не про жалость речь.

- Ива-ан! - донесся опять голос немца. - Табак есть?

- Есть... есть! - ответили сразу несколько бойцов. - И прикурить дадим!

- Шнапс... русский водка есть, иван?

- От стерва! - громко выругался кто-то.

Те бойцы, которые удержали высоту, отдыхали. Тех, что пришли, возбуждала фронтовая обстановка. Некоторые лезли к брустверу, стараясь увидеть живого врага.

- Он те просверлит дырку, - осаживали их.

В двух шагах, присев на корточки, держа автомат меж колен, боец читал вслух письмо:

- "...Еще Марье была похоронка. А я болею сердцем за тебя, инда руки опускаются. Ходят к нам теперь из Москвы люди: одежонку поменять на картошку да лук. Ведро или два картофеля своего им отсыпаю, а ничего не беру. Мне-то ничего и не надо, лишь бы ты возвернулся. Какой ни есть, хоть без руки, без ноги, а живой..."

Он сидел к Волкову боком. Испачканная окопной землей шинель вздулась горбом. Листок бумаги в черных негнущихся пальцах дрожал.

- "Никогда и не верила я богу, - глуховато, медленно, как бы с трудом разбирая написанное, читал он, - а тут в церкву ходила, за тридцать рублей свечку поставила... И собрали мы еще колхозом деньги на танк".

Шор хмыкнул:

- Ловко бабоньки рассудили: на бога надейся и сам не плошай.

- Да, - встряхиваясь, будто мокрый пес, засмеялся Сидоркин. - Когда нас долбили минами, я то богородицу, то черта поминал. Вроде и легшало...

Неожиданно доплыл слитый рев пушек. Каким-то чугунным гулом, мелко вибрируя, затряслись и промерзлые стенки траншеи. Ручейками потек на бруствере снег. Из блиндажа выскочил Комзев, принявший командование ротой.

- Командиры взводов к ротному, - передавали друг другу бойцы.

- Эка, - уронил Сидоркин, - видать, кончилась передышка.

Комзев и два подбежавших лейтенанта тихо заговорили между собой. Грохот усилился, но чьи пушки стреляют, Волков еще не мог разобрать. Этот грохот падал на траншею сверху и, казалось, одновременно исторгался землей. Шор вертел головой, тоже стараясь угадать, кто начал артподготовку. На скулах его вздулись, заходили желваки.

- Локтева... ротный! - услыхал Волков.

Он вскочил и, переступая через ноги сидящих бойцов, через котелки, зашагал туда. Шор молча двинулся за ним следом.

- Ага! Неразлучные Иваны, - воскликнул Комзев и добавил, оборачиваясь к лейтенантам: - Эти не подведут! Бывалые фронтовики...

- Артиллеристы б не подвели, - заметил один лейтенант в измызганной, расстегнутой шинели с пунцовыми, нагретыми у блиндажной печки щеками.

- Командир батальона у пушкарей сидит, - ответил Комзев. - Гляди, Локтев!.. Артподготовка будет короткая, всего пять минут.

- Наступаем? - спросил Шор.

- Наступают правее, а тут шумок устроим, - сказал Комзев не оборачиваясь. - Батальон атакует в лоб, а мы с фланга.

Волков смотрел через бруствер. Здесь, на водоразделе Москвы-реки и Верхней Волги, местность была всхолмлена, изрыта руслами крохотных речек, покрыта лесами. Виднелись и печные трубы сгоревших деревень.

Немецкие окопы выделялись, как темные извилистые морщины на белой пушистой земле.

- Прямо холмик, - говорил Комзев. - Сто пятьдесят метров. За время артподготовки добежишь?

- Под снаряды? - удивился Волков.

- Холмик взять надо. Ясненько? Твое отделение ручным пулеметом усилю. А горелые трубы видишь?

- Да.

- Это село батальон атакует. Сообразил? Немец вклинился, и мы с двух сторон ударим... Холмик прикроет фланг. Конец артподготовки - зеленая ракета.

Шор, навалившись грудью на скос траншеи, осматривал местность. Волков догадался, что Комзев старается уберечь его, поэтому выбрал наименее опасный участок атаки, но говорит, будто здесь решится все.

Кроме того, у холмика изгибалось русло безымянного ручья, по которому Волков и Шор легко могли уйти к немцам. Из блиндажа появился коренастый старший сержант, почти квадратный, в телогрейке, с черной немецкой кобурой парабеллума на животе. Этот немолодой уже связист, какой-то добро-улыбчивый при его мохнатых бровях, с почерневшим от холодного ветра лицом, был парторгом роты. Сходились другие бойцы, рассаживались на земле, на патронных ящиках.

- Ты начинай, Озеров, - сказал парторгу Комзев. - Через двадцать минут атака!

Озеров расстегнул брезентовую сумку, достал замусоленную тетрадь и кашлянул, оглядывая собравшихся.

- Что ж, как будто все... Начнем открытое партийное собрание, медленно, сухо заговорил он. - В ротной организации числилось двенадцать коммунистов. Семь убито, двое ранены. Три налицо. С пополнением явилось еще четверо. Повестка дня, товарищи...

В бруствер хлестнула пулеметная очередь.

- Кто там высовывается? - досадливо спросил Озеров. - Мешают же...

- Блинов, закрой дверь, - шутливым тоном проговорил незнакомый Волкову боец.

- Товарищи... - начал снова Озеров.

- А ты, Озеров, партийную демократию соблюдай, - вставил тот же боец. У нас в колхозе, бывало, соберемся утром, к обеду только повестку дня затвердим.

- Не озоруй. Товарищи, через двадцать минут атака...

- У меня есть предложение, - сказал боец. - Обсудить надо лейтенанта Вахова.

Один из командиров взводов, с узким, нервным, бледным лицом, гневно покраснел, раздувая тонкие ноздри. Шор вскинул брови. Его, наверное, удивило, что солдаты могут обсуждать какие-то действия лейтенанта.

- Что ж, голосуем за предложение товарища Лядова, - сказал Озеров.

Четыре руки поднялись над касками бойцов.

- Большинство, - сказал Озеров.

- Меня обсуждать! - вскочил, как подкинутый, лейтенант Вахов. - Меня? За этого фрица? Да я...

Лет двадцати пяти, худой, высокий, он теперь забыл о своем росте. Пулеметная очередь снова ударила по брустверу, визгнули рикошетившие пули.

- Сядь, Вахов, - дернул его за шинель Комзев.

Бойцы заговорили, споря, перебивая друг друга.

- Регламент, регламент, - махал тетрадкой Озеров. - Не все сразу! Говори, Лядов.

Дело состояло в том, что лейтенант застрелил приведенного разведчиками "языка".

- Во-первых, немец уже был пленным, во-вторых, "язык". Разведчики двоих потеряли, когда брали его, - говорил Лядов. - И выходит, напрасно...

- А знаете, что у лейтенанта отца убили? - выкрикнул Блинов. - И этот фриц еще ругаться стал. Как тут выдержишь?

- Я скажу как, - проговорил другой боец. - У Лядова жену и трех дочек в огне спалили. Этого не знаете?!

Как-то сразу все умолкли. Доносился лишь гул артиллерии. Лядов устремил на стенку траншеи невидящие глаза, жесткие морщинки тянулись от его большого рта, широкие ладони тискали автомат. И то, что поначалу казалось шутливостью его тона, было, как все догадались теперь, нотками загнанных вглубь страданий.

Вахов скрипнул зубами, наклонил голову.

- Он их каждую ночь по имени зовет, - добавил боец. - Ласковые слова им шепчет... Так-то!

- Зачем ты? - укоризненно проговорил Лядов.

- Выходит, и не об том речь, - уронил хмурый Сидоркин.

Все молчали, поняв, что речь шла действительно не о Вахове и даже не о "языке", а о том, какая сила возвышает человека над простым озлоблением.

- Кто хочет выступить? - спросил Озеров. - Нет желающих? Вахов, будете говорить?

- Нет, - угрюмо сказал лейтенант.

- Какие предложения? - спросил Озеров.

Сидоркин заерзал на месте.

- Говори, говори! - кивнул боец.

- Чего ж, ребята, - медленно проговорил Сидоркин. - Гладких речей держать не умею... Ну, как думаю. Ведь кто человека лучше сделает? Только ж люди сообща... Вот что, братцы... Это я думаю.

Комзев глянул на часы:

- Десять минут осталось...

XIX

Батарея стреляла от леса прямой наводкой. У немецких траншей снаряды кололи мерзлую землю. Дым, вихри снега перемешались и густой, тяжелой рванью кипели над мерцающими брызгами огня.

Комзев махнул рукой:

- Давай, Локтев! А если там удержитесь, на гимнастерках заранее дырочки сверлите под ордена.

Не оборачиваясь, не глянув на Шора и на бойцов, стоящих рядом, Волков уперся в боковую стенку ячейки, перекинул до невесомости ставшее легким тело через бруствер. Осколки выли жесткой разноголосицей.

Хрустел снег под ногами девяти человек, бегущих к огненной кипени разрывов. Теперь спасение было лишь в этой ревущей, воющей стене. Не успеют, пропустят мгновения, когда обстрел утихнет, и немцы легко перестреляют всех, словно грачей на поле.

Дым уже наползал, окутывал их. Кто-то закашлялся на бегу. Волков удивился, что можно различить кашель в этом грохоте.

"Еще тридцать метров, - думал он. - Как поведет себя Шор? Еще бы метгров семь - десять..."

Казалось, шуршащие над головой снаряды вот-вот заденут. Он увидел труп с оскаленным ртом, набитым снегом. И его будто дернули за рукав. Он упал. Рядом, звякнув о каску убитого винтовкой, повалился Шор.

- Сволочь, - хрипло выдохнул он. - Говорит, ордена!.. Знал бы...

Лицо его оставалось застывшим, как маска, но глаза выдавали крайнее бешенство. Он ртом схватил испачканный уже копотью снег.

Волков ощупал свой рукав. Осколок прорвал у локтя овчину, но тело не задел. На метр от них лежал Блинов.

Немного дальше раскорячился Сидоркин. Читавший письмо боец, фамилию которого Волков не запомнил, только присел, упираясь одним коленом в снег. Другие, отставшие немного, еще бежали. Он увидел и зеленую ракету, медленно, косо взлетавшую позади, над траншеей. Махнув рукой, он вскочил, уже не сгибаясь, как бы нырнул в дымную, зловеще плотную тишину... Потом у ног зачернел длинный окоп. Угловатая каска, обсыпанные землей плечи солдата двигались там. Солдат вскинул голову и, наверное, лишь успел заметить русский автомат, брызнувший снопом искр. Стоны, бешеная ругань, выстрелы звучали кругом. Волков обернулся, увидел Шора, притиснутого к стене окопа грузным ефрейтором в русской солдатской шапке; ударом кулака Шор отбросил его и затем воткнул ему в живот штык. Блинов зубами дернул чеку, швырнул гранату в угол окопа.

И все затихло. А в низине трещали пулеметы, бежала цепь атакующих. Шор, жестко кривя рот, ощупывал бедро. Вата из брюк повисла клочьями.

Сидоркин без шапки, завернув рукава полушубка, перевязывал бойца, который утром читал письмо от жены. Две или три пули угодили ему в грудь, он даже не стонал, а только поводил мутными зрачками. От слипшихся пего-седых волос Сидоркина шел пар. Убитый Шором ефрейтор откинулся головой на соломенную калошу и еще вздрагивал, шевелился, трудно расставаясь с жизнью. Молоденький боец из пополнения тоже вздрагивал, глядя на него. Волкова немного подташнивало от пережитого волнения, от вида крови, забрызгавшей стенки окопа.

- Теперича, Мокей, домой поедешь, - говорил Сидоркин. - А как иначе? Отпуск будет.

- Ну и везучий ты, - сказал Шору Блинов. - Лупанул же фриц в упор из автомага.

Шор криво усмехнулся и скосил глаза на расщепленный приклад. Сидоркин, кончив бинтовать, подобрал упавшую с головы ефрейтора шапку и надел.

- Гляди, - сказал Блинов, - налезут вши.

- Так еще мои с ихними поборются, - без улыбки отозвался Сидоркин. - И меня есть не будут... Как, сержант, раненого в землянку?

- Да, да, - ответил Волков, наблюдая за ходом боя. - Конечно!

- Танки! - сдавленным голосом проговорил кто-то.

- Это ж танки? А, братцы?

Волков резко повернулся. От леса быстро двигались темные квадраты и словно пенили снег вокруг себя.

Лишь приглядевшись, Волков сообразил, что за танками бегут солдаты в белых маскировочных костюмах.

- Они и есть, - пробормотал Сидоркин. - Ах, язви их! Четыре, да еще рядом... Шесть.

Шор впился глазами в танки, сжимая и разжимая кулаки. Скорее всего, он думал о том, что придется лежать под танками или быть убитым немецким солдатом.

"Ну и заварил Комзев, - подумал Волков. - А почему Шору не быть убитым?.." И затем еще подумал:

"Это, конечно, самое легкое..."

Дымные нити снарядных трасс, зеленовато-сизые в морозном воздухе, перехлестнулись над траншеей Возле немецких танков и у леса плеснули дымные разрывы. С глухим ревом низко пронеслись три штурмовика. И они вдруг окутались дымом, и огненные струи метнулись к танкам. Один танк, в который попала струя, раскололся, будто жестянка.

Штурмовики исчезли за лесом, и где-то дальше, по невидимым целям, стучали авиационные пушки. Танки сворачивали к холму, прикрываясь от огня батареи.

- Эка, - забеспокоился Сидоркин. - Прям сюда идут. Чем их, сержант?

А у траншей наступал перелом. Оттуда выскакивали фигурки немцев. И теперь по ним били пулеметы.

Многие падали, снег усеивался черными бугорками. Но шесть танков ползли к холму, и за ними бежали автоматчики.

- Чем же их? - повторил Сидоркин.

- Уносите раненого! - сказал Волков.

Шор быстро глянул на него.

- Мы прикроем, - добавил Волков.

Лязг и железный гул танков словно накалял воздух.

- Клади Мокея на шинель, - говорил Сидоркин.- - Да вот шинелька немецкая.

Волков устанавливал пулемет. Когда оглянулся, бойцы уже волокли раненого по склону холма.

- Отлично, - сказал Шор. - Я думаю, сержант Локтев и рядовой Гусев погибнут здесь как герои. Все-таки удалось.

Волков оттянул затвор.

- Стреляй выше!

Длинная очередь заставила попадать автоматчиков, и сразу брызнули огнем танки. Волков едва успел нагнуться. Бешеная сила толкнула его на дно окопа, сдавила голову. Земля тряслась, проваливалась.

Обсыпанные мерзлой глиной, оглохшие до ломоты барабанных перепонок, они заползли в темный, как нора, блиндаж. Тут валялись немецкие одеяла, котелки, ранцы. Потом совсем близко затрещали немецкие автоматы.

Узкая тень заслонила вход в блиндаж. Просунув автомат, солдат осторожно вглядывался, но еще не различал их. Шор каким-то чужим голосом по-немецки резко приказал солдату позвать офицера.

Солдат исчез, а у входа мелькнула фуражка, обмотанная шарфом, чтобы не мерзли уши.

- Wer ist da? [Кто здесь? (нем.)]

Худощавый немец, лейтенант, вошел и, увидев двух русских, схватился за кобуру. Шор быстро заговорил.

У лейтенанта было прыщавое юное лицо с красными пятнами на щеках - не то лишаи, не то признаки обморожения. Он подозрительно глядел на Волкова и Шора.

Такой же юный солдат, широколицый, в каске и белом маскировочном, похожем на лыжный костюме, с гранатами за поясом, ощупал карманы Волкова, затем Шора, передал их документы лейтенанту.

Они вышли из блиндажа. В небе плавали еще клочья дыма. Немецкие танки стояли на отложине холма. Солдат повел их к лесу. Они шли по замерзшему руслу вдоль красного телефонного провода.

Волков чувствовал, как мороз жжет щеки, пробирается к телу через дырку рукава. Шор молчал, ускоряя шаги.

- Halt! [Стой! (нем.)] - крикнул солдат.

Он повесил автомат на шею, закурил и добавил:

- Vorwarts! [Вперед! (нем.)]

В лесном овраге стояли два бронетранспортера и легковая машина. По склону из труб землянок курились дымки. Несколько солдат, видимо разведчики, обвешанные гранатными футлярами, оружием, сидели на бревне около походной кухни. А повар мясницким топором разрубал безголовую тушу свиньи. И кухню, и бронетранспортеры, и землянки прикрывала срубленная хвоя так, что издали все казалось маленькой рощей. Синие, желтые, красные провода тянулись от землянок в лес.

"Наверное, батальонный штаб, - думал Волков. - Хорошая маскировка".

Возле одной землянки ждал офицер в длинной цигейковой шубе, которому, очевидно, по телефону сообщили про необыкновенных русских. Это был пожилой человек с усталым взглядом, тонкогубым ртом, словно вписанным между широким носом и подбородком. Солдат вытянулся перед ним, щелкнул каблуками.

- Кто вы? - спросил тот, глядя на Волкова. - В чем есть дело?

Шор заговорил по-немецки, назвал чью-то фамилию и добавил по-русски: Это важно. Решают минуты.

- Ви немец? - опять по-русски, с недоверием в голосе, спросил тот.

- Быстрее, гауптман! - сказал Шор.

Офицер, услыхав нотки приказа, даже как-то вздрогнул. Он распахнул дверь землянки, жестом пригласил их войти. Землянка оказалась большой, светлой. Пол был устлан истоптанным дорогим ковром, стены завешаны солдатскими одеялами.

На железной печке шипела сковородка. Пахло жареной ветчиной. Толстый унтер-офицер, обвязанный полотенцем, как фартуком, разбивал над сковородкой яйца. Два лейтенанта в куцых мундирчиках сидели за столом у телефонов.

Гауптман, не снимая шубы, взял трубку и начал дозваниваться куда-то. Лейтенанты хмуро, брезгливо рассматривали пленных. Унтер-офицер по-гусиному вытянул шею. Огляделся и Волков. Угол занимал топчан, где лежал инкрустированный перламутром аккордеон. Под оконцем в русской измятой каске торчали прутики вербы, и на них распустились нежно-розовые почки. Было странно видеть это цветение зимой, в суровой обстановке штабной землянки, возле сваленных кучей русских автоматов и винтовок, собранных на поле боя.

- О... Zum Teufel! [Черт! (нем.)] - испуганно воскликнул унтерофицер, забывший о яичнице.

Гауптман вызвал по телефону "Дрезден" и, вскинув голову, прищелкнул каблуками, точно стоял перед генералом.

"Подчинение старшему в крови у них, - думал Волков - Будто вторая натура. И связь работает как часы".

Гауптман быстро доложил, выслушал приказ и отдал трубку лейтенанту. Затем приказал другому лейтенанту сопровождать русских, и тот вскочил, одергивая мундирчик.

- Вы будете ехать на машина, - сказал гауптман. - Сейчас ехать.

- Благодарю, - ответил Шор.

Но гауптман лишь пожал плечами, словно отрицая свое участие в этом деле.

Когда они сели в машину под охраной лейтенанта и еще двух автоматчиков, лес наполнился грохотом.

Лейтенант спросил у пробегавшего офицера, почему бьют пушки, и тот крикнул, что русские перешли в наступление.

XX

Маршал Шапошников неожиданно вернулся и опять устроился в кабинете со своими кислородными подушками и неизменным толстостенным стаканом в серебряном подстаканнике, из которого любил пить чай. Опять к его дубовому письменному столу тянулись нити управления фронтами. Даже глядя на карту, огромную, расцвеченную,, флажками, трудно было представить это сражение, вытянувшееся по извилистой линии на четыре тысячи километров. За линией фронта остались Белоруссия, Украина, юг России. Остро чувствовалась нехватка продовольствия, и везде приходилось урезать паек. Сотни заводов, эвакуированных в Сибирь, еще не работали. Армиям не хватало снарядов, патронов, даже лопат. А на юге и на севере, чтобы сковать войска противника, не дать возможности перебросить резервы к Москве, армии перешли в наступление. Командующие требовали боеприпасов, жалуясь, что им дают меньше половины необходимого запаса. И все тревожнее делалась обстановка под Москвой. Прорвав оборону у НароФоминска, танки и мотопехота двигались к городу От канонады тонко дребезжали окна, покрытые морозным узором.

Шапошников не выходил из кабинета второй день.

К нему забегали штабные генералы с рулонами карт, папками, затем бегом уходили выполнять новые поручения или садились к телефонам, кричали до хрипоты, разыскивая застрявшие где-то дивизии. Невзорову маршал приказал беспокоить его только в случае крайней необходимости. И возле кабинета давно сидел пожилой врач с генеральскими звездочками на петлицах.

- Вы поймите, - говорил он - Я должен хотя бы осмотреть его. Маршал или солдат - для природы безразлично. Когда сердце изношено, то в любую минуту...

Если бы я не знал хорошо, чем всегда кончается, то не сидел. Какое-то мальчишество!

От возмущения его узкая седая бородка мелко дрожала.

- Идите, подполковник, и скажите, что я здесь...

вот уже три часа. А в госпитале ждут раненые.

- Ну, попробую еще раз, - согласился Невзоров. - Кстати, есть повод.

Взяв сообщение о том, что фельдмаршал Герд фон Рундштедт за отвод войск у Ростова отстранен Гитлером от командования, Невзоров прошел в кабинет. Шапошников говорил по телефону и что-то помечал на карте, лежащей перед ним.

- Да, да, голубчик... Отбили это село? - Он нетерпеливо взглянул на Невзорова, и тот положил ему поверх карты листок с сообщением. Пробежав глазами текст, маршал равнодушно отодвинул его.

- Как называется село, голубчик? - сказал он в трубку. - Задворики? Большие потери там?.. И ни одной целой хаты? Что же делать, что делать... Так вот, оттуда ни шагу назад!

Это маленькое село у Красной Поляны, видимо, интересовало его больше, нежели судьба германского фельдмаршала. Коротко звякнул другой телефон, и Шапошников снял трубку:

- Здравствуйте... То есть как?.. И много прорвалось к вам?.. Слышу, слышу, - он поморщился, чуть отстраняя трубку от уха: мембрана гудела выстрелами, разрывами мин. - Кто же там у вас отбивается?.. Что ж, писарям и генералам необходима разминка. Но все же используйте резерв. Будем считать это крайним случаем. Или вы привыкли к тому, что генералы штаба фронта сами отбивают атаки?.. Еще личная просьба. Коли уж они прорвались к вам, не могли бы вы захватить для меня "языка"?.. Да, да, конечно, лучше офицера...

Спасибо.

Бросив трубку, Шапошников покачал головой и усмехнулся.

- Разрешите доложить, - сказал Невзоров. - Врач настоятельно просит...

- Он еще здесь? - удивился маршал. - Вот упрямый старик. Скажите ему, что я уехал. Вышел через запасную дверь. Поверит?

- Нет. У запасной двери он приказал дежурить медсестре.

- Хм... Изучил тактику.

- Он говорит, что может плохо кончиться.

- Все кончится хорошо, - устало закрыв глаза и откидываясь на спинку стула, произнес Шапошников. - Эту сверхтяжелую батарею в Красной Поляне мы накрыли огнем. Таких пушек у них больше нет. Гитлер, вероятно, хотел объявить, что Москва простреливается артиллерией насквозь, и поддержать наступательный дух армии... Иметь бы нам еще сотню лишних танков.

Но где взять, где взять? За сотню танков отдал бы душу, как Фауст за вечную молодость. Смешной, однако, этот великий Фауст...

И, как бы вспомнив, что Невзоров еще здесь, слушает его мысли, сухо добавил:

- Вот что... езжайте в Перхушково. К штабу фронта прорвался отряд автоматчиков с танками. "Языка"

привезите. Мне хочется теперь узнать, насколько вымерз их пыл.

Выйдя из кабинета, Невзоров сказал "упрямому старику", что маршал занят и просил его не беспокоиться.

- Я лучше знаю, что мне делать, - сердито буркнул тот и опять уселся в кресло.

- Долго придется ждать, - надевая шинель, заметил Невзоров. - Еще сутки, вероятно.

Тот посмотрел на часы и неопределенно хмыкнул, как бы давая понять, что и это знает лучше, а какими бы важными делами ни занимался человек, природа в назначенное время берет свое.

- Горло кутайте, - проворчал он. - Мороз. И дышите в воротник.

Мороз на улице был такой, что спирало дыхание Бессменный дядя Вася грел мотор. Из выхлопной трубы колечками струился дымок, повисая в загустелом воздухе.

- В Перхушково, - сказал Невзоров, открывая дверцу и усаживаясь - К штабу фронта.

Москва казалась приземистее от сугробов. На улицах возле заграждений ходили рабочие с винтовками, Стену Большого театра, куда попала бомба, закладывали мешками с песком обмотанные тряпьем пленные немцы. А на Петровке у дверей магазинов толпились женщины, озабоченные тем, как из скудных, ежедневно выдаваемых по карточкам продуктов готовить обед на семью. Тут любой мог получить рецепты необычной для мирного времени кулинарии: и как жарить картошку без масла, и как варить борщ, не имея капусты и картошки.

Мальчишки на Тверском бульваре играли в снежки.

Над самыми деревьями висели громадные аэростаты заграждений, опущенные утром. Невзорову бросилось в глаза, что у зениток и пулеметов стояли девушки в шинелях и касках. Видимо, артиллеристов-мужчин отправили на фронт.

У Белорусского вокзала стояли танки, под ними горели костры, чтобы в любой момент завести двигатели.

На этом же огне прокопченные, в черных шлемах танкисты разогревали консервы. А из метро сплошным потоком выходили бойцы, точно глубь земли рождала их - с обветренными лицами, неторопливым говором. Они строились ротными колоннами, уходили отсюда на фронт.

- Сибиряки, - заметил дядя Вася. - И мороз-то нипочем. Крепкие ребята.

Ближе к окраине города все менялось: исчезли прохожие, у противотанковых орудий артиллеристы в маскировочных халатах раскладывали снаряды. Дорога на Перхушково, как извилистый туннель, пробитый через снега, темнела бомбовыми воронками. Кое-где объезжали разбитые, еще дымящиеся грузовики - следы недавней бомбежки. Уже на семнадцатом километре отчетливо слышалась пулеметная трескотня, стали встречаться раненые, бредущие к Москве. Тут забуксовавшую "эмку" обогнал кавалерийский эскадрон, взмыленные кони роняли с губ пену, мелькали ножны, стремена, шпоры. И, когда тронулись дальше, эскадрон успел скрыться в лощине. Над Перхушковом завязался воздушный бой. Истребители крутились, наполняя холодное, как бескрайняя голубоватая льдина, небо вспышками огня, стуком автоматических пушек. То один, то другой самолет будто падал и, едва не задев верхушки сосен, круто устремлялся вверх. Но вот "мессершмитт" не вышел из пике, столб дыма взметнулся над лесом. К месту боя летели еще три звена истребителей со стороны Москвы. И немецкие пилоты, должно быть заметив их, начали уходить. На земле в этот момент чаще загромыхала артиллерия, неистовым треском переплелись автоматные и пулеметные очереди.

Штаб фронта занимал старинный двухэтажный особняк на берегу пруда, окаймленного вековыми соснами и березами. Через густой лес к нему вела широкая, прямая аллея. На этой красивой аллее стояли повозки, врачи бинтовали раненых, слышались крики, стоны. Грузовик с реактивной установкой приткнулся меж деревьев. И вдруг мелькнуло пламя, лес заполнился скрежетом, громом. Длинные тела ракет, обжигая огненными хвостами верхушки сосен, унеслись на юг.

Когда Невзоров подъехал к штабу, суматоха, вызванная появлением отряда немцев, улеглась. Ему сказали, что прорвалось не меньше батальона с тремя танками, но их оттеснили, а для Шапошникова захвачен танкист-лейтенант. Этого танкиста, правда, оглушило разрывом снаряда, и он ничего не соображает, да пока едут в Москву, начнет говорить.

Пленный, еще совсем молодой, лет двадцати, сидел у крыльца, обхватив трясущуюся голову руками. Он был забрызган чужой кровью, смерзшейся на комбинезоне и в светлых волосах. Дядя Вася тоже вылез из машины и, внимательно разглядывая танкиста, проговорил:

- Ишь ты... Застудится малый.

- Усади его в машину, - приказал Невзоров. - Да чем-нибудь руки свяжи.

В полутора километрах на снежном поле глыбой темнел подбитый танк. Мимо него цепью бежали к соседнему лесу бойцы. Опушка леса кудрявилась разрывами мин, где-то в дыму стучали пулеметы. Над головой Невзорова брызнуло мелкими осколками разбитое стекло.

- Легли бы, подполковник, - сказал, подойдя к нему, высокий, широкоплечий командир в задымленном полушубке с автоматом на груди. - Дура пуля щелкнет - и поминай как звали.

- А вы что стоите? - улыбнулся Невзоров.

Лицо этого командира светилось такой жизнерадостностью, так весело щурились янтарного цвета глаза, что невольно хотелось улыбнуться.

- Я с фронта, из дивизии. У нас это обычное дело.

Здесь в тылу рассчитывал часок отдохнуть, а пришлось автомат брать. Это уж добивают их... Сказали, что какой-то подполковник едет в Москву. Я его ищу. Не вы?

- Да.

- Капитан Лосев, - представился тот, - У меня к вам деликатная просьба. Записку не отвезете? Я сейчас напишу.

Невзоров пожал плечами, и Лосев торопливо добавил:

- Что вам стоит? Почтой неделю идет... А я две недели как виделся. Это на Арбате. Мимо будете ехать.

- Ну, хорошо, - кивнул Невзоров. - Только скорее.

Через десять минут еду.

Лосев торопливо расстегнул полушубок, из кармана гимнастерки вынул блокнот.

- За одну минуту напишу.

В его блокноте лежала фотография. Невзоров от удивления прикрыл на миг и снова открыл глаза. То была фотография Эльвиры.

- Красивая? - радостно засмеялся Лосев. - Да-а!

Мало что красивая. У нее сердце золотое, а характер еще лучше. С ней жить, как в сказке.

Невзоров теперь внимательно посмотрел на его лицо:

широкие, обветренные скулы, твердые губы, прямой, будто вылитый из меди нос. За внешним добродушием угадывалась твердая воля и широкая натура русского человека. А лет на вид не более тридцати.

- Я в госпитале на Арбате лежал, - объяснил капитан - Там и познакомился. Она, бедняга, хлебнула горя.

Какой-то оболтус у нее муж был. Разве не оболтус, если такую женщину упустил? Теперь все на место встанет.

Да сами увидите, какая она золото, чаем вас напоит...

- Боюсь, капитан, что не смогу, - произнес Невзоров.

- Так это одна минута. Сделайте одолжение!

- Не могу, - резко сказал Невзоров. - Потому что этот оболтус, как вы говорите, я и есть.

- Ну? - шепотом вдруг спросил тот. - Вы Невзоров? Ну и заварушка... Что же нам делать? Эх, черт!

Он поморгал веками, собрал морщины на лбу и неожиданно рассмеялся:

- Вот дела! А что делать?.. Жизнь... Где вам не повезло, мне будет удача. Как в наступлении целого фронта: одни потери несут, другим легче...

- Она ругает меня? - спросил Невзоров.

- Да нет... Говорит, сама виновата. Женщины при этой ситуации нашего брата кроют. А тут наоборот. Золотой характер!.. Ну и тесен же мир. Что нам-то с вами делать? Может, будем друзьями?.. Записочку кинете в ящик?

- Так и быть, - криво усмехнулся Невзоров.

Опять заскрежетала реактивная установка, и вой мин повис над лесом.

XXI

Густав Зиг лежал у поваленной сосны. Это дерево и спасло его, когда обрушился залп ракет. Эти реактивные мины были страшнее всего. Снег как бы испарился, черная земля обгорела. Скрученная, раскаленная мгновенным жаром хвоя дымилась. А лес гудел, кряхтел, точно огромное живое существо, которое нещадно посекли цепями. Разрывы обычных мин теперь казались легкими хлопками. Поблизости от Густава валялась чья-то оторваннал нога с лохмотьями штанины, на разбросанных трупах дымились шинели. За деревьями горел танк, а другой, последний из семи двигавшихся с батальоном, отползал... По полю к лесу неровной, вогнутой цепью, утопая до колен в снегу, бежали русские солдаты, что-то крича. Но голоса, ослабленные расстоянием и треском выстрелов, сливались, напоминая глухое жужжание.

- Огонь! - донеслась резкая команда.

Густав приподнялся на локте. У соседнего дерева Лемке, выпучив глаза, искал автомат. Обер-лейтенант Винер, стоя на коленях, в дымящейся, обгорелой у воротника шинели, глядел в бинокль.

- Огонь! - повторил он, взмахнув рукой.

Там, где бежали русские, клубочками завихрился снег. Разрывные пули вспахивали его частыми строчками...

До этого батальон, в котором находился Густав, занимал оборону под Наро-Фоминском. Ждали, когда наступающие севернее и южнее Москвы танковые группы достигнут целей. Из окрестных деревень солдаты натащили в траншею много одеял, тулупов, даже никелированные кровати. Ночами разведчики ходили через передний край, чтобы захватить какого-нибудь сонного ивана, еще чаще приползали русские с таким же намерением, и вспыхивала бешеная стрельба. Обер-лейтенант Винер снова командовал их ротой. Он стал еще более замкнутым, молчаливым, точно боялся подпустить других к своим мыслям. И с Густавом он встретился холодно, как бы сразу давая почувствовать разницу между ними. Лишь однажды, возвратившись из штаба дивизии, обер-лейтенант пригласил Густава к себе в теплую землянку с чугунной печкой и русским ковром на дощатом полу.

"Должен огорчить, Зиг, - сказал он тогда. - Присвоение офицерского звания вам отложили. Фюрер распорядился все присвоения сделать после захвата Москвы - и, грея руки у печки, добавил: - Есть исключения, но с вашим отцом были какие-то неприятности".

"Я получил на днях письмо, - сказал Густав. - Отец уже работает в военном госпитале".

"Идет битва за судьбу Германии, - ответил Винер. - И недопустима лишняя болтовня. Думайте о каждом слове".

Густав понял, что за ним установлен надзор. Механизм государства как бы сделал отца и сына заложниками друг друга, независимо от их взглядов.

А работает этот механизм без сантиментов и психологических исследований. Густав начал приглядываться к солдатам: кто из них доносит? И вместе с затаенным страхом росла непонятная апатия. "Во имя чего же все? - думал он. - Если отучить людей мыслить посвоему, то не будет и людей. Кончится прогресс общества. Что-то подобное высказывал Гегель. И тут отец, вероятно, прав. Все, оказывается, имеет свою противоположность".

Ежедневно Винер забирался на бруствер под свист русских пуль, то ли играя со смертью, то ли пытаясь увидеть что-то в снежных далях громадной страны.

Русские, в конце концов, пускали несколько мин, им отвечала артиллерия, и завязывалась дуэль. На соседних участках тихо, а тут жди горячий кусок металла.

За это солдаты невзлюбили его. Когда обер-лейтенант Винер, подтянутый, негнущийся, шагал по траншее, его провожали мрачные взгляды из-под низко надвинутых касок. Совершенной противоположностью Винеру был его заместитель лейтенант Штраус. Он постоянно находился в кругу солдат, любил соленые анекдоты и мог раскурить одну сигарету на троих. Было ясно, что и он едва терпел обер-лейтенанта. Тридцатого ноября дивизия снова перешла в наступление. Танки пробили русскую оборону. Вьюжной ночью батальон форсировал извилистую, обросшую густыми лесами реку Нару. Шальным снарядом убило командира батальона, и Винер, как старший из офицеров, принял командование. Тогда же по радио фельдмаршал Бок сам отдал прорвавшимся за Нару частям короткий приказ: "Только вперед, на Москву, герои Парижа, Варшавы!"

За два дня батальон продвинулся еще на тридцать километров к Москве, а позади войска растянулись узким, насквозь простреливаемым коридором, отбивая фланговые атаки. По этому коридору в тыл увозили раненых, обмороженных. Говорили, что трупы лежат штабелями вдоль этого пути, хоронить не успевали. И, слушая непрерывный гул артиллерии, все задумывались: откуда у русской армии берутся новые силы? Но приказ фельдмаршала идти только вперед оставался в силе. Утром третьего декабря разведчики вывели батальон к деревне Перхушково. Атака не удалась, и батальон откатился к лесу. Теперь русские шли в атаку...

Густав еще смотрел на обер-лейтенанта, когда Лемке испуганно закричал:

- Казаки, казаки!

Левее атакующих пехотинцев, размахивая клинками, мчались всадники. Лавина их приближалась так быстро, что стало вдруг от сверкания мелькавшей стали клинков нестерпимо холодно. Густав заметил, как один ефрейтор начал пятиться.

- Стой, ублюдок! - крикнул он. - Бегом, ко мне!

Этот ефрейтор Геринг из крестьянских сынков, однофамилец рейхсмаршала, с бегающими плутоватыми глазами, по всем наблюдениям, и мог доносить на него.

- Я... господин унтер-офицер. Я по нужде, - проговорил тот.

- Ах ты, свиное отродье! Ни шагу... Застрелю, скотина!

Он выпустил длинную очередь в прыгавшие, будто кентавры, на глубоком снегу фигуры всадников. Прямо как бы летел на черных крыльях мохнатой бурки один всадник, а пули не задели его. И в обойме автомата Густава кончились патроны. Совсем рядом уже была оскаленная морда коня и побагровевшее, искаженное яростью лицо человека. Геринг вскочил, намереваясь бежать. А Густав уткнулся лицом в землю. Его тут же обдало россыпью снега из-под копыт.

Храпели кони, леденяще-тонко повизгивали клинки, обрывая короткие вскрики. Рвал воздух беспорядочный автоматный стрекот... Ломая деревья, грохоча пулеметами, выполз танк. Всадники разворачивали коней, уносились по опушке леса. Возле оторванной чьей-то ноги лежало тело ефрейтора Геринга. Шея у него, срезанная наискось, будто вспучилась шапкой пенящейся крови.

Голова, еще в каске, откатилась, и на плотно стиснутые губы из ноздрей тоже вытекала кровь.

Лемке и двое разведчиков, пригибаясь, волокли к танку обер-лейтенанта. В одном разведчике Густав узнал Рихарда Хубе, с которым летел до Берлина. Возле гусениц танка убитый конь придавил человека в бурке.

"Мертвый кентавр", - подумал отчего-то Густав. Но всадник еще был жив, искал что-то рукой у пояса. Хубе торопливо вскинул автомат и пустил ему в грудь короткую очередь...

Танк прикрывал отступление, Солдаты толпой брели по лесной дороге, растирая щеки, носы. Обер-лейтенанта тащили на одеяле. Пуля застряла у него в пояснице, и даже сесть на танк он не мог. Все другие раненые, не способные идти, остались на месте боя. Теперь в батальоне едва ли насчитывалось полроты. У многих из-под касок, рукавов шинелей виднелись бинты. Густав часто оглядывался, недоумевая, почему русские не догоняют.