Время ненавидеть

… Ибо время любить миновало. Некого. Врага своего? Это – из Библии. У азиатов другая религия. Или никакой.

А они обе – азиатки. Средняя Азия, Какойтостан. Во всяком случае, именно там родились. И были обнаружены там же. В мусорном баке.

Летом тепло. И светает рано.

Счастлив их бог, если он у них был. (Счастлив, но жесток. Может, лучше для обеих то, на что обрекла их мать… перемать: мусор, от которого необходимо срочно избавиться. Ибо нравы в наших краях, социализм-феодализм. А также антисанитария, уровень детской смертности, читайте газеты).

Нет, не крысы, не кошки, не одичавшие псы учуяли первыми.

Грязно-голые пацаны, рыщущие по стихийной свалке, роющие: пустые, но заграничные банки из-под пива:

– «Хайнекен»! «Левенброй»! «Амстел»!

сигаретные пачки:

– «Астор»! «Кэмел»! «Кент»!

обертки-вкладыши чуингама:

– «Дональд»! «Черепашка»!

Сокровища!

Жутковато, не без того. Толком не рассвело, тени бродят – свой? чужой? И мусор – живой: дышит, потрескивает, шуршит, охает, попискивает.

Попискивает?! Пищит! Крыса!

– Дамир!!! Дамир!!! Крыса!!!

Палкой, палкой по вязкой, но упругой массе под ногами.

– К тебе побежала, Дамир!

– На! На! Все! Убил! Я ее убил, клянусь! Аслан, не веришь?! Кто врет, того маму… Не веришь?!

Ужас-восторг, дрожь героя-победителя.

– Тихо! Кому сказал! Фархад, тихо!

Да, мусор – живой. Снова пищит. Нет, не здесь. Во-он там, из той… оттуда… за той кучей. Прямо из бака!

Помятый казан, картонная коробка, груда перламутровой бараньей требухи, взметнувшийся рой перламутровых же мух, прислоненная к баку железная спинка от кровати… О! С шариками! С колесиками!… Но потом.

Охота! Настоящая охота на живое затмит любые поиски сокровищ. Палки наперевес – копья? щупы?

– Окружай!

– Не кричи!

– Не мешай!

– Я первый!

– А кто первый услышал?!

– Спички! Спички у тебя? Дай! Если выскочит, то сразу!

– А вдруг змея?!

– Змея не пищит, тупой!

– Там тоже не пищит. Это разве пищит? Там кошка наверное. И котята.

– Ты что, кошки никогда не слышал?! Какая это кошка! Сам ты кошка!

– Э! Э! Дамир!!! Аслан!!!

И пацаны отпрянули. И – кто куда. Кто-то к дому – с криком: «Ата! Ата! Орада ушаглар!.. Ата!». Кто-то и вовсе прочь: его здесь не было, ничего не видел, не слышал. Кто-то на правах первооткрывателя: отбежит, подбежит, это я! я нашел! там знаете? что?!

Ужас-восторг, дрожь…

Близняшки. Девочки. Аня и Яна. Доктор – русский. Потому – Аня и Яна. Быть бы им иначе – Амангуль, Лаландяр, Фируза. Но доктор – русский. Папа. Крестный. Как назвать-то?! А хоть горшком, только бы не в печь! Ну, горшком не горшком… Аня – Яна. Особо дотошным – простор для умствований: мол, все не случайно в этом логичнейшем из миров, мол, Аня-Яна, не есть ли все тот же Инь-Ян, мол, светлое и темное, твердое и мягкое, мужское и женское, мол, символично!… Да ничего подобного! Назвал и назвал! Хотя… черт знает! А фамилия?! Фамилию, доктор, фамилию! А? A-а… Ладно, пусть. Пусть будут – Ким. Аббревиатура. Доктор – Константин Игоревич Манаенков. По первым буквам – Ким. Крестный. Папа.

Они бы его любили. Но не успели. То ли в Европу вернулся, отработав свое по распределению в Какой – то стане. То ли вообще в Африку завербовался. То ли из поезда выпал ненароком: куртка у него была хорошая, кожаная, джинсы были «левис» – и нашли доктора вроде бы под откосом, шея свернута, ни куртки, ни джинсов. Так, слухи. Легенда: был у Ани и Яны папа – русский доктор, а мама… Мамы у них не было…

И еще у них был папа. Другой. Который тренер. Который папа-динама. Который заприметил их в детдоме, набирая группу малолеток. Чем малолетней, тем перспективней. Гимнастика, знаете ли. Кой годик? Четвертый? Пора-пора-а!

Они сначала не знали, что он – папа. Даже начали его бояться: пришел какой-то, руки щупает, нагнуться заставляет. И с ним еще дядьки. В погонах. А он непонятное что-то бурчит. Сердито так:

– Гроша выеденного не стоит! И этот тоже! И эта! Нич-чего мы здесь не найдем!

Аня и Яна хотели, чтобы и про них он сказал: «Гроша выеденного не стоят». Но именно на Ане-Яне папа-динама остановился, прищурился-нацелился.

Они бы его любили. Привыкли, перестали бояться и даже любили бы. А он им желал добра – так он говорил:

Запомните, я вам только добра желаю! Ясно?! Ну! Еще разок! Ап! Плохо! Прогнись, прогнись! Плохо! Гроша выеденного! Еще разок! Ап!

Наверное, не только им, но и себе он желал добра. Много добра. Поэтому очень сильно их мучил.

В ответ Аня, бывало, проскользнет в тренерскую – руки за спиной. Потом положит перёд папой-динамой недоеденный коржик и выскользнет. Детская привязанность обретает иногда очень трогательные формы.

Папа-динама умилялся-умилялся, пока однажды не подслушал в раздевалке:

– Ты зачем его кормишь?! Ой злой!

А зато он будет кушать-кушать-кушать и станет толстый. И перестанет нас мучить!

Папа-динама ухмыльнулся и не стал кушать подарки, хотя и не поэтому, конечно.

Из близняшек же он всё-таки решил слепить экстра-класс. Желая им и себе побольше добра. Такой был тщеславный. К очередному званию запросто вне очереди представят. «Динамо» – такое щедрое на звезды спортобщество, только с ЦСКА сравнимо. С неба звездочка упала… и отнюдь не за успехи в боевой и политической подготовке. За иные успехи. Вот и надо их добиться любой ценой.

А добиваться своего папа-динама умел. И за ценой не стоял. Очень был упорный. И очень темпераментный, взрывной, просто-таки! Настолько темпераментный, что Аня и Яна, когда подросли маленько…

… в отместку его убили. Из-за чего, и сбежали, в ночь после получения первых и последних медалей: Ане – золото, Яне – серебро.

– Золотую медаль завоевала Анна Ким, общество «Динамо»!

– Ур-р-р-ра-ра-ра! – мелькание фуражек, погонов, букетов. Блестящий тяжелый кружок на шелковой ленточке.

– Серебряную медаль завоевала Яна Ким, общество «Динамо»!

– Р-ра!!!

А они стояли на пьедестале почета, будто в позорном углу классной комнаты: «Дети! Смотрите на них! Ругайте их! Они не слушаются своего учителя!». (И дети послушно смотрели и ругали – обеих, ведь кто их различит?! «Ким! В угол! Э-э… Обе! Обе в угол!»).

Но ведь на сей раз они именно послушались учителя – папу-динаму. И выступала только Аня – и за себя, и за сестру. Потому что за день до соревнований Яна вдруг: «гроша выеденного не стоит!». А кто их различит? Так надо, сказал папа-динама… Потом очень хвалил Аню. И утешал Яну. И крепко-накрепко наказал молчать – и когда хвалил Аню, и когда утешал Яну…

Он до такой степени утешал Яну, что увлекся – очень темпераментный, взрывной…

Она и не поняла толком. Папа-динама и раньше делал ей, Яне, больно-больно, приговаривая, что желает только добра. Вот и случилось у Яны что-то со спиной после двойного сальто. И это за день до самого-самого финала! Вот и стал папа-динама сильно злой: «Гр-р-роша выеденного теперь!..». Но поразмыслил и стал добрый-добрый. И сказал, что это будет такая игра: Аня на помосте поработает дважды. За себя и за сестру, так надо, ага?.. Ага. Вот и стояли они на пьедестале, будто в позорном углу – игра игрой, но как-то все… нечестно.

Они потом полночи прошептались, пока папа-динама не постучался и не позвал Яну в свой номер. Кое-что, мол, объясню. А как он объяснит, если у него язык еле ворочается?! Но Яна послушалась и пошла – папа-динама взрослый, он знает и объяснит. А вот Аня не послушалась и не осталась у себя, хотя ей было сказано: «Оставайся здесь!». Она немножко посидела, но встала и пошла следом и она знала, где папа-динама в гостинице живет, в каком номере, но опоздала. Если бы она не посидела немножко, а сразу пошла!..

А папа-динама уже… утешил Яну. Он? Яна, и не поняла толком. Сколько раз он ей делал больно до этой ночи – и теперь тоже сделал… там… ну, там… Но, может, так надо? Он же взрослый, он знает. Но запах противный, а он все приговаривал: «Гроша выеденного! Только и толку! Только и толку!». Потом набрал полную ванну, влез туда, зафыркал. И думал наверное: что теперь ему, будет? И решил наверное: а ничего! Девчушки безродные; он – отец родной, общество «Динамо» – честь мундира. Ни-че-го не будет!

– А после – уже не фыркал, уже не думал. Скользко. Мыло. Кафель. Лицо под водой. Пар. – И никаких пузыриков изо рта. Тихо-тихо.

Плохой был Папа, плохой! Хорошо, что они его убили. Насовсем. Страшно, конечно, но хорошо!

И ещё у них был папа, – у Ани с Яной.

Когда они сбежали из гостиницы (страшно ведь!) и очутились – две тринадцатилетние бродяжки – в абсолютно незнакомом городе, очёнь большом и очень чужом, куда даже самолетом летели долго-долго, чтобы защитить спортивную честь Койтостана, честь общества «Динамо». Спортивную – защитили…

Так что третий папа – самый лучший. Правда… старый. Лет сто! Или сорок. Ну и пусть! Подумаешь старый! Зато дерется лучше всех! Один двух здоровенных дядек уложил. И еще трех! Как раз тогда…

… Когда Аня и Яна, прячась от всех, от каждой машины, от каждого милиционера, метались по улицам и выскочили на громадную площадь – и там была написано светящимися буквами: вокзал.

Они сразу решили, что им повезло – можно уехать далеко-далеко и никто не найдет, никто не спросит: вы зачем убили папу-динаму?

Тут-то они и увидели старого папу. Сидел он в поезде, то есть в вагоне, и засовывал какие-то сумки куда-то на полки, что-то в них перекладывал. Один в купе. А в других купе было красиво, разноцветно, как в цирке (они по телевизору цирк-то видели-знали). Вот и пялились в окна вагонов, как в телевизор. И старый папа их заметил, перестал с сумками возиться, застыл было… Один в купе был.

Там еще в других купе сидели очень красивые тети и даже, кажется, клоун, только усталый, потный и без носа. А, наверное, если дальше пойти вдоль поезда, есть платформа, где слон! И совсем не хотелось уходить от этого поезда.

Но плохие дядьки появились откуда-то из темноты и позвали с собой.

Аня и Яна сначала хотели убежать: вдруг их поймали за то, что Аня иЯна убили тренера. А потом Аня и Яна поняли, что дядьки ничего не знают про тренера, но все равно дядьки плохие, хотя и ласковые. Глаза плохие, и запах тоже, противный.

И куда их уводят? Там темнота и вообще…

И совсем плохие глаза у дядек стали, когда один из них хотел взять Аню за руку, а она не захотела разжимать кулак. Золото и серебро – вот что было у нее в кулаке, все, что забрала Аня, когда они с Яной убежали из гостиницы.

И Аня сначала ничего не поняла. И Яна – тоже. Только услышали: «Ах ты с-с-с…». И подумали – это им.

Но дядьки быстро-быстро упали. Визг какой-то свист, шлепки – и дядьки упали. Аня и Яна испугались и уже побежали.

А старый папа вдруг схватил их под мышки и успел прыгнуть обратно в поезд. Они-то и не заметили когда он выскочить успел. И дядьки плохие не заметили, прозевали. Так и остались валяться на путях.

А поезд дернулся и поехал. И уехал. Далеко-далеко.

Старый папа – самый лучший! И даже, наверное, настоящий! Потому что они, Аня и Яна, похожи на него. Хотя он и старый, а они- еще нет. И никогда не будут старыми…

Что да, то да.

Счастлив их бог? Жесток их бог?

… Яп-понский бог!

Или вьетнамский?

Или корейский?

Натурализовавшихся японцев нет… или почти нет в пределах страны… скажем по старинке: Союза.

Вьетнамцы промышляют больше в центре – утюги, счетчики, трансформаторы, кастрюли… все в багаж, в багаж, и – обратно, к себе. Они – сезонники.

Корейцы…. Да. Пожалуй, да. Пак. Цой. Ким… Да, подгадал доктор Константин Игоревич Манаенков – Ким.

Что мы знаем о корейцах?

«Кооператоры Мангендэского сельхозкооператива, охваченные радостью, пожав щедрые плоды своего труда под руководством родной партии, строго соблюдая требования чучхейской агротехники, устраивают танцы после годового отчета-распределения». Излюбленное чтиво садомазохистской отечественной интеллигенции: мы, мол, по уши в дерьме, но вынуждены «ура!» кричать, ан есть и почище нашего! увидите где журнал «Корея» – хватайте! обхохочетесь! «Охваченные радостью, пожав щедрые плоды…». Над кем смеетесь…

Но то – в журнале и в Пхеньяне. А тут? В Союзе? Основной род занятий? Ну, торговля: вырастил – продал, корейская морковь, капуста… Досуг? Моджик – домино… Увлечения? Ну, цирк…

Цирк, цирк! Он! Акробатика, трюки. Таэквондо.

Старый папа О. Одинок, как единственная буква собственного имени. Что, кстати, не характерно для корейцев, предпочитающих общины. О Мастер.

Старец? Монах? Солдат? Какому из трех состояний соответствовал? Н-неизвестно. Столько нынче объявилось сэнсеев, столько их же рассказок о путях проникновения, что самая правдоподобная версия, к примеру, вот: двадцать лет воспитывался в древнем буддийском монастыре, постиг истину, сбежал, накушался кислородосодержащей травы и по дну пересек Амур, а заодно и границу, и вот я здесь!

… Как сказал зам по оперативке, капитан милиции Гуртовой Виктор Тарасыч: «Они все на одну рожу! Из трехсот косоглазых, что в розыске, только одного и нашли! Фотографируй, печатай триста карточек и выдавай его одного за всех! Н-ну?! А ты мне: ориентировка, ориентировка! А ты мне: при задержании соблюдать особую осторожность! Мне-то! Да я на земле работаю! Все сроки переходил! А ты мне!..».

… Как сказал навороченный сэмпай Стасик Ли, держащий зал в спорткомплексе не первый год: «Если бы я рассказал, где и как мне преподавали мою школу ягуара, никто из вас не поверил бы!».

… Как сказал телохранитель Баскакова-Бакса, стодвадцатикилограммовый Бодя: «Ты че?! Озверел?! Больно же!.. Эх! Вот если двое-трое в драке – я люблю это дело. Правда, и сам получишь, зато бить удобно – всегда в кого-нибудь попадешь. А если маленький и верткий, то много хуже».

… Как сказал (и ошибся) Баскаков-Бакс, прихлебывая джус и поглядывая на чудеса видео-ниндзя: «В жизни очень часто бывает как в кино. Но в кино очень редко бывает, как в жизни».

… Как сказал Екклезиаст в двадцать пятой главе: «Нет гнева, большего гнева женщины».

«Время любить, и время ненавидеть…» – тоже он сказал.

А время любить миновало. Хотя: ЛОТОС, КЛЕН, ЯХОНТ БОГИНЯ, КЛОТ, ЗМЕЯ… Аню готовы были полюбить. Анну Ким, статья 106 срок три года. Но странною любовью.

Пришлось ей применить некоторые навыки, привитые в свое время – давно минувшее – старым папой О. Таэквондо…

Таэквондо. Искусство – работа – балет.

Искусство: Папа О, демонстрирующий ката разбивающий яблоко в воздухе ювелирным маваши- гери.

Работа: Потные мужики в расхристанных кимоно, вялая, но настороженная возня в расчете на одну – единственную ошибку противника.

Балет: хореография, синхронность, варьете на пятачке престижного кабака – с блестками, мишурой, стробоэффектами, сытыми зрителями.

Сестры Ким.

Яна выбрала балет. На большее организм не способен. Особенно та травма. Спина… Звезда кордебалета – да, по силам. Боец – нет.

Да и зачем ей быть бойцом, если есть Аня?

Сестры Ким. Неразлучные. Близняшки. Но Аня – старшая. Так сложилось. И нагрузка двойная – еще с той поры, когда травма у Яны, когда папа-динама… Цать лет тому назад.

Они были одно. Как количество букв имени старого папы О. Старый папа О был единственным различавшим: это Аня Ким, а это Яна Тем. И учил каждую своему. Аню быть бойцом, чего она требовала-просила, Яну быть артистом, к чему у нее проявились способности, даже талант. Коронный номер маленького цирка!

Шпрехшталмейстер: «Се-о-о-остры-ы-ы Ким-м-м».

Сестры Ким выросли – старый папа О ушел. Женщина для корейца – не родственница. Тем более что и в самом деле ни Аня, ни Яна – не родственницы. Хотя и одной крови с папой О. Чем взрослей становились, тем ясней: не Какойтостан – коренастый, круглолицый – у них в крови, а Юго-Восток Азии. Обманчивая хрупкость, обманчивая кукольность, миниатюрность.

А номер в цирке действительно эффектный. И не один. Все эти разбивания каменных плит на груди, метания десятка ножей, танцы на битом стекле, неуязвимость для мечей, топоров, ассагаев. Или высвобождение из стеклянного куба, куда и собаку-то не впихнешь, сколь ни трамбуй. Или путаница с двойниками… Впрочем, номер с двойниками папа О демонстрировал вне цирка и – не зрителям.

Сестры Ким с удовольствием исполняли номер с двойниками, пока были помладше. А повзрослев, отказались. Молча. И папа О не стал их принуждать. И когда они решили вдруг в одночасье расстаться с цирком, папа О не стал их отговаривать.

Жаль? Конечно, жаль. Пропали коронные номера маленького цирка, где, разумеется, никакого слона не было, только люди: акробаты, жонглеры, фокусники – мобильная группа, внутри которой свои трения-разборки… и ладно.

А жа-аль. Бед них, без сестер Ким, не тот уже цирк. Да и без папы О как-то… не так. Он многому научил, выстроив уникальных Ким (на фундаменте весьма крепком – чего да, то да; все-таки «золото» и «серебро» в гимнастике, папа-динама был плохой, но чему научил, тому научил). По малолетству сестрам Ким не понять было, что плохо, что хорошо. Но – годы, годы. Вот и папа О. Спасибо, учитель, но вдвойников они больше не станут играть вне арен

Город. Один из многих и многих, где довелось делать цирк. Город как город: населения под миллион; дома – ампир, модерн; транспорт – легковые, автобусы; климат – паршивый, пыль-слякоть. А где лучше? Все равно пора менять кочевой образ жизни на оседлый. Паспорт, прописка, все такое.

Вот и расстались они со старым папой О. Конечно он сожалел, но… – просто возникла необходимость. Осознанная. Сестры-то по простоте душевной могли подписать протокол: «с моих слов записано верно» – и тогда… Нет, до протокола дело не дошло – и не дойдет, ибо старый папа О чуткий и опытный. Однако (и потому-то) лучше распрощаться. Молча. Подробности письмом. Только адрес неизвестен. Адрес старого папы О.

А сестры Ким наконец-то обрели адрес. Общежитие. Город. И они в нем – одни…

… И были они – одно. Само собой, их путали. Но недолго. Только пока сестры Ким были неразлучны – то есть до суда над Анной Ким, статья 106, срок три года.

– Ну, Ким! Не знаешь, что ли?!

– Которая?

– Ну та, которая Стасика Ли перешибла. Таэквондо-каратэ. Которая теперь с группой в зале работает.

– Да они обе в зал ходят! И она, и эта, которая у Наджафа в «Востоке» выделывается. Ну, которая варьете.

– Ну да, они и в «Восток» обе ходят…

Искусство – работа – балет.

Аня: искусство таэквондо в спорткомплексе, где до нее пижонил Стасик Ли. Такая работа…

Яна: балет таэквондо на «пятачке» варьете, повергая мужчин в прах морально и физически. Такая работа…

«Работа есть работа, работа есть всегда. Хватило б только пота…».

– Слышь, а их кто-нибудь трахает?

– Эта… которая стенки прошибает, сама кого угодно! Если захочет.

– А другую?

– Да та вообще… То ли больная, то ли что…

– А выделывается, как здоровенькая!

Горький удел мужиков-пускающих слюни, разряжающихся в трепе. Уж очень они, сестрички, лакомы: один к одному – Сингапур, Тайвань, «видик». Да, вот такие неправдоподобно изящные огромноглазые азиатки, которых не бывает в жизни, только в кино!

Впрочем, хотя сестры Ким – в жизни, а не только в кино, нисколько не приближает. Единственный контакт – рискните, мужички… или слабо?! – фул-контакт в спарринге с этой… которая стенку способна прошибить. Спаси и сохрани кого угодно от подобного контакта. Слишком ощутимо защитное поле сестер Ким – отталкивающее, отшвыривающее. Чем же их так мужички достали?! Э-эх, рискнуть бы!

Риск – благородное дело. Но явно будет неблагодарным. Что мужичкам остается? Треп…

– Слышь, а они не лесбиянки?

– Они ж сестры!

– Ну и что?!

– А действительно! Во интересно, кто из них кого! И как!..

Никто. Никого. Никак. Не лесбиянки. Что и доказала Аня, когда они с Яной перестали быть неразлучны…

Анну Ким (статья 106, срок три года) готовы были полюбить в первые же дни пребывания здесь..

ЛОТОС – Люблю Одну Тебя Очень Сильно.

КЛЕН – Клянусь Любить Ее Навеки.

ЯХОНТ – Я Хочу Одну Навеки Тебя.

БОГИНЯ – Буду Одной Гордиться И Наслаждаться Я.

КЛОТ – Клянусь Любить Одну Тебя.

ЗМЕЯ – Зачем Мужчина, Есть Я.

Татуировка.

Женщины всегда готовы украсить себя хоть чем. Если нечем, то хоть татуировкой. А здесь – и нечем больше.

Здесь. Место лишения. Свободы.

Проволока по забору.

Аккуратные дорожки.

Серые платки, сапоги.

Белое на красном: «Нельзя жить в обществе и быть свободным от него». И трафаретный профиль.

Казарменные кровати, казарменная аккуратность. Ночь – страстные крики, чмоканья, хлюпанье. «Коблы» и «кобылки».

Семья – ячейка общества, в котором нельзя жить, в котором нельзя быть свободным.

Трафаретный профиль, вероятно, хотел сказать совсем другое, но по сути выразился именно так. И оказался прав. По сути.

«Кобел» – Лева. Амазонка. В девичестве – Алевтина? ЗМЕЯ – татуировка на бедре. И в самом деле, Зачем Мужчина, Есть Я, Лева. Что в прошлом? Баскетбол? Рост – два метра, телосложение атлета (не атлетки!), волосатые руки. Желание и умение подчинять.

– А кто к нам пришел! – хрипловатые басовые, так сказать, бывшее глубокое контральто. И предвкушающий прищур.

Лева – не единственный «кобел» в колонии, но единственный такой любвеобильный. Четыре «кобылки» стирают-убирают за «женихом» – Левой. В награду им – страстные ночи, знойные ночи. Сам милую, сам караю.

И новенькую тоже сам..

Помилуемся?

Нет. Да нет же!

Старый папа О учил… Эффектность и эффективность – не всегда одно и то же. Беготня по потолкам, сальто с финальной доводкой пяткой в шею, блокирующая рука в положении хики-тэ, то есть «заряженный арбалет»… Всего этого нельзя. Особенно учитывая причину попадания сюда. Только усугубишь.

А вот не шелохнуться, стоять как стояла, пусть на тебя и надвигается двухметровоцентнерная туша, и неуловимо ткнуть, уйдя от контакта. И чтобы никто ничего не понял.

Ни «кобел» – Лева, по-рыбьи шлепающий ртом и так же по-рыбьи бьющийся на поду. Ни многочисленные «невесты» Левы. Которые за любимого «жениха» могут накинуться всем скопом – и тогда уже не обойтись без беготни, сальто, блоков. А что за всем этим последует, ясно. Только усугубишь.

И потом – не спать, не спать, не спать. Ночью возможно все – и «темная», и шнур на горло. Днем тоже возможно все – и заточенная ложка, и кипяток в лицо, и… Возможно все.

Все и было. То есть попытки были. И каждый раз – избегать резких движении, не демонстрировать того, что могла бы продемонстрировать. И молчать, молчать, молчать. О чем говорить? И с кем?

– Она немая, да?

– Кладет она на нас просто, вот что! Немая, как же.

– Ух, я бы ей глазенки-то выцарапала!

– Поди попробуй. О! Смотрит, смотрит! Слышит!

– Мы же тихо.

– А она все равно слышит. Она чует. У, сучка узкоглазая, манда поперек!

– Х-ха, проверяла?

– Поди проверь!

Но это – не время ненавидеть. Пока что. Просто время быть настороже. За что их всех ненавидеть? Такие как есть. За кражу. За мошенничество. За групповое избиение. За убийство мужа.

И Аня Ким – в своем защитном поле, отталкивающем, даже отшвыривающем. С ней, с Аней, все в порядке. И с Яной тоже все в порядке. Они одно. И пока – в порядке. Близнецы всегда друг друга чувствуют. Независимо от расстояния.

Все в порядке. Даже «кобель» Лева пошел на мировую.

– Эй! Япоша! Давай я тебя один раз ударю, и потом будем дружить. Давай?.. – приятельски так, доверительно.

– Точно! Немая! А глаза-то, глаза! Замочи ее Лева!

– Цыть!.. Ладно, Япоша! Гы-гы! У меня просто шутка такая. Конфетку хочешь?

Взяла.

– А «спасибо»?.. Ладно, Япоша! Шутка такая…

Все в порядке. А после отбоя, да и в любую свободную (что есть свобода?) минуту – тренинг: сидеть в распорах, «дышать», растягиваться, сохранять ритм. Ритм. Ритм.

Ритм-ритм-ритм.

Как в цирке у папы О.

Как в зале у навороченного сэмпая Стасика Ли.

Как партнерши Яны, кордебалет на «пятачке».

Как некий «зайчик» – блондинка, стриптизирующая в собственной квартире под ревущий кассетник: улыбка нимфоманки, фригидные глаза…

Нужно быть в форме. Чтобы, когда придет время; показать все, на что способна.

Кому показать?

… Зрителям. Для Яны Ким все они – зрители. Все, посещающие «Восток».

ПОСЕТИТЕ «ВОСТОК»!

СЕКРЕТЫ ЭКЗОТИЧЕСКОЙ КУХНИ!

ГРАНДИОЗНОЕ ШОУ!

«ВОСТОК» – ДЕЛО ТОНКОЕ!

Шоу – не шоу, но впечатляет: прозрачно-яркие шелка, стробоэффект, интимный сумрак.

Эклектика – сандаловые буддийские тлеющие палочки, китайские фонарики на столиках, стилизация под арабскую вязь всех поясняющих и указующих табличек, блюда – кавказские: шашлык, бастурма, чанахи, долма, зелень, коньяки.

Чувство единого стиля – то чувство, на которое не способен никто из новоявленных нуворишей (нуворишек?). Наджаф – не способен. Но, в конце концов, в каждой избушке свои погремушки. «Восток» – избушка Наджафа, он и волен развешивать в ней погремушки на свой вкус и лад. Были бы клиенты! И были бы клиенты довольны!

Клиенты довольны. И обстановочкой, и едой, и шоу.

– Вон та рыженькая – ниче. Вторая слева.

– Да я бы и от той блонды не отказался. Справа. У-у, какой зайчик!

– М-мда… Большой рабочий рот. Сиськи на пружинках. Не меньше пяти штук!

– Ага! Нам только ужин в пять штук минимум станет. Удваивай и еще раз удваивай!

«Восток». Распряг. Поколение импотентов, заводящих себя «порниками», рисующих картинки в воображении, сублимирующих в многоопытной беседе из намеков и междометий.

– А что? Это же всего лишь деньги! Жаль, негде…

– Тут должны быть кабинетики. Если хозяин здешний с головой, то кабинетики должны быть.

– А спросить?

– Спроси, спроси. Без языка останешься. А заодно и без голубка. Это ж черные. Они все повязаны. За своих девочек – чик и нету… Ну-ка, заткнулись. Халдей идет.

– Начхать! Тоже… авторитет!

– У него и спроси тогда. Про кабинетики. А?

– Да у меня поезд, чёрт, через два часа! А то бы…

А то бы, может, и рискнул. Но кого-нибудь из кордебалета. Непременно и только из кордебалета.

– А как насчет сингапурочки? Слабо?

– Пас!

И правильно. «Звезда», знаете ли.

Яна – «звезда». Для нее все – зрители. Но не клиенты. Балет. Это красиво. Это высоко. Таэквондо в танце – всегда имитация. Но Яна и не боец. Она – артист. И цена ей иная. Нет ей цены. И Наджаф это знает. Талант штука хрупкая, он не для клиентов, он для зрителей.

А не будет зрителей, не станет и клиентов, которых есть кому обслужить, помимо и кроме «звезды».

– Амбалов, видишь? Охрана.

Одно слово – «звезда». Светит, но не греет. Красиво, но высоко. Начальство. Мы уж как-нибудь… с подчиненными, с горничными. С той же блондой. Да-да, той самой. Некий зайчик. В квартирку бы ее отдельную – и пусть там еще раз спляшет. И еще чуть подраздеть. А?

– Она нимфоманка. Я их за версту чую!

– Да у нее взгляд фригидный!

– Так ведь она на работе. Захотел, что б она прямо с эстрадки на тебя с разбегу прыгала? Вот квартирку бы…

– А есть? А то…

– Да поезд у меня через два… чёрт, уже через полтора часа! Вот ч-черт!

Поколение импотентов. «Ещё полтора часа поблядую и домой». Хорошее шоу. Спасибо хозяевам.

Пожа-алуйста. «Восток» рад гостям. Любым. И как бы крут ни был гость, он только гость: «О-о! Ка-акой гость! – Какой дорогой гость!».

Наджаф не упустит возможность подчеркнуто: он, Наджаф, радушный хозяин, он радушный ХОЗЯИН. И всегда готов внимательно выслушать солидного человека, если солидному человеку требуется, чтобы его выслушали.

Анатолий Маркович Баскаков – очень солидный человек. Надо поговорить. Он может сказать водителю своего «мерседеса»: «Паркуй!» – и тот припаркует аккурат под знаком, запрещающим стоянку. Аккурат у входа в «Восток». На то Анатолий Маркович Баскаков и Бакс. Плевал он на всех, а уж на ментов – в первую очередь…

И на Гуртового Виктора Тарасыча плевал – подчеркнуто уважительно плевал. Пусть тот хоть на дерьмо изойдет в своей служебной развалюхе. Ну, давай-давай, мент, хлопай дверцей, ид-ди сюда! У-у желваки-то, желваки! Нервы, капитан, нервы!

– До-обрый вечер, Виктор Тарасыч! Тоже поужинать?

– Я сыт, Баскаков. По горло сыт. А вы все – поужинать? Всей командой?

– Где же – всей, Виктор Тарасыч? Побойтесь бога!

Да уж. Всего-то четверо. Сам Бакс, аккуратный до омерзения Юрия, мордоворот Бодя, шофер… Виктору ли Тарасычу не знать, какова по численности команда у Бакса? Чтобы контролировать ту территорию в городе, что контролирует Бакс, четверых маловато. Но «Восток» – не территория Бакса. Не так ли, Баскаков?

Место выбрал неудачное, Баскаков. Запрещено…. – и Гуртовой как бы мельком глянул на знак, хотя не о том сказал.

– Мое место там, – где я есть! – подчеркнуто вежливо наплевал Бакс, дав понять: знаю, и ты, мент, знаешь, и что?

– Виктор Тарасыч! Вы же опер, вы же не гаишник. Впрочем… – Вынул бумажник, щелкнул ногтем по пачке купюр, будто, по колоде карт. – Ай-яй!.. У вас будет сдача, Виктор Тарасыч? – и аккуратному Юрии: – У тебя есть помельче?.. Или вам лучше в баксах, Виктор Тарасыч?

– Баскаков! – предупредил тоном Гуртовой.

– А что такое, товарищ капитан? В чем дело? Нарушил – готов отвечать! По всей строгости. За то, в чем виноват. Вам и юрист мой скажет. Или за мной еще какие грехи?

Аккуратный Юрия готовно кивает, предупредительно улыбается: есть проблемы?

Проблемы есть: очень хочется дать в морду. И Баксу, и Юрии, да и всем остальным. Респектабельной шпане, для которой капитан Гуртовой – всего лишь опер «на земле» – а она, шпана, уже в заоблачных высях мохнатую руку обрела. И сколько ни подпрыгивай – не уцепить. «Вам и юрист мой скажет». И подразнить опера – мимолетное, но удовольствие.

– Я же не гаишник, Баскаков. Я опер.

То-то я и гляжу… Ну, было бы предложено. Извините, Виктор Тарасыч, нас ждут.

Ждут. Пара-тройка верзил-джигитов на пороге «Востока». Дорогих гостей надобно достойно встречать.

У вас еще что-нибудь ко мне, Виктор Тарасыч? – и выжидающая пауза. Ясней не изобразишь: пшел вон, мент!

Только и остается, что пойти вон, изобразив ответный многообещающий «чиз-смайл», многообещающий: я тебя все же достану, урою под край, шпана! Ишь: «Или за мной ещё какие грехи?». Ишь, Баскаков и компания. Что сам Бакс, что компания! Ха-арошую компанию Бакс под себя подобрал: Юрия. То есть Юрий Аврумович Чилингаров. Действительно юрист. И весьма неплохой. Будь он плохой, влип бы Бакс давно и надолго. Юрия, Юрия. Почему, собственно, Юрия? Если угодно, по аналогии с диккенсовским гаденышем, звавшимся Юрий Хип. Но полагать так – значит, сильно преувеличивать начитанность респектабельной шпаны. Скорее Чилингаров предпочел для себя Юрию в силу э-э… некоторых собственных пристрастий. Красивое женское имя – Юрия! Эх, статью отменили, а то бы за шкирку и в камеру! Эх, мечты-мечты. Да если б и не отменили статью, вывернулся бы «маргариточный» Чилингаров – юрист.

Бодя.

Бодя. То есть Борис Ильич Гуреев. Боксер-тяжеловес. На покое. Гнусавящий многажды разбитым носом: «Бедя зовут Бодя!». Бодя-Боря. Впрочем, «бодя» на обрусевшем английском – туловище. Чего-чего, а туловища у Гуреева в избытке. Уж этого-то мордоворота есть за что привлечь! Толку-то! На сей случай и есть юрист-Юрия. Гуртовой привлечёт – Чилингаров отвлечет. Ну как не порадеть родному человечку.

Член. То есть… как же его, водилу-то? А, ладно! Мелкая сошка. Водила и есть, только и примечательного, что кличка-прозвище – Член. Оскорбительно? Уважительно? А, ладно! Член и Член.

Наконец, Бакс. Баскаков. О-о, это особый разговор! Вот бы кого ухватить! Как говаривал в знаменитой проповеди покойный Мартин Лютер Кинг: «И еще у меня есть мечта!..». Капитан Гуртовой кто угодно, но не проповедник, однако он бы с не меньшей страстностью изрек: «И еще у меня есть мечта!..».

Мечты-мечты… А пока только и остается – вернуться к служебной развалюхе и не оборачиваться на реплику в спину: «А то поужинайте с нами, а?». И на вроде бы сочувственную реплику не оборачиваться: «Язва, наверное. Ну-тк, казенный харч. Тяжело им, беднягам, нелегко. Ну-тк! Наша служба и опасна и трудна».

Только и остается хлопнуть дверцей и долбануть кулаком по сиденью оперативной машины в ответ на немой вопрос младшого, Степы. Только и остается бессильно наблюдать, как Бакс, Юрия и Бодя плюс эскорт джигитов скрываются за дверями «Востока» – дело тонкое…

А водила-Член потрепыхался было: опять мне в машине куковать, пока вы там… грандиозное шоу! Но – под взглядом Бакса присмирел. А на прощание словил приятельный щелбан от Боди, снова запетушился, но так… для самолюбия, вслед.

Дымно, чадно, ароматно, громко. «Восток».

«Поужинать?» – надавил вопросом капитан. Не без того, не без того. Но и не только. «Тут должны быть кабинетики…» – предположил кто-то из клиентов. Верно. Но не для всех, не для каждого.

Солидные люди предпочитают тишину и негромкую беседу. Чтобы музыка не заглушала, чтобы шоу не отвлекало.

О, шоу, о!

Баксу давно приелось. Разве что походя кинуть взор на эстрадку, встретиться глаза в глаза с блондой-зайчиком, фригидной нимфоманочкой, дать понять.

Поняла! Еще бы! Бакса не понять!.. Не-ет, не о постели речь!!! Свои какие-то дела…

И – в кабинетик, где уже все готово, и все готовы. Верзилы-джигиты проводят. Конвой? Эскорт?

И глумливо-гостеприимный Наджаф, распахивающий руки, но даже не приподнявший подушечную задницу. Хозяин!

– Ка-акие го-ости! Ка-акие го-ости!

– Может, поедем, товарищ капитан?

– … – нет, досидит Гуртовой. Неизвестно что высидит, но досидит. Тарабаня пальцами по стеклу.

– Бутерброд будете? С майонезом!

– … нет, не будет. Хотя нет у Гуртового язвы. Просто сыт. По горло!

А шоу между тем идет к концу.

Уже усталость. Бурное дыхание. Капли пота.

Короткая передышка в гримёрной-уборной. Припудривание. Руки-плети.

Массирование лодыжек. Асексуальная обнаженность. Проветриться бы.

– Девки, пора! чтоб их всех!!!

И стайкой – на выход. Сначала кордебалет – Яна чуть позже. «Звезда» должна затмевать, пусть кордебалет до поры до времени померцает, минуту – другую..

– Девки!!! На выход!!!

– Идем, идем! Чтоб вас всех!!

И последняя, покидающая гримерную-уборную, обернувшись в дверях, вроде внезапно осененная:

– Да! Яна! Я с тобой хотела кое о чем…

Блонда-зайчик, Нимфоманка с фригидным взглядом.

– Ты же не обиделся, дорогой? Я тебя не обидел? Скажи, дорогой! – сердобольно беспокоился Наджаф.

– Ты меня не обидел, – успокоил Бакс.

– Я тебя не обидел, да. Но ты не обиделся? – модулировал голосом Наджаф.

– Ты меня не обидел, – отмодулировал Бакс в ответ.

Слушать и слышать – разные вещи. «Меня невозможно обидеть!» и «Я на тебя в обиде!» – разные вещи.

Наджаф умел и слушать и слышать. Однако полагал себя в достаточной силе, чтобы не быть никем обиженным, но быть на кого-то в обиде.

Неспешная, негромкая беседа в кабинетике кончилась. Кончилась ничем. Не договорились. Все уже встали, блюли неписаный протокол, обмен прощальными кивками, паузой, показным дружелюбием и необязательными, но необходимыми любезностями.

– Твой человек – хороший человек. Пусть когда хочет приходит. Я разве возражаю? Я не возражаю. Гостем будет.

– Спасибо, хозяин.

– Тебе спасибо, дорогой. Твои слова дорогого стоят!

– Они очень дорогого стоят, Наджаф.

– Ва! Мы не бедные, отплатим по полной. Твоим здоровьем клянусь, дорогой! И твоим тоже, ма-альщ-щик… – сально ухмыльнулся юристу-Юрии. Мальщик, конфетку хочешь? Очень тугое молчание. Чиз-смайл. Чужая территория. Сегодня, пока, сейчас – чужая. Чи-из.

– Шутка такая! – пригласил к смеху Наджаф.

– Смешно! – согласился Бакс. Животики надорвать! – вежливо поддержал Юрия.

– Ге-ге-ге! – вдруг отреагировал Бодя. Насчет «животики надорвать» – это он всегда готов хоть кому.

Вот только территория чужая.

И Наджафу смешно. И джигитам Наджафа смешно.

Смеется тот, кто смеется последний. Последний раз.

Дорогие гости, не надоели вам хозяева?

Младшой Степа дремал. Гуртовой бодрствовал. Пора бы уже чему-нибудь случиться. И – ничего.

Водила-Член в «мерседесе» тоже дремал. Изредка вскидывался, когда двери «Востока» выпускали очерёдных отдохнувших клиентов. Нет, не они, не те. Опять не те. И опять не. И опять никого. Ничего.

Наконец-то! Они! Вся троица – Бакс, Юрия, Бодя. Почетные проводы – сам Наджаф в окружении своих амбалов до порога и через порог сопроводил. В добрый путь!

Сели в «мерседес», неспешно отъехали.

А Наджаф с амбалами еще постояли на ступеньках, покурили по сигаретке, перебросились словом, ушли обратно, внутрь. И все. И ничего.

Гуртовой похлопал младшого по плечу:

– Степа. Сте-опа! Евсеев!

Тот встрепенулся, уставился на то место через дорогу, где вот только что парковался «мерседес». Пусто.

Плохо соображая спросонок, завелся с полоборота, рванул было. По газам!

– За ними?! А куда они?! А где?!

– Где-где!.. Двигай в управление… М-мать!

Звук – непредставим. Именно потому, что представляется сразу несколько причин, несколько субъектов или объектов, его издающих. Который из них?

То ли крыса пищит.

То ли кошка мяучит.

То ли младенцев на свалку выбросили…

То ли смех.

То ли плач.

То ли боль.

То ли оргазм…

То ли «ки-ай», вдох-выдох.

То ли визг покрышек летящей юзом машины.

То ли предсмертный крик.

Крик!

– Япоша! Ты?! Ты че?! – приподнялся на локте «кобел» – Лёва. – Э, Япоша!

Действительно, че? Даже от ночных кошмаров так не кричат. А кричат так, когда вдруг настоящая, а не мнимая смерть приходит. Весь барак разбудила. Ты че?

Маска. Не Лицо – маска. Сомнамбула. Заключенная Анна Ким, статья 106, срок три года. Она шла к двери – и упаси Бог кому-либо попасться на пути. Глаза открыты, но лучше бы они были закрыты.

«Кобел» – Лева из добрых побуждений бросился за ней – остановить. И рухнул с утробным рычанием. Остальные, подобравшие ноги под себя, каждая – в комочек. Жу-у-уть! Че это она?!

Не стойте на пути!

На пути стояла дверь.

Удар. Удар! Удар!! Кулаком. Локтями. Ногами. Тот случай, когда еще чуть – и стенку лбом можно прошибить.

Ки-ай! Ки-и-иай! Окрики. Шум. Стук каблуков. Заполошный испуганный вой в бараке.

Ки-ай! Разбить. Уйти. Уже кровь. Пелена. Розовая, красная, бордовая, черная. Ки-и-иай!

Если эта Ким – полное шизо, то и место ей в ШИЗО.

Штрафной изолятор. Вот там ей и место. Или в психушке. Взбесилась! Да как! Чтоб ее скрутить, целый наряд понадобился, так она чуть их всех не угробила. Ой бу-удет ей теперь довесочек к сроку, ой бу-удет!

А пока пусть охолонет. А чтобы башку не разбила – себе или кому-нибудь – пусть охолонет в смирительной рубашке. Целей останется – и она, и кто другой. Из ШИЗО еще никто никогда не сбегал. Из смирительной рубашки еще никто никогда не выпрыгивал. Не было такого…

… Нужно иметь чудовищную силу, сосредоточенность и… нужно зацепиться за какой-то предмет.

Анатомия человека, суставы, гибкость – усредненные представления о возможностях среднего человека. Цирк. Старый папа О: уйти можно из любого захвата.

Цирк. Упаковывание в стеклянный прозрачный кубик с полуметровыми (не более) гранями. Погружение кубика в мешок. Узлы на мешке – пусть завяжет любой из публики! Дробь, темнота. Вспышка. Ап!!!

Из любого захвата можно уйти. Из любого…

Небо серое, предрассветное. Не в клеточку, но в проволочку. Колючую. Нельзя жить в обществе и быть…

И топот, топот. И команды по громкой связи:

– Внимание! Локальные сектора перекрыть! Бараки закрыть! Внимание! Локальные сектора перекрыть!

И телетайп: При задержании соблюдать особую осторожность…

Побег? Побег.

Да, но, ка-ак?!

– Внимание! Локальные сектора перекрыть! Бараки закрыть!

Поздновато хватились.

И верещание звонков. Всех сразу и вразнобой.

И ошарашенные лица – тех, кто охраняет, и тех, кого охраняют. Она сквозь стены, что ли?! Эта? Эта могла! Но ка-ак?! А вот смогла ведь. Наверное, очень тяжко было.

Можно выйти? – из детства.

– Потерпишь! Урок закончится – выйдешь.

– Не могу терпеть. Я выйду.

– Я сказала, потерпишь… Итак, дано… Где Ким?!!

И звонок. Урок закончен. Перемена.

Большая перемена в жизни очень многих. Звонок.

Звонок.

«Это автоответчик. Ваше сообщение записывается. После короткого сигнала у вас в распоряжении тридцать секунд. Спасибо».

– Баксик! Звякни до семнадцати в «Орфей». Я буду там. Бумаги готовы – я их проработал. Они согласны. Наших – пятнадцать процентов, но есть один пунктик, и мы их съедим. Нотариус готов, мой человек. Если до семнадцати не появишься, звони в «Оборот» – я из «Орфея» туда.

– Товарищ Баскаков… Э-э… В общем… Черт! Никак не привыкну… Это Изупов. Из Томска. По поводу леса. То есть я уже здесь… Короче, я перезвоню попозже, когда вы дома будете. Вы после девяти – дома? А я – Изупов. Из Томска. Помните, вы обещали: ваш юрист изучит вопрос. Я и прилетел. Короче, я перезвоню.

– Шеф! Это Член. Я тут, кажется, приболел. Сыпь какая-то. Кха! И температура. Ломит все. Я денек-другой отлежусь? Или как? Можно? А то озноб еще… Нет, правда!

– Але! А-а-але! Как автоответчик автоответчику скажу: вы болван, Штюбинг! Хи-хи!.. Дай-дай, я тоже скажу. У меня зазвонил телефон. Кто говорит? Слон!.. Не толкайся! Все на подушку пролил, урод!.. На себя посмотри! А-але! Ку-ку! Я тучка-тучка-тучка, я вовсе не медведь… Ай, не щипайся, зараза! А ты не толка…

– Алло. Примите телефонограмму. Баскакову Анатолию Марковичу. Презентация акционерного общества «Оборот» состоится во Дворце молодежи. Москва. 21 августа, 19.00. Просьба подтвердить прибытие. Размещение в гостинице «Россия». Передала Шипилова.

– Бакс? Что случилось? Что-нибудь случилось? Я сделала все, как договорились, но так мы не договаривались. Где она? К ней в общежитие уже чучмеки приходили – Рыжик мне сообщила. Их не пропустили, но ЕЕ нет. Где она, Бакс? Ты позвонишь? Хорошо бы ты позвонил. Мне будет спокойней. И… тебе. Ты позвонишь? Бакс, мы так не договаривались, Бакс!

– Здравствуй, дорогой. Наджаф говорит. Видишь, сам тебе звоню. Ты, когда у меня был, ничего не потерял? Молодец! А у меня, понимаешь, девочка потерялась. Хорошая девочка, послушная. Слова плохие не говорит, не пьет, не курит, спать вовремя ложится. И потерялась. Ты не поможешь найти? Не в милицию же нам с тобой вместе обращаться, дорогой, понимаешь. У тебя много друзей, у меня много друзей. Сегодня я потерял, завтра ты все потеряешь. Нам надо друг другу помогать, так, дорогой? Или не так? И время какое, сам знаешь. Время еще есть – до вечера, до девяти часов. А там… смотри.

Бакс выключил автоответчик. Душ, кофе, облачение в легкий костюм – пока телефон транслировал звонки-голоса. Однако пора. Еще, пожалуй, сигарету и – пора.

Отмотал пленку: «… Я сделала все, как договаривались, но так мы не договаривались, Где она?».

Набрал номер:

– Я. Ну? Что за переполох?.. Нет, понятия не имею. И не видел. Значит, неправильно поняла… Зайчик, это твои проблемы, не мои. Куда ты с ней пошла, зачем ты с ней пошла – меня не интересует. Не иголка – найдется… Вот что, Зайчик! Это я у тебя должен спросить: где! Молчишь? Молчи. А то еще кто-нибудь спросит, а ты и знать не знаешь, что ответить. Поняла? Умница. Не звони – я сам позвоню. А тебе сейчас лучше помолчать. Ну? Молчишь? Умница, Зайчик. Все.

– Я. Все готово, Юрия? Ты готов? Значит, по плану – мы все у Стасика. Да, про «Орфей» слышал, понял. Берем. Но сейчас главное не это. И вот еще что: Член дурака валяет, болезным прикинулся. Подошли к нему Бодю, пусть тот его на ноги поднимет и – в зал. В остальном – по договоренности. Да. По договоренности. Вперед!

Вперед! – вполне могло и не относиться к хорошо сбитой команде крепышей в черных куртках, кроссовках, слаксах, с железными прутьями. Просто не любят у нас «черных». Терпят-терпят, а потом рыпаются: все скупили, черножопые, всех продали, надо, давно пора порядок навести!

Порядок – это витрина вдребезги.

Это – махалово нунчаками, прутьями, цепями.

Это – жестокий мордобой.

Это – порушенный «Восток».

Это крики из осторожной – на дистанции – толпы зевак:

– Так их, чурок! Давно пора! Россия для русских! Вперед, орлы, бей!

Это – сирена.

Это – все врассыпную, все, кто еще стоит на ногах.

А если на вас нападают с ударом маэ-гери по среднему уровню, то: защита блоком гедан-бараэ и контратака ударом тетцуи-учи и движением ноги вперед. А ну, еще раз! И еще раз! Отлично!.. Получается.

У Бакса получается. Нужно держать форму. На то и Стасик Ли, чтобы Бакс держал форму. Белые кимоно, шведская стенка, татами. Зал.

Но, может, потому и получается у Бакса, что Стасик блюдет дистанцию: учить учит (сэмпай как-никак!), но щадяще для самолюбия – Бакс есть Бакс.

Другое дело: Член, Бодя, Юрия – на них можно отыграться. Хочешь научиться – терпи. Что-то там еще в Библии было: как бы ни старался ученик, не достичь ему уровня учителя! Ах, да! Стасик Ли – иной религии.

Больно? Терпи, Член, терпи. Тяжело в учении – легко в бою. Впрочем, это не Стасик угостил водилу-Члена по печени, это Бодя постарался, без каратэшных затей, попросту, по-боксерски. И сочувствует:

– Бо-бо? Я ж легонько! Ну… ну как бабу. Здоровей будешь. Приболел? Теперь полегчало? Сыпь рассосалась?

– Это – татами. Это не ринг… – Стасик Ли внешне бесстрастен. Амплуа учителя-мастера. А ведь не любит он Бодю, нет, не любит. И не из-за вечного спора: кто победит – кит или лев, кто лучше – боксер или каратист. (Если уж Шо Косуги с Мохаммедом Али друг дружку не убедили…).

– Иди ты! А я думал, ринг! Ну, давай-давай, китаеза! Попробуй. Я тебе не Паша Климов покойный. Я тя щас приложу – своих не узнаешь. Ты у меня развалишься, я тя достану! И-иди, и-иди, косоглазик!

Закружили по татами. Бодя в лучших традициях боксера-профи нагоняет жути угрозами. Стасик по- прежнему внешне бесстрастен, но не будь он «желтым», на глазах бледнел бы от внутренней ненависти. Зря Бодя покойного Пашу Климова помянул.

– Ста-асик! – капризно протянул ноту Юрия. – Ты нашего Бодю побереги. Он у нас один такой. Яведь тоже не всесилен – второй раз, как с Пашей Климовым, не выгорит…

Упреждающий намек, скрытая угроза. А сам – святая простота и невинность. Кимоно в узорах-драконах, у «шведской стенки» ноги растягивает. Балетность и голубизна. («Мальщик! Конфетку хочешь?»).

– Заснул, китаеза?! Н-на! – прямой по верхнему уровню.

Да? Защита блоком аге-уки и контратака ударом маваши-гери по среднему необъятному уровню Боди- туловища: хр-рясь! Хоть и навороченный Стасик Ли но все же сэмпай.

– Ты че?! Озверел?! Больно же!

– Какой-то ты грубый и ни хера не женственный! – напоказ дует губки Юрия. – Что за манеры? Кто вас учил, юноша? Но-но! (С пылу-то с жару Стасик готов и Юрию рядышком с Бодей уложить – впервой ли вам, с-с-сладкая парочка!) Но-но! Или тебе мало было Паши Климова?!

Дался им какой-то Паша Климов!..

А ведь дался. Во всяком случае, Стасик будто на стенку наткнулся, пригасил эмоции, свел напряжение на нет: он, мол, только сэмпай, они только ученики…

– Кто учил, кто учил! Если бы я вам рассказал, где и как мне преподавали школу ягуара, никто из вас не поверил бы.

Бакс и не верит. Он хоть и держит Стасика для себя, при себе, но в «монастырские сказки» не верит. Учить учи, но не возвышайся над хозяином. И размяв- промяв пресс на тренажере, приступил к избиению макивары, вроде ненароком бросил:

– Только не забудь, из чьих рук кормишься, уч-читель!

– Эх, вот если двое-трое в драке – я люблю это дело! – закрасил поражение Бодя. – Правда, и сам получишь, зато бить удобно! Всегда в кого-нибудь попадешь. А когда маленький и верткий…

Врет Бодя. Причина-таки не в количестве и массе противника, в квалификации причина. Тот же Член вряд ли сойдет за двоих-троих, он и за одного-то с трудом… маленький, пусть не очень верткий. С ним Бодя без зазрения совести… Печень до сих пор бо-бо. В глазах до сих пор ужас-испуг.

О-о, не-ет, ужас-испуг у Члена хоть и перманентный с некоторых пор, однако тут он впрыгнул на некую новую ступень.

Вот и чуткий Юрия поймал взгляд Члена, перехватил его и перебросил Баксу: посторонние в зале!

Какие же это посторонние! Это товарищ капитан. Это товарищ Гуртовой. Потренироваться заявился? И ладушки! Заодно засвидетельствует присутствие в зале товарища Баскакова «со товарищи», пока в городе черт-те что творится. А что, капитан, в городе чэпэ? А что там? Черт-те что? Какая жалость, мы тут, а не там! Поглазели бы…

– Ви-иктор Тарасыч! Какими судьбами?! Стариной решили тряхнуть? Или по делу?

– По делу. Стариной тряхнуть.

Там в уголку и кирпичи заготовлены – для лихих разбиваний ребром ладони. Так что способен еще капитан Гуртовой тряхнуть стариной.

Ки-иай!

А с каким бы удовольствием он рубанул бы по верхнему уровню Анатолия Марковича Баскакова. Была б его, Гуртового, воля, он бы!..

Но воля не его.

Вот и отчитывайся: погром в центре города, нанесение тяжких телесных повреждений, но пострадавшие в рот воды набрали, зубами золотыми скрипят, но молчат.

Что следует? Следует ждать ответной м-м… санкции. Если верить на слово, ответной м-м… санкции не предвидится. Можно верить на слово гражданину «кавказской национальности» Рагимову Наджафу Хакимовичу?

Гражданин Рагимов Н. X. Заявил, что заявлять не будет. Обычное дело: «Восток», напились, немножко поссорились. Люди злые, доведенные, понять можно. Он вообще человек мирный и не любит, когда люди злые. Он вообще давно собирался передать «Восток» в чьи-нибудь хорошие руки и домой вернуться, туда, где люди не злые, добрые, потому что дома тепло и кушать всегда много, гостей с радостью принимают, не то что здесь. А «Восток» он да-авно собирался – в другие руки. Конечно, чтобы и себя не обидеть, не за бесценок. Вот нашелся добрый человек, и документы у доброго человека готовы, и в цене сошлись. Какая цена? Коммерческая тайна. Нет, не от тебя, начальник, дорогой! Разве у меня могут быть тайны от тебя, начальник, дорогой?! Но – коммерция, понимаешь, начальник, дорогой?.. Так что все хорошо.

Только одно плохо, начальник, дорогой: девочка куда-то пропала. Хорошо бы ее поискать. И хорошо поискать. Не-ет, начальник, дорогой, Наджаф Хакимович не про себя волнуется, про девочку волнуется. Наджафу-то Хакимовичу что, он из города уезжает. Насовсем. Если приедет, то в гости. В тот же «Восток» – очень жалко, если варьете больше не посмотрит. Такая девочка была, такая девочка! И куда-то исчезла, пропала. Когда? Три дня уже. Как – почему раньше не заявил? Он и сейчас не заявляет. Девочка – взрослый человек, сама собой распоряжается. Но странно все-таки, начальник, дорогой! Очень аккуратная девочка была, всегда – вовремя. Почему Наджаф Хакимович говорит «была»? Он же говорит: три дня ее не видел, пфу испарилась. Нет ее и нет. Даже зарплату не взяла, не пришла. Вчера деньги в «Востоке» давали – а не пришла. А без нее – это уже не «Восток» будет. Без Наджафа Хакимовича – «Восток». А без нее – нет, не тот уже. Он ничего не заявляет, он просто за нее волнуется. Ну ничего, найдется, наверно. Или нет.

Восточная искренность и сердобольность настолько преувеличенно выражается, что грех поверить. Особенно когда искренность и сердобольность выражает гражданин «кавказской национальности» Рагимов Наджаф Хакимович.

Значит, так. «Восток» перестал быть территорией «черных». И перешел к новому хозяину. Некий Ложкин И. Д.

Ложкин-Вилкин-Тарелкин. Да хоть Кастрюлькин! Ясно – подставной! Ясно – не поужинать подъезжали Баскаков и компания. Ясно – разборка-погром в «Востоке» отнюдь не вспышка стихийного народного возмущения, а заранее спланированная акция. И ясно – кем спланированная.

Баскаков и компания только плюнут и разотрут: спортом они все увлеклись в означенный период. Вам и сэмпай Стасик Ли подтвердит. Да что там сэмпай! Вам и капитан Гуртовой подтвердит. Да, товарищ капитан? Спорт – ты мир! Главное – не побеждать, главное – участвовать!

Зацепить бы этих победителей и хоть как доказать, что они участвовали!..

И – девочка. При чем тут девочка? Гражданин «кавказской национальности» Рагимов – не Лев Толстой, чтобы, согласно Хармсу, очень любить детей. И не случайно сердобольствовал. Навести хотел? На что именно? Зыбко, зыбко…

Ну, пропала некая Яна Ким. Не вернулась в общежитие (или, как для приличия обозвали многонаселенные клетушки, дгт – дом гостиничного типа).

Ну, заночевала у кого-то, мужика сняла в конце-концов и у него поселилась.

А вещи, а документы, а работа?

Ну, работа – ей самой решать: заголяться перед ресторанной публикой или решить, мол, хватит. Что же до вещей и документов, то…

То не помешало бы участковому сходить на место. Без особого шума, вроде бы для профилактики: общага, мелкое воровство, пьянки-гулянки, музыка после одиннадцати. Как у вас здесь насчет дисциплинки?

– Да вот же она тут была, товарищ милиционер! Да, два дня шлялась где-то, а потом заявилась. Ободранная вся. Но она. Точно, она! Уж я-то их всех изучила. Собирала что-то. Тряпки там, куклы… Откуда-откуда! У нас стенки бумажные! А шваброй по коридору туда-сюда – вот и слышно. Они же все засранки, простите, товарищ милиционер, – за собой не уберут никогда. Одних окурков каждый вечер – ведро. Но эта, ничего не скажу, аккуратная была. Но тоже, видать, сорвалась. Кровь-то не наша, не русская, бешеная. Сестричка ее с катушек, сами знаете, слетела. Сами знаете, где теперь. И эта тоже теперь… А не знаю! Собралась и ушла. И глазищи дикие-дикие! О-от-такие! А не знаю куда! Если за каждой прошмандовкой следить, глаз не напасешься… Да ее вроде спрашивали уже после. А не знаю! Девка вроде. Подруга вроде. Беленькая такая. Юбка – стыдоба одна. Еще грузины какие-то спрашивали. А с ними у меня разговор короткий! А и никто больше… Так чего, комнату освобождать или как? У нее до конца месяца уплочено, а если уехала, то чего комнате-то пустовать? Товарищ милиционер, вы уж тогда к нашему коменданту зайдите, поставьте в известность.

Не дело милиции: отслеживать маршрут любой и каждой гражданки. Мало ли! Гражданин Рагимов Н. X. не заявлял, темнил. Пропала, пропала! На похищение намекал, так, что ли?

Да ведь не пропала никуда. Вот и Сердюков доложил после беседы с вахтером Кляминой: жива – здорова Яна Ким, объявилась, забрала шмотки-документы, съехала. Судя по всему. Куда-куда! Может, на свидание к сестре. Та на поселении рядышком. Они же друг без друга – с трудом. Кровь-то не наша. Что мы о них знаем?! Ну и что мы о них знаем?

Рутина, бумажки. Желто-зеленые узкие конторские коридоры. Счетверенные стулья, выдранные и притащенные из какого-то актового зала. Дальше- дальше: кабинеты, кабинеты. Районное управление как районное управление. Глазами постороннего: скука и никакой романтики. Так оно и есть.

Только посторонним здесь не место. Если идешь коридорами и считаешь кабинеты – значит, зачем-то пришел. Зачем пришел? И кто?

Но это ж надо, чтобы высунулся из кабинета или попался навстречу компетентный товарищ и осведомился: «Вы что ищете?». Не высовывается, не попадается.

И приходится наблюдать коридоры-кабинеты глазами постороннего, движущегося бесшумно-осторожно, готового метнуться-отпрянуть в любой момент, если… Если что?

А компетентные товарищи как раз и силятся проявить собственную компетенцию: ну и что мы о них знаем?

– Ким. Анна и Яна. Год рождения – 1975. Место рождения – Кулдык-Булдык, Какойтостан. Родители неизвестны. Детдом. Незаконченное среднее. Призеры первенства… А! Любопытно, товарищ капитан! Знаете, кто у них тренером был?!

– Дальш-ш-ше, Степа, дальш-ш-ше! – если одной-единственной шипящей можно выразить презрение-ненависть-бессилие, то оно и есть. – Дальше!

– Золото и серебро на «Дружбе». Так… Исчезли там же, в Саратове. Предположительно, сами сбежали. Медали исчезли вместе с ними. Но там ведь не по-настоящему золото, только покрытие. Заявление о розыске не поступало.

– Дальше.

– Да-альше. Объявились в цирковой труппе. О Мун Ен. Мастер. Учитель. Навроде опекуна. А сам… Там и конопля, и церьяк. Возможно, использовал их в качестве посыльных для передачи товара. Не исключено. Улики только косвенные…

Было! Было что-то такое!

Старый папа О: сбегай туда-то, передай вот это.

Игра! Как в сказке про двух ежей и зайца: я уже тут! а я уже тут! а я давно тут!

Быстро бегаешь! Быстрей всех! Ведь не может один человек одновременно находиться в двух разных местах? Не может.

Замечательная игра: а меня там не было и быть не могло, я тут и всегда была только тут.

Как твоя фамилия, девочка? Ким. А зовут как? Аня. Или Яна. Нет, все-таки Аня. Ой, спутала! Яна, Яна!

Старый папа О был очень доволен и хорошо подыгрывал… Старый – а в игры играл. А сестрам Ким эти игры… наскучили. Сестры Ким подросли-выросли, молча отказались играть вместе с папой О в игру «кто-есть-кто-из-двойников». Вот и расстались. Им, сестрам, еще со времен покойного папы-динамы и того самого пьедестала почета-позора не по душе пришлись комбинации-перевертыши. Дети, слушайтесь взрослых! Ничего и не оставалось иного. Но – выросли.

– … Проходил по ориентировкам. Рахматуллаев, Баймирзоев, Велиханов. Скорее всего – одно лицо.

– Они все на одну рожу! Из трехсот косоглазых, что в розыске, только одного и нашли! фотографируй, печатай триста карточек и выдавай его одного за всех! Н-ну?! А ты мне: ориентировка, ориентировка!..

– Я-то причем, товарищ капитан? Я-то…

– Извини, Степа. Ты как раз ни причем. Дальше!

– Теперь уже здесь, у нас. Так. Анна Ким. Осужденная. По сто шестой. Убийство по неосторожности. Ну, вы помните, товарищ капитан. Спорткомплекс «Юность»… Так. Три года колонии общего режима. Еще два осталось. Так. Яна Ким. Работа по трудовому соглашению в ресторане «Восток». Так…

Ежели почаще повторять: «Так. Так. Так», солидней себя чувствуешь – не просто «младшой» Степа, а коллега Евсеев.

Но Гуртовой стопанул жестом – и не как коллегу, а как младшого. Профессионально беззвучно прокрался капитан к двери, уловив нечто. Распахнул дверь в коридор. Настежь!

Пусто в коридоре. Никого. Мерещится?

Или не мерещится?

Да ну! Вот же он, капитан Гуртовой, как на ладони, один-одинешенек в коридоре. Вид сверху – лысина с макушки наползает, плечи мощные, форменные ботинки блестят. Это если сверху глядеть – например, глазами постороннего, например, прыгнувшего по стенке и, например, прилипшего под потолком.

Необычный ракурс… Да ну, бог с ним, с ракурсом! Нет никого! Очевидно же!

То-то и оно.

Но если приходила Яна Ким в общежитие, значит, не пропала никуда. Воду мутил Наджаф, походя нагадить стремился тому, из-за кого вынужден покинуть хлебное место.

Однако не работает нынче Яна Ким в ресторане «Восток». В конце концов, свет клином на ней не сошелся. Да, «звезда»! Тем не менее – незаменимых у нас нет…

И блонда-зайчик, нимфоманка с фригидным взглядом, старается. Очень старается, очень. Теперь – ее звездный час! Если «звезды» зажигают, значит, это кому-то нужно?

Работай, зайчик, работай! Надо понравиться публике, надо угодить новому хозяину, надо доказать: я ничем не хуже, я даже лучше. Ну, не лучше, зато немножко по-другому.

Здесь, в «Востоке», теперь все немножко по-другому. В каждой избушке свои погремушки, У доброго человека Ложкина И. Д. вкус западника – долой азиатчину!

Что долой, то долой.

Настолько долой, что прежние хозяева положения нынче и на порог не допускаются. Они благообразны, европеизированы, при хороших костюмах и при хороших деньгах, но: МЕСТ НЕТ.

Так им всем дано понять и внушительно дано – те же бойцы, что громили кабак, нынче его берегут и порядок блюдут.

– Ты человек или кто?!

– Мест нет! Русским языком сказано! Понял, урюк?!

– Что, просто посмотреть тоже нельзя?!

– Мест нет.

И для Наджафа мест нет. Сколь бы ни жестикулировали, ни вращали глазами его джигиты-амбалы, – место Наджафа нынче отнюдь не в кабинетике «Востока», а разве что в машине через дорогу от «Востока». И просто посмотреть тоже нельзя…

… Хотя есть на что. «Звезда»! Была одна – теперь другая. А при Наджафе место ей было в кордебалете, да-а-а… Око за око. Разве не так? Только справедливо будет. Конечно, много чести для «звезды» – блонды быть целью. Но быть средством достижения цели – почему нет?

Не сразу, не здесь, не сейчас. Восток – дело тонкое. При всей легендарной вспыльчивости терпение не менее (более! более!) сказочное. Ведь если сразу-здесь-сейчас – свидетелей много. Да и соперник настороже – потери возможны большие, а приобретений никаких. Лучше не светиться пока.

Ибо сказано: только дурак мстит сразу, а трус никогда.

Танцуй, девочка, танцуй. Незаменимых нет. Ты тоже профессионалка, тоже «звезда».

Да, профессионалка – точно чувствует на себе взгляды публики: распаленные, нарочито равнодушные, приценивающиеся, пристальные. ОЧЕНЬ пристальные.

Мешает, мешает! Сбивает ее ЭТОТ взгляд. Чей? Не поймать – зал в сумерках, только эстрадка освещена, как… как в тире. Именно! Ощущала себя новая «звезда» под прицелом. Зайчик – под прицелом. Неуютно!

Наджаф ли сверлил глазами сквозь стены?

Бакс ли предупреждал взглядом?

Или… что?

И не пропало, а, наоборот, усилилось это ощущение, когда и программа кончилась, и переоделись все, и разошлись.

И новоявленный звездный зайчик – в гримерной. Больше никого. Не ночевать же тут! Надо идти, но боязно.

Но рано ли, поздно – надо. Бессмысленно порылась в ящиках стола – мазилки, пуховки. Бессмысленно уставилась в зеркало. Бессмысленно стукнула кулачком по колену.

А рядом – еще совсем недавно – вот тут сидела Ким. Яна. А теперь – нет.

Или – да?!

Глюки, глюки все! Нервы расшатались!

Может, и взгляд пристальный – глюки? Но она ведь чувствует, чувствует!

И на улице – тоже! Вот она идет и чувствует – в спину пронзающий взгляд. Хорошо – не нож!

Ближе, ближе! Джигиты Наджафа? Бывшего хозяина?

Не оборачиваться! Пока не видишь никого – никого и нет. Шаг прибавить, даже на бег перейти. Быстрей, быстрей! Там, следом за ней… кто-то есть! Догоняет, догоняет!

Такси! Та-акси!!!

Юркнула внутрь, заперлась. Оглянулась: пусто позади.

– К Теремку! Что, не понял?! К тюрьме, к тюрьме!

– У-у! Пять штук!

– Да, да!

Только бы побыстрей. Позади-то пусто, но чувство такое, что… не пусто! Этакий невидимка с пристальным взглядом – сначала следом шел, теперь вокруг машины кружит.

– Ну, поехали, ну!!!

Поехали. С ветерком, с музычкой «Европа плю-у- у-ус»!

Путь неблизкий. И скорость приличная. А нет-нет, да и оглянется пассажирка – нервы сдают, глюк: не отстает невидимка, не теряет из виду машину, чуть ли не глазами встречается, стоит пассажирке оглянуться. Только все же пусто, нет никого позади.

А впереди – тюрьма. Ей, пассажирке, – не в тюрьму, ей – напротив, через дорогу. Окна в окна. Символично. А скорее всего, нормальный градостроительный идиотизм. Так и живем. Вы видите, товарищи, что вас ожидает, если нарушите Закон?! Видите, граждане, чего вы лишились, нарушив Закон?! Даже не ирония, но сарказм судьбы. Анекдотная древность: «Такого-то помнишь? Он еще напротив тюрьмы жил. Так он теперь напротив своего дома живет».

Тюрьма. Теремок – в лексиконе горожан.

Приехали. Шофер все косился-косился, а приехали – повертел в левой руке «пятихатку» (мол, могу вернуть), а правую ненароком сбросил с переключателя скоростей на колено блонды. А? Не против?

– Пшел вон!

И сама пошла вон. К подъезду. Сопровождаемая свистом, уханьем, выкриками из темных зарешеченных провалов. Противно, но не страшно: лают, но не кусают. Тьфу на вас!

Тьфу на всех на вас, с-сволочи, ублюдки, садисты, орангутанги, импотенты!

По лестнице вверх, вверх. Взгляд невидимки тут как тут! Что надо?! Что от нее надо?!

Ключом в замок не попасть! Мимо! Уронила. Нашарила. Снова – тык-тык. Есть!

Заскочила в квартиру, спиной привалилась. Устала.

Устала она, устала! Сволочи, ублюдки, садисты, орангутанги, импотенты!!! Дайте отдохнуть!

Не дадут ведь отдохнуть. Звонок, телефон:

– За-а-аец, готова? Опа-аздываешь, опа-аздываешь.

– Нет! Сегодня нет. Ну, пожалуйста. Пожалуйста!

– За-а-аец? Ты денежку получила? Будь добра… – по голосу слыхать: ряха-блин, добродушие на грани угрозы, шутки-прибаутки жеребячьего уровня.

Да, так и есть. Ко всему – еще и начальник. Ма-аленький, но начальник. Судя по форме. Что за форма? Черт разберет! Но если форма, то – начальник. Петлицы, гимнастерка, еле сходящаяся под тройным подбородком. Точно! Начальник. Для зека любой носитель формы – начальник: «Эй, начальник!». Не называть же: «Эй, тюремщик!». Понятно, власть. Над зеками в Теремке. А над блондой откуда у него власть?

– За-а-аец! Прав был наш парторг: отвратительная штука этот стриптиз… Ладно! Хватит, ну, хватит выкобениваться!.. Да я б за такие бабки и сам в окно хрен показывал! Я б за те бабки, что тебе платят, свою выдру б выставил, только у нее задница в окно не поместится!.. За-а-аец! Ну то-то!

… Окна в окна. Швырнула трубку в сердцах. Плевать!!! С треском раздернула шторы. С треском включила кассетник. С треском под жесткий ревущий рэп стала сдирать с себя тряпки-одежку.

В последний раз! Все! В последний раз! Она теперь не хухры-мухры, она теперь «звезда». Баксу скажу, объясню – у него все схвачено, пусть эту тему закроет. Все!

Рэп! Рэп!

Нет, не прав парторг, Не очень отвратительная штука этот стриптиз…

Свист, уханье, ор.

– Тихо! Тихо вы! Отбой давно!

Ряха в форме прошлась по коридору, стукнула для острастки в двери камер.

И-иех, мужички-мужички! Держитесь за свайку.

И действительно – тихо вы! Ночь уже. Спят все. Так только, кое-какие окна светятся. И не только у нимфоманки с фригидным взглядом. И телефон не только у нее звонит. Но и…

– Баскаков! Бас-ка-ков!

– Это автоответчик. Ваше сообщение записывается…

– Баскаков, отключи свою бандуру и возьми трубку. А то я решу, что тебя нет дома!

– Я. Слушаю. Кто?

– Гуртовой. Не узнал? Богатым будешь.

– Вашими молитвами, Виктор Тарасыч. Не спится вам? Поздновато вроде. Я уже сплю.

– И спокойно спишь?

– Нет проблем.

– Будут.

– Все обещаете, обещаете.

– Баскаков, зайди-ка завтра ко мне. Часам к трем, договорились? Договорились?!

– Уж лучше вы к нам, Виктор Тарасыч.

– Куда – к вам? В «Восток»?

– М-м… Давайте в «Восток». К нам, да. Значит, к трем? Постараюсь уложиться. Столько дел, столько дел. Только оденьтесь поприличней, Виктор Тарасыч.

Отбой.

– Юрия! У нас все хорошо?

– О, Баксик! Лучше не бывает!

– Звонил Гуртовой.

– У нас все хорошо, Баксик.

– Ну-ну. Достань сейчас Члена…

– Какой-то ты гру-убый и ни хера не женственный!

– Поговори-поговори у меня! Я сказал, достань Члена хоть из-под земли – чтобы в семь ноль-ноль был у подъезда. Завтра придется поколесить… Бодя у тебя?

– Ба-аксик!

– Не ври. Передай ему, чтобы тоже был готов. К трем. «Восток». На всякий случай. Гуртовой в гости напросился. Кстати, где девочка?

– Почему «кстати», Баксик? Я же девочками не интересуюсь, Баксик… Шучу, шучу. Все в порядке. Ты сказал: позаботьтесь, мы позаботились. Бодя позаботился. Сейчас! Бодя!.. Да, позаботился.

– Вы мне там кончайте ржать!

– Все-все, Баксик! Она же съехала, Баксик! На все четыре. Я по своим каналам навел справки. Съехала. А что?

– Ладно. Спите спокойно, дорогие товарищи.

Отбой.

Отбой. Все. Наконец-то. Сеанс окончен!

Задернуть шторы!

Взвыть от униженности и оскорбленности.

Хлопнуть стакан коньяку.

Пнуть в стену, отвечая на возмущенный стук соседей.

И в ванную, в ванную – смыть… Все с себя смыть.

Душ-ш-ш-ш-ш-ш-ш… Все! В последний раз! Теперь она «звезда», теперь другие деньги пойдут. Бакс обещал. Теперь она пошлет куда подальше теремковую мразь. А Бакс возьмет под крыло. Он обещал, он обещал, обешщ-щ-щ-щ… Душ-ш-ш-ш-ш…

Посильней напор. С-сволочи, все сволочи! Мыло. Шампунь. Где шампунь?!

Шкафчик зеркальный. Дерг! И!

И в нем, в зеркале шкафчика – промельком – она. Она! Невидимка! Яна! Яна-а-а-а-а!!!

Было. Было уже. Дежавю.

Скользко – мыло, кафель, лицо под водой, пар, и никаких пузыриков. Папа-динама. Сестра Ким на пороге.

Но на сей раз пузырики будут! Блонда-зайчик побултыхается, пузырики повыпускает!

Не-ет!!! Она не знает! Она ничего не знает! Она никого не знает! Не видела, не слышала, не поняла! Не встречалась – ни сном, ни духом!

Крупные капли – то ли не обсохла после горячего душа, то ли покрылась холодным потом. И… и не было здесь никого, не приходила сюда Яна Ким! Нет, не приходила. Никогда!

Только не глядеть, не глядеть туда. Вон туда, на нижний ящик шкафа. «Не думать о белой обезьяне»! Как же можно убедить Яну, что Яны здесь не было?!

Да, уже ясно зайчику-блонде, что не Яна это, а сестра ее.

Да, но ведь сестра – в тюрьме! Не в той, что напротив, не в Теремке, а далеко, очень далеко.

Но – она здесь.

Или это – Яна? Лучше бы это была Яна! Или хуже…

Глюки! Это все глюки! Никого здесь не было! Не было! «Не думать о белой обезьяне»! Не глядеть туда, нанижний ящик шкафа, НЕ ГЛЯДЕТЬ! Глюки и есть глюки. Призрак! Смешно и стыдно верить в призраки, да!

Ан отследил призрак направление взгляда, изогнулся, протянул руку – длинннную, бесконечную. К шкафу.

Ринулась наперерез нимфоманка с пьяным женским визгом, выпустив когти: исцарапаю в клочья! Напала!

Не на ту.

Швууп-п! Призрак-Ким ушла скручиванием корпуса, пропустив мимо атаку – швуп-п! Тошнотный звук. Упала блонда куклой – все ниточки оборваны – обрезаны.

А ящик шкафа – и что там? А там – среди дешевой бижутерии, таблеток, ломаных авторучек… медальки. На ленточках. Золотая и серебряная.

Момент истины. Время истины. Время. Уже почти время ненавидеть. Но – почти. А по сути, время просто презирать. Презирать и выслушивать:

– Мы – чаю! Мы с ней только чаю попили! Я ничего больше не знаю! Мы с ней новую программу обсуждали и больше ничего! Я ее потом проводила! Я ей машину поймала! Случайно мимо проезжала! Какая?.. Такая… Я не помню. Не помню я!!! Белая. Иностранная. Не запомнила номер, не запомнила я! Вот те крест!

Хотя какой там крест!

Да, так и было. «Мерседес». Белый. Случа-айный, случа-айный… Глубоким вечером. В окрестностях Теремка. Свободный. Только шофер.

Пожалте к подъезду! Куда? Общежитие? Поехали!

И она еще ручкой Яне сделала – а та была жива-здорова.

А больше она ничего не знает. Во всяком случае, ничего не скажет. Так, домыслы… Зачем она будет домыслами делиться? Ничего она не скажет. Что знала, то сказала. А про домыслы – лучше помолчать. Бакс ведь предупредил: «А тебе сейчас лучше помолчать. Ну? Молчишь? Умница, Зайчик. Все».

Время… Спозаранок. Семи еще нет, но как раз надо поспешать, дабы в семь ровно быть, как приказано.

Поколдовал Член над механизмом-замком гаража – передняя стенка вверх поползла.

Вон он, «мерс», красавчик!

Необходимое и достаточное наведение блеска. Мотор прогреть… Прогрели, перекурили – пора!

Покатили потихоньку. Из гаража.

Но дверь вдруг тоже поехала – вниз. Чего вдруг?! Механизм хренов! Еще бы чуть – не избежать бы крепкого «поцелуя» с воротами за милую душу!

Выскочил как ошпаренный. Подхватил за нижнюю кромку – остановить. Остановишь махину, как же! Щелк! Схлопнулось. Хорошо, пальцы не отхватило. Вот хреновина! И главное, темно, как у негра в желудке!

Ощупью по стеночке добрел до кнопочного пульта, до внутреннего. Нашарил коробок спичек, чиркнул: вон он, пульт.

А! Жми – не жми, один черт! Что же делать? Еще спичку зажег и, слепо выставив перед собой, поплелся к выключателю – свет хотя бы включить. Щелк! Ни чер-та! Что за черт?! Бакс голову оторвет! За опоздание. Ладно – опоздание! Как теперь отсюда выбраться то?!

Сел за руль. Фары врубил – ну и фары, и что?! Два белых круга на заклинивших воротах. Аккумуляторы подсядут. Мотор мурлычет. Радио, что ли, включить?

Пик-пик-пик-пик-пик-пиииик. Ну, все. Уже семь. Уже опоздал! Последние новости! Самая последняя новость – он уже опоздал. Самая последняя – и остальные его не интересуют, пусть хоть марсиане прилетели, на головку сели! Лучше – музыка, где тут музыка!

Е-е-европа плю-у-у-ус! С вами Маша Бодрова! И несравненный Принс! Европа плюс – лучшая в мире музыка!

… И не только Маша Бодрова, и не только несравненный Принс. Вместе с вами и… кто?

Кто-о-о?!!

Член прикурил сигаретку и в отсвете – красноватом, колеблющемся, тут же погасшем – глаза в зеркальце. Глазищщщи! Там! А-а-а! Там, сзади, на заднем сидении! Неужто марсиане-таки прилетели?! И на головку сели?!

Захват! За шею. Мертвый захват! Это тебе, Член, не в зале у Стасика Ли! Засуматошил ногами, захрипел и… вырвался. А очень просто: вцепился зубами – звериный инстинкт. Не было такого приема в арсенале ни у Стасика Ли, ни у… ни у кого. И не прием вовсе а инстинкт. Очень хочется жить. Ну и, соответственно, с контрприемом в первый миг и не сообразишь.

Вырвался! И – прыг из мерседеса. А дальше-то куда? Тьма. Высверки. Бочки, канистры, коловороты, запаски.

Все гремит! Гулко рушится! Разбивается вдребезги! Звякает. И загнанной мышью по клетке носится Член – по клетке, в которой еще и кошка. Черная кошка в темной комнате. Страшно! Особенно если она там есть. А есть.

Инстинкт самосохранения способен творить чудеса. Он способен противостоять даже самому изощренному охотнику. Противостоять – не в смысле дать отпор, но хотя бы избежать. Однако – неизбежного не избежать, особенно если и бежать некуда: четыре стенки, чернота, острые углы. Швыряйся, не швыряйся – рано или поздно будешь загнан в угол. В острый угол. Дыхалка сбита. Дышать нечем. Тьма.

Свет! Дайте све-е-ет! Ты кто?! Ой, мама-мама! Кто ты?! Све-е-ет!!!

Свет. Починился! Вспыхнул. Ты кто?!

С вами Маша Бодрова. И Принс. Несравненный!

Заткнись, несравненный! Член орет-визжит не хуже.

– А-ауоа-а-а! – при свете не лучше. Хуже!

Глазищщи! Она! Не может быть! Не бывает! Она! Но ведь она… Нет, не может быть! Он же сам тогда. Не может, уже не может быть, чтобы – она! Ведь уже – все! Было уже!

Что было? И – как было?

А так и было. «Мерседес» на скорости в полуночном городе. Девочка, притихшая на заднем сиденье. Так поздно ей не приходилось еще возвращаться домой.

Домой?

Д-да. В общежитие.

А чего так поздно? Молчишь? Ну, молчи. Он-то, Член, рад побалагурить от скуки со случайной пассажиркой. Но он-то, Член, в курсе: отнюдь не случайна пассажирка. Иначе разве подхалтуривал бы он, Член, столь нерационально: из одного конца города в другой вези одного пассажира, то бишь пассажирку.

Вот и попутчик. Здоровенный, необъятный. Бодя, туловище – точнее не скажешь.

Мастер, подбросишь? До Бордюрной?

Садись. Крюк, правда, небольшой. Но садись.

Он только шофер. Он больше ничего не знает. Он подсадил одного пассажира, потом – другого.

А почему девочка вместе с Бодей вышла на Бордюрной и не поехала дальше, к своему общежитию… он, Член, знать не знает! Честно! Не знает! Он ведь только шофер, его дело – довез, подождал, если скажут «подожди», дальше повез.

Он и подождал – а Бодя с девочкой ушел. Потом Бодя сдевочкой вернулся. Где-то через час. Бодя эту девочку усовал в машину: вези, мол, ее дальше. А сам Бодя не поехал. А девочка совсем больная. То есть стала совсем больная. Но живая! Честно, живая!

Она шевелилась, моргала! Он, Член, сам видел, видел! Он даже с ней заговорить решил! Бодя ведь хамло порядочное – Бодя мог ей больно сделать. И сделал.

Но что сделано, то сделано – теперь придется терпеть, девочка. Трясучка, не трясучка – но к доктору мы не поедем. А поедем мы в общежитие, как и заказано с самого начала, да! Вот еще, он, Член, сам же ее к доктору повезет! Ищите дурака! Хрен в сумку!

Он ведь не знал, подумать не мог, что это не просто трясучка, что это просто агония.

Он, Член, с ней все разговаривал-разговаривал. Тут тормознул на красный, приглушил мотор. Вслушался – а позади тишина НЕХОРОШАЯ. А глазищщи открыты, не моргают! Не дышит!

Но ведь только что шевелилась, только что моргала!

Это все Бодя! Бодя это! А он, Член, ни при чем! Конечно, ни при чем! Только именно у него, у Члена, труп в машине – еще тепленький. Что ему было делать?! Ну, что?!

Он, Член, и свез… Нет, не в общежитие… Куда-куда! На… свалку.

Живой, дышащий мусор, груды, мухи, писк крысиный…

Там и зарыл… Ничего не знаю, ничего не видел. А если и знаю, то не скажу. А если и скажу, то: «Это Бодя! Бодя это! Не я! Я не!..».

Мрачное это место, свалка.

Бульдозеры, сгребающие кучи в более компактные кучи.

Чайки, чад, грязь.

Чего только здесь нет! Картина, корзина, картонка, маленькая собачонка… Ручки, ножки, огуречик…

… Человечек!

Так и зафиксируем на пленке. Вспышка: ручки, неестественно подогнутые, ножки нелепо торчат, и уж совсем нелепо шея вывернута. Нелепо.

И еще нелепей – «мерседес» на свалке. Пустой, брошенный. Кто же столь богатенький: «мерседес» – и на свалку! Абсурд!

Вспышка. Пустой «мерседес», целехонький, белый. Свалка.

А здесь чистота не в пример свалке.

Яркий, стерильный свет.

Метлахская плитка.

Колбы, мензурки, острый блеск никелировки.

Халаты. Лежаки…

Лежи себе, человечек, под простынкой, укрытый с головой. Молча. Отговорил свое. Морг.

– Травма, несовместимая с жизнью. Печень… Внутреннее кровоизлияние… – белый халат деловито-монотонен.

– Зарубин. Валерий Сергеевич. 1951 года рождения. Известен под кличкой Член. Прописан по адресу… – некий служака столь же деловито-монотонен.

– «Мерседес» принадлежит гражданину Баскакову Анатолию Марковичу, учредителю товарищества с ограниченной ответст…

– Да-да, – прерывает Гуртовой, кривя губы. Кто-кто, а Баскаков-то ему известен. Да и кому Баскаков не известен!

– Виктор Тарасыч, кофейку? – еще один белый халат зазвал в соседнюю комнату. Спиртовочка, чашечки, даже бутербродик с мертвенным ломтиком ветчины.

Отчего же! Морг и морг. Жизнь-то продолжается. 3а годы и годы работы «на земле» к чему только ни привыкнешь.

– Смерть наступила от восьми до восьми тридцати утра. Трупное окоченение…

А молодежь нехай привыкает. Степа Евсеев, дурнота и бледность. Привыкай, малой!

И малой героически привыкает: вокруг да около лежака, где под простынкой покоится Зарубин Валерий Сергеевич, известен под кличкой Член. Хм, хм. Оно конечно, Степа от Гуртового ни на шаг и, преодолевая тошноту, глядеть бы куда угодно, лишь бы не на труп под простынкой. Ан – нет-нет, а глаза косятся. Кличка Член! Интригующе! Хм, хм.

– Степа, кофе?

Издеваются? Сглотнул тошноту. Хорошо им, матерым оперативникам, привычны ко всему! Тут понимаешь, труп, а они – кофе! Однако – кличка Член. Вокруг да около лежака, глаза косятся. Ай, любопытство необоримо: приподнять простынку, зыркнуть. Ну?.. Вот так рушатся юношеские иллюзии.

– До Баскакова, до восемьдесят седьмого, возил обкомовского Левичева… – не оборачиваясь, спиной, учит уму-разуму Гуртовой малого Степу. – На каждом углу кричал: «Я член партии! Я член! Член я!». Откуда и кличка.

«Черные»? Не исключено.

Но почему именно Зарубин по кличке Член? Крайнего выбрали? Не очень логично. Предупрежден – вооружен.

Резонней было бы начать с Боди, с Гуреева Бориса Ильича. Личный телохранитель и тщательно неафишируемый глава шпаны, громившей «Восток». Ранее проходил по 207-й, 210-й, 146-й. Проходил, но не привлекался – стараниями Чилингарова Юрия Аврумовича, члена коллегии адвокатов, правой руки Баскакова. Помимо тесных служебных контактов имеет… м-м… внеслужебный контакт с Гуреевым Б. И. В своей юридической практике – беспроигрышность гражданских и уголовных дел. Не обзаведись Баскаков А. М. эдаким помощником, давно бы отдыхал Баскаков А. М. в Теремке-тюряге. Впрочем, как и Гуреев Б. И., боевичок-громила. Впрочем, и самого Чилингарова Ю. А. недурственно было бы – в Теремок. Эх, статью отменили «маргариточную»!

Так что если джигиты Наджафа и начали бы войну на поражение, то начали бы не с Члена, а хотя бы с Боди.

– Кстати, Степа, вот этому Б-боде кличка Член подходит куда больше, чем Зарубину.

– Ну това-а-арищ капитан!

– Ладно-ладно. Теперь вот что. «Черные» «черными», версия работается. Но вместе с тем и кроме того…

– Товарищ капитан! Виктор Тарасыч!

– Что там еще?!

При задержании соблюдать особую осторожность…

– Ч-черт! Когда пришло?

– Сегодня. Только что.

– Ч-черт! Какого числа? Уже трое суток! Ч-черт! Бардак!

– А что? Что это нам дает? Это что-то меняет?

– Хм! Сердюков? Алло! Сердюков! Какая-такая женщина приходила в общежитие? Да, о которой Клямина тебе сообщила. Нет, не Ким. Ты докладывал: блондинка…

Теремок. Он не низок, не высок. И надежен. Мера социальной защиты. И не только защиты социума от запертых в Теремке. Но и защиты служителей Теремка от социума. СВОЯ территория.

– А с кем я разговариваю? – расплывается ряха – блин с петлицами. – Да, Юрий Аврумович. Помню- помню, как же, как же. Угу… Угу… Нет. Знаете, никак не получится. Уплочено уже. Люди, сами понимаете, серьезные, я не могу вот так ни с того ни с сего заявить им: «Кина не будет». Нет, не могу. Ну вы поставьте себя на их место… Гу-гу-гу! От сумы да от тюрьмы… Вы бы хоть объяснили. Так все было хорошо… Она же у черножопых в кабаке выкобенивается, а вы такой солидный-известный человек, Юрий Аврумович, и хлопочете за… Звиняйте, звиняйте, не так сказал. Я и говорю: вы бы хоть объяснили… А, вот так, значит, теперь. То есть она теперь под вашей… у вас… на вас… Все равно очень сложно. Н-не знаю, не знаю. Постараюсь. Зачем вы так!.. Конечно, лучше по-хорошему! Вот и я говорю. Понял. Я понял, понял… Да при чем тут я – у меня же люди, договоренность, кон-тин-гент. Вы же… уж вы-то знаете, сталкивались. Угу. Угу… Да я-то согласен. Конечно, согласен! С дорогой душой, Юрий Аврумович! Да. Само собой. Но, согласитесь, вопрос материальной заинтере…

Гудки отбоя в трубке.

– У, пидор! Гнида! Падла! – и много чего еще выпалил в сердцах ряха-блин-петлицы в коротко гудящую трубку.

СВОЯ территория, конечно. Однако начальников развелось – и не знаешь, кому лучше подчиниться, кого лучше ослушаться.

– Кина не будет! – прошелся по коридорам. – Кина не будет! Кинщик заболел!

И много чего еще выслушал из камер в свой адрес: гулко, малоразборчиво, но угрожающе, Что-что, а мести метлой обитатели Теремка умеют. Да и повод еще тот!

Ну-тк! Одно удовольствие и было: «кино» в окошке напротив! И «уплочено» за удовольствие по полной, деньгами «уплочено». И вдруг – так кинуть! И вдруг: «кина» не будет!

Эй, нача-а-альник!!!

Не будет. Шторы задернуты.

Глухо. Темно.

– Баксик. Я. Отзвонил. Зайчик может пока отдыхать. Договорились мы, А как иначе могло быть, обижаешь, Баксик. Я персоналу Бодю упомянул… Короче, персонал Зайчика теребить не будет и ждет дальнейших указаний. Но, конечно, следует подкормить. Члена послать или как?

– Юрия! Ка-акого… Члена?! Где он вообще?! Я же сказал: в семь. И – никого! Так дела не делаются, Юрия! Я недоволен, ты меня понял?

– Баксик! Извини, не в курсе. Я распорядился, как ты сказал, На меня-то зачем кричать, голос повышать?

– Ну-ну, Не дуйся. Разыщи Члена. И Бодя пусть в три часа к «Востоку» как штык. Ты помнишь, надеюсь? У нас встреча с дорогим Виктором Тарасычем. Не дуйся, сказал!.. Да! Зайчику можешь отзвонить порадовать: пусть отдыхает, Бакс сказал – Бакс сделал.

– Кто-кто сделал?

– Куда ж я без тебя!

Отбой. И набор номера. Гудки. Длинные.

Никто не подходит, чтоб порадоваться. Нет никого? Или трубку не снимает?

Шторы задернуты. Глухо. Темно. «Кина» не будет.

Меры воздействия на окружающих разнообразны и неисчислимы: будь то кнут, будь то пряник.

Бодя – кнут. Понадобится – задействуют.

А пока потеет, «грушу» околачивает в зале Стасика Ли, на тренажерах качается. Для него – быть в хорошей форме это не просто вопрос престижа, но и производственная необходимость.

Впрочем, представление о хорошей форме у каждого свое. У Боди – свое, у Стасика Ли – свое. Вот и глядит Стасик Ли опасливо, но снисходительно: хорошая форма! груда мяса! туловище бессмысленное!

– Чё уставился, китаеза! Каратэ, каратэ! Ка-ак вдарю – и никакое каратэ! У, не люблю я вас всех, черножопых-узкоглазых! Я б вас всех… и-иех!.. и- иех! – и качает, качает тренажерную пружину, наглядно демонстрируя, как бы он, Бодя, их всех: недвусмысленно, оскорбительно, с натягом, с присвистом, по самое некуда!

За такое и пяткой в лоб можно схлопотать. Запросто!

– Чё буравишь! Давай-давай! Мало тебе одного трупешника? Да-авай налетай! Только теперь загремишь на полную катушку. Второй раз мы тебя отмазывать не будем. Наешься грязи по уши, Тот же Юрий Аврумович постарается, будьте нате.

Потух Стасик, обмяк. Прав Бодя. Скотина полная – но прав. Повязан Стасик Ли. По рукам и ногам.

– То-то!

Обтерся Бодя, облачился, хлопнул дверью.

Солнышко. Припекает. О, мороженое! Извлек пачку пятитысячных. Хочу мороженого! Поче-о-ом? Двести тридцать? Тогда одно-о-о.

Пока сдача шелестелась-отсчитывалась, повертел башкой, стопанул мотор:

– Ща, мастер! Момент!.. Ну, ты! Долго считаешь! То-то! Все точно? Не обманываешь? Ладно, живи!.. Двинули, мастер! На Бордюрную. Откусить хочешь? Вкусно, говорю! Кусай. Кусай, говорю! То-то!

Добря-а-ак…

Щелкнул замком, вошел. Пожрать бы! Мороженое – разве еда? Баловство! Второпях хлопнул дверью – не захлопнулась, отъехала на десятисантиметровую щель.

Сунулся в холодильник, извлек чего-то съедобного, хлопнул дверцей. И, откусывая от копчености, хозяйски уставился в окно, на двор: пацаны сцепились – неумело, но зло.

Хмыкнул, дернул окошко, высунулся:

– Мудак! Хук дай слева! Хук! С-сопляшня!

Зря окошко открыл – сквозняк. Тюль взметнулся, зацепил стекляшку-безделушку на телевизоре, поволок – разбил в мелкие брызги.

Бодя вздрогнул непроизвольно: чё? кошка? мышка? привидение? Резко обернулся: а-а, стекляшка, ветер, тьфу!

– Ё!

Пнул-запер дверь в прихожей как следует. Ну и заодно тогда надо бы зайти рядышком – отлить.

Отжурчал, откряхтел с удовольствием. Вышел, застегивая мотню на ходу, и…

… оторопел на пороге комнаты:

– Ё! Ты чё, в окно, что ли? Ты как? А-а, понравилось? Я-а-а знал, что тебе понравится! – и не стал больше возиться с мотней. А чего? Сойдет! Не впервой. Считай, свои люди – сочтемся.

Не испуг, а оторопелость. Кого пугаться-то?! Эту?!

Мало ей было? Наверно. Если опять заявилась. Сама. Значит, мало ей было тогда – три дня назад.

Сочтемся!

А было так. Три дня назад, когда Бодя охапкой затащил ее к себе на Бордюрную из «попутного» мерседеса.

Она пыталась сопротивляться. Вывернулась даже. Даже мазнула пяткой чуть ли не в пах.

Бодя воспринял поначалу все как игру. Кто же, какая нормальная баба откажется, если он та-акой мужик! Бодя сначала ничего и не предлагал – втащил, как было заранее обговорено, хотел с ней по- доброму, по-хорошему. Разве что разок легонько вдарить – легонько… ну… ну, как бабу. Это если крик поднимет невзначай. Он же, по сути, добря-а-ак!

Однако не понимает она хорошего к ней отношения! Да еще, сучка узкоглазая, пяткой норовит по самым помидорам!

Да я теб-бя!.. Знаем все ваши приемчики! Мало Боде одного Стасика Ли, так теперь каждая желто- мордая шелупонь будет тут, понимаш, ножками стричь-размахивать! Да я теб-бя! Сучка узкоглазая, манда поперек! Во, интересно! Поперек или как?

Короче, завелся. Олигофрены вообще малоуправляемы. Особенно на сексуальной почве. Опрокинул навзничь. Выпьем за знакомство! Пей, сучка! Разожми зубки! Глотай, глотай! А то задохнешься!..

А она потом не сопротивлялась. Даже не кричала. Просто будто паралич разбил – хрусть что-то в спине, и – лежит колодой. Не кричит, не стонет, а тихонечко-тихонечко говорит: «Нет. Нет. Нет».

Чего уж «нет», когда «да».

И – звонок.

– Бо-о-одя! Как там у нас?

– Полный звездец! На самом интересном месте!

– Какой-то ты гру-убый и ни хера не женственный! Ты что же там делаешь?!

– Я? Га-га-га! – и рык звериный в трубку, поясняющий: не делаю, а уже… сделал.

Не дуйся, Юрия, Боди на всех хватит, Бодя такой – неутомимый, не брезгующий… ничем.

– Так! Но если она сюда к нам направилась, то… зачем? Ее опознать здесь – раз плюнуть! А, товарищ капитан?

– Степа! – интонацией отмахнулся Гуртовой, без сопливых обойдемся. – Сердюков, какие-нибудь документы в общежитии остались?

– Не! Говорю же… то есть Клямина говорит: съехала. Приходила, да, собралась и съехала. Там уже заселили.

– Съехала, съехала. Кто?

– Ким…

– Ким, Ким… Которая?! Во-во, То две, то ни одной! Про женщину выяснил?

– А как же. Зоя Лапиньш. Это которая в кабаке ногами дрыгает. И в окно сиськами трясет.

– Сердюко-ов…

– Да я-то что! Соседи ее нам уже сигнализировали-сигнализировали, а что делать: она в своей квартире – хозяин-барин. Я-то что?!

– Товарищ капитан… – самовозгорелся Степа. – А если ее…

– Степа! – Не до тебя, Степа! Думать надо, просчитывать, разобраться бы. – Сердюков, надо бы с ней…

– Да я-то что! Я и звонил, и повестку посылал, и сам ходил. Она как раз напротив Теремка – ну да, как же, иначе б чего б ей… Ну-тк, не отзывается никто. Может, уехала куда? К матери там… к ребенку?.. Два раза ходил. Я-то что?!

– В каком кабаке она… м-м?..

– О! Товарищ капитан! Это же «Восток»! Ее же можно там…

– Степа! – Вот только Степу не спросили!

– Если в общежитие приходила Анна Ким, то где Яна Ким? – подключился кто-то из коллег.

– Черт их разберет! А травма у Зарубина характерная. Дай-ка заключение экспертизы. Ну! Вот…

Сидят коллеги-сотрудники в районном управлении, колдуют над версиями-вариантами.

– Она-то? Ким-старшая? Она может. Тот же Климов…

– Какой Климов?

Не мешай, малой! Старшие совещаются. Тот самый Климов. Павел Климов. Покойный. Травма, несовместимая с жизнью. На тренировке в спорткомплексе. Сам – из команды Гуреева-Боди. Дрянь порядочная, но смерть есть смерть. И убийство есть убийство, пусть и по неосторожности.

– В случае с Зарубиным о неосторожности и речи нет.

– О чем и речь, о чем и речь… М-да. С заранее обдуманными намерениями? А за что? Если – она, то ей бы – тише воды, ниже травы.

– Кто она? Ким? А которая?

– Степа!

– Товарищ капитан, можно ведь по отпечаткам. Отпечатки ведь у них разные!

– Вот только тебя не спросили!

Отпечатки-то разные, только чтобы их снять, нужна хоть одна из сестер. А они обе канули, как сквозь землю.

Если в общежитие приходила Анна Ким, то понятно, почему она там не осталась, до поры можно выдавать себя за сестру – опыт цирковых выкрутасов с челночными пересылками «дури»… но лишь до той поры, пока пальчики не снимут (ишь, малой Степа, ишь, Евсеев! Поперек батьки! Небось головы у старших по званию тоже варят!).

– Нам бы хоть одну из них!

– Где?..

А действительно, где может быть, где может скрываться столь приметная (приметные) фигура (фигурки!).

Стасик Ли прибрал в зале, «блины» сложил в столбик, все и всяческие снаряды привел в порядок, протер. Пуст зал. Как тогда…

… когда: он и покойный Паша Климов (но еще не покойный тогда). Стасик Ли предпочитает индивидуальные тренировки. Это же только тренировка была тогда. Разве Стасик виноват, что Паша Климов был столь неловок, что Паша Климов заработал смертельный удар?! Да и не был удар таким уж смертельным – случайность, чистая случайность. И – никого! Только эта… конкурентка, чтоб ее черти унесли, в душевой.

Стасик и запаниковал тогда. И – сразу к телефону. Нет, не в милицию. Посадят! А кому звонить, чтобы не посадили? Чтобы защитили. Конечно! Ну, конечно! Юрия! Юрий Аврумович!

– Юрий Аврумович!

Сбивчиво, бестолково бормотал в трубку, опасливо озираясь то на дверь зала, где – бездыханный Паша Климов (дрянь человек, но…), то на дверь душевой, откуда с минуты на секунду может появиться эта… конкурентка, чтоб ее черти унесли! Свидетельница!

А кто сказал, что – свидетельница? Кто сказал, что – только свидетельница? Что – не она Пашу Климова обработала?

– Да, Юрий Аврумович. Понял, Юрий Аврумович.

На цыпочках, на цыпочках и – чтоб духу не было.

Не было, не было. Чилингаров Ю. А. засвидетельствует: Стасик Ли именно тогда находился именно не там.

Пашу Климова не вернуть, а Стасик Ли еще очень даже может пригодиться, Стасик Ли теперь на привязи – на крепкой, на неразрывной. Поводок.

Вот и получилось… Пустой зал. Труп. И – Анна Ким.

Признаете себя виновной?

Брызжущий душ в кабинке спорткомплекса.

Бесформенная туша на татами.

Пар. Лицо под водой – лицо папы-динамы, папы- тренера.

Скользко, мыло, кафель.

– Да.

Грех требует искупления. Рано или поздно.

Это не покорность судьбе, не осознание бессмысленности попыток отрицать и требовать справедливости.

Что есть справедливость? И когда?

Брызжущий душ. Туша на татами.

Папа-динама в гостиничной ванне.

– Да.

И пусть сам папа-динама «гроша выеденного не стоит», но – виновна. В убийстве. Том ли, этом ли…

Сказки все: про преступника, вечно возвращающегося на место преступления. И – где может объявиться беглая Ким?

(ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ СОБЛЮДАТЬ ОСОБУЮ ОСТОРОЖНОСТЬ.)

Да, правильно. Стасик Ли, обходя напоследок свои спортвладения, проверочно открыл дверь в тренерскую, а там…

Она!

И нет необходимости внезапно брать навороченного сэмпая в мертвый захват, демонстрируя превосходство и страхуясь от непроизвольной защиты. Превосходство – прежде всего психологическое. Как-никак: живешь-существуешь с двойным грехом на душе – убил, пусть и непреднамеренно, но еще и подставил вместо себя… конкурентку (и уже вполне намеренно и умышленно). А она – вот она. И палец к губам, тихо.

Конечно, тихо! Он никому ничего. Он все сделает. Он, если ей надо, предоставит убежище – тут же, в коридорно-кабинетных недрах спорткомплекса. Он никуда не побежит докладываться. Некуда!

В милицию? Как же! Если эта Ким объявилась, то не просто так. И глаза у нее теперь совсем не те, что были на суде. Теперь она сдаст Стасика Ли с потрохами.

Да кто ей поверит?!

Но все равно! Это же опять все сначала. Только- только Стасик стабилизировался, только-только все вошло в свою колею, и – опя-а-ать…

Но и колея своя – сковывает: ни на шаг в сторону, на привязи, на поводке у Баскакова и компании. К ним, что ли, Стасик побежит докладываться?!

А-а, пусть все идет как идет! По течению! Он, Стасик Ли, никому ничего…

Все идет как идет. По течению.

Течением смыло-снесло Наджафа из «Востока», а принесло Ложкина. Правда, в памятном кабинетике хозяином – Бакс. А Ложкин – на посылках: надо обслужить хозяев по первому классу. Да еще при таком госте!

Капитан Гуртовой в гости пришел. Договорились на три часа, он и пришел. Хрен его знает, зачем пришел.

На всякий случай Юрия тут как тут. Ежели что… товарищ капитан, вы здесь в качестве неофициального лица, просто гость. Мы не в Штатах, мол, «предупреждаю, с этого момента каждое ваше слово может быть использовано против вас». Не так ли?

Вот еще иметь бы под рукой Бодю, но не явился почему-то. Совсем разболтались орлы! И Член куда-то задевался бесследно. Ни «мерса», ни Члена, ни Боди! Ох, пора профилактическую взбучку закатывать, ох, пора-а! Но – потом. А пока – гость в доме. В доме Бакса.

«Восток» – дом Бакса, место Бакса. Место Бакса там, где он есть. Наджаф со своими джигитами, кажись, убедился. И ныне в кабинетике – Бакс.

Да, легкий десертный стол, «видик» для легкого фона: там, на экране, чудеса-ниндзя вытворяются.

А посадить капитана нужно почетно вроде бы, но аккурат спиной к «видику». Чтобы время от времени давать понять: мы вас слушаем, мы с вас глаз не сводим, а ежели вам кажется, что глядим как бы сквозь, как бы через голову, как бы на экран «видика»… что слушаем вполуха и цокаем восхищенно не от ваших, капитан, слов, а от ниндзя-трюков-криков, то… не обессудьте. «Хозяин – ишак своего гостя» – то кавказская поговорка, наджафовская. Ныне здесь все немножко иначе.

– И ты, конечно, ничего не знаешь, Баскаков?

– Ви-иктор Тарасыч! Откуда?! Я – солидный человек, а вы меня о погроме спрашиваете, о каких-то штурмовиках! И почему – меня? Я здесь такой же гость, как и вы. Ложкин!!! Эй, Ложкин, пст' сюда! – и пренебрежительным жестом: эти тарелки-чашки-бокалы убери, другие принеси. – Вот и Юрий Аврумович не даст соврать.

– Не дам, Виктор Тарасыч, не дам.

– А что было, то прошло, Виктор Тарасыч. Времена, сами знаете, изменились. Раньше, да, все козыри были у вас, а теперь – одни шестерки. У, как дал! – оскорбительно среагировал сквозь капитана Гуртового на финт видео-Косуги за спиной гостя.

– Здесь до недавнего времени работала Ким. Яна Ким. В варьете.

– Да-a? Может быть, может быть. У нас сейчас многое поменялось. Ложкин, знаете ли… Новая метла… А что, Виктор Тарасыч, девицами интересуетесь? Кассетку сменить? Есть чудесный балет. Современный, эротический. Без грязи. Весьма вдохновляет. Поставить?

– Нет. – Ни взглядом, ни жестом не отреагировал Гуртовой на «видик», однако… – Кстати, сестренка этой Ким, пожалуй, квалификацией повыше… – умаляя многочисленные достоинства экранного ниндзя.

– В жизни очень часто бывает, как в кино, но в кино очень редко бывает, как в жизни, Виктор Тарасыч, – изрек Бакс, прихлебывая джус. – Насколько я знаю и помню, сестренка допрыгалась со своей квалификацией. Нет?

А капитан Гуртовой в ответ смолчал, но сказал – взглядом: про то, что капитан Гуртовой знает и помнит нечистую историю с трупом Паши Климова, знает и помнит эквилибр Чилингарова, отмазывавшего Стасика Ли на предварительном следствии, знает и помнит очень многое, лишь доказать не может. И еще сказал взглядом капитан Гуртовой: помнить ты помнишь, Бакс, но не все знаешь на данный момент – уж это-то я тебе с удовольствием дам понять, но не скажу. Гадай, Бакс, настораживайся, безупречный!

– Как вы все тогда поужинали, Баскаков? Вкусно?

– А! Вкусно. Зря вы нам компанию не составили.

– Товарищ капитан, вероятно, желает намекнуть, – закуражился Юрия, профессионально прощупывая, – что, ужиная, мы наслаждались варьете и не могли не заметить интересующую его девочку. Только мы ужинали в этом кабинете. Так что девочки варьете нас не особенно и…

– Разве? Разве я на что-то намекнул? Хотя… будь мы в кино, а не в жизни, можно было бы… Этакий боевичок. Две группировки, одна не уступает другой свою территорию. Тогда та, другая, похищает и прячет человечка, чтобы дать понять. Ценного человечка, «звезду». А когда нужной реакции не следует, налетают крепкие ребята, крушат-громят. М-да… Но пострадавшая группировка тоже не промах, у нее всегда остается возможность ответить. По-своему…

– Кино! – неуязвимо, превосходяще хмыкают оба-два.

– Кино, кино… – соглашается Гуртовой. – А что, может, девочка и сама ушла на все четыре. И ничего страшного, ничего криминального.

– Уж чего нет, того нет! – подхватывает Юрия. – Ее ведь и в городе потом видели. Так, товарищ капитан?

– Видели, видели. А когда – потом? После чего?

– Потом… – мазохистски скользит по лезвию Юрия. Своеобразное наслаждение, утонченная натура, «маргаритка».

– Потом так потом. Не жалеете?

– О чем? Ложкин! Ло-ожкин! Пст' сюда! Ты не жалеешь? Вот тут капитан говорит: раньше, не при тебе, варьете было покруче нынешнего.

«Как скажете»… «Хозяин»-Ложкин на побегушках.

– Ладно-ладно, иди! – откомандовал Бакс. – Так что, Виктор Тарасыч, кофе подавать? А потом, если желание появится, варьете посмотрим. У нас новая «звездочка» – не хуже прежней. Ложкин! Ло- ожкин! Наш зайчик уже появился?.. – и состроил озабоченность, пока запыхавшийся Ложкин что-то такое прощептывал в ухо.

Балаган! Нет, не надо подавать кофе. Пойдет, пожалуй, капитан Гуртовой. Дела, дела…

– Да какие дела! Только-только разговорились! Когда еще свидимся!

– Скоро.

– А что так? – ис-с-скренний интерес и готовность немедленно помочь.

– Вас пригласят. На опознание. Трупа.

Он, капитан Гуртовой, демонстративно тянет паузы между словами, следя: тепло-тепло-горячо.

Бакс – тот просто неприятно удивлен.

А Юрия – тот, не сказать, испуган, однако… готов, что ли, был? К чему?

– Зарубин Валерий Сергеевич. В городском морге. А твой «мерседес», Баскаков, на площадке ГАИ.

– Алло! Москва! Глеб Леонидович! Баскаков…

Сколько лет, сколько зим! Нет, пока не в Москве. Я у себя. Но двадцать первого буду. Непременно. Телефонограмму принял. Да, буду. Если ничего непредвиденного не произойдет. Мало ли… Всякое. Палки в колеса… Вот-вот. Моя милиция меня бережет. Это у вас в столице. А у нас, грешных, все как было, так и по-старому… Да зачем я вас буду утруждать! У меня есть люди, которые умеют обижать… Да зачем вам: в общих чертах! Ну, Гуртовой. Капитан, Зам по оперативке. Он, понимаете…

Капитан Гуртовой – зам. У каждого зама есть начальник. У каждого начальника есть вышестоящее руководство. Аж в Москве, аж… жуть представить!

Так что ничего не остается Гуртовому, как получить нагоняй на ковре у местного начальства по сигналу, полученному из Москвы.

И ведь даже дверью в сердцах не хлопнуть! Только и отдушина – коллеги, прячущие глаза, малой Степа, по молодости-неопытности пробующий не спрятать, а выразить сочувствие:

– Товарищ капитан, а? Виктор Тарасыч?

– Что?! Да я на земле работаю! Все сроки переходил! Кафтан прожженный! А этот хрен московский!..

Телефон звякнул.

– Да! – рявкнул Гуртовой. – Нет!

А в квартирке с зашторенными окнами тоже надрывается телефон. Но никто трубку не снимает. В той самой квартирке, где окна в окна показывала «кино» обитателям Теремка нимфоманка с фригидным взглядом, Зайчик, Зоя Лапиньш.

Есть ли кто в квартирке?

Вроде лежит кто-то на тахте, голова под подушкой, поза – эмбрион, высунувшийся было на белый свет и туг же обратно спрятавшийся. Шли бы вы все!

А в квартире у Боди – колотун. Уже вечер, уже свежо. А окно нараспах, занавеска привидением мечется. И вообще разгром еще тот. И телефон валяется кое-как – трубка, пружинящая на шнуре, коротко попискивающая мышью.

– Не отвечает. Зайчик не отвечает. А у Боди занято… – докладывается Юрия.

– Что с этой… Ким? – пристрастно требует Бакс.

– Баксик, все нормально. Ба-аксик! Ну что я, себя буду подставлять?! Или тебя? Ты же сам сказал…

– Что я сказал?! Я сказал: позаботьтесь о ней!

– Ну?

– Что – ну?! Что – ну?! Где она?! Юрия, ты меня знаешь, я тебя спрашиваю очень редко. Мне и Зайчик звонила… Где она, кстати? Эта-то тварь куда подевалась?! Если она свою пасть минетную раскроет, то… гляди, Юрия… Я-то… – и умыл руки. С гуся вода.

– Баксик, ты же сам сказал…

– Позаботьтесь о ней! – надавил Бакс. Он только это имел в виду, когда сказал: «Позаботьтесь о ней».

– Ну? Зайчик ее прихватила. Потом Бодя ее принял… Может, и увлекся, не исключено…

– Ув-лек-ся. Это как?

– Ба-аксик! Без проблем, клянусь. Бодя ее вывез и Члену сдал с рук на руки в полном порядке. А Член сказал, что высадил ее почти у общежития. Ее ведь потом видели, Баксик. У меня разведка. Видели ее.

– Ее?

– А кого?! Ты же знаешь, если я что-то планирую…

– Член, говоришь?..

Пауза повисла. Да-а, теперь и не потрясешь… хм. Членом… чтобы допытаться: верно ли, довез? верно ли, высадил? невредимую ли?

– Бодя, говоришь? Где Бодя?! Что за бардак вообще?! Никого не найти! Член! Зайчик! Бодя! Черножопые снова зашевелились! Где бойцы?! Загривки наедают в кабаке?! К хренам у-во-лю! Понял меня, Юрия?! Звони! Звони, пока не дозвонишься!

– Какой ты гру-убый и… Занято там.

Уставился Бакс на Юрию тем самым прозрачнопронизывающим взглядом: может, мне самому еще и на станцию сбегать, чтобы номер проверили, неполадки на линии устранили?!

Понял. Все понял Юрия:

– Я «жигуль» возьму?

– Пшел! И учти… – напоследок еще раз умыл руки, еще раз подчеркнув свою полную непричастность, если что.

А что?

К мышиному попискиванию трубки в квартире Боди добавился зуммер – в дверь.

Никто и никак не шелохнется. Только занавеска.

Юрия утомился нажимать на кнопку и прислушиваться. Закопошился в карманах – ключ-то у него есть! Все-таки они с Бодей не чужие друг другу.

Открыл. Встал на пороге. Накатило. Холодно, жутковато, странновато, чужо.

Кавардак неимоверный. Темно к тому же. Того и гляди споткнешься-навернешься.

Да, споткнулся. Повалился с грохотом на… на что- то. На что? Зашлепал ладонью по полу, нашарил шнур опрокинутого торшера, щелкнул. И…

… лицом к лицу, глаза в глаза с Бодей. В обнимочку. Напоследок. Глаза у Боди – уже пленочные, уже мертвые. И давно.

Сложная гамма чувств. Не заорал Юрия благим матом, только айкнул и заныл-заныл, всхлипнул. Бодя! Бо-о-дя! Ы-ы-ы…

– Примите вызов. Труп в квартире. Бордюрная, восемь. Квартира четырнадцать. Пятый этаж. Я. Чилингаров Юрий Аврумович. Да, ничего не трогаю. Я знаю. Жду.

Все. Вынесли Бодю на носилках, укрытого простыней. Непростое это дело – с пятого этажа, в узких лестничных пролетах. Бодя и есть туловище.

Обмерили место происшествия, как и положено.

Вспышка, вспышка, как и положено.

Порошок, отпечатки, дактилоскопия, как и положено…

Словом, бригада занимается всем тем, чем ей положено заниматься. Не слишком ли часто ей приходится заниматься с некоторых пор?

Как же такого бугая вырубили?! Не иначе, группа постаралась. Множественность ударов – и каких! Чем?

Экспертиза покажет. Но можно предположить…

Глядите, товарищ капитан, здесь и здесь. Разрывов тканей нет, но – глядите…

Любой из таких ударов способен навсегда успокоить. В принципе, да.

Но! Это Гуреев. Б. И. Боксер. Что-что, а держать удар он может… э-э… мог.

Да? А на спине – видел? Позвонки!

Коллеги. Обмен первыми еще не выводами, но впечатлениями: разве что «тигриной лапой»… однако какую силу надо иметь! И квалификацию!

Сотрудники-оперативники тоже не хухры-мухры, кое-что умеют, кое-что повидали.

Но тут постарался настоящий профи.

Гуреев Борис Ильич, он же Бодя – сам профи, ан…

Все. Вынесли Бодю. Ногами вперед.

Похороны подобного рода – неизбежное место встречи людей, ничего общего между собой не имеющих и не могущих иметь. Казалось бы!

Солидный, известный всем и каждому учредитель товарищества с ограниченной ответственностью Баскаков – и стая мордоворотов с ограниченной ответственностью за свои поступки, та стая, что в порыве гнева громила «черных».

Невнятная женщина, глаза на мокром месте. Родственница? Сестра? Подруга?

Скорбный, убитый горем Юрия: я вас любил любовью брата и, может быть, еще сильней.

Стасик Ли, не поднимающий головы, прячущий взгляд.

Ряха-блин из Теремка – в цивильном, без петлиц. Как же, как же! Бодя – давний клиент!

Гуртовой со товарищи: как бы чего… похороны подобного рода всегда чреваты…

Зеваки, зеваки. Пришельцы на давние могилки – навестить. Старушки-тетки. Инвалиды.

А тут… Смотрят пусто сквозь оградки-решетки: никак важный кто? домового ли хоронят, ведьму ль…

И обычный разнобой, сумятица реплик:

– Жить бы ему и жить…

– А баба кто? Сестра?

– Хрен знает! Водки хватит?

– Хрен знает! Когда ее хватало! Гля, и менты здесь.

– А что они, не люди? Им положено, Бодю-то…

– Кто ж его? Чем?

– Хрен знает! рессорой от «тоеты». Неизвестно. Ментам бы только груши околачивать.

– Гля, а там кто?

– Где? Нет никого.

– Вон там. Только что. Не видел, что ли? Вон у ангела с крестом, вон!

– Пить меньше надо. Да-а… Бодя. Помню, он мне в девяностом на Кубке так врезал…

– Вот теперь и ему кто-то врезал…

– Но ка-а-ак!

Сверкнул Юрия зрачками. Он безмолвен, но ушам оглохнуть не прикажешь, мозгам варить не откажешь, эмоциям бурлить не запретишь. Сверкнул, просверливая Стасика Ли: помнишь, Стасик, Пашу Климова? А Бодю, говорят, тоже отключили специфическими приемчиками. А ведь не любил ты его, Стасик, не любил! Школа ягуара, Стасик, да?

– Не по-христиански его… На третий день ведь. А его…

– Скорей бы уж все! Секут.

– Кто сечет? Чего ты трясешься?!

– Я знаю?! Секут!

Да. И не только мордоворот из толпы трясется: секут!

Тот же Юрия временами неуютно шеей ерзает.

Тот же Бакс – он здесь не главный (конечно, его место там, где он есть, но не здесь, тьфу-тьфу-тьфу!), он поодаль. Просто человек толпы. Да, мол, был у меня на службе Гуреев Б. И., да, печально, разумеется. Однако совсем ни к чему быть в центре, быть центром внимания. А ощущение, что – в центре.

Только чьего внимания? Ну полное ощущение, будто наблюдают за тобой – и не искоса, а в упор, пристально. Непонятно – кто?!

– Вон там. Только что. Опять. Не видел, что ли?! Вон у той плиты.

– Проспись! О! Черножопые что здесь забыли?! И Наджаф! Сам! Они что – издеваются?!

– Ладно, отложим разборки. Этих-то достанем еще. Где поминки-то? Водки хватит?

– Скорей бы уже. Флюс, кажется, дует.

– Не по-христиански, не по-христиански…

– Кончилось бы уже!

Кончилось. Разбрелись. Кучками, группками, поодиночке. Кто в автобус, кто по машинам, кто на своих двоих.

Гуртовой с коллегами – в свою, служебную.

Баскаков с Юрией и неким мордоворотом (мановеньем пальца: дело есть… незаменимых у нас нет) – в свою, в «мерс».

Наджаф с джигитами – по своим черным-пижонским. Непроницаемое, дежурно-скорбящее и потому оскорбляющее одним только присутствием.

– Пышно, пышно… – оценил кто-то из коллег Гуртового.

– А шофер… ну, Член… Такого не удостоился! – взросло отметил малой Степа. – Товарищ капитан, а вы с ним говорили? Вы ему сказали?

Не про Члена, само собой, речь. Про Бакса.

– Каждому сволочу свое время, Евсеев, каждому сволочу…

Поминки всегда и везде одинаковы. От прочувствованных торжественных первых тостов – до громкого ржания и отнюдь не поминальных песен впоследствии. Ты-ы-ы не ве-е-ейся, че-о-орный во-о- орон!..

Кто во что впадает по мере опьянения.

Юрия впал в злобную хандру. Бросался на тахту, колотил-молотил по ней кулачками, пинал всяческую мягкую мебель в своем гнездышке, где однажды гостил Бодя («Сегодня мы у меня!»). Утонченные натуры весьма тяжело переживают потери… Комок в горле. Пить меньше надо.

Проблевался в сортире – со всхлипами, стонами. Умыться надо, рожицу в порядок привести – в ванной на полочках столько всяческих парфюмерий… любая интердевочка позавидует.

А еще утонченные натуры весьма жестоки. Мстительны и жестоки…

Баллончик. Это уже не парфюм, хотя и схож с дезодорантом. «Нервно-паралитик» или «слизняк»? Сгодится. Нет. Маловато будет.

Еще – пистолет. Законы Юрия знает досконально, на то он и Юрия. Статья 218. Незаконное ношение, хранение. Но на то и знание законов, чтобы их обходить по невидимой касательной.

Стук в тренерскую – вкрадчивый, стеснительный.

Стоило Стасику Ли отозваться и приоткрыть, как – шипящая взрывная струя в лицо. Все-таки «слизняк», а не «нервно-паралитик». Иначе обездвижился бы Стасик Ли – падший ягуар. Но Стасик не обездвижился – завертелся волчком, обхватив ладонями лицо. Глаза! Глаза! Получил коленом в это лицо, а потом и сверху, по хребту. Завизжал.

– Цыц! – и для большей убедительности ткнул Юрия стволом пистолета в горло сэмпаю, вдавил, впившись другой рукой в пах. – Оторву! Ты?! Ну?! Ты?! Бодю?!

– Н-н-н! Н-н-н!

– Ты-ы-ы! Один ты у нас такой крутой! Ты его да-авно ненавидел! Ты-ы-ы!

Оно конечно, было за что не любить добряка Бодю, покойника боксера:

– Давай, китаеза, давай! Попробуй! Я тебе не Паша Климов! Я тя щас приложу, своих не узнаешь! – дразнил Бодя. – Ты у меня развалишься, я тя достану!

И бледно-желтая ненависть сэмпая Ли. И:

– Ты че?! Озверел?! Больно же! Во гадюка! Та-ак больно щ-щиплется!

И:

– Че уставился, китаеза! Каратэ, каратэ! Как вдарю – и никакое каратэ! Я б вас всех… и-иех!.. и- иех! – качая с натягом тренажерную пружину.

За такое можно и пяткой в лоб схлопотать. И не только.

Было? Было!

– Я т-тебя отмазал – с Пашей Климовым?! Ты что же, решил: всегда так будет?! На твой век девок не хватит – подставлять! Дев… – и осекся Юрия. Будто взяли на прицел и рявкнули: «Руки! Брось оружие!». Осекся. Не бросил оружие, не поднял рук, но застыл – очень осязаемый прицел в спину.

И Стасик Ли как-то дрогнул искаженным лицом. Слезы бурным потоком, зажмурен, но как-то дрогнул.

И Юрия, чуя себя на прицеле (в мозгу закрутилось завычислялось), застыл. И вдруг, выпустив Стасика, оттолкнувшись от него, прыгнул в сторону с кувырком. Пальнул, как в копеечку, туда, за спину, в черный зев распахнутой двери, в коридорное нутро, в пустоту.

Грянуло, срикошетило. Гулкое многоступенчатое эхо. Никого.

Никого?

Юрия вжался в стену и, отирая штукатурку, прокрался к выходу – палец на спусковом крючке.

А вслед ему несся и несся визг ослепленного, катающегося по полу Стасика Ли:

– Н-н-н! Н-не здесь! Не здесь! Не зде-е-есь!

И было совсем непонятно, кого он умоляет-заклинает, к кому взывает. Вроде бы к Юрии – у того и оружие, и вообще…

Но не сразу, не через минуту, а после долгих рысканий по коридорам спорткомплекса – вымершего, безлюдного – среди тренажеров, в полумраке походящих на пыточные агрегаты, он, Юрия, осознал, что из преследующего он на глазах превращается в преследуемого. На глазах. На чьих?! Все равно что гоняться за призраком, который сам кого угодно загоняет до смерти. До смерти?!

А Стасик Ли к тому же нагоняет жути слепым визгом:

– Н-не зде-е-есь!!! – встав на ноги, незряче носясь по тем же коридорам, пытаясь избавиться от боли, натыкаясь, падая, инстинктивно разрубая воздух, обрушивая спортивные снаряды. Лязг. Гр-р-ром.

– Я буду стрелять! Буду стрелять! – впал в панику Юрия, утонченная натура. И действительно стрелял. Так же инстинктивно, как Стасик Ли рубил воздух. Не в Стасика стрелял, а в… призрак.

Где он, призрак?!

За поворотом?!

За этой дверью?!

В том углу?!

И уже с нутряным ужасом в голосе Юрия сипло шептал в трубку телефона, вернувшись в тренерскую, поводя настороженным оружием:

– Бакс! Баксик!

«Это автоответчик. Ваше сообщение записывается. После короткого сигнала у вас в распоряжении тридцать секунд. Спасибо». В отсутствие хозяина – автоответчик…

– Бакс! Ты дома! Я же знаю, ты дома! Бакс, ответь! Бакс, она здесь! Она!.. Бакс! Гони команду в спортзал! Бакс, лучше ответь! Ты ведь дома! Я сдам тебя! Лучше ответь! Это ведь не я, это – ты! Это он, он!

– Не зде-е-есь! – отдаленно, истерично.

– Ты же дома, Бакс! Ты…

Все. Короткий сигнал. Тридцать секунд. Время истекло.

А Юрия и в самом деле тонко чувствующая натура – почувствовал: и в самом деле Бакс дома. Прослушал, трубку так и не снял. Закурил. Век не курил, а вот… закурил. Дождался автоматического отключения. И – в свою очередь набрал номер.

Юрия обреченно прервал короткие гудки, ударив трубкой по рычажкам. Зажал ее, трубку, между плечом и ухом. Реагируя стволом пистолета на каждый шорох, скрип, звук, паникуя, ткнул в кнопочный пультик всего дважды:

– Милиция?! Милиция!!!

Он, Юрия, среагировал на шорох, скрип, звук – резко дернул рукой с пистолетом куда-то влево. Но… пришла беда, откуда не ждали, как раз справа.

Всего миг, мельк, сверк. Ш-ш-шп! Свист. Бич? Кнут?

Глаз уловить не в состоянии.

«На замедленном повторе ясно видно…» – говорят комментаторы. Будь замедленный повтор, тоже было бы ясно видно: не бич, не кнут – красная шелковая лента со своеобразным грузилом-медалью (золото? серебро?), и не со свистом, а с реактивным ревом (звук при земедлении ревет). Куда там бичу, кнуту, праще, нунчаку!

Но нет замедленного повтора для Юрии – только и понял, что лишился пистолета: выпорхнул, взлетел под потолок, брякнул об пол, закрутился на месте.

И еще один миг, мельк, сверк. Ш-ш-шп! Еще одна лента – праща? удавка?

И лицо Юрии превратилось в маску – белую маску Пьеро с нарисованными и потому мертвыми глазами, губами… румянцем. Весь макияж ни к черту! То ли дело…

… совсем недавно, когда он докладывался Баксу – не паникуя, не сипя, а до того, до того. Старательно накладывая штришок за штришком, выщипывая лишние волосики, припудривая прыщичек:

– Баксик? Полный порядок, без проблем. Ты сказал: позаботьтесь о ней? Ну! Конечно! И я тоже. Я тем более ни при чем. Да ничего не произошло. Девочка взрослая, почти совершеннолетняя. Ну перепила чуточку, зачесалось в промежности. Я думаю, утречком проспится – жаловаться не побежит. Они же все скрытные, девственность прежде всего. Восток дело тонкое… Да, думаю, такой аргумент на наших теплокровных друзей должен повлиять… А-ах ты, п-п… Нет, просто тушь смазал. Баксик, анекдот хочешь? Древний, но смешной. Если знаешь, сразу скажи. Приходит девочка в кабачок, вся по фирме. И бармену: три бутылки коньяка, пожалуйста! И тут же вылакала. И – в отключку. А он…

Все те же крепыши – но в отличие от кладбищенской траурной униформы на проводах почившего Боди они снова в жестких куртках, кроссовках, слаксах. Они снова с железными прутьями, кастетами, цепями. Как при разборке в «Востоком».

Но нынче – иная разборка. С кем? Хрен знает! Толком и не ясно. Сказано: в спорткомплекс! Там разберемся.

Быстрей, быстрей! Сказано: мигом!

Э! Э-э! По тормозам! Чудом не сбили!

– Ты что, ослеп?!

А ведь ослеп. Стасик?! Это же Стасик Ли! Сэмпай!

– Что ж ты на дорогу прямо под колеса лезешь! Чего тебя колотит, мужик?! Ну-ка, пошли глянем, что у тебя… Да отцепись от машины, дверцу оторвешь!

– Ладно, парни, оставьте его. Не в себе сэмпай. Пусть сидит. Останешься с ним, последишь. За ним и… вообще. Если что – сигналь. Ну, вперед! Готовы?

Они готовы. Они всегда готовы, особенно когда в стае, когда всей командой. Не таясь, громко, топоча. Психатака.

Кто тут такой грозный?!

По коридору, тыркаясь каблуком в двери – заперто, заперто. Тренерская – заперто. Зал… Ну? И кто тут?!

– О! Япоша! Помните, раньше была?

– Не-ет. Та за Пашу Климова срок мотает. Это – которая дрыгоножка. Кыс-кыс-кыс.

Хотя… вроде бы все-таки не дрыгоножка. Ну-ка, ну-ка. Взяли в круг.

– Чего молчишь, япоша?

А дальше… Дальше трудно сказать… Прав был Гуртовой, когда в кабинетике «Востока» прокомментировал экранного ниндзю: «Сестренка этой Ким, пожалуй, квалификацией повыше…». Бакс, пожалуй, тоже был прав, прокомментировав Гуртового: «В жизни очень часто бывает, как в кино…» – в первой части сего постулата он был прав…

Бой был неописуем. Даже классики ограничивались кратким «смешались в кучу кони, люди». А в деталях – каждый может дать волю воображению. И чем богаче воображение, тем ближе к истине.

Команда крепко сбитых мордоворотов- амазонка, раскручивающая в каждой руке по «праще».

Спортзал, напичканный тренажерами, шведская стенка, канат, простор. Есть где разгуляться. Гуляй, братва!

И – уже нет команды крепко сбитых (с ног) мордоворотов. «Изведал враг в тот день немало». Сливай воду, братва.

А кто еще может стоять на ногах – уносите ноги.

Сигнал! Сигналит вовсю орел, оставленный следить за сэмпаем Стасиком Ли и за… вообще. Менты! Менты сюда едут! Сирена. Пока далеко, но все ближе, все громче.

Хватит! Все, что мог, он уже совершил. Пора газануть. Никто его, орла, не упрекнет в том, что он не ждал до последнего. Хватит!

Вперед!

Куда?

Отсюда!

– Алло. Будьте любезны, Гуртового. Виктора Тарасыча.

– Простите, кто его спрашивает?

– Баскаков.

– Виктора Тарасыча нет. Он выехал на происшествие.

– Мал-ладой чел-ловек! А если его спрашивает не Баскаков? Тогда что?

– Тогда его все равно нет. Он на происшествии.

Да, на происшествии. Весь комплекс оперативнорозыскных мер. Очень обширный комплекс – если подробно рассказывать, уйдет на это прорва времени, лишний раз подтвердится не только и не столько романтическая легенда «наша служба и опасна и трудна», сколько более соответствующая истине оценка: рутина, писанина, допросы бестолковых-косноязычных свидетелей, акты экспертизы…

Вполне достаточно мельком картинки. А звук… включать ли? Ну его!

Обмер, «обнюхивание» спортзала.

Исследование пулевых дыр в стенах, в потолке.

Вскрытие. Диагностирование. Резиновая зелень перчаток. Халаты в буро-кровавых пятнах. Железяки. Хруст.

Увеличенные папиллярные узоры – «пальчики» на экране в лаборатории.

Снятие показаний. То ли пострадавшие, то ли свидетели, то ли подследственные – орлы-мордовороты с подпорченной репутацией и ныне подпорченной внешностью.

Ясно. Крути дальше, звук можно не включать. Полезней телефонные разговоры-переговоры послушать на фоне всех этих разнообразных живых картинок:

– Баллистическая экспертиза показала: пистолет марки «Айвер Джонсон», калибр 22. США. По нашим данным нигде не проходил. Выпущено пять пуль.

– Пистолет нашли?

– Никак нет.

– Товарищ капитан! Вам раз десять звонил Баскаков. Что мне ему отвечать?

– А, Степа. Ничего. Не отвечай ничего. Говори: понятия не имеешь. Нет меня, понятно? Для Баскакова – нет.

– А если он сам явится?

– Вот тогда и поговорим. Смотря с чем явится.

– Что я могу сказать с полной определенностью? «Пальцы» совпадают. Ее это «пальцы». И в гараже – тоже.

– Глеб Леонидович? Баскаков… Нет, вероятно, в Москву не приеду… Непредвиденные сложности. Да, серьезные. У меня тут один за другим люди гибнут… В прямом смысле, в прямом… Да они хоть бы пальцем шевельнули! Я до того же Гуртового сутками не могу дозвониться! Да-да, того самого, я говорил… А вот не подействовало, как видите. Попробуйте… Буду только признателен.

– Странгуляционная полоса четко выражена. Нет, не задушен. Скорее – сначала придушен. Смерть наступила в результате повреждения внутренних органов… И лицо. Скорее – карате. По технике прямого вращения, включение кисти. Почти без замаха… Вам видней, я патологоанатом, мне все ваши «гери, учи, маэ» – постольку поскольку…

– Тарасыч? Значит, таким манером. Парнишки легко отделались. Три перелома, разрыв ахилла. Могло быть хуже. Молчат. То есть то, что они говорят, тошно слушать: проводили обычную тренировку, завелись, переборщили.

– Выстрелов, разумеется, не слышали. Понятия, разумеется, не имеют. И тренировались прямо так, в куртках, в дерьмодавах, с прутьями.

– Ты ж понимаешь! Поди признайся, что одна девочка толпу мужиков измордовала.

– Какая-такая девочка?

– Тарасыч! Как же? Ориентировка! И отпечатки! Да и… почерк.

– Какой-такой почерк? Шпана передралась в спортзале. Сейчас кто только ни владеет приемами!.. К слову, Стасика Ли обнаружили?

– Нет. Пока нет… Тарасыч… Что-то я не… Ты… М-м. А труп? Чилингаров? Он же на нас повис. Да уже три трупа на нас висят! Зарубин, Гуреев, Чилингаров!

– Я и говорю: найдем Стасика Ли…

– Тарасыч… М-м… Не понял. Скажи: мы ее ищем? Или мы ее не ищем?

– Кого?

– Сестру.

– Которую?.. А! Ищем, разумеется! Конечно, ищем!

– Что-то я не… Ладно. Тебе видней.

– Именно.

«Мерс» кружил по городу.

И не особо скрываясь, след в след за ним кружил служебный автомобиль – милиция.

– По-моему, он боится! – азартно заключил малой Степа.

– Нас? – усмехнулся Гуртовой.

– А нас-то чего?! – искренне удивился коллега- шофер.

– А кого? – пожал плечами малой Степа. Неуверенно.

Действительно, похоже, Баскаков если и боится, то отнюдь не милиции. В «мерсе», помимо Бакса, надежная защита-телохранители, троица более-менее уцелевших мордоворотов. Надежная, однако недостаточная, судя по поведению Бакса…

… Когда он под прикрытием охраны выходил из «мерса», объезжая все «точки», которые почему-то счел нужным, даже необходимым объехать. И как только «мерс» парковался, Баскаков выползал из него улиткой, с опаской, выслав на разведку своих амбалов, бросая пугливые взгляды вокруг.

«Мерс» последовательно парковался:

у «Востока»;

у подъезда небезызвестного дома напротив Теремка;

у еще одного дома, где навстречу Баксу вышли джигиты-наджафовцы (тоже троица), препроводили внутрь, потом через солидную паузу препроводили обратно;

у характерно служебного здания («Он же – в наше управление!» – «Вижу». «Товарищ капитан, опять вас?» – «Не знаю. Знать не хочу»);

у внушительного офиса с тяжелой кованой вывеской «Товарищество «Оборот» («Сегодня же выходной! Чего это он – на работу?» – «Работай, работай и будешь с большим ты горбом. Ни сна ни отдыха измученной душе»). А нервничал Бакс все явственней и явственней. Давно, конечно, заметил следящую машину. Она и не скрывалась, не маскировалась – держала дистанцию в полста метров, и только. А нервничал Бакс именно потому, что между машинами сохранялась дистанция – он бы ее сократил до «глаза в глаза», до «надо побеседовать, Виктор Тарасыч». Но Гуртовой волен сам решать, надо ли побеседовать.

И когда мордовороты завозились с отпираниями запоров-замков-засовов «Товарищества «Оборот», Бакс оглянулся на милицейскую машину, еще раз оглянулся и… быстрым, размашистым шагом пошел к ней.

– Сдай… – скомандовал Гуртовой шоферу. Гуртовой волен сам решать, надо ли побеседовать.

Так они и передвигались: машина, пятясь задним ходом, и пытающийся ее нагнать Бакс, жестикулирующий: «Стойте же! Остановитесь! Надо побеседовать!».

Похоже на издевательство? Похоже. Долг платежом красен. Место Бакса там, где он есть? И знай свое место. А беседовать с тобой Гуртовой станет тогда, когда сам сочтет нужным. Доступно? Понятно?

Доступно. Понятно. Бакс сжал кулаки, скрипнул зубами и – пошел обратно, к собственному «Товариществу «Оборот», куда уже путь открыт – и мордовороты почетным караулом.

Обернулся на пороге, поиграл желваками. Л-ладно!

А Стасик Ли – на поводке. Отнюдь не в переносном смысле. «Браслетка»-цепочка, впившаяся в запястье, и другим концом защелкнутая за трубу. И другая рука – так же. Полураспятие.

«Товарищество «Оборот» – не только кабинеты с компьютерами, факсами, принтерами, ксероксами. Не только все для работы, но и все для отдыха. Сауна, к примеру. Вот в той самой сауне – Стасик Ли.

– Соскучился, Стас? Как самочувствие?

– У-у-у! – посунулся было мордоворот. Врезать бы!

– Ц-ц-ц! – остановил Бакс. – Что ж ты, Стас? Не ценишь хорошего отношения. У тебя в зале людей убивают, а ты убийце убежище предоставляешь. И молчишь. Нехорошо, Стас. Наказуемо. Юрий Аврумович бы тебе лучше объяснил, он специалист. Но видишь, как получилось – никому ничего Юрий Аврумович уже не объяснит. А все почему? Потому, Стасик, что ты убийцу у себя укрыл. Помнишь Пашу Климова? Помнишь. А теперь вот как все обернулось. Молчишь?.. А Член? А Бодя?

– Она… От нее все равно… никто… Я хотел… Я думал… Она ведь… – уронил голову, обессилел.

– Устал, Стасик? Отдохнешь. Все мы отдохнем… Ну-ну, не пугайся. Прими-ка стакашок. Прими, прими. Коньяк хороший, не самопальный. Подкрепись. Пей, сказал! Трезвенник хренов! Еще! Глотай!..

– Это же Стас! Ли! – взбудоражился малой Степа. – Товарищ капитан! Ли! Который… которого мы… А он вот где был, вот где!

– Спокойно, Евсеев! – и распорядился: – Малый вперед! Потихоньку. Внимательно.

… А было, было основание для особой внимательности.

Вот хотя бы то, что сначала из офиса вышел Бакс и… сел за руль «мерса» – никогда сам не снисходил до вождения, а тут уселся за руль, завел мотор, но с места не тронул.

Вот хотя бы то, что вслед за Баксом вышел один мордоворот и пошел себе по тротуару, завернул за угол.

И только потом появился искомый Стасик Ли и… пошел себе по тротуару тем же маршрутом, завернул за угол.

И только тогда «мерс» мягко двинулся – в ту же сторону.

И уже следом за «мерсом» поспешили двое остальных мордоворотов.

Странноватый расклад.

– Гони! – спохватился Гуртовой.

Поздно. Там, за углом, – скрежет тормозов, глухой удар и крик боли.

Машина с Гуртовым и коллегами поспела через секунду-другую. Дверцы захлопали, оперативники повыскакивали. Что?!

А ничего. Ничего экстраординарного. ДТП. Прохожий под колеса попал. Живой, живой! Разве мертвый завывал бы так? Нога раздроблена. С треском, всмятку.

– Он сам выскочил! Прямо перед машиной!

– Здесь и перехода нет. Шальной какой-то!

– Ай-яй-яй! «Скорую» надо бы…

Вот они, свидетели. Трое. Мордовороты. И водитель «мерса», совершившего наезд. Бакс. Доволен. Очень доволен. Умиротворен.

Статья 211. Нарушение правил безопасности движения и эксплуатации транспорта… повлекшее причинение потерпевшему…

– Нарушил – готов отвечать. По всей строгости, Виктор Тарасыч. За то, в чем виноват.

Хм! Приступайте к служебным обязанностям, капитан Гуртовой – даже при всем при том, что вы не гаишник, а опер.

– Ох, как я его неловко. Придется ему навсегда забыть о каратэ. Ничего! Я отзвоню, поместят в отдельную палату, лучший уход… А меня вы куда поместите, Виктор Тарасыч?

– Хм. Лучший уход, Баскаков?

– Куда уж лучше!

Лучше некуда. В смысле: уход не за кем-то, а уход от кого-то. Лучший уход.

В Теремок. Пока то, пока се. Предварительное следствие. Можно ограничиться подпиской о невыезде, но: тяжкое телесное повреждение – срок до трех лет.

Однако по ходу следствия свидетели могут менять показания, да и потерпевший тоже. И – исправительные работы на срок до одного года.

А уж когда выяснится, что потерпевший не имеет претензий (сам, мол, прыгнул под колеса, вот и свидетели то же самое утверждают!), то – штраф до ста рублей с лишением права управлять транспортными средствами…

Но выяснится это не сразу, а в строгой зависимости от оперативных способностей капитана Гуртового со товарищи – не по части ДТП, а по части обнаружения и обезвреживания преступницы, на чьей совести побег, трупы и прочая-прочая-прочая.

ПРИ ЗАДЕРЖАНИИ СОБЛЮДАТЬ ОСОБУЮ ОСТОРОЖНОСТЬ.

Еще бы! Из колонии умудрилась сбежать! Ищи- свищи!

Но возможности человека не безграничны. Сбежать из женской колонии – да. А как насчет прибежать-прорваться в мужскую тюрьму-Теремок? В отдельную камеру, где обосновался Бакс? Слабо? Слабо-о! Да при том, что не только ты ищешь, но и тебя вся милиция ищет. Милиция, а, милиция, ты ведь ищешь беглую убийцу?

То-то и оно…

– От тюрьмы да от сумы!.. Я же говорил! Сгла-азил, сгла-азил! Располагайтесь! Будьте как дома! Надолго к нам? – балагурит не без подобострастия ряха-блин в петлицах. – У нас тут полный комфорт. И хлеб, и зрелище! О-о, тако-ое зрелище! Не желаете? Вечерком. Отсюда прекрасный вид. Во-он окошко!. Тут у нас был небольшой перерывчик, но теперь возобновляем… Ну, не буду вам мешать. Отдыхайте.

Я дверку прикрою, чтоб никто не обеспокоил? Чудненько! – лязгнул замком и пошел по коридору, пританцовывая, мурлыча: – Мимо тещиного дома я без шуток не хожу! Либо бр-пм помахаю, либо бр-пм покажу!

Да, никто не обеспокоит Бакса, когда прикрыта такая дверка. Это – не какая-то там квартирная дверь, которую можно после осторожного прощупывания (только верно выбрать точку!) – вышибить ювелирным гияку-цки.

Гияку-цки. Чтобы дверь не с петель, чтобы без особого грохота, чтобы только замок крякнул.

И – ты в квартире. Одна. И никого. И хозяина нет. Нигде нет. Ни в комнатах, ни в кухне, ни в ванной. Сквозь землю провалился? Вернется!

Она сядет и будет ждать. Дождется. Азиаты – терпеливый народец…

Долго. Долго-долго нет хозяина.

Телефон!

Что-то само включилось:

«Это автоответчик. Ваше сообщение записывается. После короткого сигнала у вас в распоряжении тридцать секунд. Спасибо».

– Анатолий Маркович! Ложкин я, Ложкин! Тут такое! Черные опять приходили! Что же делается, Анатолий Маркович?! У них стволы! И ножом грозили! Сказали: мы теперь опять здесь будем! Я им про вас, а они говорят: турма твой Баскаков! Какая тюрьма, Анатолий Маркович?! Вы что, в тюрьме?! Я не поверил, но они себя так ведут, что… И слух идет. Мне что делать? Делать что? Это Ложкин, Ложкин я. Вы же гаранти…

Отбой. Тридцать секунд.

А окно Зои Лапиньш, блонды-зайчика, все зашторено и зашторено. А на телефонные звонки – нет ответа. И на звонки в дверь – тоже. Никому. Никогда. Не разрешает хозяйка квартиры. Нет ее!

Есть она. Спит? Отлеживается? Игнорирует внешний мир? Никого не желает видеть-слышать?

Придется. Сначала – слышать: щелк! Замок на входной, в прихожей. Потом – видеть…

– Опять?! Опять ты?! Что надо?! Ну что тебе от меня надо?! Что вам всем от меня?!

– За-а-аец! – слащавит ряха-блин. – Наконец- то! А мы все извелись, звоним-звоним! Уговор, ты знаешь, дороже денег. Но и денежки ныне в цене!.. Во-о-от. Во-о-от. Пра-а-ально! Чем болела-то? Не СПИДом? Шучу, шучу. А чем? Охо-хо… Теперь-то как, полегчало? За-а-аец ты наш! – явно отлегло на душе у ряхи в петлицах.

Свет. Свет в окне. Шторы раздернулись.

Вскинулись сидельцы Теремка.

Встрепенулся Бакс в своей одноместной.

Щелкнул пальцами джигит-недомерок, ходивший- бродивший вокруг да около, заскочил в телефонную будку.

Музыка. Жестко! Оглушающе!

Рэп! Стрип!

Обещал Бакс зайчику-блонде карьеру примы? Вот и наблюдай за новоявленной примой сквозь решетку.

Лишил Бакс наджафовцев прежней примы? А ведь долг платежом красен.

Сидишь? Сиди. Защитил себя? А блонду кто защитит, пока ты, Бакс, отсиживаешься в надежном… убежище?!

Стрип! Рэп! Жестко. Продолжительно. Не будь надрыва, так даже красиво. Есть на что посмотреть.

Смотрите, смотрите! Зрелище, зрелище!

Пистолет марки «Айвер Джонсон», калибр 22. США. Выпущено пять пуль. Значит, есть еще шестая.

В комнате светло. В комнате – Зоя Лапиньш, содрогающаяся в танце.

В кухне темно. И окно тоже открыто. И ствол пистолета, выискивающий знакомое лицо – там, через дорогу. Знакомое, то самое, которое хранило печаль, но отстраненность на похоронах Боди.

Бакс. Где ты, Бакс?

Вот он. Лицо. То самое. Высунулся, проявился. На мушке. Гляди, как пляшет твой зайчик. Гляди!

Палец уже напрягся. Палец уже надавил-надавил на спуск.

Выстрел.

Свист и уханье в Теремке – как отсекло.

Прянул Бакс от окошка, плашмя на пол.

Ошарашилась ряха в петлицах.

Прыгнула Анна Ким из кухни в прихожую, поймала миг хлопка – хлопка входной двери. Была щель, в которую пальнули – и вот сразу захлопнули.

И дробный, ссыпающийся стук каблуков на лестнице.

А в прихожей – гарь и облачко пороховое.

А в комнате – Зоя Лапиньш. Замерла в последнем па.

Кончился стриптиз. Кончился танец. Все кончилось. Жизнь кончилась. Замерла – и куклой упала. Кровь.

А в машину у подъезда впрыгнул джигит. И второй джигит, шофер, рванул с места в карьер.

Долг платежом красен.

Ты, дорогой, лишил нас украшения «Востока»?

Мы, дорогой, лишим тебя украшения «Запада». Или как ты переназвал наш «Восток»? Как бы ни переназвал – он был и останется «Востоком».

На какую-то долю секунды раньше прозвучал выстрел в Зою Лапиньш. И выстрел был и остался один.

«Айвер Джонсон» так и не сказал своего слова. Блеснул блесной в воздухе – высоко, очень высоко. Прямое попадание – стекло вдребезги. И успокоился на полу, на ковре, среди мягкой мебели. Обрел прежнего хозяина – Юрия Аврумовича Чилингарова. Только хозяина и нету, и не будет…

Казалось бы, буквально вчера (позавчера? позапозавчера?) бесился в пьяном горе, в пьяной ненависти Юрия Чилингаров – здесь же, в своем гнездышке. Опустело гнездышко. Опечатано.

Гуртовой внимателен и сосредоточен: это не просто бумага, это документ, заявление.

Если по уму, если скрупулезно следовать установленному порядку, то подобные заявления надобно заявителю подавать на имя прокурора или – первая инстанция – участковому, по месту жительства, Сердюкову тому же.

Но вот… сидит перед Гуртовым заявитель… заявительница. Она в тонкостях субординации и прочих тонкостях не разбирается. Пришла сама в управление и положила на стол капитану Гуртовому исписанный листок. Почему-то выбрала именно его, Гуртового. И сидит истуканом, изящной нецке – и в глазах у нее полнейшая безучастность, сколь бы ни пронизывал ее Гуртовой взглядами исподлобья, бросая их поверх листка-документа.

– Хорошо, гражданка Ким. Рассмотрим. У меня к вам несколько вопросов. Вы готовы на них ответить?

Гражданка Ким готова на них ответить.

– Когда вы последний раз видели сестру?

Гуртовой – зам. А тот, чей он зам, стоит навытяжку перед селекторным телефоном и пришибленно оправдывается-докладывается:

– Товарищ генерал-майор! Мы принимаем все меры! Мы прилагаем все силы!

– Гроша выеденного не стоят все твои меры, подполковник, гроша выеденного! Мне и в Москву звонят, а вы все там у себя… херней занимаетесь! Что там за Гуртовой у тебя?! Он хоть чем-нибудь у тебя занимается?!

– Точно так, товарищ генерал-майор!

– Херней он у тебя занимается! Ну-ка, дай его к телефону! Непосредственно! Где он у тебя?!

Он, Гуртовой, в своем кабинете. С гражданкой Ким.

– Гуртовой! Срочно! Ко мне! – гавкает селектор.

– Я занят.

– Что-о-о? Капитан-н!!!

– Е-есть! – и малому Степе, объявившемуся на пороге – Евсеев, побудь. Вот, прочти пока.

Малой Степа остолбенел было, обнаружив гражданку Ким. Готовый соблюсти при задержании особую осторожность.

Однако сказал бы товарищ капитан столь буднично «побудь», если бы это была она, та самая?

Однако – вдруг та самая?!

Юность всегда готова на подвиг. Подвиг – остаться один на один с опасным правонарушителем. Но… не осрамиться бы, не сесть бы в лужу – вдруг… не та самая?!

Малой Степа и зарефлексировал: выражал всем видом, что – начеку, но и… просто выполняет распоряжение старшего по званию – он пока побудет, прочтет пока, стараясь при этом не выпускать из поля зрения эту… ту самую? не ту самую? И Степа Евсеев весь – то ли опасливый восторг, то ли плохо изображаемая суровость, то ли растерянность младшенького, которому на голову нежданно-негаданно свалилось…

Он будет за старшего. Он деловито, как за свой, усядется за стол капитана Гуртового. Бестолково попереставляет канцелярские принадлежности, хмуро изучит бумагу (сказано: «Прочти пока!»), взросло шевеля бровями, проницательно посматривая на заявительницу – хоть бы шевельнулась! Он побарабанит пальцами, повертит авторучку, схватится за трубку телефона. Служба, служба! И опасна и трудна! Он пощелкает тумблерами селекторной связи… За старшего оставлен, работы невпроворот-невпрогреб. И – селекторная связь после щелчка нежданно- негаданно донесет обрывок начальственного нагоняя:

– Гроша выеденного не стоит твоя работа, Гуртовой, ты меня понял?! Ни твоя работа, ни ты сам! Гроша выеденного, понял?! Повтори!

– Так точно, товарищ генерал-майор! Яйца ломаного!

– А-а-а?!!

– Повторяю, товарищ генерал-майор. Ваши слова стоят ломаного яйца. Вашего, товарищ генерал-майор! Или я не так понял?..

Обрывок. Потому как малой Степа, лихорадочно дергая тумблеры, не сразу попав, оборвал селекторное вещание, не предназначенное для чужих ушей.

А чужие уши расслышали. И реакция какая-то… При всей прежней истуканности и безучастности. Какая-то… реакция.

«Гроша выеденного!». Голос. Фигура речи. Интонация.

Мыло. Кафель. Ванна. Лицо под водой. Пар. И никаких пузыриков. Гостиница.

… И уровень воды в ванне – понижающийся, уходящий в слив – скворчание, фырканье. Вода дырочку найдет. И «восстание из мертвых» папы-динамы с похожим скворчанием, фырканьем.

Ч-черт! Затылок! Бодун! Полный был отруб! Бр-р! Пивка бы.

А близняшки? Где? Сбежали.

Оно и к лучшему. Подкидыши. Бродяжки по крови. Большая драма для тренера: он из них сотворил экстракласс, а они… позарились на медальки и сбежали. Воришки мелкие! Ищи их теперь, не ищи… Сколько ни корми – в лес смотрят! «Гроша выеденного!».

– Товарищ капитан! – подскочил малой Степа, Гуртовой влетел обратно в кабинет злющий, взвинченный, цедящий сквозь зубы;

– Генерал липовый! Волос-сатая рука! С- спортивная гордость! – и Степе, таращащему глаза: – Одна твоя лычка всех его звезд стоит! Деш- шевка! Баскаков, видите ли! Ну-ну! Хрен ему в сумку, а не Баскаков!

Капитан Гуртовой по роду службы должен уметь владеть собой и владеть ситуацией. А он так и делает. Умеет. Не без каких-то своих соображений цедит сквозь зубы, вроде бы утеряв контроль над собой и над ситуацией. А не утерял. Он все видит. Даже спиной. И гражданку Ким видит. Спиной. И малому Степе – экзаменующе:

– Прочел? И заявление, и показания?

– Да-а… Товарищ капитан! Гражданка Ким должна здесь на показаниях написать «С моих слов записано верно». И дату. – Насмотрелся детективов малой, многозначительно подсказал Гуртовому.

– Верно! – как о неважном буркнул капитан. – Напишите, пожалуйста: «С моих слов записано верно». И дату.

Взяла авторучку. Бесстрастно.

– Значит, завтра с утра я вас жду. Вам есть где ночевать? Можем устроить.

Не ответила. Сказала молча. Спасибо.

– Товарищ капитан! Она ведь, может быть, не Яна, а та… – и напоказ, кончиками пальцев сняв со стола авторучку: отпечатки! запросто проверяется! запросто ловится!

– А, спасибо! – принял Гуртовой у Степы авторучку. Небрежно, всей ладонью. Небрежно вытер, прокатав между ладонями, пихнул в нагрудный карман.

– Т-товарищ кап… А если она завтра не придет?!

– Придет.

Нет, недоступны малому Степе соображения старшего по званию, капитана Гуртового.

Баскаков, а почему вдруг так в тюрьму захотелось?

– Я же говорю, Виктор Тарасыч, мое место там, где я есть. Да и не так здесь неуютно.

– Конечно. На воле гораздо неуютней.

– Да. Честному человеку шагу не ступить: убийства, погромы, стрельба.

– Конечно. Честному человеку гораздо лучше в тюрьме.

– Да. Виктор Тарасыч, что вы в самом-то деле от меня-то хотите?! Ну искалечил человека, так ведь случайно. Свидетели опять же… Вы бы делом занялись: убийства, погромы, стрельба. Вас сроки не поджимают?

– Еще нет. На ваш срок хватит. Вы же хотите по двести одиннадцатой пойти?

– Я н-не знаю Кодекса, Виктор Тарасыч. Нужды как-то не возникало до сих пор. Был бы жив мой юрист… Вы убийцу задержали, кстати?

– Двести одиннадцатая. Нарушение правил безопасности движения… и так далее. До трех лет… Я понимаю, понимаю, Баскаков, показания свидетелей, потерпевший претензий не имеет… Да! Глеб Леонидович некий привет просил передать. Лично вам. Знаете такого?

– О-о! Само собой, само собой! И ему от меня, Виктор Тарасыч.

– Передам. Непременно… А скажите, Баскаков, вы здесь себя в безопасности ощущаете?

– В относительной, Виктор Тарасыч. Но в большей, чем… чем не здесь. Вы бы подсуетились с этой… Анной Ким.

– С Анной? Хм! То есть с Яной, что ли? Ким?

– Хм! Не которая… – и Баскаков показал рукой «лебединое озеро», – а которая… – и обозначил «ниндзю».

– Да? А что вы можете сказать, Баскаков, о… – и Гуртовой передразнил «лебединое озеро».

– Нич-че-го. Мы же говорили как-то на эту тему, помните? С ней что, случилось что? Не могу ли я чем-нибудь помочь?

– Помню. Значит, гражданин Баскаков, вы себя здесь в безопасности ощущаете? – повторил. – Двести одиннадцатая, да? А то – по двести второй?

– Я же говорю: Кодекс для меня – темный лес.

– Это – незаконное пользование знаками Красного Креста и Красного Полумесяца.

– Ха. Ха. Ха. – раздельно произнес Бакс. Мол, понял шутку, но и оскорбиться могу.

– Ха. Ха. Ха. – раздельно ответил Гуртовой. – А то – по сто семнадцатой, по сто девятнадцатой? Нравится?.. Баскаков, вы знаете, что на зоне делают с теми, кто попадает туда по сто семнадцатой? По сто девятнадцатой? За изнасилование несовершеннолетней?

– Что-о-о?!! – вот уж искреннее возмущение прорвалось! Впору брякнуть нечто типа: не лепи горбатого, начальник!

– Видите ли, Баскаков, к нам с заявлением обратилась гражданка Ким. Яна Ким. В заявлении сказано, что вы, Баскаков, ее…

– Я-а-а?!

– Ага. А кто?

– Я-то при чем?! Ф-фу… уф! – облегчение пришло. – Сама заявилась, сама заявила? Ф-фу… уф!

– Собственной персоной.

Значит, жива. Слава Богу! Нет, не потому, что Баскаков сильно болеет душой за любого и каждого – милосердие из ушей капает, только Креста и Полумесяца во лбу не хватает! А болеет Баскаков душой прежде всего за себя. И если сия балеринка обнаружилась – значит, жива! Значит, все те, кто уже не жив, не врали ему последовательно. А значит, он и вообще ни при чем! «Позаботьтесь о ней!». Только и всего!

– Знаете, Виктор Тарасыч. Я вам как на духу! О мертвых – или плохо, или ничего… Так вот! Если что и было, то – Гуреев. Бодя. Борис Ильич. Вы на похоронах были… Я-то молчал потому… Все же у меня на службе состоял… Но не поэтому даже… Знаете, взаимоотношения полов – сложная материя. Изнасилование, принуждение. Синдром Майка Тайсона… Знаете, наверное. Боксерам что-то вообще на девиц не везет…

Бакс говорил и говорил. С явным облегчением.

Гуртовой выждал и вклинился:

– В заявлении Яны Ким сказано, что виновник – вы, Баскаков. От восьми до пятнадцати.

– Д-Д… П-п… Да что же такое, а?! Да я ж! Я ж тебя! Я вас всех!.. Ты бы лучше ее сестричку взбесившуюся искал, а не меня закапывал! Что ты ко мне привязался, ну скажи, скажи! Ты ее ищи! Ты ее нашел?

– Нашел… – ровно вставил в баскаковскую истерику Гуртовой.

– Ты бы лучше в городе за поряд… А? ЧТО?!

– Нашел.

– Эту? – и жестом: «ниндзя».

– Да.

– И?.. – и не дожидаясь ответа (ясно, нашел – значит, повязали… не унижаться же перед ментом, выспрашивая подробности – мент назло молчать будет: мол, кто ты есть, Баскаков, чтобы перед тобой отчитываться?!), руководяще-требовательно шагнул к дверям камеры, стукнул начальственно.

Ряха-блин в петлицах тут как тут…

– Ну-ка, дружок, дай-ка я от тебя позвоню!

– Не положено! – выказал полное служебное соответствие ряха-блин. – Не положено! – В присутствии-то капитана!

– Баскаков! Вы же не дома… – укорил Гуртовой. – И не у себя в офисе. И не в кабинете «Востока». К слову, там опять хозяин сменился, насколько мне известно. Обошлось без погромов на сей раз… Сядьте, сядьте! Напоминаю. В заявлении от имени Яны Ким содержится обвинение Баскакова Анатолия Марковича в изнасиловании с применением физического насилия и с использованием беспомощного состояния. Так что не торопитесь отсюда…

– Где?! Когда?! Да пусть она не… Ставку! Очную! Сейчас! Немедленно! Я ее!..

– Ставку так ставку. Завтра.

– Сегодня!

– Ночь, Баскаков. Смотрите, ни одно окошко не светится.

Ни одно не светится. И то, где корчилась в танце, а потом в предсмертной судороге Зоя Лапиньш, зайчик-блонда, – оно тоже не светится.

– Завтра.

И – гулкая запирающаяся дверь. И – тишина.

А он не солгал, капитан Гуртовой Виктор Тарасыч. Он ведь так и сказал: заявление от имени Яны Ким…

Долгая дорога в Теремок. Окраина почти. И в машине – Гуртовой, малой Степа Евсеев, коллеги- оперативники. И – Ким.

Долгая дорога пешком – через разъезжающиеся ворота Теремка, по коридорам, минуя локальные сектора, отпирание-запирание, металлическое эхо.

И навстречу – на встречу – долгий путь Бакса.

– Давай-давай, иди-иди! – ряха-блин мгновенно- лакейски чует перемену ветра.

Ну-ну, ряха! Бакс тебе припомнит! Сейчас все прояснится, сейчас он, Бакс, развяжется со всей этой шушерой – и всем все припомнит!

***

Комната. Замкнутое пространство. Стол, Стулья, Необходимое и достаточное в подобных случаях количество людей.

Ким.

Каменнолицый Гуртовой.

Лихорадочный, возбужденный малой Степа Евсеев: вот какой капитан умница! Сказано, соблюдать особую осторожность? А он, капитан, можно сказать, привел за ручку без эксцессов – и прямиком в Теремок! «Поверил», что она… ну, эта… не она, а сестричка! Браво!

Сотрудники. Протокол. Конвой.

И – наконец-то Бакс. Взгляд разъяренно-обещающий: «Н-ну? Где тут у вас которая?! Сговорились?!».

И – до-о-олгая, до-о-олгая секунда.

Взгляд у сестры Ким все тот же, прежний, бесстрастный.

А у Бакса… Дрогнул. Не то! Не так! Не!..

Крик: то ли «ки-ай!», вдох-выдох.

То ли визг покрышек летящей юзом машины – в пропасть, в пропасть.

То ли предсмертный…

… крик.

И неимоверный, фантастический, невозможный прыжок…

***

Каратэ: искусство-работа-балет.

Старый папа О, цирковые чудеса.

Стробоэффект на пятачке варьете.

«Кобел» Лева в нокауте.

Бойня в спортзале.

Лицо папы-динамо под водой.

Писк в недрах свалки.

Сразу и вдруг. Вместившись в один миг.

***

И если… Как говорится: «на замедленном повторе ясно видно…». Если рапидно, то – да:

медленно и обреченно, невозвратно валящийся на пол, в небытие – Бакс;

рефлекторные попытки конвоя и оперативников выхватить оружие, исключенное при контактах с подследственными и осужденными;

недвижимый Гуртовой;

потерявшийся малой Степа;

и – поворот головы Ким еще там, еще в воздухе, в прыжке. Лицо. У нее – лицо…

Время ненавидеть… истекло.

Время любить?..

Инь-ян.

Сестра! Сестра!

Конец.