Время ненавидеть

Подрядился добрый молодец победить дракона за полцарства и невесту царских кровей. Рыскал по лесу, рыскал. Глядь: лежит дракон, дрыхнет. А рядом челюсть вставная, огромная. Добрый молодец ее тихонько подобрал, а с драконом решил не связываться. Ну его! Старенький, дряхленький, но одной только массой задавит… Приволок челюсть в доказательство победы. Царь – человек слова, накладную на полцарства тут же подписал, дочь под венец отправил. Положили молодых и оставили одних. Тут-то среди ночи стук кошмарный в двери спаленки. Добрый молодец на самом интересном месте прервался и спрашивает: «Кто там?». А из-за двери громовым, но ехидным голосом ответ:

«Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш ужнаешь!».

… Нет! Не помогает древняя домашняя шутка. Боюсь! Стою как последняя дура перед дверью собственной квартиры и боюсь. Просто жуть с ружьем!.. Нет там никого, нет! И быть не может.

Лампочку, сволочи, опять разбомбили в подъезде, хиппи-дриппи проклятущие! Ведь были же спички, ведь были же! Нашаришь их в этом бардаке. Не сумочка, а мешок деда-Мороза! Так, баралгин. Так, сахар. Опять сахар. Тушь. Образцы. Кошелек. Расческа. Пудреница. Номерок. Зажигалка… боже мой, где мужика найти, чтобы хоть зажигалку зарядил! Карандаш-косметика, сигареты, жвачка, ручка… Где же спички?!

Где, где – вот где!

Чирк! Ну? В порядке все, нормально все! Не трогал никто замок, не повреждал. Вставляй ключ и «отк'ивай, отк'ивай!». Стою среди ночи, кретинка, девочка со спичками! Девочке сегодня тридцать стукнуло. Страшная цифра! Ой, как теперь все будет?.. Тихо, тихо! Не психуй, Красилина. Все будет как раньше, только немножко хуже.

Но если ты, истеричка старая, будешь торчать в собственном подъезде всю ночь, то тебе будет простуда, хлюпающий нос, красные глаза и озноб. Сплошное очарование для зрелой итэдэшницы, которая уже одним своим видом должна пленять, чтобы мотыльками слетались и расхватывали, расхватывали твои «дурилки». Правда, и так отбоя нет. Но сопли все равно ни к чему!

Озноб уже есть. Начинается? Нет, это не от этого. Я-то знаю, от чего. Ой, боюсь, боюсь. Да, боюсь! Да, страх у меня перед закрытой дверью: вдруг там кто- нибудь! Сколько бы Красилин ни хихикал, ни издевался, – наверно, в подсознании засело, с детства или еще раньше. А я знаю?! И не надо с этим шутить! Я сколько раз вдалбливала Красилину: не надо с этим шутить! А он, паразит: нацепил клыки вампирные (да, те самые, что теперь на каждом углу кооперативщики за трешку продают, но тогда про них ни сном, ни духом, он их из Финляндии привез) – нацепил и звонит. Кто там? Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш уж-на- а-аешь!.. Ведь открыла. Обхохочешься! Я ему тот свой хохот в жизни не прощу! И то, что по щекам мне надавал, не прощу! В чувство он хотел меня привести, видите ли! Какое уж там чувство! К Красилину! Летел бы он на своей фанере!.. Он и полетел! Насовсем. А я ведь предупреждала: не надо с этим шутить!

И что теперь? Так и будешь стоять?.. Так и буду! Дверь закрыта, а за ней… черт его знает, что за ней!

Да, неважно – снаружи или изнутри, да! Подсознание! Безотчетная дверебоязнь, пусть!

Месяц назад среди белого дня к Лащевским звонят (я-то слышу: дверь соседняя, звукоизоляция – и говорить нечего), дома у них одна Дашка после школы, ни мымры нет, ни ее лысого балбеса. Дашка сквозь дверь пищит: «Кто?» «Солдат!» «А чего хочете?» «Воды напиться!» «Простите, но дома никого нет». И не открыла. Я как шла в ванную высморкаться (грипповала на бюллетене), так и застыла на одной ноге. Сейчас, думаю, сюда будет звонить. И звонит! Солдат. Воды ему напиться. Упарился посреди зимы! Опять звонит. Ни за что не отзовусь – будь ты солдат, будь хоть генерал. И простояла, как цапля или как Плисецкая, пока он не протопал сапожищами своими с нашего первого этажа куда-то выше. Кто скажет, что глупые страхи? А кто бы ни сказал! Пусть. Да, безотчетный ужас…

И ведь права я. Права. Ведь было, ведь подтвердилось. Вот ведь год назад было! Когда пришла и встала перед дверью истинной идиоткой – рука не поднимается ключ вставить. Не могу. Не мо-гу! Такой мандраж, что почти час проторчала у собственной квартиры, а потом Лащевским звякнула. И говорю лысому балбесу, что не мог бы он мою дверь открыть, а то там кто-то есть. И мымра его кричит из кухни: «Вовик, в чем дело?!». Он ей: «Ничего, ничего!». А сам плечики расправил, подбородок выдвинул и осторожненько в скважине заворочал, будто со взрывчаткой работает. У мужиков, точно скажу, тоже есть эта опаска – перед замкнутым пространством, которое надо отомкнуть. Только они в героев играют и в глубине души сознают, что отомкнут, а там – никого. Зато лишний раз себя настоящими мужчинами ощутят. А я, да, не мужчина, я в глубине души не сознаю, я действительно трясусь. И вот Лащевский ворочал ключом, ворочал – там на два оборота, а он минут пять возился, чтобы не щелкнуло – потом пнул дверь и отпрыгнул, принял боевую позу. Я не знаю, что там у них – боксы, дзю-до, каратэ. В общем, энергичная поза. А там, в нашей метровой прихожей – муж! Ну, Красилин. Тоже в энергичной позе – к бою готов. Он, видите ли, на день раньше из командировки вернулся и слышит: лезут! Он и подкрался. Оба дураки! И я дура, да, конечно. Но ведь было, ведь подтвердилось! Ведь знала, что Красилин только через день должен быть, а почувствовала: кто-то уже есть. Лучше семь раз ошибиться, чем один раз нарваться, да!

Ой, коло-отит, ой, трясусь!

Психопатка! Кто там может быть?! А вдруг спрятались? Негде там прятаться! Метр – прихожая. Справа – единственная комната, твоя комната, кретинка великовозрастная (ни одна зараза не поздравила!), двенадцать метров: тахта, «стенка», кресло, торшер, телефон. Негде прятаться! По отростку-коридору единственная дверь в совмещенные удобства, а прямо – дверь на кухню. И все!.. Да! Зеркало! Не забыть про зеркало ни в коем случае.

На кухонной двери «лицом» в коридор – зер-ка-ло! Вечно из головы вылетает. Повесила, чтобы если кто влезет, то первым делом наткнется на свое отражение. Никто сразу не соображает, что это он сам. Потому что неожиданно: р-раз, и в проеме кто-то стоит! И… убежит. Эффект потрясающий. Меня каждый раз трясет: от зеркала, стоит мне войти. Забываю потому что. Не забывай, Красилина! Не забудь! Зер-ка-ло! Сейчас откроешь, войдешь – и в зеркале ты. Больше некому. Ты и только ты!

Да-а-а: откроешь, войдешь! А вдруг ОНИ в санузле прячутся?! Или как раз в закрытой кухне?! Запросто! Влезли через окно, первый этаж, и затаились. Подумаешь, замок в порядке! А окно зачем?

Тихо, тихо! Нервы в кулак! Бандюга, затаившийся на унитазе, – смешно. Вползание на кухню через окно по свежему январскому снежку – глупо. Следов будет!.. Да и кому ты нужна, Красилина?!

Ни-ко-му! Ох, никому я не нужна! Тридцать лет – и ни одна зараза… Красилин не считается – это ОН мне не нужен, а не Я ему не нужна, да! Пусть шляется по своим заграницам со своими дровами, со своими совместными предприятиями, мальчишка! Год прожила без него и еще год проживу, и десять, и двадцать и «червяков его переклюваю». А я – свободна, счастлива. Мы молоды! Счастливы! Талантливы! В конце концов и внешностью Бог не обидел: надменная натуральная блондинка с прямым носом и прямыми ногами – самое то в нашем возрасте! Все только начинается, дурочка! Хочу – собственный юбилей провожу в кабаке, кстати, категории люкс. И возвращаюсь домой когда хочу. А в кабаке могу себе позволить двести шампанского (Халдей, морда рыхлая! «Шампанского нет. Только водка и коньяк. Но можно, если у вас с собой». Ага, в моей сумочке для полного букета еще дежурной бутылки полусухого недостает, а так все есть! Категория люкс называется!) или тогда – пятьдесят коньяку. Да, всего пятьдесят. Не напиваться пришла, а красиво посидеть. Пусть всего пятьдесят, зато икра, крабы, осетрина холодная. Рыбный день! Что там у вас еще из натуральных продуктов? Или тоже: с собой приносить?! В накладе халдей не останется. Кутить так кутить! И пусть подсаживаются, пусть приглашают!..

Вот-вот! Сели. Полетели, полетели – сели. На хвост. И пригласи-или… Откуда ОНИ там взялись? Следили? Да ну, много чести! Просто где же ИМ еще околачиваться по вечерам, как не в кабаке. Угораздило меня – в «Неву»! Да, но если ОНИ беспробудно гудят в «Неве», то серье-о-озные, гады! «Нева» – не «Сфинкс» какой-нибудь, не «Сайгон». Вот уж вляпалась, так вляпалась, да!

Дикое везенье: такси на Невском! Выскочила и удрала. А пальто и до завтра повисит, без номерка никуда не денется. Номерок! Ах да, я его уже нащупывала. Здесь он, здесь.

Ой, холодно. Пальто финское – семьсот, через Мыльникова, – всего три года проносила, жаль если пропадет, еще три года носить можно. Никуда оно не пропадет. Они там в гардеробе за один номерок три таких пальто, как мое, готовы прозакладывать. Радуйся, дура, что такси попалось. И пусть теперь ОНИ меня ищут-свищут по всему Комендантскому!

Ой, в пальто же квиток за телефон. Позавчера же платила. А там – адрес! Красилин ты и есть Красилин: «Я из Хельсинки! Перезвони по вот этому номеру, а то валюта совсем кончилась. Я потом тебе рублями отплачу!». Нужны мне его рубли! «С наступающим! Готовься к сюрпризу!». Нужны мне его сюрпризы! Знаю я его сюрпризы! Нужно мне его «с наступающим» – за месяц до наступления! И перезвонила, да! Только чтобы ему сказать: не нужны мне ни твои рубли, ни твои сюрпризы, и ты мне тем более не нужен!

И я никому не нужна. Без пальто… Нет, до квитка ОНИ не доберутся. Кто ИМ пальто отдаст без номерка?! А завтра в плащике добегу до кабака… Вот простужусь, заболею и умру! Насовсем!

Если так и буду стоять, то – не исключено… А куда деть безотчетный страх? Это раньше он был безотчетный, и тот же Красилин мог сколько угодно хихикать, но теперь страх вполне отчетный, хотя тоже глупый! Кто может быть в моей собственной квартире, если от НИХ я сбежала на такси, и обогнать меня невозможно. Тем более не зная адреса… Но телефонный квиток?! Ах да, ИМ же его не достать. И уж не обогнать, во всяком случае… Икру даже не попробовала! В крабы только вилкой успела ткнуть! Жалко-то как!..

А откуда я знаю, сколько ИХ?! Может, двое – в «Неве», и еще двое-трое-пятеро засели тут – только ключ поверни?! Никому я не нужна. Еще как нужна! ИМ. Не я, пусть, но мои деньги. Много. Честно заработанные. Да, много! Смогла и заработала! И не отдам! Мало вам других итэдэшников? Что вы ко мне прицепились?! Никого не трогаю, «дурилками» торгую… Не дам! Сколько ни просите!

И не просят… Дадут сейчас по башке и без всяких просьб оберут, раз не хотела по-хорошему.

Хорошенькое дело – по-хорошему!

Может, опять Лащевского попросить? Разбудить сейчас и попросить… Ага! Мне его мымра тут же глаза выцарапает. И так после того раза волчицей глядит и только шипит, когда на площадке сталкиваемся. На физиономии написано: мол, мужика хотела заманить! Нужен мне ее лысик! Сейчас вообще после сорока мужики только ковры выхлопывают в шесть утра, сублимируют. На большее не способны. Все идиотство в том, что Лащевский после того раза тоже себе в тыковку что-то втемяшил и фонит. Ой, фонит – я же чувствую. Этого мне не хватало! Нет, Лащевских лучше не будить. Спите спокойно, дорогие товарищи!

Но как же в квартиру попасть?! Как, как – не знаешь, как? Знаю! Боюсь…

Шаги! А-а-а! Шаги! Там, у подъезда. Сюда! Сейчас войдут! Это ОНИ! Нашли, догнали! Меж двух огней!.. Каких еще двух?! Кретинка, идиотка, психопатка! В комплексе! Перед тобой за дверью мнимые ОНИ, а за тобой (пока на улице, но пока) реальные ОНИ. Кому еще быть во втором часу ночи, если не ИМ? Выбирай, Красилина!

И выбирать нечего. Ключ, ключ! 3-зараза, что ж ты не втыкаешься!!! Ага! Круть-круть! И, зажмурив глаза…

… впала. И дверь за собой – хлоп! Спиной к ней, к родимой, – прижимая. И отдыхай, отходи. И слушай, что там в подъезде: там не ОНИ, там «тяф-тяф-тяф», там «тихо, Троян!», там гул вызванного лифта.

Пудель Трояша с шестого этажа. Дай лапу, друг!

Днем гуляют в садике дети, по ночам гуляют собаки. Солнце днем на игрушки светит, ну а ночью луна – на каки!

Вот-вот! Повторяй про себя давний красилинский стишок и успокаивайся, успокаивайся. Ус-по-ка-и-вай-ся! Нет никого. Ни снаружи, ни внутри. Протяни руку. Включи свет в прихожей. Есть свет? Есть свет. И никого? И никого.

Теперь пора разжмурить глаза. Пора, пора. Ничего страшного. Не забывать про зеркало. Там в зеркале никого, кроме меня самой. Разжмурь!

Да, это я. И… И!!! Секунду, две (сколько?) я еще вижу: по зеркалу сверху вниз сползает, стекает, медленно скользит что-то студенистое, с щупальцами, с глазами. У меня внутри опускается… все. Просто падает камнем, гирей! И сквозь горловой спазм я:

– И-иии-и!!!

Тут как выбитая распахивается дверь санузла. Громадная, кошмарная, лохматая тень выскакивает оттуда и бросается на меня. И…

… и… Все!

Красилин! Боже мой, Красилин! Какое счастье, Красилин, что ты здесь! Красилин, гнида лучезарная! Убью тебя, Красилин! Убью за то, что ты есть! Сволочь, сволочь, сволочь! Никогда ни за что не прощу!

А Красилин, как в дурной комедии, сидит передо мной на корточках со спущенными штанами и приговаривает идиотически:

– Очень милая осьминожка! Очень милая осьминожка!

По морде! На! По гадкой морде, по твоей отвратительной роже! На! На! Терпи! Не жмурься! Терпишь? То-то! Не смей до меня дотрагиваться! Я сама встану! Не надо мне помогать! Лучше себя в порядок приведи, хозяйство свое спрячь – ты в доме у посторонней для тебя женщины, Красилин! Уже больше года – посторонней!

Охнул, вспыхнул весь цветом бордо и скакнул – кенгуру! – обратно в санузел. Вот оттуда можешь теперь сколько угодно бубнить, оправдываться.

– Я же тебя предупредил, Гал! Еще месяц назад! Я же звонил, Гал! Сюрприз!

Оправдывайся, оправдывайся! Нет тебе оправдания, Красилин! Я тебя из состояния виноватости не выпущу сегодня. Иначе придется признать себя дурой, которая сама виновата. Женщина никогда не должна признавать себя неправой, иначе жизнь станет для нее вообще невыносимой.

Надо вставать, надо подниматься с пола, пока этот… сюрприз охорашивается. Пылища-то! Ох, бедро болит, теперь синяк будет. Красиво сползти в обморок – полдела. Вот на ноги встать, в кучу себя собрать – красиво не получается. Враскоряку, в стенки упираясь. Нет, Красилин, не доставлю я тебе такого удовольствия – наблюдать меня в разобранном состоянии. Зато ты сам надолго запомнишь себя без штанов, и это смехотворней, чем женский испуг перед осьминожкой-«дурилкой».

Ну, встала. А осьминожка добралась до нижнего края зеркала и затихла. Действительно очень милая осьминожка! Только мне и только с перепуганных глаз могла почудиться жуть с ружьем… Из чего же она? Полимер, понятно. Принцип нужен. Значит, шлеп – сцепление минимум, и под собственной тяжестью она опускается. Только поверхность должна быть гладкая – стекло, зеркало. Обои, штукатурка не годятся. Вот и будет по моему лотку лазать. «Дурилка» что надо! На осьминожку народ клюнет. Расхватают. Есть смысл наштамповать. Что же за полимер такой?.. Сейчас бы «дурилку» на горелку…

Так! Все потом! А пока на осьминожку – ноль внимания. Равнодушней, равнодушней. Он, Красилин, сейчас выйдет. Надо держать лицо. Ой, а что, интересно, он еще привез?.. Ты что там заодно и постираться решил?!

– Сейчас, сейчас!

Сиди ты на самом деле чем дольше, тем лучше.

Хоть прибраться, пока Красилин оправляется-заправляется. А то скажет: ушел от нее, и превратила квартиру черт-те во что… Да уж, слишком привыкла быть одна. Кстати сказать, ничего хорошего в этом нет, как я теперь соображаю. В глухом одиночестве поневоле хоть немного да распустишься. Ни природный шарм, ни натуральная блонда не спасает. То причесаться лень, то подмести, то еще что-нибудь. А уж когда есть зритель, актер просто обязан быть в форме. В хорошей форме.

И буду!

Боже мой, какой в кухне бардак! Ладно – пробирки, колбы, отливки, формы. Это все можно списать на повседневную работу. Но чашки-то, чашки кофейные! Полна раковина! Срочно мыть!

Нет! Где мозги твои, дурочка! Он же раньше тебя здесь уже был и весь развал видел. А если ты, Красилина, сейчас бросишься порядок наводить, то ежу понятно будет, ради кого. Пусть уж все как есть.

А в комнате? Там же набросано! Я же, пока вечерний туалет выбирала, весь шкаф наизнанку вывернула. Вперед в темпе вальса, пока он душем шуршит. Ну? Что тут у нас в комнате? Ой…

… ей-ей! Ну-у, Краси-и-илин! Ро-озы, паразит, белые! Умереть не встать! Разделил ведь по пятнадцать на две вазы. Не совсем еще дурачок. Вот дурачок! И шмотки мои – неужто?.. Точно! В шкаф развесил! И о сигаретах позаботился! И «Мисти»! И шоколад! Финский! И орешки! Ну-у, Красилин! Сюрприз так сюрприз! Хоть плачь – о тридцатилетии только бывший муж и вспомнил, розы притащил. Где он их только? Тоже из Хельсинки? Жалость какая – запаха не чую, насморк все-таки поймала.

Нельзя расслабляться, нельзя! Он уже воду выключил, сейчас объявится. Надо встречать во всеоружии. В кресло, в кресло! Коленки вперед. Но холодно, но неприступно. Ай, бедро болит… И сигаретку! Ну, пора! Вышел!

Во-от! И стой, и мнись. А я на тебя – как сквозь стекло автобуса. О-охо-хонюшки, полысел ведь, волосы мокрые – и сразу видно. Мальчишка с проплешинами. Ну, что скажешь? Что ты можешь мне сказать?

– Я там полотенце взял. Желтое. Ничего?

Уж взял, чего теперь спрашивать. Но тон хороший, виноватый. Так держать! А то – розы, розы! Очень милая осьминожка! Дурак какой!

– У тебя платье красивое. Очень идет.

– Я знаю.

– Новое?

– На Новый год. Три недели назад. Его благородие господин офицер преподнес.

– Что еще за офицер?!

– Полковник. Ты его не знаешь.

– Ты же на дух военных не выносишь!

– А он в штатском всегда ходит. Работа такая. И очень чистоплотный, в отличие от некоторых. Кстати, желтое полотенце – его. Лучше бы ты зеленое взял, махровое. Оно специально для гостей.

– У тебя их много, судя по чашкам в раковине.

– Не жалуюсь. И не надо здесь свои порядки устанавливать. Мы чашки нарочно не моем, собираем. Чтобы потом гадать. И мой гардероб тебя никто не уполномачивал перетряхивать. Лежит – значит, надо, чтобы лежало. Это хамство – распоряжаться вещами посторонней тебе женщины, не находишь? Или в твоих Хельсинках нравы попроще?

– Слушай, Красилина…

– Вот об этом ты забудь! Да, Красилина. Но просто однофамилица. Мы уже не раз говорили на эту тему… Все паспорт никак не сменю, недосуг. Ладно, скоро так и так менять. В связи с… хотя, тебя не касается.

Довела. Да, пережала чуть-чуть.

И пошел мой Красилин грузными, наплевательскими на меня, невидящими шагами к торшерному столику. Будто меня и нет, свинтил голову бутылке, вбухал себе полный бокал «Мисти» и выхлебал как воду, а потом оскорбленно уставился в окно.

Жалость какая! Мамочки-мамочки-мамочки! «Мисти»! Бокалом! «Тропикал-коктейль-ликер»! Вы не знаете, не представляете, что это такое! Сливочно-розовое! Ананасово-клубнично-манговое! Греющее, но не горячительное! Его кро-о-охотными даже не глоточками, а поцелуйчиками надо в себя втягивать! А он: бул-ль! Для меня ведь привез! А сам: бул-ль! Жалость какая! И ролями поменялись – теперь мой Красилин, видите ли, смертельно обижен…

Еще бы! Он – с розами, а я ему – полковника в штатском, полотенце б/у, гостей кофейных! Какой там полковник?! Был бы полковник – бегала бы я без пальто от рэкетиров проклятущих! И чашки – мои. Все до единой. Просто утром приготовишь порцию, примешь – а мыть лень, да и некогда. До воскресенья копятся. Сервиз шесть штук, по дням недели. В воскресенье все сразу и отскребаю. Вот завтра воскресенье – я бы их и…

Тут еще приключения ресторанные, дверь заклятая… И ведь опять я права! Был, был за дверью! Пусть Красилин, но был! И на крик мой вылетел пулей. Даже штаны не подтянул. Сюрприз, ничего не скажешь! Поздра-авил! Осьминога подложил. Приятное хотел сделать. Сделал! И я ему сделала!

Однако, если дальше будем сидеть-молчать, то – мой проигрыш. Надо, придется обозначить шаг навстречу моему Красилину… Да никакому не моему! Что еще за «моему»! Давно не моему! Но придется.

– Я так и буду сто лет с сигаретой сидеть? Может, догадаешься дать прикурить?

А-га! Вскочил, захлопал крыльями по карманам. Ой, зажигалочка прелесть! Отберу! Сам отдаст.

Ну?! Так и не научился давать огня. Повыше, повыше. Не собираюсь я еще и наклоняться. А сам лови мой взгляд, лови. Вот-вот!

– Галка… Ну, Галка… Ну, Гал…

Ладно, так и быть, прощаю. Сейчас еще сосредоточенно затянусь и прощу. «Бе-бе-бе!» – видишь, Красилин, язык тебе показала, гримаску скорчила. Выдохни, не напрягайся. Простила. Рассказывай, что ли, интересное…

– Галка, ты не представляешь! Они там так колдырят. У них алкоголики даже на гособеспечении. А мы сидим с их фирмачами. Те с женами. И обе рядом – по левую и по правую руку от меня. Наш представитель жантильно меня провоцирует: «Красилин, почему вы не ухаживаете за дамами?». Я тут возьми да и ляпни: «С какого-то момента это должно называться не «ухаживать», а «следить». Ерунда! Они все равно на таком уровне русским не владеют…

– … С кормежкой нормально! Чухна, а все есть! И как! Ты слушай, я там решил выпендриться перед нашей переводчицей, повел ее в кабак. Карта блюд – с нашу телефонную книгу. И вот я выбираю, а она переводит. Читаю: фондю. Спрашиваю ее: что за фондю? Фондю, говорит, и фондю. Непереводимо. Сдуру заказали. Представь, приносят нам два примуса, сверху на сковородочках куски чего-то непонятного, но сырого. Оказывается, Мы сами должны примусы раскочегарить и с пылу, с жару есть. Особый шик! Я эти примусы час целый накачивал, весь в саже, и Таська тоже, переводчица. Конструкция идиотическая. В общем, дым, вонь. А куски мы, чтоб не позориться, съели сырьем и гордо ушли!

– … Гал, ты не смотри так. Просто товарищ по работе. А я для тебя там высматривал. Для твоей ИТД. Хотя ты знаешь, как я ко всему этому отношусь… Там интересные штучки. Как тебе осьминожка? Пригодится? Вот и я так решил. Еще штучка забавная была – брелок для рассеянных. Он на свист отзывается. Засунешь куда-нибудь ключи, ищешь-ищешь. Надоест, посвистишь – он писком отзывается, вот, мол, я где. Только пока мы в Союз ехали, Таська, ну, переводчица, всю дорогу балаболила не переставая. А у нее тембр совпал, и брелок свиристел не смолкая тоже всю дорогу. Деться, главное, некуда – купе СВ. Ты не думай, просто самый удобный поезд, чтобы из Чухны выбраться, а других билетов нет. Я сам пожалел: сплошной свист без передыху. И батарейка села. Я его, брелок, тут же фарце сдал, как на перрон вышли. Слушай, фарцы в Питере развелось! Но тебе такой брелок все равно для дела – никак. Там электроника сплошная. И штамповка. А из пластмасс – только осьминожка. Ты ее пока в серию запускай, а там я еще чего привезу. Как у тебя пока? Идет товар? И «лягуха»? И «мышка-норушка»? И «дребездильник»? А «цокотуха»? А «шлепа»?.. Ну, значит, просто рынок насытился. «Крантик»-то пока нарасхват? Что и следовало ожидать. Если и упадет спрос, то у тебя секретное оружие наготове – осьминожка!..

– … Нормально. У меня нормально. Три договора уже заключили. Они за нашу древесину, по-моему, готовы душу заложить. Шеф мне четыре тысячи марок определил. У них, правда, пособие безработным – две тысячи. Но для советских специалистов четыре тысячи более чем нормально! Гал, не смотри ты так, я не выпендриваюсь, правда!

– … Гал, а Гал, я ведь только на сутки. И обратно. Очень хотелось тебя увидеть. И поздравить. Ничего, что я приперся? Я же сам не ожидал такого эффекта. Сижу, пардон, на горшке – а ты как закричала. Я просто перепугался. За тебя… Ты уж прости. Там ключ мой… то есть твой… ну, второй – я его найду потом и отдам, правда. Где-то звякнул на кафель. А у тебя что новенького? Нет, я вообще спрашиваю. Мы не будем возвращаться к старой теме, не будем. Я помню, я знаю… Только вдруг у тебя что-то изменилось… Ну, извини…

– … Галонька, я сейчас, только несколько минуточек подремлю. Я тебя не буду шокировать, если подремлю? Буквально несколько минуточек. Прямо в кресле, хорошо? Ты не думай, я – никаких поползновений… Я уже сейчас встану, сейчас только самую малость. Мне завтра с утра – на автобус. Договорился еле-еле. С нашими туристами, с группой – обратно. В восемь ноль-ноль… Глаза устали, сейчас они отдохнут, и я снова буду бодр и свеж как обычно. Как обы-ы-ы…

Знаю я, Красилин, твои несколько минуточек. Пушкой не поднимешь. Сдал, ой как сдал мальчишечка. Хоть пледом тебя укрыть. Сквозит ведь. Боже мой, давно я твоего сопения не слышала, давно…

«Никаких поползновений».

Был дурачок и остался. Хотя как сказать. Таськазначит. Переводчица, значит. В СВ на двоих катаются…

А ведь опять хочу замуж! Взбешусь, надо полагать, через полгода. Все, конечно, зависит еще и от обеспеченности. Если у меня не будет ни гроша, тогда тяжело. А если о деньгах думать не надо, тогда другой расклад… Да-а, попробуй о них не думать, если со всех сторон только палки в колеса – и в исполкоме, и в милиции, и население готово волком загрызть. Тут еще гады вымогатели…

Не отдам! Наизнанку вывернусь – не отдам! Ой, кто бы защитил! Кто хотя бы не нападал!

Взрыднуть что ли? Поздно. Раньше надо было думать. Теперь нельзя – глазки до утра в норму не придут. Жуть с ружьем, и тут по расписанию. Спать-то осталось всего два часа. Единственный выходной по случаю юбилея решила устроить, ан Красилин к восьми утра в автобус должен грузиться – и в свою Чухонию ту-ту-у! А мне из-за него теперь не свет не заря…

Все равно пришлось бы подниматься, чтобы к двенадцати в «Неву» поспеть, к открытию. За пальто. Но все-таки к двенадцати… Ой, что-то там бу-удет!

Ну нет, Красилина, даже если дела складываются паршиво, сохраняй оптимистическое спокойствие. Подавленность обходится дороговато, к бесу ее!

А Красилин – отрезанный ломоть. Розы, «Мисти», шоколады – пусть. Но защиты у него искать – фигушки! Год назад я ему сказала? И докажу! За «дурилки» – сдержанное спасибо, пусть не мнит. Хотя что бы я стала делать, какая-такая индивидуальная трудовая деятельность у меня получилась, если бы не его «дурилки». А народ наш любит «дурилки», о-ой как лю-убит. Пусть подольше любит, уж я им наштампую. И «лягуху», и «дребездильник», и «норушку», и «цокотуху», и «шлепу»… И «крантик» ныне наиболее ходовой. И осьминожку, и… черта в ступе! Боже мой, все сама, все сама!

Хоть вой!

Есть же люди в миллион раз хуже меня, но они живут как люди, а я?!

Емкий сон. Бывало, всю ночь проворочаешься, а утром что-то мутное брезжит и улетучивается мгновенно, эфирно – не понять толком, снилось или нет. А тут, казалось бы, на миг подушку придавила, и на тебе: цвет, вкус, запах. Родная лаборатория, будто и не прошло года. Химией смердит. Но обрадовали, зарплату повысили. Всего на десятку. Зато к ней, к десятке, – три талона впридачу на продовольственные наборы. Иду с талонами в наш Помгол, в профком то есть. А на них мне словно великую милость вручают сетку мокрой картошки, банку тушенки в солидоле и (!) банку кофе растворимого, бразильского. Почему-то вскрыто. Гляжу туда – там всего на дне слой в палец толщиной. Чего вдруг, спрашиваю? На всех не хватает, отвечают, понимать надо! Приходится на всех поровну делить. Одна на шестерых. Зато всего рубль банка. У вас в лаборатории шесть человек – и получите! Только я созрела, чтобы их облаять, а они первые ка-ак загавкают!..

И проснулась.

Гавкают. На лестнице. Значит, уже половина седьмого. Трояшу на прогулку ведут. Точность – вежливость королевских пуделей. Можно без будильника жить.

Вставай! Мамочки мои! Вставай, храпун! У тебя автобус уйдет! Да проснись ты, горе луковое!

Вот когда я его ненавижу. Когда он опаздывает. А он всегда опаздывает. И нас же еще считают истеричками. Да мужики нам сто очков вперед дадут. Красилин – и всю тысячу. Только мы сразу выплёскиваем, а они все – внутренние истерики: копят, давят, уплотняют внутрь и гордо именуют сдержанностью. Посмотрел бы Красилин на себя сейчас со стороны! Граната, которую в окоп закинули: фырчит, шипит, на месте кружит, об стенки ударяется, отскакивает, зигзагами снует. Лучше бы взорвался! Нет, не рванул… Для них же высшая доблесть – наступить на горло собственным эмоциям и назвать сдержанностью. Что же за граната такая, которая не взрывается! Пшик!

Все! Сумку! Сумку, балбес, не забудь! И на остановке не жди, до метро пешком быстрее.

– Помню я, помню! Все! Ку-ку! До встречи!

Лети, голубь, лети. Упаси бог тебя опоздать, ведь тогда вернешься, а мне совсем ни к чему. Помнит он!

И я помню! Недаром – сон. Красилин и навеял. Я-то боялась, что кошмары будут мучить: с преследованиями, шантажом, гнусными личностями, которые вчера чуть кислород мне не перекрыли… Но родная лаборатория ничем не лучше. Еще тот кошмар! Со всеми исходящими…

Приличная квартира, престижный муж, ответственная работа. Что еще нужно для полного счастья! Ничего! Счастья… И то, что оно не в деньгах, придумал какой-то мерзавец, у которого их без счета.

Приличная квартира, как же! Квартира престижного мужа, выложившего за нее семь тысяч по родственному обмену. И родственник седьмая вода на киселе, но тоже не мой, а мужа. Двенадцать квадратных метров! Жилье – 2000! Каждой двухтысячной семье – отдельную квартиру…

Ответственная работа, как же! Варево полимерное нюхать всю жизнь, боевую подругу Клавдию Оскаровну в начальниках иметь и лишней десятке молиться – раз в год, в день химика! На нее даже колготок элементарных теперь не купишь. И полторы сотни в месяц – бумажка бумажкой, прикуривай от нее, на что она еще годится по нынешним временам?!

Престижный муж, как же! Совместные предприятия! Сейчас – да, совместные предприятия, а еще год назад что? Шишка на неровном месте в своем НИИ. И большой философ: «Вот счастье, например. Если уж так неймется, то будь счастлива. Раньше я думал: попался счастливый билет и ой какое счастье привалит! А потом понял: счастье уже в том, что он, билет, попался! Разве нет?».

Не надо мне такого счастья. Провались оно!

Спасибо Мише, личную инициативу ниспослал. Предприимчивость, кооператив, ИТД, и т.п.

Да я за один только год, стоило мне решиться и порвать с тягучкой, на одних «дурилках» Красилину семь тысяч за его кооператив выплатила, чтобы подспудно не претендовал. Тряпок приличных надоставала. И могу себе позволить колготки выбрасывать, а не мазать их «Моментом», если поедут. И могу себе позволить категорию люкс, икру. Могу себе позволить…

Индивидуал – замечательное слово! Да, индивидуал, и ни от кого не хочу зависеть. И не буду! И могу себе позволить быть женщиной, хоть это и дорого!

Могу позволить! Но, чтоб вас всех разорвало, не позволяют! Ведь только-только все выплатила – долги застарелые, взятки нашим ответственным безработицам, за патент (отнюдь не те объявленные рубли- копейки, а те, что НАДО БЫЛО в конверте подсунуть) – все все! И – пожалуйста! Вдруг откуда ни возьмись…

Да уж, родная лаборатория, навеянная Красилиным, – кошмарный сон. А кошмар с грабителями придется переживать наяву. Конечно, грабители, кто же еще! Десять процентов ежемесячно! Не дам и все! Хоть режьте…

… И ведь могут, ведь пообещал прыщавый. Угораздило меня вчера именно в «Неву»!.. А может, плюнуть на пальто? Да-а, жа-а-алко. Дело не в том, что оно – семьсот, а в том, где достать? Негде!

Мыльников запропал, носа не кажет, не проявляется. А самой на удачу дежурить в Апраксиной, пока конфискат не выбросят – ищите девочку! Такого все равно не достать. А «советское, значит, лучшее» покупать – ищите старушку! Процентщицу!.. Нет, правда, зла не хватает! Пусть полторы тысячи, пусть! Но почему они какие-то… абстрактные – что пальто, что шубы. Будто инопланетяне делали – наблюдали за нами издали, разглядели приблизительно и сшили тоже? что-то приблизительное, похожее только издали.

Да уж, быть женщиной дорого!

Придется все-таки в «Неву» наведаться. Подумаешь, ничего страшного! День на улице. А к полудню и вовсе рассветет. Что ОНИ среди бела дня со мной на Невском сделают?! Воскресенье, народу полно! ДА и нет их там, нет. Что, самая неотложная задача для НИХ – в засаде бедную женщину дожидаться – караулить?! Ну, не бедную. Ну, богатую… В перспективе…

Точку на «Удельной», конечно, придется сменить. Без никаких! Обидно. Я за лоток, чтобы его там установить, столько в лапу положила, а теперь вот… Ну, из двух зол…

До открытия еще времени куча. Чашечки отскрести, все шесть – неделя закончилась. Бокальчики ополоснуть, протереть – в бар. И «Мисти» туда же: если маленькими поцелуйчиками, то надолго растянуть можно. Кресло, постель.

Вроде все. Чем бы себя занять, чтобы жуть с ружьем в голову не лезла? Кофеек? Это не занятие, это я – в последний момент, взбодриться.

Осьминожка! Правильно. Вот я и посмотрю, из чего же такого полимерного тебя сварганили. Колба, так. Реторта. Прокладка асбестовая задевалась! А, вот! Кстати, реактивы на исходе. Ортофосфорная кислота – без нее никак. Катализатор! В крайнем случае, серная концентрированная. Но и ее почти не осталось. Опять предстоит поход и всеобещающее лицо, чтобы расщедрились. Все ведь своим горбом, своим горбом. Пусть только кто-нибудь скажет, что я не заработала то, что я заработала!..

Ну очень милая осьминожка, что у нас болит? А что у нас внутри? А мы кусочек отщипнем и посмотрим, разложим на продукты деструкции, сейчас подогреем и будем надеяться – сразу мономер полетит. И не елозь, «дурилка» импортная, я тебе скоро братиков-сестричек наштампую…

… Ничего, себе, цепочка-связка! Нагревание попусту. Значит, либо ее путем конденсации строили, либо вообще раскрытием цикла. Что за цикл, кой черт знает, что из чего там выросло?! Где я хотя бы приблизительный аналог найду?!

В лабораторию Клавке позвонить разве по старой памяти. Может у них такой полимер оказаться?.. О, большой успех! Уже думаю: у них. А недавно еще не могла избавиться от: у нас. Да, но по той же причине Клавка отбреет, даже если у них такое и есть. Мол, индивидуал – и работай над собой, а наши полимеры – плод коллективного НАШЕГО труда. Завистницы, с-собаки… на сене.

Лучше Петюню подозвать. Но так, чтобы ни Клавка, ни Марьямушка, никто из лабораторного девичника не включился, что это я. А Петюня-то скажет, все скажет. Что-что, а из Петюни я веревку могу вить… хм, чтобы на ней потом повеситься. Все-таки, мужчина страшно самонадеян – он всегда придумает себе такую женщину, такую… такую… которой он и даром не нужен. Так что Петюня скажет. Только он не может сказать по существу, если даже я в толк не возьму, из чего проклятые капиталисты полимер строили! И потом – воскресенье! Совсем счет дням потеряла, Красилина?! То ли дело «крантик». Банальная пластмасса. Накупила копеечных неликвидов и переплавляй, формуй из них трешки.

А тут придется посиде-еть, и еще как!

Так! Но не сейчас! Я вам не Красилин, я опаздывать не умею. Я еще и кофейку успею глотнуть. Только мыть – увольте. Потом, потом, потом…

Зя-а-абко в плащике-то! И мороза нет, а пробирает. Или это не от этого? Просто боюсь.

Ничего я не боюсь! Центр! Невский! «Нева»…

… И внутри там, за стеклом – пусто.

Правильно я сделала, что до открытия успела. Гарантия, во всяком случае, что я первая буду. Даже если ОНИ стерегут, то снаружи не тронут (люди кругом!), а внутри – я первая (и швейцары тоже люди, и здоровенные: помогут, если обращусь!).

Пора! На Думе часы пробили.

Ой, пробил мой час!

И номерочком стучу по стеклу: цок-цок. Чтобы сразу поняли бравые ребята в синих фуражках: я по делу, а не просто так от голода, вот и номерок ваш у меня. Нечего карасями из аквариума пялить на меня снулые глаза – не дам рубля, дело у меня тут, пальто мое тут.

«Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш ужнаешь!».

… Выдали! Мое! А я-то приготовилась долго им объяснять, врать. К тому же смотрю: на вешалках – ничего! Делось куда-то, пропало! Запаниковала и сразу решила скандалить, попробуй они мне его не вернуть. Сую номерок под нос, но не выпускаю из рук:

– Ваш номерок! – говорю и электризуюсь.

Глазом своим карасьим не моргнул, кивнул и ушел.

А я все электризуюсь, уже искрить начинаю. За дверью входной слежу – вдруг ОНИ тут как тут?! Мало того, что рисковала, но еще и зря, получается, – пальто исчезло. Это сам по себе та-акой повод током долбануть! Пусть попробуют только не вернуть мое пальто!

– Ваше пальто!

Оглядываюсь – оно… И карась в синей фуражке готовно держит его за плечики: надевайте.

Тут же весь заряд в землю ушел. Но я всего секунду пребываю в состоянии «слава богу!». Потому что вдруг чувствую: все четыре карася (а их четверо) – не сами по себе, а вместе. И каждый действует по модели, по давно испытанной ими и не однажды опробованной модели – давно обрыдло, но работа есть работа, и у каждого в ней свои функции…

Один – пальто подает.

Другой – подошел с некоторой ленцой и весь выход закрыл широченной спиной, вроде на проспект любуется.

Третий просто встал и стоит. Но так, что лестница в «зало» (которая наверх) отсечена.

А четвертый – на страже у «Ж».

Столбенею! Потом судорожно вбрасываюсь в пальто и, щелкая кнопками, иду по дуге словно подскользнувшись – уже понимаешь: падаешь, но продолжаешь двигаться – иду, сейчас ткнусь в синюю спину-валун. Не будет же он со мной драться, с женщиной!

И боковым зрением вижу: по касательной меня догоняет… нет, не швейцар… откуда-то из подсобных дверей – молодой, высокий, спортивный, наглый, в костюме. Хвать меня за руку. Таким манером, что сломать запросто, если вздумаю вырываться. Не вздумай!

– Простите, это ваше пальто, вы уверены? – взгляд уверенный, снисходительный, презирающий, начальственный. У НИХ, у вчерашних, не бывает такого взгляда, не может быть. – Тогда придется пройти…

И все становится, если это не ОНИ, тем более дико, непонятно и потому стра-а-ашно! Жуть с ружьем! И я вырываюсь по мере слабых сил.

Слепну от боли – руку мою он держит СПЕЦИАЛЬНО.

Пинаю каблуками поспешающих на помощь (не мне!) карасей.

Бороздю царапины по одной из их мясистых рож.

И потом кричу-причитаю:

– Ой, мамочки-мамочки-мамочки! Ой, больно, больно так! Я сама-сама-сама-сама! Я иду-иду-иду-иду!

И я иду…

Невозможно так разговаривать!!!

Помнится, давным-давно уже испытывала подобный приступ: приступ и ярости, и обиды, и растерянности одновременно. В Болгарии. Десять лет назад.

Еще студенткой решилась подкопить-занять и кровь из носу, но заграницу повидать. Только и хватило на Болгарию. И то спасибо. Деду спасибо: завещал внучке ворох безжизненных облигаций конца сороковых годов, а больше у него и не было ничего. И вдруг государство расщедрилось, погасило. Вот и Болгария тебе, студенточка-внучка…

Красоты красотами, но помимо них хотелось и шмоток. Тогда джинсовый бум в разгаре был. И прихожу в лавчонку, спрашиваю у продавца: «Джинсы есть?». Он разулыбался аж светится, башкой отрицательно мотает: «Няма! Няма!». Что ж ты, думаю, паразит усатый, радуешься, если «няма»! А день последний. На исходе.

Так и уехала. Ерунды всяческой нахватала по мелочи уже на вокзале, лишь бы валюте не пропадать.

Этот самый приступ и накатил, когда он, усатик, мне свою «няму» вместо джинсов предложил. И говорили на одном языке (ну почти!), а реакции противоположные. Все понимаем, но совершенно не так. И права не покачаешь на чужой территории. И теперь вот в нынешнем ОПОПе тоже накатил…

В самом-то деле, невозможно разговаривать! Жуть с ружьем и есть! Ладно – Болгария: теперь все умные и знают, что «нет» у болгар – наше «да», а арбуз они называют дыней и наоборот. Но тут-то!!!

По-русски говорим, а получается «няма»! И снова права не покачаешь, снова чужая территория, не моя…

– Что я вам сделала?! Зачем вы меня сюда притащили?!

– Ну-ну! Только не выступай. Ты лучше скажи…

– Я вам не «ты»! Я тебе не «ты»! Сопляки! Вы мне за все ответите!

– Ну-ну! Пока ты нам ответишь. На все интересующие нас вопросы. ЗДЕСЬ мы спрашиваем, а нам отвечают.

ЗДЕСЬ – комнатенка о трех стульях, диване, столе, сейфе. Вымпел на сейфе, на стене – грамота за неясные успехи и полуголый календарь… Да! Еще на столе скорчилось мое пальто. ЗДЕСЬ – это ОПОП. Что за ОПОП? Охрана порядка, опорный пункт, да? И три бугая. Большое геройство: скрутить хрупкую женщину и в свой ОПОП затащить (оп! оп!). Спра- авились, победители!

– А не надо было оказывать сопротивления. Ведь вас вежливо попросили пройти. Зачем было сопротивляться? Царапину нанесли человеку, а он швейцар, он при исполнении служебных обязанностей…

Зачем сопротивлялась! Да переодень вчерашних рэкетиров из «варенок» в «тройки», дай им власть (официальную!), чтобы взгляд приобрел социальную защищенность… вернее, социальное нападение – тогда не отличить! Откормленность и чувство хозяина. Не то, о котором пресса долдонит, а: «я здесь хозяин!» Боже мой, о чем я думаю! Мамочки-мамочки-мамочки! До прессы ли! Разговаривают так же: угрожающе-доброжелательно, с издевкой, будто низшее существо перед ними. (Я вам не низшее существо, понятно?!!). И на «вы» перешли, играя-глумясь. И все трое абсолютно одинаковые, черт побери, инкубаторские!

Только один разыгрывает большого начальника.

Второй – коллегу-подчиненного.

Третий – бездельника, уже сдавшего дежурство. Но почему бы праздно не полюбопытствовать…

– Будем отвечать? – спрашивает Начальник, отвалясь на спинку стула, даже потянувшись.

– Смотря на какие вопросы! – еще хорохорюсь, но уже сдаюсь. Лишь бы поскорее все кончилось и хоть что-то конкретное выяснилось!

И Коллега, сидящий на краю стола, придавив задницей рукав моего пальто, и Бездельник, скучающе сторожащий дверь за моей спиной, – оба хмыкают уничтожающе. А Начальник, разыгрывая начальника, устроженным тоном говорит Коллеге:

– Ты бы лучше записал, чем груши околачивать. А ты, – Бездельнику, – пока халдея найди. Скоро понадобится.

Коллега спрыгивает со стола, показушно зевнув, лезет в буфет, выуживает какой-то бланк и пристраивается записывать.

Бездельник, который мне чуть руку не сломал, демонстрирует, что ему все надоело, произносит потолку:

– Где наш халдей! Пожалте в кандей! – и уходит…

– Фамилия?

– Красилина. Галина Андреевна.

Коллега записывает, Начальник спрашивает.

– Год рождения? Только не врать.

– Пятьдесят девятый. 21 января.

– Оо, с днем рождения! С прошедшим.

– Спаси-ибо!

– Пожа-алуйста! – он, Начальник, поднимает трубку, что-то там набирает и – Коллеге: – Какой у нас ЦАБовский код? Двести один, «баржа»?

– Двести один, «баржа».

– Алло! – говорит Начальник в трубку. – Двести один, «баржа».., Красилина Галина Андреевна. 1959-го. Январь… Момент! Записываю! – и он диктует Коллеге мой собственный адрес. – Спасибо. Да.

– Вы что, не могли у меня спросить? – злюсь, но получается некоторым образом просяще, и от этого еще больше злюсь.

Тоже мне, психическая атака! «У нас длинные руки»!

– Так ведь ты все равно соврала бы!

– Вы!

– Ах, пардон! Вы! Вы все врете. А документов как всегда никаких, ведь так?

– Кто это «вы»?! Кто – мы?! У меня есть документ! У меня в пальто квитанция! Отдайте мне мое пальто!!! Я сама, отдайте, оно мое, вы не имеете права! Не смейте рыться в карманах! Мужчины вы или нет?! Вам не стыдно?!

Им не стыдно.

Коллега встряхивает пальто, выгребает из карманов все что там есть: пробитые автобусные талоны, всякий мусор и… квитанцию.

Они с Начальником изучают ее как решающую улику.

А я окончательно сдаюсь: оправдываться – последнее дело, и дело это мною сделано.

Разговор превращается в какую-то вообще невообразимую «няму».

– Международный. С Хельсинки. Поня-атно… А с кем именно, если не секрет?

– С мужем! Только мы в разводе! – глупо уточняю.

– Поня-атно. Финик?

– Что – финик?

– Муж финик? Ну, чухонец?

– Русский он, русский! Наш!

– Поня-атно! Обрусеешь с вами… Работаете? Где?

– Я индивидуал.

– Поня-атно. Все вы индивидуалы.

– Не в том смысле! – тороплюсь я, догадываясь уже о «том смысле». И с языка срывается: – Я «дурилки» делаю!

– Поня-атно… Любопытно, любопытно. Делать «дурилки» вы все мастерицы. А вчера недобор получился, да? – издевательски сочувствует Начальник.

– За кого?!! За кого вы меня принимаете?!! – непроизвольно закипаю слезой и от безвыходности ищу помощи, поддержки у Коллеги.

– Первый привод? – помогает, поддерживает Коллега.

– Какой еще привод?!

– Первый, первый, – знающе подтверждает Коллега Начальнику – Реакция всегда одна: рыдают, сучки.

И они как два китайских слоника медленно, долго, внушительно кивают друг другу. Кивают и кивают, будто меня и нет.

А я есть. И после «сучек» от всей происходящей дикой «нямы» я тоже киваю слоником. Чисто инстинктивно, чтобы слезы по щекам не ползли, а сразу из глаз на пол падали.

Вскидываюсь, когда в коридоре кто-то топчет, гусарски ржет, басит и тенорит, идет сюда, в ОПОП. Пусть кто угодно, лишь бы кто-нибудь!

Дверь от пинка распахивается. Это Бездельник и…

… слава богу! Вчерашний халдей! Он скажет, он помнит!

Он помнит, он говорит:

– Конечно, она!

– Вот видите! – торжествую я, надеясь, что бред кончился, но бред только начинается.

– Ви-идим! Еще бы!

Дальше – не в лицах. А в харях. Лица – они разные, а хари всегда одинаковые. Одна большая харя на всех.

Рыхлая харя халдея, да, подтверждала: именно меня вчера обслуживала, меня и того монголоида…

– Какого монголоида?!!

– Сама знаешь какого! У которого бумажник вынула!

– Какой бумажник?!!!

– У тебя надо спросить!

Харя Начальника наставляла, что тебе (мне!) очень повезло. Ничего, что он теперь на «ты» перешел?

– Монголоид отечественный, а ты небось решила: Бирма, Кампучия! Считай, действительно, счастлив твой бог. Иначе валюта бы светила, а так – рубли. Статьи кодекса знаешь? Тебе ли не знать! Считай, легко отделалась!

Харя Коллеги помогала, поддерживала:

– Пальтишко-то ношеное. Стоило ли ради пальтишка сыпаться? Все жадность, жадность все. Эх девоньки, вы девоньки. Непутевые…

Харя Бездельника гоготала:

– Все настолько очевидно, а она еще строит святую невинность!

(«Она» – я. А я ли это?!!).

Потом Бездельник снова ушел, снова пришел – на сей раз с монголоидом.

И харя монголоида была… восточней некуда. От нее разило непроспавшимся перегаром, и непроспавшиеся щелочки не то что глазами, а и щелочками не назвать было. И он сквозь них удостоверил, проворчал тарабарским языком:

– Тот самыя!

Получалось вот что: я была «тот самыя», которая вчера пришла в ресторан, долго «пасла», потом «сняла» монголоида и пыталась ему втолковать по-английски: «Гонконг – гуд! Сингапур – гуд!».

Рыхлый халдей сам слышал, он не глухой, он же их столик и работал! Он еще хихикал: дамочка явно новенькая, расклада не знает: откуда в «Неве» интерам взяться! Это в «Москву» надо, минимум. Да что с нее возьмешь! Начиталась-насмотрелась, решила попробовать. Ведь в летах дамочка, а туда же! Да в ее летах иные пятнадцать годков стажа набирают. И опыта. И соблюдают железное правило: обирай хоть до копеечки (до цента), но не воруй ни рубля (ни доллара). Монголоиду приспичило, а пиджак на стуле оставил. Она (я!!!) – шнырк в боковой карман и с бумажником ноги сделала.

Пальто? Что ж, пальто. Все для Начальника логично, потому что глупо. Гражданка Красилина рассчитывала на валюту. Валюта покрыла бы пальто с такой лихвой, что и говорить нечего. А потом гражданка Красилина обнаруживает рубли, всего триста. Пальто… м-м… тоже где-то триста (Семьсот, придурок! Семьсот! Не соображаешь в женских шмотках – не говори!). Игра, получается, не стоит свеч. Почему бы не попробовать вернуть и пальто. Тогда хоть отчасти можно оправдать акт… Глупо, ох глупо. Понятно, опыта никакого, но, гражданка Красилина, такой опыт лучше не приобретать. Особенно в ваши годы. Сбежали, а квиток в пальто оставили. Неужели думали: не найдем? Глупо.

Не плачьте. Поздно теперь плакать. Он, Коллега, сочувствует и все готов понять. Но отказывается понимать, как можно в собственный день рождения таким образом… И почти голяком на улицу… Воспаления легких вы, Галя, не боялись? Не плачьте, мы ведь тоже люди, у нас тоже нервы. Но вы сами создали ситуацию (я?!!), и теперь придется отвечать по закону. За все надо платить. За все в нашей жизни.

Го-го-го! Не верит он. Бездельник, в бабью водичку! Они сами себя убедят в чем угодно: и что раскаялись, и что больше не будут, и что даже не знали… Вон когда Фею в «Прибалтийской» на валюте взяли, она что накорябала? «Он давал мне немного денег, которые называл долларами»! Это Фея-то! Не стоит нас за дурачков держать!

Тот самыя! Тот самыя!

…Все мужики садисты! Им доставляет наслаждение уничтожать женщину! Отыгрываются!

И я уничтожена. Отыгрались. Я не могу им сказать, что рыхлый халдей (мерзавец!) скорее всего в одной шайке-лейке со вчерашними молодчиками, и ему перепадает от них, а вчера не получилось, он и мстит. Я не могу им сказать, что пьянь монголоидная хоть в кариатиду пальцем ткнет, если ему втолкуют: мол, она, она тебя обчистила, и мы ее заставим вернуть. Я не могу им сказать, что бугаям конечно нравится прикидываться Штирлицами, но по сути они с удовольствием исполняют роли мюллеров.

Кому из них я могу это сказать? И зачем?! Только еще больше раззадорю. Нет выхода! Никакого! Кто бы защитил! Кто хотя бы не нападал! Я и молчу.

Говорю:

– Позвонить можно?

Они от души веселятся:

– А ка-ак же! И позвонить, и постучать, и погудеть, и за веревочку дернуть! Го-го-го!

– Пожалуйста! – взмаливаюсь я. – Человеку! Я прошу, я просто прошу! Пожалуйста!

Киношно переглядываются, гримасничают: разрешим?

Ах вы мои великодушные! Зас-с-сранцы!

– Что за человек?

– Просто… человек, – теряюсь.

– Кто он? – вдалбливают мне, кретинке.

– Капитан… В милиции. В ОБХСС. Мыльников Виктор Николаевич. Год рождения – мой.

– Бэх? – становится им интересно.

– Нет… Он капитан…

– Вы же сами сказали: бэх.

– Я?..

– Бэх. ОБХСС. Сказали? – вдалбливают мне, кретинке.

– A-а… Сказала. Хоть горшком его назовите, только дайте позвонить! Пусть «бэх»…

Они опять затевают глубокомысленную возню с телефоном, с ЦАБом, с «201», «баржа»…

Да знаю я, знаю его телефон!

Вот и они хотят знать. Сами. И узнают. И набирают номер.

Мамочки-мамочки-мамочки! Только бы Вика был дома! Только бы он был! Вика-Викушка, будь! Я все прощу!

Есть!

– Виктор Николаевич? – струнным голосом осведомляется Начальник. -Мыльников? Момент! Сейчас с вами будут говорить. – И врет: – Предупреждаю, ваш разговор записывается на пленку. Вы готовы?

– Викушка! Вика! – ревмя реву в трубку.

– Ле-ешик, ты? Где и что? Быстро!

… Я в девичестве Лешакова, а Мыльников – одноклассник. Он – Вика, а я – Лешик.

– Моя милиция меня бережет! – не нахожу ничего свежей и благодарственней, когда осознаю: кошмар таки кончился, и сажусь не в «черный воронок», а в красную Викину «шестерку».

– Какая, к хренам, милиция! – процеживает Мыльников, впрочем, не в мой, а в чей-то другой адрес. – Пристегнись.

… Красилин, например, всегда старался изобразить из себя стопроцентного мужчину, уверенного в победах маленьких и больших.

И любая машина на улице тормознет, если только рукой ей обозначить!

И любой разнаиспесивый официант уже рядом, уже прогнувшись, лишь за столик сядешь!

И какая бы многочисленная шпана навстречу ни попалась, как бы ни выражала нетерпеливую готовность проверить на прочность, достаточно их специфически предупредить: «Пацаны! Не советую!», и они уважительно расступаются: «Мужик! Нет вопросов! Уважаем!».

И какого бы уровня начальник, вплоть до министра, ни командовал, достаточно в глаза ему спокойно сказать, что эту работу буду делать я, или: эту работу я делать не буду. И вплоть до министра признают: пожалуй!

И какая бы женщина ни появилась на горизонте, начхать, как она отнесется, ибо само собой разумеется: однозначно и до могилы… Остается только определить свое отношение к ней.

И так во всем. Был!

У Красилина никогда не получалось. Но он старался и все время терпел поражения. И просто изображал свое поражение своей победой. Счастье, видите ли, в том, что билет счастливый уже попался!..

А Вика Мыльников никогда ничего не изображал. Сколько его знаю – никогда. Он просто был. Победителем. И билета счастливого ему не надо, он и так победит, просто иначе быть не может. Мир так устроен! Огурец зеленый, вода мокрая, Земля вращается вокруг Солнца, Мыльников – победитель. И особой гордости или радости от подобного положения вещей у него в помине нет: просто такова объективная реальность.

Обширная категория мужчин в свое время Хемингуэем переболела, а вирус остался, затаился: чуть что – дает о себе знать. По-моему, сам Хемингуэй болел Хемингуэем. А Мыльников по определению не болел. Он и есть вирус – и чувствует себя великолепно.

Сидит за рулем и непонятно, как машиной-то управляет: ни суеты, ни резких движений, ни вообще движений. Впечатление, что управляет мысленно. Не поседел, не полысел. Не обрюзг, не обдряб. Наоборот! И загар. Откуда в январе загар? Красавец! Только уши пельменными были, пельменными и остались. Хотя и они придают ему некий шарм: у Бельмондо челюсть обезьянья, у Вентуры мешки под глазами, у Филатова грудь впалая. А у Вики Мыльникова уши пельменные.

– Рад тебя видеть, Лешик.

– И я!

Он действительно рад, но насчет «видеть» – ему сложно: он на дорогу смотрит и меня наблюдает косвенно, краем глаза. Это я на него пялюсь сбоку и снизу вверх. Опять получается: победитель – побежденная. Потому, наверно, ничего у нас не получилось. И ни он, ни я никогда не пытались, чтобы получилось… Почти никогда. Начиная со школы. Терпеть не могу подчиненности (вероятно, и военных потому на дух не выношу), а Вика не может не подчинить. Вот и отношения сложились, как у России со Швецией: дружим, уважаем, рады видеть, не претендуем. Да и вообще Вика настолько безэмоционален, что просто не сможет сделать глупость.

– Что ты им сказал?

Он мельком делает узорчатый жест правой рукой и заканчивает его тем же мельком, проводя-погладив внешней стороной ладони меня по щеке. Дружеская ласка-утешение, надо полагать, что и почувствовала. А жест и правда узорчатый, каратэшный. Терпи подчиненность, Красилина, – сама призвала Мыльникова на помощь.

Ведь помог:

– Галина Андреевна, подождите меня в коридоре!

И ни один из садистов не пикнул. А через десять минут вышел и говорит мне:

– Ну, двинулись?

А все садисты ему из комнаты ручкой делают, как «и другие официальные лица». И с тем же выражением лица!

Я конечно пыталась прислушаться, о чем там за дверью. Но Викиного голоса: ни гу-гу. А садисты бухтели громко, но неразборчиво. Потому что все сразу. Сколько дыхание не затаивала – не понять… При чем тут любопытство! Судьба решается, без преувеличений! Я себе рисовала: вот они орут, будучи в своем праве; вот пауза после демонстрации Викой удостоверения; вот они орут объясняюще, а Вика фразой-двумя урезонивает их и реабилитирует меня; вот они орут уже виновато и примиряюще, а он если не прощает, то щадит их кратким междометием и покидает. «Ну, двинулись?».

– Что ты им все-таки сказал?

– Неважно. Отдыхай.

– Но ты им дал как следует?! Чтоб запомнили. A?

– Отдохни, сказал, от этой мысли.

– Но ты дал им?!

– Дал, дал, успокойся.

– А как? – теперь уже просто любопытство. Злорадное.

– Из рук в руки, как же еще.

– Что из рук в руки? Как ты им дал, тебя спрашивают!

– Не как, а сколько. Пятьсот ровным счетом. Но пусть тебя это не волнует.

… Меня это волнует. Настолько волнует, что глаза, не успев просохнуть, снова текут. Мокрое место от них остается. Два мокрых места…

Когда садисты в ОПОПе мне групповую пытку устроили, я расквасилась от злости и бессилия. А тут… злости нет, сила есть, но вот… На помощь позвала От беспомощности и реву. Беззвучно.

Значит, получается, Вика не то чтобы защитил честное имя одноклассницы, которую сто лет знает и, будучи представителем власти, может поручиться за ее беспорочность. А получается – откупил. Получается, принял как должное: гражданка Красилина обобрала пьяного, не сойдясь в цене за совместную ночь. А старая дружба не ржавеет и надо выручать гражданку Красилину (в девичестве Лешакову), в какую бы растакую-разэтакую Красилину одноклассница Лешакова ни переродилась за прошедшие сто лет. И откупил. За пятьсот.

«Но пусть тебя это не волнует».

А почему пятьсот, внутренне вдруг возмущаюсь! Откуда цифра вообще такая – пятьсот?!

– Триста – узкоглазому. Двести – налог ублюдкам! – говорит Мыльников, даже не покосившись. Скупым жестом выдергивает откуда-то тугой, твердый платок, обозначив внимательность, и кладет его мне на колени, похлопав – нет, опять же просто обозначив похлопывание дружески и успокаивающе.

– Уб-блюдки! – повторяет он. Холодно констатирует. Без ярости, а брезгливо.

И становится легче. Я реву уже облегченно, промокая стерильным Викиным платком капли-капельки. Вирус ты, хемингуэйный! Ничего не стал объяснять мне, но одним жестом, одним словом дал понять: Лешику верит, а во всю кабацкую историю не верит.

И поступил он просто по ситуации, единственно верно поступил. Победитель не должен метать бисер перед свиньями. Тогда сразу превратится в побежденного: нет большего удовольствия для ублюдков, чем покуражиться над мечущим бисер. На то они все там и садисты, чтобы, понимая абсурд обвинений, настаивать на них. И не такой уж абсурд с их точки зрения. А какая точка зрения может быть у свиней? Вика и победил: не стал объясняться, просто огрел взглядом и молча выложил пятьсот. Правильно! Триста за монголоида, двести… двести вымогали вчерашние мерзавцы. «Такса есть такса», – вразумлял меня прыщавый давеча. Пошел он со своей таксой! С-сутенер! Пусть со своих швабр стрижет свою таксу!.. Ну да, он и сунулся состричь? С меня… Неужели я похожа на… Утешься, не похожа! Красива – да, но уж тут. Просто для ублюдков любая красивая женщина – кукла для постели. А если кукла решила таким образом заработать, она должна платить. Такса есть такса…

Но обидно-то! Хоть и полегчало, но обидно-то! Отдаю себе отчет в том, что Мыльников поступил единственно возможным образом (по-другому он и не мог поступить и не поступал никогда). Но! Плевать мне на то, как ко мне отнеслись садисты. Их отношение понять несложно и безболезненно для собственного самолюбия и душевного комфорта. Если на них как на людей плевать, то просто смотришь и видишь. Да и вся их свинская сущность столь незатейлива, что там и понимать нечего, честно говоря. Но вот если человек для тебя кое-что значит и к тому же достаточно умен, дело становится во сто крат сложнее. Не потому, что перестаешь видеть, а потому, что постоянно сомневаешься в истолковании увиденного.

Вика достаточно умен. Вика для меня кое-что значит. Он – ровня. Именно! Красилин никогда не был ровней: смотрела снизу вверх и ни черта не видела, а рассмотрела и… равняться глупо. Не говоря уже о многочисленной категории вечнозеленых юнцов типа Петюни, на которых иначе как сверху вниз не глянешь, куда там равняться. А Вика… успокоил жестом, и то-то и плохо, что успокоилась.

Не буду успокаиваться, не подчинюсь! Ровня на то и ровня, чтобы не подчинять! Спасибо, спасибо, но больше ничего не надо, не на-адо.

– Куда мы едем? – дошмыгав обиду, спрашиваю с претензией на высокомерное недоумение. Едем мы через Литейный мост, а там рукой подать до «дворянского гнезда», что у Финбана. Такое суперсовременное «дворянское гнездо», облицованное идиотическим фиолетом. И живут в нем какие-то избранные. И Вика в нем живет. Где же ему еще жить! А я – нет. Ко мне ехать не через Литейный, а через Кировский мост. – Куда мы едем, я спрашиваю?

– Едем… – отвечает Вика нейтрально, обозначив не столько цель, сколько процесс, и оставив за мной право самой решать. Не право, а обязанность получается, демократ непробиваемый!

– На Комендантский! – проигрываю я собственному высокомерию, но все еще ерепенюсь: – Я тебе деньги должна отдать как-никак.

Сейчас он: пусть тебя это не волнует. А я: вот уж нет! что нет, то нет! А он: да ну, перестань! А я: это ты перестань, и… отдохни от этой мысли, дружба – дружбой, но…

Дружба – дружбой. Он отдыхает от этой мысли. МНЕ надо от нее уставать, а ОН отдыхает и, бесстрастно поглотив мою вводную, выезжает по набережной мимо гостиницы «Ленинград», мимо своего «гнезда», по мостику, по Куйбышева (там же нет поворота! ан для него – есть!) на прямую Кировского проспекта. И светофоры при его приближении торопливо перемигивают с желтого на зеленый.

А на переезде у Новой Деревни, где обычно получасовой транспортный застой, он проскакивает под верещащий опускающийся шлагбаум и даже ухом своим пельменным не ведет, в боковое зеркальце не глянет: что там позади.

Позади (не удержалась, обернулась) – запнувшееся, мгновенно образовавшееся стадо машин.

Мы прибыли…

– Значит, насчет рэкетиров. Ранее их можно было привлечь только по девяносто пятой или сто сорок восьмой Кодекса. Но не привлекали. Вот почему: девяносто пятая – вымогательство государственного или общественного имущества. И наши бар-раны никак не могли решить, относится ли собственность кооперативов к общественной. Не было на этот счет никаких прецедентов ранее или специальных разъяснений. Сто сорок восьмая – вымогательство. Не привлекали, потому что сложно доказать факт вымогательства: рэкетиры сразу начинали плести, что просто забирают свой должок. Или еще проще: они же не требовали никакого имущества, на что указано статьей, а просто немного деньжат. А деньги – не имущество, как считают некоторые законотворцы и законоисполнители… Да, пожалуй. Чашечку. Без сахара… Самая же главная причина беспомощности властей, на мой взгляд, заключается в том, что поскольку ничего подобного ранее не было, то бараны, коими сделала почти всех нас система, просто не могли решить, что же нужно делать в данном нетривиальном случае, а указаний сверху не поступало по причине наличия вверху таких же бар-ранов… На самом деле, я в том совершенно убежден, можно привлекать рэкетиров по семьдесят седьмой: за бандитизм. Поскольку есть первое – факт организации банды, второе – факт вооруженности (а два ножа уже значит – вооружены), третье – реальная угроза нападения на общественные организации… У тебя сейчас сбежит, убавь газ… Другое дело, доказывать – безнадежное занятие в наших условиях, при нынешней оснащенности милиции, при современной оценке доказательств. Ведь не принимаются в расчет нашими – и только нашими! – судами ни магнитофонная запись, ни даже видеозапись, сделанная без ведома подозреваемого и без его на то согласия. Подобные факты годятся только для того, чтобы заставить самого ублюдка честно, по-вышински, признать свою вину. Оттого несчастная милиция без всякой охоты бралась за такого рода дела, провальные изначально. Сейчас, правда, что-то меняется. Во всяком случае уже взята сотня-другая рэкетиров, возбуждены уголовные дела. Только неизвестно, как дела пройдут в нашем демократизировавшемся суде… Посмотрим… Нормальный кофе, благодарю… И надо учитывать: если берут одного, то он под каким угодно страхом не признается, что не один. А ведь не один. Их много и, не сомневайся, сделают все, чтобы потерпевший забрал иск, если потерпевший такой круглый дурак, чтобы иск подать.

– То есть ты хочешь сказать, никаких гарантий…

– Я ничего не хочу сказать, Лешик. Ты просила разъяснить, я разъяснил.

Он разъяснил. Пришли. Посиди, говорю, я пока кофеек поставлю, не возражаешь?

Терпеть не могу мужиков, которые на входе начинают туфли с себя стаскивать и шарят ищуще взглядом: тапочки есть?.. ладно, я в носках, они чистые, и ноги заодно расслабятся… Плебейская привычка! Других забот у меня нет, нежели верить в чистые МУЖСКИЕ носки и сочувственно гадать: расслабятся ноги, вдруг возьмут и не расслабятся!.. Впрочем, я и тех мужиков терпеть не могу, которые входят и сразу чапают своими дерьмодавами: о, наследил, пардон-пардон, ну, ничего-ничего! Тоже плебейская привычка! Других забот у меня нет – подтирать за каждым!

Вика же ступил на коврик и даже ножкой не шаркнул, но столь основательно ступил, что если и была на его подошвах грязь, то вся впечаталась, сошла с обуви на мой коврик.

И – в комнату, и – в кресло.

Я ему ручкой хотела по-хозяйски плеснуть: мол, займись пока чем-нибудь, музыку включи. А он уже сидит, розы красилинские вдумчиво осмотрел и- ага! – будто давно искал и здесь наконец обнаружил, с искренним (искренним, клянусь!) увлечением листает журнал по вязанию. Венгерский. В «Науке» на Литейном мне повезло. Семь с полтиной, венгерский, но итальянский. Листает, изучает! И мне по-хозяйски ручкой плеснул: мол, только музыку пока не надо, чуть позже.

Умойся и утрись, Красилина.

А звуковой фон не помешал бы, пока я на кухне стараюсь бесшумно выпростать коробочки с фильтрами, не шелохнув чуткую химпосуду. Дзинь-дидзинь!

И ящик с визгом открывается! А и пусть в конце концов! Я у себя дома!

– Поставила джезву! – докладываю будто не у себя дома. И вроде между прочим, вроде чтобы просто потом не забыть: – Да, Вика возьми. Здесь пятьсот.

Берет как ничто, нырко вкладывает в задний карман джинсов, одновременно поднимаясь. Повторяет узорчатый жест, неслышно проведя пальцами по моей щеке, и устремленно идет на кухню.

А я за ним следом. Волей-неволей, но следом. Что за напасть такая! Вечно его догонять приходится, чтобы сравняться! Так нечестно!.. Хотя конфорку под джезвой надо было конечно запалить, раз уж сказала, что поставила. Ладно, сам запаливай, если такой проницательный.

Проница-ательный:

– Оригинал! – слегка шутит, чтобы не задеть.

– В смысле? – задел все же. И объяснись!

– Обычно в белье прячут. Или в книгах, – объяснился.

Зло берет, вот зло берет! И на него, и… на себя: даже высокомерного недоумения толком изобразить не могу – что в машине, что здесь на кухне. Кретинство беспросветное! Я же не от Вики прячу! Я от Вики прячу, что я их, сбережения треклятые, вообще прячу. И он понимает, и я понимаю, но выглядит все не мудро. Он-то – да, мудро. А я – дура-дурой, стараясь еще и лицо сделать.

… Да, пунктик! И такой пунктик у меня есть. Храните деньги в сберегательных кассах! Удобно! Фига с два! Плавающее расписание, потная толпа, «вас много, я одна!». Хватит! Испытала на себе, когда дедовы облигации гасила перед Болгарией. Три дня угрохала. Главное, мои ведь деньги, а выдают в виде высочайшей милости. Нет уж, пусть лучше мое всегда при мне. Только место понадежней найти, чтобы в воде не тонули, в огне не горе…

Стоп! Красилина нет, и некому меня ковырять-подхихикивать! Дернуло меня за язык рассказать ему в пору сумасшедшей влюбленности, в пору безопасного для самолюбия САМОподтрунивания… Ну решилась всe-таки на весь отпуск к матери съездить пять лет назад. Ну спрятала в квартире сотню (пятерками) на черный послеотпускной период. Квартира месяц пустая, Красилин в Карелии срубы кладет, тыщи сулит. Первый отпуск врозь. В общем, если заберутся, надо чтобы не нашли. Никто не забрался. Зато я вернулась (три дня поездом, сажей разит и плацкартой), с порога все содрала с себя и в стиральную машину запихала. Вода чернущая – и наружу прет, не циркулирует. Мамочки-мамочки-мамочки! Жуть с ружьем! Тут-то и сверкнуло: кто бы догадался, куда я сотню спрятала? Там слив такой выпуклый у стиральной машины, у «Риги» – на двух винтах. Под него и… Никто не подумает! И я тоже думать забыла. Ковшиком черпала-вычерпывала, отвинтила: горсть бурых ошметьев в жутких волосах и нитках. Разложила на противень и в духовку на самый малый огонь – просушить. Пока бельишко вешаю, чую: паленым несет! Мамочки-мамочки-мамочки!.. Самое смешное – в банке мне их обменяли все-таки. Чего мне стоило – особый разговор. Получается, действительно – в огне не горят, в воде не тонут. А Красилину зря рассказала, скомпенсировала его несостоятельность, любя – вернулся без тыщ, с долгом в три сотни, кто-то там их нагрел- наказал, да еще с трещиной ребра, бревно сгоряча не туда двинули. Вот на мою непотопляемую-несгораемую сотню и жили до получки. За мой счет. Но зачем за мой счет еще и воображать себя бывалым добытчиком, которому просто разик не повезло, а тут ко всему прочему жена выкинула номер, разве я не рассказывал, эт-то всем историям история! Все! Стоп! Нет Красилина. И не надо. И не было его. Ничего не было.

А деньги – в коробочку с бумажными фильтрами, в третью сверху. Кто будет в химикатах рыться, если и заберется в квартиру? Там кислоты-щелочи, порошки неизвестные, гранулы всяко-аллергенные. И коробочки. С фильтрами. Видите: с фильтрами. И другая… видите, с фильтрами. И третья… Ну их! Все, что ли, ворошить?! Понятно, что не здесь. Очевидно… Молодец я? Я молодец!

И не просто молодец, но и – оригинал. Профессионал-сыскник похвалил: не в белье, не в книгах, не как все! Ему виднее! Ему знакомо! Он журнал «Вязание» с увлечением читает. Вязать – работа у него такая! Чуть что: вяжи их! Зло берет! На себя и… на Мыльникова даже больше!

Клиенты Мыльникова – они от кого прячут? От того же Мыльникова, если он столь часто обыски проводит, что и закономерности отмечает (и: вяжи их!). А меня пусть ОБХСС не касается, меня пусть всяческие «бэхи» не трогают! Я – затравленная итэдэшница, которой есть кого опасаться, помимо доблестной милиции. Ей вменяется меня беречь, пусть и бережет. Да, бережет, – а не только звонит по старой школьной привязанности за день до выброса в распродажу конфискованных шмоток: учти, завтра в Апраксином после трех. Бережет, а не юродствует по поводу моих сбережений. Пусть лучше оградит меня от свинских ублюдков-садистов и прочих вымогателей раз и навсегда, а не только в случае пожарного звонка. Чтобы не от кого мне было прятаться и прятать.

Зло берет! И все-таки больше на себя, чем на Вику. Потому что понимаю всю огромность требований к нему и если выскажу сейчас, то проявлюсь мелкой истеричкой. Он-то при чем? Сделал все и даже больше, а у тебя, милая моя, рефлексии нервные к существующему порядку вещей в глобальном масштабе. Пользуйся тем, что Мыльников доподлинно, знает существующий порядок вещей, и спроси как бы ненароком, как бы уходя в сторону… К слову…

У него же связи, у него же должность, он в системе работает. Поможет? Не хочу, не буду просить! Не хочу, не буду понимать – не женское дело! Женское дело – рефлексировать.

Хорошо – не просить. Но спросить?

– А я вот оригинал! – соглашаюсь я, перепрыгнув через самолюбие. – Индивидуал. Таких поискать! – И, нутром ощущая, насколько неестественно мое «к слову», равнодушно интересуюсь: – К слову! Вика, ты можешь разъяснить? Все эти рэкетиры, кооперативы… На них вообще есть управа?

– На рэкетиров или на кооперативы?

– Ну на кооперативы, я знаю, есть. Я же не слепая-глухая! – смешок у меня ва-аще! Сама непринужденность, тьфу! – А на рэкетиров?

Меня, мол, постольку-поскольку занимает. Постольку-поскольку одноклассник есть человек занимательной профессии, а женщины существа любопытные. Кто им еще расскажет, если не одноклассник?! Что-нибудь такое не служебно-секретное, а типа просветительной лекции.

И Вика не пошел навстречу, не проникся, а именно прочел просветительную лекцию: «Значит, насчет рэкетиров. Раньше их можно было привлечь только по девяносто пятой или сто сорок восьмой Кодекса. Но не привлекали…». Чуть раскачиваясь в такт на кухонном табурете, спиной опираясь на холодильник, аккуратно прихлебывая кофе.

Хоть бы спросил, почему я только ему налила, а себе нет! Хоть бы спросил, где я, по нынешним временам кофе достаю. И себе не налила потому, что джезва маленькая, сувенирная, всего на одну чашку. Но это не от этого. Просто всего ничего осталось: горсточка зерен на дне банки. Что за напасть: раньше кофе был- денег не было, а деньги появились – кофе днем с огнем не сыщешь. Завтра пойду искать, глазки строить. А он хоть бы спросил!

И спрашиваю.

– Еще сварить?

Не дай бог, скажет «да»!

– Да. Спасибо.

Я не успеваю очередной раз на него разозлиться, так как испуг опережает – да, пугаюсь и теряюсь: после «Да. Спасибо» Вика встает и… не прощаясь уходит. Замок входной двери щелкает, закрывшись за ним. Ушел…

Сижу, как дура на чайнике!

Куда же ты?! Куда же ты?!

Почему Вике проигрываю? Потому что вынуждена первой затевать разговор, спрашивать. Он ни разу не задал ни одного вопроса, чтобы представилась возможность хотя бы его проигнорировать. Или перебить, отсечь в беседе: «Ой, хватит, достаточно!». Хилый, но все же выигрыш.

Жизнь – борьба. Жизнь женщины – борьба с унижениями. Просящий – заведомо в униженном состоянии. Просящий, спрашивающий. Заведомо!

Можно, правда, по-разному спрашивать. Например, как садисты в ОПОПе. Тогда наоборот. Но тут дело в том, что задавая вопрос, они знают ответ, то есть владеют ответом, который единственно верный с их точки зрения. Они только проверку ведут. Показывают кошку: кто это? Кошка, говоришь. Пра- авильно! А скажешь: собака? Бровью не поведут, отметочку между собой тебе выставят и дальше спрашивают. Если вопрос звучит экзаменующе, а не удивленно, всегда выигрывает экзаменатор.

В исполкоме вот тоже. На комиссии…

… сначала промурыжили сорок минут в зале с лепниной и позолотой. Оказывается, зала – только подступ в святая святых, где слуги народа решают судьбы народа.

– Товарищи индивидуалы! Не расходитесь и не шумите. Сейчас кооперативщиков освободят, и сразу вы. Не расходитесь и не шумите!

Разойдешься тут, пошумишь! С тобой как с равным власти будут говорить! Но именно «как». Непринужденно, демократично, в духе времени – ан ей, власти, решать: быть тебе или не быть… индивидуалом. Выдать тебе патент или погодить. Нам просить, им спрашивать почему просим.

Зверякина очередную папку открывает, называет меня. Иду будто первый раз на каблуках. К тому времени, что нас запустили в зеркальноковровую святая-святых, уже трех зарубили: двух фотографов и одну «фриволите».

С фотографами в нашем районе вопрос уже решен. С избытком…

– Ваше «фриволите» еще не на должном художественном уровне. Мы же о наших жителях обязаны думать, о покупателях ваших. Вкус воспитывать…

А Зверякина вообще бы всех зарубила – по глазам читается. Дал же бог фамилию секретарю исполкома! Еще на стадии оформления кипы предварительных бумажек она всех и каждого изводила. И все и каждый предвосхищали: вот пробьемся на комиссию исполкома, там заодно вмажем по Зверякиной при всей власти! Вот ей будет-то!.. И я предвосхищала…

Головой-то я эту жуть с ружьем понимаю: сидит на ста сорока и если думает пересесть, то в той же системе. А тут идут и идут нэпманы новоявленные, деньги лопатой собрались грести! Вот она сейчас все бросит и займется вашей лопатой, как же! Не-ет, мы у нее набегаемся, насидимся, настоимся, напсихуемся, напереписываемся… Головой-то Зверякину понимаю, но потому душой не выношу! И предвосхищала.

А пока дожидалась своей очереди, поняла, что Зверякина пусть и винтик, но в машине. И машина дорожит каждым винтиком, а сейчас она, машина, вкупе со Зверякиной будет решать. Про меня… Моя очередь.

Строгокостюмные, сверлящеглазые. Человек двадцать. А во главе – Сам.

Вопрос о квалификации.

Химик с дипломом и со стажем. Семь лет.

Вопрос о месте работы.

Лаборатория полимеров. Внушительно.

Вопрос о сырье.

Неликвиды! Неликвиды! (Ничего с прилавков не исчезнет, если Красилину комиссия соизволит утвердить и дать добро на патент!)

Вопрос о пункте сбыта.

Есть договоренность, уже есть.

На Некрасовском?

Спаси и сохрани, конечно нет! Что же я, не знаю… В вестибюле метро. На «Удельной».

Лоток?

Да, самодельный… (Пока толклись два месяца по коридорам власти, сотоварищи настрого внушали: «Про место сразу надо говорить, что уже есть. Они, исполкомовцы, по закону обязаны сами предоставить, если нет, а у них самих нет. Так что если не сказать, то – зарубят без вариантов!»). Самодельный, но очень хороший! Товарищ по работе сделал, он специалист! (Петюня меньше всего специалист в строительстве лотков, даже меньше, чем химик. Но ДЛЯ МЕНЯ действительно расстарался. Подозреваю, даже не сам, а в кооперативе заказал. Но уверил, что сам. Бедняжка, с его-то зарплатой…).

– Ну-у, Галина… – зырк в бумагу перед собой, – Андреевна! С лотком можно было так и не торопиться. Вдруг мы вас сегодня не утвердим? – и смотрит Сам, гад, отец родной, с той самой, как они обожают говорить, с лукавинкой. – Вы, например, уверены, что ваша продукция будет пользоваться успехом? Не обанкротитесь? А то подумайте еще, и мы подумаем. Мы ведь о каждом жителе нашего района должны думать. Опытные химики району нужны, а вот нужны ли… хм!., «дурилки»… И вообще, что это такое? Виза отдела культуры есть? – не у меня спрашивает, у своих. – Есть. Хм!

Под увесистым «хм!» Варвара качает осуждающе своим «Каре» и что-то такое записывает. Словно не она визу, то есть резолюцию отдела культуры, ставила. И прыскала, охала-ахала, когда я ей «крантик» продемонстрировала, а потом от широты души подарила, чтоб ты подавилась! (Как раз я его, «крантик», освоила, а «шлепа», «цокотуха» и прочие – давно готовы!).

– Так что это такое? Что это? – Сам вопрос задал, но без удивления. Не было удивления. Превосходство экзаменатора было, да.

Все, подумала тогда, зарубили!.. И – была не была!

Мое счастье – я в третьей десятке итдэшников шла. Власти подустали, и потом какой-то важный футбол должен был начаться, сборная – не сборная, не знаю, мне до лампочки. А Самому – нет, по-видимому. И остальным тоже. Там почти сплошные мужики, кроме Варвары и Зверякиной. И чем ближе к семи, тем они чаще на телевизор взгляды кидали – пока не включенный, «Радуга» цветная (хорошо живут слуги народа!). А я так стояла, что спиной его загораживала. И – была не была!

Плюп!

– Как бы вам объяснить… – отчаянно наглею. Все одно пропадать! И вроде в порыве делаю шаг от телевизора к ним, к столу поближе.

– Что это?!!

И поняла: выиграла!

Теперь и удивление было в вопросе, и такое… остолбенение. Не только у Самого, но у всех. Еще бы! Они в телевизор смотрят, а сбоку у «Радуги» (никелированной, хромированной, полированной) торчит… кран! Нормальный водопроводный кран. Медный, с вентилем, допотопный. И капля с носика свисает, дрожит, сейчас сорвется.

– Что это?!!

А еще говорят: женщины барахольщицы! Да мужики сто очков вперед дадут! Дети и дети, дай им только игрушку. Тот же футбол. И вот… «крантик».

Даже Сам встал к телевизору, пальцем «крантик» тронул, отдернул руку, снова тронул.

И тут Варвара не выдержала, зарылась в платочек и хрюкнула тайком.

И Самого взорвало здоровым мужским гоготом.

И остальные повскакали, сгрудились – «дурилку» общупали, «да-а уж!» изрекли, как после хорошего анекдота.

Отличные, в принципе, ребята, с чувством юмора, ура!

И сразу загорелись, дрожь нетерпеливая, ощущаемая: а мне, а мне!

Всего-то игрушка, «дурилка» – пластмассовый водопроводный кран на присоске, как у мыльницы. Куда прилепишь – плюп! – там и торчит, была бы поверхность достаточно гладкая. И от настоящего неотличим (моя забота – химика, формовщика, красильщика – чтобы стал неотличим). И капля из носика висящая – тоже пластмассовая (тут уж я самый-самый молодец – у «фирменного» крантика, который Красилин привез и с которого я свою модель слизала, никакой капли не было, не додумались буржуи).

То-то! Глядите у меня! И чтоб если вопрос, то с удивлением! «Что это?!!». Она и есть, «дурилка»! Нате, радуйтесь!

Радуются! Выиграла. Отличные, в принципе, ребята! Почему-то ребята сразу становятся отличными, если у них выигрываешь. И милость к падшим призывал. Правильно призывал! Таким образом вопрос, будет ли моя продукция пользоваться успехом, отпал сам собой. И вопрос «утвердят, не утвердят» тоже отпал. Словом, все отпали.

А Сам отлепил «крантик» от телевизора и озирается с явным искушением куда-нибудь его пришлепнуть. Дети!

Зверякина от Самого по левую руку мысленно меня расстреляла. А я думаю: ну прицепи, пришлепни ей на лоб! И говорю победно:

– Дарю! Остальным для справки: станция метро «Удельная». Вестибюль! – и процокала на выход.

У дверей всего четверо соискателей мандражируют:

– Ну что там?! Что там?!

А там – хохот, как фонтан прорвало. Я так и представила, что Сам внял моему мысленному посылу и – плюп! – Зверякиной «крантиком» в лоб. Еле удержалась, чтобы не заглянуть. Нет, вряд ли ей. Все же дама. Скорее, кому-то из мужиков. Смешно-о! По себе знаю, перед зеркалом у себя всячески примеряла.

Так что выиграла за счет ошарашивания. Рисковала, но выиграла. Так и надо!.. Только когда эйфория от победы поутихла, вычислила, что промашку дала, когда остальных, кроме Самого, назвала остальными – и у них эйфория пройдет от новизны игрушки, а подкожная обида останется. Вычислила, потом на практике убедилась: ни один из всей их комиссии ко мне на «Удельную», к лотку не появился. Не то чтобы врагов нажила, но влиятельных знакомцев утеряла. А они бы мне пригоди-ились. Ведь Сам помнить помнит, но заниматься проблемами отдельно взятой итэдэшницы не будет – поручит коллективу, а те помнить помнят, но не подарок, а обиду…

– Что это?!! – вот и Вику проняло! Самоиронично, с достоинством, но офонарел.

Еще бы! Знай наших!

И сразу стал отличным парнем НА РАВНЫХ. Наконец-то. А то я ему все вопросы, вопросы: ты им дал как следует? куда мы едем? в смысле? на них вообще есть управа? еще сварить? И совсем униженное, хорошо что хоть немое: куда же ты?!. куда же ты?!

А он – никуда. Через какие-то секунды поняла, что он не ушел, а вышел. К машине. Даже поняла зачем – за чем. Я не я, если сейчас не презентует (банку? пачку? горсть?) кофе. Снова сам все просчитал и, оставив меня на минуточку идиоткой, после «Да. Спасибо» вышел, ничего не спросив.

Не-ет, ты у меня спросишь! Ты у меня еще как спросишь!

Пришел. Точно, с пакетиком. Пакетик чуть промасленный. Ого, кофе сейчас будет! Из конфиската, полагаю. Однажды довелось попробовать. У Вики же. Это не наш жмых, даже не финский суррогат (отличный, отличный, но суррогат), даже не бразильская растворючка, за которой почему-то убиваются. Это «мокко»! Чер-р-ный, будто пережженный, но просто цвет у него такой. И промасленность пакетика натуральная, от зерен. Интересно, Вика им запасся или время от времени пополняет закрома, экспроприируя экспроприаторов? Мы ведь с ним лет семь назад «мокко» и пробовали. У него…

Да-да! И такой пунктик у меня тоже есть, не приставайте, отстаньте: кофе. И у Вики тоже. А у кого из нас нет подобного пунктика?! У кого из нас, из тех, кого долго умоляли-приучали силком с витрин: «Тот, кто утром кофе пьет, никогда не устает!», а впоследствии резко отняли. И нечего врать-завирать про неурожаи и валюту. Не верю и никогда не поверю! Ой ладно, только не надо мне ля-ля… вот как раз в этот кофий. И про политику не надо. Надоело! Что за политика, если кофе нет!

И когда Вика появляется с пакетиком «мокко» во всей красе своих превосходящих сил, я готова сдерживать эти силы до полной победы. У меня все готово, у меня готов контрудар. Ты у меня, Мыльников, спросишь! Ты у меня сейчас та-ак спросишь!

Он как должное ставит пакетик с «мокко» на стол и специфически шевелит пальцами: ополоснуть бы. Уже подался было к ванной и… офонарел. Еще и подумать не успел, а оно вот оно! И торчит из боковой стенки беленького «Саратова» препохабный зеленый крантик. Только что ничего не было – он, Вика, сам же только что сидел, спиной опирался, лекцию про бессилие милиции читал и – выросло!

Что выросло, то выросло.

– Что это?!

Сработало! Вика очень вкусно и красиво смеется. Не клокоча горлом, не ге-гекая, не вереща, а, запрокинув голову, чисто и свободно. И заразительно.

– Ну, Лешик! Да уж, Лешик! – снова узорчато гладит меня по щеке староприятельски, где-то даже нежно. И признает себя побежденным – в данном конкретном случае.

И мы пьем «мокко», словно семь лет назад. И он спрашивает, а я отвечаю. Он удивленно восхищается и восхищенно удивляется: ты, Лешик, дае-ошь!

Отвечаю:

– Сама делаю. Очень просто: сижу и делаю…

Видишь, всю кухню в лабораторию превратила…

В свободное от работы время, а когда же еще!..

А у меня теперь, чтоб ты знал, нет другого времени, кроме свободного!..

Давно – не давно. Год назад. Всего-то!

Для меня такое ощущение, что вечность прошла. Я теперь свою лабораторию только в ночных кошмарах вижу…

Естественно ИТД! А ты думал?! ИТД и т.п.

Свободный человек полностью! Я и не знала никогда, что такое бывает!..

Дел под завязку, но свои дела, понимаешь!

И никакой зависимости! Ни от кого!

Я же сказала: ни от кого! Сказала же: свободна полностью! Абсолютно!

Послала куда подальше и никакого сожаления! Честно-честно! Никакого!

Я наверное не как все женщины. Вот поверишь: никто не нужен! ни вот на столечко!

– А у тебя что, Вика?

Он говорит:

– Работаю.

И чувствуется, что он р-р-работает. В охотку и без пресса. Как же можно в милиции работать в охотку?

И без пресса? Никак не могу понять! И никогда не пойму.

– Ты часом не полковник уже? – В их званиях я тупица тупицей. Помню, Вика был капитаном. А при его умении и желании р-р-работать, при его победительности он теперь не иначе как…

– Капитан. В отставке… – произносит он само собой разумеющееся.

– Нич-чего не понимаю!

– Лешакова, в наше время, особенно года три назад, сказать о себе, что ты капитан ОБХСС, все равно что признаться в сокрытой судимости…

Тон у него – тон истины в последней инстанции. Ни самоуничижения, ни самоприподнимания над обстоятельствами. Да, мир так устроен: огурец зеленый, вода мокрая, Земля вращается вокруг Солнца, Мыльников – победитель, звание капитана равно судимости.

А я рассчитывала на него, да-а…

– И что, никаких связей не осталось?

Нет, совсем никаких. Он сам ушел, его даже удерживали, с документами тянули, должность предлагали, уговаривали. Но ушел, успел уйти сам. А вот следом уже посыпались как с груши, обивая бока, а то и расшибаясь вдребезги. Зачем же ему поддерживать связи с теми, кто расшибся? А с теми, кто на их месте возрос – и подавно: новая генерация, она играет в свою игру, по другим правилам. Викина генерация поступала КАК ПРАВИЛО таким образом. Новые поступают КАК ПРАВИЛО иначе. Поддерживать же связи с теми, кто усидел, приняв новую игру, – тем более не имеет смысла. Вернее, имеет прямой смысл НЕ поддерживать: новообращенные всегда святее папы римского, еретиков жгут чаще чем спички.

– Почему все случилось? Жизнь! Обещали в ближайшей перспективе: от каждого по способности, каждому по потребности. А пока, мол, не обессудьте: от каждого по способностям, каждому по труду. Якобы! Но на сегодня, особенно в милиции, лозунг преобразился в: от каждого по способности, каждому по жопе!..

(Так и сказал. Я сделала вид, что не дослышала, мимо пропустила, глазом не моргнула, только зарубку сделала).

– И что теперь?

Теперь Вика – член кооператива. «Главное – здоровье!». Такое название. Свободный человек полностью, ты, Лешик, должна понимать, сама только что говорила.

Что есть здоровье? Хорошая физическая форма. Что есть хорошая физическая форма? Ай-ки-до, кунфу. У Вики – черный пояс. (Не знаю, что он означает, но сильный мастер в их китайском мордобое, поняла).

– Группа – двадцать человек, три раза в неделю. Наши бар-раны еще восемь лет назад федерацию каратэ прикрыли, потому официально преподается у- шу, невинная восточная гимнастика – дошлые люди по телевизору представили, а в принципе метода одна.

– Рэкет (ты, Лешик, интересовалась) нам не грозит, понятное дело. Хотелось бы повстречаться с ребятишками, которые решились бы шантажировать кооператив «Главное – здоровье!». Этим ребятишкам сразу на пальцах бы объяснили, что главное – здоровье, и его следует беречь. Методом от противного объяснили бы.

Но только сказать просто, что объяснили бы. На самом деле ни в коем случае нельзя – расписку давали при аттестации в спорткомитете. И если провокация – нужно не поддаваться, держаться. Конечно, провоцируют! Не без того…

– Тут свои дела, Лешик, для тебя – темный лес, и не нужно тебе знать. Тут не деньги даже, а сфера влияния. Вот было: веду урок на Каменном – подъезжает ГАЗ-24, из него четверо амбалов вылезают. За рулем, смотрю, Мясо. Тебе это ничего не скажет, но я-то его давно и прилично знаю. Он в свое время при Пеке в первой тройке ходил. Хотя Пека – это тебе тоже ничего не скажет. Короче, мои пацаны разгоряченные, им только дай. А Мясо четырех амбалов и отдал: справиться с ними – не вопрос. Вопрос – когда нас прикроют, если мы с ними справимся: тут же, или до завтра погодят? Еще и гарантий нет, что хотя бы один амбал не имеет красной книжечки, которую я имел в свое время. А это сама понимаешь…

– Пацанам своим говорю: стоять! Вышел навстречу один, поднял кирпич (зал на реконструкции, добра этого вокруг хоть пруд пруди), разбил пополам и доходчиво объяснил: людей не калечить – расписку давал, но вот в какую черепаху мы с пацанами сейчас изуродуем замечательный автомобиль «ГАЗ-24» – на то стоит поглядеть, приглашаю.

– Сразу поняли, приглашения не приняли, влезли обратно и уехали. Мясо бровью не повел, правила есть правила, проигравший выбывает. Пока выбыл. Там посмотрим…

– Но это все к слову, что-то я разговорился, извини, Лешик. Хотя тебе, я вижу, интересно.

Опять поймал! Только я созрела состроить снисходительное внимание: распускай хвост, распускай, на то и мужик, пусть и безупречный Мыльников. Но поймал! Искру поймал, которая у меня мелькнула, мысль, можно сказать, очевидную – ту, что я заторопилась скоренько скрыть под снисходительным вниманием. Опередил!

Красилин не умеет распускать хвост. То есть он только и делает, что распускает – а он, хвост, бумажный. Чтобы подурачиться разок – годится, а чтобы изо дня в день – кого угодно дос-та-нет! Опять же оборачивать свое поражение в победу – хорошо однажды, но если превращать в систему – беги-убегай! («О, я такой зануда! Еще в институте, если два преподавателя замечали меня в конце коридора, то моментально расходились в разные стороны. А я еще долго шел ЗА КАЖДЫМ ИЗ НИХ». Да, смешно.

Особенно в пору суицидентной влюбленности. «О, я такой зануда! Шеф спрашивает…», «О, я такой зануда! Стою было за квасом…», «О, я такой зану…»). Мамочки-мамочки-мамочки! Какая же ты зану-у-уда!!! И хвост бумажный давно истрепался, размок, черт-те во что превратился, а ты все веером пытаешься, веером!

У Вики хвост натуральный – не чтобы покрасоваться, а функциональный. Если же кто-то (я!) воспринял на минуточку его в качестве роскошного бесплатного приложения, то тут же шлеп хвостом лениво:

– … Хотя тебе, я вижу, интересно.

Проница-ательный! Еще бы не интересно! Может, в самый раз то, что мне нужно: не капитан милиции, но черный пояс. У-шу! Шу-шу-шу.

Ведь вот же! Так и есть! Сразу поняла – не просто телефонный звонок, ИХ звонок!

Мне давно не звонит никто. Междугородка разве – мать полпенсии угрохает на очередное: «ты не так живешь, надо жить не так, как ты живешь!». Или придурок Красилин из Чухонии с неизбывными сюрпризами «перезвони, а то валюта кончается!». Еще Петюня, но он днем звонит из лаборатории (домашнего телефона нет, а был бы – жена его, лошадища, вусмерть уделала бы его копытами, звякни он при ней). И не день уже, а вечер. И глубокий вечер. Засиде-елись.

Досиде-елись!

– Здравствуйте, Галина Андреевна! Вы ведь здравствуете? Пока! Нет?

– Здравствую!!! – скандально-базарно пру напролом с перепугу. – А вам сейчас не поздоровится! Я сейчас мужа позову! Он вас изуродует, как бог черепаху! У него черный пояс! – И, наплевав на идиотическую ситуацию, в которую я ставлю одноклассника, зажимаю трубке ухо и в голос умоляю:

– Ви-ика! Умоляю! Я тебя просто умоляю!

Ему ничего не остается – возникает из кухни, перенимает у меня трубку, презрительно встряхивает, как градусником, слушает внушительно:

– Слушаю!

Лучше бы ему не слушать. Мне – тем более. Но я слушаю, слушаю (у меня очень громкий телефон, к сожалению).

Мы слышим:

– Ты, ка-аз-зел в клеточку! Подонат вонючий! Будешь приставать к замужней женщине, пестик обломаю! Понял, хлебарь вшивый?! Монтировкой по тыкве и кайки!.. А Галине Андреевне – наилучшие наши пожелания и доброго здоровьица. И мужу ее, Вадим Василичу!

И все. Гудки. Жуть с ружьем!

Вика… что тут говорить! Плеснули помоями из проходящего поезда, попали в лицо, дальше просвистели – а ты на платформе хоть на нет изойди.

Но Вика и тут победитель. Конечно, можно НЕ ЗАМЕТИТЬ, но потом все равно придется отвернуться и вытираться.

А я ему еще и помогаю фальшиво:

– Что тебе сказали? А? Что сказали?

Вика не исходит на нет и возможность НЕ ЗАМЕТИТЬ тоже опускает. Пусть будет. Потому что плеснувший помоями мимо просвистел, зато тот, кто поставил на платформу и посулил «гляди, сейчас интересно бу-удет!» – он вот он. Она. Я. Навсегда проигравшая и сдавшаяся на милость.

– Я боюсь! – причитаю я. – Викушка, прости поганку, но я очень-очень боюсь!

И вываливаю ему свои страхи, всю подноготную без всяких ухищрений и претензий на якобы праздную светскость.

Что подошли на «Удельной» к моему лотку. И что потребовали. И что готова была отдать не только процент, а все! И потому вдруг ляпнула: гуляйте, мальчики! А на следующий день, то есть вечер, они меня нашли в «Неве» и…

– Вика, ты поможешь, а? Можно ведь, наверное, через ваш кооператив… Деньги у меня есть. Я бы оплатила… Но чтобы ИХ не было… Чтобы ОНИ ко мне не приставали никогда больше! А, Вика?

– В ресторане были другие. Не те, что требовали у тебя процент с выручки… – он говорит размеренно и сухо, будто прогноз погоды сообщает по радио.

– Да-да! Я понимаю! Их много! Они и там и тут! Но я могу, я в состоянии, у меня есть… И двух из твоего кооператива… И трех… троих… ну это… н-н… нанять…

Вика смотрит с интересом. С плохим интересом. То есть не с тем, который мне нужен, а таким: экая, мол, забавная штукенция!

– Ресторанная шушера не имеет отношения к… он похлопывает по телефону. – Двести рублей не деньги для… – он снова похлопывает телефон. – У каждого своя поляна. Ты их свела воедино автоматически. Потому, что и те, и те требовали дань. Но у них разные поляны. Уж поверь моему опыту и учти на будущее.

Я верю! Я учитываю! Я не желаю такого будущего! Я готова заплатить за двоих, за троих, даже если сутенеры из «Невы» отпадают и остаются только рэкетиры на моей «Удельной»! Готова хоть сейчас! За двоих, за троих! Вдвое, втрое! Только бы Вика взялся, только бы он переговорил со своими в «Главное – здоровье»!

Они ведь могут, умеют! Что им стоит защитить слабую женщину! Чего бы ни стоило – заплачу! Заплачу, но заплачу! Ты ведь возьмешься, а, Вика?

– А, Вика?

– Нет… – и глядит все с тем же каким-то чуть ли не сожалеющим интересом.

– По… почему-у-у?! – вой волчицы у меня получается. – Почему-у-у?!!

– Куда же ты сунулся, Лешик, куда же ты сунулся… – приговаривает Мыльников и гладит по щеке, гладит, гладит. – Как ты еще год умудрилась продержаться!.. Куда же ты, Лешик, сунулся…

И я уже не спрашиваю «а куда, объясни?». Я чувствую: сунулась! В каждой игре свои правила. Я их нарушила. Почти год продержалась благодаря тому, скорее всего, что просто не знала правил и не соблюдала. Несоблюдение – не есть нарушение. Нарушение – когда знаешь и делаешь вопреки. Сделала! «Гуляйте, мальчики!».

Мальчики погуляют. Ой, погуляют! И телефон мой они уже разузнали, и Красилина по имени-отчеству выяснили (я сама думать забыла, что он Вадим Васильевич!), и адрес мой им известен, теперь уже точно известен, если номер телефона знают. И… придут.

Вика делает движение, и я постыдно вцепляюсь в него и заклинаю бабьи:

– Миленький, не уходи! Викушка, только не уходи, пожалуйста! Останься, родненький!

– Здесь я, здесь. Никуда не ухожу, Лешик… Но!.. Это сильнее меня!

Отлучается. Недалеко и ненадолго. Только журчит.

Мы слишком долго были с Мыльниковым в дружески-приятельских отношениях для того, чтобы вдруг угореть. Для того, чтобы нас вдруг кинуло друг к другу. Для того, чтобы внезапно произошло, ПРОИЗОШЛО. Ничего и не… Во всяком случае для меня. Да и для него тоже – вот что обидно! За него обидно. И… за себя.

Не ночь была, а сплошное выматывание нервов! Сначала по инерции поскулила у него под мышкой, поплакалась в жилетку в самом что ни на есть прямом смысле.

А Мыльников все оглаживал и оглаживал: утешающе-дружески, дружески-ласково, ласково-настойчиво, настойчиво-требовательно, требовательно-нетерпеливо:

– Успокойся, Лешик. Все хорошо. Я с тобой. Успокойся, успокойся, успокойся, успокойся…

А я успокоилась! Я спокойна! Спокойна, как ведро воды! Моментально все иллюзии испарились, стоило мне услышать два мягких стука, пустых и легких, упало что-то. Вечный друг, платонический приятель, одноклассник Мыльников (не спугнуть бы) сбросил с себя туфли…

Он у нас умница! Он знает: мир так устроен!

Защиты тебе, Красилина, захотелось? И получай! Ой, кто бы защитил! Кто хотя бы не нападал! Ой, обидно за Мыльникова, очень обидно! Не только не перестала видеть, но и постоянно сомневаться в истолковании увиденного причин не нашла. Спокойствие наступило трезвое и безразличное, лишь только обувь с Мыльникова свалилась.

И я со всей трезвостью и безразличием взвесила всю цепочку, которой Мыльников думал, что приковал. Звенышко за звенышком. Нет, он не думал, конечно, не прикидывал варианты, а поступал должным образом. Он у нас всегда поступает только должным образом!

Звенышко: вытащил меня из безнадежной кретинской ситуации.

Звенышко: жест его узорчатый, раз от разу интимней.

Звенышко: кофе в дом принес, хозяин!

Звенышко: говорил-говорил да и позволил себе относительно крепко выразиться (не матом, не шокирующе, а средне, по-домашнему, свои же люди, БЛИЗКИЕ!).

Звенышко: сама хозяйка предоставила замечательную возможность оскорбиться телефоном.

Звенышко: женщина в истерике, а ему, видите ли, приспичило! Естественно, она не так поймет и взвоет про миленького-родненького, лишь бы не уходил! Вот и не ушел.

И туфли: пум-пум на пол.

Приди, дорогая! Я открываю тебе свои объятия!

«Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш ужнаешь!».

И не настраивайся на лирический лад…

Бог женщину наказал навечно и со строгой периодичностью – чтоб помнила и знала, каково яблоки без спросу кушать, даже райские.

Бывает, что все к лучшему! Расслабилась бы, размякла, соскучилась, в конце концов! Тогда утром – ничегошеньки из средств для удерживания на расстоянии. Полная подчиненность. Но тут, хочешь не хочешь, товарищ Мыльников, несгибаемый ты наш, – подчинись!

Сказано: нельзя! И подчинись… Ну сказано ведь! Неужели нужно, чтобы еще и продемонстрировано было?!

Что ты там приговаривал? Успокойся, успокойся, успокойся, успокойся!

Как ты там успокаивал? Отдохни от этой мысли. Вот и отдохни. Спят усталые игрушки…

Но нервы пришлось помотать, не пожелаю никому. Глаз не сомкнуть ни мне, ни ему. (Повторюсь: «Мокко» вам не суррогат паршивый!). Жарко и душно в придачу: зима рехнулась и весной себя воображает в конце января. А окна заклеены. И Мыльников печкой пышет.

Беседовать – о чем беседовать? Я ему уже плюнула в лицо – опосредованно, через телефонную трубку, да и теперешнее отлеживание боков не возвышает мужского самолюбия. Мыльников тоже в плевках преуспел, сказавши «нет» про конкретную помощь силами своего «Главное – здоровье!».

Вот и будь здоров!

Нет, я все понимаю. То, что зависит от него, он всегда сделает – вплоть до вынь и положь полтыщи за «Лешика». Но применить на практике свой черный пояс ради того же «Лешика» – зависит не от него. Зависит от спорткомитета, где его расписка хранится. Зависит от кооператива, где Мыльников не председатель, а только тренер (будь он председателем… и подавно сказал бы «нет». Всюду только и ждут повод, чтобы прихлопнуть – и Мясо, и краснокнижники, и конкуренты. А повод – лучше не надо!). Плюс: в одиночку переть против системы – заведомая безнадега. Мыльников и безнадега – две вещи несовместные. Вот я поперла против системы (гуляйте, мальчики!) – и: куда ты сунулся, Лешик, куда ты сунулся!

Все я понимаю, все! Но совершенно не обязана принимать. И не приму!

И промаялись целую ночь: и Мыльников, и я (тоже ведь живой человек). Хочется? Очень хочется? Переможется-перехочется, ишь!

Перемоглось. Шесть часов исполнилось. Сквозь стены радио запиликало, гимн заторжествовал. Гимн надо слушать стоя. Пора вставать. И метро заработало.

Мыльникову метро до лампочки, у него «шестерка» при подъезде. Он на ней мог, кстати, и среди ночи уехать. Но тогда было бы именно некстати, получилось бы: изгнан за ненадобностью и невозможностью. Мыльников такого себе не позволит. И мне не позволит. Победитель вирусный! Лучше в ночи промучиться и промучить.

Но теперь можно – утро, дела…

Безмолвный ледяной душ.

Безмолвный свежий кофе «мокко».

Безмолвное надевание фирменно-вареной «Монтаны». (Ой, каков! Мышца к мышце! Ой, боженька, за что сурово женщину наказал!.. Да-a, человек слаб. Я тоже человек… Цыц, стерва! Блюди верность бывшему мужу! К тому же ничего больше и не остается. В крайнем случае доброхоты проследят за нравственным обликом и оградят: «Будешь ходить к замужней женщине, пестик обломаю! Привет Вадим-Василичу!»).

Сеанс окончен, Мыльников готов проститься – и мне невозможно не встать.

Думала: уйдет и уйдет, ни за что не поднимусь, дверь на «собачке», сама захлопывается. Но Мыльников ждет и остаточно подчиняет.

Покидаю жуть с ружьем, в которую за ночь превратилась постель, халат набрасываю. Прежде всего – в ванную, хотя бы физиономию сбрызнуть! (Ничего, Мыльников, подождешь, если уж заставил встать! Посторонись, дай пройти!). И видок же у меня! Ни в коем случае нельзя тридцатилетнюю женщину по утрам показывать. Никому! Даже себе самой, в зеркале. А Мыльников вынудил показать. Ну я ему сейчас покажу-у! Напоследок. Даже спазм хватает от ненависти! И я хватаю готовый «крантик» из таза (они у меня там всей последней партией сохнут, до кондиции доводятся). Напоследок!

Напоследок он говорит:

– Да, для справки: твой вчерашний абонент – шофер.

– Спасибо, я поняла. Благодарю за помощь.

– Не за что.

Сама знаю, что не за что. Я не Мыльников, я не профессионал, я вчера мимо ушей пропустила фразу «монтировкой по тыкве». А Мыльников профессионал, и мимо его ушей столь пельменных неосторожная фраза не пролетит. Но что мне дает эта ценная информация? Ровным счетом ничего! Шофер, шахтер, лифтер, вахтер! Кто бы от них защитил, а не просто сообщил! Вот и: не за что. Сам понимает.

– Я тебе позвоню. Денька через два, три, – сообщает Мыльников без просительности, а директивно и добавляет ободряюще: – Лешик…

Мол, мы еще вкусим с тобой, сольемся в экстазе. В самый раз будет через пару дней.

Фигушки ему!

– Ты свой пакетик забыл. «Мокко»! – даю ему понять, что ни послезавтра, ни послепослезавтра, никогда вообще. Забирай, и чтоб ни малейшего повода для возвращения не было!

– Считай, подарок. Мой. Тебе, – дает он мне понять, что куда я от него денусь! Мир так устроен: огурец – зеленый, далее по тексту, и в заключение: куда я от него денусь!

Стоит уверенный, непобедимый, неотразимый. Выбритый. Когда успел?! Чтоб у тебя кран во лбу вырос!

– А это мой. Тебе! – отвечаю и с размаху (бац!) ему «крантиком» в лоб. Плюп! – Считай, подарок!

Даже не шелохнулся, не вздрогнул:

– Спасибо, Лешик!

Вот напасть-то! Стоит уверенный, непобедимый, неотразимый… И мой подарочек («крантик» во лбу) ему… идет, не умаляет многочисленных Мыльниковых достоинств, а, напротив, подчеркивает. Вот напасть-то!

– Так я позвоню! – еще директивней додавливает он.

Ой, провалитесь вы все пропадом! Непременно все, и непременно пропадом!

Закрываю за ним и буквально падаю, добредя до тахты. Действие кофе кончилось. Даже если и третий день подряд коту под хвост и ни рубля прибыли – забыться и уснуть. Не видеть, не слышать…

Мыльников свою «шестерку» завел, мотор прогревает.

Лифт вверх-вниз карабкается, гудит.

Трояша по лестнице пролаял на утреннюю прогулку.

Вода в ванной капает, не привернула до конца…

Кап-капкап-кап-капкап-кап…

– С добрым утром, Галина Андреевна! С новым трудовым днем! – будит меня сволочь-вымогатель, шофер-шахтер-лифтер-вахтер. Голос юродствующе- дружелюбный, а самое кошмарное – близкий! Рядышком-рядышком! Будто из будки у подъезда звонит. – Как спалось?

Спалось мне (гляжу на будильник) все рекомендуемые медициной восемь часов, но сон сдуло в миг! Началось! Вернее, продолжается! Забылась, Красилина? И достаточно. Есть кому напомнить.

– Кто рано встает, тому бог подает. Если больше некому, – резвится сволочь. – Я понимаю, Галина Андреевна, у вас была утомительная ночка, но пора и на рабочее место. Понедельник, день тяжелый. Но совместными усилиями справимся. Мы уже заждались, даже забеспокоились, не случилось ли с вами чего? С вами ПОКА ничего не случилось? Тогда пора-пора-а. Труд – почетная обязанность каждого гражданина. Индивидуальный в том числе. Вы помните, где ваше рабочее место? Хорошо помните?

– Что вам от меня надо?! – надрывно кричу.

– Самую малость. Мы ждем…

И я начинаю собираться. Не из покорности, а наоборот. Голос – рядом, и лучше я на свою «Удельную» проскользну, где люди, пассажиры и пункт милицейский, чем в квартире одной сидеть на осадном положении, куда ОНИ запросто нагрянут (да хоть через окно!), а одинешенька ничего я с ними поделать не смогу. Но зато на «Удельной» я такой-ой хай подниму! В полную силу подниму! Никаких иронических «гуляйте, мальчики». Только: «люди! товарищи! помогите! убивают! милиция!». Пусть стыдное безобразие, но при народе, который отреагирует. Это лучше, чем трястись от страха в четырех стенках, ожидая неминуемых сволочей-вымогателей и зная, что отреагировать некому и нечем.

Собралась. «Дурилки» в сумку. Сумку через плечо. Сапоги… «Молнию» менять пора. Что за «молнии» стали делать – задушила бы собственными руками!

Ключи! Где ключи! В сумочке нет! В пальто нет! На полке нет! Нигде нет! Вот каждый раз так! Одна и та же история! Мне бы тот брелок-свиристелку красилинскую, чтоб откликалась на звук! Ну нигде!!! А второй ключ? Тот, что Красилин позавчера растерял в ванной, когда второпях штаны подхватывал… Может, пока его удастся найти?.. Да нет никакого ключа! Ведь наврал по обыкновению, опять с собой увез, а я ползай тут по кафелю.

Озарило! Дура я, дура! В плаще я вчера была, а не в пальто! Волос долог, ум короток. Сама пальтишко с боями вернула, и сама же в его карманах роюсь! В плаще ключ, в плаще!

Да! Он.

Собралась. Умница-разумница! И что дальше?

Предположим, я выйду, а ОНИ – у порога. Ори – не ори, никто не высунется, такой уж у нас подъезд. С тех пор, как хиппари новоявленные его облюбовали – в основном, площадку между первым и вторым этажом…

Скучкуются, кассетник гоняют, балаболят в полный голос, регочут, отношения выясняют, покуривают. Тусовка называется. Ныне перед молодежью пасуют, чего там говорить, боятся. И потому стараются показать, что не боятся: «Они же хиппи! Которые хиппи, те совершенно безобидные! Подъезд не лучшее место для общения, а где им прикажете собираться? А лампочку можно ввинтить новую на лестнице. Неужели мы все разоримся на копеечных лампочках?! Важно, что не матерятся, бутылками не брякают, лужи за собой не оставляют. В наши дни молодежь покруче была – действительно, бандиты. А нынешние – цветы. Добрее к ним просто надо быть, терпимее». Заговаривание, значит, собственных страхов. Если боишься – первое дело зажмурить глаза, уши заткнуть: пугало и сгинет…

Потому ори – не ори, никто не высунется. Учитывая еще, что у детей-цветочков есть манера именно заорать внезапно, будто их режут. Типа: «на по- омощь!». Или: «убива-ают!». А потом покрыть все молодеческим хохотом… Давненько их не было, недели две. Наверно, из-за того, что теплынь на улице, не надо от мороза прятаться. Впервые очень пожалела, что не тусуется никто из них: все-таки, живые организмы, могли бы косвенно воспрепятствовать, если что. Не будут же мои вымогатели при свидетелях мне руки крутить, обратно в квартиру заталкивать, чтобы уж там утюжком прижигать.

Но – никого. Я чутко вслушиваюсь, обостренно. Никого. Да и некому, высунуться, если заору – времени третий час дня, все на службе, на работе. А рэкетиры, если они есть, то они должны бесшумными быть, выжидая меня, выманивая.

Есть они, есть! Сами не скрывают: «Мы вас заждались».

Нет, ни за какие коврижки не пойду через дверь. А идти надо, не то кончится их терпение, и сами пожалуют.

Милицию вызову! Прямо сейчас!

Да? И что скажу? Приезжайте, тут двое (или; трое? или… сколько?) грозятся меня… м-м… побить.

Предположим, милиция даже приедет – а никого не будет. Шофер-шахтер-лифтер-вахтер, они все могут; и не у подъезда стеречь, а на остановке автобусной, тоже совсем рядом. Поди докажи, укажи. На кого? Я ведь их толком не запомнила позавчера в метро, глаза от испуга застило. Прыщавый? Мало ли при нынешнем питании и невской водичке прыщавых? (В ресторане тоже был прыщавый с-сутенер! – а не тот). Татаристый? Который второй? Мало ли у нас тех, кому татаро-монгольское иго наложило на лицо свой горестный отпечаток? (Даже великий борец за мир, генсек-паралитик ту печать носил. Ничего себе примета: рэкетир на Брежнева похож, только молодой и урод). К тому же я до сих пор не знаю, сколько их – двое к лотку подгребли, а к подъезду могут совсем другие. Милиция без вариантов решит: паникерша. И не приедет милиция, скажет: вы где? в квартире? в своей? к вам ломятся? нет? тогда извините!..

Да когда ОНИ ломиться будут, поздно будет!

«Мы вас заждались».

И наелась я по горло нашей родной милицией! И в ОПОПе окаянном, и Мыльниковым.

Не пойду!

«Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш ужнаешь!».

Не открою! Не пойду… через дверь.

Это мысль! Я просматриваю сквозь сетку-занавеску внутренний двор (меня не видно, мне видно). Окно у нас во двор, дом змейкой – пока обогнуть, я сто раз успею удрать. Дверь-то с фасада, а окно во двор. Если только ОНИ и здесь не стерегут. Я просматриваю, мне видно – не стерегут.

Двор чист, только прутики там и сям нагишом торчат из снега. Ого, снег успел выпасть. Вчера слякоть, сегодня снежок. Ночью выпал и уже подтаивает. Но мне видно – никто не наследил, двор чист. Значит, есть возможность!

Невысоко… н-не очень высоко. И чап-чап сразу до «Удельной». ИМ в голову не взбредет, что вместо нормального автобуса до «Пионерской» и оттуда на метро одну остановку, я на своих двоих поплетусь по коломяжской грязище напрямую до… до своего места работы. ИМ не взбредет, – только мне может такое взбрести. Зато уж там, за лотком, я им устрою, я им навизжусь.

Торопиться надо! Надо торопиться!

Дергаю окно в лоджии, еще дергаю. Наконец оно с оглушающим хлопом распахивается, вся заклейка зимняя насмарку. Держу сумку с «дурилками» на вытянутой руке, отпускаю – падает грузно, наполовину зарываясь в снег. Ой, все-таки высоко! Ой, боюсь!.. Красилина!!! Решай, чего ты больше боишься – высоты или ИХ?! Тут не рассусоливать, тут прыгать надо!

Но перед этим все-таки сменить сапоги на «дутики». Не хватало мне только ногу подвернуть-сломать… «Молния», гадина, будешь ты расстегиваться?! С мясом сейчас выдеру! Не идти же в разных! Высокая блондинка в серебристом «дутике»! Сла-ава богу, расстегнулась!

И меня уже бьет лихорадка спешки, я словно вчерашний Красилин мечусь по комнате (Что бы ему хотя бы на день позже приехать! Или чуточку задержаться, опоздать на свой автобус и вернуться. Какая ни есть, но защита! Муж, хоть бывший! ОНИ же обозвали меня по телефону замужней женщиной…). Мечусь, шиплю, бешусь. Пора. Давно пора!

«Мы вас заждались».

ОНИ могут в любой момент опять позвонить, – всякому терпению приходит конец, – поторопить. Я должна быть уже далеко. Чем дальше, тем лучше!

Ой, как же так прямо прыгать? Падучей звездой, Красилина, падучей звездой! Ну?! Звездой, звездой, зв…

… вонок! Звонок! 3-з-звонок! Телефонный. ИХ терпению пришел конец. Надо выгадать себе хоть минут пятнадцать. И не снять трубку нельзя, тогда следующий звонок – в дверь.

Я снимаю трубку:

– Должна я себя в порядок привести?! Или нет?! Неужели нельзя еще хотя бы пятнадцать минут!!! Через пятнадцать минут я буду!!! Буду!!! На «Удельной»!!! Неужели нельзя еще хотя бы!..

– Галина Андреевна! Галина Андреевна, у вас… Что у вас стряслось?!

Петюня! Только Петюни мне недоставало!

– Это я, Петюня это…

– А, ты?.. Ничего не стряслось. Прости, мне надо выскакивать. Я буквально в дверях.

– Но я же слышу, что-то стряслось! Я же по голосу слышу! Что стряслось?!

Еще бы! Голос овцы, идущей на заклание и от смирения огрызающейся, мол, нечего подталкивать, сама иду, взяли, тоже мне, моду подталкивать, я сама… (вот какой у меня голос) «буду!!!! На «Удельной»!!! Неужели нельзя…».

– Нич-чего не стряслось!

ОНИ, может, как раз сейчас мой номер набирают и – занято. Трудно предсказать дальнейшие их действия тогда. Вешать надо! Трубку…

– Нич-чего не стряслось!

– Я сейчас приеду! – жертвенно, благородно всполошился лыцарь.

– Не смей! Меня все равно уже не будет.

– Не смейте!!! – вдруг вопит Петюня. – Галина Андреевна, дождитесь, я сейчас приеду.

С запозданием, но соображаю, откуда у Петюни нежданная буря эмоций в тоне: он, недоумушка, по- своему понял мою последнюю фразу…

Определенно, в моем тоне еще та буря эмоций, соответствующая: «Меня все равно уже не будет!».

Мамочки-мамочки-мамочки!

Неуровновешенная психика, травмированная, неустойчивая. Каких только слов не подбирают! Боже мой, да почему бы нельзя назвать все своими именами: больная!

– Петюня! – собираю в кулак всю холодную наставительность и этим наставительным кулаком по башке ему, по башке: – Петюня, у тебя рабочий день не кончился. Трудись и никуда не рыпайся, понял меня?!

Окатила, чтобы в чувство привести.

Он понял меня. Но рыпается:

– Я все-таки сейчас прие…

Хватит!

Я… меня уже нет. Не «буквально в дверях». А буквально в окне.

Падучей звездой, так падучей звездой!

Со снежным хрустом впиваюсь рядом с сумкой в сугроб, валюсь на больной бок, который при Красилине ушибла. Ой, больно-больно-больно!

Выпрямляюсь, сумку на спину и хромаю через двор.

А окно-то! Окно даже не прикрыла. Розы померзнут!

Возвращаться плохая примета. Бог с ними! Не померзнут. И не влезут. ОНИ.

А влезут – меня, главное, нет. И коробки с фильтрами (с «фильтрами»), главное, тоже нет. Она при мне, в… в надежном месте.

Оборачиваюсь, гляжу на прощание в свое открытое окно, чуть только задвинутое, и…

… из соседнего неплотно задвинутого окна на меня глядит, таращится прибалдевший сосед. Лащевский. Лысик. В исподнем.

Крюк сделала, чтобы к Коломягам выйти, чтобы с автобусной остановки не засекли, чтобы не нагнали, пока по глинистому, склизкому, размазанному склону взбираюсь. Еще немножко, ну еще!

Спина, будто на ладони, под идеальным наблюдением. Не оглядываться! Только не оглядываться! Поздно все равно. Ничего не изменить. Пошла и пошла. Иди!

Иду. Иду.

Все! Зону обзора миновала. Вот моя деревня. А мой дом родной скрылся за коломяжскими избушками. Вернее, я за ними, за избушками, скрылась. Она именно здесь проходит, полустертая грань между городом и деревней. Сто метров всего и – другой мир. Теперь вперед и только вперед!

Прямо и только прямо! Или… налево? Или направо? Я же этим маршрутом ходила разик-другой от силы. И конечно только летом: матери детскую железную дорогу показывали по единственному ее приезду и на теннис до спортбазы сходили с Красилиным, когда он решил животик подобрать. (На полчаса его хватило, потом – корт не тот, ракетки не те, мячи облезлые, тренер, поручик Ржевский, на мои ноги пялится!…Гордись, что у твоей жены ноги, на которые пялятся! Нет, «ноги нашей здесь не будет! Ни моей, ни твоей!». Прикинулся, что скаламбурил. Прикинулся, что взъелся: «если тебе так нравится, можешь сюда ходить, но без меня. Дорогу найдешь?». Те ракетки, те! И корт тот, и мячи в меру мохнатые, и тренер навидался всяческих ножек. Просто уже в натуре у Красилина: вместо признания «не могу», деланное «не хочу». Ах, спорт миллионеров! Ах, Борис Беккер, Иван Лендл! Ах, ракеткой – ж-жих-х! Ах, все вовне, а мы внутри во всем белом!.. Это если чисто зрительно. Попробуй сам побегай, попотей! Попробовал… «Не хочу!». Признайся хоть однажды: не могу! Не-а! «Дорогу найдешь?»).

Дорогу найду!

Слева – гомон пьяный, пивная точка там.

Справа – церквушка голубенькая, святого Даниила Салоникийского.

Заступись, Даня! Где же дорожка на «Удельную»? Летом здесь все по-другому – черемуха, густо-зелено и вообще… по-другому. Определенно, у меня топологический кретинизм. Или патологический?

Ну где?! Где-е?! Асфальт еще должен быть…

Заступился, Даня. Вот он, асфальт. И электричка ориентирно простучала вдали. Железнодорожная станция «Удельная». Метро «Удельная». И будет горек мой удел… Топай, Красилина, топай. Километр, не меньше.

Узнаю! Узнаю!.. Котлован будущего кардиоцентра, спортбаза (она! она!), аллея дубовая, лесопарк, пустырь… Правильной дорогой идете, товарищи! Только летом лучше – парочки прогуливаются, физкультурники бегают, народ электрички, с дач возвращается… И… тенисто. Теперь же никого и ничего. В чистом поле под обстрелом.

Иди, Красилина, иди! И не думай. О чем угодно, но об этом не думай: обнаружат, догонят, поймают. Почему ОНИ непременно должны тебя обнаружить, догнать, поймать! ОНИ и знать не должны, что ты тут!

А вдруг? Мало ли, что не должны? Почему-почему? Потому, что у меня виктимность повышенная. Это такое слово. Очередное. Время от времени всплывают в обществе слова, и все кому не лень повторяют их к месту и не к месту, поддерживая в себе ощущение, что не отстают. Спорадический. Рефлексировать. Амбивалентный. Суицид. Виктимность. К месту и не к месту. Потом слова линяют, новые возникают. Модные.

Но в отношении меня виктимность – очень к месту. И к сожалению. Означает, что жертва сама провоцирует среду на то, чтобы стать жертвой. И не поведением, а самим фактом своего существования. Фатум! (О, еще одно слово того же ряда, слинявшее давно… но действительно фатум! Ведь за что мне все?! За какие грехи?!). И ничего не изменить. Поведение менять бессмысленно, это не от этого. А по поводу факта существования – моя решительность столь далеко пока не заходит… Нет, мне нравится это ПОКА! Сбрендила, Красилина? Нет! Мы молоды! Счастливы! Талантливы! Не чета слабакам-мужчинам! Всяким Красилиным, умозрительным теннисистам, всяким Петюням! Вот у кого виктимность так виктимность! У Петюни… Правильно, Красилина, черпай силы в мыслях о слабых, познавай в сравнении, черпай.

«Галина Андреевна, дождитесь, я сейчас приеду!».

Не было у бабы хлопот…

Петюня – хроническая жертва, просто хроническая! Жертва тех же баб из-за своего к ним отношения. И они как чуют. Ладно, похож на Есенина в худшие годы его, Есенина, жизни. Дело не в этом. Это не от этого. Мало ли смазливых мальчишек! (И смазливость Петюни относительна. Длинный и сутулый верблюд. Человек – звучит ГОРБО. Выпрямись ты, плечи расправь!.. Какие там плечи! Все же мужик должен быть мужиком, а не глистой в обмороке!). Не из-за формы он жертва, а из-за содержания. Содержание у него книжное: женщина – святое! Нашел с чем святость олицетворять, с нами!

Подобные Петюни первым делом непременно женятся и непременно на распоследних задрыгах.

Дубинушка стоеросовая! И билет у него тогда пропал, и юга первые в жизни. Тогда, сто лет назад… Уже и посадку объявили на Московском вокзале, уже толпа ринулась. И Петюня ринулся. Но не к вагону, а к ребятам с красными повязками – те волоком волокут соплячку, нагрузившуюся до выщипанных бровей. Верная кандидатка в «синеножки» годикам к тридцати, а пока ей вдвое меньше, но опыт уже солидный и не только по части «нагрузиться». По ней видать, по мату ее, по шмоткам, по всему. Московский вокзал!

И он, недоумушка, ринулся:

– Не смейте трогать девушку!

Чтоб у Петюни такая дырка в голове была, какая она девушка! Ему и сделали дырку в голове – дурь выветрить. Когда с кулачками полез. Сопротивление при выполнении и прочая, и прочая. Ну, дырку – не дырку, а макушку рассадил, приложившись к поребрику.

Потом их обоих – в предвариловку, в приемник- распределитель. Там уже приличный урожай собран: бомжи, фарца, цыгане, соратницы Петюниной соплячки. Ее тут же и вывернуло на цементный пол. А он замолотил в дверь:

– Откройте!!! Девушке стало плохо!!! Немедленно откройте!!! Девушке плохо!!!

Открыли, а он ее пытается на руки взять (кино!), вынести, в чувство привести, спасти:

– Вы что, ослепли?! Ей плохо!

У самого «голова обвязана, кровь на рукаве». Гер- рой! Сам он ослеп.

Посмотрели на него: надо же, такие еще бывают! Под колпаком стеклянным тебя, парень, выращивали? И отпустили.

Упирался: без нее он шагу отсюда не сделает!

Волевым порядком Петюню в дежурную машину усадили и домой отвезли. Без нее, конечно. Жаль, с рук на руки не сдали – некому, родичи у Петюни в отпуске, в Пупышеве, участок обживают, а он парень теперь самостоятельный, школу закончил, ему в августе поступать – пусть бабку в Астрахани проведает: заодно отдохнет, заодно фруктов поест, икры (для мозгов полезно), заодно подготовится – бабка кандидат химических наук, лучшего репетитора не надо.

Ни в какую Астрахань он не поехал, да и поезд давно тю-тю. Три дня выискивал «девушку» на Московском. Нашел. Хоть трезвую на сей раз. Привел за руку:

– С прежней жизнью, – говорит ей, – покончено. Живи у меня. Садись пока, почитай, музыку ■ послушай. А я в универсам сбегаю, поесть куплю. Ты что любишь?

Сбегал.

Ее, естественно, уже нет. И пластинок Петюниных нет, всех битлов. И кроссовок Петюниных, «адидасовских». И на кой ей сорок четвертый размер?.. Ко всему – в ванной, в ванне демонстративная кучка навалена. Горячую воду включил, дубинушка, смыть. Аромат на неделю!

И ведь что? Ведь снова пошел на Московский. Снова ее нашел, был отлупцован ее дружком (дружок в «адидасах», знакомых до боли, именно до боли – именно ими и отлупцован). И… снова пошел на Московский за ней.

Я понимаю, втрескался по уши. Я понимаю: обнявшись и в пропасть. Я понимаю, возраст, восстание плоти, невтерпеж, пришла пора!..

И ведь что? Ведь нет! Ему от нее ничего не надо, он по благородству, он бескорыстно, он от высоких помыслов.

Кончилось тем, что соплячка врубилась и со всем удовольствием записалась с ним, выжила из квартиры Петюниных родителей и продолжала активную, еще более активную деятельность на поприще жадного общения с кем бы то ни было. И чтобы Петюня не подумал чего, бешено имитировала бешеную ревность.

Он сокурсницу привел с химфака чаю попить, конспект сдуть. Пока попивали и сдували, жена в той же ванной, где нагадила годы назад, ныне затеяла вешаться. На шланге от стиральной машины. Он растягивается до бесконечности, последнему дураку видно – театр. Но Петюня дурачок за последней чертой, ему той картины хватило навсегда и всюду мерещится. То-то он ненормально воспринял мое: «Меня все равно уже не будет».

А к нам лаборантом пришел, когда со второго курса отчислили. На экзамене преподавателю нанес пощечину. Тот «шпору» засек у Петюниной сокурсницы, подошел и говорит, мол, поднимите юбку! поднимите-поднимите! очень меня интересует, что у вас там! Петюня безусловно вскочил, изрек свое «как вы смеете! не смейте!» и – не врезал, не стукнул, не ударил даже, а именно нанес пощечину.

Ну, а уж в лаборатории, где наш девичник моментально Петюню унюхал, – отдельная история! Виктимный ты наш!

… Вот и пришла! Видишь, Красилина, ничего с тобой не случилось. Видишь, Красилина, уже поезд. Уже метро. Видишь, твой вестибюль. Видишь, твой лоточек, жертвенно сработанный тем же Петю… НЕ!

НЕ вижу! Не-ту!

Был же! Здесь же стоял… Как это так! Что за жуть с ружьем! Может власть арестовала? Я ничего вроде не упустила! Патент еще только через месяц переполучать! Декларацию о доходах – регулярно, тик в тик! Все по закону! По закону же все! Я не нарушала ничего!..

В исполком! Звонить! И не Зверякиной, а Самому! Я все правила соблюдала, не имеют права! Все правила! Все правила! Все…

… правила. Мысль просачивается, я ее всячески не пускаю, всячески прижимаю, но она просачивается. «Вы помните, где ваше рабочее место? Хорошо помните?» – сказано мне по телефону. Намек непонятен? ИХ-то правила я нарушила…

Да нет, ерунда! Не может быть! Полная ерунда! Не настолько же ОНИ обнаглели, чтобы среди бела дня прилюдно красть недвижимость. Мою недвижимость! Здесь же и пункт милиции, и дежурная у пропускных автоматов. Не может быть. ИХ бы, минимум, спросили: куда? зачем? кем санкционировано?

– Дама! – говорю я. – Здесь лоточек стоял. Такой из текстолита, с крыльями, красивый такой…

– Увезли! – не поворачивает она головы. У нее дела поважнее: следить, чтобы все только с проездными шли, чтобы «заяц» не проскочил.

– Кто-о? На чем увезли?!

– На машине.

– На какой еще машине?!!

– На государственной! – презирает она меня. – На «Совтрансавто»! Гражданка, посторонитесь, вы мешаете проходу пассажиров!

Мыльников: «Да, учти: твой вчерашний абонент – шофер».

– Гражданка, вы отойдете или что?

Я отхожу. В том и в другом смысле. Я начинаю тихо, бестелесно оседать на мраморные плиты. В последний момент меня кто-то подхватывает под мышки со спины и не дает упасть.

Петюня…

Только Петюни мне недоставало!

– Вы муж?

– Муж я, муж!

– Что же вы так! Нельзя же так! Хороший хозяин и собаку не выпустит…

Сижу на скамеечке, привалясь к пронизывающему мрамору. Сквозь плащ пробирает, леденит… Сумка где?! С «дурилками»! Тут, тут…

«Муж» такси ловит. Темно. Час пик. Народ с работы пошел. Плотно, нескончаемо. Никому до меня дела нет. И – слава богу, и – раздражает. Сочувствие посторонних унизительно, оно мимолетно и неискренне: больше для себя, мол, нам милосердие не чуждо, мы готовы помочь, какие мы чуткие! Утвердились и дальше, мимо. Жди-дожидайся от них реальной помощи! «Надо на свежий воздух! Надо таблетку какую-нибудь! Надо нашатырь! Надо холодное на лоб!». Советчики! Страна советов! Надо – сделайте! «Так вот ведь муж, зачем нам вмешиваться?». В одном только поспособствуют – на свежий воздух вывести. Еще бы! Нейтральная территория, не их участок. Они, контролерши и милиция, за порядок отвечают. В пределах станции, вестибюля. Свежий воздух – за пределами. Порядок! Опять можно отвечать: порядок! И никому до меня дела нет. И слава богу!

А раздражает потому, что действительно помощь нужна! Ведь сперли лоток на глазах! «Заячий» пятак – дело государственной важности. Они не пройдут! В смысле, «зайцы». Бдительность, неусыпное око!.. Да-а? Где же мой лоток? Государственная машина и забрала, есть причины, наверное. Вам лучше знать, какие. Развелось вас, жулья, на нашей шее, скупили все – ни постираться, ни сахару… Вот и правильно, что лоток конфисковали.

Не конфисковали! Сперли!

Не зна-аем, не зна-аем…

В нашей замечательной стране можно спереть что угодно. Необходимые условия успеха – не прятаться, не тайком, а с официальным видом деловито уведомить: мы тут у вас сейчас будем спирать… Пожалуйста-пожалуйста! Помощь нужна?

Это МНЕ помощь нужна!.. Хотя ну вас всех! Ничего мне от вас не нужно!

Сижу на скамеечке… Под дулом пулемета в метро не пойду! Ради одной остановки давиться в час пик?! И опять эти рожи видеть?!

Петюня до ночи может такси ловить. «Муж»! Нужен он мне, как мертвому припарки! Примчался, додумался, в нужное место, в нужное время. Правильно, я сама ему сказала: буду на «Удельной», через пятнадцать минут. Не ему, а ИМ, но получилось-то – ему. ОНИ, кстати, не проявились.

«Мы вас заждались».

То есть проявились – лоток-то… Другого эффекта им и не надо – приходите, Галина Андреевна, гляньте. Нравится? На сегодня достаточно. Завтра продолжим.

Лоточек мой, лоточек! С крыльями… Вот и улетучился. «Совтрансавто», шофер. Не будут же они меня действительно утюжком прижигать, деньги выпытывать. Есть средство попроще. Погрузили, повезли. «Вы помните, где ваше рабочее место?». А я-то, психопатка, из окна прыгаю, сугробы примериваю, крюк делаю, по грязище чапаю…

Теперь придется обратно. Петюня меня бросил на произвол судьбы, я его еще должна дожидаться, такси и то поймать не в состоянии, «муж»! Запропастился, юноша бледный со взглядом горящим! Пойду-ка…

– Галина Андреевна! Куда же вы?! Я ведь просил всего пять минуточек посидеть!

Он мне указывать будет, попрекать!

– Домой! Надоело.

– Я же такси… Я же ловил…

– Поймал? Где твое такси?

– Не останавливаются… – виноватый-виноватый. И бестолковый. Верблюд сутулый!

– Тогда зачем вернулся? – если надо на ком-то злость сорвать, лучше Петюни не найти.

– Вы же здесь…

– Я здесь. А тебя дома ЖЕНА ждет. И на работе – Клавдия Оскаровна, тебе с ней завтра объясняться предстоит.

Ой, Клавка Петюню завтра вздует за самовольную отлучку в разгар смены! Учитывая еще и ее ко мне отношение и всему девичнику известное, кому Петюня что ни день названивает.

– Я провожу!

– Не надо. Не трогай сумку, она легкая. Донесу, справлюсь! – и примиряюще, жалеючи недоумушку, но безвариантно почти командую: – Езжай домой. К жене. Спасибо.

– Я про «мужа» сказал, чтобы не приставали лишний раз, – переминается, угрызается, самоуничтожается. Плечи под ушами. Если это можно плечами назвать.

– Поняла-поняла. Спасибо.

Неуверенно двинулся ко входу в метро.

Ну а я двинулась к переезду. Впереди знакомый путь на своих двоих.

Обернулась и слежу: Петюня у самого входа тюльпаны торгует у прибалтов. Те шеренгой выстроились со своими пластмассовыми аквариумами, со свечками внутри (и от холода берегут, и красиво… правда, у меня ассоциации: «на цепях хрустальный гроб»).

Правильно, Петюня! Жену надо цветами баловать, если провинился, если назвался мужем посторонней женщины – Фрейд не дремлет, Петюня! Пусть умозрительно провинился, но для него все едино – слишком всерьез жизнь воспринимает.

А мои-то розочки сгибли наверняка в квартире, никто им свечечки не поставил.

Прощай, Петюня. Достаточно резину тянули. Тюльпанчики для супруги-лошадищи я тебе не забуду. Не канючь больше по телефону – не подойду. И из прежней жалости не подойду. Отжалела! Кто бы меня пожалел…

– Галина Андреевна! Куда же вы! – он догоняет меня за переездом. Растет, мальчишечка! В руке цветочки для благоверной и, не моргнув, взывает ко мне, КО МНЕ!

– Это же вам! Сегодня же двадцать третье. Тридцать лет. Дата…

Ой, дубинушка! Кто же цифру женщине напоминает! Ума бы тебе побольше! Что ни сделает, все не то и не так.

– Мой день рождения был позавчера! – отбриваю.

– Я… я почему-то считал, что двадцать третьего.

– Позавчера. Все надо делать качественно и в срок, Петюня. Качественно, в срок и с меньшими затратами. Езжай к жене. Порадуй букетиком.

Иду, не оглянусь. Петюня неотвязно следом плетется, дистанция в десять шагов. Отвяжись! Не оглянусь! Оглядываюсь, остановившись, – тоже останавливается.

– Я не могу вас одну оставить. Здесь…

Здесь – то есть во тьме, в глуши, в непогоду (снова посыпалось с неба – дрянь полуфабрикатная, не снег, не дождь). И ни единой души на дороге.

Как хочешь! Передергиваю плечом, вольному воля. Вот и движемся, соблюдая дистанцию. Нагнать он меня не решается. Сейчас выберемся из деревенской, из природной зоны – посажу я тебя, дорогуша, на автобус и попробуй пикни.

Лесопарк миновали, спортбазу миновали, котлован кардиоцентра миновали. Уже церквушка. По склону бы свежезапорошенному не проехаться.

Петюня решился меня нагнать, вместе высматриваем – определяем, где меньше риск сверзиться, топчемся. Он меня под руку страхует несмело. Можно, Петюня, можно. Разрешаю. Лишь бы не сверзиться. А там и автобусная остановка.

– Ну ты, ка-аз-зел в клеточку! – слышу позади.

Вся сжимаюсь. А Петюня получает три резких стука – по хребту, по почкам и, когда приседает от боли, медленно поворачиваясь вокруг оси, досыл в лицо, в переносицу. Все в одно мгновение. Оно, мгновение, длится и длится. Я не только успеваю запечатлеть общую картину, но и тороплю чертово мгновение: заканчивайся, заканчивайся же!

Петюня увлекает меня за собой, мы падаем и катимся к такой-то матери, в тартарары, вниз по склону…

– Вы не ушиблись, Галина Андреевна? Экий у вас кавалер неловкий! – слышу голос с неба. – На ногах не стоит. А еще «черный пояс»!

С неба, не с неба – темная полоса, пропаханная нами с Петюней в снегу, упирается наверху в две фигуры, фигурищи! Уже темнотища чисто январская, но я угадываю и прыщавого, и «Брежнева».

– Вам не больно? – юродствует «Брежнев» (он по телефону говорил, он!). – А нам мучительно больно!.. За бесцельно прожитые годы. Вами… К вам спуститься? Подсобить?

И они оба демонстрируют готовность спуститься. Подсобить!

– Люди! Товарищи! Помогите! Убивают! – допускаю я стыдное безобразие, которое планировала на «Удельной». Какое тут планирование! Тут така-ая жуть с ружьем! Сверх плана белугой взревешь!

«Люди-товарищи» в сотне метров всего, на остановке! Восьмой час только, время детское – «людей- товарищей» дюжины две стоит. И никто! Ни один! Только глазеют: чего там? дерутся вроде? Коломяги, свой уклад, свои разборки! не вмешивайся, Борис (Костя, Сема, Шура)! И не вмешиваются.

– Не переживайте вы, Галина Андреевна! – слышу сверху. – Мы не нужны, мы уйдем… Только нервы, нервы берегите! Они вам очень и очень понадобятся. Мы завтра вас найдем, и нервы ваши будут как нельзя кстати.

Я безнадежно смотрю на далекую-близкую остановку. Потом поднимаю глаза наверх, туда где ОНИ.

ИХ уже нет.

Петюня пускает носом розовые пузыри, весь в кровище и в отключке, беззвучен и недвижим. Ой, недвижимость ты моя неподъемная! И тюльпаны вокруг разбросались. Ассоциации – кошмар! Мамочки- мамочки-мамочки! Как там медсестры бойцов с поля вытаскивали?..

«Люди-товарищи», когда я до остановки добредаю с грузом-Петюней, деликатно не замечают, не пристают.

Автобус пришипел, остановка опустела. Куда Петюне теперь автобус! Уж доберемся. До дома. До моего.

«Скорую» надо вызывать, ничего другого не остается! Ну не умею я, не знаю, как его в сознание привести.

Холодная вода на Петюню не действует, плескай, не плескай. Перекопошила от безнадеги ящичек с лекарствами – но-шпа, баралгин, аллохол, пектусин, инфекудин, аэрон. Ничегошеньки подходящего! Даже валидола… Зачем ему валидол, дура! У него, может шейный позвонок перебит. И почки. И покрывало у головы намокло, кровь долго не унималась, лицо всмятку. Валидол Петюне, что мертвому припарки. Ой, тьфу-тьфу, типун мне на язык! Ой, мамочки-мамочки- мамочки!..

Дышит? Дышит. Еле-еле.

Петюня, очнись, пожалуйста! Я тебя заклинаю, очнись! Нельзя же меня так изводить – два часа никаких признаков жизни не подавать. И все из-за меня! Я знаю, из-за меня!

ОНИ бы его не били, если бы не я. ОНИ бы его не так били. Ведь он же дохляк, сразу видно. Дали бы по шее или под дых и достаточно, ему было бы достаточно!

Петюня, очнись, очнись, Петюня!

Но это все я, все я! ОНИ его «мужем» посчитали, Мыльниковым, которого я вчера ИМ к телефону подставила. Черный пояс! Как бог черепаху! ОНИ и решили не рисковать (закурить есть?) и сразу покалечить, чтобы он ИХ не покалечил. И Мыльников бы так просто не дался, он бы справился, запросто справился, а Петюня…

Петюня, очнись, очнись, Петюня!

«Скорую» надо, «скорую»!

Рука не поднимается «03» набрать. Наберу, значит, отчаялась и передоверила тем, кто свое дело знает лучше меня. Значит, серьезный случай. Не хочу я, не хочу, чтобы с ним был настолько серьезный случай!

Петюня, очнись, очнись, Петюня!

Кто тебя дергал за язык «мужем» назваться в метро! ОНИ же где-то там были, точно были, где-то там в пределах слышимости и видимости наблюдали. Не назвался бы «мужем», отделался бы парой-тройкой синяков. Сам виноват!

Ой, не ври, Красилина! Себе не ври! Сама виновата – сама вместо Мыльникова Петюню шантажистам предъявила!..

Ну, получилось так, Петюня! Господи! Господи, ты же все можешь! Если можешь, прости!

Петюнечка! Петюнечка!

Холод в квартире – могильный. Выстудило. Розы сникли. Их к жизни уже не вернуть. А он… его надо вернуть!

Ну что, что сделать, чтобы ты в себя пришел?!

Окно!.. Нет, его лучше пока и не закрывать – ему сейчас свежий воздух нужен. Или наоборот – в тепло? Горячий компресс! «Скорую»!

Решайся, дура, – вдруг потом уже поздно будет, вдруг уже поздно! Приедут, скажут: поздно… Вот как раз этого боюсь. И не вызываю. Но надо! Хоть что-то, но надо!.. Что? Сейчас, Петюня, сейчас решусь. Сейчас, только нервы разгулявшиеся успокою парой затяжек и вызову.

На кухне, чтобы дым не в комнате, чтобы ему хуже не стало. Куда еще хуже! Гаси, Красилина, не помогает финская подачка бывшего мужа. Тут не ментоловый «Ньюпорт», тут самосад нужен! Что-нибудь крепко в нос шибающее, по мозгам моим куринным.

В нос. По мозгам. Шибающее. Тупица беспросветная! Стою же и гляжу на банки с реактивами. Рабочими реактивами. Догма недоразвитая! Все, что лекарство, – в ящичке, в комнате. А на кухне – все для работы… Вот же, вот! NH3. В нос! По мозгам! Шибающее! Аммиак. Тот же нашатырный спирт! Если и он не подействует…

… Петюня дергается, как током ударенный, и бьется в кашле, сотрясая тахту. Банка чуть не выпрыгивает у меня из рук. Я ловлю ее мертвой хваткой и ладонью затыкаю горловину.

Химик дипломированный! Гнать таких химиков. Только будучи в невменяемом состоянии можно вот так под нос подсунуть двухлитровую емкость NH3, концентрированный раствор. Токсикат! Если меня аммиак по глазам долбанул, то каково Петюне! Мое счастье, что банку удержала, и даже не выплеснулось. Наше счастье. Лежать бы нам…

Глаза слезятся, фырчим оба, у Петюни снова кровь ринулась. Сейчас, мой хороший, сейчас. Все-все, мой хороший, все-все. Полотенце влажное на лоб, компресс. И на глаза, на глаза – чтобы не воспалились, чтобы отдохнули.

Мамочки-мамочки-мамочки, как хорошо, что ты очнулся. Все, мой маленький, мой замечательный, все. Самое страшное позади.

Он стихает, нащупывает мою руку поверх компресса и замирает. Ему очень-очень плохо и хорошо. Он, может, годами мечтал: геройски раненный, и я у изголовья.

Неси свою ношу, Красилина, сама провинилась и неси теперь. Успеешь разочаровать, а сегодня терпи. Дважды чуть не угробила парня – шантажистами и аммиаком – и терпи теперь. И правда, ведь чуть не угробила! Слава богу, самое страшное позади. Самое страшное позади. Позади, поза…

… ди! И слышу! Все еще впереди… самое страшное… Я слышу, слышу… такая умиротворяющая тишина в комнате, что любой звук на слуху – слышу звук. В дверь кто-то скребется. Вкрадчиво, настороженно. Кто-то есть там, в подъезде, у моей двери! Затаенно сопит, скребется.

Добрались! Решились! ОНИ!!!

«Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш ужнаешь!».

Петюне передалось, он мою панику кожей ощутил. Внезапно сел, полотенце с глаз спало. Ахнул от резкости. Больно! Вслушался и – полыхнул взором, опять на подвиг готов.

Я сразу поняла, но он вопреки моим утишающим жестам (скорее, благодаря им) еще упорней полез с тахты к двери. Вкрадчиво, настороженно. Сейчас он им… Ух, он им сейча-ас!

Скособоченный, скукоженный, но двигается чутким охотничьим ходом. Карикатура на зверобоя. Из боя в бой. Сейчас он им… Мало ему! Не добили, не поломали? Сейчас ОНИ все недоделки устранят. И за меня примутся!

Стой, дубина стоеросовая! Ты же не собой ради меня рискуешь, но и мной! Стой, замри, отзынь от двери!

Поздно!

Он, как часовой «стой, стреляю!», зычно вспугивает:

– Кто там!!!

Там, за дверью – секундный вакуум. Потом – порыв, вихрь и дверной хлопок – не из подъезда, а в квартиру. Рядом. У Лащевских!

– Гъ-гъ-гъ-гъ… – у меня реакция наступает. Не смех, нет, не слезы, не икота. Все вместе. Истерика.

За стеной у Лащевских кто-то что-то своротил второпях и впотьмах. Грай, крик, бу-бу-бу, хлесь- хлесь.

– Гъ-гъ-гъ-гъ! – задыхаюсь.

«Ты у меня сейчас!.. Я тебя сейчас!.. Я тебе покажу – за почтой! Я тебе на голову это мусорное ведро надену! О ребенке бы подумал!» – дает себе волю мымра.

«Ма-а-амы-а-а!» – ревет спросонок Дашка.

А лысик-Вовик только: «Бу-бу-бу!».

«Я эту давалку с милицией выселю! Кончилось мое терпение! Все, ей больше не жить!» – мымра кричит прямо в стену, чтобы я была в курсе.

Я в курсе…

– Гъ…

По каким же извилинам Лащевский произвивался, чтобы прийти к выводу: можно! Стоит бедной одинокой женщине сигануть в окошко собственной, кстати, квартиры, а соседу в исподнем засечь этот факт, как-то неожиданно у соседа в лысенькой головушке что-то смещается, и он в полночь скребется у порога: пусти, свой!.. Обмылок!

– Гъ-гъ-гъ!

Петюня все слышит сквозь стену, как и я. Петюня видит мою истерику. Он суров, оскорблен, неприступен и…

– Прекрати! Не смей!

… и властен! Петю-у-уня! Ничего себе, вареники! А у него-то что с извилинами?!

Не могу остановиться, не могу прекратить и не сметь. Еще безудержней захожусь.

Он плакатно, обвиняюще тычет пальцем в несчастные, почившие розы:

– Чьи?! Чьи, я ТЕБЯ спрашиваю?!

Бью себя кулаком в грудь, не в силах вытряхнуть гъгътанье; одновременно объясняя: мол, мои, чьи еще! Ну, государственный прокурор, ни дать, ни взять! Карикатура!

Петюня собирает погибший букет в горсть, как за горло, выхватывает из вазы и швыряет об пол: н-на тебе! И то же самое вытворяет со вторым букетом из второй вазы, хвать: н-на тебе!

Потом Петюня делает ко мне шаг и крест-накрест дважды хлещет по щекам.

Истерика запинается. Я сглатываю. Наконец-то вдыхаю долгожданный воздух и на сипящем, свистящем выдохе отвешиваю в ответ сипящую, свистящую затрещину. Ишь, возомнил!

Петюню отшвыривает в кресло. И снова становится тихо. Тихо-тихо. Он телячьи глядит из кресла синими брызгами – Есенин в худшие годы жизни! Если так, то бе-едненький! Не Петюня, а Есенин… как же ему жилось!

Заливается густой краской, жмурится, пряча, впитывая обратно проявившуюся слезу.

– Я ведь только хотел, чтобы кончился…

– Спасибо. Я поняла!

Я поняла, он хотел, чтобы приступ кончился. Но ведь – и не только, и не только! Петюня всю оставшуюся жизнь будет себя убеждать в обратном, истязаться будет, не сумев до конца убедить. Его проблемы! А меня последний раз по щеке били год назад. Последний и первый. Первый и последний. Красилин. И в каких бы разобранных чувствах он ни был тогда, для меня Красилин теперь только БЫЛ. Не – есть. Не – будет. Был. И сплыл. Перечеркнула и забыла, да! Забыла!

– Неужели ТЫ все забыла? – нищенствует Петюня.

Ох, несчастье мое! Что я еще могла забыть?! И о чем таком помнить! О чем, Петюнечка! О чем?! О че…

… м-м-м! Высверкнуло! Как тем аммиаком садануло! Я же с ним единожды таки… И напрочь из памяти вон. Не помню, забыла, хоть распни!

А он-то уже себе обширное одеяло в уме связал! Для него же – святое!

Вот жуть с ружьем!

Профкомовские двухдневные путевки, всем коллективом на выходные. По Золотому кольцу, на Валаам, в Прибалтику, в Новгород, Кижи. Наш отечественный профсоюз из элементарного самосохранения изредка делает вид, что проявляет заботу о трудящихся. Чтобы трудящиеся не ликвидировали его за ненадобностью, даже за вредностью.

Мы славно поработали и славно отдохнем. По принципу: возьми из миллиона рубль и ни в чем себе не отказывай. Товарищи, профком решил сделать нам очередной подарок!.. Бойтесь дары приносящих, особенно если дары – за счет одаряемых (из наших же все взносов, из наших!).

Мы славно поработали: тягомотина лабораторная, друг друга никто уже видеть не может, все одно и то же изо дня в день!

И славно отдохнем: та же тягомотина, те же физиономии, путевки только на группу, и все одно и то же. Дурной транспорт, третьеклассная гостиница или даже общежитие свободное на летние каникулы, комплексные обеды «не хочешь – не ешь», гиды с «фефектом фикции». И тоска-а-а!.. Сразу хочется обратно домой. А дома – тоска-а-а!..

Не надо только себя обманывать, голову морочить: мол, зато новые впечатления, новые места! Места все те же – Золотое кольцо, Валаам, Прибалтика, Новгород, Кижи. Из года в год. Других путевок нет, на других предприятиях и таких нет, благодарите и за такие, а то никаких бы не было, совершенно неблагодарный народ наши полимерщики!

Впечатления тоже все те же – хоровые безголосые автобусные распевки (мы веселы! счастливы! талантливы!), шараханья из магазина в магазин (вдруг тут есть то, чего у нас нет… ан везде ничего нет), кучкование мужичков наших, бряцающих бутылками: «К вам можно на вечерний огонек?». И пьяное по утру челомкание, братание: все-таки мы замечательный, дружный коллектив, одна семья!

В семье не без урода… Да, урод я, урод! Подобные стадные мероприятия мне вот где! Лучше я отойду в сторонку и не буду жить в вашей семье, где неизбежно подразумеваются еще и ТЕ САМЫЕ семейные отношения: под утро, когда настолько все породнились, что не грех и… вас проводить до номера.

«Вас проводить до номера?».

Нет уж, лучше я отойду в сторонку!

Но шаг влево, шаг вправо – побег! Коллектив, понимаешь ли, не по ней! Индивидуалистка! Наградили тебя за ударную работу, подарили от щедрот два дня полноценного отдыха тридцатипроцентной стоимости? И срывай цветы удовольствия, попробуй не сорви! Глядите, она их и нюхать брезгует! Клавдия Оскаровна на что начальник лаборатории, но наш парень, демократ, вон разгулялась – а Красилина нос морщит и, гляди-гляди, не пьет! Что вы, разве наша компания ее может устроить! Она же у нас ого-го, а мы все тьфу! Она что, совсем ни капли? Чи дюже больная, чи дюже подлая…

Залились бы вы все своими медовухами, «вана таллинами», «ворошиловками» (мужички сэкономленный лабораторный спирт нарекли: от «ворованное шило»). Не могу я по-свински стаканами глушить! Одно дело – что-нибудь вкусное типа «Мисти» ма-аленькими поцелуйчиками. А стаканами хлобыстать – не могу и не хочу!

Клавдия Оскаровна – ваш парень, демократ? И возлюбите вашу Клавдию Оскаровну! Тем более, что она только того и ждет. Накушается до кондиции и лишь о своей неотразимости все застолье долдонит:

– Она мне в парикмахерской говорит: «А с вас я возьму за две головы!». «Берите!» – говорю, потом думаю, чего вдруг? У меня все-таки одна голова! Не вытерпела, спрашиваю: «Чего вдруг?». «А у вас волосы очень густые! – отвечает. – Шампуня больше уходит и вообще!». Конечно, ей возня лишняя! Ей проще вместо меня двух лысых старушек завить! Всяко не то что мои кудри!

(Кудри у нее! Мочало у нее! Чтобы только расчесать, дюжину гребешков обломаешь. Химзавивка на химзавивке!)

– Ребятки, меня нечто преследует! Стоит мне раздеться у врача, сразу обязательно приходят какие- то маляры, столяры. То вот только разделась, а какой-то именно в этот момент стал табличку снаружи на кабинет прибивать – дверь и открылась. Или у терапевта сижу в неглиже, справка в бассейн нужна, и входят: «Где тут у вас окна на зиму заделывать?». Или неделю назад лежу на ЭКГ вся обвязанная датчиками. Лицом к двери и абсолютно голая, ну абсолютно. И работяга в самый раз появляется, дверь начинает снимать! Иного времени найти не мог. И застыл – бесплатная картинка. А бабка-врачиха спиной к нему, ничего не видит, за ЭКГ следит и мне: «Что вы так разволновались?! Прекратите сейчас же волноваться!». У меня на экране волны, наверное, – девятый вал! Лежу, думаю: пользуешься, паразит, что я в таком состоянии, от моей фигуры взгляд оторвать не можешь?!

(Фигура у нее! Бюст, как уши у спаниеля!)

– Я в одной компании вращалась. А там все время блистать надо было. И вот я изо всех сил блистаю-блистаю, потом гляжу: все уже пьяные и спят. А наутро никто ничего не помнит. И опять блистать приходится!.. Надеюсь, у нас сегодня не такая компания?

Такая, Клавушка, такая! И все твои распаляющие откровения разве на зэка могут подействовать, изголодавшегося за свой срок. На себя-то хоть глянь, лахудра с бездной вкуса! На шпильках и в носочках! Пуссер – «электрик», юбка красная. И не грызи меня глазами: да, я не раскисаю, и мужики ко мне липнут (только я их щелчками, щелчками), и стакана мне не надо для утепления атмосферы.

«Чи дюже больная, чи дюже подлая!».

Ладно, отстаньте, не сверлите! Нате! Довольны?

(Ф-фу, гадость!)

Нет, мне и одного такого стакана более чем достаточно. Крепче спать буду – и то утешение.

Бедный пацанчик вот только… Ему все в новинку. Он впервые с нашей «дружной семьей» выехал, недели не проработал, а профком его уже заодно со всем стадом облагодетельствовал. Виктимный ты наш Петюня. Ничего не остается, как оставить его на растерзание девичнику. От судьбы не уйдешь.

Клавка все равно зря старается – для него она Начальник, существо бесполое, на такой должностной вершине, что признаков пола не разглядеть.

Да уж кроме Клавки найдутся охотницы – и Светка, и Ларисия, и Марьямушка («Ой, девочки, какой он характерный!»).

Только на меня не реагируй, пацанчик. Не реагируй, не надо, не рисуй себе! Пойду-ка я спать от вас от всех, от ваших стаканов с гадостью и прочих гадостей без стаканов. Устала, от стенки к стенке мотает. В семье не без урода. Урод я, урод!

– Вас проводить до номера?

Не приставай к уроду, пацанчик! Вон сколько красавиц в твоем распоряжении – только и ждут. Не рисуй себе!

Нарисовал, лыцарь печального образа:

– Я женат! – гарантия от даже нескромных мыслей. С горчинкой, но, гордо: мол, как вы могли хотя бы заподозрить нехорошее?!

Ой, пацанчик-пацанчик!

И ду-ду-ду полночи, ду-ду-ду! Само благородство, незапятнанность, аристократизм духа. Вычитанный. Садитесь, д'Артаньян, сказал граф де ля Фер, я расскажу вам одну историю… про одного моего друга. Е-е-есть в старом замке черный пруд, там лилии цвету-у-ут!

И ду-ду-ду полночи, ду-ду-ду! И я со слипающимися глазами, как последняя дура, как последний д'Артаньян, вынуждена клевать носом и внимать историю про одного друга, альтер эго Петюни: про давнюю вокзальную историю, про бабушку-астраханку, про его лошадищу, которую ни до, ни после и никогда доныне в глаза не видела, про суицид посредством шланга, про изгнание из университета, про: «она просто несчастный человек, и я не имею права, морального права бросить ее на произвол судьбы», про: «даже если я, предположим, только предположим, встретил человека, который… которая… ну… понимаете?.. – я все равно не смогу ее оставить», про: «как в «Маленьком принце» – мы в ответе за тех, кого приручили, она же действительно повесится, вы понимаете, вы чувствуете? вы не можете не понять, не почувствовать…».

Ой, надоел! Ой, достал! Понимаю! Чувствую! Кто кого из вас приручил?! Да я бы сама повесилась от такого мужа, но не если бы он ушел, а если бы он не ушел! От меня-то ты чего хочешь?!

И ведь ничего! Платоник, Тургенев хренов! Нашел себе Виардо! Не рисуй себе! Я тебе не Виардо, я только одного хочу: чтобы ты наконец иссяк и дал мне хоть пару часиков поспать! Голова раскалывается от твоих изливаний и от стакана с вашей гадостью! Сплю я, сплю!

Ду-ду-Ау. Ду-ду-Ау.»

Ну хорошо! Я сама инициативу проявлю, да! Только уйди!

На!..

Было, не было? Боже мой, я даже не помню, где, куда мы тогда выезжали. Вроде Таллинн. Нет, Новгород! Или Кижи? Точно, Кижи! Иначе бы наша дружная семейка распивала, скажем, «Агнес», если Таллин. Или «медовуху», если Новгород. А мне «Ворошиловки» нацедили, из запасников… Или по Золотому Кольцу мы тогда?..

«Неужели ты все забыла?».

Все-таки мы, бабоньки, существа непредсказуемые. Супервирус Мыльников с чем пришел, с тем и ушел. А тут…

Бог с ним, с божьим наказанием. Теперь замывай, не замывай – проще сгрести в узел и выкинуть. Сейчас, только проснется, бедолага.

Надеюсь, прошедшая ночка его наконец отвратит от меня. Сам хотел, сам добивался? Получи! За все перенесенные тобой невзгоды по моей вине. А уж что получил – не моя вина.

Холодно-то как. Морозец, что ли, приударил? Да, минус семь за окном, на термометре. Стоило мне всю зимнюю клейку порвать, и морозец тут как тут. Вот напасть!

Кофе поставить? Петюня, просыпайся! Петушок пропел давно! На работу пора. Просыпайся же!

И не растолкать – боязно коснуться: живого места нет. Лицо-то распухло, ничего себе! Куда же он с таким лицом пойдет, на какую-такую работу? Его и за порог не выпустишь – сразу заметут, чтобы неповадно было. Да просыпайся, ну!

– Ам-м… м-мыам… Сейчас, сейчас! – гундосит. – Еще минуточку, еще самую маленькую секундочку. Самую ма-а-а… ам-мыам-ам… – Спит!

Как хочешь. Не обессудь – кофемолкой приходится жужжать, посудой греметь, радио включать на полную громкость: должна я знать, который час, будильник не завела вчера. Ты у меня проснешься!

– Московское время шесть часов тридцать минут. Международный дневник…

Кофе готов. Вставай же, соня! Никакие посторонние шумы на него не действуют. Петюня! Петюнечка! Пе-е-етя!.. Петр, черт возьми!

– Еще чуть-чуть, ну пожалуйста! Ну масенькая, сейчас-сейчас. Уже встаю, уже встал… Ну, Таньчик… Ну, Татьяшенька… Я уже не сплю.

Он уже не спит. Он после мгновенной гробовой тишины подскакивает (куда там вчерашнему NH3!), осознав, кого и как он назвал, и где, в чьем доме находится. Фрейд не дремлет, Петюня. И ты не спи.

Он уже не спит. Сидит на тахте, глаза раскрыть боится. Так зажмуренными глазами на меня и смотрит. И скорбно-скорбно шепчет.

– Галина!!! Галина!!! Галина!!! Галина…

– … Андреевна, – тепло, даже где-то ласково подсказываю я. – На работу пора, Петюнечечка. Кафе стынет. На кухне… – и отправляюсь на кухню.

Слышу сочные удары, Петюня кулаком молотит подушку и взревывает:

– Почему! Ну почему! По-че-му!!! Почему все так… Все так… почему! По-че-му! За что?! За что мне?!!

А мне за что? Не за что. Ты, Петюня, в ответе за тех, кого приручил – и отвечай: Таньчик, Татьяшенька. А меня еще никому не удавалось приручить. Не бери в голову, отдохни от этой мысли. Я вешаться на шланге от стиральной машины не буду. Во всяком случае из-за тебя, Петюня, точно не буду. Других поводов предостаточно, более весомых. Прощевай, Петюня. Иди к жене. Ах, жаль, тюльпанчики вчера на склоне остались! Могу розочки предложить, они чуть подувяли, но главное не подарок, главное внимание. Вот и подаришь. От нашего стола вашему столу. Таньчику, Татьяшеньке, лошадище. И не задавай вопросов, ответы на которые тебе прекрасно известны. Почему-почему! По кочану!

Слышу – Петюня не унимается, все молотит и взревывает.

Слышу – звонок. В дверь!

Кого черти принесли в полседьмого утра?!

Внутри екает. ОНИ! Только ОНИ с утра пораньше способны названивать в квартиру одинокой беспомощной женщине. С агрессивными намерениями!

«Мы завтра вас найдем, и нервы ваши будут как нельзя кстати!».

Нашли…

На цыпочках докрадываюсь, плотно закрываю дверь в комнату (кавалера моего будто молнией разразило – стих! только его мне именно сейчас не хватало!) и очень сварливо, ну очень сварливо:

– Кто там?

– Милиция.

– Да что вы говорите! Никогда бы не поверила! – провоцирую, чтобы еще голос подали.

– Участковый уполномоченный Грибанов. Разрешите?

– Не разрешаю, конечно!

Голос-то не тот, не «брежневский». Но прыщавый- то, прыщавый ни словечка не проронил вчера. И третьего дня тоже. Знаем мы ваши штучки! Пришло время – проронил.

– Я сейчас в милицию позвоню! Посмотрим тогда, кто из вас милиция. Учтите, замок у меня сложный, сразу не взломать. Ноль два всегда успею набрать.

– Гражданка Красилина, нам уже звонили. Я уже здесь. По заявлению. Откройте, если вам не трудно.

Мне трудно, мне о-ох до чего трудно! Потому что я слышу за дверью еще голос. Голосок. Голосочек. Меццо-сопрано. Не найдется такого кузнеца, который смог бы шантажисту-«Брежневу» за ночь перековать его волчий голос…

– Это он, товарищ сержант! Я слышала его! Это он! Он там, товарищ сержант! Сделайте что-нибудь, товарищ сержант! Вы же милиция!

– Откройте, если не трудно.

Тру-у-удно!!!

«Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш ужнаешь!».

… Не могу я их винить. Но пусть тогда и они меня не винят. Головы стереотипами набиты, и потому, чуть только вцдимое расходится с заранее воображаемым, – нутро протестует!

«Таньчик-Татьяшенька» – не лошадища, скорее пони – миниатюрненькая, ладненькая, копытца тридцать третьего размера, не больше (у меня и то тридцать четвертый), «маленькое черное платье», ленточка в гриве, челка мохнатая, и глаза тоже от пони: покорные, печальные, все примут. И принимают.

– Можно, я не буду заходить? – у милиционера спрашивает. – Можно, я тут посижу на ступеньке? – Опустилась на голый камень, утешая-приговаривая про себя: – Живой, главное! Главное, живой!

Хоть кусок сахара ей на ладони выноси! Таньчик- Татьяшенька, дубленушка на вздрагивающих плечиках внакидку. Никогда ее не видела, но по Петюниным откровениям сложила стереотип: одно слово, Московский вокзал! Даже облегченно вздохнула, когда открыла, а там рядом с милиционером эдакое воздушное созданьице, не лошадища, не жена, не она.

Не лошадища, да. Но жена. Но она.

Ай, Петюня, ай, фантазер, ай, предатель! Жену предал, меня предал, себя предал – рассказками, из книг вымороченными: е-е-есть в старом замке че-о- орный пруд! Только бы себя де ля Фером чувствовать!

(Порядочным, кстати, засранцем был граф, образец для подражания! Втюрился, сам напросился в мужья – и какое его дело, что у женщины в прошлом было?! В настоящем-то и в будущем (да! да!) она – любящая и преданная жена! Нет, собственное Самолюбие ему дороже! Карать взялся… Да кто ты такой, чтобы карать?! Не можешь себя победить – отваливай, испарись! Ан если не себя, то лучше тогда он ее победит!.. Потом бегают, шпажонками отмахиваются, поражаются: «У-у, злодейка! Чего мы ей такого сделали, чего она нападает?!» Не нападает она! Защищается!).

Атосы вшивые, само благородство! Фантазеры, предатели, Петюни чувственные!

Ты у меня сейчас отчувствуешь свое!

– Вон отсюда! Карета подана, граф!!!

Уже встал, причиндалы свои изыскивает. Глиста в обмороке! Прикрылся ладонями, как перед штрафным ударом. Не будет тебе от меня штрафных ударов, мало тебе вчера навесили! Вот тебе твои портки, за креслом. Нет уж, носки сам ищи! Буду я их еще вынюхивать по углам! Куда вчера закинул, там ищи. Найдешь!

– Гражданочка, я извиняюсь, но…

Никаких «но»! Ишь блюститель порядка! Конная милиция нравов! Тоже стереотип: волевой подбородок, литое матерое тело, всезнание на лбу написано. А тут: вообще без подбородка, такая же глиста в обмороке, но еще моложе, и полное незнание предмета. Всего и милиционер, что в форме. «Новая формация», Мыльников сказал? Неудачная формация! Представления не имеет, что делать, с чего начать, кто виноват. И в квартиру не войти – «пони» на лестнице сидит, нельзя ее так оставлять. И отступать невозможно – я ведь ясно даю понять, что захлопну дверь и открою ее, только чтобы Петюню вышвырнуть, пусть только манатки соберет, и снова захлопну! Не тушуйся, сержант, когда перед тобой в буквальном смысле грязное белье выворачивают! Никаких «извиняюсь», никаких «но»! Я милицию к себе не звала! А когда звала, где ты был, участковый уполномоченный Грибанов?!

Накачала себя так, что вот-вот лопну. И… лопнула. Весь воздух из меня вышел, когда на шум мымра Лащевская выскочила во всеоружии:

– А-а-а, доблядовалась, самогонщица!

Бабья ненависть – убойное оружие. А я все свое распатронила на Петюню, на сержанта-молокососа… и вообще. Воздух из меня вышел.

Не могу я их винить. Но пусть, пусть тогда и они меня не винят! Стереотипы – от них не сбежишь, не скроешься. «Няма», беспросветная «няма»!

– Идите, идите, я покажу! Я понятая! Я эту прошмандовку выведу на чистую воду! Вот, видали?! Вы смотрите, смотрите! Во что кухню превратила!

– Так-так. Агрегат.

– Я химик! Химик я!!!

– Упекут тебя года на три на химию, станешь «химиком»! И мы все от тебя наконец отдохнем!

– Живой главное! Главное, живой!

– Так-так, что у вас в банках? А в баллонах? Так-так, и змеевик…

– Для фенолов это! Для фенолов! Я их перегоняю!

– Знаем мы твои филоны! Весь подъезд провоняла! Не слушайте ее, товарищ сержант! Ф-филоны|

– Так-так, придется на работу сообщить, гражданка Красилина…

– А она безработная! Она – ИТД! Вы что, на знаете их?! Шатия-братия! И мужа бросила! Очень приличный человек с положением! А она каждую ночь хахалей водит!

– Не смейте трогать эту женщину!

– A-а, ещ-ще один! Штаны застегни, сопляк! Женой своей командуй!

– Так-так. Спокойней, гражданин. Разберемся. И с вами разберемся. Вы здесь прописаны? Это ваша жена? А кто? Где? Кто ваша жена?

– Живой, главное! Главное, живой!

– Она вас по всем моргам, по всем больницам ищет. К нам в милицию…

– Вы на нее посмотрите! Этой оторве все равно!

– Не смейте!!! Галина Андреевна, не слушайте старушку! Вы все равно самая лучшая, самая…

– Петюня, заткнись!

– А-ах, старушка?! А-ах ты!

– Товарищи! Товарищи! Спокойней, спокойней!

– Главное, живой! Живой, главное.

– Варя! Варя, чего это? Чего ты? Иди домой, Варя! Дашутка зовет…

– А ты не высовывайся, кобеляка! У-у, про ребенка сразу вспомнил! Вот и цацкайся! Я его вчера крючьями от ее двери оттаскивала, товарищ милиционер! А она – в окно! И серьги из квартиры пропали! Воровка!

– Так-так. Гражданка Красилина, приводы были?

– Какие приводы?! Какие серьги?! Какое окно?! Вы что, спятили все?!

– Вас раньше задерживали? Предупреждаю, мы проверим.

– Да… Товарищ сержант, я все объясню…

– Варя, в ломбарде серьги! Забыла?!

– Без разницы! Не высовывайся, сказала! Товарищ милиционер, обратите внимание! Вот, вот – под окном! От нее вмятина! Она прыгала! Я их застукала! А он-то – больным прикинулся! Я по аптекам мотаюсь, без ног совершенно! А он тут с прошмандовкой!..

– Не смейте трогать этого человека!!!

– Пет-т-тюня! Иди к жене! Товарищ милиционер, я все объясню, я сейчас все…

– Так-так. Ваши следы? Под окнами? Ваши?

– Н-нет! Это не от этого! Товарищ мили…

– А чьи же? Других следов нет, гражданка Красилина. Окно на зиму заклеивали? Жарко стало?

– Да! Мои, мои! Но это не от этого! Товарищь милициион…

Протокол на нее! Протокол! Я понятая! У-у, давалка!

Уйдите все!!! У-у-уйди-и-ите-е-е!!! Все-е-е!!! Разобью! Все-е-е!!! Уйди-ите!!!

И разбила бы! Схватила, взметнула над головой баллон. Наугад схватила. H2SO4 крупно обозначено, серная концентрированная. Не аммиак, но сгодилось бы! Разбила бы, ей богу!

Ушли.

– Я вас вызову в райотдел.

Вызывай, вызывай, но сейчас уйдите! Ушли.

Лащевские в свою щель заползли с тараканьим еле слышным шуршанием; вдруг психопатка на самом деле кислотой плеснет, она такая! Ушли.

Петюня сберегающе, чтоб только мне не повредить, переступил порог, поднимая ноги так, будто не порог перед ним, а барьер. Переступил, уставился на свою Татьяшеньку, дернул головой и мимо нее – на улицу. Ушли.

Пони – за ним вскачь, спорхнув со ступенек. Задержалась только на секунду, смерила меня, изрекла и – ну мужа догонять.

А изрекла она… именно изрекла…

Руки опустились, грохнула бы я баллон без вариантов после ее прощальных слов. Не знаю, каким чудом удержала. И стою, судорожно в стеклянные бока вцепившись. Пошевелиться боюсь, а то грохну.

Изрекла она:

– Будьте здоровы…

Женщина женщину всегда поймет. Между нами всякая «няма» исключена.

Никакой Петюня не фантазер, не предатель, не де ля Фер. Ничего он не придумал, когда откровенничал. А то, что «пони» с печально-покорными глазами НЕ МОЖЕТ быть лошадищей с Московского вокзала – обратная сторона того же стереотипного мышления. Еще как может! Кто сказал, что не может?! Может и есть. Женщина женщину всегда поймет.

Не врал Петюня. Хотя бы потому, что сам ни сном ни духом об интенсивности и разнообразии контактов дорогой жены, способной обзвонить морги-больницы и приговаривать «живой, главное! главное, живой!» и вместе с тем… Одно другому не мешает. Даже помогает! «Понял я, что в милиции делала моя с первого взгляда любовь!». Ни фигашеньки не понял! Петюня по-прежнему ни сном, ни духом. Татьяшенька – святое.

Но уж позволь мне самой делать выводы, дубинушка стоеросовая, как женщине, когда рассказываешь о женщине. Мы всегда друг друга поймем. Дадим понять.

Она и дала понять:

– Будьте здоровы…

Но Петюня! Петюня! Если бы она его «наградила», он бы ни за что со мной не… Я для него более чем святое. Виардо недоделанное. Он ведь должен ощущать «награду»! Это нам хоть бы хны, а мужики на третий день корчатся… И если не подозревает, то… что мне остается подозревать?!

Для Московского вокзала «пони» слишком ухожена, не тот контингент. И тряпки на ней излишне импортные, излишне элегантные. (Мужа кинулась искать, а на ней «маленькое черное платье»! И дубленушка еще та, канадская. Валютная! Годы идут, квалификация повышается…).

«Будьте здоровы!»

Петюня ничего не подозревает. Петюня и тогда: в Кижах (или в Новгороде?) ничего не подозревал. А может быть уже тогда?!

Тогда… тогда… Но тогда и Красилин! И…

… нет, Мыльников и тут избежал! Да-а, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Победитель! Вирус окаянный! Вирус на вирус дает плюс.

Но почему, если да, почему ее не изолировали?! Почему она разгуливает и… и… Она же знает! Ведь у нас даже указ был! Сажают за сокрытие! Даже если она анонимно обследовалась, то должна прийти и сказать: так и так! Должна!..

Теперь что же, и я должна?! Не-ет, ни за что! НИ ЗА ЧТО! Вот тебе и ответ, Красилина! Не хоочешь, чтобы тебя изолировали?! Никто не хочет. И «пони» не хочет. И не будет. Знает и молчит.

«Будьте здоровы!».

Знай и молчи. Лучше мести не придумать.

Нет, враки! Не бывает, не должно так быть! Она просто на испуг взяла! Женщина женщину всегда поймет, только не поймет, когда та врет – сама такая.

За чем же дело стало? Ступай, Красилина, проверься анонимно! НИ ЗА ЧТО! А вдруг – да?! НИ ЗА ЧТО!.. То-то и оно. Лучше жить и не знать, чем знать и не жить.

«Будьте здоровы!».

Симптомы? Симптомы! Ломота… Ерунда, это не от этого. Резкое похудание. Нет, нет. Сорок девять килограммов – нормальный вес! Диета, гимнастика, но только не… Обмороки! Вчера в метро… и когда Красилин осьминожку подсунул! Это тоже не от этого. Просто стресс! Не может быть, чтобы это от этого!..

«Будьте здоровы!».

Я драгоценно ставлю на пол балон с H2S04, опустившись на корточки. Потом драгоценно, медленно поднимаюсь с корточек. Слабо тяну на себя дверь, чтобы ее, наконец, закрыть, и, не справившись, всласть, с грохотом впадаю в обморок. В очень глубокий обморок еще оттого, что успеваю осознать: впадаю в обморок! Симптомчик!

А больше ничего не осознаю.

«Будьте здоровы!».

NНз!!! Удар-р-р!!! В нос!!!

Отскочить! Отползти!

Дрыгаю ногами – они упираются в мягкое, сминаемое: ни на сантиметр не продвинуться. Запрокидываю голову, бьюсь в бессильном кашле. Только не открывать глаза! И не вдыхать! Тогда – все! NH3! Разбился! Два литра! Все! Но там же H2SO4 маркировано!

– Порядок! – слышу. – Поря-адочек!

Ватка, нашатырь. Белые халаты. Бригада…

A-а, бригада! «Скорая»! Я – дома. Я – на тахте. Баллон не разбился, никто ничего не перепутал с реактивом – просто верное средство: ватка, нашатырь… (Легче тебе было бы, дура, если бы H2SO4 раскокалась?!). Отлегло…

… и тут же взбаламутилось! Вздернутый шприц, бисерная высокая проверочная струйка. Сейчас вонзят!

– Не надо! Не на-а-адо!!!

– Поря-адочек! – вонзили… – Теперь поря-адочек. Нервишки у вас, однако. Взрослый человек, уколов боитесь. Сейчас еще таблеточку… Ну-ка, разожмите зубки! Во-от, не надо капризничать. Это амитриптилин. Сейчас успоко-оитесь.

Не успокоюсь! Что вы наделали! Убийцы в белых халатах! Не боюсь я уколов, теперь сами бойтесь! А я не скажу! НИ ЗА ЧТО! «Сейчас успоко-оитесь». Не успокоюсь! Не успо…

… каиваюсь, ус-по-ка-и-ва-юсь. Туман истомный подступил густой.

Глухо пробивается сквозь него:

– Родные у нее есть? Она одна живет?

– Доктор, что-то серьезное?

– Обычный обморок. Похоже на голодный. Ее накормить некому? И нервная система истощена. Так и до ДМП недалеко!

– Я, понимаете, пса выгуливать, а он – сюда. Лает, разоряется. Дверь приоткрыта. И – она лежит. А там еще вся постель в крови. Я, понимаете, хотел и милицию сразу вызвать, но…

– Не надо милицию. Ничего криминального.

– Но кровь…

– Не надо милицию. Впрочем, дело ваше. Вы с ней хорошо знакомы?

– Нет-нет-нет! Я, понимаете, пса выгуливать, а он… Мне на службу…

Ой, мамочки-мамочки-мамочки! Позор-позорище! Так осрамиться! Век не забуду теперь и при встрече с Трояшкиным хозяином только глаза прятать! Уже прячу, пря-а-ачу, успока-аиваюсь… Хорошая таблетка – амитриптилин! Успока-а-а…

«Простите, мне – на службу. Был доктор. Сказал, прийти в поликлинику завтра. Сказал, ничего серьезного, а мне на службу, простите.

Сосед».

Дундук! Кто же записки карандашом «Косметика» пишет! Единственным моим карандашом! И за то спасибо!

Замечательное настроение! Жуть с ружьем! Хоть хихикай! И хихикаю. Трояшка – друг человека! Сосед – дундук: «кровь! милицию вызвать!». Не слишком ли много милиции на душу населения?! На мою душу грешную! Много крови, много песен! Врачи – дундуки: «ну подумаешь, укол! укололся и пошел!». Направление в поликлинику рядом с запиской соседской. Небось инсулин вкатят, глюкозу. Все теми же допотопными многоразовыми шприцами. Эх раз! Еще раз! Еще много, много раз! Хихикаю…

А, живем однова!..

Кто же меня заложил с Петюней вместе?! Кто навел, кто знать мог?! Неужто «Брежнев» с прыщавым?!

«И нервы ваши будут как нельзя кстати!».

Вряд ли они, вряд ли. Хихикаю. Если ОНИ Петюню с Мыльниковым спутали, то знать о его дражайшей супруге-пони все вплоть до адреса и домашнего телефона – вряд ли, вряд ли. Не сама же она ИМ позвонила: «Случайно не попадался вам мой муж? Не знаете, где он может быть?». Хихикаю. Точно! Сама позвонила, сама! Но не ИМ. А – ей! Знаю, кому!

Хорошая таблетка – амитриптилин! Надо бы раздобыть на будущее. Через врача знакомого! Только где бы его найти – врача знакомого?! Зря Красилин веселился-забавлялся «образчиком женской логики»! (Представляете, она к дантисту пришла, села, а тот посмотрел и говорит: «У вас же все зубы в идеальном состоянии!». А она: «Я знаю». А он: «Что же вы ко мне пришли?». А она: «А я слышала, вы хороший врач!»). По-моему, логичная логика! Заранее надо готовиться. Каждая женщина должна иметь личного парикмахера, дантиста, гинеколога и косметолога. Чтобы когда началось, было бы к кому. Дантист пока – тьфу-тьфу! – в запасе, но амитриптилин – не его профиль. Непременно надо найти такого, чтобы с амитриптилином. Хорошая таблетка!

Не будь ее, я, пожалуй, сорвалась бы и наговорила боевой подруге Клавдии Оскаровне всего того, чего она только и дожидалась.

Не дождется!.. Хихикаю. Вечер. Уже вечер. Какой у нее домашний? Ага!

– Клавдию Оскаровну, будьте любезны!

– А кто ее спрашивает?

– Приятельница. Давняя приятельница.

– Минуту. Кла! Ну, Кла-а-а!.. Тебя!

– Сейчас! – отдаленно. – Я только выключу, а то у меня бигуди убегут!

– Клавушка, приветик!

– А кто это?

Будет тебе, будет! Мудрено меня не узнать. Тон, согласна, для тебя, лахудра, неожиданный, но голос не узнать бы не могла! Ждала ведь, предвкушала после вчерашнего – наведя Петюнину благоверную на след давней приятельницы!

(«С работы не пришел? До сих пор? Нет, я его не отпускала, но он даже пораньше сегодня ушел… Что вы, какие могут быть извинения! Да, я уже легла, но дело серьезное… Я вас понимаю, я очень хорошо понимаю… Нет, не представляю даже куда… Он по телефону с кем-то беседовал и ка-ак вскочит! Мне показалось, с дамой. Не с вами, нет?.. Я решила, что с вами. ОН ТАК беседовал, что я решила: с вами… Нет, даже предположить не могу. Вы уже обращались куда-нибудь?.. Нигде, ничего? Знаете, попробуйте записать адрес. Телефона я не знаю, не помню, но адрес есть… Что вы! Не за что!.. Непременно сообщите, если что-нибудь выяснится. Все-таки наш сотрудник…»).

Телефона она не помнит! Все она помнит! И адрес продиктует то-то будет весело, то-то хорошо! За все, про все Красилиной, которая ее в грош не ставит!

«А кто это?».

Ждала ведь, предвкушала.

Не дождешься! Выкуси!

Я это, я! И жизнерадостнейшим тоном сообщаю: у меня «чэпэ»! (навострилась? прицелилась? лах-худра!). Мне позарез нужна вот такая связка-цепочка. Или приблизительный аналог. И наговариваю ей осьминожкинский полимер. Нет ли у нас в лаборатории?.. Ой, правда?! Клавушка, ты меня спасаешь! Понимаю, «не совсем то», но ты-то понимаешь, для нашей с тобой квалификации – пара пустяков! Сама выправлю. Главное, что не пластизоль. Петюне передашь завтра, ладно? Он ко мне занесет… А что с ним такое? Нет, не знаю, не слышала. А что такое?.. Ну ничего, так ничего. Значит, передашь. Ой, Клавушка, ты просто моя спасительница! СПА-СИ-ТЕЛЬ-НИ-ЦА!.. Что – жизнь? Жизнь прекрасна, Клавушка!.. Не-ет, конечно! Естественно, я по всем скучаю, но менять свободу обратно на нашу вонючую теснотищу и в мыслях нет! И не зови, не вернусь! Мне простор нужен, пра-а-астор и свободное парение! Я же индивидуа-а-ал! Ист! Дас ист индивидуалист!.. Ой, прости, мой полковник бибикает, нам еще через весь город до восьми в консульство успеть на прием. Вечер китайской кухни! Осьминожки! В собственном соку!..

Ну наворотила! А пусть! Так и надо. Ни в жизни бы Клавка полимер не отдала, если бы не предвкушала: это только присказка, сказка впереди. Отзывчивая и щедрая подруга дней моих суровых: на, возьми-подавись полимером, только заканчивай присказку, сказку начинай… Так на тебе, лахудра, сказку – возьми-подавись! Подавится. От зависти. Даже если не поверит ни слову. Хихикаю.

Уже не хихикаю. Эйфория таблеточная кончилась. Спад не наступил, но подъем кончился. Слабость. «Голодный обморок». Жуть с ружьем! Я ведь четвертые сутки крошки во рту не держала, только кофе глушила. То-то гадаю, чего мне так плохо, откуда обмороки и похудание. Симптомчики! Блефанула пони. Наверняка блефанула. Или… нет. Ой, лучше об этом сейчас не думать, ой, лучше не думать, чтобы нервы не трепать. Если есть, то все равно ничего не изменить.

Да-а, чтобы нервы не трепать, вообще надо перестать думать о том, что есть. И ничего не изменить, вот ведь как все разом навалилось! Четвертые сутки не ем, четвертые сутки не сплю. То есть сплю, но по-идиотски. День с ночью перепутала. Сколько я под уколом с таблеткой продрыхла? Больше двенадцати часов! Опять мне ночь коротать, бездействовать?! Натощак! Универсам до восьми, а уже без десяти. Не успеть, и нет там ничего. И не попрусь я в такую погоду. Опять все развезло, увязнуть по уши можно!

«Гидрометцентр сообщает, что похолодание, которого ленинградцы так долго ждали, вновь не оправдывает надежд. Лишь на два дня температура опустилась ниже нулевой отметки. Но уже сегодня к вечеру теплый воздух с Атлантики оттеснит холод к востоку. Потепление будет сопровождаться небольшими осадками, возможен слабый гололед, ветер юго-западный, западный, пять-десять метров в секунду».

Никто не оправдывает надежд! Даже похолодание! Никто и ничто!… Отдохни от этой мысли, Красилина. И вообще отдохни. Мисс миллионерша! По кабакам категории люкс взяла моду шляться, а дома даже холодильник отключен, всего и продуктов – пяток яиц с незапамятных времен. Протухли давно, наверное. Китайская кухня, китайская кухня: счищаешь скорлупу, а оттуда на тебя глаз смотрит. И плачет! Бр-р-р!.. Масла все равно ни грамма…

О, мука ведь оставалась! И сгущенка еще с красилинской шабашки в лоджии валяется. Я же сметанник могу испечь! Он же без всякого масла готовится! Если хоть одно-два яйца не испортились, то запросто! Яйца, стакан муки, банка сгущенки и… сметана, черт побери! Где ты сметану возьмешь, Красилина, дурья башка! Сметанник – без сметаны. Не уподобляйся боевой подруге Клавдии Оскаровне («Девочки! Я во Фрунзенском такую шерсть видела, такую шерсть!

Шестьдесят процентов хабэ, сорок процентов акрила! Нечего хмыкать, Красилина! Всего рубль стоит»).

Что же теперь – с голоду подохнуть?

«Ее накормить некому?».

А вот представьте себе, некому! Готовить должен мужчина, не женское это дело. Я из любого мономера любой полимер сварю, а еду пусть варит мужик. Пусть добычу в дом приносит и варит… Где только его взять, мужика настоящего?

И ладно! Не трави себе душу Красилина. Доктор Хайдер терпел и нам велел. Утречком сходишь за сметаной, а пока сиди и вари из мономера полимер – блюдо китайской кухни, осьминожку. Обсказали тебе приблизительный аналог – и вари. Даром ли дипломированный химик! Не рассчитывать же на то, что Клавка настолько сбрендит и действительно завтра Петюню с образцами ко мне подошлет. Совсем без мозгов надо быть!

Работай, Красилина! Кто не работает, тот не ест. И не думай ни о чем, только о работе. Работа, работа, работа. Пора «крантики» разнообразить осьминожками. Отдых есть перемена деятельности… Сейчас мы ее пероксидом водорода проинициируем, поглядим. Н2О2…

Не думай о том, где ты будешь реализовывать «дурилки». (С-сволочи! ОНИ!).

Не думай о последней партии «крантиков» в сумке, не заглядывай туда, каша там из обломков, когда по склону вместе с сумкой кубарем летела. (С-сволочи! ОНИ!).

Не думай о новых неизбежных взятках государственной мафии. И что СЭСу с пеной у рта доказывать предстоит: не вредно, не токсично, не из пластизоля, а красители не кадмиевые! (С-сволочи! ОНИ!). Не думай о грядущем процентном отчислении мафии подпольной. (С-сволочи! ОНИ!).

Не думай о том, куда ты сунулся, Лешик, куда ты сунулся! Затрахали окончательно! Пусть бы хоть без последствий, а то ведь один морды учит бить под девизом «Главное – здоровье!», другая напрямую желает. «Будьте здоровы!» (С-сволочи! ВСЕ!).

Работай, не отвлекайся!

Не отвлекайся, Красилина, не тебе звонят, квартирой ошиблись. Оттрезвонят и уйдут, не отвлекайся. Уже ушли, уже не звонят. Нет, не унимаются!

О-ой, шугану сейчас! Ой, как шугану, кто бы ни был!

– Кто?!

– Милиция. Вызывали?

А как же! Только ее и вызывала! Денно и нощно!

«Отк'ивай, отк'ивай!..». Шейчаш вы вще у меня ужнаете!!!

Уже повернув замок, уже дернув ручку… (Мысль бросилась вдогонку. Поздно! Слишком большой отрыв!) узнала, осознала: ОНИ!

Старо как мир, а действует. Может быть, именно потому, что старо как мир. Один – хамло непросыхающее, тупица агрессивная. Второй – вежливо угрожающий, с потугами на интеллект и (конечно, ну конечно же!) тайный союзник жертвы, сокрушающийся: ничего не поделаешь, обстоятельства сложились определенным образом, но мы-то с вами понимаем…

– Но мы-то с вами понимаем, Галина Андреевна, не так ли? – «Брежнев» даже учтив и не издевательски, а искренне. Во всяком случае изображает искренность отменно. – Я ведь не изображаю перед вами что-то такое. Я действительно искренен. Не обмануть же я вас хочу. Наши условия вы знаете, все честь по чести. Мы вас уважаем и понимаем, но и вы должны нас понять и уважить. Не так ли?

– Где мой лоток?!

– Где-где! – встревает прыщавый мордоворот. – Там же, где гаечный ключ семнадцать-на-девятнадцать! – Он выбивает беломорину из пачки и калечит бумажную гильзу мощными пальцами с трауром под ногтями. Такой лапищей кому угодно шею свернуть проще, чем папироску размять.

– Я, кажется, сказала: у меня в комнате не курят! – отстаиваю независимость, прикончив сигаретку в пепельнице и выщипывая следующую из пачки «Ньюпорта» (Да, только так! Кто в доме хозяин, я?

Я и устанавливаю свои порядки! Хочу – курю, а больше никому не позволю! Пустили вас в приличный дом, ведите себя соответственно или… Что, собственно, «или»? Классический способ сохранения хоть крупицы, но самолюбия: уже и приговор прочтут, и к водоему подведут, и камень на шею привяжут, и говорят: «Вот носки тоже надо будет снять». «А вот это уж, извините, ни за что!» – упираешься. «Как знаете». Бултых! В носочках ты, без них…).

И тем не менее!

– Я, кажется, сказала! Еще повторить?!

– Да пошла ты! – хозяйствует в моем доме прыщавый.

– Синюха! – подчиняет «Брежнев». – Тебе ДАМА, кажется, сказала?! Положи курево!

– Да пошел ты! – подчиненно огрызается мордоворот.

– Значит так! – демонстрирует командирскую жесткость «Брежнев». – Одно из пяти: или ты прислушиваешься к ДАМЕ, или четыре раза по морде.

– Да пошли вы! – сдается Синюха, втискивая беломорину обратно в пачку.

– На кухне у вас можно, Галина Андреевна?

– Пусть только форточку предварительно откроет. И пальцем ни до чего не касается! – горю я как швед под Полтавой, имитируя подписание пусть капитуляции, но отнюдь не безоговорочной, а на вполне почетных условиях. Заодно пусть ОНИ не думают, что в кухне у меня что-то есть. В коробке с фильтрами. Да и нет там ничего. А что было, то… в надежном месте. И не в книгах, не в белье.

– Синюха! Слышал? – направляет «Брежнев» прыщавого на кухню. – Разумный компромисс… Видите, Галина Андреевна, во всем возможен разумный компромисс. Не так ли?

Старо как мир, а действует. Из двух зол надо выбирать меньшее. Но помнить, не забываться, что меньшее – оно тоже зло, даже если убеждает, что желает тебе только добра. Я помню, я не забываюсь, но куда деваться, деваться-то куда!

Где была моя голова, когда я их впустила в квартиру?! Где-где! Там же, где вот тот самый… гаечный ключ. Психологически объяснимо и оправдано. Еще Мыльников семь лет назад зазывал в свое «дворянское гнездо» и прокручивал кошмарики по «видику» (По-моему, Мыльников был в Питере самым первым владельцем «видика». Нет, вторым! Первым был тот, у кого его изъяли, превратив в конфискат). Так вот, всяческие «Челюсти», «Кинг-Конги», а потом и «Ужасы на улице Вязов» – они до визга страшили, до немоты… Но! Только пока страшилища оставались за кадром, пока только атмосфера сгущалась и нагнеталась. А стоило акуле, горилле, когтистому Фредди объявиться и… ф-фуф! Даже некое облегчение наступало. Тоже кошмарик, но куда более терпимый. При том, что акула по-прежнему жрет пловцов, горилла рушит небоскребы, Фредди сечет в капусту все, что под его когтистую руку попадает.

Потому и впустила. Атмосферка моими страшилищами, моей парочкой сгущалась и нагнеталась по всем правилам. И когда открыла и прыщавый с порога запел «Бо-о-ояре, а мы к вам пришли! Дорогие, а мы к вам пришли!», а «Брежнев» тут же заткнул напарника «Синюха! Одно из пяти!..» и предупредительно осведомился: «Галина Андреевна?..» (мол, впустите?), – впустила. С чувством глубокого удовлетворения, облегчения, чуть ли не с возгласом: «Сколько вас можно дожидаться?!».

Дождалась! Акула по-прежнему жрет, горилла рушит, Фредди сечет в капусту. А ОНИ, перестав быть абстрактно-ужасными ИМИ, сидят и чин-чином оговаривают условия почетной сдачи. Не впусти я их, кошмарики продолжались бы и продолжались. А теперь – хоть кончится все это. Чем кончится, чем?! Сама знаешь, Красилина: внутренне уже вызрела.

– Видите, Галина Андреевна, во всем возможен разумный компромисс… Ох, если бы вы знали, как я от него устаю! – кивнул в сторону кухни. – А лоток ваш никуда не денется. Мы, как вы понимаете, сами заинтересованы в том, чтобы вам его вернуть. У вас снова будет возможность реализовывать свой товар. А у нас…

– … отстригать у меня десять процентов? – упрямлюсь саркастически.

– Пятнадцать, – миролюбиво уточняет «Брежнев».

– Па-а-ачему это пятнадцать? С какой-такой стати?! – чуть язык не прикусила от ненависти к себе: ишь возмутилась! А на десять процентов выходит, согласна? А, Красилина?

– Большие накладные расходы с вами, Галина Андреевна. Сами посчитайте. Сбор данных – информация нынче недешево стоит. Погрузка, перевозка, доставка… теперь еще обратная погрузка, перевозка, доставка. Оперативные действия… Наконец престиж: слухи, сами знаете, разносятся молниеносно. Сегодня вы заупрямились, а мы вам даже процент в назидание не повысили, – завтра кто-нибудь другой заартачится, решив, что мало чем рискует, в крайнем случае те же десять процентов, а то и вовсе отстанут. Не отстанем, Галина Андреевна, не отстанем. Просто из чувства самосохранения обязаны все учитывать и контролировать. Все мы живем в социалистическом обществе. Социализм – не только строй цивилизованных кооператоров. Социализм – еще и учет и контроль. Помните?

– Вы же грабители! – не возмущенно, а констатирующе говорю я, оттягивая неминуемое.

– Грабь награбленное… Не мы изобрели, а все то же общество. Не нам менять… – разводит он руками сокрушенно и тоже констатирующе. – Сколько с вас государство содрало за патент? А налог с оборота какой? А СЭСу вы сколько в лапу дали? А вы знаете, что постановление готовится по кооперативам, по индивидуалам, вообще по новому налогообложению? Кто же больший грабитель? Нельзя жить в государстве и быть свободным от него, кажется, так. Помните?

На редкость политически подкованный шофер! Вождей шпарит с листа!

– Мы ведь, Галина Андреевна, с вами еще по-божески. Годик предоставили, чтобы вы могли основательно на ноги встать, стабилизироваться, оценить свои возможности. Мы-то их давно оценили. Что такое в конце концов для вас пятнадцать процентов? Пустяк, не пустяк, но вполне приемлемая цифра.

– Отъемлемая… – еще и шучу, оттягивая неминуемое.

– Как угодно… – покладист, дальше некуда.

– И если я скажу «нет?» – дразню себе нервы, оттягивая неминуемое.

– Тогда, Галина Андреевна, остается одно…

– Из пяти! – оскорбляюще подхватываю. – Или я соглашаюсь, или четыре раза по морде, да?

– Зачем вы так, Галина Андреевна? – обижается он за фирму. – Вы не могли не заметить, что в отношении вас никаких насильственных мер мы не не предпринимали. И не предпримем. У нас есть масса других рычагов, вы могли бы заметить.

– Заметила, заметила! Человека чуть не убили! – обвиняю, оттягивая неминуемое.

– Ваша вина, Галина Андреевна, только ваша вина. Во-первых, мы предупредили, что приставать к замужней женщине недостойно настоящего джентльмена. Думаю, Вадим-Василич нам был бы только благодарен, узнай он об э-э… эксцессе.

– Не надо меня Вадим-Василичем шантажировать! – злорадствую. – Гоните в шею ваших информаторов, они вам устаревшие сведения поставляют. Я уже год в разводе, и мне наплевать с высокой горки на Вадим-Василича и его эмоции.

– Знаем-знаем, Галина Андреевна! А также знаем, что ему, напротив, не наплевать. Отнюдь не наплевать. Он вас по-прежнему нежно лю…

– Вон отсюда!!!

– … бит. Зачем же вы так, Галина Андреевна? Судя по вашему настроению, все неоднозначно в нашем запутанном мире. Успокоились? Тогда я продолжу свою мысль, которая вам почему-то кажется знакомой…

– Кого? – суется из кухни в комнату на звук прыщавый с невпопадным вопросом.

– Вон отсюда!!! – отвожу я душу на мордовороте. – Марш на кухню!

– Да пошла ты! – огрызается он.

– Синюха! Одно из пяти… – напоминает «Брежнев», подавшись из кресла.

– Кого! Ка-а-ав-во?! – будоражится прыщавый, но усовывается назад.

– Вы всегда в паре работаете? – перевожу я тему.

– Ох, если бы вы знали, как я от него устаю! – обреченно жалуется «Брежнев». – Но ничего другого не остается. Иногда он незаменим.

– Например, человека покалечить, чуть не убить, да? Нанимать чужого, наверное, дорого? Ну, для этих, как вы сказали? Оперативных действий.

– Не-ет, не в том дело. Между прочим, не так дорого, как может показаться. Ну, сколько… Человеческая жизнь – от пятисот до тысячи. Рублей. Ваш нынешний месячный заработок в самый неудачный период. Вот и считайте.

– Угроза? – надменно бравирую, оттягивая неминуемое.

– Галина Андреевна, что вы в самом-то деле! – устало отмахивает он. – Мы же с вами интеллигентные люди.

– Особенно ваш… м-м… коллега.

– Вы жестоки к людям, Галина Андреевна! (Мне это нравится! Я – жестока! Я!) – Надо принимать их такими, какие они есть. За каждым – судьба. Между прочим, бывший сокурсник. Подавал немалые надежды. И чемпион Союза. Спорт и не таких губил. Банальнейшая история! А я, видите, подобрал. Не пропадать же ему совсем. Да, не сахар. Но существует, даже мыслит. По-своему. Он – тоже объективная реальность, данная нам пусть в неприятных, но ощущениях. Милосердней надо быть к людям, Галина Андреевна, милосердней.

– Вчера вечером вы наглядно показали, что у вас слова с делом не расходятся.

– Ваша вина, Галина Андреевна! Опять только ваша вина. Зачем было про «черный пояс» придумывать? Угроза? – передразнивает он мою интонацию. – Так что Синюха только защищался. С опережением. В строгом соответствии с недавней государственной доктриной: мы, конечно, никогда первыми не нападем, но наш удар может быть упреждающим. У нас ведь на Руси еще с Петра Великого повелось. Помните? Если к тебе приближается супротивник, превосходящий силою, с явным, а такижды тайным, но разгаданным намерением ударить, ударь первым, поелику потом поздно бысть. Помните? Между прочим, целиком и полностью укладывается в тринадцатую статью: необходимая оборона.

– А в девяносто пятую или сто сорок восьмую ваши действия никак не укладываются? Целиком и полностью? – пугаю, оттягивая неминуемое.

– О-о, Галина Андреевна! Уважаю, уважа-аю. Подготовились, проконсультировались. Тогда должны знать, что нет, никак. Ясно?! – вдруг рявкает. Не чтобы устрашить, а внутри, видать, задело. Даже из кресла выскочил.

– Ка-ав-во-о? – прыщавый тут как тут.

– Синюха! Одно из пяти!.. – отсылает он напарника обратно жестом того самого медного Петра-великого.

– Да пошли вы! – снова усовывается.

– Что за кличка, фу! Он же тоже человек. Тем более сокурсник. Милосердней надо быть к людям милосердней! – отыгрываюсь для вящего самолюбия. – Мы же с вами интеллигентные люди. Не так ли? Вы, кстати, что заканчивали? Философский? Исторический? Или…

– Юрфак, – примиряет он воспалившуюся ситуацию возвращением в кресло и свойской усмешкой. – Продолжим!

– А почему «Синюха»? – логично не отстаю я. Разве не логично? По-моему, даже очень.

– Это не кличка, это определение, – отстаивает «Брежнев» постулат «мы же с вами интеллигентные люди». – Наши в Финляндии всех алкоголиков так зовут. Там они, в смысле алкоголики, на полном гособеспечении. Между прочим, резонно. Их там не лечат, не перевоспитывают, как у нас безуспешно стараются. Считается – бессмысленно, если человек сам выбрал. Такой пропащий добровольно сдает квартиру, имущество и не претендует ни на что. Государство предоставляет ночлежку, кормежку, пособие мизерное – марок десять-пятнадцать. Живите как знаете. И живут. Наши их прозвали «синюхами» – прикипело. Больше всего их в Турку – там верфи, там они и пасутся, клянчат. Выглядят, между прочим, не так жутко, как наши, но ВЫГЛЯДЯТ. Не очень напористые, но подходят, просят: «Дай марку». И тут же уточняют: «На кофе!». Жека фактически у нас без всякой Финляндии «синюхой» стал. И если бы я его не подобрал почти с пола…

Я пресекаю его моим специфическим движением «ой, хватит, достаточно!» и спрашиваю:

– А вас как зовут?

«Брежнев» натыкается на мой логический забор, и на секунду сохраняет лицо человека, внезапно наткнувшегося на забор. Но только на секунду:

– Леонид Ильич, как же еще? Разве сразу не заметно?

– Заметно, – соглашаюсь.

– Между прочим, о Финляндии. Вернемся к теме. Итак, все неоднозначно в нашем запутанном мире. Даже если вы настолько охладели к СЕБЕ, что вам все равно, как отнесется к вам бывший муж… бывший, мы владеем информацией, зря вы столь пренебрежительно о наших сведениях… В общем, не настолько же вы охладели к НЕМУ, чтобы не представить, не предположить, каких дров может наломать человек, по-прежнему вас любящий. Тихо-тихо-тихо! Умерьтесь… Из чистого милосердия подумайте: человек в заграничной командировке, не чужой вам человек, между прочим, и вдруг узнает: мужики по ночам, милиция, «скорая», скандалы (соседи небось уже вовсю сигнализируют?), драки безобразные при всем честном народе прямо на улице… и тэ дэ и тэ пэ…

ИТД и т.п. Связался черт с младенцем! Куда ты сунулся, Лешик, куда ты сунулся!

Если бы у меня хоть капля осталась от той сумасшедшей влюбленности, от той суицидальной влюбленности в моего законченного кретина! Но: «Все, Красилин. Достаточно. Я достаточно подушек проплакала. Без повода, с твоей точки зрения. Сегодня ты дал повод. По лицу меня до сих пор не били. Но я плакать не собираюсь. А ты собирайся… на выход с вещами! Все, Красилин, все! Какие могут быть еще разговоры?!». Якобы волевым усилием прекратила. Волевым усилием – когда себя насилуешь и поступаешь поперек. А ведь вдоль поступила. По течению. Несло, несло и вынесло. Такого всего налипло, пристало – пора в сухой док становиться на профилактику. Чувство проходит медленно, но верно и много ранее, чем осознаешь. А когда осознаешь, уже и не надо из себя раба выдавливать. По капле. Сам вытек, самопроизвольно. Непросто признаться, но хоть себе можно? Дай мне Красилин по физиономии три, ну еще два года назад – оправдала бы, а себя засудила: заслужила – носи! А тут никаких взбрыков. Просто повод лучше не надо. То, что он, в отличие от меня, не остывает – его проблемы. Пожалуйста, можешь хоть вечность «еще долго идти за каждым из нас», как ты выражаешься.

Ах, если бы у меня хоть капля осталась! Я бы на него понадеялась-положилась, я бы за него не отвечала, он бы за меня отвечал. А я бы… плакала в подушку, психовала, беспокоилась, называла бы в сердцах дурачком, кретином, павлином, пижоном беспочвенным!

Но – ни капли. Выдавила. Вытекло. Само.

Теперь хочешь – не хочешь, беспокойся. Не за него! За себя! За себя в отношении к нему. Понятно, нет? Не хочу и не могу, чтобы из-за меня он наломал дров. Из-за меня – не надо! Только у него налаживаться стало в его Чухне – и опять все на слом! Все равно бы потом на слом (золотое клеймо неудачи на еще – ВСЕГДА! – безмятежном челе), но потом и не по моей вине. Я и поводом быть не хочу. И не буду!

Будешь, ставят перед фактом, будешь! Если не согласишься на вполне приемлемые-отъемлемые условия.

И не ОНИ мне устроили соседей-Лащевских, милицию старой и новой формации, лыцаря-Петюню, пони-лошадищу, «скорую», которая мне чудом ДМП не диагностировала, то есть депрессивно-маниакальный психоз и т.д. и т.п. Не ОНИ мне устроили ИТД и т.п. Сама, все сама. А ОНИ только пришли и взяли. То, что плохо лежит. Плохо, ой плохо!..

– Вы меня слушаете, Галина Андреевна? Вы о чем-то задумались? Не могу ли я хоть чем-нибудь помочь? Не потеряли нить наших с вами рассуждений?

– Кстати, о кофе! – доблестно создаю видимость, что нить не потеряла. – Мы не в Финляндии, не в Турку, но кофе хочется, ночь просидели. Не возражаете? Присоединяйтесь. Марки с вас я не потребую.

– Единогласно! – ратифицирует «Брежнев» негласное соглашение (Я не сказала «да», милорд! Вы не сказали «нет!»). Конечно, соглашение! Попробуй не согласись, Красилина. – Между прочим, Галина Андреевна, я поговорю со своими. Знаете что? Пожалуй, мы с вами сможем убедить их на десять процентов. А-га?! – подмигивает заговорщицки: «мы с вами».

– А-га! – в тон подгадываю я. Ой, безнадега-безнадега. – Так что? Кофе?

– Я бы по такому случаю не отказался и от подлинного напитка «синюх».

Дотягиваюсь до бара, нащупываю в нем «Мисти».

– Га-а-алина Андреевна! – в полный голос демонстрирует «Брежнев», насколько он сражен.

В такой полный голос, что из кухни рефлекторно доносится заспанное:

– Ка-ав-во?! Ка-а-ав-во-о-о?!

«Брежнев» прикладывает палец к губам, потом той же рукой хлопает себя в грудь: мол, виноват, виноват.

– Ему ни в коем случае нельзя! – посвящает он меня в домашние секреты заговорщицким шепотом – Сразу «развяжет» и уже не человек. Будем милосердны. А-га? Тш-ш-ш!

– А-га! Тш-ш-ш!

По рюмочке всего и… Был «Мисти» и нет «Мисти».

– Я вам еще достану, Галина Андреевна, не печальтесь. По своим каналам.

– Не стоит беспокоиться… Леонид Ильич.

– Это вам теперь не стоит беспокоиться, – кивает он поощрительно, дав понять, что оценил. – Теперь все ваши беспокойства на нашей совести. Теперь и навсегда вы под нашей надежной защитой.

Кто бы защитил! Кто хотя бы не нападал!.. Допрыгалась? Допросилась?..

– Синюха! Не спать на посту! – тыркает он прыщавого мордоворота Жеку.

Тот так и задрых с беломориной на губе. У форточки в кухне, на сквознячке.

– Ка-ав-в-во-о-о?!! – взбучивается. – A-а! Ну? Хоп?

– Хоп, хоп! Кофе хочешь?

Я разматываю кофемолкин шнур, мельком вглядываюсь через форточку: «моя» вмятина полуторасуточной давности оплыла и затвердела – пепельница чешского стекла. Папиросных бычков в нее набросано десятка три.

– Под моим окном гадить не стоило бы! – делаю выговор младшему по званию.

– Свинья ты, свинья! – корит «Брежнев». – Сейчас когда пойдем, все до единой подберешь!

– Н-ну! – всегда готов Синюха. – Видала? Поладили!

Я кривлю губой, и «Брежнев» перехватывает у меня кофемолку, учтивый-учтивый!

– Позвольте, поухаживаю! Жека, ты абсолютно не умеешь себя вести. Перед тобой ДАМА, а ты как последняя синюха ей тыкаешь! – Он сжимает кофемолку, та жужжит.

Перед ним ДАМА. ДАМА молчит. Потом как последняя синюха тыкает ему:

– Леонид Ильич, а ты чего это после юрфака и вдруг в шоферы подался? Не сморгнул даже. Только жужжание сбилось на затихающий вой, но тут же снова набрало обороты.

– Так ведь свобода дороже, Галина Андреевна. Вам ли меня не понять. Сам себе хозяин, не так ли?

– Опять же не просто самосвал, а «Совтрансавто», да?

– Опять же, опять же!

– Опять же валюта перепадает?

– Валюта, валюта. Ваши информаторы не хуже наших, Галина Андреевна, поздравляю!

– Спаси-ибо!

– Ка-а-ав-в-во-о-о! – бросается было Синюха.

Отсутствие интеллекта иногда полезней в жизни, чем его наличие. Рефлекс всегда опередит мысль. Потому Синюха и бросился на меня.

Но я-то тоже на рефлексе, мысль еще не оформилась, а действо проделано. Опоздал, мордоворот прыщавый!

В кулаке у меня – клизма. Ведь надавлю! Не шевелитесь лучше, добром прошу!

– Аш-два-о-два! – предупреждаю. – Гуманитариям не понять? Пероксид водорода! Без глаз останетесь! И кожа клочьями слезет!

(Это вам не тридцатипроцентный раствор, это вам не пергидроль, которым блондинки недоделанные высветляются, это вам девяностопроцентный, инициатор полимеризации! Но очень и очень годится, чтобы любого изуродовать почище обожженного Фредди!).

– Не подходи! – грожу я и пускаю чуть-чуть из клизмы им под ноги: пузыри, ш-ш-шипение, скворчание. – Понятно? Поставь кофемолку и…

– Так хорошо обо всем договорились и на тебе… – сетует «Брежнев», ставит кофемолку.

– Теперь одно из пяти. Или вы оба исчезаете, или четыре раза по морде. Пероксидом! – конкретизирую.

– Ц-ц-ц, – переживает за меня «Брежнев». – Так славно договорились!

– Вперед, вперед! – зову их на выход и конвоирую под клизменным прицелом. – Чего застряли?!

– Люди пусть пройдут, – показывает на шум за дверью «Брежнев».

– Тяф-тяф! – шум. – Троян, Троян, нельзя! Троян, кому сказал?! Тяф! Тяф-тяф!

Из «Брежнева» раздается свиристельно-электронный сигнальчик. Часы импортные носит, с-сволочь, с музыкой.

– Вы не передумаете, Галина Андреевна?

– Скорее всего нет.

– Ц-ц-ц. Ведь так по-хорошему, по-доброму все было. А теперь… эх-х!

И они, переждав Трояшку, исчезают из моей квартиры.

Я смотрю на будильник. Мамочки-мамочки-мамочки! Опять без двадцати семь. Паршивые часы у шофера-шахтера-лифтера-вахтера. Барахольские! Заранее играют, спешат. Или запаздывают… Зато с музыкой!

«Вы не передумаете, Галина Андреевна?».

Передумала. О чем только не передумала, пока не передумала! Обо всем…

Зареклась в такую слякоть из дома выходить, но не помирать же с голоду.

Теперь отныне и навсегда единственной проблемой у меня будет, пожалуй: не помереть с голоду.

Старушка по склону семенит навстречу, прямиком от Даниила Салоникийского. Подзывает жестом, подманивает. Ей-то что от меня нужно? Ну?!

– Вот ты молодая, горя не знаешь! (Это я-то! Тебе бы мои заботы, бабка!) – А когда узнаешь, помолись богу. Вот я сейчас шла баночку майонезную сдавать, а она с отбитым краюшком. И помолилась: господи, помоги мне сдать баночку! И у меня ее приняли!

Понятно. Избыток чувств. Надо с кем-то радостью поделиться. Богомольные старушки всегда чуют, с кем делиться. За версту чуют!

Других проблем у меня теперь не будет: только боженьке молиться, чтобы майонезную баночку с брачком приняли, чтобы денежку выдали.

«Вы не передумали, Галина Андреевна?».

Передумала. Час-другой просидела с клизмой наперевес, тупо уставившись в свое стеклянно-лабораторное хозяйство. «Дурилки» вы мои, «дурилки». Кончилось ваше время. И «крантик», и «шлепа», и «лягуха», и «мышка-норушка», и… Кончилось. И мое время кончилось.

Прав «Леонид Ильич» хренов:

«Давно бы так, Галина Андреевна! Верное решение. ИТД – заманчивая стезя, но все-таки не для прекрасной половины. Тут не всякий мужик сдюжит, не то что ДАМА».

И теперь: экономика должна быть экономной. Претворим в жизнь! Ничего другого на остается, сидючи без твердого заработка, пока-а еще устроишься куда-нибудь. Куда угодно, только не в свой бывший гадючник-девичник под Клавкин диктат. «Опытные химики району нужны», – сказал исполкомовский Сам. Посмотрим…

Час-другой просидела, продумала. Здорово на НИХ клизма подействовала! Надолго ли? А потом? Сила действия равна силе противодействия. Могу представить, что за противодействие ОНИ мне устроят. Я конечно сто лет в Ленинграде живу, осада-блокада дело если не привычное, то знакомое: в генах засело. Но девятисот дней мне не выдержать. Хватило и неполной недели, чтобы в голый нерв превратиться.

Устала я. Уста-а-ала! Дальше хуже будет, если на ИХ условия не согласиться. А согласиться и… – дальше хуже будет. Еще хуже!

«Теперь вы под нашей защитой!».

Не нужна мне ВАША защита. Куда ни ткнешься, всюду: знаете, все зависит от очень многих обстоятельств. Знаете? Знаю! Всё и все зависят от всего и от всех. Зависимость проклятущая! От конъюнктуры рынка, от исполкома, от болгарской Ванги (катастрофа! катастрофа!), от погоды, от того, кто и как пукнет в программе «Время». Даже от… Красилина (Ишь взвился, когда почувствовал год назад: вышла из подчинения. Любовь, любовь! Для него прежде всего важно не то, как он относится ко мне, а как я к нему отношусь. Никак! Уже никак, хотя давно никак. И моя ИТД – последний штрих, окончательно зачеркивающий так называемую любовь. ЕГО любовь. Она для Красилина, в первую очередь, – моя зависимость от него. Фигушки! Любишь – люби, я-то при чем? Пушкина читай, Александра Сергеевича, руководство к действию: «Если я люблю, какое твое дело?». Слабо? Слабо-о.. Твои проблемы, Красилин. Хочешь – не хочешь, от тебя я независима).

Но ОНИ приходят и волей-неволей… от тебя я зависима. Просто жуть с ружьем! И не в том дело, не в том! Я даже от тебя, Красилин, готова была бы зависеть, мне не привыкать! Но не от НИХ!!!

«Теперь вы под нашей защитой!».

Спасибо, не надо! Десять процентов, пятнадцать – это не от этого! Просто зависеть от ИХ дружбы поунизительней, чем зависеть от ИХ вражды.

«Вы не передумаете, Галина Андреевна?».

Передумала. Просидела с клизмой в обнимку, и телефоный звонок угодил в самый раз – я уже издергалась, что ОНИ не проявятся.

Проявились:

– У вас очень низкая культура отказа, Галича Андреевна, – поучает «Брежнев». – Вы не передумали? А то мы тут уже приготовили небольшой сюрпризик…

– Бомбу под дом заложили? Или по-простому, что-нибудь с оптическим прицелом? – не оттягиваю я неизбежное, а, наоборот, тороплю, бегу неизбежному навстречу.

– Зачем же бомбу? У нас, вы могли убедиться, достаточно иных действенных…

– Ой, отстаньте! Плевать я хотела на…

– Мы же с вами интеллигентные люди… – с укоризной увещевает «Брежнев».

– Не перебивай ДАМУ, интеллигент! Плевать, повторяю, я хотела на всех вас и все ваши сюрпризы. Заходи или подсылай своего боевичка.

– Галина Андреевна, учтите: я звоню в двух шагах от вашего подъезда.

– Да не вызову я никого! Можешь не предупреждать. Трусишка зайка серенький!

… Ушел. Надеюсь, теперь навсегда. Насовсем.

Подавитесь моими деньгами. Не десять, не пятнадцать, а все – получите и подавитесь! Сотню оставила на бедность. Должно хватить на месяц пока не устроюсь. Раньше вдвоем с Красилиным на сотню протягивали. Правда, теперь инфляция, но и я – не вдвоем. Много ли надо одинокой безработной? Сметаны банку и чтобы все отстали. Ничего не надо мне, только чтобы отстали! В Чухне две тысячи марок безработным выдают в качестве пособия? Я – не в Чухне, мне сотни достаточно. А Красилин – в Чухне? Пусть и вкалывает за свои четыре тысячи марок (большой прогресс: в два раза больше, чем безработное пособие!) и ни прямо, ни косвенно ко мне не относится. И всяческие шоферы-шахтеры-лифтеры- вахтеры – не относятся! И милиция, и петюниция, и лошадищиция, и мымриция, и… все вон!

– Давно бы так, Галина Андреевна! Верное решение. ИТД – заманчивая стезя, но все-таки не для прекрасной половины. Тут не всякий мужик сдюжит, не то что ДАМА! – попытался на прощание поправить пошатнувшееся самолюбие «дорогой товарищ Леонид Ильич».

По-моему, я его все-таки поставила в тупик. Но это так, попутный результат. Главное – все вон!

И он – вон.

… Автопилотно действую. Реторта. Плитка. Осьминожка. Цикл раскрытый, гадай что из чего выросло. Что выросло, то выросло, Красилина! На кой бог тебе теперь осьминожка? Кончилась твоя ИТД. Да так как-то… автопилот.

Автопилотно чашки кофейные перемыла. Накопилось за три дня – не счесть. Или за четыре? Вечность! «Мокко» иссяк…

Автопилотно белье погрузила, замочила. «Лотос» на исходе, а в хозяйственном – шаром покати. Довели город трех революций! Хоть четвертую устраивай.

Автопилотно подмела, тряпкой прошвырнулась. Пылища – не продохнуть. И розочки наконец в мусор. Они свое отстояли. Белые розы, белые розы, ля-ля-ля, ля-ля-ля!

Автопилотно банку сгущенки в лоджии ископала, вспорола. Лизнула длинную каплю. Достаточно. Остальное – для сметанника. Слишком расточительно будет – ложками хлебать. Переходим на строгий режим экономии Красилина. Стакан муки. Граммульку соды с уксусом. И меси, меси тили-тили-тесто. Как на наши именины испекли мы каравай! Кого хочешь выбирай! Выбрала… Все, что можно, я себе уже выбрала. Кушай на здоровье. Пока оно у тебя есть. Вернее, пока ты доподлинно не знаешь, что его у тебя нет. Кушай. Сметанник. Сме…

… таньчик-Татьяшенька. Курица ты, Красилина! Не о том надо думать, а о том, что сметаны-то нет. Где твоя башка, Красилина, курица автопилотная! Где- где – там же где гаечный ключ семнадцать-на-девятнадцать. Если курице башку оторвать, она еще долго бегает и, кажется, даже кудахчет – непонятно только чем. Вот и я. Курица. Всего лишили, а чего-то делаю, чего-то хлопочу по дому, чего-то…

Да, зареклась в такую слякоть из дома выходить, но… Сметаны мне, сметаны!

… Пропадите вы пропадом, отцы города недорезанные! Сметаны и той нет! Ни в Коломягах, ни в универсаме, ни в ближнем, ни в дальнем! Впору действительно молиться по старушьему наказу Даниилу Салоникийскому: ниспошли! А лучше: порази к чертовой матери чертовых отцов! Кстати, когда отцы врут, что не в состоянии прокормить детей, с них алименты дерут в обязательном порядке. Неплохая идея: исполнительный лист отцам города от пятимиллионного ребенка. Агушеньки!

Придется в центр ехать, что ли? В час пик опять. В пасть метро. Про такси забудь теперь, Красилина, не вспоминай. Погуляли и будет…

Наплевать! Пусть! Наплевать. Пусть нечем даже наплевать: башку куриную отвернули. Фигурально. Но и на это наплевать. Смирись, гордый человек! Смирилась, смирилась. И не человек я больше, а так… население.

Население жаждет сметаны. Оно, население (я!), программу выполняет. Продовольственную. Заложили в тебя программу – и действуй.

На «Петроградской».

– Нет, сметаны нет. Сегодня и не привозили.

Пешочком по Кировскому. Три гастронома, один специализированный, молочный.

– Вы что?! Сегодня же среда! Какая может быть сметана?!

На Малой Посадской.

– У нас ее и не бывает. В Елисеевском попробуйте.

Елисеевский так Елисеевский.

Очередь так очередь.

Давка так давка.

Есть? Есть и есть. Какая разница. Постоим…

– Сначала чек пробейте, а потом подходите!

– Мне – в банку.

– Какая разница! Сначала чек!

– Какая разница? Мне – в банку.

– Есть разница!

Есть и есть. Чек и чек..

– Ку-уда без очереди?!

– Я уже отстояла…

– Нечего-нечего! Молодая еще!

И на том спасибо. Какая разница…

– Я вас не толкнул, а культурно подвинул и все!

Какая разница…

– Доплатите в кассу семнадцать копеек!

– У меня нет лишних семнадцати копеек…

Нич-чего у меня нет. Ни-че-го. Какая разница…

Вот сметанник теперь есть. Почти есть, если сметану достала. И проблема досуга сама собой решена; был день – нет дня.

«Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш ужнаешь!».

Нет у меня больше никакой дверебоязни. Ничего у меня нет. Как после первого аборта. Чутье осталось – опять кто-то в квартире засел – но страха нет. Ну отк'ою, ну ужнаю. Какая разница? Голову-то уже оторвали.

Поворачиваю ключ, толкаю дверь и…

… что я говорила! Так оно и есть. Оно!

Оно, Красилин, высится в прихожей этаким сицилийским гангстером, расставив ноги и слегка присев. Палец у него на спусковом крючке. «А где твой черный пистолет?». Вот он, в судорожных красилинских руках – на вытянутых руках натуральный, тяжелой фактуры, опасный, громадный, чуть ли не маузер целит мне в голову.

Нет у меня головы, Красилин, нет. Но рефлексы остались. Не хотела, не думала (какая разница!), но рефлексы сами за меня сработали.

Ка-ак грянула сумкой. Наотмашь. По пистолету.

И в сумке сметана грянула разбитой банкой.

И пистолет в пол грянул: выстрел!

Уши заложило, огонь, дым!

Мимо! В пол! В обувную полку!

И мысль: ну если он мне последние зимние сапоги продырявил, то берегись!!!

– Я не хотел! Я не то!.. – кричит Красилин. – Не хотел! Не то я!!!

Что да, то да: ты, Красилин, – не то…

И маузер, и наган, и браунинг, и кольт – на любой милитаристский вкус.

– Я давно на него зарился, – говорит Красилин. – Один раз даже пытался с собой прихватить и Союз. Нас вообще-то чисто формально проверяют на таможне. Главное правильно заполнить таможенную декларацию. Еще обязательно сличить написанное в твоем заграничном паспорте и один к одному перенести в свой въездной-выездной талон. Но с паспортом сличить непременно, а то там запросто может оказаться совсем не то, что ты сам о себе знаешь. Раздолбайство – наша хроническая национальная черта! Могут в паспорте написать, что ты 1089 года рождения и фамилия твоя Чингисхан. И будь любезен буква в букву переноси в талон. Пограничники совершенно индифферентны: им важно чтобы паспортные данные совпали с тобой же заполненным талоном. Не совпадет – и они по десять раз могут переспрашивать медленно, белоглазо, чисто по-фински. И только смотрят: паспорт-талон-человек, паспорт-талон-человек. Таким образом, к слову, человек запросто может сгинуть за границей. В нашем ОВИРе какая-нибудь канцеляристочка заполнит на тебя паспорт, ошибется в фамилии, ты вынужден ошибку повторить. А сгинешь – наводи о тебе справки, не наводи… Толку-то! Такой-то к вам въезжал? Нет, такой-то не въезжал, судя по талонам. Справляются-то по верным данным, а не по ошибочным! Такие дела… Мы уже не первый год ездим, научены, а новички, особенно туристы, попадаются за милую душу. Потому что исходят из здравого смысла. А у Погранцов свой здравый смысл. Я когда пытался по первости пистоль провезти, тоже исходил из здравого смысла: игрушка! Даже в баул не спрятал, за пояс заткнул (к нему и кобура прилагается – во!). И что бы ты думала? Изъяли и разломали прямо при мне! Говорю: «Вы что? Игрушка ведь!». Они говорят: «У нас именно с помощью таких игрушек шестьдесят процентов банковских ограблений происходит, извините». Извинил, естественно. Зато вот на этот раз положил в баул на самое дно и в декларации написал: игрушка-сувенир. Без уточнений. Никакой не пистоль, а просто игрушка. И пожалуйста!

Говорю же: чисто формально проверяют… Хорошая игрушка? Тебе понравилась? Гал, ну Гал!.. И пистоны к ней специальные. Абсолютно не отличить от настоящего, скажи? Ну скажи, Гал, ведь не отличить? Гал, ну Гал!

Хорошая игрушка. Мне понравилась. И пистоны. Абсолютно не отличить, да. Не скажу!

Что Красилин за дверью в квартире – догадалась, в общем. Кому еще быть, кому я еще нужна, у кого еще второй ключ есть? Только у него.

Что он круглый идиот, еще раньше догадалась – идиот, которому доставляет неизбывное удовольствие пугать до кондрашки своих ближних (меня, в частности).

Что за кордоном давно научились делать игрушки неотличимые от оригинала – догадалась еще со времен «шлепы», «лягухи», не говоря уж о «крантике».

А вот что пистоль – игрушка, каюсь, не догадалась сразу. Абсолютно не отличить, да! Но это не от этого! Пистоль пистолем, но лицо – рожа красилинская, стоило двери открыться! Никакого предвкушения розыгрыша не было на его роже. Был отчаянный страх и припертость к стенке. ТАК не сыграешь. Красилинские эмоции я, слава богу, изучила за семь лет – и подлинные, и мнимые.

Вот сейчас – мнимая эмоция: бравирование, балагурство и подарок-сувенир (вроде как мне). «Дурилка» – первый класс!

А подлинная эмоция – загнанность и припертость, когда я ключ повернула. Не загоняла я его, не припирала – а он и не меня рассчитывал увидеть, не в меня целил. То есть не то, чтобы рассчитывал, но допускал. И пистоль сувенирный (не ври, Красилин!) не мне в подарок, а «дурилка» для самозащиты. Павлин с бумажным хвостом! Даже для самозащиты – и то игрушку, пусть абсолютно неотличимую. И так он во всем! И по отношению ко мне – тоже так. Большое чувство, большое чувство! Абсолютно неотличимое, но… «дурилка». Себя же дуришь, Красилин, себя. Я тебе давно все высказала.

– Ну скажи, Гал! Ведь не отличить? Гал, ну Гал!

– Я тебе давно все высказала… Кровь унялась?

(Он, балбес, умудрился раскроить ладонь, располосовать, когда кинулся банку сметаны спасать. Ничто ее уже не спасло бы: дребезги измазанные. Сумку теперь только выбросить. Еще бы головой туда залез! Ой, устала я, уста-а-ала. Перекись, вата – и вата на исходе, а тут на Красилина ее трать, самой мало! – Бинт. Посиди, пережди. Пока кровь уймется, но далее извиняй: не хочу никого видеть! Тебя, Красилин, в том числе. Ни-ко-го не хочу видеть! Устала я! Уста- а-ала!).

– Кровь унялась?

– Кажется…

– Ты надолго?

– Не знаю. Обстоятельства всякие… Можно? Или… прости, Гал, ты кого-нибудь ждешь?

– А ты?

– То есть?

– Я и спрашиваю: то есть?

Ладонь потетешкал перевязанную, осмотрел, паузу протянул: черт! не унимается! сквозь бинт, видишь, проступило.

Вижу. Я все вижу. Не все пока понимаю, хотя брезжит. Но вижу все. Очень тебе, Красилин, не хочется уходить. Изучила я твои эмоции, подлинные и мнимые. Сейчас ты у меня есть запросишь, чтобы чуток времени выгадать, да?

– Гал, у тебя не найдется чего-нибудь перекусить. Я, понимаешь, сразу с поезда, он в двадцать с минутами приходит, все закрыто, ничего не успел и…

– Сметана. Была.

– Прости. Ну прости, Гал!.. Я же не нарочно! А, хотя бы яичницу на скорую руку, а?

– С кетчупом, с сыром, с корицей?

– То есть? – не понял тона.

– Да так. Не обращай внимания. Цитата. В БДТ.

Пьеса забавная. Была тут на премьере с… неважно. «Кушать подано!». Не обращай внимания… – Съел, Красилин? Боже мой, все-таки в нас, ведьмах, что-то сидит! Нужно тебе мужика добивать? И так он – блин блином. А не удержалась. Устала, уста-ала, а не удержалась. «Кушать подано!» – Ни кетчупа, ни сыра, ни корицы. Возьми сам в холодильнике. Там яйца. Придется всмятку, масло кончилось. Сальмонеллеза не боишься? Да! И хлеб – сухарь. Можно водой попрыскать и в духовку. Оживет. Уж прости, я гостей не ждала.

– Сам я, сам! – обрадовался, занеуклюжил.

Какое там «сам»! Даже достать из холодильника ничего не в состоянии, раненый-обезрученный! Сиди, ладно. Сама я.

Сидит. Ест.

– А ты, Гал?

– Я не хочу. Ешь… – у-у-у, за что такая пытка! Слюнями истеку, захлебнусь, сглатывая. Но не буду. Этих яиц – не буду. Им сто лет в обед. Я, в отличие от Красилина, сальмонеллеза боюсь. У него, может, всяческие заграничные прививки, а мне для полного счастья только и не хватает того самого… изойти на… О! Прививки, кстати!

И то ладно, что не «китайская кухня», не глаз плачущий внутри. Не испортились, уцелели, долежали. Пару штучек надо оставить на сметанник. Или одно хотя бы! Вот жрет! Куда в него только влазит! Остановись, Красилин, заворот кишок будет – а у меня сметанника не будет!.. Тьфу, сметана то…

– А соль?

На! Засолись! А соль! Ассоль! Прыщ хренов! Будьте моей женой!.. Мыльников байки травил: жена мужа отравила. А им ничего не доказать (Мыльников тогда еще не бэхом был, а в уголовке). Парочка развелась, ждали-ждали размена в такой же однокомнатной халупе. На ножах жили. Муж (то есть бывший) демонстративно сжирал все съестные припасы, которые жена (то есть бывшая) по магазинам как проклятая, как я за сметаной, добывала. Тогда она рыбы купила, даже не просто рыбы, осетрины где-то исхитрилась. Выставила на солнцепек уже отваренную, а потом – в холодильник. Он по обыкновению пришел, сожрал и – ногами вперед. Ботулизм. Поди докажи злой умысел! Поди засади. Тогда полторговли нужно сажать, и весь Агропогром судить – не пересудить, если проанализировать, чем живем-кормимся. Но Красилин – ничего, никаких признаков отравления не подает (Жуть с ружьем! Ситуация-то аналогичная! Доказывай потом всяческим мыльниковым, что не воспользовалась мыльниковской же подсказкой, рецептом!). Нет жив-здоров. Никаких признаков, кроме признака завидного аппетита.

А неплохо было бы, если вдруг – брык! Он. Или я. Какая разница! И нет больше проблем. Ни одной!.. Лучше даже я, чем он. То есть что я говорю! Гораздо лучше! Мне похорон деда на всю оставшуюся жизнь хватит для нервотрепных воспоминаний. Все ведь сама тогда, все сама! И никто, и никто!.. Так что, Красилин, чур я первая! А ты со мной помучайся, я с тобой достаточно помучилась. Боже мой, о чем я думаю! Какая разница!

А со стороны поглядеть – идиллия! Кухня. Ночь. Жена мужа кормит. Любящая жена любимого мужа с любовью…

– Так ты не ждешь? Гал?

– Кого? – «Ка-а-ав-в-во!» внутренним голосом, будто давешний Жека-синюха.

Что ты себе вообразил, Красилин?! И впрямь вообразил: идиллия?! Дурак какой!

– Гал, где твой полковник?

Вот тут, каюсь, не поняла я красилинского тона. Вижу все, брезжит что-то, но не поняла.

– Како-ой еще полковник?!

– Ну… в штатском. Помнишь ты в субботу говорила?

– Нет никакого полковника! – устала я, уста-ала. И в БДТ совсем даже и не «с…», и вообще не в БДТ (попадешь туда, как же!). Пьеску дали почитать, по рукам машинопись бродит, ничего крамольного, но не берется никто ставить почему-то. А смешная…

– Ка-ак нет?

– Так! Ты что, ревнуешь? Поздно, миленький! Еще, может, по физиономии мне дашь?! Или сразу предложишь воссоединиться?! И попробовать все сначала?! Я же вижу все, вижу! Ну говори-говори, выкладывай! Я тебе давно все высказала! И с тех пор ничего не изменилось! А справочка у тебя есть, кстати, что у тебя СПИДа нет?! Знаем мы ваши заграницы! Секс-шопы! И переводчиц ваших знаем! Тасенька-масенька! Таньчик- сметаньчик!!! – несет меня, ох несет!

– Ка-а-ак нет! Мне он нужен!!!

– Отношения собрался выяснять?! Да он тебя одной левой! У него… как его… черный пояс!

– На хрена мне ваши отношения!!! – орет Красилин. Несет его, тоже несет. Понесло-о! – Мне полковник нужен!

– Нет никакого полковника!!!

– А «одной левой»?! А «черный пояс»?! Ка-ак нет?!

– Не ваше дело! Вон отсюда!

– Пока ты мне его не дашь, я никуда…

– Нет никакого полковника! Боже мой, что за идиот!!!

Идиот размякает и сползает на стул кашей-размазней. И тихим, жидким голосовым мазком повторяет:

– Ка-ак нет?…

– Так. И не было. И нечего здесь снова рассиживаться! Поел? Насытился? Иди…

– Я тебя убью… – обещает размазня убито.

Я все вижу, и брезжит почти отчетливо. Не за то он меня убьет, что полковника завела. А за то он меня убьет, что нет никакого полковника. А он, идиот, очень на него полагался. На чтобы «в штатском» и «свой». «Свяжи меня с ним, дорогая, по старой дружбе, в память о былом. Дело есть». Загнанность, припертость, пистоль.

«А Галине Андреевне – наилучшие пожелания и доброго здоровьица! И мужу ее, Вадим-Василичу!».

И мужу ее, Вадим-Василичу. Наилучшие пожелания.

И мужу ее, Вадим-Василичу. Доброго здоровьица.

ОНИ его достали. Загнали, приперли. Из-за меня. Я во всем виновата, мое упрямство!

«У нас, вы могли убедиться, достаточно иных действенных…».

Могла. Убедилась. Во что ты превратился, Красилин! Что они с тобой сделали! Нет, не они! Я! Каюсь, я!

Сейчас все пройдет, сейчас я тебе все расскажу, и все пройдет: ОНИ ушли, нет ИХ, не будет больше, навсегда и насовсем! Сейчас я…

– Я тебя убью… – отрешенно повторяет Красилин. – Я тебя убью.

Тут не выдерживаю! Я ему, можно сказать, спасительную весть собираюсь сообщить: кошмар кончился! А он вместо благодарности: «Убью!» Напрочь флюидов не ловит. «Убью!» Тут не выдерживаю и без всякого внутреннего голоса в мордоворотной тональности и громкости:

– Ка-ав-во?! Ка-а-ав-в-во-о?!

Он вздрагивает: знаком ему возглас, знаком.

Я вздрагиваю: который час? шестой! кто настолько спозаранку способен меня беспокоить по телефону? ОНИ? Уже не должны! А звоня-а-ат!

– Не поднимай! Галонька, только не поднимай!

Балбесина лысеющая! Ты же просто не в курсе пока, что ОНИ отстали, что я ИМ все до предпоследней сотни отдала. И ни меня, ни тебя ОНИ больше не колышат. Ты просто не в курсе. А я в курсе. И сейчас наговорю много теплых-ласковых слов тому, кто осмеливается звонить одинокой усталой женщине в такую рань!

– Не поднима-ай!

Поднимаю.

– Да, не сплю… Какую информацию? По каким каналам?.. А по телефону никак нельзя?.. Думаю, это будет лишне… Нет, не преждевременно, а вообще не надо. Я считала, что ясно дала понять… С кем бы ни было связано… Почему не догадываюсь? Более того, не просто догадываюсь, а знаю… Да он сам тут сидит… Давно, да… Ради этого стоило звонить в шестом часу?.. Тем более не надо… Если только ради этого, то тем более не надо приезжать… А я считаю, что нет… Вам с ним – не о чем… Да, я так считаю… Мы с ним сами разберемся… Даже если не во всем, то никого это не должно касаться… Я сказала, не надо приезжать… Хорошо! Но никакого смысла не вижу, честно говоря!

Красилин извелся, приплясывая вокруг меня, жестикулируя, выражая мимикой, звука не проронив.

Опускаю. Трубку.

– ОНИ? Я же просил: не поднимай! ОНИ? Так и знал! Так и знал! ОНИ! – Красилин все той же неразорвавшейся гранатой мечется, шипит, скачет от стенки к стенке. – Ах, черт! Ах, черт! Вот ведь черт! Вот ведь! – и таки взрывается: – Я же просил тебя!!! Не поднимай!!! Я тебя просил или нет?!!

Надо же, какого страха нагнали. Телефонных звонков боится, двери открывающейся боится – застрелить готов бывшую жену, потому что вдруг это не она, а ОНИ! Ключ подобрали и проникают. Нет у них ключа – только у меня и… у тебя. Отдал бы, кстати. Давно пора.

– Суетишься много, – остужаю. – Смотреть противно.

Замерзает, остекленев. И вид у него нашкодившего щенка, которого сейчас носом ткнут. Не совсем понимаю эмоцию Красилина, мне бы в своих эмоциях разобраться! Хуже нет говорить на два фронта по телефону, безлично. Чтобы ни тот, ни другой фронт не перешел в наступление. Хуже нет, и не удалось. Хотя Красилин не понял, с кем я беседовала, но легче не стало. А с кем и о чем?

– Лешик. Ты, я знаю, не спишь… Я для тебя по своим каналам кое-какую информацию. Тебя заинтересует. Я сейчас приеду… Нет, по телефону нежелательно, лучше мне приехать… Преждевременно? Мы же договорились, что я загляну через пару деньков. Как раз… Это связано с одним твоим давним знакомцем… Уверен, ты не догадываешься. Я не интригую тебя, но лучше – не по телефону… Хорошо! Фамилия Красилин тебе говорит о чем-нибудь? И давно сидит?.. Гони в шею!.. Хорошо! Тогда я тем более приеду! Я его сам – в шею! Да, считаю, что надо!.. Нам с ним есть о чем поговорить… Считаешь?.. Я хочу с ним разобраться… Во всем вы не разберетесь, тем более ты… Все! Я сейчас приеду!.. Ты сказала: не надо, а я сказал: надо!

Если, конечно, наши с Викой реплики совместить, то все понятно: вздыхатель решился на серьезный разговор – с поливанием бывшего мужа, с уверениями типа «все будет хорошо!». Сольемся в экстазе (где же преждевременно, коли пара деньков миновала!). С диктатом сильнейшего, берущего на себя решение житейских проблем. И т.д. и т.п.

Но для перекаленного Красилина наш с Викой разговор состоял только из моих реплик – и такая «няма» выродилась для бывшего мужа, что однозначно решил: ОНИ!

Но Вика-то! Вика! Он же победитель, он же не вздыхатель! Или для перекаленной меня его реплики однозначно выродились в иную «няму»? Зачем бы ему вдруг звонить так рано и так бурно? И что за каналы у него такие информационные, если порвал все связи с прежней работой?!

Чего-то я не понимаю! И не хочу я ничего понимать! Не мое дело – понимать! Понималка перетрудилась, раскалывается! Отстаньте все!

– ОНИ? – не отстает, просительно настаивает Красилин уже без истерики, а мирясь: общая беда объединила, вместе справимся.

– Нет, не ОНИ. Приди в себя, Вадик. Кончилось все. У НИХ теперь ни повода, ни причины… Я уже не ИТД. Все позади, Вадик… На работу надо устраиваться… Ой, устала я, Вадик, как я уста-а-ала.

– Ты ИХ не знаешь, Галонька, – вперился в стенку, а говорит мне, проникновенно-проникновенно. – Ты ИХ не знаешь. Эх, если бы полковник был… Ты не знаешь, ты не все понимаешь, ты не сможешь понять… Ну, ничего-ничего! Мы справимся! Нам с тобой и не такое… И с работой тоже. Я с шефом столкуюсь, я и тебя от НИХ заберу… Черт, ку-уда заберу?! Черт, черт, черт!

Боже мой, сто лет тебя Вадиком не называла, само вырвалось. Ведь страдает неприкрашенно, под спудом что-то держит, никак не высказать.

Выскажи – пойму! Таська что ли? Переводчица? Какое мне дело, Вадик, до Таськи! Мало ли что было. Нельзя начать все сначала. Но когда ничего не остается, можно ведь попробовать все по новой. Уцепиться друг за друга и – хуже-лучше? – просто по новой. Яростной влюбленности не будет, но в знак признательности очаг могу обещать. Пусть тусклый, но тебе же, Вадик, неважно. Лишь бы я у тебя была, вот что тебе важно. Могу обещать. Могу обещать, что если вдруг, то ты и знать не узнаешь. Ой, Вадик-Вадик, что тебе еще остается! Ой, Красилина-Красилина, Лешакова-Лешакова, что тебе еще остается! Только не хотелось бы мне быть причиной…

– Вас на СПИД проверяют?

– Проверяют, проверяют… – машинально, о неважном, о второстепенном бормочет он. – При чем тут СПИД!

Ни при чем. И я жалобно тяну ноющую ноту, все горше и горше: оттого, что обманула лошадица-пони, что заставила меня тянуть ноющую ноту – и все горше и горше оттого, что обманула. Зачем, ну зачем так врать было. За что?..

Ой, Вадик-Вадик, если бы ты знал!..

– Галонька-Галонька, если бы ты знала!.. – он риторически обнимает меня, все так же вперившись в стенку.

Глажу пальцем его залысину. Вадик-Вадик…

– Ты не знаешь, Гал, ты не все понимаешь, ты не сможешь понять… Ну, ничего! У меня хватит сил! У нас с тобой хватит! На двоих, на троих!

(Выскажи! Пойму! Не дура же я совсем! Ребенок у тебя намечается от кого-то?).

– На все хватит! – и маскируя тяжесть, груз, спуд под деловитой бодростью (общая беда объединила, вместе справимся), чеканит: – Все правильно! ИТД – заманчивая стезя, но все-таки не для прекрасной половины. Тут не всякий мужик сдюжит, не то что ДАМА! (Слово в слово!). Я же тебе еще тогда говорил, год назад… Ничего, я с шефом столкуюсь, мы тебя оформим. Заграница, представляешь! Я тебе все там покажу, повсюду повож… Гал! ЧТО!

Меня отщелкивает от Красилина пружинной волной. Он мне говорил! Год назад, еще тогда! И не только он, и не год назад! СЛОВО! В! СЛОВО! «Брежнев»!

Брезжило, брезжило – набрезжило! Ах, вот та-ак?! Дура я, дура! Ну не дура же я совсем!

– Тяф-тяф! – отсигналил утреннюю прогулку Трояшка.

Зря я грешила на буржуев, совсем не барахольские часы у шофера-шахтера-лифтера-вахтера. И не часы вовсе. Это попутно, это не главное – да и мало ли привозят из-за кордона всякой всячины, тех же брелков со свиристельным отзывом небось не одна тысяча по Союзу наберется – с отзывом на всякий тонкий звук, будь то свист, женский щебет, собачье тяфканье. Но тут – попадание в попадание!

– Знаешь, Красилин, – сообщаю новость. – А «Брежнев»-то твой батарейку где-то раздобыл. Для брелка.

– Какого брелка?!

Врешь, Красилин! Врешь!

– Который ты фарце сдал прямо на перроне. В субботу. Только за что ты человека обижаешь? У него почетная профессия шофера, а ты – фарца, фарца-а!

– Не знаю никакого шофера! Гал! Ты ЧТО?!

– Какой же ты… Ты… Какой же ты…

– Гал! Ну Гал! Подожди! Давай поговорим! Поговорим давай! Ты выслушай! Ты только выслушай!

– Не прикасайся ко мне!

– Выслушай же!

– Ка-ав-во?! Ка-а-ав-в-во-о?!!

– Не надо так! Ты не все понимаешь, ты не сможешь понять! Я ведь… Люблю ведь я!!! Тебя!!! Теб-ь… б-б-б…

Он б-б-бкает, сжав ладонями виски, раскачиваясь, и не врет слезами (кто придумал про «скупую мужскую»?).

– Я же вернуть хотел… б-б… Я не могу без те-б-б… Ты не слушай слова, ты прости за слова, я не умею сказать… Мы с ним просто говорили… По душам… Там тоска-а… и каждый русский – свой. А Ильич, Леня – тем б-б-б… олее.

– Он что, действительно Леонид Ильич?

– Представляешь? Мы по душам… Там же все наши вместе держатся… Шофер… Мы долго и не раз… Ты не думай, не месть, а просто люб-б… б-блю. И он… что я прав, сейчас об-б… щая тенденция… и налоги… и посадят, и вообще пропадет девка… то есть ты… Он об-б… щал помочь… Что поможет… Мы так с ним не договаривались, чтоб-б… б-бы так далеко заходить. Он об-б… щал только пугнуть. Не пугнуть, нет! Ты не слушай слова! Я узнал, что ОНИ увлеклись, они сами дали мне понять… Я сразу приехал. В суб-б… боту! Я же видел, чувствовал, что ты, что у теб-б… б-бя все на пределе! А ты не сказала. Мне никак не остаться б-б-было. Я им… ему позвонил. Из Хельсинки. Говорю, мы так не договаривались, прекращайте! А они, а он говорит: «Чего-о?! Ка-азел в клеточку! Теб-б… бя не спросили!». Я им тогда… А они… Сам навел, говорят, и молчи. Или, говорят, в ментовку поб-б… б-бежишь?! Не поб-б-б… А теперь они и с меня треб-б-б… И об-б… бещали, если я не… то…

– Ничем не могу помочь, дорогой! Даже одолжить не могу. Не из чего. И потом тебя, то есть их, рубли, наверное, не интересуют? Только марки? Нету. Даже на кофе… Ты на автобус не опоздаешь? Или тебя Леонид Ильич по договоренности подвезет на «Совтрансавто»? Кабина просторная! С ветерком!

– Зачем ты так?! Зачем?! Так?! Я, если хочешь знать, тайком почти. Я вообще не имел права приезжать!

– Это уж точно! СЮДА приезжать ты права не имел!

– Зачем?! Ну зачем так?!

– У тебя заграничный паспорт в порядке? А то подари какой-нибудь канцеляристочке шоколадку? Чтобы ошиблась в буковке, фамилию не так написала. А ты – буква в букву перенеси во въездной талон! И сгинь! Сгинь! Для меня хотя бы сгинь навсегда!!!

– Зачем ты так?! Зачем?! Так?!

Отвратительное зрелище: зареванный мужик!

Нет, лю-у-уди, нет у меня си-и-ил! Мало того, что подставил по большой любви, еще и сам влип и сочувствия требует и обижается, не получив! Искренне! Я не знаю, как все это назвать! Как вообще всю эту жи-и-изнь назва-а-ать! И не хочу, не буду! Застрелюсь или убью!!! Всех! Всех! Не-е-ет у меня больше си-и-ил!

Звонят! Опять в дверь звонят! Мыльников, ты же всегда появляешься вовремя! А сейчас не вовремя! Даже если сказал: я сейчас приеду. Должен ведь чувствовать! Чувствилище изменило?! Ну заходи, полюбуйся! Мы во всем разобрались, хотя ты сказал: вы во всем не разберетесь, тем более ты. Мы разобрались, я разобралась – и не знаю, для чего ты здесь нужен! Но тебе лучше знать, если пришел! У тебя свои каналы информации! Уж не мордовороты ли тебе ее поставляют как сэнсею?!

Сейчас, сейчас! Замок теперь стал заедать! Сейчас открою! Вот!

«Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш ужнаешь!».

Ну, здрасте, Ви…

… ка… а-ак?! Петю-тю-тю… С ума сойти! Петюня! С чемоданчиком! Клавка что?! Все-таки совсем без мозгов?! И не великоват ли чемоданчик для полимерных образцов?!

– Я пришел, Галина Андреевна! – Петюня стоит на границе квартиры, не переступая черты. И рожа, ну рожа! Все цвета радуги! Разукра-асили.

– Доставай. И, прости, у меня времени для тебя нет. Вообще нет. Ни для кого.

– Я всю ночь не спал, Галина Андреевна. Я решил. Она опять вешалась. И с балкона хотела прыгнуть. Но я решил. Я пришел! – герой-пионер, подвиг совершил. – Что с вами?! Кто вас оби…

Петюня меняется в многоцветном лице. ПЕРЕСТУПАЕТ ЧЕРТУ, отстраняет меня (Петюня! Меня!) и шагами Командора – на звук, в квартиру:

– Кто этот мужчина?! Что он тут делает?!

Он, Красилин, ничего тут не делает, он приподнимается с тахты и… звонко падает обратно – Петюня наносит ему книжную аристократическую пощечину, потому и звонко, потому и падает, что тахта под коленки пришлась.

Потом… Потом… Боже мой, кто-нибудь! Ну хоть кто-нибудь! Они же глотку друг другу перегрызут! Два инвалида! Один – синяк на синяке, другой – рука забинтована. Они катаются, рычат, сипят, волокутся, ойкают, задев больное место, вываливаются из квартиры, трутся о штукатурку, бьют головой об ступени, раскровениваются…

Дети-цветы, хиппари морозоустойчивые после долгого перерыва опять обсели площадку между этажами – затихли было, но поняли: не про их души.

Старшее поколение меж собой грызется, последний бой.

Дети-цветы свесились с перил, подзуживают, улюлюкают:

– Давай-давай! По кумполу! По кумполу!

– Мы вмес-те! Мы вмес-те! Р-р-ра-а!!!

– Зе-нит – чемпион!

Припадочно топаю ногами, трясусь:

– Разнимите их! Разнимите!

Боже мой, ну хоть кто-нибудь!!! Но…

… только не это! ЭТО – Лащевский в пижамных штанах с молотком, полный решимости покончить раз и навсегда.

Машина! Скрежет! Тормоз! Дверь подъезда – с петель! Вика! Все-таки он вовремя! Опять он вовремя!

Черный пояс! Молоток Лащевского на замахе – в лампочку, выбит. Брыз-з-зь! Только ввинтили.

В-в-вх! В-в-вх! В-в-вх! Не уследить! Что за звук?! Руки, Викины руки: в-в-вх! в-в-вх! И – груда тел. И Вика в замершей, искривленной плоскости – чуть задрав голову: кто там еще? между этажами?

И мымра:

– Уби-или! Уби-и-или!

И вторящее мымре хиппаревое то ли резвящееся, то ли перепуганное:

– Уби-и-или! На по-о-омощь!!!

И когти мымры у самых моих глаз.

Отшатываюсь, опираясь на что-то (обувная полка!), хватаю! Сам ложится в ладонь: и маузер, и наган, и браунинг, и кольт. И палю в белый свет как в копеечку!

Не-е-ет! Бух!

У! Бух!

Ме! Бух!

Ня! Бух!

Боль! Бух!

Ше! Бух!

Си-и-л! Бух! Бух! Бух!

В мымру! В лысика! В Красилина! В Петюню! В Вику! В ИТД! В и т.п.! В исполком! В шоферов! В полимер! В продавцов! В дефицит! В алкашей! В лошадищ! В хиппарей! Во! Всю! Эту! Жи-и-изнь! В се-бя!!!

Никого нет. Ничего нет. Ни снаружи, ни внутри. Наизнанку вывернутая. Опустошилась. Долго я барахталась. Мамочки-мамочки-мамочки! Долго агонизировала, «ю-юьф» издавала… (Идет человек, за ним крокодил. Крокодил в спину ему свистит: «Ф-фью!». «Прекрати!». «Ф-фью!». «Сказал, прекрати!». «Ф-фью!». «Если не прекратишь, я тебя сейчас наизнанку выверну!». «Ф-фью!». Схватил, вывернул наизнанку, дальше пошел. Крокодил все так же следом и в спину ему: «Ю-юьф!»).

Мне же так мало надо. Нам, бабонькам, так мало надо! Ерундовину (тряпочку, цветочек, лучик, открыточку!) – и мы за радость эту крохотную уцепимся, надуем до предела и еще побарахтаемся, всплывем, пусть кругом потоп. «Ю-юьф!».

Денег нет. Плеча рядом нет. Работы нет. Защиты нет. Сочувствия нет. Пощады нет. Веры нет. Спичек… Сил нет! Совсем нет сил! Спичек – и тех! Духовку зажечь, спечь – и даже спичек нет! Зажигалку никто и не починил, рой мужиков – и никто! Некому починить! Зажигалку-галку-галку… галку… некому починить.

Сырым тестом мне питаться?! Стакан муки, банка сгущенки – ладно, без сметаны сметанник! Смирилась! Но не сырое же тесто! Должна быть в доме хоть одна спичка?! Мамочки-мамочки-мамочки! Двадцать минут – и корж готов. Только бы духовку зажечь. Да! И яйцо не забыть вбить, а то корж не поднимется. Осталось одно-единственное от идиллического ужина. Вобью, испеку. И – «ю-юьф!».

Вот спичка! С ваткой намотанной, в туши. Размотаем! Не горелая, целая! «Ю-юьф!».

Зажечь, испечь. Сначала – яйцо!

Цок! Мамочки-мамочки-мамочки!

Длиннющей, ускользающей, неминучей зеленой соплей – в тесто: плип! Она, китайская кухня! Одно ведь оставалось! И мне досталось. Запах-запашище! NH3 в квадрате! В кубе! За что мне?! Ну за что?!

Срочно, немедленно – из квартиры! Всю китайскую кухню – в мусоропровод! Ф-фу!

В ящичке почтовом, в дырочках – белеется, топорщится. Открыточка! С запозданием. Поздравление? Мама? Больше и некому. Тридцать лет. «Ю- юьф!».

Да, открыточка… Вызов в административную комиссию. В исполком. Зачем мне в исполком?! Я уже не ИТД… Но это не от этого. Это не ИТД Это – и т.п. На предмет нарушения т. Красилиной правил социалистического общежития. Мамочки-мамочки-мамочки! За что! Ну за что мне!

Крохотное бы что-нибудь! Кро-о-охотненькое, чтобы на глоток воздуха: «ю-юьф!» в себя и еще побарахтаться.

Есть же, есть люди в миллион раз хуже меня, но они живут как люди, а я? Уж лучше не жить! Мамочки-мамочки-мамочки!

Ш-ш-ш-ш… Не нужна мне теперь духовка. Не будет мне коржа. Ничего мне не будет. Выключила. Ничего и никогда мне больше не будет. Мамочки-мамочки-мамочки! Включила. Ш-ш-ш-ш.

«Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш ужнаешь!».

Откинула дверцу. Двадцать минут и корж готов. Нет коржа. Двадцать минут и я готова. Спекусь. Мамочки-мамочки-мамочки! Если сухарь водой попрыскать и – в духовку, то оживет. Если меня попрыскать и… Хорошую религию придумали индусы… И никаких проблем! Все по новой! Ни ИТД, ни и т.п., ни налогов обдирающих грядущих, ни окружающей ненависти, ни безработицы, ни безденежья, ни страха, ни упрека, ни безнадеги. Ничего больше! Ничего больш…

… ш-ш-ш-ш-ш. Мамочки-мамочки-мамочки! Колени подгибаются. Сами подгибаются. И голову, голову – туда. И глоток в себя: «ю-юьф». Это безболезненно. Это нужно только чуть-чуть подождать. Опять ждать! Но не кислоту же пить! Не осетрину же ботулизмованную есть (где она!). И никаких мук. Мамочки- мамочки-мамочки! Ш-ш-ш-ш-ш…

Темно, вонюче и – не страшно совсем, просто раздражает! Мгновенно должно быть! Брык и все! Опять ждать… Опять ждать… Что за жизнь! Даже смерть в этой жизни и то ждать… Мамочки-мамочки- мамочки!

Щекотно за ухом. Будто давешним узорчатым жестом провели. Смахнула, стряхнула. Меж пальцев кракнуло. Липко.

Бро-бо-бом-м! Подскочила башкой о «потолок» духовки: бро-бо-бом-м! Ой, больно-больно-больно-больно! Таракан! Дрянь какая! Какая дря-а-ань! Ой, мамочки-мамочки-мамочки! Под воду, под сильную струю! Какая га-а-адость! Он, насекомое, усиками будет шевелить, а я – брык?! Я брык – а он, насекомое, по мне будет ползать, семенить, щекотать! Дрянь какая! Какая дря-а-ань!

Мне ДМП присвоят посмертно, депрессивно-маниакальный психоз диагностируют, а они все будут ползать, семенить, щекотать: по магазинам, по совещаниям, по заграницам, по кабакам, по жизни… с песней! Фигушки! Фигуш…

… ш-ш-ш-ш-ш…

… шп! Выключила!

Головенка болит! Голове-о-онушка! Ой, больно- больно-больно-больно! Шишка будет. Теперь шишка бу-у-удет! Бу-у-у… У-у-у! У-у! Мамочки-мамочки-мамочки!. Что же мне делать, что делать мне-е-е! Кто бы защитил! Кто хотя бы не нападал! Лю-у-уди! Кто- нибудь! Кто-нибу-у… у-у-у! Лю-у-у… у-у-у-у!

Мамочки-мамочки-мамочки! Какой там код?! Сто лет не звонила. 8-892-0… и номер.

«Неправильно набран номер. Справки по телефону…».

Почему же неправильно?! 8-892-0… и… Я же помню! Я же не могла совсем забыть! Мамочки-мамочки-мамочки!

«Неправильно набран номер. Справки по телефону…».

Не ноль, а двойку надо, вспомнила! 8-892-2… и…

Срывается номер! Срывается и все! Все срывается в этой жизни! Кто бы защитил! Кто хотя бы не…

Да! Кто это?

– Мамочка-мамочка-мамочка! Ма-ам!

– Галчик, ты?

– Мамочка-мамочка-мамочка!

– Что произошло?! Я тебе варенье послала. Дошло? Что у тебя произошло?!

– Ничего. Совсем ничего! Ма-а-амочка! Я к тебе хочу-у!

– Объясни немедленно, что произошло!

– Ничего! Совсем ничего! Ма-а-а…

– Ты опять врешь! Ты все время мне врешь! Я же слышу: произошло! Это все твой образ жизни! Нельзя так жить, как ты живешь! Так никто не живет! Надо жить не так, как ты живешь!

– Что ты замолчала?! Сказать нечего?! Нечего возразить?!

– Ты что, позвонила, чтобы молчать?!

– Галина!

– Вся в отца! В мерзавца! Скажешь что-нибудь или нет?! Не молчи, мерзавка! Твои же деньги идут!

– Ну?! Господи, зачем я тебя рожала! Зачем только я тебя рожала!

– Гал-л-лина!!!

– … Я тебя не просила! Знать тебя не хочу! Дурная, злая баба! Кто тебя просил меня рожать?! За что?! За что ты меня родила?!! Не хочу тебя слышать!!! Не хочу тебя знать!!! Не хочу!!! Жить не хочу!!!

Пип-пип-пип-пип…

Кто хотя бы не нападал…

Пип-пип-пип…

Кто бы, кто…

Пип-пип…

Мамочки-мамочки-мамочки!

Ой, больно-больно-больно-больно-о-о… О-о-о! У- уоу-у…

…500. 459. 458. 457.

.. мыло, извлеченное сотрудниками ОБХСС на подпольной фабрике кооператива. Следы, оставляемые самодельным мылом (к нам поступило и продолжает поступать очень много звонков), смываются таким количеством натуральных моющих средств, что впору объяснить нынешний дефицит. Кроме того, пользование кооперативным товаром – язык не поворачивается именовать его мылом – вызывает непредсказуемые кожные раздражения, которые многие неостывающие головы готовы приписать экологической обстановке в Невской губе…

…412. 411. 410.

Теперь, как всегда, видеосюжеты…

405. 404. 403. 402. 401. 400.

Трудно поверить, но то, что вы видите, произошло не где-нибудь, а в нашем городе. Сегодня во второй половине дня, около восемнадцати часов, в районе бывшего Комендантского аэродрома эта женщина…

Февраль – июль, 1989.