Время вороньих песен

6.7

Моя камера оказалась примерно три на три с половиной метра. Очень щедро. В ней было тепло и даже не сыро. Просто комната с голыми стенами. Серая и унылая. Узкая кровать, узкая полоска окна высоко над головой. Я едва доставала до подоконника, если вытянуть руку вверх. Удобства за пологом невидимости. Я их даже не сразу нашла, и потом, после первой пары шишек и сбитых пальцев на ногах, просто оставляла дверцу кабинки приоткрытой. В окно мне была видна полоска неба в цвет стен, серая, и я перестала туда смотреть.

Единственное, что было точно таким же, как мне угрожали, – дверь со щелью для просовывания тарелки. А общения и без этой кормящей руки хватало. Мне сменили печати-ограничители, снова тщательно осмотрели, раздев донага. Из вещей оставили только белье и сорочки, выдав взамен двух моих платьев одно коричневое, такое, как носили светны младших рангов, без пуговиц и поясков. Мешок мешком, но мне тут красоваться было не перед кем. Шпильки тоже отобрали, и я ходила распустехой или косу плела, смотря какое у меня было настроение.

Несколько раз меня вызывали в зал суда, но ничего не спрашивали. Я сидела в своем углу и даже особенно не слушала, ни обвинителя, ни взявшихся непонятно откуда свидетелей, ни назначенного защитника. Я разглядывала судью-эльфа. Дивен Эфарель был идеально хорош, словно ожившая статуя, и скуп на эмоции. У него имелась привычка дергать себя за ухо во время чтения. Он вертел ручку в пальцах и смотрел безмятежным взором, когда кто-то начинал нести чушь, а так же чрезвычайно эстетично стучал молоточком, перед этим небрежно отбрасывая с лица прекрасные светлые волосы. Его сын был совсем на него не похож, разве что изумительным цветом глаз. Полагаю, большая часть сидящих в зале женщин явились сюда, чтобы как раз-таки на судью полюбоваться.

В зал я не смотрела, старалась, а балконов мне было и не видно, зато и зал и балконы вдоволь насмотрелись на меня. И всякий раз, возвращаясь в свою серую комнату, я сразу же бежала в закуток и, как получалось, смывала с себя липкие взгляды, потом ложилась на постель и ждала руку с едой.

Первые дни по утрам ко мне с перепуганными лицами прибегали наблюдатель и охранник, но я успевала проговорить свою мантру до того, как они отпирали дверь, щупали мне пульс и заглядывали в глаза.

Иногда случались посетители. Являлся защитник, который объяснил, что тюремные печати подавляют волю, что небольшая апатичность и отстраненность – это нормально, и что мне снимут их после приговора. А еще что слушания затягиваются, и если я хочу с кем-нибудь увидеться, то могу сказать охраннику, чтобы передал. Дважды меня навещала светна Левин, но здесь у меня не было чая, и разговор не клеился. Однажды приходил Север. Сидел рядом со мной на постели, держал за руку, смотрел в глаза и пытался приободрить, говорил что-то про апелляцию. Кажется, я ему даже отвечала. Не помню, что именно, потому что как раз в этот момент в серой полоске окна мелькнули черные перья. Ворон возле здания, где держали подследственных, водилось много. Рядом росли высокие старые тополя, и черные птицы унизали их гнездами. Хотя бы раз за день крылья мелькали в окне, я вздрагивала и забывала, что делала или говорила. Холин смотрел с сочувствием, зачем-то обнял, перед тем, как уйти. От его теплых рук сделалось немного легче.

Только теплое не могло прогнать мой страх. С каждым днем его становилось все больше, он бултыхался где-то внутри, не особенно лез наружу, но и не уходил.

Когда утром меня отвели вымыться, дали надеть мое собственное платье и даже шпильки для волос выделили, я обрадовалась. Если сидишь в четырех стенах, любая прогулка в радость, пусть даже всей прогулки – сотня метров до здания суда. Но сегодня было как-то особенно легко. Даже гадкий мокрый снег, тающий еще до того, как упасть на землю, не раздражал. Мне приятны были эти сначала обжигающие, а потом прохладные прикосновения к лицу.

Ведан Пешта стоял на крыльце вполоборота. Выглядел он так себе. Глаза покраснели и щетина проступала на бледном остроносом лице, делая шрам заметнее. Расстегнутое пальто мотнулось хвостом, когда он полез за чем-то в карман брюк, и оттопыренный локоть показался мне крылом.

Заметил меня, замер. И я замерла. В другой руке он держал мою трость.

Алой ягодой блеснула бусина камня-глаза, тело отозвалось дрожью. Воздух с трудом протискивался в легкие, будто пальцы в черной перчатке лежали на моей шее, а не на рукоятке трости. Я потянулась к горлу, на мгновение ощутила под ладонью горячее, и пульс, придавленный большим пальцем несуществующей руки забился сильнее.

Пешта перехватил трость за древко другой рукой и ошеломленно тряхнул кистью, будто хотел избавиться от прикосновения, потом посмотрел на меня. Долго. Целых две секунды. И отвернулся.

– Не так уж и страшно, верно? – сказала я вместо него его словами. Было только немного жаль, что прогулка закончилась, но еще же обратно идти. Надеюсь, они не станут затягивать с формальностями, и снег к тому времени еще не закончится.

– Не так уж и страшно, верно? – бормотала я, растирая разнывшееся колено уже сидя на скамье в зале суда. Ноги дрожали и руки почему-то тоже. Лицо было мокрое, но это просто снег таял.

В зале были судья, обвинитель, защитник, инквизитор, мои охранники и я. Меня посадили напротив судьи. Вообще-то, я должна была слушать стоя, но официальные лица снизошли к моему колену. Толпа мужчин и я, самое время устроить балаган, но как-то не складывалось. Не хватало чего-то.

– Не так уж и страшно, верно? – прошептала я, когда меня все же попросили встать и сказали то, что и так было всем ясно.

Подозревалась. Проведено расследование. Доказано. Виновна. Завтра.

Как и хотела – не стали затягивать с формальностями, зато кое-что другое затянут. Не так уж и…

Мой защитник дежурно сообщил об апелляции и красивый судья Эфарель так же дежурно ее отклонил, обвинитель дежурно кивнул мне, а инквизитор дежурно пробормотал напутствие. Все выполнили свою работу. Охранники тоже торопились выполнить свою, потому бодро вывели меня на улицу.

Снег, к сожалению, прекратился, остался только снежный запах. Было пусто, валялась у крыльца разбитая каким-то вандалом деревянная стойка-распорка для объявлений, черными тряпками метались среди тополей вороны. Молча. Вроде как весна и птицам петь полагается, даже воронам. Или не время еще для песен?

Следом увязался защитник, спрашивал снова, не хочу ли я увидеться с кем-нибудь или в храм сходить. Я отказалась, дважды качнув головой. Тогда он спросил, не хочу ли я чего-нибудь к последнему ужину. Я снова хотела отказаться, но передумала и попросила варенье из барбариса и даже лавку назвала, где купить. Защитник обрадовался, что хотя бы это может для меня сделать, и убежал.

– Не так уж и страшно, верно? – улыбнулась я дежурному магу, который дежурно избавил меня от печатей и дежурно пробубнел, что эффект сохранится еще двое суток.

У меня снова отняли мое платье и шпильки, обрядили в коричневый мешок. И уже другой охранник, грузный и похожий на медведя, вел меня в камеру. Тоже в другую. И вот она как раз была два на два. А я уж решила, что мне наврали. Перед тем как запереть, охранник прижал меня лицом к стене, заломив руки над головой и обыскал, особенно тщательно в некоторых местах, сопя от служебного рвения.

– Урод, – сообщила я ему на случай, он вдруг был не в курсе, а здоровяк обиделся и разбил мне нос.

– Не так уж и страшно, верно? – утешила я себя. Только больно немного, да и на коричневом кровь не видна, поэтому я, за неимением платка, воспользовалась широким рукавом. Легла. Собрала грубую ткань в горсть и закрыла глаза. Не спала. А чтобы было не так скучно, представила два свечных огонька в густых сумерках, пальцы с обветренной кожей, касающиеся тыльной стороны ладони и тень движения. Ну и что, что подушка мокрая. У подушек две стороны, можно просто перевернуть.

Страшно стало потом. Вечером. Когда вместо миски с едой рука просунула в щель баночку с вареньем. Обычная рука с коротко подстриженными ногтями, чуть обветренная…

Я сползла по стене, привалилась к ней плечом и подтянула к себе дрожащие колени. А слез не было, они все остались на подушке, только в груди болело от пустоты и кто-то всхлипывал. Можно было бы подойти и утешить, но я была занята – смотрела на баночку и сжимала в горстях грубую ткань рукавов. Это было важно. Ведь если отпущу, ничем не занятые руки потянутся пробовать, и будет жаль, если попробую и пойму, что все-таки нравится, а уже поздно.

Потом перебралась на кровать. На четвереньках – ноги не слушались, онемели. И руки тоже. От ткани на коже остались бороздки-шрамы, и если провести пальцем – похоже на неровную глазурь. С кровати было даже удобнее смотреть, жаль, что подушка мокрая с обеих сторон. Я сбросила ее на пол, чтобы не мешалась, свесила руку и обхватила уголок. Больше никто не всхлипывал. Наверное, утешился сам.

А ночи здесь действительно очень короткие.

Предавшее вчера тело сегодня было послушно, как никогда. Оно спокойно шло к эшафоту в центре каменного двора-колодца, без истерик, воя, заламывания рук и оседания на землю на ослабших ногах. Только разбитый нос немного кровил и было капельку холодно. Март – а я в одной рубашке. Еще и снег пошел. Редкий, крупный. Но это даже хорошо. Красиво.

С балкона смотрели. И казалось, что у меня на спине две оплавленные дыры, а подсознание так и нашептывало: “Обернись! Обернись!”.

Обернулась я только у лестницы. У Пешты был такой вид, словно он что-то говорил и вдруг перестал, и странный взгляд. Это что? Отчаяние? Жалость? Ну уж нет. Не дождешься. Зачем вообще явился, гадкий птиц? Только вспоминать всякое, душу травить… Улыбнулась ему его собственно скупой презрительной улыбкой и поднялась на помост.

Веревку могли бы и поприличнее найти. Я все же дама, а не моряк какой. Экзекутор в маске заботливо убрал волосы. Грубое ворсистое и колючее кольцо легло на шею.

Солнце поднималось вверх, точно как я на эшафот. Потому что так надо. Заглянуло блеклым ликом в мешок двора и удивилось, что полюбоваться на зрелище явилось до ничтожного мало народа.

Вот и утро. Сегодня не в постели, но начинается все, как всегда – я умираю. Что ж, не будем нарушать традицию.

– Меня зовут Малена Арденн, мне двадцать четыре, я вдова Огаста Арденна, землевладельца из Дат-Кронен, – забормотала я, ступая босыми ногами на выделяющийся на неструганных досках квадрат потемнее, держащийся на рычаге или пружине, или какой-нибудь магической хтони.

К черту. Я и так слишком долго живу взаймы.

Вздернула голову, ловя на лицо падающие снежинки, и сказала солнцу:

– Меня зовут Магда Алена Арденау, мне тридцать пять, и я… не из этого мира.

Чтобы не забыть себя. Чтобы вспомнить себя. Чтобы снова быть живой.

Гулко щелкнул рычаг.

На меня обрушилась обжигающая темнота, будто горячие руки обняли меня всю. Умирать оказалось куда приятнее, чем…