Время не ждёт

Глава первая Загадки мира

ир состоял из сплошных загадок, и на долю Шуры выпала нелегкая забота разгадать все, что он видит. В самом деле: разве можно оставить без ответа мучительный вопрос о том, почему железные пароходы не тонут в Неве? Или почему солдаты охраняют царский дворец, как тюрьму? Почему конка бежит по рельсам? Почему в морозные дни окна украшаются узорами? Почему кошка скребет когтями ковер? Почему арбузы не растут на даче в Ахиярви? И еще много «почему», на которые в одиночку не ответишь, сколько ни ломай голову. Одна надежда на папу. И Шура тихо открывает дверь в кабинет отца.

— Папа, а почему в фотографическом аппарате люди стоят вверх ногами?

— Ух, замучил ты меня своими вопросами, — шутливо вздыхает Михаил Александрович, откидываясь на «спинку кресла и приступая к трудному для мальчика объяснению законов оптики.

— А почему в подзорной трубе, наоборот, люди стоят правильно — вверх головой?

Отец ответил и на этот вопрос.

— А почему...

— Довольно, Шура, я очень занят. Ты можешь понять? По горло занят, — говорил Михаил Александрович, показывая краем ладони на горло и со смехом выставляя сына из кабинета.

Мальчик задавал вопросы не из праздного любопытства. Живя в окружении любопытных и еще непонятных для него предметов, он нередко размышлял над тем, как бы улучшить их устройство. А сделать это без папы было невозможно, потому что папа знает все на свете. Вот и приходится то и дело беспокоить его. Почему, например, поезд двигается по рельсам, а не по шоссе, мальчик уже знал, но почему для поезда проложены два рельса? Разве нельзя сделать так, чтобы он побежал по одному рельсу?

Фантазия работает усиленно, и Шура начинает нарушать порядки в доме: ложится спать поздно, и то, по правде говоря, не спит, а только, закрыв глаза, притворяется спящим. Надо же ему, в конце концов, решить сложную задачу об однорельсовом поезде.

За обедом и ужином мать часто напоминает: «Жуй лучше». Легко ей говорить так, но каково Шуре, который очень спешит. Встав раньше всех из-за стола, он запирается в своей комнате и самозабвенно рисует что-то. Настает, наконец, день, когда рисунки удивительного поезда уже готовы. Паровоз напоминает цаплю, стоящую на одной ноге. Каждый вагон снабжен рулем, с помощью которого проводник, как велосипедист, должен держать вагон в равновесии. Шуре кажется, что все рассчитано правильно, и он идет к отцу.

— Папа, смотри, какой я поезд придумал.

— Придумал? Что же такое ты придумал? Что-нибудь необычное, да?— откликается улыбающийся отец и приступает к просмотру рисунков. Михаил Александрович в отличном настроении, и это радует мальчика. Но ответ отца ошарашивает его:

— Зря старался, родной мой, в Америке уже есть однорельсовая железная дорога, — говорит он и оборачивается к жене.— Ты видела, Адель, сын наш хочет перещеголять Америку, каково, а?.. Для этого у тебя еще нос не дорос, — добродушно посмеивается Михаил Александрович, нежно гладя сына по голове.

Разумеется, никаких однорельсовых железных дорог, проложенных по земле, в Америке не было и нет. Михаил Александрович вычитал где-то о необычном поезде и поверил в его существование.

— Не огорчайся, Шура, ты еще придумаешь что-нибудь такое, чего нет даже в Америке, — утешает мать.

Но мальчик безутешен. Он уходит в свою комнату, бросает рисунки на подоконник и садится. На лице его скорбь, а в ушах звенят смех и слова отца: «Для этого у тебя нос не дорос... Нос не дорос...»

Михаил Александрович Игнатьев — крупный петербургский ветеринарный врач — не одобрял увлечения своего первенца техникой и старался возбудить в нем интерес к естественным наукам. Он давал ему читать книги о природе, сам мастерски рассказывал удивительные истории из жизни животных. В доме его, на Забалканском проспекте, книжные полки гнулись под тяжестью книг Дарвина, Тимирязева, Сеченова, Палладина, Турского, Брэма и других авторов по зоологии, ботанике и физиологии. Особенно Шура любил читать журналы и больше всех — журнал «Природа и люди». Чего-чего только он не находил в нем! Кажется, не было вопроса, на который этот журнал рано или поздно не давал бы ответа.

Как-то мальчик открыл свежий номер журнала «Природа и люди» и вскрикнул от неожиданности. В нем было напечатано изображение поезда, движущегося по одному рельсу, проложенному по земле. В пояснительной статье говорилось, что каждый вагон снабжен огромным тяжеловесным жироскопом, который вращаясь, держится устойчиво, как волчок, и поддерживает в равновесии вагон. Это был всего лишь проект, но автор статьи уверял, что через десять-пятнадцать лет все железные дороги мира станут однорельсовыми.

Шура решил, что отныне, прежде чем изобретать, он будет справляться у отца, — не создана ли уже такая машина. Однако и это не помогло. Каждый раз при попытке посоветоваться о новой идее изобретения отец предлагал сыну бросить ненужную затею, потому что придуманное Шурой давно уже существует в России или еще где-нибудь.

«Странное дело: люди, должно быть, все уже изобрели? И как только они успевают? Прямо не угонишься», — заключал с горестью Шура. Так, терпя разочарования, он постепенно охладевал к технике. Но ее место в душе мальчика заняло другое, не менее интересное увлечение.

Он читал много книг о животных и растениях. Нельзя было оторваться от страниц, описывающих жизнь л повадки медведей, лис, волков, львов, разных птиц, зебров, жирафов, слонов. Да что там слоны! Жизнь самой крохотной букашки — комарика, муравья — тоже представляла для него мир еще неизведанный, загадочный. Но самое главное, конечно, обезьяны. Оказывается, они — наши предки. В книгах пишут и отец подтверждает, что прежде на земле не существовало ни одного человека. Вместо людей были лишь человекообразные обезьяны.

И вот человекообразные обезьяны начали ходить на задних ногах, а передними хвататься за ветки, рвали плоды или сбивали их палками. Постепенно — за многие, многие годы — передние ноги развились и начали работать, как настоящие руки, а сама человекоподобная обезьяна стала первобытным человеком. Потом такие первобытные люди сделали из камней и палок молотки, потом топоры, ножи, копья. И чем больше делали они вещей, тем умнее становились. Дети учились у старших, а выросши, сами придумывали что-нибудь новое... Удивительно!

Об этом, само собой понятно, нельзя было и заикнуться в гимназии. Попробуй-ка скажи, что наши предки — человекообразные обезьяны, и тебя накажут за «ложь богомерзкую», хотя все знают, что это не ложь, а чистая правда.

А почему нельзя говорить правду? Загадка! Новая жгучая загадка! Шли годы, и чем старше становился Шура, тем она больше занимала его мысли.

В восьмидесяти верстах севернее Петербурга, от станции Райвола идет на восток шоссейная дорога. Она прорезает рощи и сосновые леса, часто извиваясь, огибает овраги, лощины, каменистые кручи, холмы и мелкие озера, притаившиеся в лесных впадинах, то взмывает в гору, то летит вниз. На двадцать шестой версте дорога снова бежит в гору и, точно по волшебству, неожиданно внизу открывается чудесное озеро Ахиярви.

На берегу самого озера расположилось имение, полученное в наследство матерью Шуры — Аделаидой Федоровной. Из озера вытекает прозрачный ручей Пескарка и бежит по земле Игнатьевых, вливаясь в Ганнину речку, названную так по имени сумасшедшей старухи Ганны, живущей одиноко в соседнем лесу.

Двухэтажный деревянный особняк с верандами, облицованный снаружи тесом и украшенный ажурной резьбой, завершался башенкой-балконом. Рядом с домом стоит сарай, позади изба работника Микко, поодаль — небольшой скотный двор и другие строения.

Михаил Александрович вырастил на участке крыжовник, малину, смородину, сирень. Но больше занимался животными. У него была лошадь, две коровы, куры, утки, гуси. Он улучшал породы птиц, выводил новую породу свиней.

По соседству в лесах водятся волки, лисы, лось", зайцы, во множестве белки, дятлы, куропатки, изредка рысь. Что же касается многочисленных озер и прудов, рек и ручьев, то это сплошное царство рыбы.

Малорослый для своих тринадцати лет, подвижной, Шура исходил своей семенящей походкой все окрестные леса и поля, неутомимо коллекционировал птичьи яйца, цветы, насекомых, пытливо наблюдал, как они копошатся. Не довольствуясь этим, он и дома создал уголок зоолога: завел белок, птичек, кроликов, содержал рыб в аквариуме. Юный натуралист по-серьезному изучал жизнь своих пленников, особенно белок, любуясь тем, как удивительно ловко они работают своими коричневыми лапами и острыми резцами. Он углублялся в наблюдения настолько, что порой не слышал, когда к нему обращались, смотрел на вопрошающего и не видел его. Шура дополнял свои наблюдения сведениями из книг. Однако у него было много и других интересов, которым он отдавался с неменьшей силой.

Взрослые начали замечать, что мальчик куда-то уходит вместе с десятилетним братом Федей. Отец подозревал, что у ребят завелась тайна, но, не видя в этом ничего дурного, не беспокоил их Однажды утром братья проснулись очень рано. Поспешно позавтракав, они направились к Ганниной речке. Михаила Александровича начало одолевать любопытство. Надев белый форменный китель надворного советника и фуражку с черным околышем, он отправился вслед за сыновьями.

В русле быстрой речки громоздились огромные валуны, а сама она и берега ее были полны камней и гальки. С левой стороны почти отвесно возвышался оползающий желтый илистый берег, дойдя до края которого Михаил Александрович остановился, оглядывая местность.

Сквозь шорох деревьев и шум речки он услышал восторженные взвизги ребят и обернулся. Шура и Федя стояли по колени в воде в одних трусиках. Речка в этом месте была пошире, мельче и протекала спокойно. Мальчики по локти опустили руки в воду, хватая на дне рыбу и с радостным визгом бросали ее на берег.

— Держи, держи, Федя!

— Уф-фрр, ух, какая студеная вода!

— Да ты хватай, растяпа, хватай скорее, ну!

— Хватаю, поймал, поймал, во!

И рыбка, серебристо сверкая на солнце, шлепалась о камни и беспомощно билась. Михаил Александрович был озадачен: каким же образом эти маленькие фокусники берут, не ловят, а именно берут, голыми руками рыбу прямо из реки? Он зашагал к детям вдоль высокого берега, снедаемый острым любопытством. Между тем ребята только входили во вкус. Резвые выкрики их прерывались звонким смехом, вызванным очередной удачей. Что-то подкупающее, заразительное было в этой чистой, как брызги воды, детской радости. Михаил Александрович вдруг почувствовал себя мальчишкой и, приложив ладони трубой к губам, озорно закричал:

— Эге-ге-е-ей, Шура, Федя! Что вы там делаете? Примите и меня в компанию!

Ребята разом вскинули головы и увидели в тени березы отца.

— Папа, папа! Мы лабиринт сделали, — запрыгав, кричал Федя.

— Какой лабиринт?— не поняв сына, спросил отец.

— Как у царя Миноса, — ответил Шура.

— Ого!— понимающе поднял брови отец, затем бочком, с трудом соблюдая равновесие, спустился по крутизне берега к ребятам.

— Как же ты сообразил это, Шура?

— Так... Я подумал: Тезей вон какой был умный, а без нити Ариадны не смог бы выбраться из лабиринта. А рыба глупая, без нити Ариадны тем более не выпутается из лабиринта.

— Ах, умница, ах, какой ты молодец!— произнес Михаил Александрович, чувствуя, как сердце переполняется родительской гордостью.

Теперь он отчетливо увидел, что речка перехвачена валом из камней и гальки, поднятым выше уровня воды. Шагов на восемь в длину и на всю ширину речка была разбита на каменные клетки с узенькими входами и выходами. Рыба, идущая по течению, попадала в лабиринт и блуждала по запутанным ходам. Шура и Федя строили лабиринт несколько дней. Как они и рассчитывали, за ночь в клетки лабиринта попало много рыбы. Братья загораживали выходы, запирая свою маленькую жертву с тесной клеточке, и после короткой борьбы ловили ее. Если рыба ускользала, то они настигали ее в соседней клетке.

Желая блеснуть своей ловкостью перед отцом, Шура и Федя вновь заработали. Высмотрев очередную жертву, они шарили руками и бросали добытую рыбку к ногам сияющего от удовольствия Михаила Александровича. Захваченный азартом детей, он начал давать советы, кричал, по-ребячески волновался. С шумом летели брызги воды, отчего ребята визжали и еще больше смеялись. Смеялся и Михаил Александрович, задрав бородку и трясясь всем телом.

Рыбу подали к обеденному столу. Она была мелкая, но, как показалось Шуре и Феде, очень вкусная. Зажарены были пескари и карасики, но их называли тезейками, несчастными тезейками, попавшими на сковороду за неимением нити Ариадны.

Зима. В 10-й классической гимназии на улице Первая рота идут уроки. За окнами густо падает снег. Законоучитель протоиерей отец Виссарион Некрасов рассказывает ученикам третьего класса о премудростях закона божия.

— Вера без дела мертва есть!— говорит он, поглаживая седую бороду.— Ты должен любить бога, сотворившего тебя; во-вторых, люби ближнего, как самого себя, — продолжает законоучитель, перечисляя дела, без которых «вера мертва есть»;—не делай другому того, чего не хотел бы, чтобы сделали тебе. Благословляйте тех, кто обижает вас, ибо что за заслуга любить только тех, кто вас любит, так все язычники поступают, вы же любите тех, кто вас ненавидит...

Класс слушает молча. Один Толя Белоцерковец, сидящий за одной партой с Шурой Игнатьевым, кощунственно фыркает:

— Чудеса, — говорит он, — у тебя кто-нибудь оторвет нос, и ты за это люби его. А потом, что это значит: люби бога, сотворившего тебя?.. Выходит, не только Адама и Еву, но и тебя бог сотворил, и меня сотворил... А знаешь что, Шура, скажи батюшке про обезьяну, посмотрим, что он скажет.

Игнатьев усмехнулся.

— А слабо́, — подзадоривал Толя, толкая друга локтем.

— Захочу, так скажу.

— Не скажешь!

— Скажу!

— Не скажешь, духу не хватит, — искушающе нашептывал Толя.

Игнатьев упрямо насупил брови и поднял руку.

— Вот и скажу, на зло тебе скажу, — произнес он, бледнея, и обратился к священнику:— Я читал книгу, в которой говорится, что люди от обезьяны произошли...

Отец Виссарион глянул на гимназиста из-под густых насупленных бровей и пробасил:

— Не пристало тебе читать богомерзкое сочинение отступника христовой веры!

Шура несогласно качнул головой, возразив:

— Нет, ее написал знаменитый ученый... Законоучитель решительным жестом остановил гимназиста.

— Мы с тобой поговорим об этом отдельно, после уроков, — сказал он.

Во время перемен Шура нарочно попадался на глаза отцу Виссариону, но тот забыл или делал вид, что забыл об обещанной беседе. В конце концов Шура напомнил о ней сам, встретив священника на крутой лестнице школы.

— Вы думаете, я забыл о вашем обещании?—спросил мальчик лукаво.

— Хорошо, Игнатьев, мы побеседуем. Приходи ко мне в субботу к восьми часам вечера, — с напускной любезностью ответил священник.

В назначенный день Игнатьев нарядился в новый мундирчик гимназиста, надел серо-голубую шинель со сверкающими пуговицами и отправился к отцу Виссариону. Квартира протоиерея находилась в доме, смежном со школой. Отец Виссарион хорошо относился к. Шуре, и все же, когда он медленно и неохотно поднимался по лестнице, им вдруг овладела робость. Дверь отворила служанка, и гимназист растерянно замешкался.

Вся передняя была увешана шинелями чиновников, офицеров, мужскими и дамскими шубами. Из глубины квартиры доносились оживленные голоса, перебиваемые взрывами смеха. Шура потоптался на месте и пробормотал удивленной служанке:

— Извините, кажется я ошибся этажом, — и хотел дать волю ногам, но был остановлен голосом законоучителя.

— Нет, Игнатьев, не ошибся, разденься! Священник пригласил маленького атеиста в субботу, забыв, что это день именин попадьи. Он ввел мальчика в просторную комнату, где за длинными столами, загроможденными графинами, бутылками, тарелками и вазами с едой и фруктами, расположились гости. Сверкая орденами, нашивками, перстнями, браслетами, мужчины и женщины с любопытством оглядели стушевавшегося гимназиста. Выручила сама именинница, полная сияющая попадья, усадив Шуру на свободное место в конце стола.

Чувствуя себя совершенно лишним, мальчик без аппетита поел немного хлеба с ветчиной, страдальчески озираясь, высидел, как на иголках, минут двадцать. Именинница не спускала глаз с его покрасневших ушей и что-то шептала дородной соседке. Соседка улыбалась в ответ, выставляя большие, редкие и кривые зубы. От этого недвусмысленного шопота уши Шуры стали пунцовыми. Наконец, набравшись смелости, чувствуя себя оскорбленным, Шура встал, извинился перед хозяевами и направился к двери. Ему, видите ли, надо еще готовить уроки. Звон бокалов на секунду затих, потом опять возобновился. Никто больше не интересовался мальчиком. Один хозяин дома лукаво взглянул на Шуру и встал, чтобы проводить его.

В передней он помог мальчику просунуть руку в рукав шинели, пытливо всматриваясь ему в лицо. Шура считал себя обманутым. «Все равно не сегодня, так завтра спрошу ответа на свой вопрос», — прочитал отец Виссарион на обиженном, упрямом лице гимназиста и решил успокоить его. Нагнувшись над ухом Шуры, он прошептал с вкрадчивой ласковостью:

— Ты думаешь, я забыл о нашем разговоре? Нет, Игнатьев, я все помню, — помолчал и вдруг спросил:— А сколько тебе лет?

— Четырнадцать, — неохотно буркнул мальчик.

— Большой уже!.. Ты умный и добрый юноша, Игнатьев, и я желаю тебе добра. Я вижу, что ты многое знаешь. Ну, и я ведь немало знаю, понял?— священник отечески похлопал гимназиста по плечу.

Хмурость сошла с лица Шуры. Он доверчиво кивнул отцу Виссариону, ожидая, что тот расскажет ему, что именно он знает. Законоучитель собрал в руку бороду, спрятал глаза под густыми бровями, задумался. Оглянувшись в сторону кухни, — нет ли служанки, — он с видом заговорщика продолжал:

— Мой добрый тебе совет, Игнатьев: обуздай свой юный разум, жаждущий истины, не спорь о бытии божием, учись воздержанию и воздержись, не роняй также семена неверия в души ближних, не искушай их... Всякий мыслит, как умеет, живет, как может. Обещай, стало быть, не мешать и мне в классе, согласен?

Шура машинально кивнул головой, без конца застегивая и расстегивая пуговицу шинели. Собственно, почему он кивнул, молчаливо и быстро соглашаясь с законоучителем, — мальчик и сам не понимал. Он собрался, было, спросить ответа на вопрос о происхождении человека, но язык почему-то не повиновался. А отец Виссарион, сделав вид, что беседа уже закончена, сказал напутственно, отворяя дверь на лестницу:

— До свидания, сын мой, передай поклон отцу своему.

Гимназист споткнулся на ступеньках, размышляя о том, что ему пришлось услышать, хотя законоучитель не сказал ему ничего особенного. В то же время Шуре показалось, что священник сказал ему что-то многозначительное, произнося фразу: «и я немало знаю». Выходит, что он знает и правду о происхождении человека.

Почему же тогда он преподает «закон божий»? «Все называют отца Виссариона образованным и правдивым человеком, а он, оказывается, не совсем правдивый», — взволнованно думал Шура, шагая по Забалканскому проспекту с поднятым воротником шинели.

«Всякий живет, как может», — говорит священник. Как же живет этот толстый самодовольный коммерсант, что едет в карете? Наверное, он не мучается угрызениями совести, когда разоряет своих ближних? А этот, вышедший из конторы адвокатов, юрист защищает на суде вора или убийцу; этот акцизный кладет себе в карман часть казенных сборов; на улице Третья рота живет интендант, который — Шура слыхал — продал солдатские сапоги из цейхгауза. От суда интенданта спас генерал, видимо, тоже не задаром... Словом, всякий живет, как может.

В свете газовых фонарей то и дело мелькали мертвенно бледные, с резко очерченными тенями, лица аристократов, чиновников, коммивояжеров, приказчиков, офицеров, и на каждом лице Шура видел печать дурных поступков, совершенных ими ради личных выгод. Совсем еще недавно мир взрослых представлялся Шуре чистым, справедливым и добродетельным. Потом он начал узнавать о дурных поступках взрослых, и мир этот предстал в ином свете, обнажив перед ним свои уродливые стороны. В этот вечер Шура был сосредоточенно задумчив, искал уединения. Все люди вдруг показались ему нечестными, неискренними, лжецами.

«Неужели все?»— спрашивал он себя.—«Нет, не все. Не может этого быть. Отец не такой. Он старший врач скотобойни Петербургского городского самоуправления, получивший за свои честные труды ученую степень магистра ветеринарных наук. А таких людей, умеющих жить без обмана, тоже немало на свете. Почему же священник Виссарион не пожелал стать ученым, подобно отцу Шуры, не захотел жить правдой? Эх, спросить бы у него!»

Скотобойня была расположена на большой территории в конце Забалканского проспекта и Обводного канала. Главный вход в бойню украшали два могучих бронзовых быка. Недалеко от этих скульптур стоит трехэтажный кирпичный дом, верхний этаж которого занимает семья магистра ветеринарных наук. Вдоль набережной Обводного канала тянется длинная ограда. За ней находится широкий сенной двор. Сюда по Варшавской ветке пригоняют скот и ставят на откорм в ожидании дня торгов.

И что это за представление — торги? Два раза в неделю мимо бронзовых быков идут на скотобойню мясо-промышленники и торговцы скотом—прасолы. Это — здоровенные раскормленные мужчины в теплых шубах и широких штанах, заправленных в начищенные до блеска сапоги гармошкой. Волосы у них острижены под скобку, аккуратно причесаны и смазаны маслом. На животах красуются неизменные золотые цепочки часов. Словом, все более или менее внешне похожи друг на друга. Но как только объявляется начало торгов, — обнажается их внутреннее несходство, различие характеров, темпераментов. Слышится неистощимо разнообразный говор, поднимается неугомонный крик, ругань, божба, страстные заверения; сыплются пословицы, каламбуры, шутки. И до чего же необычен и сочен язык приезжих купцов и сгонщиков скота! Один клянется другому именами всех святых, что продает скот «так на так», в убыток. Делает он это лишь из уважения к нему, Ивану Ивановичу, а другому —«бог свидетель»— ни за что бы не отдал гурта за такой бесценок. Не сумев надуть Ивана Ивановича, он оборачивается к Петру Петровичу, которому тоже из уважения и желания дать заработать, готов уступить за малую цену, почти даром. Но Петра Петровича не проведешь на мякине, поэтому прасол подступает к третьему мясопромышленнику — Исидору Фомичу, затем к Титу Калистратовичу, Андрею Африкановичу и так далее. Потом, сбавив цену, — «уж совсем даром», — снова обращается к Ивану Ивановичу, к стреляному воробью Петру Петровичу. Так помногу раз он обходит всех, и все обходят его и друг друга. В глаза один другому расточают медовые речи, за глаза же шельмуют друг друга, никто не верит никому, все лгут и кривят душой. Всякий живет, как может. Здесь обман и надувательство — профессия: не обманешь, не продашь; ложь возведена в степень искусства, а «честный» купец — это лишь неуличенный обманщик.

Купцов поддерживают, хваля товар, сгонщики скота, вконец охрипшие горькие пропойцы, с обветренными жесткими лицами, красными припухшими веками, одетые в кафтаны и армяки, местами подпаленные огнями ночных костров.

В конечном счете кто-то кому-то уступает или уступают обе стороны, и раздается громкое хлопание рук. Вот двое стоят в цепком рукопожатии через полу шубы или поддевки, в зависимости от сезона, трясут друг другу руки. Торг состоялся. Один хлопок иногда означает покупку полуторы тысяч голов скота с барышом по пять-семь тысяч рублей купцу или мясопромышленнику. Вот почему в торжественный момент заключения сделки со всех сторон лезут к ним сгонщики скота, хриплыми голосами вымаливают магарыч и, получив «синенькую»— пять рублей — или «зелененькую»— три рубля, спешат в третьеразрядный кабачок обмыть куплю-продажу.

Идя от священника мимо одного из таких кабаков, Шура услышал знакомые голоса сгонщиков и вспомнил, что днем происходили торги. В такие дни Михаил Александрович больше обычного бывал занят проверкой состояния убойного скота и качества мяса. Мальчик пожалел, что не скоро удастся поделиться с отцом мыслями, которые его сейчас так волновали.

Сгонщики скота пьяными хриплыми голосами пели какую-то заунывную песню. С сенного двора доносились рев и тревожное мычание животных. Навстречу попался городовой. Он вел молодого парня по мосту Обводного канала, скрутив ему за спиной руки. Лицо арестованного было искажено от боли и страха.

Все виденное и услышанное в этот вечер имело какую-то внутреннюю связь и подействовало на Шуру удручающе. Подойдя к дому, он услышал знакомые 1 звуки фортепьяно, на котором хорошо играла его мать. Контраст между музыкой Шопена и горлодерством хмельных сгонщиков скота, — контрасты противоречивой жизни, в которой, неизвестно как и почему, уживаются прекрасное и безобразное. Шура снял фуражку, шинель, зачесал короткие волосы ежиком и присел, застыв в кресле. Как всегда хорошая музыка вызвала у него хорошее, радостное настроение, отодвинув куда-то отталкивающее и бесчеловечное, что он увидел сегодня...

Разговор с отцом состоялся в следующее утро — в воскресенье. Выслушав сына, Михаил Александрович нахмурил брови. Затем поднял их и, взглянув сыну в глаза, заговорил с ним откровенно, решив, что наступило время поделиться с Шурой некоторыми своими взглядами на жизнь, поговорить о поступках людей. Михаил Александрович начал порицать чиновников за бездушие и угодничество, за карьеризм и продажность, говорил о сложной игре вокруг людских судеб, затеваемых юристами, о лицемерии духовенства, об алчности промышленников, о прожорливости департаментов. Он приводил множество ярких примеров, изливал свои чувства, забыв о возрасте сына.

Но отец был далек от мысли изображать все одними черными красками. Была и другая сторона жизни, чуждая, противоположная той, о которой он только что говорил. В большинстве бедные, простые люди не лукавят, не лгут, работают в поте лица, творят добро и довольствуются малым. Магистр и о них рассказал, приводя множество фактов их честной жизни, и вдруг замолк, осененный, как видно, какой-то новой мыслью. В глазах его вспыхнул знакомый Шуре блеск. Сейчас отец скажет что-нибудь исключительно интересное и приятное. Загорелись и глаза Шуры, точно такие же серые, как у отца. Михаил Александрович провел пухлой ладонью по высокому лбу, погрузил пальцы в седеющие волосы и с жаром воскликнул;

— А почему бы тебе, Шура, не поехать в Белый колодезь. Там близко увидишь, как живется нашему народу, познакомишься с нашими родственниками, поживешь с ними и тогда многое поймешь сам.

Поезд шел на Москву. Ветер мотал длинный султан дыма. За окном мелькали разреженные лоскутки пара, мимо медленно проплывали болотистые поля, рощи, одетые в молодую яркую зелень, а вдали неясно вырисовывались очертания огромного города.

Провожая сына в родное село, Михаил Александрович непрочь был бы и сам наведаться туда, но задержался по делам, обещав Шуре выехать недели через две. Поездка без отца представлялась не такой приятной, но, с другой стороны, мальчик необычайно гордился первым самостоятельным путешествием в такую даль, как Воронежская губерния. С особым удовольствием он забрался на верхнюю полку вагона, прилег ничком и положил подбородок на кулаки. Глядя в окно, он задумался над напутственными словами отца:

«... Люди там обездоленные, придавленные нуждой, обиженные судьбой. Увидишь у них много убогого, темного, необыкновенного с точки зрения наших привычек и понятий, — не удивляйся этому, по крайней мере, не показывай им своего удивления. Это их обидит. Обращайся с ними, как с равными, помни, что и отец твой вышел когда-то из их среды».

«Ког-да-то, ког-да-то, ког-да-то!..», — повторяли колеса безумолку на стыках, назойливо, до самой Москвы.

В Москве Шура решил осмотреть памятники старины. Он пошел от Каланчевской площади, через Красные и Мясницкие ворота, до Лубянки и дальше по Никольской улице до Красной площади. Здесь задержался, любуясь величавыми зубчатыми стенами Кремля с его высокими остроконечными башнями с двуглавыми орлами; поднялся по ступенькам на Лобное место и постоял, задумавшись, на том самом месте, где казнили Степана Разина. «Василия Блаженного» Шура оглядел со всех сторон и вошел внутрь храма. От всего виденного в Москве на него повеяло историей древней Руси — любимейшим предметом на уроках в гимназии. Потом он двинулся в Зарядье, покружился по узеньким переулочкам и заблудился. Пора было уже возвращаться на Каланчевскую площадь. Шура попробовал: повернул направо — переулок, налево — тупик, назад—опять кривой узкий переулок... и запутался безнадежно. Вдруг мальчик вспомнил свой прошлогодний лабиринт и улыбнулся. В Москве он оказался вроде маленькой рыбки, попавшей в лабиринт. Но Шура совсем не испытывал страха. Ведь можно же узнать дорогу на вокзал у прохожих. Вот, например, у этого дяденьки, одетого по воскресному в светлую рубашку с вышивкой и подпоясанного тесьмой с кисточками.

— Как мне попасть на Каланчевскую площадь?— спросил он у него.

— А ты кто будешь?— в свою очередь спросил пожилой мужчина, приветливо улыбаясь. Шура охотно рассказал о себе.

— И с утра ходишь-бродишь не емши? Ай-яй-яй, — сокрушился незнакомец и предложил:—идем!

Гимназист доверчиво последовал за ним, забыв о том, что дома его предостерегали от общения со случайными людьми. Шагая, Шура думал о куполах «Василия Блаженного», стараясь запомнить, какие из них с шишками, какие с витыми, какие с прямыми полосками... Опомнился он в полутемной комнате с низким потолком в глухом переулке. Вот и «вышел» из «лабиринта»! Сердце слегка сжалось от недоброго предчувствия: ну, не глуп ли он, как одна из тех рыбок, которые вместо выхода из лабиринта, угодили на сковородку? Между тем усатый вышел за дверь и начал с кем-то шептаться. Сердце сжалось сильнее. О чем они там шепчутся? И кто такой этот человек с большими обвисшими усами? Что у него на уме?..

Вошла женщина с охапкой сосновых, пахнущих смолой, стружек и щепок и скрылась за другой дверью. Шура сообразил: значит, этот дядька столяр, и ему стало радостно от этого открытия и стыдно за свои недобрые мысли. Нахмурив брови, он отважно сел, заботливо зачесал свой ежик. За дверью зашипела сковородка, вкусно запахло жареным луком и мясом. Вошел хозяин и, потирая руки, оживленно сообщил:

— Сейчас пообедаем, а потом погуляем по Москве. Хозяйка накрыла стол и накормила обоих простым, но вкусным и сытным обедом.

Пообедав, Григорий Иванович — так звали хозяина — и его случайный гость сели на конку и поехали на Театральную — поглядеть на Большой театр, потом — на Сухаревскую площадь. Весь длинный летний день они осматривали город. Вечером Григорий Иванович усадил Шуру в поезд и пожелал ему счастливого пути. Поезд тронулся. При тусклом свете привокзального фонаря Григорий Иванович махал цветным платком, улыбаясь подростку, как родному сыну. Растроганный Шура с чувством признательности думал: «Что за человек — Григорий Иванович? Он наверно из того «сорта» людей, о которых так тепло отзывался отец, говоривший, что их много на Руси».

Когда сумерки и расстояние поглотили Григория Ивановича, мальчик вдруг вспомнил, что не спросил его фамилии и адреса. Ах, как жаль! И крепко же они подружились за день — водой не разольешь.

На станции, недалеко от Белого Колодезя, Шуру встретил родственник — Иван Котречев, предупрежденный письмом. Котречев положил чемодан в телегу, полную мягкого пахучего сена, усадил мальчика и весело покатил по проселочной дороге. Выехали в поле. Вокруг спокойно колыхалось бескрайное море зеленых, с серебристым отливом, хлебов. Безоблачное синее небо казалось более просторным и синим, нежели холодное петербургское небо. Солнце здесь тоже было другое; оно палило нещадно, и перед глазами Шуры, словно река, могучим потоком двигался горячий воздух, насыщенный пьянящим запахом полевых цветов и тонким перезвоном кузнечиков.

Вот и Белый Колодезь. Село раскинулось на условной границе России и Украины и по виду ничем не отличалось от украинских сел с белыми хатами — мазанками, бахчами, подсолнухами, выглядывающими из-за плетня, и журавлем над колодцем. Людей не было видно на улицах, они ушли в поле или находились на огородах, в хатах.

Первыми встретили Шуру собаки, с лаем бросаясь к телеге. Куры, принимавшие на середине улицы пыльные ванны, вскакивали и с криком, махая запыленными крыльями, устремлялись прочь. На шум выбегали босоногие полуголые мальчишки и, увидя Шуру, громко объявили: «Барич едет, барич едет!». А на их голоса уже выходили парни, бабы, бородатые мужики в латаной и перелатанной одежде и с любопытством рассматривали гимназиста.

Среди могучих деревьев, бросающих на домики густую прохладную тень роскошных садов, бахчей, необъятно раскинувшихся полей и лугов — среди всей этой несказанной красоты природы одни только люди выглядели серыми и невзрачными. Сказочное богатство здешней земли и беспросветная, иссушающая душу бедность крестьян — вот что с первой минуты поразило Шуру.

Котречев подготовил для него и Михаила Александровича чистую комнату, увешанную иконами, вышитыми полотенцами, картиной с бравым генералом на коне, кружевными вырезками из старых газет. Все это сделали заботливые руки хозяйки. У Котречева был сын Петя, года на три старше Шуры. Они познакомились, быстро подружились, и Петя всюду сопровождал своего гостя.

Через день оба мальчика сидели под вечер на завалинке и беседовали. Шура рассказывал о Москве и Петербурге, стараясь живее представить Пете бурливую жизнь этих юродов. Их обступила гурьба ребят, с жадностью ловивших каждое слово рассказчика. Прошел час, но никто не проронил ни слова, никто не ушел. Шура с трудом вызвал на разговор одного из ребят — мальчика примерно своих лет.

— Как тебя звать?— спросил он.

Парень, переминаясь с ноги на ногу, глядя в землю, сопел и заставил трижды повторить вопрос, после чего с трудом выдавил:

— Лешка.

— А по фамилии?

— Игнатьев.

— Игнатьев?— Шура удивился, услышав свою фамилию. Он поговорил с мальчиком, затем с другими ребятами. Все они оказались Игнатьевыми, и многие бабы и мужики, с которыми он знакомился позже, — тоже звались Игнатьевыми. Сколько же бедняков носит его фамилию? Почти все старики оказались бывшими крепостными, и отец Шуры был сыном крепостных. Из всего села одному Михаилу Александровичу удалось «выйти в люди».

Михаил Александрович с детства обнаружил склонность к наукам. Тем не менее ему с большим трудом удалось поступить в Воронежскую гимназию. Жил он в тяжелой нужде, зарабатывал на хлеб, репетируя отстающих учеников. Гимназию он окончил с золотой медалью. Далее учился в ветеринарном отделении Петербургской военно-медицинской академии и окончил ее также с золотой медалью. Участвовал в Русско-турецкой войне. После фронта бессменно работал старшим ветеринарным врачом петербургской скотобойни, получил ученую степень магистра наук. Он стал создателем первого в России музея мясоведения и патологии, занимался лекционной и просветительской деятельностью.

Таков был Михаил Александрович, недосягаемо поднявшийся над родичами и односельчанами. Только теперь, увидя других Игнатьевых, Шура понял по-настоящему, кем был и кем стал его отец, и полюбил его новой, осмысленной любовью. А крестьяне — родственники, обделенные жизнью, замордованные помещиками и кулаками, вызвали у юноши щемящее чувство сострадания и желание еще больше сблизиться с ними, облегчить как-то их тяжкую жизнь. Но как? Об этом он еще не думал.

Шура выезжал с мальчиками в поле — полоть барские посевы, косить траву, управлял лошадью. Нет, нелегко было равняться на деревенских ребят в полевых работах, в ужении рыбы, в беге босиком по жесткой, кочковатой земле, но зато в одном деле он коноводил всеми. Вечерами хлопцы собирались в горнице Котречева. Приходили родственники всех ответвлений — Игнатьевы, Котречевы, Чучупалы — от мала до велика. Щура с удовольствием рассказывал им занятные истории, вычитанные в книгах; читал стихотворения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, особенно Некрасова, которого крестьяне понимали лучше и любили больше других поэтов.

Но не только слушать умели эти неграмотные парни. Среди них нашлось немало рассказчиков, сочинителей частушек, шутников и певцов. Рассказы их отличались простотой, народной мудростью, веселым юмором и сознанием внутренней силы простого человека. Вдоволь поговорив, хлопцы переходили к песням. Гремел хор. Запевалой выступал Сережа — статный, бронзоволицый парень, с искрящимися голубыми глазами. Его широкая загорелая грудь звенела, когда он пел своим сильным тенором. Как только он начинал запевать, лица окружающих расплывались в улыбке и все разом подхватывали песню. Сидя на земле и обнимая руками колени, проникновенно тянули широким грудным голосом крестьяне. Им подпевали юноши и девушки звонким» голосами, а позади гудели басы. Пели до позднего вечера народные украинские песни. И сколько было в них задушевности, любви, страдания и грусти! Грусти, необъяснимо приятной сердцу.

В скором времени приехал в родное село и Михаил; Александрович. Он был одет очень скромно, как полагалось «при хождении в народ», однако встречен был с большими почестями. Магистр наук побывал в доме каждого из родственников, роздал гостинцы, осведомился о состоянии скота и помог лечить кому — корову, кому — лошадь.

Михаил Александрович покорил всех своей общительностью, простотой в обращении с односельчанами. Он сам начал бывать на вечерах ребят, называя их «Вечерами на хуторе близ Диканьки», где рассказывали о разных суеверных случаях.

Чем больше хороших качеств открывал Шура в деревенских парнях, тем яснее сознавал несправедливость их доли. На эту тему он не раз говорил с Сережей, с которым очень сдружился.

— В самом деле, — спрашивал Шура, — вот вы трудитесь помногу, выращиваете рожь, пшеницу, а едите житный хлеб с мякиной...

— Рожь и пшеница не наши, господские.

— Они же всего не съедят, ведь лопнуть можно.

— Бирюк вола ест и не лопается, — отвечал Сережа. Приближался день отъезда. Михаил Александрович начал собираться. Он сказал сыну, что если ему хочется сделать доброе дело, то он должен снять мерки с ног всех родственников, не имеющих обуви. Шура понял, улыбнулся. Однако, неужели папа в состоянии купить всем обувь? Их же пропасть — босоногих!

— В состоянии, — ответил Михаил Александрович. Щура, Петя и Сережа горячо взялись за дело. Они обходили избы, снимали мерки. Шура записывал в тетрадь фамилию, имя, отчество и размер обуви. Часто сам нагибался и снимал точную мерку. В таких случаях родственники с ужасом отдергивали ногу: разве можно молодому барину заниматься таким делом?

Отца и сына провожала вся родня. Петя и Сережа сопровождали их до самой станции, а на прощание договорились с Шурой переписываться. Сережа знал грамоту.

Вернулись в Петербург через Киев. В Киеве остановились на два дня, чтобы закупить обувь. Михаил Александрович с сыном подобрали по размерам, записанным в тетрадь, сто пятьдесят одну пару сапог и отправили в Белый Колодезь.

В ответ в Петербург прибыло благодарственное письмо по адресу: «Санкт Питер Бурх, город скотобой, его величеству Михаилу Александровичу».

— Смотрите, дикий адрес, без фамилии, город какой-то придумали... и дошло, а!—смеялся Михаил Александрович...— Но, позвольте, меня ведь могут арестовать как самозванца. Пишут «его величеству», в цари меня возвели, ха-ха-ха!..

Самым близким, неразлучным другом Шуры был его сверстник Толя Белоцерковец. Их сблизили сходные интересы, увлечения, вкусы. Шура и Толя дружили давно, сидели за одной партой, вместе переходили из класса в класс.

Вернувшись из села Белый Колодезь, Игнатьев первым делом поспешил к Белоцерковцу и застал у него братьев Наумовых.

— О, Шура приехал, Шура приехал, вот кстати! — подскочил Толя и обнял друга.

Коля и Володя Наумовы тоже вскрикнули от радости. Это были красивые стройные парни, дети начальника петергофской почты. Коля был на год старше Шуры, Володя — на год моложе. Все четверо дружили.

Наумовы зашли к Белоцерковцу позвать его на несколько дней к себе в гости и очень жалели, что Шура в отъезде. Но вот и он явился, как в сказке.

— Ну, ты молодчина, Шура, что поспел. Едем, едем к нам в Петергоф, — говорили братья наперебой. — Там у нас замечательный буер есть! Поплаваем, Шура, на море покатаемся, рыбы половим, из «монтекристо» постреляем. Знаешь, мы купили три «монтекристо», ей-богу!

Шура принял приглашение, весь засияв, но сказал, что должен предупредить родных. Через двадцать минут он уже просил у отца разрешения.

— Из мужицкой халупы, да в царский дворец? Ха-а! Ты, брат, у меня чудеса творишь, — сказал Михаил Александрович, отпуская сына.

Прибыли юноши в Петергоф поздно и направились к парку Александрия. Здесь, рядом с Фермерским дворцом, в каменном доме жили Наумовы. Усталые друзья вошли в дом, поужинали, легли и вскоре заснули крепким сном...

Утром их разбудил резкий голос, повторявший одну и ту же фразу:

— Коля, Володя, вставайте, в гимназию идти! Шура открыл глаза и увидел огромного нахохлившегося попугая с выпученными бельмистыми глазами.

Друзья весело рассмеялись и начали одеваться.

Шутка Михаила Александровича о том, что Шура попадет из крестьянской халупы в царский дворец, была близка к истине, хотя к роскошным царским чертогам никого не подпускали на пушечный выстрел. Главные здания, цветочные клумбы Верхнего сада можно было видеть лишь издали. В Александрию пускали только в отсутствие царя, которого как раз не было. Юноши пошли к фонтанам. Шура и Толя застыли на месте, как зачарованные. Увидя, какое сильное впечатление произвело на них это красивое зрелище, Володя прочитал стихи Пушкина —

Водную феерию можно было наблюдать сколько угодно. Что же касается всего внутреннего великолепия дворцов — сверкающих залов, анфилад, ажурной резьбы, скульптур, ослепительного блеска люстр, позолоты, то они были совершенно недоступны глазу простого смертного. Шура высказал сожаление, что не может увидеть всех достопримечательностей Петергофа.

— Близок локоть, да не укусишь, — ухмыльнулся Коля.

— Понятное дело, ведь все это царское, — заметил Толя.

— И ты считаешь справедливым, что один царь владеет такими богатствами?— спросил Володя.

— А кто же должен владеть ими?— удивился Шура.

— Народ.

— Кто сказал?

— Многие, и твой тезка, в том числе, — ответил Коля.

Речь шла о старшем брате Наумовых, студенте Александре. Дома он открыто говорил о революции, требуя при этом, чтобы братья держали язык за зубами. Ведя такой же разговор с друзьями, младшие Наумовы в свою очередь строго предупреждали:

— Только держать язык за зубами.

— А вы слыхали про садовода?— спросил вдруг Володя, расширив красивые глаза.— Его застрелили на глазах у царя.

— Кто его застрелил?— в один голос спросили Шура и Толя.

— Конвоец. Во время прогулки царя в Верхнем саду. Царь зачем-то позвал садовода, возделывающего клумбы. Садовод — отставной бравый солдат — вскинул лопату на плечо и затопал к царю. Вдруг, бац!.. и нет человека. Конвоец подумал, что садовод без спроса пошел к царю и выстрелил. Сразу пятеро ребят осиротели...

— А что государь? Наказал убийцу?

— Чего ты захотел!.. Для него человек — хуже собаки. Он как ни в чем не бывало продолжал свой моцион.

Шура и Толя слушали рассказ, онемев от ужаса. Наумовы знали много неприглядных историй из придворной жизни и рассказали о жестокостях, творившихся на глазах царя, разрушая веру друзей в справедливость «божьего помазанника».

Парк Александрия раскинулся по морскому побережью вширь и вглубь. Это была великолепная панорама зеленого массива с густыми вековыми деревьями. Извилистые дорожки то спускаются, то поднимаются по пересеченной местности и на каждом повороте взору открывается новый пейзаж, один живописнее другого. В пейзажи эти, с видом на морские дали, искусно вписаны различные строения: Фермерский дворец, церковь Александра Невского. Котедж, царская дача и домики сельского типа.

Наумовы знали Александрию, как собственный дом. Вместе с Шурой и Толей они «прочесали» весь парк, лазали на деревья, бегали, боролись, кувыркались, ловили рыбу, купались в море, катались на лодке, словом вели себя как полновластные хозяева. Но только в одном деле не было им приволья — в охоте. Охота в радиусе 25 верст вокруг Петергофа запрещалась под страхом тюремного заключения. Царские егери и конвойцы особо охраняли Александрию. Зайцев и фазанов могли бить только особы царской фамилии и немногие придворные.

...Шумит, волнуется море, нарушая покой ночного леса. Лес отвечает шорохом миллионов листьев. Из-под деревьев слышится хриплое, короткое, как бы недоконченное кукарекание. Таким же голосом поет на вершине дерева птица, хлопая крыльями.

— До чего же точно подражает тебе, Коля, — усмехается Шура.

— Тише, тс-с, — цыкает Володя, — егери услышат.

Тишина. Юноши ползут на голос фазана, вдыхая прохладный воздух. Коля повторяет фазаний пароль, как бы спрашивая: «Ну где же ты»? «Я здесь, а что тебе надо?», — кричит с ветки петух, как бичом, хлопая крыльями. Охотники подкрадываются поближе, смотрят вверх. Видны кроны деревьев, зубчатые силуэты сосновых лап. Четыре пары острых глаз замечают на фоне неба фазана, поворачивающего на вытянутой шее голову. Рядом на ветках шевелятся смутные клубочки... Курицы. Коля снова поет фазанью серенаду. Петух отвечает голосом и хлопаньем крыльев. Вдруг тишину нарушает выстрел: «хлоп-хлоп, трах-тах-тах!..» Фазан кувыркается, рассыпая перья и падая вниз. Курицы срываются с веток, свистя крыльями. На все лады спросонья перекликаются обитатели потревоженного леса. Неожиданно тьму прорезает желтый луч ручного фонаря. Егери и конвойцы вместе с собакой ищут нарушителей ночной тишины. Ребята хватают убитого фазана и спешат к берегу моря. Стража — за ними. Поздно! Буер уже отчалил от берега. Он подымает свой белый парус, длинный и острый, как крыло чайки. Конвойцы не стреляют, зная, что беглецы — дети петергофских чиновников. Лихо наклонив парус, буер взмывает на гребне волны и проваливается вниз. Егери грозятся озорникам кулаками.

А юноши летят вперед. Море становится злее, бросая посудинку то вверх, то в стороны. Вскоре егери видят а мглистой дали лишь один парус. И кажется, что это. большая чайка отважно бьется с волнами. Юношам страшно и радостно. Володя обращается к морю и, подняв руку, читает во весь голос:

— В самом деле скрипит, — говорит Шура, крепко держась за мачту.

— Володя, а Володя, почитай стихотворение, которое ты недавно написал, — просит Толя.

Но Володя молчит, мечтательно устремив взгляд в плотный сумрак морской пучины.

У Наумовых было хорошо. Однако как ни хорошо в гостях, а дома лучше, — гласит пословица. Дома, то есть в Ахиярви, Шура снова по-серьезному увлекся естествознанием. Прежде всего он пошел осмотреть лабиринт и конечно, не нашел его. Снесли вешние воды. Восстанавливать лабиринт юноша не стал и занялся изучением повадок рыб. Михаил Александрович был доволен своей педагогической победой. Ему казалось, что он сумел-таки повернуть сына от техники к естествознанию. Подымая свою пухлую руку, магистр ветеринарных наук торжественно изрекал:

— Техника — это примитив, а в природе все совершенно. Простейшие живые существа гениальнее по устройству, чем твой паровоз или телеграф. Наблюдай побольше, и ты убедишься в этом!

И Шура наблюдал.

Прозрачный ручей Пескарка, берущий свое начало из озера Ахиярви, манил к себе юного натуралиста своим ласковым умиротворяющим журчанием. По ручью рыбы совершают путешествие из Ганниной речки в озеро и обратно. Шура ложится ничком на зеленый бережок и жадно, без устали наблюдает за маленьким подводным мирком. Приминая траву то тут, то там, он много дней изучает жизнь и повадки рыб.

Подумать только, каким изяществом форм и гибкостью обладают тела рыб! В ясный день эти юркие существа точно заряжаются солнечной энергией и показывают сказочную прыть. Их будто выстреливают из пистолета. Рыбки летят пулей, и в глазах Шуры стираются очертания их тел. Ударит здесь хвостиком, метнет хрустальные бусинки пузырьков, а в следующее мгновение — новые бусинки уже в пяти-шести шагах.

Но вот настоящее чудо: на быстром течении воды стоит не шевелясь маленький пескарь. Вода стремится вперед, журчит, напирает, а пескарь стоит, словно привязанный незримой нитью. Вдруг он вяло шевелит плавниками и плывет против течения, почти не прилагая усилий. Загадка! Немало еще придется Игнатьеву потратить времени на пескаря, поломать голову, прежде чем удастся открыть его тайну. Оказывается, рыбка находит в воде невидимые завихрения, зоны равновесия сил — водоворотиков и прямого течения — и становится туда отдыхать. В этих крохотных нейтрализованных зонах вода не сдвигала пескаря с места. И достаточно рыбке сделать едва уловимое движение, как она плывет против течения. Премудрый пескарь!

Шуре и прежде приходилось наблюдать удивительные примеры использования животными сил природы или читать об этом в книгах. Он знал, что орел часами парит в небе, очень редко взмахивая крыльями. Пользуясь силой ветра, он летит против ветра же. Чайка и буревестник почти вертикально взмывают ввысь, подставляя крылья сильным порывам ветра. Лебедь превращает свои крылья в паруса.

Птицы носятся по воздуху, а рыбы плавают в воде без усилий или прилагая очень небольшие усилия. А сколько все же они работают мускулами? Шура ищет ответа в книгах. Однако книги отвечают на другой вопрос — какие вкусные блюда можно приготовить из мяса птиц и рыб. А какая сила таится в мышцах фазана или пескаря, — ни слова. Вот о силе лошади говорится точно —75 килограммометров в секунду. Лошадь тоже «устроена», как выразился отец, гениально. Вся энергия ее мышц используется для различных движений. Не то мы видим в паровозе, у которого 93 процента энергии вылетает в трубу и пропадает на трении. А пароход? Интересно знать, например, насколько больше расходует пароход энергии на пуд веса по сравнению, скажем, с китом?

Так, ища ответов на вопросы, Шура добывает технические книги, журналы, обкладывается ими, вновь погрузившись в мир технических загадок. Он изучает законы движения тел: динамику, гидродинамику, аэродинамику. Одна книга рассказывает о строительстве пароходов. В ней даны расчеты мощности паровой машины, расхода топлива, сопротивления воды. А о ките или хотя бы о гусе — нигде ни слова. Между тем гусь и пароход двигаются по воде одинаковым способом: оба отталкивают от себя воду. Лебедь еще интереснее. Он плывет, как парусно-паровое судно, гребет воду перепончатыми лапами и подставляет ветру крылья.

Михаил Александрович меньше всего мог ожидать, что, подогревая страсть сына к естествознанию, он откроет ему дорогу обратно в мир машин. Отец увидел на столе Шуры литературу по технике и зоологии, чертежи машин и анатомические рисунки. Что это значит? Если Шура питает одинаковую страсть к двум наукам, то из этого ничего путного не выйдет. Двум богам не поклоняются. Шура уже взрослый, и пора ему выбрать одну профессию, если он хочет выйти в люди, думает отец. Уж он-то, опытный ветеринар, хорошо знает, что, кроме плавания по воде, ничего общего между гусем и пароходом быть не может. Сын, напротив, видит много общего и удивляется, что этого не замечают другие. В подтверждение своей мысли он может привести новый пример.

Шура сделал еще одно открытие, более интересное, чем разгадка «тайны» пескаря. Юноша увидел на дне ручья рака, передвигающегося силой течения против течения. Поворачивая ось корпуса то влево, то вправо, рак попеременно подставлял потоку воды перья хвоста. Вода напирала на перья, корпус рака отводился сперва в одну сторону, затем в другую, как маятник часов. В такт маятнику рак втыкал в дно ручья то одну, то другую клешню, подобно циркулю, «шагающему» по бумаге. С бьющимся сердцем следил юный натуралист за довольно быстрым движением этого простого существа, столь разумно использующего силу воды. Как интересно!

Шура окунул ладонь с выпрямленными сомкнутыми пальцами в ручей. Напор был так силен, что рука быстро устала. И на этот раз не обошлось без вопроса: а что если каждое перо на хвосте рака было бы величиной с лопату или с лемех плуга?

Каждое перо с лемех, а сам рак побольше гиппопотама. Вот бы силища у кого была!

Лет пять назад Шура, как и многие дети, бывало, мысленно увеличивал размеры насекомых. Он ясно видел божью коровку величиной в заправскую корову — ярко-красная, с белыми пятнами на полированной спине, огромная красавица; жука величиной с носорога; большую пеструю гусеницу—с поезд.

Мысль о раке размером с бегемота и даже больше не была праздной. Раздумывая над этим явлением много дней, Шура пришел к выводу, что, пожалуй, можно было бы построить этакого большущего механического рака, который потянет на буксире грузы вверх по рекам силой их течения. И он начал изобретать. Шура делал эскизы чертежей, рисовал варианты причудливого аппарата, не похожего на рака, но который должен был напором воды идти против течения.

В гости приехал Толя. Шура очень обрадовался. С другом веселее и, кроме того, — Толя всегда дает хорошие советы. Толя влюблен в технику и твердо решил стать инженером. Шура повел своего друга по лестнице на башенку-балкон и развернул перед ним чертежи и рисунки. Он рассказал ему о своих наблюдениях и о задуманном изобретении. Толя удивился и заметил:

— Здорово! — А потом спросил: — А на что это нужно? Очень уж медленно будет ползти твой железный рак.

— Ну и что? Он будет перегонять плоты вверх по реке. Им же большие скорости не нужны.

— Да-а!? — воскликнул Толя, глядя на дальний берег озера, — это, кажется, мысль.

— Хочешь вместе будем строить модель?

Толя медлил с ответом. Он долго любовался колеблющимся отражением сосен в озере и сказал:

— Откровенно говоря, я хотел предложить тебе другое дело. У меня есть журнал и книжка, где рассказано, как самому сделать динамомашину. И я уже строю ее. Я ходил на электрические станции на Мойке, у Казанского собора, и смотрел работу динамомашин. Правда, там их вращают паровыми машинами, а мы пока будем крутить вручную.

— Пока, а потом?

— А потом водяным колесом.

У Шуры возникла мысль о Ганниной речке, о водяном колесе, работающем на том месте, где был лабиринт. Это куда заманчивее, чем «рак» для плотов.

— Хорошо, будем строить динамомашину, а потом «рака», идет? — сказал он, чтобы не совсем уступить Толе.

— Идет, — ответил Толя.

В одной из комнат технологического института студенты собрались на митинг. Один из них вдруг громко вскрикнул:

— Друзья, среди нас предатель!

Студенты замерли, смятенно переглядываясь. Кричавший рывком открыл дверь большого шкафа. Там стоял человек, прикрывшись висящими пальто. Видны были лишь его ноги в знакомых штанах с полосками. Рослый студент отдернул пальто, и глазам присутствующих представился сам субинспектор Евгений Михайлович Ляпин. Он дрожал от страха. С минуту студенты смотрели на него молча, соображая, как с ним быть. Кто-то дал команду:

— Бей слухача! Бей доносчика!

— М-миленькие, р-родненькие, я не доносчик... не доносчик, я... случайно попал в шкаф, — взмолился субинспектор.

— Что-о?! Дураками нас считаете?!—загремел рослый студент, выволакивая субинспектора из шкафа.

Десятки рук потянулись к бархатному воротнику его мундира, крича:

— Выбросить подлеца в окно!

Вспомнив, что дело происходит на четвертом этаже, субинспектор Ляпин вцепился всеми пальцами в штаны двух из своих карателей и, вытянув ноги вперед, уперся каблуками в пол. Так, скользя по полу подошвами штиблет, он и поехал вперед, толкаемый в спину множеством рук. Его погнали по лестнице вниз, щедро угощая пинками.

— Помогите, спаси-ите!— кричал обезумевший от страха Ляпин, обнимая перила.

Внизу распахнули дверь и разъяренные студенты поддали субинспектору пинка. Он кубарем вылетел на улицу, грохнувшись о мостовую. Хрястнули шейные позвонки.

Выздоровел субинспектор через три месяца, однако шея осталась кривой на всю жизнь. Он носил высокие накрахмаленные воротнички, но это не обманывало людей, потому что голову он держал набок. Вернуться; в институт, к ненавистным студентам, он не имел охоты, в виду чего поступил в 10-ю гимназию классным наставником. Ляпин продолжал подслушивать и в школе, я даже с гораздо большим рвением, нежели прежде. Встанет поудобнее возле закрытой двери, намертво прильнет к ней ухом...

Однажды Ляпин так же, по старой привычке, присох к двери шестого класса. Он подслушивал, чтобы узнать, как проходит урок греческого языка. Преподавал этот предмет Рихард Карлович — толстый немец с маленьким красным носом. Ребятам было весело с ним. Рихард Карлович рассказывает им разные истории по-гречески, а затем сказанное повторяет по-русски:

— Царь Менелай имел собаку, отрубленную по отношению к хвосту...

Класс дружно гогочет. Немец сам дипломатически смеется, продолжая «ломать дрова»:

— Менелай послушный собака любил... Снова смеются ребята.

— Послушную собаку, послушную надо говорить! — кричит с места Шура, спасая грамматику русского языка.

Рихард Карлович багровеет:

— Игнатьев Александр, зачем научаешь сказать меня, зачем смотришь глазами? Нехорошо! — злится он.

— А чем же смотреть? — спрашивает Шура, недоуменно пожимая плечами.

— Что хочешь, Игнатьев Александр?

— Хочу знать, какая была у Менелая собака.

— Я сказал на руски язык.

— Повторите, повторите, Рихард Карлович, — озорно просит весь класс.

Немец знает, что ребята забавляются им, и идет на хитрость.

— Который не понял, рука верх!

— Я не понял, я, я, я! — кричат все.

— О, плохо слушаль! Двойка ставлю, — говорит немец, делая отметки в журнале.

По классу прокатывается глухой ропот возмущения: «Это еще что! Ему самому надо поставить двойку за «собаку, отрубленную по отношению к хвосту». Шура и Толя протестуют вслух. К их голосам присоединяются другие. Не желая раздувать конфликт, Рихард Карлович говорит, что он поправит отметки, если они будут «послушный мальшик».

Раздается звонок. Гимназисты бурливой гурьбой высыпают из класса, на ходу изливая свой гнев на учителя.

— Он не научит нас греческому языку и от русского-языка отучит!

— К чорту косноязычного Рихарда.

Ляпин не вмешивается в разговор. Не время еще «пресекать». Обстановка между тем накаляется. Шестиклассники шумят, готовые натворить что-нибудь неслыханное. Случай вскоре подвернулся.

Учитель Чевакинский, мягкий, добродушный человек, преподает историю России. Проходят тему восстания Разина. Учитель спрашивает урок у своего любимца Коли Наумова. Юноша встает и начинает без запинки рассказывать. Все идет хорошо до тех пор, пока Коля не говорит:

— Степан Разин был справедливым человеком, храбрым революционером. Он поднял восстание против угнетателей...

— Что?! Как ты его назвал? Степаном? Он Стенька, разбойник, он учинил бунт! — с неожиданной яростью обрушивается на любимца Чевакинский.

— Нет, не бунт, а революцию поднял он, поэтому я буду называть его Степаном, — невозмутимо отвечает Коля, оглядываясь на Шуру. Тот одобрительно кивает головой и хохочет.

— ... И Степан хотел идти на Москву...

— Ты дерзкий юноша. Говори Стенька!

— ... Степан думал установить в России справедливую власть.

— Стенька! Стенька, тебе говорят!—надрывается учитель.

Ответный визг и гул заглушает голос Чевакинского.

— Степан! Степан!—дразнит его весь класс. Шура становится на сидение парты и, размахивая рукой, кричит во всю глотку:

— Степан!! Степан!!!

Чевакинский пытается утихомирить разбушевавшийся класс, но, возбудив еще больший гвалт, бессильно опускается на стул. Победителю рукоплещут. Из-за шума они не замечают, как входит классный наставник Ляпин. Он хмур и грозен. Шура спрыгивает с парты. Но поздно, Ляпин заметил его. Наступает мертвая тишина.

Ученики ненавидели Ляпина. Иногда в его присутствии какой-нибудь гимназист нарочито громко спрашивает у другого:

— Почему Евгений Михайлович носит такие высокие воротнички?

Ляпин и виду не подавал, что слышит. Но он запоминал говорившего и долго мстил ему, несправедливо снижая отметки.

... Ляпин постоял с минуту перед притихшим классом и, не сказав ни слова, вышел. В просторном фойе он выждал конца урока, чтобы поговорить с Игнатьевым и Наумовым. Наумов ускользнул (он спешил на поезд, идущий в Петергоф), и классному наставнику удалось поймать одного Шуру.

— Александр Игнатьев, что у вас случилось с Чевакинским? — спросил Ляпин, хватая юношу за рукав.

— Вы знаете, что случилось, — ответил Шура, выдернув рукав. — Учитель неправильно назвал имя Разина, а мы его поправили.

— Ты и Рихарда Карловича поправлял! Не считаешь ли ты себя умней всех?

«И греческий подслушал Кривошейка», — подумал Шура, с ненавистью глядя в мутные глаза Ляпина.

— Чтобы поправить русскую речь Рихарда Карловича, вовсе не надо быть умным, — ответил юноша.

К спорящим подходили ученики.

— Какая гадкая нескромность!..

— Нисколько! Я говорю только правду. Рихард Карлович слаб в грамматике, — упрямо отчеканил Шура.

— А ты в чем силен? Ты силен мутить воду в классе, болтать чушь, недозволенный вздор!..

— Против вздора дозволенного!— ловко отпарировал юноша.

— Боже, что я слышу! — схватился за голову Ляпин. — Молчать!

Шестиклассники обступили их теснее, перехихикиваясь. Все замолкли, кроме Шуры. Закусив «удила», он продолжал спорить. »

— Разин стоял за бедных крестьян, которых до нитки обирали бояре и домовитые казаки.

— Это неслыханно, чудовищно! — затрясся Ляпин, подняв руку. Но ударить он не посмел. Слишком плотно стояли гимназисты. В 11-й гимназии учитель ударил гимназиста и между ним и учениками пошла свара. Вражда кончилась самоубийством гимназиста и забастовкой старших классов, которых поддержали несколько гимназий города. Ляпин вспомнил все это и, опустив руку, злобно сказал:

— Бедность твоих мужиков — пагубное следствие их беспробудной лени. — Закатив глаза, классный наставник уверял стоявших, что именно нерадивость и лень мужиков порождает нищету и голод, а нищета и голод порождают преступность. Поэтому бунты бывают там, где много бедных и таких разбойников, как сподвижники Стеньки.

Стоя в боевой позе, с взъерошенным, смятым ежиком, Шура разбивал «доводы» Ляпина примерами из жизни крестьян, разоряемых помещиками, ссылаясь на свои личные впечатления из поездки в Белый Колодезь. Перестав улыбаться, гимназисты слушали Шуру с большим вниманием. И вдруг Ляпин сообразил с ужасом, что разговор превратился в самый настоящий, непозволенный властями митинг. Он замахал руками и закричал истерически:

— Довольно, довольно! Замолчи! Я вижу, ты отравлен ядом народничества и идешь, как слепой щенок, по стопам цареубийц. Но помни — ты дурно кончишь свою жизнь — в петле! На виселице! На виселице!.. — поднял он грозно палец и запнулся.

Учитель Борис Константинович Лодыгин, подойдя незаметно, несколько минут сверлил Ляпина сквозь сверкающие очки острым, ненавидящим взглядом, Ляпин тоже ненавидел Лодыгина, но вместе с тем почему-то испытывал перед ним страх.

— Что вы столпились, прочь по домам, прочь, прочь! — прикрикнул Ляпин на гимназистов и первым направился к выходу. Лодыгин кинулся вслед и остановил его. Он выждал, пока гимназисты разойдутся, и тихо,-гневно выговорил сквозь зубы:

— Странная, непостижимая у вас система воспитания, Евгений Михайлович, — запугивать подростков петлей, виселицей.

— С этими маленькими каторжниками нельзя говорить иначе.

— Однако многие ваши коллеги обращаются с ними как раз иначе, пользуясь более гуманными мерами воздействия.

— И я пользуюсь, но... с нормальными юношами. А этот, как его... Игнатьев — висельник, и Наумов, и Белоцерковец — все они будущие висельники, — ответил Ляпин, полагая, что нападение — лучший способ обороны.

Лодыгин приблизил лицо к лицу своего врага, сжав кулаки. Нервно шевеля желваками, он с негодованием сказал:

— Так рассуждал тот негодяй из 11-й гимназии, который довел своего ученика до самоубийства. У того изверга с вами — один метод: сначала моральный террор, потом — террор физический, сначала виселица на словах, потом виселица на перекладине чердака школы.

Ляпин растерянно замигал блудливыми глазами. Вдруг, опомнившись, с возмущением спросил.

— Что вам нужно, что вам, собственно, угодно от меня, сударь?!

Лодыгин продолжал наседать, обдавая его горячим дыханием.

— Мне, как и любому порядочному педагогу, угодно, чтобы классный наставник не подслушивал у дверей, показывая детям гаденький пример. Мне нужно, чтобы вы из корыстных побуждений не снижали бы отметок лучшим ученикам; мне нужно, наконец, чтобы вы не измывались над юношами. Случай самоубийства гимназиста не первый в Петербурге, а третий за последнее время. Трагедии эти произвели сильное впечатление в городе. Вам несдобровать, если четвертое самоубийство случится в нашей школе. Взамен метода преследований вам следует избрать метод убеждения.

Лицо Ляпина выражало одновременно испуг и смятение. Косо, по-собачьи держа голову, он соображал, как бы отвязаться от разъярившегося учителя, однако так, чтобы сохранить «честь мундира», не очень явно капитулировать перед ним.

— Я поступлю по-вашему, сударь, если вы докажете, что ваш хваленый метод убеждения применим к Игнатьеву, — сказал он уже спокойнее.

— Я докажу это, и очень скоро, — уверенно ответил Лодыгин.

— Тогда давайте, Борис Константинович, продемонстрируйте, так сказать, ваш педагогический эксперимент, — фальшиво засмеялся Ляпин.

Осень 1896 года выдалась особенная, беспокойная. Директор гимназии Костев увещевал и стыдил гимназистов за «недостойное их поведение». Как-то, собрав их, он поучающе говорил: «Среди вас расцветают дурные наклонности — выводить свое собственное суждение об исконных, свято чтимых порядках на Руси, богом и государем предопределенных. Иные юноши распространяют опасные мысли, каковые сеют в народе зачинщики беспорядков — безбожники и бунтовщики. Чаша христианского терпения нашего переполнилась, и нам поведено свыше строжайше пресечь беспорядки. Однако к мерам суровым мы не прибегаем, полагаясь на благоразумие ваше и на склонность души вашей выйти из заблуждения, в каковое вы введены опасными сеятелями крамолы. О послушании, прилежании и о верности царю и отечеству взываем мы к вам!».

Летняя забастовка тридцати тысяч текстильщиков, растущее революционное брожение в народе сильно встревожили деятелей «просвещения», призванных обуздать быстрые и строптивые умы юношей. Но нередко напыщенные речи увещевателей лишь повышали интерес гимназистов к политике. В самоубийствах, вызванных невыносимым режимом в школах, юноши обвиняли уже не дирекцию, а существующий строй. Часто возникали конфликты с учителями, и зачинщики их в глазах учащихся вырастали в героев.

Из-за одного из таких конфликтов в 11-й гимназии были изгнаны ученик Зеленко и поддерживающие его товарищи, а из 9-й гимназии ученик Комаров. Все они поступили в 10-ю гимназию, где пользовались особым расположением сверстников и находились как бы на положении политических эмигрантов. Игнатьев и Белоцерковец завязали дружбу с «эмигрантами» и составили ядро учеников, объединившихся на почве недовольства установленным в гимназии режимом.

Лодыгин не знал, но инстинктом опытного человека чувствовал, что эти несдержанные, готовые на все поборники правды крепко связаны между собой каким-то товарищеским обетом. Только спустя некоторое время, когда юноши за прямоту, честность и ум полюбили учителя, они открыли ему свою заветную тайну: все они, как оказалось, состояли в ученическом «Союзе северной школы».

Группы «Союза северной школы» имелись в сорока столичных гимназиях. Он ставил перед собой задачу объединения учеников средних школ для совместных чтений, организаций лекций, диспутов на волнующие социально-политические темы и на темы о революции. Разумеется, члены «Союза» не имели верного представления о том, что такое революция. Несколько лучше разбирались в вопросах революции ученики 10-й гимназии. С ними много занимался Лодыгин, состоявший членом «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».

Встречаясь с Игнатьевым на тайных сборах, Лодыгин мог с уверенностью сказать Ляпину, что он легко добьется от юноши послушания. Будто случайно встретив Игнатьева на улице, Борис Константинович сказал ему:

— По некоторым соображениям ты должен сейчас вести себя, как самый тихий, покорный ученик.

— Это почему же?— удивился Шура, подняв на учителя серые глаза. — Я обязан сохранить конспирацию как член «Союза», но как ученик могу открыто бороться против существующих порядков, — с пафосом закончил он.

— Нужно, Игнатьев. Я держу с Ляпиным нечто вроде пари. Разве ты допустишь, чтобы он выиграл пари и посрамил меня?

Шура отрицательно покачал головой.

— Значит, договорились? Юноша утвердительно кивнул.

— А теперь по существу вчерашнего скандала. Я считаю, что не следует подымать шума по всякому пустяку. Я не одобряю демонстрации, которую учинили вы на уроке истории. Зачем ты вскочил на парту и махал рукой, крича? Это мальчишеская выходка! — Шура залился краской до ушей. — Нужно быть выдержаннее и скромнее. Чевакинский хороший учитель, любит ребят, добродушный, но безвольный человек. Я уверен, что он недурно относится к памяти Разина, но назвал его Стенькой, видимо подозревая, что Ляпин подслушивает. Не всякий умеет идти на жертву ради убеждений... Впрочем, мы вернемся к этому вопросу, когда будет в сборе вся группа. До свидания.

Шура пожал ему руку. Застыв на месте, он долго провожал учителя благодарным взглядом. Что за человек!..

Лодыгин много времени отдавал ученикам, подготавливая их умы к восприятию идей марксизма, однако ученики не все знали о нем. Учитель не только состоял в «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса». Он слушал лекции Владимира Ульянова и был лично с ним знаком. Лодыгин усердно занимался теоретическими вопросами марксизма, вел пропаганду среди рабочих и старших школьников.

Однажды, столкнувшись в коридоре с классным наставником Ляпиным, Лодыгин спросил:

— Кстати, как ведет себя ваш ученик Игнатьев?

— М-мм, Игнатьев? П-понимаете, я его не узнаю — тихий, кроткий — полная метаморфоза. Я подумал, что он на день, на два заделался агнцем, но вот прошел месяц, — и он... примерный из примернейших.

— Вот как! Не каторжник, значит!

— Нет, нет, он агнец, агнец. Хи-хи... Однако же не методом убеждения вы одержали победу, Борис Константинович. Дозвольте заметить, что в вашем педагогическом эксперименте есть секрет, который вы скрываете от меня.

— Секрет? — переспросил Лодыгин, загадочно улыбнувшись. — Есть у меня секрет, и большой! Неужто поделиться с вами?

— Непременно, непременно-с, ведь коллеги-с, так сказать, — угодливо осклабившись, сказал Ляпин.

— Так и быть, откроюсь вам, — мотнул головой Лодыгин и, внезапно нахмурив брови, сердито, почти гневно выпалил:

— Секрет — в любви к детям... — резко повернулся, сделал три шага, потом обернулся и добавил:— ...и в любви к человечеству!

В одной из комнат на квартире Белоцерковца было организовано нечто вроде слесарной мастерской. В углу стоял верстак с тисками и инструментами, на полке — лампа, а возле нее лежали чертежи. Изготовление динамо сопровождалось непредвиденными перерывами и сильно затянулось. Детали цилиндрической формы Шура и Толя заказывали токарям-кустарям, а слесарно-обмоточные работы выполняли сами. Увидев, что сын окончательно «завяз в технике», ослабив интерес к естествознанию, Михаил Александрович махнул рукой. Неисправимый изобретатель!

Динамо, в конце концов, построили. Наступила волнующая минута испытания. Шура взял концы отводных проводов «плюс» и «минус», собираясь принять на себя первый удар. Толя опасливо предостерег друга от возможного несчастья. Шура не послушался, решив пасть жертвой науки. Но наука на сей раз обошлась без жертв. Отчаянный испытатель взял концы проводов в рот. Толя покрутил большое приводное колесо... Даже язык не пощекотало.

Много раз пробовали таким образом, "перематывали обмотку, меняли детали машины, увеличивая диаметр приводного колеса, чтобы ротор вращался быстрее.

И вот Толя снова рванул за рукоятку колеса. Шура вздрогнул, искривив рот, лицо исказилось смешной гримасой испуга и радости. В комнату набились любопытствующие дети: двоюродная сестра Толи Ольга, брат Шуры Федя и другие. При виде гримасы Шуры они тоже испугались, но ничего не поняли. Шура подключил провода к пятисвечевой лампочке. Она тускло светилась, вызывая восторженные крики и визги присутствующих. Конструкторы были на вершине счастья.

Этим они и ограничились, позабыв о водяном колесе на Ганниной речке. Занятые уроками и делами «Союза северной школы», юноши перестали пользоваться динамо для практических целей. Впрочем, когда ребята донимали вопросами и ни под каким предлогом их не удавалось выдворить, тогда друзья прибегали к помощи динамо. Толя крутил его, а Шура, взяв в руки концы длинных проводов, гонялся за ними, пугая их. Те бросались врассыпную и визжали, наскакивая друг на друга.

Чтобы сбить ребят с толку и не выдать существования Союза, придумали, что в комнате должен собираться «электрический кружок», а они, мол, мешают. В подтверждение сказанному, друзья развешивали на стенах чертежи и электрические схемы, на большой стол ставили батареи с сухими элементами, клали лампочку, рубильник. К «верстаку», который представлял собой старый крепкий стол, была прикреплена динамомашина. Вскоре один за другим приходили юноши, а затем — учитель Лодыгин. Собиралось человек тринадцать-четырнадцать. Сначала все кружились около динамо, пробуя на себе силу тока, потом тихо усаживались, кто за стол, кто прямо на «верстак».

— Кто будет сегодня читать? Комаров? Давайте, — говорит Лодыгин и вдруг, вспомнив что-то, останавливает чтеца. — Впрочем, погодите. Я хотел бы прежде всего договориться с вами об одном деле — это о ваших выходках, не выступлениях, а именно выходках, против педагогов-ретроградов. Я полагаю, например, что не следует по всякому пустяку подымать шума, вызывать необдуманных демонстраций. Нам нужна серьезная, планомерная работа, а не буря в стакане воды. Вы согласны с этим?

. Ученики переглядываются и останавливают взгляды на Игнатьеве. Зеленко просит слова и говорит, что в 11-й гимназии ребята обожглись на стихийных стычках. Дирекция расправилась со многими учениками, поочередно исключив их из школы. За Зеленко выступают другие. Некоторые считают, что всякое выступление, стихийное или организованное, расшатывает гнилой режим гимназии, поэтому оно целесообразно. В конечном счете побеждает мнение, что пора им стать серьезными людьми, ведь им стукнуло уже по пятнадцать-восемнадцать лет! Если назревает необходимость политического выступления, они должны немедля обсудить вопрос на кружке, снестись с другими гимназиями и действовать сообща. Всех учеников дирекция не исключит из гимназии. Главная, конечная задача, в которую входит, как часть в целое, и борьба с дирекцией, заключается в свержении существующего строя. Поэтому надо изучить литературу о революции и распространять ее идеи в народе.

— Можете начинать, Комаров, — говорит Лодыгин.

Над столом висит большая керосиновая лампа. Белоцерковец подкручивает фитиль, в комнате водворяется полумрак. Юноши подвигаются поближе, устраиваются поудобнее, прильнув тесным кольцом к столу. Тишина. Перед чтецом развернуты страницы размноженной на мимиографе самодельной книги с засаленными, потрепанными краями. Это сброшированы некоторые статьи Энгельса. Ими занимались и на прошлых сборах кружка. Теперь Комаров приглушенным голосом продолжает чтение.

Энгельс пишет о существенном отличии человеческого общества от общества животных. Животные в лучшем случае накопляют, между тем как люди производят. Это. резкое отличие делает невозможным механическое перенесение законов органического мира на человеческое общество, живущее другими законами — социальными, классовыми. Люди производят гораздо большее количество средств существования, чем может потреблять капиталистическое общество. И все люди могли бы жить хорошо, в достатке, если бы капитализм искусственно не отстранял огромную массу действительных производителей от пользования продуктами их труда. Капитализм каждые десять лет уничтожает массу продуктов. Какая дикая бессмыслица, какое преступление! В человеческом обществе «борьба за существование может еще заключаться только в том, что производящий класс отнимет руководство производством и распределением у класса, в руках которого это руководство находилось до сих пор, но который уже более неспособен быть попрежнему руководителем, а это уже будет социалистическая революция».

Комарова прерывает Толя. Порядок занятий был таков, что любой член кружка мог прервать чтение, если у него возник вопрос. Белоцерковец спрашивает у Лодыгина: скоро ли наступит в России революция и какой она будет по своему характеру, кто займет в ней руководящую роль? Учитель делится своими знаниями, объясняет роль пролетариата в революции. Начинается обсуждение прочитанных страниц.

Темы занятий учитель выбирает самые разнообразные. Он знакомил юношей с теорией революции по философским трудам. В кружке последовательно изучали произведения Маркса и Энгельса: «Манифест коммунистической партии», «Наемный труд и капитал», «Развитие социализма от утопии к науке» и другие. С необыкновенной предосторожностью, со свойственной молодости торжественностью кто-нибудь извлекал из-за пазухи выпущенную года два назад книжку Владимира Ульянова «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?». В дальнейшем, с ростом выпуска русских подпольных изданий, добывали и читали брошюры, листовки, наконец, номера нелегальной ленинской «Искры».

Более четырех лет — до самого окончания гимназии — Шура посещал кружок. С особенным увлечением он читал Энгельса, удивляясь необычайной широте его знаний. Материализм как наука немыслим без развития естествознания, а историю развития человеческого общества нельзя было объяснить без материализма. С помощью этих наук можно было раскрыть все загадки мира. Ознакомившись с трудами Энгельса, юноша по-новому полюбил естествознание и окончательно решил вопрос о выборе профессии. Напрасно Михаил Александрович, махнув рукой, назвал его неисправимым изобретателем. Шура будет биологом!

После жаркого обсуждения книги электрические предметы убирали. Прислуга накрывала стол и подавала большой медный самовар. Белоцерковец просил ее оставить их и сам, стоя, разливал чай, накладывая в розетки варенье, обслуживал весь «электрический кружок». После чая снова начиналось обсуждение, на этот раз — текущих вопросов и практических дел по распространению литературы.

Первый день рождественских каникул. Толя вызвался помочь Шуре дотащить чемоданы до конки. Два чемодана — один тяжелый, другой — полегче. Тот, что полегче, Шура взял из дому, а тяжелый — попросил у Белоцерковца. Большой чемодан на две трети набит нелегальными книгами и брошюрами. С короткими передышками, во время которых юноши обогревали пальцы дыханием, они пересекли улицу и зашагали по скользкому тротуару. Вдруг они увидели классного наставника Ляпина и законоучителя отца Виссариона, шедших им навстречу.

— Далеко собрался, Игнатьев? — спросил приостанавливаясь, священник. Борода и усы его подернулись инеем.

— Здравствуйте, батюшка! Здравствуйте, Евгений Михайлович! — звонко, в один голос приветствуют их Шура и Толя, ставя тяжелую ношу на тротуар. Ляпин удивлен. Впервые юноши так радушно приветствуют его.

— Еду на родину отца, в Белый Колодезь, — отвечает Шура.

— Гостинцев родичам везешь?

Шура и Толя переглядываются, не сумев скрыть лукавинку в глазах. Но отец Виссарион и Ляпин не замечают этого двусмысленного взгляда.

— Угадали, батюшка, гостинцы, — отвечает Шура.

— Однако ноша твоя зело грузна. Видно, родитель твой истинно христиански щедр. С богом, Игнатьев! Господь да благословит твой путь! — Законоучитель и классный наставник удаляются. Шура и Толя хохочут.

— Ну, и умора! Ай да батюшка! Всю «сатанинскую крамолу» благословил. Ха-ха-ха!

Юноши взбираются на верх конки и хохочут до слез. Городовой косо смотрит на них, его, видно, раздражает -их искренний раскатистый смех. А они, не обращая ни на кого внимания, не переставая продолжают заливаться -звонкими голосами до самого Московского вокзала. Здесь их встречает Михаил Александрович. Он пробует вес незнакомого большого чемодана и спрашивает удивленно:

— Что это за свинцовый груз?

— Романы и старые учебники, папа, я давно их обещал нашим родственникам, — с завидным спокойствием отвечает сын.

Михаил Александрович одобрительно кивает головой и подзывает носильщика. Он помогает сыну сесть в вагон, пожелав ему счастливого пути.

...Снова в Белый Колодезь. Мимо окна вагона плывет не яркая зелень весны, а унылый белый неоглядный саван. Но н,а душе так же радостно, как и три года назад. Однако в эту поездку Шура испытывает что-то новое, особенно волнующее, оттого, видимо, что поездка связана с опасностью, что есть в ней что-то такое, чего он не испытывал ни разу за все семнадцать лет своей жизни.

Приехав на родину, Игнатьев завязал через Петю и Сережу знакомство с учителями трех сел. С помощью родственников и учителей он роздал литературу, вместе с ниш вел беседы с крестьянами в длинные зимние вечера. И он, и эти люди, и темы бесед были другими, непохожими на то, что он видел три года назад. Все изменилось, все двигалось вперед.

...Прошло еще три года. Настал день очередного выпуска в 10-й петербургской классической гимназии.

В актовом зале за длинным столом, накрытым зеленым сукном, сидели в парадных мундирах педагоги. Нафиксатуаренная голова директора гимназии Костева выделялась на фоне сапог большого портрета Николая второго. В напряженной тишине выпускники и их родители ожидали церемонии вручения аттестатов зрелости.

Ляпин взял документы и приготовился огласить фамилии выпускников. Высоченный твердый воротник тер его кривую шею, и он беспрерывно надоедливо крутил головой. Костев подошел к краю стола, сверкая орденами и регалиями. Вручая каждому выпускнику аттестат и напутственно пожимая ему руку, он, как заметили многие, не всех поздравлял с напускным радушием и начальственным благорасположением. Некоторым он протягивал всю пятерню, а иным совал в руку всего два пальца.

— Два или пять? Пять или два? — гадали Игнатьев и Белоцерковец, каждый про себя.

Белоцерковцу достались два пальца. Затем Ляпин, скособочившись, произнес фамилию Игнатьева. Молодой человек с усиками неторопливо подошел к столу, принял аттестат. Костев, приосанившись, небрежно протянул ему два пальца. Игнатьев с минуту помешкал. И вдруг, озорно подмигнув оторопевшему директору, он с силой стиснул левой рукой ладонь Костева, а правой, на глазах у всех присутствующих разжал ему согнутые пальцы и энергично тряхнул директорскую руку. Это было не приветствие, а протест против существующего режима.