Всадник с улицы Сент-Урбан

Книга четвертая

В первый раз Руфь позвонила наутро после того, как Джейка отстранили от производства его третьего фильма; только он сел завтракать, зазвонил телефон.

— Это Джейкоб Херш?

— Ну, я.

— Вы не могли бы сказать, где ваш брат Джо?

— А кто это говорит?

— Не важно.

— Нет. Извините. Я понятия не имею…

Женщина на том конце провода саркастически хихикнула, как будто именно такого двуличия она от Херша и ожидала.

— Честно, я не видел его много лет.

— Но ведь вы же его двоюродный брат, разве нет?

— Да.

— Тогда скажите мне вот что. Ведь вы происходите из старого франко-еврейского рода де ла Хиршей?

На это Джейк не мог не рассмеяться. И сразу об этом пожалел. Женщина начала всхлипывать.

— Мы вообще-то из Галиции, — сказал Джейк, чувствуя себя на редкость глупо.

— Ну ладно. Короче говоря, у меня неприятности. Джозеф собирался на мне жениться. А теперь он исчез. Вы меня понимаете?

— Разумеется.

— Я заканчиваю работу в полшестого. Паб «Королевский герб» у метро Финчли-роуд знаете?

— Знаю, конечно.

Джейк подозвал официантку.

— Мне, пожалуйста, бутерброд с яйцом и помидором.

— Его нет в меню.

— Я знаю. Но не могли бы вы мне все-таки сделать такой? Пожалуйста.

— Извините, сэр, мы не делаем бутербродов с яйцом и помидором.

— Но бутерброды с яйцом вы делаете? Правда же?

— Да, сэр, делаем.

— И с помидором бутерброды делаете?

— Да, сэр.

— Тогда, если вас это не слишком затруднит, не могли бы вы мне принести бутерброд с яйцом и помидором?

— Но мы не делаем…

— Знаете что. Давайте вы мне закажете бутерброд с яйцом и бутерброд с помидором. Я заплачу за оба…

Ох уж эти американцы!

— …а вы, вы же такая умница, сделаете мне из двух один комбинированный.

— Но ведь тогда это получится бутерброд с яйцом и помидором!

— Ну да, надеюсь.

— Бутерброда с яйцом и помидором в меню нет, я точно знаю. Если хотите, можете поговорить с заведующим…

— Ладно, черт с ним. Принесите мне просто двойной джин, пожалуйста. И тоник.

Кого он сейчас встретит, Джейк, естественно, не имел понятия. Но увидеть нечто, подобное Руфи, не ожидал точно. Этакая рубенсовская дама и настолько же большая, насколько смуглая, она несла перед собой могучий бюст, гордо выступая в мини-юбке, несмотря на то что годков ей было явно не меньше сорока. Кроткие карие глаза на мокром месте, брови выщипаны, на подбородке оспинки — там, где когда-то торчали волоски, с которыми она не всегда удачно боролась. Руфь села к столу, вздохнула и со стуком выставила на стол туго набитую сумку из искусственной кожи. Сказала, что работает в соседнем магазине одежды.

— Человек-то Джозеф хороший. Я это знаю. Но у него психологические трудности, и поэтому он врет. Не надо было моему брату вмешиваться.

— Можно я вам что-нибудь закажу? — спросил Джейк.

— Пепси-колу, пожалуйста.

Руфь была вдова с двумя детьми. Ее муж умер пять лет назад от сердечного приступа.

— И где же я теперь в моем возрасте найду себе приличного, уживчивого мужчину?

Руфь организовала читательский дискуссионный клуб, Джо нашел о нем объявление в «Джуиш кроникл» и пришел на первое же их собрание.

— Там было несколько женщин, и на всех на них он произвел большое впечатление. Одна прямо с ходу спросила, женат ли он. Какие бывают люди неприличные, да? Но Джозеф держался так, что у них быстро пропала охота задавать вопросы о его личной жизни.

Ну, это я могу себе представить.

— Когда все остальные разошлись, он задержался, и мы поговорили. Он очень хорошо разбирается в строительстве, но это, я думаю, вы сами знаете, и сразу обратил мое внимание на то, что кухонная стена сыровата. «Вам, — сказал, — надо бы поговорить с владельцем квартиры». Так я как раз и есть ее владелец, — говорю, — и мы над этим вместе похихикали. На той же неделе он зашел ко мне просто в гости.

Сонная официантка принесла Джейку его двойной джин и налила пепси-колу в стакан Руфи. Хотела было пустую бутылку унести, но Руфь за нее так схватилась, что с девицы даже сон слетел.

— Ах так, ну ладно, — чванливо процедила официантка.

— В тот же вечер он сообщил мне, что не женат и предложил выйти за него замуж, — сказала Руфь, отковыривая от бутылки из-под пепси этикетку. — Что ж, бывает и хуже, хотя и реже. Я сказала, что не могу так сразу, ведь я еще толком его не знаю, но он возразил, что, когда встречаются два человека, которые хорошо друг для друга подходят, в нашем возрасте даже лишний день не быть вместе это уже непростительная потеря. Ну я и подумала, — продолжила она, засовывая этикетку в сумку, — мол, вот человек какой: прямой, решительный! А еще он произвел на меня впечатление тем, какой он остроумный, спокойный и искренний. Потом Джозеф сказал, что будет ждать моего ответа не больше недели, потому что это ниже его достоинства — упрашивать женщину. Что ж, в общем-то он мне очень понравился, такой видный мужчина! Должна сказать также, что от меня не укрылось, как он подкован в философии и греческой мифологии. Но как мне было убедиться, что у него нет где-нибудь жены? Не надо мне было его спрашивать. Он так возмутился! «Какого, спрашивается, рожна я бы тогда стал вокруг тебя увиваться? Из-за денег? Так ясно же, что их у тебя нет совсем». Ну, не то чтобы совсем, — отвечаю. — Кое-какие есть все-таки. Он сказал, что, если мы поженимся, я смогу больше не работать. Чем сам он зарабатывает на жизнь, он не сказал, но по нем сразу видно: мужчина не из тех, кто пашет на других, такие сами на работу нанимают.

Я поговорила с братом (это была моя первая ошибка), и он сказал, что мне надо попытаться сперва хоть что-то о нем разузнать. Нельзя же невесть за кого замуж выходить. А я так боялась Джозефа потерять! Когда он снова ко мне зашел, я спросила, почему он до сих пор-то не женился, и он сказал, что всю жизнь искал такую женщину, чтобы была и умна, и в то же время красива и сексуальна. А у тебя, — говорит, — все три эти качества прямо на лбу написаны. Мне показалось, что он очень большой ценитель женской красоты, в смысле фигуры. Насчет себя я, честно говоря, сомневалась — смогу ли оправдать его надежды. И сказала ему, что, объективно говоря, я совсем не красавица. У меня шрамы на теле есть. Еще сказала, что не знаю, смогу ли удовлетворить его сексуально. Однако… — Руфь пару секунд помолчала, вертя в руках пустой стакан, — он мои страхи развеял.

— Хотите еще пепси?

— Да можно.

— Повторите нам еще то же самое, — сказал Джейк официантке. — Нет, секундочку. Давайте двойной джин и два пепси.

— Все же я опять сказала нет: одного секса для плодотворного брака маловато. Мне надо, чтобы мужчина привлекал меня духовно, интеллектуально и только потом уже сексуально. Мы ведь не животные, правильно я говорю?

— Ну да, конечно, не животные.

— Я же не могу ложиться в постель с мужчиной, с которым у меня нет понимания и общих интересов. Ну а он продолжал спорить, превознося роль секса. — Руфь глубоко вздохнула. — Ну, наподобие как в «Любовнике леди Чаттерлей». Начитанности у него не отнимешь, это уж точно. Но эта вот его упертость в красоту тела страшила меня. Да и то, как он любовью занимался — просто какой-то бешеный! Я говорю, надо подождать, но он сказал, что пока я не решила окончательно, будем продолжать отношения. В общем, увяз коготок — всей птичке пропасть.

В этот момент к ним приблизилась официантка с подносом, и Руфь, склонившись к Джейку ближе, прошептала:

— Бутылку из-под пепси не отдавайте!

Но на сей раз официантка, сделавшаяся вовсе недоступной, не предприняла даже попытки убрать бутылки.

— И сразу после этого вдруг — бац! — две недели о нем ни слуху ни духу. Ни гугу. Пропал напрочь. У меня даже сердце разболелось, да сильно так — это я честно говорю. Я подумала, уж не братец ли мой его напутал, но тот говорит, нет, вроде ничего такого не было. Потом неожиданно опять появился. Сказал, что ему пришлось внезапно съездить в командировку…

— В Германию? — спросил Джейк.

— Нет. Но он вообще очень много путешествует, вы ведь знаете.

— Это я знаю. А не говорил ли он, что бывал в Германии?

— Сказал, что заезжал ненадолго.

— А он сказал вам, что там делал?

— Нет, не говорил. В общем-то он сказал, что это была неожиданная командировка, а мне он не позвонил, потому что обиделся. Но в результате убедился, что без меня не может. Сказал, что пришло время серьезно поговорить о нашем будущем. Я, к вашему сведению, соблюдаю кашрут; мы с Джозефом это даже специально обсуждали. Он сказал, что сам кашрута не придерживается и не скрывает этого, но мне сказал, ладно, пусть у тебя будет кошерный дом, мешать он мне в этом не будет. Мне кажется, это с его стороны очень благородно. Вы не находите?

— Ну да.

— Хотя, — продолжила она, задумчиво отслаивая этикетки от обеих бутылок пепси, — ему, пожалуй, вообще все равно, что есть.

— Я как-то не думал об этом.

— Хотя мой брат с самого начала смотрел на Джозефа с подозрением. Брат у меня агент по недвижимости, ну и в строительство инвестирует. Вам дом не нужен?

— Нет, в данный момент нет.

— Вам даже не обязательно было бы к нему ходить. Но я вообще-то не из тех, кто навязывает услуги. Вот зайдет, например, в магазин покупатель, так я не пристаю к нему — купите это, купите то, лишь бы продать побольше, ведь это ужас какой-то! А как они торгуются! А мой брат — он очень честный, порядочный человек; в наши дни это большая редкость. Можно даже сказать, мой брат известен своей честностью! По роду своей работы он имеет дело с людьми и гордится тем, как всех насквозь видит.

Видящий всех насквозь брат Руфи встречался с Джо лишь однажды, навестил его на квартире в Эрлз-Корт[302] и сразу поделился с Руфью своей тревогой. Но когда на следующий день Джо пришел к ней, весь такой измученный и утомленный, и сказал, что ему позарез нужны деньги слетать в Израиль, чтобы поправить там свой пошатнувшийся бизнес, она сняла со счета, где копила деньги на новую квартиру, семьсот фунтов и одолжила ему.

— Как только он вернется, мы собирались пожениться. А вернуться он планировал, я точно знаю. Даже оставил у меня экипировку для верховой езды.

Потому что Джо, как она пояснила, прекрасный наездник. Дважды в неделю он тренировался в Ричмонд-парке.

— Но это было месяц назад, а потом — вот, получаю письмо.

Письмо оказалось из Ирландии. Едва Джейк увидел, что оно отправлено из города Голуэя, как сердце у него забилось: ведь там теперь обширное поместье полковника СС Отто Скорцени, который в 1943 году посадил свой «Физелер-156 Шторьх» прямо во дворе отеля, построенного на горе Гран-Сассо д’Италиа, что в Абруццких Апеннинах, и улетел оттуда с Муссолини. А 20 июля 1944-го, когда Штауффенбергу не удалось уничтожить Гитлера бомбой в «Волчьем логове», Скорцени силами роты СД захватил танковое училище, откуда поспешил в штаб армии резерва на Бендлерштрассе, где надел наручники на остальных заговорщиков. Потом были Арденны, где его люди, переодетые в американскую форму, просачивались через линию фронта и сеяли в войсках союзников неразбериху. А в 1947 году американский трибунал в Дахау оправдал его. После чего он через Испанию уехал в Южную Америку, а оттуда в Голуэй. Там их теперь что-то многовато стало. Этаких фермеров-джентльменов.

В письме Джо просил: пожалуйста, верь мне, я люблю тебя, но по личным причинам не могу сейчас вернуться в Израиль. Отправляюсь в Аргентину обсудить важные вопросы с международной проектной фирмой, тебе пришлю приглашение что-нибудь через полгода.

В Аргентину! Возможно, в провинцию Энтре-Риос. Где Аргентина встречает воды Параны и Уругвая!

— Он забрал у меня все сбережения. Что вы об этом думаете?

Джейк не посмел сказать, что он об этом думает.

— Я знаю, он любит меня. Скажите, это правда, что в Канаде ваша семья известна своей благотворительной деятельностью?

— Семья Хершей? Н-ну… гм. Наверное, и впрямь дают какие-то деньги. — И торопливо добавил: — Ну да, конечно. Жертвуют на Объединенный еврейский призыв, на ешивы, на Израиль… Сам-то я давненько дома не был.

— Ну хорошо. Он привирает, немножко красуется. Это не преступление, правда? То есть я хочу сказать, нынче как откроешь газету, везде сплошная водородная бомба. Я, конечно, против нее. Все эти бомбы враждебны тому, что Джордж Бернард Шоу называл жизненной силой. Какое мне дело, из аристократов вы или нет, из Франции или из Галиции? Мне Джозеф нужен. Я люблю его. А ваша семья для него прямо какой-то жупел. Он говорит, вы там все очень нетерпимы.

— Ну, в общем, да, узковаты. Не без этого. А теперь, Руфь, скажите-ка и вы мне кое-что. О том, что я двоюродный брат Джо, вы знаете, видимо, потому, что так он вам сказал. А вот не объяснял ли он, почему не хочет со мной увидеться?

— Уууу, — протянула она, — да вы меня за дурочку держите!

— Разве?

— Вы же с ним видитесь. Постоянно.

— Стало быть, он сказал вам, что со мной в контакте?

— Да.

— А о моей работе он с вами говорил?

— Какой такой работе?

Джейка подмывало спросить, не потому ли Джо избегает его, что больно уж низкого мнения о двоюродном брате.

— Он смотрел мои фильмы?

— Не знаю.

— Понятно.

Повисла гнетущая пауза.

— Что ж, как вернется, если вы с ним увидитесь, скажите ему, что за его квартиру я заплатила, а костюм для верховой езды забрала, — сказала Руфь, вставая. — Полежит пока у меня.

— Ну, если увижу… — промямлил Джейк.

Пососав карандаш, Блум в третий раз прошелся по счетам, хотя это уже вряд ли имело смысл. Если что, ошибку отыщет Гарри — уж это будь спок. Гарри молодец! А тоже ведь тот еще момзер! С некоторых пор Блум стал замечать, что Гарри то там, то сям некоторые цифирки меняет — подчас возникает подозрение, что после Гарри на листочках со счетами появляются следы подтирок, которых раньше не было. Потому что нет такого, на что Гарри не пустился бы, пусть даже просто чтобы лишний раз похихикать. Разве он, Блум, не видел собственными глазами, как на корпоративном пикнике в Брайтоне Гарри спрятал сумочку мисс Пински, тогда как знал, что у нее месячные, и не отдавал, пока у нее не проступило пятно и она в смущении не сбежала. А меня он ненавидит. Спрашивается: за что? За то, что я соблюдаю кашрут. Блуму даже приходится запирать нижний ящик стола, куда он прячет принесенные из дома бутерброды — с тех пор как Гарри, придя однажды в особенно игривое расположение духа, додумался подложить ему в бутерброд с курятиной кусок ветчинки. Сидел, молчал и ничего не говорил, пока Блум этот кусок не проглотил. То, что другие евреи веруют, ему как кость в горле. Хотя бы уважение имел!

— А вот скажи мне, Блум. Ты такой послушный набожный еврейчик, а вот ты знаешь, например, что Талмуд велит нам брать с неевреев больший процент, чем со своих соплеменников?

— Ну и почему нет?

— Ну и почему нет? Как хорошо быть прирожденным невеждой!

— Ты прямо как Гамаль Абдель на всех Насер! Чем ты лучше меня?

Больше всего Гарри любил изводить Блума подколками по поводу его дочери Авивы.

— Не понимаю тебя, Блум, — у тебя же никакой жизни нет! Дожить чуть не до старости, а счастья не попробовать — ну, если не считать за таковое шмат дольче виты[303] в Борнмуте[304]. Живешь так, будто и не родился. Женился на какой-то яхне[305]. Всю жизнь пенсы считаешь, а зачем? Чтобы сыграть для Авивочки свадьбу в «Гровенор-отеле»?

— Не пачкай ее имени. Мне даже думать тошно, что ты его изрыгаешь из своей мерзкой пасти!

— А разве ты не знаешь, что сладких еврейских цыпочек врачи нынче замуж не берут. Да им и вообще больше не играют шумных свадеб — таких, чтобы список гостей был пропечатан в «Джуиш кроникл». Блум! Они теперь спят с черномазыми!..

— Иди к черту!

— …а если и выходят замуж, то разве что в конторе муниципалитета, потому что в брюшке-то зреет уже!

— Знаешь, что я тебе на это скажу? Скажу, что ты совсем сбрендил. Платишь девицам, чтобы фотографировать их в голом виде! Тоже мне светский лев. Берегись, Джеймс Бонд! Подвинься, Рекс Харрисон![306] Дорогу коротышке Гарри Штейну, которому иначе как за деньги и девку-то себе не найти!

— А наверняка твоя Авива, чтобы не беременеть, гормональные таблетки жрет! На что спорим?

— Ой, посмотрите на него! Аж на морду стал красный! Твоими штучками меня не проймешь. Ты вообще кто такой? Дон Жуан? Йосл-поц ты, вот ты кто!

Вновь Блум пососал карандаш, поглядел с сомнением в бумаги, и тут как раз Гарри открыл дверь своей кабинки и позвал:

— Блум!

Гарри просмотрел счета, покивал, вдруг улыбнулся и говорит:

— Что ж, поздравляю!

— Это с чем это? — осторожно осведомился Блум.

— Ну как же: я слышал, Авиву приняли в Суссекский университет.

— Ну да. По баллам она проходит хоть куда — хоть в Оксфорд, хоть в Кембридж. Если уж вы заговорили об этом, господин выпускник школы для недоразвитых.

— Но пойдет-то она в Суссекский?

— Да.

— Хороший выбор! Этот университет славится свободой нравов, а ты не знал, что ли? Они там трахают друг дружку во все щели.

— По-моему, знаешь, чем это пахнет? Виноградом, который зелен.

— Ты что, не веришь? На, держи, — и он передал ему вырезку из газеты. — Это «Санди телеграф». Про то, что в Суссекском травку курят почем зря.

— Чего-чего?

— Травку. Да не ту, что на газоне растет. Имеется в виду марихуана. Наркотик. У девчонок от него бешенство матки начинается.

Блум аж затрясся.

— А знаешь, что увидели полицейские, когда вломились на вечеринку группы «Роллинг Стоунз»? Какой-то хмырь там девке в письку шоколадный батончик вставил и сосет! Но у студенток Суссекса другая специализация. Позиция «бутерброд»: девчонка в середине, а пацаны ей суют с обеих сторон.

— Я тебя когда-нибудь убью. Нож под руку подвернется, ведь засажу как нефиг делать.

Гарри благосклонно улыбнулся.

— Ну ладно, глянем пока, сколько ты тут ошибок напропускал, — и вышел в коридор.

А в коридоре, у двери, ведущей в исповедальню Отца Хоффмана, сидел человек.

— Пользуясь случаем, я бы хотел сообщить вам, — обратился к нему Гарри, — что мне очень понравился ваш первый фильм.

— Ну спасибо, — рассеянно пробормотал Джейк, уже вскочивший, чтобы проскользнуть к Хоффману.

Сестра Пински, стесняясь обратиться лично, оставила у Гарри на столе записку:

и так далее, в том же духе. Вплоть до того, что зарифмован в приглашении был не только призыв тем или иным способом откликнуться, но даже адрес с почтовым индексом 8-го района Северо-Западного Лондона и номер домашнего телефона.

Подписано Сандрой Пински, Вивианой Голд и Руфью Флэм.

Что ж, почему бы и нет, — повертев бумажку в руках, пожал плечами Гарри.

— Ну что, — спросил Джейка Оскар. — Какие достижения?

— В общем, на данный момент похоже, что они выполнят условия контракта и все мне выплатят.

— А-га.

— А если так, Оскар, то будет здорово, если вы научите меня, как забрать деньги. Не хотелось бы утром их получить, а к вечеру чтоб половину отняли в виде добавочного налога; понятно, да?

— Да вам не обязательно даже… — заговорил Оскар, потянувшись к трубке настольного телефона, — для начала их даже и в страну-то ввозить не обязательно.

Для начала у Джейка были серьезные сомнения, снимать ли этот фильм вообще, но пропускать через себя поток сценариев, в большинстве своем бездарных, надоело. К тому же из-за беременности Нэнси то, что пришлось бы снимать за границей, он не рассматривал. Все обрыдло, все раздражало. И он сглупил: дал своему агенту себя уговорить.

С первого дня над будущим фильмом стояли не те созвездия. Не успели начаться съемки, как Джейк возненавидел сценарий. Жутко разругался с актрисой — сногсшибательно красивой, но пустенькой британочкой, которой предстояло исполнять главную роль. Она придерживалась макробиотической диеты, читала брошюрки по дзену и была абсолютно убеждена: чтобы пройти по дороге из желтого кирпича к всемирной славе[307], надо быть девушкой сверхсовременной. Все в ее мире было или суперским, или отстойным, а люди оценивались по тому, прикольные они или тормоза. Она была не прочь сняться обнаженной и сразу дала об этом знать Джейку, причем не один раз, а дважды (но, разумеется, только в том случае, если такая сцена будет «художественно оправданной»).

Первый день съемок у Джейка всегда шел со скрипом, а тут еще продюсер стоял над душой — с того самого момента, как Джейк взялся за видоискатель. День казался бесконечным, вымотал все силы, а когда кончился, оказалось, что снять удалось всего минуту, причем паршивенькую, что было ясно сразу, еще до завтрашнего отсмотра «потоков». Который происходил в полдень в просмотровом зале в присутствии продюсера, исполнительницы главной роли, ее агента и прочих; все были злобные, все в поту. Когда зажегся свет, никто не произнес ни слова, боясь высказаться не в масть продюсеру. А тот в дальнем углу уже что-то шепотом обсуждал с оператором-постановщиком, звездой и ее пронырливым агентом.

Объявив, что ждет всех на площадке через двадцать минут, Джейк вышел вон, чтобы немного передохнуть в обществе своих «генералов свиты»; многих из них он нанял для участия в проекте официально.

— Да плюнь ты, Янкель, не позволяй ему портить себе настрой! Он же известный гроббер[308].

В тот же день чуть позже, когда снимали сцену в ресторане, все пошло вразнос окончательно. Звезда, хлопая накладными ресницами, приклеенными вопреки возражениям Джейка, повернулась между дублями к нему и указала на массовку, торчавшую под жаркими софитами с полудня: отрепетировали — мотор — стоп, опять репетиция — мотор — стоп, раз за разом, только для того, чтобы она с едущей за ней следом камерой могла через эту толпу горделиво протиснуться, правильно произнеся свои три короткие реплики. Она повернулась и, чарующе улыбаясь все еще скрюченному у камеры оператору, говорит:

— Это что там у вас за уроды?

— Кто?

— Ну, эти рожи, что вы там собрали. Это статисты или гопники с большой дороги?

— Это мои друзья, — скрипнул зубами Джейк. — А куда это вы направились?

— А что, еще мало дублей?

Мало! Потом был и пятый, и десятый, и еще, и еще — к вящему озлоблению продюсера. Потом опять, и еще два раза, пока она не убежала в свою грим-уборную. Растерянный продюсер за ней.

Еще не было шести, когда агенту Джейка в офис доставили с нарочным письмо. Джейк отстраняется от съемок.

— Скажи ему, пусть не переживает, — сказал на это Джейк. — Я сам ухожу.

— Нет, не уходишь. Изволь в понедельник быть на площадке. Продолжай снимать.

— Не надо на меня давить!

Во вторник провели совещание, потом в среду второе, с адвокатами. В четверг удрученный агент пригласил Джейка на ланч, во время которого сообщил, что Джейка заменили другим режиссером.

— Их условия соглашения я отклонил. Стою на том, чтобы тебе выплатили весь оговоренный гонорар.

— Эх да ни фига себе.

— Если это дело выгорит, тебе нельзя будет подписывать контракт на следующий фильм в течение всего того времени, пока ты должен был бы работать над этим. Иначе деньги отберут.

Джейк рассмеялся.

— Что ты находишь в этом смешного?

— Вот черт, за то, чтобы я не работал, мне будут платить зарплату, больше которой я не получал никогда в жизни!

— Пусть это тебя особо не тревожит. Из режиссеров, с которыми я сотрудничал, нет ни одного, с кем подобное не случалось хотя бы однажды.

Ходить стало некуда, делать нечего (разве что с Хоффманом на пару прятать и перепрятывать деньги от налогового ведомства), и Джейк пристрастился долго спать, а потом бродить пешком, постепенно продвигаясь в сторону Суисс-Коттеджа, где наведывался в киоск «У.Г.Смита»[309], чтобы купить «Геральд трибьюн». Чуть ли не каждый день он проходил мимо магазина одежды, где работала Руфь. Обычно в таких случаях Руфь стучала по стеклу, отчего он дергался, сбиваясь с мысли. Она махала ему рукой, он махал в ответ, но через некоторое время эта пантомима удовлетворять ее перестала. Руфь повадилась подзывать Джейка к двери.

— От Джозефа ничего не слышно?

— Нет.

— Извините, конечно. Но ведь в том, что я спрашиваю, нет ничего дурного, правда же?

Или на другой день:

— Быстро. Гляньте вон туда. Да нет, через улицу. Видите даму, которая садится в «бентли» с шофером?

— Ну, вижу.

— Это кузина леди Коэн. Как ни придет к нам в магазин, просит, чтобы ее обслуживала именно я. С такими иметь дело — одно удовольствие. Не то что с какой-нибудь яхной из Голдерс-Грин, если вы понимаете, о чем я. Ну как, что новенького?

Джейк озадаченно хлопает глазами.

— Ну, в смысле, насчет Джозефа. От него есть что-нибудь?

— Руфь, я вас умоляю. Я с детства с ним не виделся. С детства!

За каких-нибудь пять минут до прихода няни — Руфь как раз ткнула за ухо пробочкой от флакона с духами — ее позвали в коридор к телефону. Звонила Сандра Пински. Увы, она все-таки не придет.

— Но почему? — огорчилась Руфь.

— Хочешь по правде? — Сандра не сдержала смешка. — Так-то я бы с дорогой душой…

— А-аааай, — простонала Руфь. — Ладно тебе!

— У меня с бойскаутами общий девиз: «будь готов!»

И много ты преуспела — благодаря твоей всегдашней готовности? Впрочем, вслух Руфь ничего похожего не произнесла.

— Ты что, не можешь позвонить своему доктору, чтобы он оставил рецепт в приемной? Зайдешь, заберешь.

— Да я звонила уже, но он торопился, как раз уезжал на уик-энд. Я ему: доктор, я же без таблеток осталась! Каких таких, говорит, таблеток? Ну этих, говорю. В таком случае, лапушка моя, — сказал он мне, — до понедельника я на вашем месте трусишки-то не снимал бы! — Тут она снова залилась хихиканьем. — Ведь вот же гад какой, а?

— У него должен быть в клинике заместитель. Надо же людям к кому-то обращаться, пока его нет! Найди его, спроси рецепт.

— Да есть, но он пакистанец. Ой, Руфочка, ну как можно? Я со стыда сгорю.

— Да ладно! — Подобную возможность Руфь отмела с порога. — Брось ты!

— Да и надеть мне нечего. А кстати: я оставила приглашение мистеру Штейну. В субботу придет. Ты с ним поосторожней, дорогая. Так по нему вроде не скажешь, но у него одно на уме.

— Ну, может, все-таки придешь?

— Приходи лучше ты ко мне. Будем смотреть «Мстительниц»[310]. Первую серию я видела. На той неделе еще.

— Ладно, поняла. До меня, как до жирафа. Ну пока, — сказала Руфь и повесила трубку.

На «Вечера дружеских знакомств» Руфь решила больше не ходить: во-первых, ей надоело изображать из себя двадцатисемилетнюю, да и выкаблучиваться перед якобы сорокапятилетними (ага, будто бы!) жалкими типами, большинство из которых давно разменяли полвека, надоело до полусмерти. Тем более что знать они хотят единственно, сколько ты стоишь в смысле приданого, а нет его, так давай сразу в койку.

Быстро глянув в «Джуиш кроникл», убедилась, что в галерее «Бен Ури»[311] нынче ничего нового; нет там сегодня и никакой лекции. Сходила через улицу, купила четверть фунта конфет и «Ивнинг ньюс».

Ниагарский водопад. Дина Дурбин. Ну да, и Джозеф Херш, подумала она. Спасибочки.

У булочной Гродзинских[312] ее остановила миссис Френкель.

— Сегодня Голду опять в больницу увезли. Ты, наверное, видела «скорую» у подъезда.

— Нет, не видела.

— Выпадение матки, она даже ходить не может. Не понимаю: я думала, ей уже все вырезали.

— Это я не знаю! — сказала Руфь.

— Да уж, неизвестно, что лучше — состариться или умереть молодой. А куда это ты идешь? Вся такая нарядная!

— В Букингемский дворец, кушать латкес. Куда же еще-то? — и Руфь побежала к автобусу.

А что, подумала она, может, и впрямь в Канаде началась бы новая жизнь. Без этих вездесущих йент соседок, вечно сующих нос, куда не надо. Собрать чемодан, купить билет и понеслась! Прощайте, вешалки с платьями; с приветом, ежевоскресные чаепития в Эджвере, где жена брата каждый раз как с ножом к горлу: «Ну вот, прошла еще неделя, ты с кем-нибудь познакомилась?» В Австралию, в Канаду, в Южную Африку — куда угодно! Даже брат, который каждый день читает «Файненшл тайме», говорит, что в Канаде у нее было бы больше шансов. Он сам бывал в Торонто; там, между прочим, мэр еврей. И правительство там не жмет из тебя, как из лимона, последние соки.

А еще в Канаде Нельсон Эдди с Джанетт Макдональд снялись в фильме, припоминала Руфь. Вот только название ускользает[313]. «…Найдется ли десять отважных мужчин, надежных и смелых мужей…»[314] Да что там десять, одного бы найти!

К ночи у завода кончился завод. Чтобы закапывать в нос, лопаты не надо. Как вернулись с острова, не едим больше острого… Покачиваясь на сиденье автобуса, идущего от Чаринг-кросс к вокзалу Виктории, Руфь расстегнула туго набитую, полную всевозможных карточек и купонов сумку и убрала туда словарь омонимов, продолжая повторять про себя самые заковыристые: не вы, но Сима страдала невыносимо… и еще: в анкете сложной бедный граф не смог заполнить пары граф.

Вечер стоял отвратный: холод, дождь, — что ж, тем более кино посмотреть можно, подумала Руфь, присоединяясь к кучке людей, закрывающих зонтики перед входом в Кэкстон-холл[315]. Обежав глазами доску объявлений, Руфь уже знала, что на первом этаже занимается группа йогов, рядом Общество Шопенгауэра и Орден друидов (бррр!) — эти собираются раз в месяц. Канадская катавасия, как она и ожидала, оказалась в главном зале, где ей с трудом удалось отыскать свободное сиденье.

Собрал чемоданы и в путь. Делов-то! Двадцатый век на дворе.

Люди кучкуются, болтают, многие не первой молодости и не скрывают этого, но больше все-таки молодых, с маленькими детьми на коленях. С напускным равнодушием усаживаясь в кресло, Руфь предложила конфетку молчаливому мужчине по соседству и нервно осведомилась:

— А вам в Канаду зачем?

— Да здесь продвинешься, пожалуй!.. Пока начальник не помрет, сиди, жди.

— А вам? — повернулась она к мужчине по другую руку.

— Мне дико надоел Гарольд Вильсон.

— А наша семья здесь уже много поколений. Я просто так зашла, подружку ищу.

Кино, которое им показали, было о путешествии через всю Канаду, от Галифакса до Ванкувера. Цветное, с демонстрацией всех природных красот и чудес страны, а попутно диктор пылко нахваливал возможности, которые открываются здесь перед каждым. После того как в финальных кадрах фильма на крыльцо парламента в красном мундире и синих галифе взошел капрал конной полиции, свет вновь зажегся, и на сцену выскочил юркий улыбчивый малый из Департамента гражданства и иммиграции.

— Какая здесь сегодня публика прекрасная! Потрясающе! Я уже чувствую, что завтра утром ко всем инспекторам иммиграционной службы выстроятся очереди.

В ответ вместо криков «ура» осторожное покашливание.

— Канада нуждается в людях, причем именно в ТАКИХ, потому что люди нужны не всякие.

Понятно, дешифровала Руфь. Куда ни сунься, везде антисемиты.

— У нас много, много рабочих мест, которые просто плачут по вам горькими слезами — и это при том, что уровень жизни у нас один из самых высоких в мире.

Молодой человек вызвал на сцену троих экспертов, и те тоже радостно заулыбались, стараясь вызвать в аудитории прилив энтузиазма.

— Вам нужны неквалифицированные рабочие? — спросил какой-то мужчина.

— Вопрос на засыпку. Если имеется в виду девятнадцатилетний юноша, то, конечно, он всему научится, но если речь идет о мужчине сорока лет, причем о таком, который чаще сидел на пособии, чем работал… В общем, вы сами его вырастили, вы его и содержите, нам таких не надо.

— Вообще-то я инженер.

— Ну, в вас с первого взгляда виден профессионал, сэр. Я так и понял, что ваш вопрос носил отвлеченный характер.

— Но если в Канаде все так расчудесно, почему многие иммигранты возвращаются?

— На это отвечу я, — пустив петуха, отозвался самый молодой из экспертов и подмигнул первому ряду. — Тоска по родине. Плохая приспособляемость. Если вашей жене надо видеться с мамочкой каждый день, а по воскресеньям четырежды, то, уезжая в Канаду, лучше взять тещу с собой.

— А как там с безработицей?

— Три и девять десятых.

Раздался чей-то смешок.

— Ну да, я согласен, зимой уровень выше, но…

— А в тысяча девятьсот шестьдесят первом году у вас рецессии разве не было?

— Рецессии? Нет. Некоторое замедление роста — да. Но в настоящий момент у нас бум. Настоящий бум. Нам нужны люди, хотя и не любые. Нужны британские иммигранты.

— А что с медицинским обслуживанием?

— Это очень, очень хороший вопрос. У нас нет бесплатной медицины, но есть частные страховки, которые стоят очень недорого.

— Дело в том, что у меня четверо детей.

— Послушайте, если вы из тех, кто бежит в районную поликлинику с каждым чихом и проводит там весь день только потому, что это бесплатно…

В конце концов, Руфь тоже встала и тихим голосом начала:

— Вот мне, например, за сорок…

— Громче, пожалуйста.

— Я для знакомых узнаю. Им за сорок, и они работают в магазине одежды. Каковы их шансы устроиться на работу в Канаде?

— Это очень хороший вопрос. Я рад, что вы его задали. В общем-то если ваши знакомые мужчины, то их шансы… ммм… не сказать, чтобы очень хорошие. Ну, сами понимаете: пенсионные отчисления, то да се… А вот женщин многие магазины предпочитают брать на работу таких, у кого брачный возраст уже заведомо пройден.

— A-а, поняла, спасибо. Большое, большое вам спасибо.

Слегка этого стыдясь, Джейк тем не менее изменил маршрут — стал к «У.Г.Смиту» ходить другим путем, но иногда, задумавшись, сбивался на привычный. Однажды, недели две спустя, Руфь вновь его остановила. Не сможет ли он опять с ней в полшестого встретиться. Сможет, почему бы и нет?

— Пепси? — спросил Джейк, с любопытством ожидая, что она скажет.

— Нет. Лучше лимонад. «Канада-драй», если не возражаете.

На сей раз она была с сеткой, из которой торчал пучок сельдерея. Кроме него в сетке виднелись две консервные банки, причем с обеих этикетки уже содраны. Джейк заказал двойной джин с тоником для себя и лимонад «Канада-драй», после чего, откинувшись в кресле, приготовился слушать.

— Я помолвлена, — с гордым видом провозгласила Руфь и добавила со смешком: — Или вы эту страницу «Таймс» обычно пролистываете не глядя?

Джейк поздравил ее.

— Он очень, очень симпатичный мужчина. Очень начитанный, хорошо разбирается в политике. Читает «Нью стейтсмен» и «Трибьюн». Уже кое-что, не правда ли?

— Пожалуй.

— Поэтому, вы знаете, мне очень понадобятся деньги.

— Какие деньги? — сразу проснулся Джейк.

— Те семьсот фунтов. Которые у меня взял Джозеф.

— Но я-то тут с какого боку? — изумился Джейк, неотрывно следя за тем, как она старательно сковыривает этикетки от обеих бутылок «Канада-драй».

— Как с какого? Скажите ему, что мне нужны деньги. Мой Гарри в материальном смысле добился не многого. Этот аспект жизни его не интересует.

— Руфь, в последний раз вам говорю: я не видел его уже много лет.

— Ай, да ладно. Сколько можно — одно и то же!

— Боюсь, что вам придется поверить мне на слово.

— А может быть, эти деньги вернете мне вы?

— С чего бы это?

— Между прочим, Гарри смотрел ваш фильм, но, должна вам сказать, не очень-то он ему понравился. В нем, говорит, мало правды жизни. Говорит, что, когда вы изображаете жизнь рабочих, вы явно делаете так, чтобы богатые над ними смеялись. А еще, по его мнению, в вас чувствуется тяга к саморазрушению.

— А что ваш брат? Он насчет Гарри провел расследование?

— Гарри скрывать нечего. Его жизнь — открытая книга, от и до. Хотите знать правду про Джозефа — почему он дал тягу? Все просто: почувствовал, что я слишком хороша для него. Я бы не смогла долго с ним уживаться.

— Ну-у, я желаю вам с Гарри всего самого лучшего. Я…

— Этот ваш братец Джозеф… тоже мне французский аристократ! Весь проспиртован, еще немного, и синий станет. Он ведь пьяница неисправимый!

— Да мы, Херши, вообще-то все такие — саморазрушители, самоненавистники. У нас ведь вся семейка сумасшедших.

— Не знаю уж, что так исковеркало в детстве его психику. Да и от любви ко мне он, видимо, очень страдал, но…

— Вот уж это наверняка.

— Ах вот вы как! А на первый взгляд такой джентльмен, такой воспитанный! Какое вы имеете право так со мной разговаривать?

— Извините.

— Потому-то он тогда и уехал на две недели якобы в командировку. А на самом же деле в запой ушел. Что ж, я, слава богу, в нем вовремя разобралась. Зла на него не держу. Мне его просто жаль.

— Я передам ему это.

Победно улыбаясь, Руфь откинулась в кресле.

— Как я вас поймала, а?

— Да боже ты мой. Я имел в виду, если когда-нибудь увижу!

— Я поймала вас на лжи. Поганой, мелкой. Почему бы вам это не признать?

— Да черт вас подери, Руфь! Я его в глаза не видел больше двадцати лет уже!

— А меня он конечно же нарочно водил за нос.

— Увы, это так. Как это ни прискорбно.

— Ладно, не волнуйтесь. Бывает хуже, хотя и реже. Зато Гарри — уж какой привлекательный мужчина!

— Я очень рад за вас.

— Ну, еще бы! Однако на сей раз брат заставил меня поклясться, что я не буду судьбу испытывать. Никаких скоропалительных замужеств через две недели знакомства. Сказал, вроде как, прежде чем плюхаться, попробуй водичку, если вы понимаете, о чем я.

— Понимаю.

— Сирил говорит: попробуй сперва водичку, как, мол, там туфелька — по ноге ли? И он прав. Викторианские времена миновали, правда же?

Джейку некуда было ходить, нечего делать, зато платили за ленивое безделье будь здоров как. Плату эту он считал нечестной и ловко прятал в оффшор.

«Настанет день, когда ты сможешь мной гордиться, — сказал он когда-то отцу. — Я буду знаменитым кинорежиссером».

«Слушай, не засирай мне мозги, — отмахнулся тогда Иззи Херш. — Хочешь, чтобы я тобой гордился? Начни зарабатывать на жизнь. Прочно встань на ноги».

Вот поди знай, папа. Поди знай.

Джейк читал, по вечерам водил Нэнси в кино, а среди ночи вдруг просыпался и шел курить, ожидая, что вот-вот раздастся звонок междугородней, и ему скажут, что отец умер. Написал Ханне письмо, в котором рассказал о своей поездке в Израиль и, упоминая о том, как искал Всадника в Геенне, посетовал, что тот опять ускользнул. Привел в порядок свою библиотеку, разложил по годам и месяцам все старые номера «Энкаунтера». Купил и оснастил ярлычками стальной картотечный шкаф. Выполол в саду сорняки.

Он как раз снова разбирал бумаги, когда в дверь позвонили. Маленький, глумливо ухмыляющийся незнакомец представился как жених миссис Флэм.

— Хотите выпить? — гостеприимно осведомился Джейк.

— Так рано не пью.

Джейк налил себе джина с тоником. Гарри Штейн высморкался и огляделся с таким видом, будто все, что видит, хочет вобрать в себя. Ковер из магазина «Каса Пупо», кресло с подголовником от «Хила с сыновьями». Кухонная дверь приоткрыта, виднеется огромный сверкающий холодильник.

— Неплохо, — проговорил он. — Очень неплохо.

В кухню за кубиками льда Джейк не пошел, решил, что питье сойдет и теплое.

— Ах, Руфочке бы такую квартирку! Но нет, такую она не может себе позволить. Из-за вас, американцев, да озверелых рахманов цены на жилье повсюду взлетели за облака.

— Так вы, что ли, дом себе присматриваете?

Гарри ухмыльнулся.

— А не хотите снять на все лето? Мы, наверное, в Испанию уедем.

— Повезете ваши доллары Франко! — обрадовался Гарри.

Черт бы тебя драл, подумал Джейк и все-таки пошел в кухню за ледяными кубиками.

— А вы знаете, сколько политзаключенных до сих пор томятся в застенках франкистской Испании?

— Да я и сам фашист.

— Вот только дурочку валять не надо.

— Что вы хотите, Гарри?

— Слышите, самолет летит. Американский!

— Я канадец.

— День и ночь они летают у нас над головой с ядерными бомбами на взводе. Одна уже упала в Гренландии. Другая в Испании…

— Вы полагаете, на очереди Северо-Западный Лондон?

— А вы юморист.

— Послушайте, Гарри. Я тоже читаю «Нью стейтсмен». И все-таки — чего вы хотите?

Гарри прикурил сигарету, горелую спичку сунул обратно в коробок.

— А все потраченное за отпуск впишете в графу «накладные расходы»?

— Не исключено.

— А у меня вот подоходный налог вычитают прямо из зарплаты. Платят якобы тридцать пять в неделю, а домой приносишь двадцать шесть. А вы сколько?

— Это не ваше дело. Так чего же вы все-таки хотите?

— Семь сотен фунтиков.

— А, так вы сумасшедший!

— Просто скажите вашему двоюродному брату…

— Я уже говорил Руфи, что не виделся с ним много лет. И местопребывание его мне неизвестно.

— Я в этом сомневаюсь.

— Вы — что?

— Я могу передать это дело своим адвокатам.

— Чтобы взыскали?

— Надеюсь, вы понимаете, что в этой стране пособничество мошеннику столь же серьезное преступление, как и само мошенничество.

— О’кей, можете подавать на меня в суд.

— С другой стороны, если вы готовы уладить спор, не доводя до…

— Нет, не готов, Гарри. Если бы я даже захотел заплатить долг Джо, в настоящий момент у меня как раз туго с деньгами.

— А почему не снять с номерного счета в швейцарском банке?

— А вдруг там пусто?

— У нас разные понятия о том, что такое пусто. Вы со мной согласны?

— Н-ну, пожалуй, согласен.

— Руфь на ногах весь день — с девяти до пяти. Зарабатывает варикоз вен. Встает каждое утро в семь, вы не знали? Умывает и кормит детей, закидывает их в муниципальный детский садик и больше их до вечера в глаза не видит. А вечером надо еще белье оттащить в прачечную. У вас ведь есть стиральная машина?

— Ну, а как же. У нас и помощница по хозяйству есть.

— Неплохо. Очень неплохо.

— Я тоже так думаю. Что ж… — Джейк бросил взгляд на часы.

— То есть это ваше последнее слово, так? Вы не станете платить долг вашего брата?

Джейк кивнул.

— И вы совершенно не помните, чтобы мы раньше где-то встречались?

— Нет. Извините.

— Не стоит извинений. Меня вообще мало кто замечает. Привык уже, знаете ли.

Но и после этого Гарри в дверях замешкался.

— Вы сказали, у вас сейчас туго с деньгами, мистер Херш, и что, даже если бы вы захотели, вы не могли бы выкроить нужную сумму. Жаль, жаль. Потому что мне доподлинно известно, что в настоящее время вам каждый месяц платят больше, чем я получаю на руки за год.

— Кто это вам сказал?

— Я просто обратил ваше внимание на то, что вы солгали.

— И где же это мы с вами встречались, Гарри?

— То есть вы хотите сказать, что мы живем настолько в разных мирах, что нам уже и встретиться невозможно?

— Заметьте-ка, это вы сказали!

У Гарри порозовели щеки.

— А теперь все-таки скажите, каким образом вы посвящены — или думаете, что посвящены, — в мои частные дела?

— Поскольку вы солгали мне в одном, думаю, вы покривили душой и в отношении своего брата. И знаете, где в данный момент обитает Джозеф Херш. Или де ла Хирш. Знаете и покрываете его.

— Да вы просто сами не понимаете, о чем говорите!

Сразу после того, как Гарри вышел, Джейк заметил огромную круглую дыру, прожженную в обивке нового кресла от «Хила с сыновьями». Это надо же, каков стервец, подумал Джейк не без смутного восхищения. Ведь он это сделал нарочно!

Следующим утром почта доставила длинное ругательное письмо. Чего в нем только не было: Линдон Б.Джонсон, война во Вьетнаме, Барри Голдуотер, ЦРУ, убийство Малкольма Икс, общество Джона Берча, вкупе с более отдаленными по времени, но оттого не менее вопиющими проявлениями злокозненности Соединенных Штатов. Джейк передал письмо Нэнси и развернул «Таймс».

Нэнси была на восьмом месяце беременности и спать ложилась рано. Джейк тоже. Вдруг в три часа утра его разбудил телефон. Отец! — подумал он. Сказал «алло», но никто не ответил. Алло! Алло! На другом конце линии слышалось дыхание и ничего больше.

— Гарри, ты мудак!

Вновь засыпать Джейк поостерегся. Закурил сигариллу, вытащил из груды журналов и сценариев, высящейся на прикроватном столике, «Жизнеописания поэтов» Сэмюэля Джонсона и стал ждать. Через двадцать минут телефон зазвонил снова.

— А трубку снять не хочешь? — спросила Нэнси.

— Нет. Спи, спи, пожалуйста.

Утром по почте пришла брошюрка про ужасы фашистского режима в современной Испании. На ее обложке красовалась одна из карикатур Вики Вайса[316]. Сравнения с качеством материалов, предоставленных Джейку в испанской туристической фирме (о красотах и радостях Торремолиноса), брошюрка явно не выдерживала, но он все же нехотя поделился с Нэнси сомнениями: может быть, лучше переиграть на Лазурный берег? С грудным-то ребенком!

Зачем? Ну как зачем: молоко там неизвестно какого качества — вдруг не подойдет младенцу? Нэнси возразила, что младенца она собирается вскармливать грудью, как и прежде. Ну, это, конечно, да, но там во всё кладут оливковое масло, а дети его не любят. А не слишком ли дорог для нас юг Франции? Ну, как бы да, дороговат, но в Испании ведь почему дешево? Потому что там ужасно недоплачивают голодающим рабочим. Мало того: туризм это одна из подпорок, на которых держится коррумпированная диктатура. Ну надо же, а не поздновато ли воспитывать в себе такую сверхчувствительность, такую воспаленную социальную совесть? Других-то за подобные выверты он всегда нещадно высмеивал! Да, поздновато. Да, черт подери, высмеивал!

После дискуссии Нэнси из кухни перешла в спальню, а Джейк отправился на прогулку, Сэмми увязался за ним.

— Эй, — сказал Джейк, — глянь-ка, кто это на той стороне улицы? Малый в форме твоей школы!

Но посмотреть Сэмми не соизволил. Только спросил:

— Он за собой слона ведет?

— М-мм, нет.

— Тогда это не Роджерс.

После обеда Джейк уселся перед телевизором. Сперва новости, которые он всегда смотрел с сурдопереводом, чтобы, если вдруг оглохнет, кое-какие начатки языка глухонемых в голове уже имелись. Потом «Рожденные жить».

Гарри не звонил до двух ночи.

— Не отвечай, ну его, — поморщилась Нэнси. Однако Джейк уже схватил трубку.

— Гарри, если ты еще раз сюда позвонишь, я заявлюсь к тебе домой и оторву тебе башку на хер.

Никакой реакции. Но дыхание слышно.

— А если это не он? — спросила Нэнси.

— Да ну, глупости.

Джейк набрал номер Гарри. Гудки… гудки… Наконец прорезался Гарри:

— Алло, — да еще и голосом таким — нарочито заспанным и хриплым.

— Гарри, это Херш. Джейк Херш.

— Ну и чем я обя…

— Если не перестанешь звонить сюда по ночам, я тебя сдам полиции.

— Вы о чем?

— Ты меня слышал, Гарри.

— Что за безобразие!

— Гарри, я вот о чем подумал. Может быть, я живу в таком доме и зарабатываю по сравнению с тобой так много денег просто потому, что я умен и талантлив, а ты безмозглый болван и бездарь.

Последовала долгая мучительная пауза. В конце концов Гарри подал голос:

— Сомневаюсь.

— И тем не менее это так! — проорал Джейк. После чего повесил трубку, но тревога не отпускала. Да к ней еще добавился стыд.

— По-моему, тебе не надо было ему это говорить, — сказала Нэнси.

— Ну хорошо, не надо. Но я ведь уже сказал!

Телефон зазвонил снова.

— Вот видишь, это совпадение. Звонит просто какой-нибудь сумасшедший, который о нас и знать ничего не знает.

С этими словами Нэнси сняла трубку, сунула ее под подушку и сказала:

— Все. Всем спать.

Утром, когда они завтракали, явился полисмен (к счастью, не Майкл Хор). Оказывается, некий мистер Гарри Штейн жалуется, что посреди ночи его будили телефонными звонками угрожающего характера. От возбуждения раскрасневшись и чересчур спеша, Джейк объяснил, что, напротив, сэр, это ему всю ночь досаждали звонками, а он всего лишь предупредил мистера Штейна, чтобы тот от него отстал.

Откуда мистеру Хершу известно, что ему звонил именно мистер Штейн?

— Я рад, что вы задали этот вопрос. Потому что, — тут Джейк замялся, — когда я не был знаком с мистером Штейном, со мной никогда ничего подобного не случалось.

А еще какие-нибудь доказательства у мистера Херша есть?

Конечно. Но огласит их мистер Херш не сейчас, а в подобающий момент.

Что ж, как бы то ни было, не будет ли мистер Херш так любезен обещать, что не побеспокоит больше мистера Штейна?

Будет, будет, куда он денется!

Едва бобби за дверь, Джейк забрался на свой чердак и позвонил Гарри.

— Послушай-ка… Ну ты… прямо я не знаю… Хитрый ты жук!

— Да ну? Не может быть. А мне показалось, ты сказал, что я — цитирую — безмозглый болван и бездарь, конец цитаты.

Да подавись ты до смерти в сортире бумагой!

— К вашему сведению, мистер Херш, хотя и не материально, но интеллектуально я принадлежу к двухпроцентному слою сливок общества.

— Ха-ха. Крепко загнул. И кто это сказал?

— Менса.

— А что это такое?

— Латынь вам, стало быть, неведома. Я правильно понял?

— Так это же мертвый язык!

— Менса по-латыни значит стол. Так называется общество, что-то вроде круглого стола, и я к нему принадлежу; от поступающего туда требуется одно: чтобы уровень его интеллекта был выше, чем у девяноста восьми процентов окружающего населения[317].

— После всех этих твоих всхлипываний по поводу Испании ты, оказывается элитист! Мерзкий поганенький фашистик.

— Менса не имеет ни политической, ни религиозной направленности. В ней нет дискриминации по признаку расы, цвета кожи или социального положения. Если мы элита, то наша элитарность определяется не рождением, воспитанием или богатством, а базируется исключительно на внутренне присущей нам интеллектуальности.

— Так. Погоди, погоди. Минуточку. Ты пытаешься убедить меня, мелкого замухрышку, в том, что ты принадлежишь к интеллектуальной элите?

— Я утверждаю, что это научно доказанный факт.

— Да над тобой просто посмеялись, Гарри!

— Неужто?

— Сколько ты платишь за то, чтобы состоять в этом вашем дурацком клубе? Сколько с тебя содрали?

— Я прошел тест, доказывающий мою пригодность.

— Ну, если ты прошел, так это и мой сынишка Сэмми сможет. Причем с завязанными глазами.

— То есть вы были бы и сами не против подвергнуться подобной проверке?

— Ну… гм… конечно! Только вряд ли у меня на эту чепуху время найдется.

— А, ну понятно.

— Понятно ему! Хорошо, согласен. И где мне этот тест добыть?

— Я позабочусь, чтобы вам его прислали.

— Отлично. Ставлю десять против одного, что я заработаю баллов больше, чем это когда-либо удавалось тебе. Интеллектуальная элита, ё-моё!

— Я принимаю пари, мистер Херш. Значит, договорились?

— Конечно, договорились. Но уж, по ходу дела, не надо больше звонить среди ночи, ты понял?

— Я отвергаю это обвинение.

— Просто запомни, что я сказал.

— А насчет денег, которые ваш двоюродный брат должен Руфи, у вас никаких соображений не появилось?

— Нет. Все. Пока.

За завтраком Нэнси решила от разговоров воздержаться. Налила Джейку еще кофе.

— И что это со мной такое? — вдруг воскликнул он. — Куда ни ступишь, зыбучие пески!

Укажите, который из четырех пронумерованных рисунков подходит на свободное место.

Вставьте недостающее число.

Дополните следующий ряд:

Зачеркните лишнее.

Боже, какой бред! Абсолютная ахинея.

Фи! Детская игра какая-то.

И уж во всяком случае, вряд ли эти ребусы способны что-либо доказать.

Великий Инквизитор каждый год призывал Джейка к себе в офис, посылая уведомления о перерасчете налоговых выплат, и делал это уже седьмой раз с 1960 по 1966 год, в сумме истребовав за это время уже семь тысяч двести фунтов. И каждый раз надо срочно — уплатить не позднее чем через тридцать один день.

— Но сейчас-то я им зачем? — спросил Джейк Оскара Хоффмана.

— Ни о чем не волнуйтесь. Они пойдут на компромисс. Это они всегда так.

В офис Великого Инквизитора Джейка сопроводил Хоффман, и после обмена любезностями…

— О! — воскликнул Джейк, углядев на подносике для исходящих номер журнала «Танец и танцовщики». Я смотрю, вы тоже любитель балета!

— Есть немного.

— Как вы находите Нуриева в роли Ромео?

— Боюсь, что мое мнение не совпадает с большинством. Мне кажется, его перехваливают.

— Как здорово, что вы это сказали! Я и сам так думаю.

Инспектор, нескладный мальчишка лет двадцати с небольшим, просмотрел листы с отчетностью за первый год деятельности фирмы «Джейкоб Херш продакшнз лимитед» и вслух прочитал:

— На первом годовом собрании акционеров двенадцатого октября тысяча девятьсот шестидесятого года председательствующий объявил, что при обороте в десять тысяч фунтов получено прибыли восемьсот сорок один фунт девятнадцать шиллингов шесть пенсов. Дивидендов решено было не выплачивать. Я правильно понял?

— Так ведь давно это было, вы ж понимаете.

— М-м? — промычал инспектор и поджал губы.

— Насколько я могу припомнить — да, так и было. Я в тот год на какую-то ерунду кучу денег выкинул.

— По документам судя, — вновь заговорил инспектор, сверяясь с разложенными перед ним бумагами, — платили вы в основном наличными, и всякий раз деньги уходили в Канаду.

— Я знаю, что любовь к родине в наши дни из моды вышла, — сказал Джейк. — Но сам-то я немного сумасшедший, поэтому считаю, что те канадцы, которым повезло жить здесь, где такой замечательный театр и балет, должны как-то помогать писателям, вынужденным сводить концы с концами дома. Я все еще надеюсь получить когда-нибудь хороший канадский сценарий, хотя вновь и вновь на этом обжигаюсь.

Оскар Хоффман заулыбался: видимо, оценил хорошего ученика.

— Я вижу здесь выплату аванса в тысячу фунтов некоему Жану Беливо[318], автору сценария, проживающему по адресу Форум Апартментс, ул. Сент-Катрин, Монреаль.

— А, помню, был такой оболтус. Лучше бы я с ним не встречался. Деньги пришлось списать. Черт-те что понаписал, а не сценарий.

— И еще: в том же отчетном году вы выплатили другой аванс — также тысячу фунтов — некоему Джону А. Макдональду[319].

— Он оказался пьяницей. Но я все же до сих пор надеюсь что-нибудь поставить по тому его сценарию, вот ведь как…

— Вы держите в Канаде секретаршу. Миссис Лору Секорд[320], проживающую в доме триста двенадцать по Онтарио-стрит в Монреале.

— Да.

— А знаете ли вы, — осведомился инспектор, освобождая от стягивающей резинки пачку счетов за рестораны и всевозможную выпивку, — что к накладным расходам по закону допустимо относить только такие траты, на которые компании пришлось пойти исключительно и всецело по соображениям деловой необходимости.

— Ну да, конечно.

— Однако же в тысяча девятьсот шестидесятом году вы к таковым причислили тысяча семьсот пятьдесят фунтов стерлингов, потраченных на развлечения.

— Подумать только! — качая головой, пригорюнился Джейк. — Если бы я тогда поместил эти деньги в какой-нибудь паевой фонд, я бы сейчас — ух! — горя бы не знал.

— Навскидку, какую долю из всего этого вы сейчас по-прежнему сочли бы тратами деловыми, а какую — личными?

— Минуточку, дайте сообразить… Пять процентов там, наверное, все же личных. Или…

Инспектор сурово набычился над горкой счетов.

— …ну, может быть, семь. Восемь это от силы.

И тут же на свет божий вынырнул счет из магазина «Викторианские вина» за февраль 1960 года на 81 фунт, в том числе и за сотню сигарет.

— Сколько из этих сигарет вы выкурили по необходимости, ради бизнеса? И сколько для личного удовольствия? Сколько было отдано друзьям, жене?

— Тут, знаете, очень тонкая грань. На самом деле ваш вопрос похож на одно место из Талмуда. Поэтому, с вашего позволения, я отвечу на него, как это положено в талмудической традиции, то есть новым вопросом. Если бы я вот прямо сейчас предложил вам сигарету, это было бы для удовольствия? Или по необходимости, ради бизнеса?

Инспектор, не отрываясь, смотрел в бумаги, но Хоффман кашлянул неодобрительно.

— По правде говоря, я просто не помню. Но ведь эти счета в шестидесятом году были приняты. Почему вы снова к ним возвращаетесь?

— Государственная комиссия по налогам и сборам не обязана раскрывать мотивы, по которым производятся перепроверки. Вот, кстати, кое-что очень типичное.

Типичным оказался ресторанный счет. Обед на четверых в «Ше-Люба» стоимостью в 21 фунт.

— Я приглашал продюсера с женой. Обсудить какой-то проект.

— Но согласитесь: жену-то вы брали с собой для личного удовольствия?

— Да нет же! Никоим образом. Она терпеть не может продюсеров. Но, раз он с женой, я тоже вынужден был взять с собой жену. А мы теперь что, будем рассматривать каждый из этих старых счетов по отдельности?

Молчание.

— Или вот, я вижу, в шестьдесят пятом фирма «Джейкоб Херш продакшнз» заключила субдоговор с зарегистрированной в Женеве швейцарской фирмой «Ворлд-Вайд» на оплату услуг режиссера Джейкоба Херша в размере семи тысяч пятисот фунтов в год… Хотя до этого вы брали себе еще больше.

— Мне очень стыдно. Это просто ужасно. Прямо локти себе кусаю. Мне не следовало этого делать!

— Полагаю, вы в курсе, что банковские счета за пределами страны — это для вас вещь совершенно противозаконная.

— Конечно, я понимаю. Но, боже мой, вы ведь не обвиняете меня в… уклонении от уплаты налогов?

— Сейчас мы вообще ни в чем конкретном вас не обвиняем.

— Так чего же вы тогда от меня хотите?

— Я обращаю ваше внимание на то, что примерно процентов девяносто пять этих так называемых накладных расходов на самом деле были вашими личными тратами.

— Да ну, быть не может!

Оттолкнувшись, инспектор вместе с креслом отъехал от стола, показав этим, что разговор окончен.

— Я еще поработаю над вашими счетами, — сказал он. — Потом свяжусь с вами.

— Вот это, наверное, будет самое правильное решение, — вступил в разговор Хоффман, впервые за все время раскрывший рот. — Мой клиент вам весьма благодарен.

— Благодарен-то я чертовски. Однако все это сильно попахивает Звездной палатой[321]. Я все-таки думаю, вам следовало бы раскрыть мне причину пересмотра моих отчетов.

— Методика работы государственной Комиссии по налогам и сборам не предполагает разглашения причин, по которым происходят перепроверки. Я скоро с вами свяжусь.

Следующим утром почта доставила ответ из недр Менсы:

— Да, Гарри. В чем дело?

— Хотел спросить, не появилось ли у вас каких-то новых соображений по поводу денег, взятых вашим братом у Руфи.

— Пошел на хер!

Одно за другим в самый дикий предутренний час к дверям Джейка подъезжали якобы вызванные им такси; приходилось разбираться с водителями, раз от раза становившимися все злее и агрессивней. Извиняться перед пожарными, клясться, что это не он их вызывал. Уверять рассыльного из «Харродса», что произошла ошибка и он не заказывал двенадцатифунтовый шмат жареной вырезки. Отказываться от бандеролей, присылаемых наложенным платежом, отправлять обратно книги и пластинки, якобы им в магазине выбранные. Рассыпаясь в извинениях, объяснять водителю «скорой помощи», что они оба жертвы розыгрыша.

— Да, Гарри. Что сегодня?

— Мне пришло в голову: вдруг вы передумали? Ну, насчет вашего долга, я имею в виду.

— Гарри, у меня нервы из стали. Но если это не прекратится, я вышибу тебе все зубы.

— Если не прекратится — что?

— Послушай-ка. Ты не думаешь, что и к тебе можно применить те же методы?

Три дня никаких бандеролей. Никаких звонков из Общества охраны животных и газовой службы. Следующим утром, как раз когда Джейк лихорадочно собирал сумку, зазвонил телефон. На проводе был снова Гарри.

— Ну что опять?

— Мы заключили пари. Я правильно понял?

Сказать, что Джейк смутился, значило бы ничего не сказать.

— И я все думаю, мистер Херш. Неужели вам еще не пришел ответ из Менсы?

— А, ты вот о чем. Слушай, я сейчас не могу говорить. Через сорок минут мне надо быть в аэропорту.

— Куда летите?

— В Канны. А тебе-то что?

— Да так. Неплохо. Очень неплохо.

— Я по делу, бывает и так. Не отдыхать еду. Причем завтра с утра обратно. Звони мне в полдень.

На взлете Джейк стиснул подлокотники кресла, повторяя про себя стандартные заклинания. По статистике самолет безопаснее, чем автомобиль. А «вэнгарды»[322] бьются вообще очень редко. И еще: у них непревзойденные двигатели «роллс-ройс».

Но заклинания не помогали. Никогда не помогали. Унять страх помогли два двойных виски, так что через полтора часа после вылета на нервы действовал только сосед, словоохотливый американец, торговец бумагами паевых фондов. Пришлось притвориться спящим.

Открыл глаза, чтобы заказать еще выпивки, и сердце вдруг ушло в пятки. Солнце, которое до этого все время было по правую руку, почему-то вовсю светило в левые иллюминаторы. Заложило уши. Теряем высоту!

— Не хотел будить вас, — заговорил американец, — но, на мой взгляд, мы, похоже, повернули обратно в добрый старый Лондон!

В динамиках щелкнуло и зашуршало.

— Дамы и господа, говорит командир экипажа. У нас некоторые технические проблемы, поэтому мы развернулись, чтобы произвести посадку в Париже. Посадка ожидается через тридцать пять минут.

Подошла стюардесса с напитками.

— Все будет хорошо, — ровным голосом пропела она. — Беспокоиться совершенно не о чем.

Но цвет лица у нее был пепельный.

Не верю, не верю, несколько раз повторил про себя Джейк. Такие дурацкие, бессмысленные несчастья случаются только с другими.

— Моя фамилия Ньюби, — сказал американец.

— Херш.

— Вы в Бога верите?

— Конечно. И всегда верил.

Нет, вы слыхали что-либо подобное?

— А я нет. Во всяком случае с некоторых пор. Я, знаете ли, в войну на Б-29 летал.

— Да ну?

— Сделал двадцать девять боевых вылетов и ни разу ни одного ангела не видал. Да и никто из наших ребят не видел.

— Может, они были в другом месте? Или летали выше.

— A-а, народ на это больше не покупается. Да ведь и в космос уже летают! Астронавты их тоже не видели.

— Ну, положим, русские, если бы и увидели, все равно б не сказали, — возразил Джейк.

Ньюби над этим подумал, взвесил.

— Послушайте, — привстав, проговорил Джейк. Он был уже весь в поту и дрожал как осиновый лист. — Мы все еще падаем!

— А как же. Ему же надо эшелон сменить! Надо полагать, переходим на десять тысяч футов.

Крылья все еще держатся. Причем оба. И двигатели вроде бы работают нормально.

— Зачем? — спросил Джейк.

— Если произойдет взрыв…

Типун тебе на язык, Ньюби!

— …можно будет хотя бы дышать без кислородных аппаратов.

В это время командир по громкой связи объявил, что для тревоги повода нет, пассажиров просят лишь потушить сигареты и пристегнуть ремни.

Джейк тут же заказал себе еще выпивки.

— Все будет хорошо, — пропела стюардесса.

— А я разве спрашивал?

— Беспокоиться совершенно не о чем, — как заведенная, продолжила она.

Неподалеку безутешно заплакала женщина. Кто-то громко молился.

— Когда-нибудь думали над тем, откуда мы тут взялись? — спросил Ньюби.

Не обращая на него внимания, Джейк принялся писать письмо Нэнси.

— На Землю нас какой-то высший разум высадил. Из другой галактики. Причем сразу трех рас. Белой, желтой и черной. Мы экспериментальный материал. Растем, как все равно в космической теплице. А им надо знать, кто крепче, какая раса верх возьмет, и тогда начнут заселять другие планеты.

Самолет заложил вираж, в иллюминаторах показались строения аэропорта Орли. Такие близкие и такие недоступные.

— Расчетное время прибытия в Париж — через восемь минут, — объявил командир.

Стюардесса шла по проходу между сиденьями, у каждого ряда повторяя, что все будет хорошо, а заодно предлагала пассажирам вынуть из карманов колющие и режущие предметы.

— Вот он — момент истины! — сказал Ньюби, поднимая бокал. — У вас как — ничего перед глазами не проносится?

— Заткнитесь Христа ради!

Еще одна стюардесса обратила внимание Джейка на то, что он сидит у аварийного выхода…

— Разве?

…и показала, как его открывать.

Произведя окончательный заход, самолет вышел из виража, мягко коснулся бетона и, немного не доезжая терминала, качнувшись, остановился. На площадке ждали несколько машин «скорой помощи» и пожарных, но пассажиры покидали самолет самым обычным образом, разве что все как пьяные.

— Правда же, было здорово? — вдруг вырвалось у стюардессы.

Ну, в общем, да. Джейк спросил ее, в чем была проблема.

— Кто-то над нами подшутил, — ответила та. — Но не принять мер безопасности мы же не можем!

Когда пассажиров собрали на безопасном расстоянии от самолета, командир экипажа объяснил:

— Мне сообщили, что на борту может находиться бомба.

Поскольку некий аноним, звонивший во французский центр безопасности полетов, сообщая о самолете, который будто бы может взорваться, точно указал номер рейса и время вылета, начальство в авиакомпании не могло не отнести ситуацию к разряду весьма опасных. Он сожалеет о причиненных неудобствах и т. д. и т. п.

На время, пока сотрудники службы безопасности обыскивают самолет, багаж пассажиров выгрузили на летное поле. Каждого попросили найти свои чемоданы и открыть для досмотра.

— А это что? — спросил Джейка проверяющий, указав на ничем не маркированные, похожие на пули штучки, оказавшиеся в коробочке из-под ленты для пишущей машинки.

— Это чтобы лечиться, — покраснев, ответил Джейк.

— Каким образом?

Народ начал на них с интересом поглядывать.

— Можно я вам кое-что скажу… гм… гм… наедине?

Они отступили в сторонку, при этом проверяющий железной хваткой держал Джейка за запястье.

— Это суппозитории.

— Говорите, пожалуйста, громче. Тут шум такой…

— У меня геморрой! Как у Карла Маркса, между прочим.

Остаток пути летели спокойно, но по прилете Джейка ждали неприятности еще худшие. Продюсер, с которым он должен был встретиться, не смог его дождаться и улетел в Нью-Йорк. Забронированный заранее номер в отеле успели отдать другому, и Джейку пришлось коротать ночь в душной и полной комаров комнатке какой-то захудалой ночлежки. В Лондон Джейк вернулся в расстроенных чувствах, страдая похмельем и с единственной мыслью: с каким наслаждением он бы убил Гарри Штейна!

В знакомом магазине одежды Джейк нашел Руфь.

— Мне надо немедленно повидаться с вашим новым приятелем. Вы можете мне сказать, где он работает?

Пожалуйста. В консалтинговой фирме Оскара Хоффмана.

— О нет! — Боже мой, этого не может быть!

— Почему нет?

Гарри согласился встретиться с Джейком в полдень в Сохо, в баре «Йоркминстер».

— Я тебя бить не буду, Гарри. Не буду тебе зубы вышибать. Хочу просто предупредить, что нанял адвоката. Буду добиваться, чтобы тебя привлекли за угрозы и вымогательство.

— Не представляю, о чем это вы говорите?

— Что, если бы кто-нибудь из пассажиров умер от инфаркта?

Гарри лишь крутил головой, изображая недоумение.

— Ах ты, извращенец, вонючка ты мелкая! — и Джейк схватил его за грудки.

— По-моему, это мне надо срочно бежать за адвокатом, — высвободившись, проговорил Гарри. — Потому что мне, например, ясно как день, что вам нужна помощь психиатра.

— Это ты псих, Гарри, а не я.

— Нет, я настаиваю: у вас явный параноидальный бред.

— Ну ты и фрукт! — сказал Джейк, заказав им обоим по следующей. — Ты не обычный мудак и извращенец. Я начинаю думать, что ты очень, очень редкостный образец. А теперь, мой психически больной дружочек, скажи-ка мне, давно ли ты работаешь у Оскара Хоффмана?

— Да десять лет уже.

— Так, значит, там мы и встречались?

— Конечно.

— И ты видел мои отчеты и знаешь, как обстоят мои дела?

— Ну-у, чтобы не прерывать разговор, я соглашусь с этим утверждением.

— И ты наверняка в курсе, что меня сейчас вовсю трясут инспектора налогового ведомства.

— Нет, — бесстрастно отозвался Гарри.

— Сколько ты получил за то, что сдал меня?

— Да ты, парень, и впрямь параноик.

— Гарри, бесстыжий ты самоучка, психиатрия это не только «пингвинские» книжки.

Глаза Гарри полыхнули злобой.

— Сколько ты получаешь за то, что стучишь на меня? Десять процентов?

— Я полностью отвергаю эти обвинения. Если соблаговолите заявить о них официально, будете иметь дело с моими адвокатами.

— Ты идиот и сволочь!

— Что касается интеллектуальных возможностей, то — как насчет письма из Менсы? Или еще не получили?

Джейк полез в карман, вытащил две пятерки и сунул их Гарри.

— На. Подавись.

— А с этого момента вы должны мне еще семь сотен фунтов.

— Это в каком же смысле «я тебе должен»?

— Вы получаете тысячу в неделю за то, что не делаете вообще ничего… — тут Гарри понизил голос —…причем даже не платите с этих денег налогов, о великий проповедник социализма!

Джейк побледнел.

— Вы же, кинозвезды, все такие принципиальные!

— Я не кинозвезда.

— А кто же вы тогда?

— Ну ладно, ладно. Но это шантаж. Ты отдаешь себе отчет в этом?

— Я бы это так не называл.

— Да и в любом случае это деньги не твои. Они принадлежат Руфи.

На сей раз по следующей им обоим заказал Гарри.

— Так заплатите ей. А не мне.

— Зачем ты хочешь на ней жениться? У нее что, еще деньги есть?

— Это ваш братец, альфонс-профессионал, хотел за ее счет поживиться, а вовсе не я.

— Стало быть, я должен поверить, что ты и впрямь любишь ее, так, что ли?

— Она вполне привлекательная женщина. — Гарри отвел глаза.

— Такой интеллектуал, как ты, представитель двухпроцентного слоя элиты, да к тому же симпатичный внешне и весьма начитанный, мог выбрать и кого-нибудь получше.

— А вот пытаться меня высмеивать — это ошибка, Херш. Не надо этого делать. Даже не пытайся!

— Не стоит так волноваться. Если я и не испытывал к тебе уважения прежде, то случай с самолетом меня многому научил. Господи, боже мой, как ты мог пойти на такое?

— Опять та же сказка про белого бычка?

— Колись, колись, Гарри. Ведь это же ты позвонил в службу безопасности полетов!

Гарри поднял бокал.

— Что, вздрогнули?

— Сколько вам лет?

— Тридцать восемь.

— И вот еще какой у меня вопрос тогда. Как все эти годы вы умудрялись оставаться на свободе?

— А кто сказал, что я все годы умудрялся?

— Да ну? серьезно? — вскинулся Джейк, глядя на него теперь не только с новым интересом, но даже с уважением. — А за что вас закрывали?

— У меня, знаете, время вышло.

— Давайте вместе перекусим. Угощаю.

Гарри заколебался.

— Мы можем это к накладным расходам отнести. В конце концов, хоть ты и гад, но ты же один из моих финансовых консультантов!

— Ну хорошо. Если на таких условиях, ладно.

Наугощавшись джином, заполированным вином и комплиментами, Гарри открыл, что нелады с законом у него начались еще в эпоху леди Докер и Гильберта Хардинга, когда продукты выдавали по карточкам, рулил Клемент Эттли[323], шла Корейская война и кинокомедии студии «Илинг продакшнз». Гарри Штейн, в то время начинающий бухгалтер, вычитал в «Ньюс кроникл» о том, что пропала (возможно, взята в заложницы) жена банкира, дама взбалмошная и стервозная. Полицейские обшарили в районах по соседству все кусты и прочесали откосы заброшенных железнодорожных путей, надеясь на лучшее, но ожидая телефонного звонка с требованиями похитителей. Или записки с указанием суммы выкупа.

Что ж, Гарри пошел им навстречу.

К несчастью для Гарри, жена банкира нашлась в среду днем среди отдыхающих приморского отеля в Суссексе, и ничего с ней не случилось кроме временной потери памяти, что с женщинами на склоне лет иногда бывает, но Гарри о ее счастливом возвращении не знал (откуда?), и, когда он в среду в семь вечера проходил мимо ворот Патни-Вейла, его скрутили. Гарри яростно все отрицал, якобы не мог понять, за что к нему прицепилась полиция, но когда под нос сунули образцы его почерка, которые по глупости он сначала попытался уничтожить, пришлось заявить, что все это было шуткой. Все ж таки даму-то он не похищал, уж это точно, а деньги намеревался передать в фонд защиты Этели и Юлиуса Розенбергов.

Господин судья Делейни, рассматривая это дело в Олд-Бейли, стоял на несколько иной позиции. В то время как ее родные, убитые горем, бесконечными ночами сидели у телефона, не смыкая глаз, и в ужасе ждали хоть каких-нибудь вестей о родном человеке, этот юный пакостник и мерзавец, движимый злобой и алчностью, сделал все, чтобы усугубить и без того мучительные страдания ее домашних. Да ведь и впрямь, когда была получена эта отвратительная записка Гарри Штейна, мистеру Уоткинсу, который всего двумя годами раньше перенес инфаркт, пришлось предписать постельный режим и прием успокоительных.

— Меня просят принять во внимание безупречное доселе поведение обвиняемого, но больно уж его деяние отвратно, а главное, типично для того упадка, который мы наблюдаем в современном обществе. Дошло уже до того, что десять процентов — вы вдумайтесь! — десять процентов населения Англии дефективно либо умственно, либо физически. Множество людей просто недостойны того, чтобы быть гражданами такой великой страны. Что это? Отчего? Я вам скажу, что это. Это побочный результат слишком вольного воспитания! По моему мнению, с молодыми людьми вроде этого слишком носятся, а в результате страдает общество, потому что при любом послаблении они тут же норовят поживиться на счет уважаемого, приличного гражданина. Это неумная политика, очень неумная. И я хочу на его примере показать, как нужно каленым железом выжигать гниль. Мой приговор — три года тюремного заключения.

На что Гарри, перед тем, как его вывели из зала, ядовито улыбнулся и процедил:

— Благодарю вас, милорд.

К тому времени когда они выкатились из ресторана, пабы уже закрылись, и Джейк напросился к Гарри в гости — под предлогом того, что ему непременно нужно еще выпить: хотелось посмотреть, как тот живет.

В окна трехкомнатной полуподвальной квартирки доносились крики птиц из зоопарка, а состояла она из кухни, гостиной и спальни; повсюду валялось фотографическое оборудование, ванная служила проявочной. Кровать не убрана, простыни жуткие, на прикроватном столике липкая банка с вареньем, хлеб и нож. В кухонной раковине горы немытых тарелок. В гостиной плакат с изображением Че Гевары, рядом набросок голой Джейн Фонды. Гарри сходил, ополоснул пару стаканов и возвратился с полбутылкой скотча. Почувствовав со стороны Джейка неподдельный интерес, он даже прочитал ему одно из своих стихотворений:

Затем он — так уж и быть — показал Джейку некоторые из своих фоторабот. На одной из них была восточного вида девушка с огромными грудями — скованные в запястьях руки подняты, свисающие грубые цепи касаются нежной кожи.

— Надо же, у нее аж мурашки по телу! — заметил Джейк, для простоты сочтя удобным избрать шутливый тон. Взял следующую фотографию.

На этой тяжеленькая девица, ухмыляясь в камеру, сидела на корточках и, раскорячив ноги, тащила из-под себя змею, морду которой приблизила ко рту. При этом язык девица высунула так, будто это то ли змеиное жало, то ли она сейчас змею лизнет.

— Ах, Гершл, Гершл, чем, интересно, ты кончишь? — покачал головой Джейк.

Еще несколько часов спустя бутылку они осушили, разделив последние капли виски по-братски. Пьяный в дым, дурной, но веселый, Гарри болтал без умолку.

— Ты понимаешь, я-то ведь не такой, прикинь? А с тобой я говорю потому, что ты меня уважаешь! Ты заценил, что я не какой-нибудь нуль без палочки. Что пара книжек у меня на полке есть и на концерте я был. Хочу, чтобы ты проникся, каково мне было лет в двадцать. Чтобы прочувствовал, через что мне пришлось пройти. Я в смысле, черт, у кого бы, интересно, крышу не сорвало — или как ты там еще это назовешь. У меня же было шаром покати. Ни хрена за душой и великие перспективы получить еще больше того же самого ни хрена. А годы-то идут, часики тикают! А я ведь знал: я не такой, как все! Я знал, что мне кое-что причитается, мне на роду написано, и в этом моя главная проблема. Я не такой, как все. Не из этих, которые аж все трясутся, только бы их не уволили. Копят свои жалкие гроши, набивают по зернышку счета в банке, как хомячки какие. Вне себя от радости, если к зарплате вдруг прибавка в десять шиллингов. Нет, Гарри не таков. Гарри умеет шевелить мозгами, и в этом вся проблема, не так ли? Однажды — нет, ты послушай, — однажды подъезжает ко мне «бентли», там старый жирный пень, он опускает окошко и спрашивает, — да вежливенько так! — мол, не знаю ли я, как отсюда проехать к мосту Баттерси? Ну да, говорю, конечно, знаю, старый ты мудак, но ты сперва скажи мне, сколько заплатишь, чтобы снова стать таким молодым, как я, потому что тебе-то уж недолго осталось небо коптить, — что, чувачок, скажешь нет? — при всех твоих деньгах! Я думал, его прямо тут же удар хватит. А я на яхтенную выставку шел. Я не рассказывал еще? Про яхтенную выставку в «Олимпии»[324], а? Иду я, значит, на яхтенную выставку, а было это в январе шестьдесят первого года — если думаешь, что я вру, можешь в газетах справиться. Шел, думал купить себе подарок на тридцатилетие. Ха-ха — купишь там, как же! Но я все же кой-чего там себе присмотрел (между прочим, до сих пор храню с той выставки проспекты) и совершенно задурил башку продавцу с датой доставки. А стоила эта фигня тысячу фунтиков. И я прекрасно понимал, что, если даже пить и есть не буду следующие лет десять, все равно мне это дело не потянуть. Так что ни хрена я покупать не собирался. Ни яхт. Ни гоночных машин. Ни путевок в Монте-Карло. Хоть я и принадлежу к двухпроцентному слою сливок общества этой страны интеллектуально, а ты теперь и доказательством того располагаешь, — что, кореш? — скажешь нет? Несмотря на то даже, что я умнее тебя и это научно доказано (да и любого из вашей киношной хевры тоже), я ничего купить себе не мог. Потому что я насекомое.

Ну а дальше, — улыбаясь милым его сердцу воспоминаниям, продолжил Гарри, — он зашел в телефонную будку за углом, изобразил латиноамериканский акцент и поведал администрации, что в знак протеста против политики правительства по отношению к Кубе через тридцать минут у них на выставке грохнет бомба.

О, они к этому отнеслись очень серьезно, ты ж понимаешь! Только что, в октябре месяце, Хрущев стучал башмаком в ООН. Да еще и Кастро своей речью о философии грабежа, порождающей философию войны, поставил Нью-Йорк на уши. Нет, рисковать им было нельзя никак. И понеслось. Полицейские сирены. Пожарные автоцистерны. Такой начался тарарам! А все эти крутые богатенькие уроды со своими блядчонками — видел бы ты, как они забегали! Кинулись из здания, как ошпаренные крысы. Я наблюдал с другой стороны улицы и был в таком восторге — ух! — держите меня семеро! А там они всё кверху дном перевернули. Весь выставочный комплекс облазили вдоль и поперек, все бомбу мою искали. Не веришь, посмотри в газетах. Да у меня, кажись, где-то и вырезки сохранились…

На следующее утро Джейк отвез Сэмми в школу, после чего пошел искать Руфь в магазин. Но на работе ее не было. У ее старшего сына Давида температура вдруг подскочила до 39.

— А, это вы, — сказала она, открывая Джейку дверь. — А я уж обрадовалась, думала, доктор. Ага, сейчас… Держи карман шире.

— А что такое?

Руфь объяснила, что она наотрез отказалась одевать Давида и ехать с ним в клинику. Пригрозила доктору Энгелю, что напишет на него жалобу в Службу здравоохранения, если он не придет к ним на дом, и теперь она в ужасе, потому что он специально будет тянуть резину, а когда наконец явится, станет злиться и вредничать. Да у него и вообще, мол, характер скверный. Почти такой же, как у доктора Веста. Однажды Давид заболел, будучи совсем крошкой, у него тогда тоже температура была под 39 и рвота, и она еле упросила доктора Веста прийти осмотреть его. «Зачем, — пожал он плечами, — вы так трясетесь над ним? У него просто зубки режутся, вот и все». Но сутки спустя она все-таки собрала Давида (температура-то все растет!) и отвезла в больницу, а там у него обнаружили воспаление легких и положили в кислородную палатку.

В результате Руфь потребовала, чтобы ей отдали медицинскую карту, и перешла к доктору Энгелю. Похожий на сову доктор Энгель, осыпая все вокруг сигаретным пеплом, перелистал медкарту, стопку писем от больничной администрации, другие бумажки и говорит:

— Вы знаете, такие записи в медкарте очень хорошо подтверждают один диагноз.

— Какой же это, доктор?

Оказывается, невроз!

— Как будто эта их медицина, — возмущению Руфи не было предела, — эта их медицина такая уж и впрямь бесплатная! С нас же налоги ого-го какие дерут! Если доктору Энгелю не нравится бесплатная медицина, чего б ему не эмигрировать?

— А вы? — спросил Джейк. — Вам никогда не приходила в голову такая мысль?

— Еще не хватало! — обиделась она. — Гарри сказал, что вы уже согласны компенсировать мне украденное вашим братцем. Это правда?

— Вот, как раз чек принес.

— Чаю выпьете?

— А, спасибо, да. Руфь, если вы и впрямь так тревожитесь за сына, почему бы нам не вызвать моего доктора? Уверен, он придет тотчас же!

— Ну да, вам, если что, стоит только пальцами щелкнуть! Здорово, наверное, — пробормотала она как бы себе под нос, — жить такой жизнью, как у вас. Все схвачено, везде связи…

— Так что — звонить мне доктору или нет?

— Конечно, звоните! Чем мой Давид хуже любого из ваших деток?

— Где у вас телефон?

— Сейчас соседка со второго этажа по нему разговаривает. У вас есть шестипенсовик?

— Есть.

— Телефон там, в коридоре.

О’Брайен сказал, что будет в течение часа. Вслед за Руфью Джейк прошел на кухню, она открыла дверцу шкафа, чтобы достать чай в пакетиках, и тут, к своему удивлению, он заметил, что у нее все полки забиты штабелями консервных банок самых разных размеров и формы, и все без этикеток.

— Это еще что такое? — невольно вырвалось у Джейка.

— А, ерунда. — Она хихикнула. — Играть так играть! Я ведь упорная. Вы не знали?

Руфь провела его в свой «кабинет» — усадила в углу гостиной за карточный столик, заваленный свежеотлепленными этикетками от супов, сардин, лимонадов, шоколадок, пакетиков с чипсами и тому подобного. Здесь же лежали ножницы, клей, конверты и купоны для участия в разных конкурсах. Например, в последнем номере еженедельника «Ньюс оф зе ворлд» был объявлен конкурс «Найди мяч», в котором пять тысяч фунтов предлагалось выиграть тому, кто сумеет на фотографии, снятой во время футбольного матча, поставить крестик точно в том месте, где должен быть отсутствующий на фото мяч. Рядом купоны конкурсов «Ханс Золотой Шанс» и «Опаловый Блеск», купон «Угадай имя обезьянки» (состязания, объявленного фирмой «Брук Бонд»); купон из газеты «Дейли скетч», которая предлагала выиграть джекпот, собрав последовательность напечатанных в определенных ее выпусках картинок; «Пепси персоналити анализ» (что бы это ни значило) манил суммой в тысячу фунтов за что-то совсем простенькое, и так далее, всего не перечислишь.

— Вы не могли бы оставлять для меня этикетки? — спросила Руфь.

— Что ж, могу. А какие?

— Ой, любые, лишь бы участвовали в розыгрышах. Вы, кстати, пьете джин «Бифитер»?

— Вообще-то нет, но могу и «Бифитер» пить.

— Представляете, они разыгрывают спортивную машину! «Триумф». Принесете мне этикетки?

— Да. Конечно. А вы когда-нибудь что-нибудь выигрывали?

— Вы меня что, за дурочку держите? Вот брат, между прочим, тоже. Да конечно! Массу всего!

Карточный столик. Набор для выпиливания из фанеры. Обеденный сервиз. Упаковку баночек супа «Ханс». Путевку на семь дней в лагерь отдыха. И много, много, много других призов.

— А еще я однажды выиграла пятьдесят фунтов в тотализатор. Ну так как, Гарри станет хорошим папой для моих мальчиков?

— Он довольно сложный человек, Руфь. Вы не находите?

Но мальчикам нужен отец! Вот, скажем, Давид, ее старший. Он такой ранимый и нервный, что не может сдавать экзамены: завалил переводной экзамен в школу второй ступени и будет теперь ходить не в престижную «граммар», а в простецкую «модерн скул» вместе со всякой дворовой шантрапой. Сидни, младшенький, до сих пор сосет большой палец. И ничего не помогает! Хоть руку привязывай, хоть горчицей палец мажь. Зато ее племянник ходит в «Кармел колледж» — еврейскую частную школу в Уоллинг-форде. Не так уж плохо для парня, чей папаша вырос на Коммершэл-роуд и, кроме бесплатной еврейской школы, так ничего и не окончил. А в Великие праздники, поведала она Джейку, брат с семьей отдыхает в «Грин-Парк отеле» в Борнмуте.

— Вы этот отель видели? Он прекрасен! Причем так, что даже представить себе нельзя! Прямо Версаль какой-то!

— А, значит, и вы там бывали?

— Вы что, смеетесь? Я? «Так пусть они едят пирожные!» Кто это сказал, знаете?

Тут в комнату зашел Давид, и Руфь, извинившись, занялась сыном. Они говорили на повышенных тонах, Руфь ему за что-то резко выговаривала, Давид принялся хныкать, и Руфь захлопнула за ним дверь.

— Не хочет лежать в кровати. Но ведь сейчас придет ваш доктор! Я буду выглядеть идиоткой.

— А как у него сейчас с температурой?

— Да тридцать семь и две всего, — буркнула она.

Влетел О’Брайен, осмотрел мальчика и вышел из спальни со словами:

— Легкое воспаление миндалин. Мне кажется, лучше бы их ему удалить.

— Да неужто вы думаете, мы не записаны? Уже четыре месяца как на очереди! Доктор, может быть, с вашими связями вы могли бы…

— Бога ради, — вмешался Джейк. — Доктор О’Брайен очень занятой человек.

— Да все вы занятые люди! — хмыкнула Руфь, закрывая за доктором дверь. Потом взяла выписанный Джейком чек, внимательно еще раз изучила. — Ну, если считать, что его примут к оплате… — Она усмехнулась и продолжила: — То это Гарри надо за него благодарить. Он такой умница, но совершенно разочарован в жизни. Не будь он евреем, с его способностями он мог быть уже очень, очень богат.

— Почему-то Чарльза Клора[325] не остановило то, что он еврей.

— Да ну, в этой стране… Бросьте вы! Тут классовая система. У Гарри не тот акцент. И нет влиятельных бывших одноклассников. Если бы он, как вы, приехал из Канады, где все равно, из какого ты сословия, он высоко взлетел бы. Потому что ему бы не ставили в вину происхождение.

— А может, все дело в комплексе неполноценности?

— Вы хотите сказать, что принц Чарльз мог бы вступить в Менсу?

— Ну, принцу Чарльзу как бы и не надо.

— Вот! Сами же говорите! — обрадовалась она.

— Ну хорошо, но тогда почему бы вам вместе с Гарри не эмигрировать? Например, в Канаду. Может быть, ваши дети имели бы там больше шансов?

— Думаете, я эту возможность не изучила? Вот. Где-то у меня была их бумажка… — И она стала читать иммиграционную анкету. — «Были ли вы или кто-то из тех, кто выезжает с вами, когда-либо осуждены за уголовные преступления? Признаете ли, что совершали иные уголовно наказуемые деяния или проступки?» По-моему, в этом смысле с Гарри уже все ясно, нет?

Выдвинув ящик комода, Руфь достала ксерокопию вырезки из «Ньюс оф зе ворлд» десятилетней давности.

— Он получил два года, — сказала Руфь, — а у нее что ни роль, то все круче и круче. Но Гарри собирается добиться пересмотра дела. Мы хотим восстановить его доброе имя.

— Но ведь это же, наверное, кучу денег будет стоить — через столько времени подавать апелляцию!

— Ну и что: это ж не Сирила деньги, а мои, — раздраженно отмахнулась она. — Мой дорогой братец убедил покойного мужа, что я дурочка, поэтому мое наследство под его опекой. Гарри прочел завещание и говорит, что там много к чему можно придраться. Мы собираемся его оспорить.

Бедный Сирил!

— А, вот еще что, Руфь. Теперь, когда я выплатил долг брата, мне бы хотелось забрать его костюм для верховой езды. И седло, если можно.

— Да только рада буду избавиться! — сказала она и пошла за вещами.

Увидев, как Джейк входит в дом с седлом через плечо и с хлыстом в руке, Нэнси всплеснула руками:

— Дети, дети, это же не папа! Это Бен Картрайт!

— Ха-ха-ха!

И только тут он заметил на полу в коридоре собранную сумку. Так и застыл на месте.

— Без паники! Схватки еще совсем слабенькие и редкие. Но ребенок появится довольно скоро.

Хлюпая носом, Пилар проводила их к машине, и Джейк с исключительной осторожностью поехал. Рассказал, как он отдал Руфи семь сотен фунтов.

— Не понимаю, зачем вообще было во все это вникать, — сказала Нэнси.

— Ну, мы ведь не стоим в очереди на жилье. И мой братец действительно ее надул.

— От этого Гарри у меня просто оторопь!

— Гарри — это несчастный случай, коему меня угораздило быть свидетелем. И что теперь делать? Сбежать, не сообщив своего имени?

— Пожалуйста, не хитри со мной.

— Просто я от этого насильственного безделья схожу с ума.

— Тогда поищи что снять. Найдешь материал, который тебя устроит, так и пропади они пропадом, эти деньги!

— Тебя послушать, все так просто!

— А что тут сложного?

— Да ничего, — сказал он и словно ношу сбросил. — Ты совершенно права!

Бен родился легко — вопя от нетерпения, выскочил уже назавтра, 10 мая 1967 года, с утра пораньше. Джейк, ликуя, побежал домой сообщить новость Сэмми с Молли, а детей, оказывается, и дома нет: Пилар увела их в кино. Он к Люку — отвечает секретарша: мэтр уехал в Канны. Повинуясь внезапному импульсу, Джейк позвонил в офис Хоффмана, спросил Гарри.

— Да. Штейн здесь.

— Это ты, что ли, бомбила бешеный?

— А кто говорит?

— Мы в Менсе приняли решение дисквалифицировать тебя за сексуальное извращенство. Чтоб не позорил остальных сливочных двухпроцентников.

— Так это, что ли, Джейкоб Херш?

Джейк пригласил Гарри на ланч, чтобы уже через полчаса пожалеть об этом. Шли себе через Сент-Джеймс-парк, грело солнышко, и вдруг Гарри завел очередную обличительную речь. Пришлось его затыкать.

— Да боже мой, Гершл, не наплевать ли тыщу раз на то, как высший свет уходит от налогов? Меня это совершенно не колышет. То же самое с тем, из каких доходов платит своему собачьему инструктору Мармадюк[326]. Ты оглядись — весна вокруг! Я снова стал отцом! Давай-ка мы с тобой отведаем шотландского лосося, свеженькой сочной спаржи да под бутылочку белого рейнвейна. И свежей клубники! Мне просто хорошо. Тебе-то разве не бывает просто хорошо?

— Иными словами, я должен быть вне себя от благодарности за столь щедрое предложение. Так нет же! Не люблю чувствовать себя объектом благотворительности.

— Гарри, мерзкий ты подонок, ну что мне с тобой делать?

— В этот самый миг, — гнул свое Гарри, — множество похотливых козлов, каждый из которых ничем не лучше меня, загорают на палубах собственных яхт в акватории Каннского залива; так и вижу: лежит себе этакий хмырь, зная, что внизу его ждет сдобненькая старлеточка и вся уже трепещет в ожидании возможности лишний раз отсосать. А я после нашего ланча вернусь в офис и буду потеть над его финансовыми отчетами.

— Ах, Гершл, Гершл, твое понимание хорошей жизни и мое — они ведь разные! Оставь Руфь в покое, очень тебя прошу.

— Что? — напрягся Гарри.

— Она не бог весть как умна, я понимаю. Но ты-то будь менч, Гарри. Ну хоть разок, для разнообразия.

— Я буду очень вам признателен, если вы перестанете встревать в мои личные дела.

— Ну, Гарри! Я думал, мы друзья.

Гарри сухо усмехнулся.

— Давай не будем. Тебе нравится слушать мои тюремные байки — это понятно. Я забавляю тебя, потому что мне хватает смелости делать вещи, о которых ты можешь только мечтать.

— Да уж, только и мечтаю, — отозвался Джейк, начиная злиться.

— Никакие мы не друзья. Ты никогда не пригласишь меня к себе в гости, потому что я недостаточно хорош для твоей жены. И настоящим твоим друзьям меня не представишь — это же невозможно, правда? Я для тебя вещь. Забавная штуковина.

— Ну хорошо, вызов принят. Как только Нэнси поправится после родов, приглашаю тебя на ужин.

— Ну да, чтобы сделать из меня посмешище, этакого неотесанного кокни.

— А ты знаешь, я ведь тоже не питомец Итона. Простой рабочий парень.

— Слушай, кореш, без друзей я как-то обхожусь, и очень неплохо. Да и вообще, почему я должен тебе верить?

— А почему нет?

— Потому что все говно как один.

— А если это не так?

— Ну, насчет себя можешь не волноваться. Ты-то как раз говно.

— Ой-вей! Нашел кого пригласить отпраздновать рождение сына! Я, видно, совсем спятил.

Однако они кое-как все же добрели до «Белого слона», а едва уселись, к столику подплыла бутылка шампанского в ведерке.

— Это я заказал, — с вызовом пояснил Гарри. — И я за нее заплачу. «Вдова Клико». Это достаточно приличная марка?

— Конечно, конечно! Спасибо тебе, Гарри! Я тронут. Я действительно тронут.

— Ладно, приятель. Ты-то уже принял пару стаканчиков. Так что не будем рыдать на грудях друг у друга.

— Ну, твое здоровье, дружище!

— И твое. А ты в школу-то парня — ну то есть в хорошую школу — уже записал?

— Слушай, брось, Гарри. Расслабься. Давай просто радоваться жизни!

Но Гарри уже не слушал. Глазами, полными злобы, шарил по соседним столикам. Конечно: сплошь гибкие девы в мини-юбках — смеются шуткам мужиков, которые по возрасту годятся им в отцы. Или куда он так напряженно смотрит? Ага, понятно: высокая, с волосами цвета воронова крыла девушка в обтягивающем платье от Эмилио Пуччи, проплывая в направлении дамского туалета, остановилась и с восхитительно непринужденной наглостью выщипнула ягодку из блюда на фруктовой тележке. Забросила в рот, промельком показав розовый язычок, после чего величественно кивнула: да, да, и в знак благодарности поднесла ладонь к груди.

— Мгновенно, мадам, не успеете оглянуться! — заверил ее официант.

И в тот же миг Гарри стиснул запястье Джейка.

— Ты не понимаешь! — чуть не плача, воскликнул он. — Мне так всего на свете не хватает, можешь ты это понять? А ведь для большинства вещей, в которых я так нуждаюсь, я и сейчас уже слишком стар!

В конце концов Нэнси и Джейк решили, что отдыхать в Испании непрактично, на юге Франции тоже, и решено было провести лето на полуострове Корнуолл. Через неделю после того как Нэнси вышла из больницы, Джейк отвез ее и детей в дом, который снял для них невдалеке от Ньюки. Пилар отправили вперед поездом, и она встретила их, стоя в дверях. Джейк провел с ними уик-энд, потом вернулся в Лондон, надеясь провести там не больше недели — надо было встретиться с адвокатами, посоветоваться с агентом и обсудить возможность постановки полуторачасового фильма для телеканала Би-би-си.

Вечер за вечером он возвращался в дом, забирался в свое чердачное укрывище, в одиночестве выпивал там и каждый день ждал — вот зазвонит телефон, и ему скажут, что отец умер. И Рита Хейворт уже не бросит принца Али-Хана ради Иззи Херша. Джейк скучал по Люку и досадовал, что они так отдалились. Пришло письмо от Дженни. В нем она рассказывала о Монреальской выставке и о том, что для развития национального кино в Канаде вот-вот организуют государственную студию. «Тут, похоже, начинают происходить удивительные вещи…» Ханна стареет, у нее кружится голова, стала неуверенно ходить. Последние открытки Джо (они же и первые за последние два года) пришли из Буэнос-Айреса. То есть оттуда, где — Джейк тут же сверился с атласом — река Парана впадает в Атлантический океан.

Джо Херш, Джесс Хоуп, Йосеф бен Барух, Жозеф де ла Хирш, единственный на всю улицу Сент-Урбан неповторимый Всадник, где-то ты теперь?

Попеременно раздумывая то над своим досье на Всадника, то над вдруг обретенным его костюмом для верховой езды, сшитым дублинской фирмой «Джошуа Монаган лимитед», и любуясь седлом «кентер дрессаж», зверски дорогим шедевром шорных мастерских «Клифф-Барнсби интернешнл», Джейк все пытался взять в толк, как столь изысканно экипированного Всадника угораздило связаться с такой простецкой теткой, как эта Руфь. Первая мысль — будто бы он польстился на ее деньги. Но получается, что это вряд ли возможно. Хотя ведь и Хава, если вдуматься, тоже не бог весть какая рафинированная дама. В отличие от тех элегантных девиц, которые когда-то вешались ему на шею во дворе дома на Сент-Урбан и с коктейлем в руке ждали, наблюдая, как Джо лупцует боксерскую грушу. Джо, спину которого затейливым узором испещрили шрамы и вмятины. Шрапнель? И кто, интересно, стукнул на него, кто в ответе за то, что его пожарного цвета «эмгэшка» оказалась перевернута и распатронена в лесу рядом с шоссе? Дядя Эйб?

Временами Джейк проваливался в сон, во сне Всадник хватал за грудки жителей кибуца Гешер-ха-Зив, будоражил их тем же вопросом, которым донимал всех на Сент-Урбан: «Ну, так и что вы теперь делать с этим собираетесь?» Ага, сидеть среди публики на суде во Франкфурте!

Менгеле не мог там присутствовать все время.

По-моему, он находился там всегда. День и ночь.

Джейку вспомнилось, как он сказал Уотерману: «Голем, к вашему сведению, это тело без души. Рабби Иуда бен Бецалель вылепил его из глины в шестнадцатом столетии, чтобы спасти евреев Праги от погрома, и мне кажется, что после этого он так и бродит по белу свету, являясь там, где им больше всего нужна защита».

Где-то он сейчас? — скачет, скачет… Всадник с улицы Сент-Урбан. Летит галопом, под гром копыт. Смотри в оба, Менгеле! Die Juden kommen![327]Вот придет Всадник и сдернет золотую коронку с треугольного пенька на месте одного из твоих верхних передних зубов. Щипцами. Нет, плоскогубцами! Ме-е-едленно.

Стряхнув с себя сон про Всадника, Джейк слез с кровати. Ноги свинцовые, горло саднит… Второе июня, пятница, утро. Нашел халат, повоевав с рукавами, надел и поплелся вниз, лишь один раз остановившись, чтобы, опершись о спинку кресла, звучно перднуть (какое облегчение!), после чего направился ко входной двери, где наклонился и, испытав мгновенный приступ головокружения, поднял утренние газеты. Прищурившись, прочел:

…при этом израильские военные, как явствовало из дальнейшего, разъехавшись в отпуска, загорают и нежатся на пляжах.

Ну, хоть войны пока нет, с некоторым изумлением уяснил для себя Джейк, бросил газету на пол и вновь устремился наверх. Где узнал еще много бодрящих новостей. Писая, внимательно смотрел на струю (давно завел сей обычай); вглядывался с надеждой, но и не без критической объективности. С кохонес[328], как он любил именовать про себя это чуть не молитвенное состояние отрешенной готовности ко всему. В то утро моча была ярко-желтой, лилась обильно, пенясь, а частично уловленная в баночку, напросвет выказала содержание слизистых нитевидных включений. Значит, опять пронесло. Еще день жизни без предательской розоватости, которая означала бы застойные явления в почках, камни или даже рак — то, что судьба уготовила отцу. Не заметно также и явной зелени, выдающей присутствие желчи. Либо — хас вешалом[329] — черноты, признака кишечного стазиса или меланобластомы.

Успокоенный, почти счастливый (прямо хоть в пляс иди!) Джейк снова свернулся калачиком в постели и задышал, погружаясь в сон. Стоп, стоп! Что-то там звенит. Нет, на сей раз не в голове. Что-то сугубо внешнее. Телефон!

— Да, — сказал Джейк, — кто это?

Собственный голос, искаженный заложенностью носа, показался ему чужим.

— Ты вроде уезжаешь сегодня на Корнуолл, — донесся голос Гарри. — Так вот, я хотел спросить, нельзя ли мне пока попользоваться твоей хатой?

На Корнуолл? А, ну да. Там Нэнси. И дети.

— А что сегодня за день?

— Пятница.

— Ах, пятница! Тогда а гутен шабес тебе, Гершл!

— Газеты видел?

Да; причем очень обеспокоен ситуацией вокруг Израиля.

— Можешь мне поверить. Беспокоиться совершенно не о чем!

— Гм, — удивился Джейк. — Это почему?

— Нефть.

— Слушай, дружище, давай не будем. Твои эти штучки слушать нет настроения.

— Американский Шестой флот там не зря пасется, это уж будь спок.

— Так ведь и русские не лыком шиты.

— Не беспокойся, американцы никому не позволят раскачивать лодку. Первичное вложение капитала в добычу одного барреля сырой нефти в день на Ближнем Востоке — сто девяносто долларов, тогда как в Венесуэле семьсот тридцать, а в Соединенных Штатах полторы тысячи.

— И что из этого, Гершл?

— Что из этого? Из этого — ЦРУ, Фейсал[330] и «Стандард Ойл». Ну, и…

— Гарри, они же провозгласили джихад!

— Ближний Восток, чтоб ты знал, это золотая жила. Если производить баррель нефти там, он стоит пятнадцать центов, а если в США, то доллар шестьдесят три.

— …и собираются истребить евреев!

— Вот уж это вряд ли. Израиль не колония, которую угнетают империалисты, а скорее колонизаторский форпост. Цитадель первопоселенцев. Уж их-то янки в обиду не дадут. Так я не понял, можно мне попользоваться твоей хатой или нет? Разгром я там не устрою и виски твое не выпью. Буду приносить с собой.

— Да ну тебя, отвали, Гарри! Я позвоню тебе позже. Сейчас вообще не знаю, смогу ли выбраться на Корнуолл раньше чем во вторник утром.

Вновь удалившись в ванную, Джейк вынул изо рта съемный протез, плюхнул в стакан, добавил горячей воды и таблетку полидента, после чего оскалился перед зеркалом. Ух, жуть какая! Как быстро дело-то идет! Эрозия песчаниковых скал! Да тут еще и PYORRHEA ALVEOLARIS (она же болезнь Рига или пародонтоз, как ее теперь чаще называют): в развитой стадии десны отслаиваются от зубов, становятся мягкими и синюшными, кровоточат; при этом зубы, понятное дело, выпадают.

Джейк принялся энергично чистить зубы, отплевываясь розовым.

Потом налил себе итальянского бальзама «Фернет Бранка»: ничто так не чистит язык, как эта горькая дрянь.

Вновь сел на кровать, подтянул колени к груди, развел ноги, отлепил серебряную фольгу от ненавистного суппозитория и, окунув его в вазелин, нащупал анус. Засунул с особо злобным, даже садистским чувством: где твоя, сцука, дырка? — н-на! Смазанные жиром пальцы скользнули по геморройной шишке величиной с вишню.

Потом еще раз принял душ и вставил протез. Выпил две чашки растворимого кофе, мельком проглядел «Таймс». Сразу за передовой статьей целая страница социальной рекламы:

Джейк смел со стола газету и стал звонить Нэнси на Корнуолл. К телефону подошел Сэмми.

— Это говорит начальник полиции, — тоном киноковбоя пробасил Джейк. — У нас есть сведения, что в вашем огороде приземлилась летающая тарелка.

— А, папочка! Тебе позвать маму?

Бен, которого Нэнси, видимо, положила в колыбельку, тут же взвыл.

— Алло.

— Боже мой, Джейк! Что у тебя голос какой-то замогильный?

— Да это от курева… Брошу, брошу.

— Ты где был так поздно?

— Ужинал с Джимми Блэром и продюсером, но на данный момент я не хочу больше про это ничего говорить, потому что в понедельник все может рухнуть.

— С тобой был Гарри?

От испуга у него сразу выскочило «нет», что было, конечно, ложью, но, если вдуматься… отчасти даже правдой.

— А почему ты так решила?

— И ты позволишь ему, пока ты здесь, распоряжаться у нас в доме?

— Нет. Да. Да какая разница?

— Я не хочу, чтобы он у нас в доме хозяйничал.

— О’кей, о’кей, меня машина ждет. Опаздываю. Позвоню тебе потом из студии.

На самом деле после того как Джейк расстался с Блэром и остальными в ресторане (предполагалось, что попозже он, возможно, присоединится к ним в холостяцкой квартирке Бернарда Фарбера в Белгрейвии), как-то само собой получилось, что сперва он подъехал к метро «Риджентс-парк», потому что только в присутствии злобного Гарри можно вытерпеть хвастливый бред Фарбера. Гарри пришлось разбудить и вытащить из постели.

— Давай вставай, Гершл! Поехали пить и веселиться. Девочки, шампусик — только скажи! Мы в развратном Лондоне живем или где?

— Ты-то, может, и да.

— Я? — Джейк не сдержал смешка. — Мы с Нэнси перед сном в постели книжки читаем. И на всякие такие штуки не подписываемся.

— Какие штуки?

— Одного из наших проконсулов, Си Бернарда Фарбера, только что увенчали лаврами. Он сподобился милости триумвирата. И возвращается теперь в империю Голливуд. Это его прощальная вечеринка.

— И что я должен надеть?

— Ой, да бога ради — что угодно! Главное, чтоб были темные очки.

У дома Фарбера раскинулось море машин — заполонили подъездную дорожку, двор и чуть не всю прилегающую улицу. Среди них «роллс-ройс», раскрашенный в психоделические цвета; несколько «феррари»; «астон-мартинам» — тем просто некуда было ткнуться, в два ряда вдоль тротуара парковались; а «ягуаров» модели «Е» и вовсе бессчетно. Свой «хиллман-минкс», и так-то не из дорогих, да еще и не очень новый, Джейку пришлось бросить за пару кварталов: ладно уж, зачем приличных людей позорить?

Юные красотки повсюду — облепив перила лестницы, они совершенно заслонили шикарную кованую решетку. Некоторые сидели на полу. Даже прижатые к стенке, они обегали глазами фойе, высматривая знаменитостей. И было кого высматривать! Одна, но зато настоящая, голливудская звезда, несколько знаменитых режиссеров, в том числе тот, который первым показал на широком экране лобковую шерстку. Из уст в уста шелестел слушок, что в доме Фарбера вот-вот покажется кто-то из «Битлов»: уже выехал! едет! будет с минуты на минуту! А кто уже бесспорно прибыл, так это человек, когда-то удостоившийся счастья поднести спичку к сигарете Жаклин Кеннеди. И еще один, сказавший Орсону Уэллсу: все, старик, дескать, амба, пора тебе на погост. Не говоря уже о первой из британских актрис, кого за голый сосок ущипнули не только на широком экране, но еще и особенно крупным планом.

Джейк, пребывая в чистой радости и счастье, был тих и незлобив, но тут Фрэнки Демейн пристал к нему по поводу Гарри: «Ты кого к нам привел, старик? Он реально крутой чувак или так себе?»

Гарри, в которого бесцеремонно ткнули пальцем, аж рот открыл. К такому юморочку не привыкший, он даже не нашелся что ответить. Кругом все чужое — поди, попробуй! Джейк вспыхнул.

— А что, только тебе крутым быть? Это же Штейн! Да знаешь, знаешь ты его — он из… — название фирмы Джейк ловко утопил в окружающем шуме и гомоне.

И мстительно стал водить Гарри от группы к группе, представляя его как продюсера. Навязывал девицам.

— Это Штейн, — говорил он. — Ну, Штейн, тот самый! Он собирается теперь и здесь кино снимать!

А Штейн, запущенный в среду красоток, общества которых так жаждал, не мог связать двух слов. И либо беспричинно и неостроумно хамил, либо проваливался в молчание. В конце концов к нему на выручку пришел Джейк.

— Пошли-ка отсюда на хрен, — сказал он.

Едва вышли, Гарри взбеленился:

— Ну ты что, старик, ну ты нашел момент! Только это я себе пизденку склеил!

— Гарри, я тебя умоляю! Не надо так говорить о женщинах. Меня это раздражает.

Лицо Гарри зажглось гневом.

— Ну ладно, ладно, хорошо, — пошел на попятный Джейк. — Если ты кого-то там склеил, где она?

— Где-где… Все равно в мою дыру ее не позовешь!

— Ну так зови в мою! Давай, хватай ее и тащи.

— Так поезд ушел уже! Немножко поздно ты предложил, не находишь?

Усталый, пристыженный, Джейк пригласил Гарри зайти выпить на посошок.

— Ага, конечно! — ухмыльнулся Гарри. — А потом, значит, тащись домой? Как раз и поспею к моменту, когда пора будет бриться и на службу.

— Да можешь и ночевать остаться.

— Комната прислуги, значит, нынче свободна? Так я понимаю?

Да и черт с тобой, Гарри. Шел бы ты лесом. Высадив его у метро «Риджентс-парк», Джейк доехал до «Белого слона», где проиграл тридцать пять фунтов в рулетку.

Ровно недельную зарплату Гарри.

Сквозь головную боль все это вспоминая, едва приехав на студию, Джейк снова позвонил Нэнси. Сказал, что сможет выехать в Ньюки в субботу в шесть утра, но в Лондон придется возвратиться к полудню понедельника, и получится, что в воскресенье днем надо опять за руль. Расстроившись, она говорила с ним сердито, но согласилась, что в таком случае ехать, конечно, вряд ли стоит: это будет сплошное авторалли, гонка на износ. Удовлетворенный, Джейк повесил трубку и поспешил в «Харродс», забегал от прилавка к прилавку, накупая всевозможных мяс, сыров, деликатесов и игрушек; все это упихал в машину и ринулся в ночь: надо, надо вместе с семьей справить шабат, как когда-то много лет назад это делал отец, будто снег на голову сваливаясь на них в их задрипанном Шоубридже — городишке, куда летом съезжалось все монреальское гетто; приезжал весь в арбузах и пакетах с вишнями, едва удерживая в объятиях свертки с кошерными колбасами и всяческие бутылки, детские ведерочки и совочки.

Ну что, понял, что такое жизнь, Янкель? Давай-давай, скажи — ты же такой умный!

Жизнь — это круг. Маленький такой кружочек, кикеле.

Приехав в Ньюки ранним утром, Джейк замолотил кулаком в дверь.

— Впусти меня! Впусти, тебе говорят! Это муж приехал! Сейчас же гони из постели черномазого дровосека!

Проспав до полудня, весь остаток субботы Джейк провел с Сэмми и Молли на пляже, не забывая следить за горизонтом и толщей вод: вдруг акула? А то и перископ германской подводной лодки!

Никто из отдыхающих на пляже жидом его ни разу не обозвал.

И ни один из пролетающих над головой самолетов не оказался «юнкерсом».

Дом, если что (вдруг пожар?), достаточно близко, заметишь сразу, поэтому спасти их он успеет точно — и Нэнси, и младенца. Ну, и Пилар, ладно уж.

А раз так, значит, в воздухе носится нечто действительно мерзопакостное. Смотри в оба, Янкель! Только зазеваешься, и как раз мордой лица под раздачу.

Уложив детей спать, они с Нэнси вместе пообедали, и он рассказал ей, что, хотя заранее на что-то рассчитывать и не стоит, но, в общем и целом, то, что его агент старается для него выцарапать, смотрится весьма многообещающе. А детали прояснятся в понедельник.

— Вот только девчонка у меня что-то дороговата, — усмехнулся в конце разговора Джейк. — Это надо же! В такую даль надо переться, чтобы трахнуть! Правда, в Плимуте я чуть обратно не повернул — вспомнил, что тебе-то ведь все еще…

— Да ладно, совсем-то уж неудовлетворенным я тебя в Лондон не отправлю.

— О-оо, — в ужасе прикрыл он глаза и даже по щеке себя хлопнул. — Развратница!

В воскресенье под вечер выехал в Лондон, пообещав не забывать пристегиваться и быстрее ста десяти километров в час не гнать, а уже ранним утром в понедельник сидел в просмотровом зале студии в Пайнвуде, рассеянно то ощупывая череп (не появилась ли где-нибудь зачаточная опухоль), то прикладывая ладонь к груди (не учащенно ли бьется сердце). Ждал Джимми Блэра и остальных, чтобы вместе глянуть уже отснятые кадры фильма. Глаза слипались, и он чуть было не заснул, но тут Сид Пэтмор распахнул дверь настежь и заорал: слышали? — только что передали, он в машине по приемнику поймал: война! Представитель Израиля заявил, что в ответ на агрессию Египта Израиль вводит в действие бронетанковые войска. На Синае началась яростная танковая битва.

Скоро в просмотровый зальчик набилось уже человек десять, курили одну за другой и, дыша перегаром, обменивались мнениями, слушая транзисторный приемник. На сей раз, подумал Джейк, чертовы египтяне заманят танковые колонны Израиля в глубь Синая, вмешается Иордания, ударит в направлении равнины Шарон, да и рассечет Израиль надвое — он там всего-то 12 миль шириной! Придется тогда Джейку в ополчение идти. Он просто вынужден будет драться. Как дрался Всадник.

И на прокаленном солнцем пятачке у реки Эбро.

И у шоссе, в теснине Баб-эль-Вад.

В Каире клялись, что сбили сорок четыре израильских самолета. На улицах уже танцевали. В газете «Ивнинг стэндард» страницу украшал заголовок: «Федеративная Республика Германия готова поставить Израилю двадцать тысяч противогазов».

— Вот времена! — взорвался Джейк. — Неужто сами-то они не видят? Это же черный юмор! — и скомкал газету.

Египетские военно-воздушные силы оказались сожжены на аэродромах; Иордания обезврежена. В баре студии Пайнвуд знакомые Джейку улыбались, угощали выпивкой.

— Ну, дали жару израильтяне! — начинает один.

— Просто блеск! — тут же вставляет другой, хлопая Джейка по спине.

Израильтяне купались в Суэцком канале и загорали на обоих берегах Иордана. Джейк знал, что и братец Джо тоже там, не может не быть — особенно когда дрались за Иерусалим. В надежде наткнуться на его фотографию Джейк покупал все газеты. Просматривал всю кинохронику, какую мог достать, и время от времени останавливал проектор, чтобы внимательнее всмотреться в кадр. Нет, опять не он. Зато на фотографии, напечатанной на первой странице «Дейли мейл», среди офицеров на совещании у Моше Даяна оказался Эйтан — тот самый полковник Эйтан! — стоит себе с молодцеватым, уверенным видом.

Эйтана Джейк не видел с того дня в Беэр-Шеве. Не пересекался и с супругами Купер. Эйтан, надо думать, воевал храбро, за спинами солдат не прятался. И где бы ни жил сейчас мистер Купер, он, надо думать, не поскупился и щедро помог военным усилиям Израиля. Как и все прочие Куперы повсеместно. Наведались по этому поводу и к Джейку. К стыду своему, Джейк заколебался. Моше Даян с его киногеничной повязкой через глаз и всем прочим, конечно, герой. Причем наш герой. И все-таки… все-таки одень этого заносчивого генерала, этого героя в американскую форму, назови Макартуром, назови Уэстморлендом, и Джейк бы его запрезирал. Нет, Джейк, разумеется, чек выписал, но как-то нерадостно. Будучи евреем старого типа, евреем диаспоры, он обречен был ощущать вину при любом раскладе.

Не успел он закрыть за сборщиком пожертвований дверь, зазвонил телефон. Междугородняя. Монреаль.

— Слушаю, — сказал Джейк.

— У меня тебе плохая новость, — послышался голос дяди Эйба.

— Отец умер?

— Скончался час назад.

— Понятно.

— На похоронах будешь?

— Вылетаю утренним рейсом. Сестра там?

К телефону подошла всхлипывающая Рифка.

— Он был такой хороший человек, — проговорила она. — Такой замечательный отец!

Они там, должно быть, все столпились в кухне вокруг висящего на стене телефона. Его тетушки, дядья, все кивают головами, плачут.

— В целом мире у него не было ни одного врага! — продолжила в том же духе Рифка.

И ни одного друга.

— Завтра увидимся, — сказал Джейк и повесил трубку.

Ему даже не пришлось собираться. Все было собрано, чтобы ехать в Ньюки. Джейк позвонил в «Эйр Канада» и только успел налить себе бренди, как его снова заставил дернуться телефонный трезвон.

— Ну что, твой друг Даян умеет исполнять приказы, не правда ли?

Бог ты мой, Гарри!

— Ты знаешь, где он только что опыта набирался?

— Нет, Гарри. Просвети меня.

— В Южном Вьетнаме! Ездил туда учиться применять напалм. У таких специалистов, как генерал Уэстморленд и вице-маршал Нгуэн Сяо Ки. А начинал когда-то рука об руку с британской военной полицией. В двадцатом, терроризируя арабов в деревнях.

— Гарри, горе ты мое, неужто участь еврейских детей тебя не заботит?

— Меня заботит участь детей рабочих, где бы они ни были, а реакция мне ненавистна, откуда бы ни пришла. Израиль поддерживал французов в Алжире в пятьдесят четвертом и поставлял оружие португальской администрации Анголы. Скажешь, израильтянам нужна радикальная земельная реформа? Они озабочены перераспределением собственности? Не смеши меня! Сионисты избавились от арабских феллахов и пойдут на все, лишь бы те не возвратились.

Оборвав словесный понос Гарри, Джейк сообщил ему, что едет в Монреаль; будет отсутствовать неделю. Да, да, можешь пока распоряжаться в доме, черт с тобой. Ключ оставлю под ковриком.

Джейк позвонил Нэнси, рассказал о случившемся и обещал, что позвонит из Монреаля сразу после похорон.

А все же Иззи Херш продержался дольше шести недель. В последний раз Джейк виделся с ним ровно два месяца назад.

Стакан воды с влажным ватным тампоном на краешке стоял на старом, дребезжащем комнатном кондиционере. Воду в стакане бабушка Джейка меняла потом каждое утро. Вода нужна душе ее сына — чтобы, если та в лихорадочных метаниях вдруг вернется, мучимая жаждой, могла бы утолить ее. В маленькой скромной квартирке покойного Иззи Херша было душно. Слишком много туда набилось людей. Пахло потом Хершей, постаревшими нездоровыми телами этих взъерошенных мужиков, что разговаривают с визитерами в крошечной коробочке гостиной. Тогда как вдова отца Фанни, бабушка Джейка, его сестра Рифка и тетушки принимали соболезнования в спальне, откуда рак, угнездившийся в почке, опутав тело Иззи Херша щупальцами, тащил и тащил его в могилу.

Чуть раньше, когда Джейк, совершенно изможденный после шести часов непрерывного потребления джина, вышел из самолета в аэропорту Дорваль, у таможенного барьера он сразу заметил Герки — тот нетерпеливо вышагивал взад-вперед.

— Как долетел? — вместо приветствия рявкнул Герки.

Джейк пожал плечами.

— Как семья?

— В порядке.

— Что жена — все такая же красотка?

Да пошел ты!

— Умер-то он легко. Хочу, чтобы ты знал это.

Когда уселись в его «бьюик» с кондиционированием воздуха, Герки вдруг озаботился:

— Галстук, смотрю, у тебя хороший. А то переодень…

— Чего?

— Мы же отсюда прямо к Пеперману!

А, похоронное бюро, понятно.

— Тебе же его там почикают бритвой! Положено, сам знаешь.

Шел бы ты к черту, Герки.

Бабушка в больших ботинках, с лицом дубленой кожи и животом как пустая, уже ненужная кошелка (и то сказать: четырнадцать детей выносила), дура Фанни, решившая перерыдать Рифку, и угрюмые, затянутые-перетянутые тетушки соообща стенали так, что их вопли, разносясь по залу прощаний, заглушали надгробную речь раввина. Родичи-мужчины (братья — родные, двоюродные и так далее, а также прочие племянники), стоя за их спинами, мрачно взирали на гроб, думая кто о чем: этот давно терпит приступы, о которых ему говорят, будто у него язва желудка, а тот и вовсе ждет уже результатов биопсии.

Всю свою жизнь Иззи Херш носил костюмы с чужого плеча, а ботинки покупал на распродажах; казалось, даже гроб теперь ему не совсем в размер. Словно он и его приобрел по случаю.

Раввин был краток:

— Мне не хватает слов, чтобы достойно выразить печаль, которую я с вами разделяю. Даже при том, насколько еврейский закон ограничивает круг тем, рекомендуемых для обсуждения скорбящими, я в своей речи, пожалуй, слишком скуп. Но почему? А потому, что скорблю вместе с вами по Иззи Хершу, который всю свою жизнь, все ее дни и годы каждой порой дышал еврейством, этаким настоящим идишкайт — многообразным символизмом нашего народа, — в чем поощрял и нас. Будем же хранить светлую память о его прекрасной, широкой и истинно еврейской душе, и пусть память о нем вдохновляет нас на то, чтобы стремиться превзойти его в том добром, что в нем было…

Пока ехали в лимузинах, женщины притихли, зато на кладбище у них словно открылось второе дыхание, и они сызнова начали причитать, уже нисколько не сдерживая рыданий. Бедняжке Фанни, чье положение в семейной иерархии стало теперь как никогда шатким — всего-навсего вторая жена плохо застрахованного, почти что нищего мужа, да еще и падчерица ее терпеть не может, а пасынок, так тот и вовсе чуть не иностранец, — больше всех нужно было выказывать усердие. Уж точно больше, чем тетке Софи, над которой сын, двадцатидвухлетний красномордый толстяк Ирвин заботливо держит зонт. Стоит в сдвинутой на затылок соломенной шляпе с пестренькой лентой и во все глаза смотрит на Джейка. Джейк пронзил его взглядом, и тогда Ирвин еще сильнее покраснел и отвел глаза, бровями изобразив мольбу и раскаяние.

Мужчины старшего поколения Хершей, родные и двоюродные братья Иззи, гуськом потянулись мимо могилы. Каждый по очереди почтительно брал с земли лопату и швырял на гроб очередной шмат мокрой глины. Шлеп. Шлеп. Все Херши казались теперь Джейку единой плотью, одним любимым и гибнущим телом. Как и оно, подвластные болезням. Слабеющие. Дрожащие, несмотря на солнечное пекло. Опять их полку убыло.

И вдруг закутанные в черное большие птицы защебетали, зачирикали. Всевозможные раввины, молодые и старые, чернобородые и гладко выбритые, закачались в молитве, задергали вниз-вверх головами, соревнуясь в благочестии. Потому что каждый ушедший на тот свет Херш — это щедрое даяние на этом. В честь каждого усопшего Херша будет оборудован кабинет раввина или откроется дополнительный класс в ешиве; какой-нибудь синагоге купят сефер тора, какой-то подарят Священный ковчег для хранения свитков, в очередной воскресной школе пополнится библиотека, а то и вовсе появится новый, полностью укомплектованный всем необходимым детский садик. Во имя вечной памяти такого-то…

— Ой-ёй! — рыдает Рифка.

— Иззи! Мой Иззи! — тут же вступает Фанни, еще громче и жалобней.

А вот Джейку даже слезу из себя оказалось не выдавить; какой-то он был весь иссохший, и каждый новый женский взвизг лишь заставлял его виновато ежиться.

Зато уж вернувшись во вдовью квартиру, нагретую в тот день словно духовка, у входа в дом ополоснувши руки, проголодавшиеся, мужчины сбросили пиджаки, ослабили ремни брюк и узлы галстуков, да и женщины по возможности рассупонились. Все заговорили разом, стали занимать места за столом против тарелок с крутыми яйцами, подносов с бубликами и луковыми круглыми булками и пошли накладывать себе лососину, жареную курятину и исходящие паром вареникес с картошкой, за которыми последовал яблочный пирог и всевозможные печенья, персики и чернослив, лимонад и диет-пепси. И снова Джейк почувствовал на себе пристальный взгляд чудовищного Ирвина. Застигнутый, тот опять похлопотал бровями, зарделся и выплюнул в кулак сливовую косточку.

Дядя Сэм включил транзисторный приемник, и насытившиеся Херши, окружив его, стали слушать, как звучит бараний рог у Стены Плача в Иерусалиме.

— Жаль, Иззи не дожил! — всплакнула бабушка. — Не услыхал, как трубят в шофар в Иерусалиме!

Тут же вмешался один из раввинов — стиснул ее испещренную старческими пятнами руку.

— Нельзя, нельзя так говорить! — упрекнул ее он. — Не вопрошай Всевышнего, или Он призовет тебя к ответу.

Вот и раввин Мельцер то же самое Всаднику говорил. У одного, что ли, раввина оба обучались? Главного спеца по банальностям. Или из ешивы их с одинаковым набором сентенций всех выпускают?

После трапезы мужчины, все как один в резиновых шлепанцах и небритые (кроме Джейка, который презрел сей обычай), застолбили себе места каждый в соответствии с личными нуждами — кто на диване или в кресле рядом с балконной дверью, кто ближе к кухне или рядом с туалетом. Когда оттуда вышел дядя Джек, Ирвин спросил:

— Ну как? Все вышло как следует? — и его плечи затряслись от смеха. Поймав неодобрительный взгляд Джейка, Ирвин смешался, пожал плечами и куда-то исчез.

— А ты заметил, что Шугарман, хазер[331] этакий, не был даже у Пепермана?

— Родителей твоей жены я там тоже что-то не видел.

Дядя Эйб, несущий столп и главный благодетель всей общины, тронул себя за небритый подбородок и пожаловался на то, что щетина в первый день просто ужас до чего жесткая!

— Но ничего: пройдет пара дней — помягчает, — заверили его.

— Вот и у меня так же, — вставил дядя Лу.

Дядя Сэм заметил, что речь раввина была не очень-то удачной, но дядя Морри не согласился.

— Речь раввина, — сказал он, — должна быть как мини-юбка. Верно же, Янкель?

Джейк по-военному отдал честь в знак того, что намек на Лондон от него не укрылся.

— Достаточно длинной, чтобы прикрыть что нужно, и достаточно короткой, чтобы возбуждать интерес.

Герки, из этого заключивший, что шутки дозволены, вклинился со сложно закрученным анекдотом про белого нищеброда, негра и еврея, причем рассказывал, по мере сил подражая говору негров захолустной алабамщины, а завершил анекдот так: «У меня какой? Дык четыре инча, пипл. — Да ну? Всего-навсего? — (Это уже еврей его переспрашивает.) — Дык… четыре инча — это до земли не хватат, а ты как думал?»

Дядя Морри отсмеялся, вытер уголки глаз платком.

— Ну, молодцом, молодцом, ребята! — одобрил он.

В тяжелом молчании Джейка усмотрели осуждение.

— Да ладно тебе, Янкеле, — хлопнув его по спине, примирительно сказал дядя Лу. — Если бы мы только что похоронили Морриса…

Тот обдал его испепеляющим взглядом.

— …а твой отец сейчас был бы с нами, уж он бы всех по части шуток превзошел!

— Вы совершенно правы, — сказал Джейк, расстроившись оттого, что его так неверно поняли.

— Тогда вот, слушай: специально для тебя, с этим вашим еще англоманским акцентом. Скажите, сэ-эр, как бы вы засунули шесть слонов в «хиллман-минкс»? Вот скажи мне как?

— Понятия не имею.

— Элементарно же, Ватсон! Трех на переднее сиденье и трех на заднее!

Джейк выдавил из себя улыбку и, подняв стакан, обратил взгляд на дядю Лу.

— А как, сэ-эр, вы разместили бы в той же машине шесть жирафов?

Пауза.

— А высаживаем слонов и — вместо них! — радостно выплеснул дядя Лу.

— Умно.

— Янкель, я тебя умоляю! Никогда! Слышишь? Никогда не теряй нюх на юмор. Я это взял за правило, и оно меня не подводит.

— Запомню, — сказал Джейк и улизнул на балкон, где Ирвин, всей необъятной тушей нависая над выводком еще не возмужалых родичей, держал около уха тихо бормочущий транзистор.

— Вилли Мэйз только что закатал хоумран, — объявил он. — В игру вводят Маккови.

Увидев Джейка, он сглотнул и повернулся к нему спиной.

Джейк решил отыскать Фанни, пока еще не накачался до полной одури. Та оказалась в тесной спаленке.

— Я могу для вас что-нибудь сделать? — спросил Джейк.

— Сядь.

Он сел.

— Ты знаешь, мы, бывало (ну, то есть когда уже поженились, конечно), как бы сказать… — она покраснела, — в общем, валяли с твоим папой дурака. Ты меня понял?

— Вы с папой — что?

— Ну, сам пойми. И я забеременела. Но он заставил меня кое к кому сходить.

— Зачем?

— Подумал, братья засмеют. В его возрасте, и вдруг ребенок…

— Мне очень жаль.

— Ты хороший, внимательный мальчик. Я бы приехала к тебе в гости в Лондон, если бы могла себе это позволить…

Джейк, ноги в руки, снова в холл, откуда стал наблюдать за Ирвином, который, оставшись на балконе один, облокотился о балюстраду. Засунул палец глубоко в ноздрю, яростно там покопался и медленно, ме-е-едленно, осторожно вытащил, как извивающегося червя, довольно длинную соплю. С сонным прищуром Ирвин осмотрел ее и вытер палец о перила.

Дядя Джек тем временем, роняя с сигары пепел, вовсю хохмил.

— Приехала в Канаду из Австралии парочка геев…

Тут Джейка хлопнул по плечу Герки.

— Мне надо кое-что с тобой обсудить, — сказал он и втащил Джейка вслед за собой в сортир. — Ты теперь как в денежном плане? На ногах крепок?

— Да я бы рад помочь тебе, Герки, — качнувшись, ответил Джейк. — Но у меня все в деле.

— Ты не так понял. Мне твоих денег не надо. Но у тебя дети теперь. И ты, конечно, хочешь обеспечить их будущее. Ты ж мой единственный зять, так что… в общем, хочу подкинуть тебе хорошую идейку.

— Ну, давай.

Герки весь аж светился, излучая самодовольство.

— Вот как ты думаешь, что сегодня самое ценное на свете?

— Еврейская традиция.

— Тебя твое пьянство знаешь, куда заведет? В никуда! — Герки выхватил у Джейка из руки стакан. — Я же серьезно, ну соберись ты Христа ради!

— Ну хорошо, ладно. Отсутствие рака почки.

— Я в смысле природных ресурсов.

— Золото?

— Ну, уже близко…

— Нефть?

Тайное знание Герки так и распирало.

— Сдаешься?

Ты что, не знаешь, что скоро помрешь, а, Герки? Но этого Джейк не сказал.

— Вода!

— Что?

— Аш два о! Смотри мне здесь. — Ловким движением кисти Герки дернул ручку сливного бачка. — И вот так же она течет везде, днем и ночью! А теперь возьми реку Фрейзера[332]. Ну, то есть к примеру. В нее без всяких очистных несколько раз в день сливается содержимое сотни тысяч унитазов.

— Согласен, Герки. Много в нас говна.

— Ага. И оно туда течет и течет. Канада имеет больше чистой воды, чем любая другая страна свободного мира, но даже при этом — есть же и предел какой-то!

Джейк забрал свой стакан обратно.

— Экстраполируем на десять лет и получаем — что? Получаем танкеры, целый флот танкеров, перевозящих не нефть как нынче, не какой-нибудь железо-марганцевый концентрат или хрена в ступе, а чистую канадскую воду, и куда же они ее, родимую, везут? А в загаженные американские города!

— И что?

— Смотри. Только теперь внимательно! — Герки снова спустил воду. — По всему городу все делают одно и то же. Но! Из этого бачка, как и из всех других, изливается одинаковое количество воды вне зависимости от того, сколько ее на самом деле надо. Мы-сель просекаешь?

— Стараюсь изо всех сил.

— Я называю их безмозглыми. Ну, в смысле, бачки такие.

— Слушай, Герки, ты меня утомил. Давай ближе к делу.

— Так я же и говорю: средний человек писает раза четыре в день, а вот какает только раз, поэтому этот ватерклозет — безмозглый: он рассчитан на поток воды такой мощный, чтобы каждый раз смывать кучу испражнений. В одном только Монреале каждый день попусту тратятся миллионы галлонов. Вот я куда клоню! Сейчас мы разрабатываем новый бачок, который давал бы достаточный поток для кала, но, когда писаешь, выпускал бы воды ровно столько, сколько нужно, чтобы смыть только мочу. Иначе говоря, изобретаем туалет с мозгами. Это будет самый большой прорыв со времен «Ниагары» Томаса Краппера! Как только снизим затраты и перейдем к производству, я думаю, нашими санузлами будут в обязательном порядке оборудоваться все новые здания. Я даю тебе шанс войти в лифт на уровне граунд-зиро. Что скажешь?

— Ты в самом деле мыслишь очень крупно, Герки.

— Конечно, надо идти в ногу со временем!

— Давай я просплюсь, а потом уж решу. О’кей?

— О’кей, но ты смотри, пока помалкивай.

За полчаса до появления первой вечерней звезды в нестерпимо жаркую квартиру вновь потянулись раввины в лоснящихся черных сюртуках. Этакая местная еврейская мафия. От высоких, с бородами, как веники, мужиков в широкополых черных шляпах до прыщавых юнцов с реденькой порослью на подбородках и в шляпах с полями поуже, но на них и такие казались огромными непомерно. Наконец явился их предводитель, маленький, тщедушный раввин Довид Польски; значит, вот кто будет вести вечернюю службу.

Вплотную к спине Джейка с молитвенником в руке стоял плоскостопый жирный Ирвин, пыхтел над ухом. Когда Джейк, задумавшись во время заупокойной молитвы, вдруг сбился, тяжкое дыхание Ирвина участилось — стало еще быстрей, — прервалось… и вдруг он как чихнет, и еще раз, обдав Джейку шею чем-то вроде холодной шрапнели. Когда Джейк возмущенно развернулся, Ирвин съежился, втянул голову в плечи. Взгляду Джейка предстали его выпученные глаза и потная красная физиономия над множеством подбородков. Прерванную молитву Джейк возобновил, но ему так и не удалось выбросить из головы Ирвина, который у него за спиной, изо всех сил кусая губы, старался не рассмеяться, да так тяжко старался, что казалось, у него вот-вот где-нибудь что-нибудь треснет. Как только молитва закончилась, Ирвин сиганул на балкон, зажимая мокрой ладонью рот и нос.

Раввин Довид Польски, которого семейство Хершей почитало как святого, тощенький узкоплечий старичок с бледным, даже пепельным лицом, водянистыми голубыми глазами и чахлой желтовато-седой бороденкой, закончив чтение, прошелестел тапочками к своему месту на диване. Этакий хитренький полевой мыш. Укоризненно бедный на фоне благополучной обеспеченности Хершей, в рубашке с засаленным воротничком, углы которого загибаются, и с потрепанными манжетами рукавов он теперь приходил каждый вечер всю неделю, вытирал рот огромным влажным платком и проповедовал Хершам, каждый из которых в его присутствии просто млел.

— Пришел ко мне однажды человек и попросил, чтобы я съездил в Нью-Йорк к цадику[333], спросил, что ему делать с отцом: отец умирает. Дал он мне денег на авиабилет, и я поехал в Бруклин, поговорил с цадиком, вернулся и сказал тому человеку, что цадик велел молиться — ты должен молиться каждое утро. Молиться? — переспросил тот человек. Ну да, каждое утро. Ну, он ушел и каждое утро перед уходом на работу стал читать молитвы, чего раньше не делал годами. Потом однажды утром он пошел на встречу с гоем, финансистом, жившим за городом, где отель «Маунт Ройяль». Ему с этим гоем надо было договориться насчет кредита на нужды бизнеса. Гой велел ему явиться в девять часов ровно. Тогда, мол, я постараюсь тебя принять, а вообще-то я человек занятой. Ну ладно. Но тот человек проспал, а когда встал, понял, что, если еще и на молитвы время потратит, опоздает наверняка. И не видать тогда ему кредита. Но все равно он молился, а когда добрался до отеля и пришел к финансисту в номер, гой был в ярости, он кричал, орал: это что такое! ты заставил меня ждать! Кто кому нужен — я тебе или ты мне? Тогда тот человек рассказал, что у него умирает отец и его цадик велел ему каждое утро молиться. Вот он и молился, поэтому опоздал. Ты хочешь сказать, спросил его гой, что даже с риском лишиться кредита и потерять свой бизнес ты все равно опоздал, чтобы ни одного утра не прошло без молитвы за отца? Ну да. В таком случае, сказал гой, дай мне пожать твою руку, потому что такому человеку, как ты, я могу доверять. Одолжить деньги такому человеку — истинное удовольствие.

Все Херши сидели и слушали, просветленные. Один Джейк был не со всем согласен и, ткнув локтем дядю Лу, говорит:

— Насчет того, что молитвы помогают при получении кредита — это мы поняли, но что потом сталось с его отцом?

— Вы знаете, в чем ваша проблема, молодой человек? Вы ни во что не вьерите!

И раввин Довид Польски, видимо имея в виду Джейка, продолжил:

— Иногда молодые люди оспаривают закон. В нем, дескать, совсем нет здравого смысла… сплошные предрассудки… Вы такого рода молодых людей тоже знаете, я уверен. Почему, например, — они спрашивают, — мы не должны есть дары моря?

Дядя Лу не преминул шепнуть Джейку:

— Это он о твоей сестре Рифке с ее диетой из морепродуктов.

— Каких еще…?

— Да как увидит продукты, съедает их целое море!

— Почему, — вопрошал в это время раввин, — мы не должны есть крабов или омаров? Отвечаю вопросом: почему гои так разбегались по психиатрам? Что ни утро, они бегут к очередному психоаналитику. Отчего это? Так вот: недавно научно доказали, даже в журнале «Тайм» об этом статья была, что, если будешь есть морских гадов, можешь просто-напросто сойти с ума. Вот они все и психеют.

— Джейк! Это тебя, — сказал дядя Джек, протягивая трубку аппарата, установленного на кухне.

— Кто?

— Начальство! — ответил тот, преувеличенно подмигнув.

— Пожалуйста, закрой дверь с той стороны, — попросил Джейк, прежде чем поднести трубку к уху.

Это была Нэнси, заботливая, полная сочувствия.

— Я ждала звонка вчера весь вечер. Что же ты?

— …Да нет, честно-честно, со мной все в порядке.

— И совершенно не обязательно передо мной бодриться…

— Что меня больше всего смущает, так это то, что все это похоже на семейный праздник. Я совсем не страдаю. Чудесно провожу тут время.

Целыми днями до поздней ночи Джейк сидел с Хершами, удобно зажав между ног бутылку «Реми Мартена», и так его удивляли и радовали все их выходки, каждый жест и слово, что он не мог даже толком скорбеть по отцу. Чувствовал себя младенцем в колыбели и уж никак не сиротой. А еще он ощущал себя этаким Рипом ван Винклем[334] навыворот, вернувшимся в прежний, невинный и упорядоченный мир, который он ошибочно считал давно исчезнувшим. Мир, в котором все ходят под Богом, внимательно во все дела вникающим. Где всё, Им задуманное, крутится без сучка и без задоринки. Где нужен даже Холокост, потому что в конечном счете он и привел к созданию Государства Израиль. Где слова «Джентльмены, за Королеву!» означают тост за Елизавету II, а не начало дискуссии о творчестве Энди Уорхола[335]. Где баян был музыкальным инструментом, а не устройством, применяемым, чтобы пускать по венам героин; травка была просто травой — ну, в крайнем случае приправами для куриной лапшички; да и лагерь — всего лишь местом, где отдыхают на природе бойскауты. Ощущение оказалось потрясающим: Джейку даже не верилось, что после стольких лет, стольких передряг и безобразий, после Дахау и Хиросимы, революции в России, космических ракет, ДНК, уличной преступности, заказных и всяких прочих (вплоть до совершенно бессмысленных) убийств, еще существуют на свете невесты в белых платьях, которые с сияющими лицами идут под венец, чтобы потом ее, цацу этакую, еще и сняли для странички светской хроники, как она стоит, позирует с добычей — смешным узкоплечим и толстозадым оболтусом в смокинге. В этом мире еще остались тетушки, продающие билеты благотворительной лотереи, и дядюшки, доказывающие свою правоту ссылкой на «Ридерз дайджест». От франко-канадцев, как от низколетящих самолетов, искажающих телевизионную картинку, тут просто отмахиваются. Ну их! НЕ ТРОГАЙ НАСТРОЙКУ, ПОМЕХА СЕЙЧАС ПРОЙДЕТ. Здесь тетушки все еще звонят друг дружке каждое утро, чтобы рассказать, например, какое печенье она собралась печь. Или кто какой сдал экзамен и кому какую сделали операцию. Здесь кошмар — это когда двоюродного брата пригласили на кидуш бар-мицвы, а на обед не пригласили. Здесь образец слога и красноречия — проповедь раввина. В искусстве здесь никто не смыслит ни бельмеса, все расфуфыренные, разъевшиеся, а уж со вкусом у всех атас полнейший. Но зато в их самосогласованном мирке есть порядок! Он работает!

Поскольку извне никто обычно не удостаивает их славы и почестей, они правильно делают, когда сами друг друга прославляют на благотворительных обедах в синагоге — например, по очереди провозглашают друг друга Человеком года, награждая по такому случаю пышно изукрашенными памятными плашками, которые вешают над баром в парадном зале. Мало того! Бог явно интересуется судьбой каждого из этих наших Хершей, каждому уделяет время, оказывает внимание. Здесь помолиться значит быть услышанным. Здесь даже смерти нет — положено пролежать под землей какой-то срок, да и только. Потому что когда-нибудь (это им раввин Довид Польски точно обещал) в рог вострубит Машиах, и все как один они восстанут, после чего возвратятся в Сион, град Давидов. Их даже и хоронят с палками в гробах, чтобы — как сказал когда-то Барух — у каждого был шанс прокопать себе путь к Богу раньше соседей.

Позвонив Ханне в Торонто, Джейк вынужден был сперва преодолеть заслон в виде Дженни.

— А ты там что, сидишь шиву с этими лицемерами?

О Боже!

— Я так думаю, что при одном упоминании моего имени они крестятся. Ну, то есть фигурально выражаясь, — сказала она, хихикая над собственной шуткой.

Сказать ей, что ее имя вообще ни разу не упоминалось, Джейку не хватило духу, и тут вдруг — бац! — на проводе оказался Дуг.

— Хочу объяснить тебе, почему я не прислал цветы.

— Так ведь вроде и не положено, — устало отозвался Джейк.

— Не в том дело. Ты же знаешь, я выше этих всех этнических табу. Вместо цветов я послал чек от имени твоего отца в «Общество поддержки инвалидов и сирот» в Ханое.

— Правда?

— Эти деньги пойдут на приобретение протезов рук и ног для детей, искалеченных во время бомбежек.

— Я знал, что, как дойдет до дела, вы сделаете именно то, что нужно. А можно я теперь поговорю с Ханной?

— Янкель, это ты, что ли?

— Как поживаешь, Ханна?

— Прими мои соболезнования. Ты, конечно, знаешь — мы с твоим отцом не очень ладили, но это было так давно, и он как-никак твой отец, так что прими мои…

Потом она спросила про Нэнси, про младенца и потребовала фотографии Сэмми и Молли.

— Я хотела сама приехать в Монреаль, но ты ведь знаешь, как Дженни относится к Хершам. Она бы мне и денег на дорогу не дала. Вот напугала! Да я бы автостопом, говорю, как эти хиппи…

— Да что ты, Ханна, я бы прислал тебе денег на дорогу, ты же знаешь, но…

Его остановило то, что он побоялся, не будут ли старшие Херши высокомерно ее третировать.

— Да понимаю, не объясняй. А ты сюда на денек не заедешь?

— Я бы с радостью, Ханна, но там ведь маленький. Нет, правда, я…

— Ладно, ладно, ничего. В следующий раз, хорошо?

— И тогда мы сходим вместе на хоккей.

— Слушай, а ты знаешь, что Рыжий Келли[336]стал депутатом парламента? Большой начальник теперь.

— Кто-кто?

— Что ты кто-ктокаешь? Защитник из «Кленовых листьев». Помнишь, за него еще Имлах[337] с детройтскими «Красными крыльями» долго торговался.

— Так он теперь депутат парламента?

— Aqui está nada.

— Aqui está, Ханна.

— A ты думал! Канада жива еще! Потому что все пьем пиво Карлинга. Как там Люк?

— Да по-прежнему.

— Вы оба хороши. Всыпать бы вам ремня! И когда вы наконец помиритесь?

Мать принимала Джейка дома, кормила обедом. Сказала, что очень опечалена смертью отца. Он же не виноват, что для нее оказался недостаточно интеллигентным. А для простой какой-нибудь женщины мог быть вполне подобающим мужем. Покончив с этой темой, она спросила:

— Как там мой новорожденный?

— Новорожденный Нэнси? Прекрасно!

— Вновь и вновь его как магнитом тянуло на улицу Сент-Урбан, и он слонялся там, в который раз проходил мимо облупленной стены дома, в котором когда-то обитали Ханна, Арти, Дженни и где, пусть не так долго, жил Всадник. Не раз заворачивал за угол в знакомый переулок. Задрав голову, смотрел на то окно, за которым когда-то была комнатка Дженни; тогда это окно светилось далеко за полночь: там Дженни, не жалея сил, корпела над уроками, читала книжки, которые должны были увести ее с этой улицы, освободить от каждодневной каторги на трикотажной фабрике «Лорел Нитвер», чтобы ей выйти, наконец, из-под опеки занудных Хершей.

— Ты знаешь, что она там с таким усердием изучает? — покосившись на это ее окошко, сказал ему однажды отец. — Латынь. Представляешь? Мертвый язык!

Сквозь пролом в заборе Джейк осмотрел двор, где когда-то Всадник устроил себе что-то вроде спортплощадки и разминался под взглядами восхищенных девиц. Девиц, надо сказать, действительно клевых. Джейк вспоминал, как они с Арти подсматривали из окна спальни и однажды увидели, как Джо, потемнев лицом, сильно ударил незнакомого мужчину под дых.

Вдруг во двор выскочил темноглазый смуглый мальчуган, подбежал к забору и встал перед Джейком.

— А ну вали отсюда, дятел!

Да, вот здесь все и жили — Додик, Арти, Гас и я.

И стылая могила говорит, насколько детское мгновенье кратко[338].

Только что Арти, Додик, Стэн и Джейк здесь собирали утиль, учились распознавать силуэты самолетов, и тут же, чуть ли не на следующий день, война закончилась. Вернулись домой сыновья соседей.

— Что вы оттуда для себя вынесли?

— Как что? Многому научились.

ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИ ГИТЛЕР МЕРТВ? — вот что тогда занимало умы. Естественно, помимо ожидания, когда наконец отменят ограничения военного времени и упразднят карточки. Однажды зверски холодным субботним вечером в дверь постучал какой-то человек. Кожаная кепка, слезящиеся глаза, нос в замысловатом узоре вен. На лацкане наградные планки. Вместо одной руки обрубок (подогнутый рукав заколот огромной булавкой), в другой, здоровой, календарь ветерана и фотопортрет Черчилля работы Юсуфа Карша[339] в окладе из желтой жести с окошком в виде буквы V.

— Не купите? Всего по пятьдесят центов штука.

— Нет, спасибо, — сказал тогда мистер Херш.

Инвалид со значением перевел взгляд воспаленных глаз на свои регалии.

— Вы про высадку в Дьеппе[340] слыхали? — дернув культей, недобро прорычал он.

Джейк умоляюще глянул на отца.

— А вы слыхали про «Беттер-бизнес-бюро»?[341]— парировал мистер Херш. — Я это спрашиваю потому, что они нас всю дорогу предупреждают, чтобы мы, то есть законопослушные граждане, не покупали всякой ерунды у калек, которые утверждают, будто они ветераны войны.

— Ах ты, еврейская твоя морда!

Мистер Херш захлопнул дверь.

— Вот видишь, каковы они, если копнуть. Все! Все без исключения. Вот так-то, Джейк!

— А ты его руку видел? Может быть, он ее как раз при Дьеппе и потерял!

— А на шнобель его ты не посмотрел? Он же пьянчуга! Единственное, с чем он постоянно сражается, так это с бутылкой. Хочешь объехать Иззи Херша на кривой козе — держись за роги крепше!

Н-да-а, похолодел вдруг Джейк, вспомнив садовника Тома и то, какими глазами смотрел на него тогда Сэмми. Что Иззи Херша, что его сына Янкеля на кривой козе… Ох, не объедешь!

Джейк попытался было навестить старых приятелей, но те, кого удалось разыскать, оказались пугающе неприветливы и колючи.

— И что это наш знаменитый режиссер здесь делает? Чегой-то он забыл в нашей деревне? — паясничал Гинзбург.

Арти же сперва похвалил фильм Джейка, но после третьей рюмки отыграл полный назад.

— Если бы ты, когда мы были пацанами, спросил меня, я б никогда на это дело тебя не выбрал. Стэна — это еще туда-сюда.

Он имел в виду насмешливого, подъебистого Стэна Танненбаума, с которым Джейк учился в одном классе Флетчерфилдской средней школы. Стэн теперь сам стал профессором, ходит, на индейский манер обвязав длинные сальные волосы лентой и с болтающимся на пивном животике оберегом.

— Я в этой стране ведущий авторитет по Шекспиру и свой предмет обожаю, но вот ведь какое дело: Шекспир, знаешь ли, внушает скромность и смирение. Так что я не льщу себя надеждой, будто могу что-то добавить. А вообще, теперь столько всякого хлама пишут! Вот взять хотя бы твоего приятеля Люка Скотта. Это я так, к примеру.

Горди Ротман, еще один одноклассник, который бросил преподавание и занялся корпоративным правом, настоял, чтобы они встретились в баре «Бургатель».

— …Сказать по правде, деньги гребу лопатой.

Он счастливо женат, двое детей, дом в престижном Вестмаунте, а к этому всему еще и то, что он называл «лачужкой» в штате Вермонт — на случай, если вся эта заваруха с франко-канадцами добром не кончится.

— И лишь одна у бойчика мечта… — Горди порылся в атташе-кейсе и вытащил заламинированную в пластик кожаную папку. — Вот хочется мне, чтобы мою пьесу поставили.

— Это ты, в смысле, хочешь сказать, что написал… э-э-э…

— Да чёрта ли ты тут пыжишься! Пока ты не стал знаменитым, кто бы о тебе услышал?

— Никто.

— Я разослал рукопись по агентам в Нью-Йорке и даже в Лондоне, но они конечно же слышать не хотят о произведениях, где действие происходит в Канаде. В этой игре все решают связи — что ж я, не понимаю, что ли? Поэтому такой человек, как ты…

— Я прочитаю, Горди. Но у меня высокие требования, так что…

— Нашел чем пугать: у меня тоже. Но ведь не каждому же быть Джеймсом Джойсом! Я это к тому, что ты небось тоже хотел бы ставить как Хичкок или там… как Феллини… — Внезапно он разозлился, бросил на Джейка свирепый взгляд. — Я знал тебя тогда, когда ты был никем. Здесь ты больших надежд не подавал. Как, ч-черт возьми, ты ухитрился просочиться в кинорежиссеры?

— Спал с нужными людьми, — ответил Джейк и подмигнул.

После ежевечерних молитв в квартиру устремлялись утешители. Смутно знакомые троюродные родственники, бывшие соседи, коллеги по бизнесу. Они говорили об отелях в Майами, сравнивали цены, говорили о раввинах, сравнивали шарм, но прежде всего все поражались чуду Шестидневной войны и с опаской следили за ходом дебатов, разгоревшихся после нее в ООН. Один раввин — из пригородных либералов — хотел, чтобы победа Израиля была увековечена новым праздником, этакой современной Пасхой.

Каждого нового гостя дядя Лу ошарашивал одним и тем же вопросом:

— Какие танки были у египтян на Синае?

— Как какие? Русские.

— Ответ неправильный. У русских танков броня крепка. Кроме того, они быстры. А эти тупо стояли, ждали, пока разбомбят.

Когда гости восхищались подвигами израильских ВВС, дядя Лу подкалывал их, пугая неминуемо надвигающимся сбором денег.

— Никогда еще на полях военных действий, — страшно довольный собой, повторял он, — горстка избранных не бывала в столь неоплатном долгу перед столь многими евреями[342].

Дядя Джек всех уверял, что знает точно: в Йемене египтяне применили газ только затем, чтобы испытать его, готовясь травить евреев.

— Зато израильтяне использовали напалм, — возразил Джейк.

— Джейка послушать, что бы мы ни делали, все плохо. А что они делают, все первый сорт. Да ты хоть знаешь, что они уже и крематории в Каире подготовили для нашего народа?

Один дядя Сэм победе Израиля не удивлялся. И всем напоминал, что это ведь евреи переломили ход Второй мировой войны. В битве при Тобруке[343].

А дядя Эйб в который раз повторял:

— Нет, представляете? Они выстояли против пяти арабских стран! В одиночку! Уж тут точно без божественного вмешательства не обошлось; даже закоренелый скептик должен признать это исполнением завета Бога с Авраамом!

Однажды вечером к ним забрел Макс Кравиц, в заскорузлых руках держа фуражку таксиста. Макс стал весь седой и сморщенный.

— Ты хоть помнишь меня-то? — пристал он к Джейку, прижав его к стене.

— Да помню, а как же.

— Что? Ты хочешь сказать, что через столько лет меня еще помнишь?

— Да. Конечно, помню.

— Смотри-ка ты… А я тебя — нет! — этакой победной точкой закончил беседу Макс.

Пришел засвидетельствовать почтение и Арти, давно ставший уважаемым дантистом. А еще Арти приобрел славу балагура. Все о нем говорили: такой шутник, ну такой шутник! Причем расскажет, этак, что-нибудь смешное, а начнешь хохотать, вдруг шасть тебе к разинутому рту — весь приникнет, глаз-рентген, носом водит, и в такой ужас придет от того, что там увидел и унюхал, что и улыбка у него сразу вянет, превращаясь в гримасу жалости. И уже на следующее утро ты распростерт в его кресле, мычишь бессильно да ручками-ножками сучишь. Так и просверливал себе лукавый хитрован Арти путь наверх сквозь моляры и резцы Хершей — одному съемную челюсть сварганит, другому золотую коронку приладит, и в итоге вселился в двухэтажную квартиру в престижном Виль-сан-Лоране.

Неделю они соблюдали траур по усопшему Иззи Хершу, каждый вечер квартиру наполняли довольно беспардонные раввины, проводились совместные молитвы, а потом приходили гости. Для Джейка самым приятным временем было начало дня, когда за протяжным завтраком изнемогающие Херши, борясь с дремотой, делились воспоминаниями о детстве, о школе, о первой работе, о столкновениях с франко-канадцами.

— Они такие недалекие! — говорила тетя Малка, недоуменно подымая брови. — Была у меня одна знакомая, так я ей в пятницу анекдот расскажу, а она только в субботу, посреди церковной службы расчухает, и давай смеяться!

— А что сепаратисты?

— А что сепаратисты? С ними надо бороться путем планирования семьи. Чтоб не плодились, как кролики!

Внезапно в квартире потемнело — это Ирвин перекрыл необъятной тушей проем балконной двери. Около уха, как всегда, бормочущий транзистор.

— Арни засадил «птичку» на пятнадцатом. Теперь он всего на две отстает от Каспера.

— Ну, Арни! Во дает!

— А что же Никлаус?[344]

— Время покажет.

Джейк кое-как все же перевел разговор на брата Джо и его отца Баруха.

— Когда Баруха перетащили сюда, ты только представь: его сын в жизни не видал банана. Наш папа дал ему банан, так он его стал с кожурой есть!

Дядя Эйб, улыбаясь сладостным воспоминаниям, со смешком сказал:

— Барух еще на судне бандитствовал. У какого-то чужого еврея украли кошелек. Искали, все перевернули, нет как нет. При высадке у подножья трапа поставили двоих полицейских, чтобы они досматривали ручную кладь. А Барух эдак вразвалочку спускается, и сумка у него уже открыта — смотри не хочу. Жует яблоко и в ус не дует. А деньги из того кошелька как раз в яблоке-то и были.

— Барух — да-а! Такое вытворял!

И в этот миг Джейк, приехавший, чтобы вместе с Хершами оплакивать отца, — мало того, успевший за время траура стать к ним ближе, чем когда-либо, почувствовал, что должен защитить честь Всадника, раз уж сам он отсутствует. Без всяких предисловий Джейк повернулся к дяде Эйбу и в двух словах напомнил о последнем визите Джо в Монреаль — о том, как его поджидали в машине около дома на Сент-Урбан какие-то люди, о раскуроченной «эмгэшке» в лесу и о Дженни, которая с тех пор их всех на дух не переносит.

— Это ведь вы сдали его, не правда ли, дядя Эйб?

Дядя Эйб покраснел как рак.

— Ты о чем это лопочешь, пьяный полудурок?

— Все, что я хочу, это чтобы вы ответили прямо.

— Ну, так вот тебе мой ответ! — И, влепив Джейку полновесную пощечину, он вышел из комнаты.

— Вот-те на… — Джейк, совершенно ошарашенный, пытался с улыбкой смотреть на лица, ставшие вдруг враждебными. Ему будто говорили: да-да! это тебе еще мало досталось!

В комнате воцарилась душная тишина.

— Вот послушай, — подал голос дядя Лу. — Я расскажу тебе про девчонку, которая отказывалась пользоваться колпачками, потому что не хотела у себя в детской иметь венецианское окно.

— Своими идиотскими анекдотами ты достал уже, дядя Лу!

— Перебрал, перебрал пацан. Ну и ананас тебе в задницу.

Глядь, и Рифка с ними — сидит, кулак ему показывает.

— Ты сюда раз в год приезжаешь, а как приехал, с утра до ночи пьешь и ссоры затеваешь. А потом — фьюить! — опять улетел. Кому ты такой тут нужен-то?

Мигом пробудившийся к активной жизни Герки тоже встрял:

— Куда, кстати, подевался фильм про Джеймса Бонда, который ты якобы должен был снимать? Тоже мне, шишка на ровном месте.

— Ушел-ушел-ушел! — Не выдумав ничего остроумнее, Джейк возмущенно удалился на балкон и унес с собой бутылку бренди.

К несчастью, на балконе оказался Ирвин. Гороподобной тушей занимая полбалкона, он громко пыхтел, карманными щипчиками подстригая ногти[345]. Под злобным взглядом Джейка он вскочил и ретировался, сложными движениями бровей пытаясь вымолить прощение.

— Эй! Мудак! Ты словами что-нибудь сказать можешь?

— Ну могу.

— Так давай! Говори уже.

Ирвин подумал, повращал глазами. Ненадолго остановил взгляд на резервуаре с бензином возле заправочной станции «Эссо» напротив дома. Почесал в голове и посмотрел после этого на ногти. В конце концов сказал, напирая на каждое слово:

— Ты сколько зайцев поймать-то хочешь?

Тьфу ты, пропасть! — про себя выругался

Джейк и поплелся назад в гостиную, где при его появлении все друг от друга так и отпрянули. Перед тем, видимо, шептались.

— Послушайте, — взмолился Джейк, — ведь мы же все умрем…

— Ты это к чему? — нахмурился дядя Сэм.

— …да сядь ты, сядь, глупый ты человек, я не заразный. Черт, ну вот зачем я только сижу тут с вами? Я же во все это не верю. Зачем было пытаться вас умаслить?

— Из уважения к отцу.

— Да никогда я отца не уважал.

— Опаньки!

Я любил его, про себя добавил Джейк, но им бы он этого не сказал ни за что.

— Не прошло и недели, как он умер, — взвизгнула Рифка, — а он его уже не уважает! Вы слышите? Вы все слышите?

— Ну, дорогая, он же не оставил денег! А раз так, чего ради напрягаться?

— Какой же ты мерзкий! Скотина. Женившись на шиксе, ты разбил его сердце!

Шлепая тапками, вернулся дядя Эйб.

— Мне не следовало бить тебя. Прости, Джейк.

— Нет. Вам, черт побери, действительно не следовало бить меня. А что следовало, так это дать прямой ответ на мой вопрос.

— Неужто ты не можешь, — голос дяди Эйба звучал устало, — хотя бы извинение принять как джентльмен?

— Это вы подсказали, где им найти Джо?

Вздохнув, дядя Эйб увлек его в кухню и затворил за ними дверь.

— Ты что, там, в Лондоне встречался с Джо?

— Думаю, он сейчас в Южной Америке. А я с ним не встречался с детства.

В глазах у дяди Эйба промелькнуло облегчение. А может, Джейку это только почудилось.

— Тебе повезло, значит. Потому что он мерзавец.

— Это надо бы обосновать.

— Ты-то своего двоюродного брата обожаешь. Я правильно понимаю?

— Может быть.

— Джо действительно был на гражданской войне в Испании. Воевал в интербригаде. И это ему, конечно, зачтется, но…

— А еще в Израиле в сорок восьмом. Прорвался с последней автоколонной в Иерусалим.

— Прекрасно. Замечательно. — Дядя Эйб улыбался, но как-то двусмысленно. — И если этого достаточно, чтобы ты сделал из него себе героя, то давай на этом и остановимся, хорошо?

— Нет. Не хорошо.

— Ах ты упрямый какой. Ну ладно. В сорок третьем он приполз к нам на карачках, хвост между ног, потому что влип в неприятности с гангстерами. Гнал машину без оглядки всю дорогу от Лас-Вегаса.

— В какие неприятности?

— Да ничего особенного, Джейк, ничего героического. Мелкая дребедень. В основном с букмекерами. Он увлекался азартными играми, но этим многие грешат. Не платил долгов. О’кей, не он первый. Но кроме того, он был еще и жиголо. И шантажист. Тянул с женщин деньги, иногда даже женился ради этого. Ты помнишь женщин, которые приходили во двор дома на Сент-Урбан?

Джейк кивнул.

— Так вот: по большей части это были девицы не слишком строгих правил, ночные бабочки, чьи мужья пребывали за морем на фронте. Но среди них была одна вестмаунтская штучка, которую он встретил, кажется, на конской выставке, а через нее познакомился кое с кем еще из, так сказать, высшего общества — опять, конечно, со всякого рода искательницами приключений. Все ж таки Джо был типчик колоритный. В кино каскадером работал. Профессионально играл в бейсбол. Да и на лошадь его посади, скакать умел как никто. Но ко всему тому был хулиган — вот же в чем горе-то! Без образования. Амбиций пруд пруди, гордыня так и распирала. Начал засиживаться в «Маритайм-баре», заводить шашни с замужними женщинами. Они его одевали, давали деньги, а если мало, он брал кредиты, а поручитель кто? Я, кто ж еще-то. Когда он сбежал из города, мне пришлось его долгов заплатить больше чем на две тысячи долларов.

— После той драки в «Паледоре» вы навели на него людей. Вы предали его.

— Что называется, слышал звон. Это вовсе не так было, Джейк. Твой братец страдал большим самомнением. Закрутил роман с женой одного крупного начальника, причем человека действительно большого и уважаемого, вдобавок из влиятельной семьи. У женщины были проблемы с алкоголем, она под этим делом на Джо и запала. Да и благоразумием как минимум не отличалась. Как муж из города, в доме Джо. А дом из лучших во всем квартале. И уж с пустыми карманами Джо оттуда не выходил. Пропали драгоценности, что-то из фамильного серебра. Муж пришел на Джо посмотреть. Предложил ему деньги, но, видимо, мало. Они поссорились. Джо ударил его. И сам испугался, но дело сделано. Ну, и муж той женщины решил проучить его. А что ему было делать — и так уже в посмешище превратился! Короче, нанял каких-то головорезов, чтобы они с Джо за него поквитались.

— В Израиле я виделся с женой Джо, — сказал Джейк, думая этим ошарашить дядю Эйба.

— А, с женой… То есть с одной из них. Есть и другие.

— Он ей сказал, что это родственники виновны в смерти его отца и в том, что его тоже чуть не убили.

— Это он сказал. Говорить он мастер. Лжец по составу крови.

Рассказал Джейк дяде Эйбу и о материалах по Менгеле, обнаруженных им в кибуце. О деревне Дейр-Яссин, о деле Кастнера и о том, как после безуспешных поисков Всадника в Мюнхене и Франкфурте он пришел к выводу, что Джо отправился выслеживать Йозефа Менгеле в Южную Америку. Рассказал (правда, сразу же пожалев об этом) и о Руфи.

Сперва дядя Эйб в изумлении качал головой. Потом расхохотался.

— Де ля Хирш! — повторял он. — Это надо же! Молодец!

— И ничего я тут смешного не вижу. Да и рассказы ваши о его беспутстве меня ничуть не убеждают. Это вы сдали его, дядя Эйб!

— Да уж лучше бы я. Мне это было раз плюнуть!

— Но, боже мой, зачем?

— Ты понятия не имеешь, как недалеко здесь было до расовой резни. В те годы положение было не то, что сейчас. Призывы Á bas les juifs красовались на всех заборах. Молодые парни прятались по лесам, потому что не хотели умирать на «еврейской» войне. Их спросить, так хоть бы и всех нас отправили в печи. А теперь у них хватает хуцпы твердить о том, как они обожают сионистов. Сепаратисты твердят, будто бы они не более чем сионисты в собственной стране, и евреям поэтому следует их поддерживать. Вот это — через мой труп, Янкель. Дай им сейчас независимость, завтра разразится банковская паника. Кто виноват? Конечно, евреи, и начнутся здесь для нас опять веселенькие времена. Слушай-слушай, ты-то живешь не здесь! В твоем изысканном мирке, где сплошь киношники, писатели да режиссеры, действительно не так уж важно, кто там из вас еврей, кто черный. Господи прости, чуть не сказал «негр»! Твоя-то жизнь укрыта за семью заборами, мой юный друг. А мы здесь существуем в реальном мире, который — заявляю со всей определенностью — сегодня много лучше, чем был в дни моей молодости. Я это признаю, я радуюсь этому, но я и помню. Еще как помню. И я настороже. Твой зейда, мой отец, приплыл сюда в трюме, чтобы сделаться уличным торговцем. Он не говорил по-английски и ходил на цыпочках в страхе перед гоями. Я стал исключением, одним из первых в своем поколении, кто поступил в Макгилл, но и там единственному еврею на курсе тоже было несладко. Те времена были не то что нынешние. В мое время мы побаивались, еще как побаивались. Покупать недвижимость в районе Маунт-Ройяль нам не разрешалось — от нас, видите ли, плохо пахло! В отели пускали далеко не во все, в загородные клубы тоже, а в университетах на прием евреев была просто квота. Я по сей день помню, как вез Софи на прогулку в горы, мы тогда только что поженились, она была на четвертом месяце беременности. У меня спустило колесо, и я пошел пешком за две мили в отель, чтобы оттуда по телефону вызвать ремонтников. Ага, размечтался. На воротах надпись: евреям и собакам вход воспрещен. Как закрою глаза, Янкель, так и вижу перед собой эту надпись. Зато сегодня я «Советник Королевы». Член попечительского совета школы. На мой юбилей в синагогу приезжал мэр и ходил там в кипе. То же и министры из Оттавы. Теперь между евреев есть и судьи. Что ты! — сегодня есть евреи даже среди членов Университетского клуба! Целых трое уже.

— И вы на это купились, да?

— Купились — нет, но это греет, а как же. Вот мой Ирвин, например, уже и представления не имеет, что такое антисемитизм. Ты знаешь, он очень умный мальчик, тебе следовало бы с ним пообщаться поближе. Очень серьезный, да и старших уважает, не то что некоторые в его возрасте — они нынче все на наркотиках, я в курсе. Я ведь в Макгилле лекции читал. Сын уличного торговца, каково, а? Я им рассказывал о талмудическом законе, и эти ребята — боже мой, господи! — еврейские дети, я так и вижу их, они выше нас ростом, большие, здоровые, девочки такие, что просто глаз радуют, одеты как американские принцессы, мальчики с машинами, и вот я смотрю на них и думаю про себя: нет, все-таки нам есть чем гордиться, мы тут хорошо поработали. За это стоило побороться. И чего же они хотят, наши еврейские детки? Они хотят быть черными! Лерой Джонс (или как там его теперь называть положено) да этот еще их безумный Кливер[346] твердят им, что евреи гады и сволочи, и они от души рукоплещут. Мехайе![347] Хотя ведь на идише они теперь ни бэ ни мэ; владеть французским — вот что считается круто. У них от сочувствия к угнетенным франко-канадцам сердца разрываются. Ну-ну. Всего два поколения назад те самые франко-канадцы горели единственным желанием — проламывать жиденятам головы. Ну а уж коли их тянет не к черным и не к франко-канадцам, то к эскимосам. Бедные детки спать не могут, всё переживают, до чего им стыдно перед индейцами. Поэтому наши еврейские дети ходят, обвязав головы лентами на индейский манер. И курят травку. Им совершенно надоело бремя белого человека. Да и долго ли мы были белыми? Каких-нибудь пару поколений назад кем мы были? Жидами пархатыми и никем больше.

Черт знает в кого превратились! Что для них Израиль? Форпост империализма. О Второй мировой войне только и знают что про Хиросиму и прекрасный город Дрезден, который мы, мерзавцы этакие, злобно изничтожили. Да что с нас, филистеров, вообще взять? Ты знаешь, я тут встретил одного еврейского подростка, сына Бернштейна. Едет в клоунском наряде на мотоцикле, а на башке немецкая каска. Я говорю, как не стыдно? А его девица: что вы, мистер Херш, это же мы стебаемся! Что вы нервничаете? И давай петь про Гарлем, про цорес[348] бедных эскимосов, про безнадежную храбрость благородных индейцев… Про Вьетнам, про Кубу… А я им: слушайте здесь — вы, может, думали, это перед вами кто другой, а это — не-ет, это всего лишь Абрам Херш. Я вполне себе благонамеренный дядька. Я не в ответе ни за одно из перечисленных вами мировых зол. Все, что у меня есть, я заработал. Не я изобрел напалм. И в жизни никого не линчевал. А в том, что вы не черны и тем прекрасны, а всего лишь еврейские детки, я вам сочувствую. Но мне куда интереснее мысли рабби Акивы, чем хохмочки председателя Мао. И этот пишер[349], этот птенец желторотый разевает клюв и давай пищать про то, что они, дескать, поколение любви, что они за мир, они друг другу цветочки дарят. Чего только не узнаешь, верно, Янкель? А я, говорю, по-вашему, что — из поколения ненависти? Поколения поджигателей войн? И когда бегал за девчонками, я им, значит, не цветы дарил, а ядовитые колючки в нос совал? Нет, говорю, вы мне тут голову морочить бросьте. А тот парень за свое: когда у нас рок-концерт, народу собираются тысячи, со всей округи, и никаких эксцессов. А я ему: слушай, шмок, когда я иду что-нибудь праздновать в синагогу или на концерт слушать Моцарта, мы ведь из зала тоже не с битами в руках выбегаем, всех вокруг принимаясь метелить. Почему же вы так изумляетесь, когда ваши концерты не приводят к уличным беспорядкам? Что тут особенного? Но его попробуй уйми. Я, говорит, еще ничего: я ведь по улицам с надписью «FUCK» на лбу не расхаживаю! А если отдрочу, то сразу чувствую себя виноватым. И с мужиками целоваться не стал бы. Я ему: ф-фу! А он: хотя их тела красивы! Особенно если черные. Когда они купаются голыми, на их задницах солнце так и сияет. Слушай, — говорю, — ты, цуцик! Ты думаешь, я так и родился толстым, лысым и с больным сердцем? Разве не был я когда-то молодым и разве ты не будешь старым? Или мы не из одного и того же теста?

Ох, как он меня разозлил! Это было нечто. Зато уж мой Ирвин таки имеет голову на плечах. — Сказав это, дядя Эйб постучал по дереву. — И ногами тоже крепко упирается в терра фирму[350]. Должен еще раз напомнить тебе, Янкель: здесь наш дом. Мы тут живем, а ты нет. Я респектабельный гражданин. Моя дочь удачно вышла замуж, живет, ни в чем не нуждаясь. Матери звонит каждый день, и мне звонит в офис. Мы обожаем своих внуков. Когда-нибудь Ирвин найдет себе хорошую девушку и женится (благослови его Господь), и у нас будут еще внуки. Я их воспитал — Ирвина и Дорис, — и, когда придет день, они меня похоронят. В шуле я надеваю отцовский талит, потом его будет носить Ирвин, потом его сын и сын его сына. Это нормальная жизнь, и мне она нравится. И я не одобряю таких в жопу раненных Хершей, которые везде скитаются, а появившись дома, начинают ехидничать и провоцировать раздоры. Не тронь, говорят, говно…

— Это вы о Джо? — спросил Джейк. — Или обо мне?

— Я тебя с ним не сравниваю. Ты добрый еврейский мальчик. Загляни в свое сердце, Янкель, и найдешь там много идишкайт.

— Не надо меня вербовать, пожалуйста. Во всяком случае, таким способом. Потому что, как бы ни были вы все тут благопристойны и милы, честь семьи Хершей взялся защищать все-таки не кто иной, как Джо, а вы, при всем вашем самодовольстве, этой ноши на себя взвалить не захотели. Поэтому мое сердце все-таки с ним.

— В Парагвае?

— Хотя бы.

— Ну ты и поц! Тогда позволь мне кое-что спросить, хоть ты и записал меня заранее в злодеи. Что сделал Джо для своей жены? А для Ханны? Для Дженни? Или для Арти? Я, самодовольный филистер, взял их всех под свою опеку, когда они ходили в рванье, когда у Арти была полная голова вшей. Я платил за их жилье и оплачивал счета врачей. Я заставил Арти выучиться на дантиста и, должен признать, не жалею об этом. Потому что он стал приличным человеком — человеком, на которого вся община смотрит с почтением.

— Вот не надо только на меня общиной давить. Потому что вы, такой уважаемый первый сын уличного торговца, были одним из тех столпов общины, чьи подписи стоят под полным раболепия письмом в «Стар», где говорилось, что вы перевернете все вверх дном, но непременно найдете тех, кто избил франко-канадского студента.

— Да, виноват. А он святой: все, что он сделал, это избил ни в чем не повинного мальчишку и оставил его валяться без сознания на мостовой.

— Когда Дженни уезжала из Монреаля, она сказала, что не примет больше ни гроша от дяди Эйба и парочку ругательных эпитетов еще добавила. Вот почему это?

— Почему? Потому что она шлюха и злоречивая дрянь, которая ненавидит нас. Ты что — и этого еще не понял?

— Но все же именно вы сделали так, что Джо чуть не убили и выгнали из города, дядя Эйб. Вы это знаете, и я это знаю.

— Моя совесть чиста. Единственное, что иногда мешает мне заснуть, так это изжога.

— Понятно. Короче, разговор впустую.

— Янкель, давай кое-что проясним. Мы о ком говорим-то? Мы говорим о шантажисте. Мы говорим о шулере, о двоеженце и лжеце. Мы с пеной у рта спорим об альфонсе. О человеке, который мотается из страны в страну, меняет имена, и у него явно для этого есть причина. Де ля Хирш! — усмехнулся он. — Йозеф Менгеле! Щ-щас! Парагвай-шмарагвай… Послушай, не надо бросать в меня испепеляющие взгляды. Джо это Голем. Это Бар-Кохба. Это банда «Маккавеев» вся в одном лице. Говоришь, он рыскает по джунглям, ищет Менгеле? Ну, в принципе кто-то ведь и Эйхмана поймал. Но пусть он даже и найдет его, что толку? Сколько лет будет уже этой гадине? Шестьдесят? Семьдесят? Ну, найдет его Джо, ну, зарежет. И этим что, справедливость восстановит? Нет, сэр, ни в малой мере. Этим он подставит под удар евреев Асунсьона, только и всего.

— Подобно тому, как здесь он подставил под удар вас?

— Ну ладно, хорошо. Сам напросился, так и получи. Насколько я знаю твоего братца, если он действительно ищет Менгеле (во что я ничуть не верю), если он выследит этого нациста и поймает, — кричал дядя Эйб, стуча кулаком по столу, — он не убьет его! Нет! Он его будет шантажировать!

На дворе было по-прежнему душно. Но ощущалось приближение дождя. Ирвин с зонтиком в руке стоял, облокотившись о семейный «кадиллак», ждал родителей, чтобы везти домой. Стоит, лижет сложно отформованное, двугорбое из трех шаров слепленное мороженое. Один шар клубничное, другой шоколадное, третий с фисташками. На глаза надвинута бейсбольная кепка «Go, METS, Go!» Предплечья обожжены солнцем, красные как у рака. На локтях вместо шишечек ямки. Одет в тонкую желтую футболку, сквозь которую светят соски. Огромный живот свешивается на клетчатые бермуды.

Джейк подошел с грозным видом.

— Пососать хочешь? — спросил Ирвин и от смеха весь заколыхался.

Джейк ударил его по руке, вышиб мороженое. Заляпав «кадиллак», оно сползло на мостовую.

— Говори, в США сколько штатов?

— Сорок восемь.

— Пятьдесят, обалдуй.

— Ну, пятьдесят…

— А ну, перечисли!

— Че-его?

Джейк занес ногу и со всей силы припечатал Ирвину по пальцам ноги каблуком.

— Орегон, Айдахо, Северная Дакота, Небраска, Вайоминг, Иллинойс, Мичиган, Нью-Йорк, Северная Дакота…

— Северную Дакоту ты называл уже! — рявкнул Джейк и саданул ему локтем в ребра.

— …значит, Южная Дакота, Вермонт, Нью-Гемпшир, Техас, Невада. Сколько это получается?

Джейк шмякнул его ладонью по щеке.

— Аризона, Калифорния, Юта, Нью-Мексико, Миссури, Майами, Джорджия, Флорида, Алабама.

Чуть не заваленный спиной на капот автомобиля, еле удерживая равновесие и выпучив глаза, Ирвин начал трястись всем телом.

— Канзас, Виргиния, Северная Каролина, Южная Каролина, Аляска…

Тетя Софи вышла из подъезда, остановилась и вскрикнула.

— Что тут происходит? — в ужасе выдохнул дядя Эйб.

— Неужто и впрямь дед приплыл сюда в трюме, Барух умер в нищете, а Джо невесть где скитается всего лишь для того, чтобы эта медуза, эта сопля поганая, этот недоразвитый фанат бейсбола, этот кусок говна, этот ваш сынок унаследовал землю?

Резко повернувшись, Джейк зашагал прочь, изо всех сил подавляя рвотные позывы и молясь об одном: только бы не блевануть, пока не завернул за угол.

Когда в нижнем ящике письменного стола Джейка обнаружились любовные письма Нэнси, то-то было смеху! («…Я никогда еще этого не делала, вообще ни с кем…») Ты с-смотри, а? Ну, аристократка! («…всегда принимала меры предосторожности, потому что ни от одного из них не хотела бы родить ребенка…») Какая проникновенность мысли! Какие высокие, просто заоблачные чувства! Будто она не такая, как другие, будто ее главное сокровище не спрятано у ней между ног.

Как следует покопавшись в ящике, Гарри добыл какие-то листки — видимо, из сценария.

Так, пару страниц пропустим…

Интересно! Очень интересно. Если этот урод втихаря тешится такого рода фантазиями, какое он имел право изображать превосходство, даже отвращение, когда Гарри, доверившись ему, показал некоторые из своих фоторабот? А он ведь насмехался! Да еще и свысока, погань этакая. Тогда как Гарри был с ним откровеннее, чем с кем бы то ни было. Доверился, подставился, раскрылся! Перед этим ублюдком высокомерным. Который улыбался так покровительственно и самодовольно, что у Гарри возникало желание треснуть его по зубам штативом. У него-то все схвачено! Красавица жена. Трое детишек. Дом в Хэмпстеде. Номерной счет в швейцарском банке. Сволочь он! Сволочь! — вдруг разъярился Гарри, почувствовав, что ни минуты больше не может находиться в этом доме.

На улице шел дождь. Что ж, Гарри, тебе опять в атаку — за Англию, на добычу пизды. Прошелся по нескольким кафешкам на Кингз-роуд и Кенсингтон-Черч-стрит, пытался воздействовать обаянием, но безуспешно. Когда завернул на Финчли-роуд и кое-как мимо швейцара протиснулся в бар «За сценой», — все, все, закрываемся! — на душе была безнадега и уныние.

Девица, которую он сразу заприметил, на рожицу была, конечно, не фонтан — голубые мутненькие глазки, светлые неухоженные волосы по плечам… но фигурка явно ничего. Сидит одна, в пальцах бычок самокрутки, сиськи обтянуты свитером, мини-юбка. Тот, кто с ней был раньше, ушел, не допив кофе и оставив несъеденную ватрушку.

— Не знаю, как даже и сказать-то на самом деле… — смущенно начал Гарри. — Потому что вы мне, наверное, не поверите.

— Это правилно, пожалста, — согласилась она.

Что за акцент? Немецкий, что ли.

— Я кинорежиссер.

Она хихикнула, похоже, где-то витая.

— Понимаете, — спешил закрепить успех Гарри, присаживаясь на пустой стул рядом с нею.

— Вы не приглашались. Эй, я не вспоминаю, когда я…

— Дайте мне две минуты, а потом как скажете, меня сразу тут не будет, — сказал он и даже показал, щелкнув пальцами: — Вот так. — И, вынув экспонометр, направил на нее, внимательно на него глядя. — Ого, да вы абсолютно прекрасны!

— Тик-так, тик-так…

— Я весь вечер искал и вот теперь я, без сомнения, нашел.

— Тик-так, тик-так…

— Да поймите же, я действительно кинорежиссер, вот ведь в чем дело. Смотрите! — и он сунул ей кредитную карточку.

— Джейкоб Херш, — прочитала она вслух совершенно равнодушно.

— И вот еще это.

Не без усилий, щурясь и помаргивая, она прочитала рецензию на последний фильм Джейка. Тщательно осмотрела его профсоюзный билет. Опять взялась за вырезку из газеты, стала читать снова — на сей раз медленнее, шевеля губами, а самокрутку рассеянно вручила Гарри. Притворившись, будто глубоко затягивается, Гарри расплылся:

— Ка-айф!

— Ну? Что вы хотите?

— Давайте отсюда свалим и зарулим ко мне. Посидим, выпьем. Это недалеко, — сказал он и привстал.

Но девушка не поддавалась.

— Вы не актриса?

Вроде кивнула? Нет. Похоже, просто носом клюнула.

— Но такая красивая! Класс.

— Я студент. Учу английский. И помогаю по дому. Au pair girl.

— Нет, это надо же! — покачав головой, Гарри шмякнул кулаком в ладонь. — Кто бы поверил?

— Поверил? Чему?

— Что молния ударит дважды в одну точку.

— Я не понимаю.

— Элке Зоммер! Она тоже работала помощницей по хозяйству, причем, вы знаете, прямо здесь, в Хэмпстеде. Ну, то есть до того момента, как ее заметили.

На сей раз, когда он взял ее за руку, поднимая из-за стола, она не противилась.

— Но вы же понимаете, я ничего не могу обещать, — не умолкал Гарри. — Ваш английский не так уж плох, то есть на самом деле он очарователен, но есть пассажи, которые я бы хотел, чтобы вы мне прочитали. Вы согласны?

— Почему нет? — ответила она, пожав плечами.

На улице, в полном восторге от своего успеха, с бьющимся сердцем, Гарри вдруг говорит:

— Пройдитесь! Пройдитесь чуть впереди меня.

— Зачем?

— Делайте, как я сказал. Пожалуйста.

Она поплыла впереди.

— Потрясно. Абсолютно потрясно, — одобрил Гарри, догнал ее и взял под руку. — Ну, пошли!

Положенной недели траура Джейк не высидел, улетел на день раньше из-за дурацкой, постыдной и ненужной ссоры с родичами. Воспоминание о ней было мучительно. Ох, как мучительно! Болтаясь в синем небе над Лабрадором в самолете, летящем в Лондон, временами задремывая, Джейк несся над рифленой стальной Атлантикой, но мыслями снова и снова возвращался к спору с дядей Эйбом — уж теперь бы он по-другому, все бы сказал как следует!

Англия заявила о себе болью в ухе, воздушными ямами при снижении и непременной грядой гнусной облачности на подлете. В Хитроу он вышел мрачнее тучи, хотя впереди, уже завтра, ждала поездка на Корнуолл, Нэнси и дети.

В доме горел свет. Неужто он забыл?.. «Ах нет, там, видимо, Гарри, черт бы его… — подумал он, — …черт бы его взял-то», — и повернул ключ.

В коридоре сладковато пахло какими-то воскурениями.

Войдя в гостиную, увидел девицу. Мутненькие голубые глазки. Жидкие светлые волосы. Лошадевата. Она вышла в гостиную из кабинета и от неожиданности замерла, но тут же нарочито непринужденно наклонилась, подняла с полу шаль и прижала к грудям. Следующие несколько секунд он потом вспоминал как стоп-кадр: оба замерли и только смотрели друг на друга. Джейк раздраженно, с нетерпением, девушка — прислонившись к дверному косяку и застыв, будто ожившая картинка, предваряющая главный разворот «Плейбоя».

— Да? — сказала она.

— Это мой дом! — раздраженно бросил Джейк. — Моя фамилия Херш. — После чего, словно в подтверждение права собственности, швырнул на диван дорожную сумку, про себя подумав, что ведет себя агрессивно, можно сказать даже жлобски, как какой-то из героев А.Д. Кронина — был у него такой тиран-папаша, который тоже, возвращаясь в дом, всех там гонял[351].

Девушка удалилась в кабинет, оттуда послышалось хихиканье, шепот, после чего появился обеспокоенный Гарри.

— Слушай, ради бога! Надел бы хоть что-нибудь.

Гарри стал натягивать брюки, идиотически при этом ухмыляясь.

— Ты должен был вернуться только завтра…

— Я передумал.

Надев штаны, Гарри схватил Джейка за рукав и умоляюще прошептал:

— Я ей сказал, что я киношник. Режиссер. Не выдавай меня, ладно, Джейк?

Тут снова вышла она, встала в дверях, на сей раз вся завернутая в шаль.

— Хочешь ее трахнуть? — шептал Гарри. — Она насчет этого сама не своя. Сделает все, что душе угодно.

— В данный момент, Феллини, я сам не свой насчет одного. Насчет выпить. — И, резко развернувшись, рванул, шагая через две ступеньки, к себе в комнату, причем споткнулся только раз.

Коварный Гарри послал к нему Ингрид с подносом. На нем «Реми Мартен» и бокал.

— Вы сердитесь на нас, — сказала она.

— А вы наблюдательны.

— Вы интеллектуал?

— Что-то вроде.

— А в доме ружье держите.

Значит, Гарри водил ее на экскурсию в его укрывище. Эта немецкая сучонка видела фотографии на стене. Фрау Геринг, семейство фон Папенов, «Зепп» Дитрих…

— Имею на то причины, — сказал он. — А теперь будьте добры, куда-нибудь все это поставьте и уходите.

Сексом от нее просто разило, тогда как от него столь же явственно разило смертью. Непонятно зачем он вдруг добавил:

— Я собираюсь принять ванну.

— Какие причины?

— Для ружья или для ванны?

— Ружья.

— Ну а вдруг я собираюсь стрелять! Например, в каких-нибудь немцев. Может быть, даже в вас. Кто знает?

Ингрид вдруг захихикала, тыча пальцем, но не мужские его стати ее рассмешили. А трусы, в которых он перед нею стоял. Когда-то белые, они были все в синих разводах. Пилар сдуру сунула их в стиральную машину вместе с джинсами Сэмми, и джинсы их покрасили.

Разозлившись, Джейк дернул ее за шаль, которая тут же свалилась. После чего, чтобы девица не подумала, что он совсем уж сухарь какой-нибудь или ханжа, Джейк походя потрепал ее по груди, потом сердито сунул ей руку между ног. С вызовом на него глядя, она его руку там зажала. Джейк, к собственному удивлению, ответил тем, что со всей дури ущипнул ее. Ее сразу начала бить крупная дрожь. В общем, не успел он оглянуться, как она уже стояла на коленях, и ее голова сновала вверх-вниз над его причинным местом. Имея в виду обескуражить ее, заставить это дело прекратить, Джейк стал изображать надменное равнодушие, хотя пульсирующая эрекция его выдавала. Тем не менее он все-таки нашел в себе силы проговорить:

— Идите, возвращайтесь к Гарри, прошу вас. Он, должно быть, уже заждался.

В половине шестого утра Ингрид вышла на улицу и двинулась в сторону дома; шла неуверенно, заметно пошатываясь, на ходу всхлипывала. За нею полз автомобиль, и она уже приготовилась отшить очередного приставалу, но это оказались не повесы, горящие желанием ее подклеить, а патруль полиции, возвращающийся после прочесывания парка в поисках эксгибиционистов.

— Девушка! С вами все в порядке?

Первоначальный ее сбивчивый рассказ, то и дело прерываемый слезами, впечатления не произвел. Обычный пьяный бред. Сержант Хор готов был отмахнуться: девицы, шляющиеся в этот час по улицам в расстроенных чувствах, чуть что, все норовят нести чушь про сексуальное насилие, особенно если они и тебя боятся. Подъехал ближе к тротуару и остановился, не глуша мотор. Его напарница по фамилии Эверетт пригласила девушку в машину и усадила рядом с собой на заднее сиденье их белого «ягуара». Превозмогая усталость, попросила девушку начать сначала. Какое там! Та вновь понесла околесицу, истерически подвывая и временами переходя на немецкий.

— А повторите-ка еще раз — как, говорите, его звали? Ну, того, другого, — спросил сержант Хор, бросив многозначительный взгляд на напарницу, которая все-таки вытащила наконец записную книжку.

— Херш его звали.

— Вы употребляли наркотики?

— Niemals![352] Я — нет.

— Вы — нет. А они?

Ингрид умолкла, истерику сменил трезвый расчет, и после паузы она объявила, что чувствует себя уже гораздо лучше, так что вполне сможет дойти до дома.

— Да ну, нам же не трудно. Мы подвезем вас. Но может быть, вы согласитесь сперва заехать на чашечку чая к нам?

В половине одиннадцатого утра Джейк с Гарри предстали перед магистратским судом, что на Грейт-Мальборо-стрит. Гарри обвинялся в изнасиловании и содомии, кроме того, в хранении наркотика каннабис. Джейк обвинялся в изнасиловании, а также в пособничестве и непресечении содомии; вменялось ему и хранение наркотика. Оба виновными себя не признавали. Против того, чтобы их выпустить под залог, инспектор сыскной полиции Мэллори, назначенный расследовать дело, возражений не имел, и суммы определили в тысячу фунтов для Джейка и две пятьсот для Гарри. Чтобы полиция успела собрать улики, Мэллори попросил отсрочить слушание на восемь дней. На это Его Милость тоже согласился. После чего Джейк, совершенно ошарашенный событиями, с молниеносной быстротой сменяющими друг друга, удалился вместе с Гарри в паб на другой стороне улицы.

— Вот теперь-то мы и посмотрим, какой из тебя друг, — сказал Гарри.

Джейк озадаченно на него уставился. Он-то и забыл уже, что есть такой Гарри на белом свете.

— Поглядим, друг ты мне или нет. А то, может, возьмешь да сбежишь.

— Без паники. Сбегать я никуда не собираюсь.

— Дай что толку? Это было бы крайне неразумно, кореш. Потому что ты влип по самое некуда. Так же как и я, впрочем.

— Вот еще! Пришел, а вы там милуетесь, — не согласился Джейк. — Я же был сторонний наблюдатель.

— Ку-ку! Ку-ку! Ты где?

Джейк мысленно уже где-то витал.

— Какое унижение! — сказал он. — Я оскорблен до глубины души.

— Ой, какие мы чувствительные! Ничего же еще даже не начиналось. Тебе еще многое предстоит увидеть.

— Ну, ты и гад.

Прищелкнув языком, Гарри помотал пальцем перед пепельно-серым лицом Джейка.

— Да-да! Многое еще увидишь. Потому что гад-то не я. А ты. Если бы не ты, напарничек хренов, ничего бы вообще не случилось.

Джейка начала бить дрожь. Руки пришлось спрятать.

— Если бы ты не выкинул ее из дома, она бы никогда в полицию не пошла. У ней бы повода не было. Если бы ей разрешено было остаться до утра, как она ожидала, а потом бы она спокойно с нами позавтракала, любой полицейский, любой судья в этой стране над ней бы просто посмеялся, сказал бы: иди-ка ты, милая. Но мы ж такие чистенькие, мы не хотим, чтобы она пачкала наши девственные, блин, простыни, правда?

— Еще чего!

— Лучше вот так, да?

Но Джейк опять где-то витал: заново переживал момент, когда еще толком не проснувшийся, раздраженный, разбуженный громкими голосами и непрестанным лаем соседской собаки, он надел халат и стал в недоумении спускаться вниз, где обнаружил Гарри, вступившего в перепалку с сержантом Хором.

— Слушай, Гарри, а зачем они забрали тюбик с вазелином? — вернувшись в реальность, спросил он.

— Затем что на медосмотре у нее из задницы взяли мазок и в этом мазке чего-нибудь да найдут. Но уж точно не Северо-Западный морской путь.

— Ты принуждал ее, а, Гарри?

— Ее принудишь! Она сама кого хошь затрахает. Но это никого не волнует. Потому что содомия это преступление, даже если все взрослые и всё по согласию. Тебя жена может за это посадить. Или она тебя через черный ход не пускает?

— Иди к черту.

— Поедешь, стало быть, теперь к ней, да? Что ж, поздравляю. Желаю всего самого-самого.

На это Джейк сказал, что свяжется с Гарри завтра утром. Надо бы вместе переговорить с адвокатами.

— Они будут подбивать тебя на то, чтобы сделать меня козлом отпущения. Если вздумаешь согласиться, я из тебя в суде кишки выпущу. Сделаю все, что от меня зависит, чтобы ты сел.

— Не сомневаюсь.

— Мне ведь терять нечего, сам знаешь.

По дороге в Ньюки настроение Джейка прыгало: его то бросало в страх, заставлявший съезжать на обочину и отдыхать, опершись лбом о баранку в ожидании, пока пройдет тошнота, то накатывала беззаботность, даже веселье, когда ему удавалось почти убедить себя, что с ним вообще ничего не случилось. Уж очень все произошедшее было абсурдно.

Нэнси, всю ночь обрывавшая домашний телефон, пытаясь до него дозвониться, была в бешенстве.

— Где ты был, Джейк?

— В тюрьме.

Свою речь он заготовил заранее.

— В университете мы, бывало, играли в игру, которая называлась «Ценности». Мы ставили перед собой моральные дилеммы. Вот, например, одна из тех, что мне запомнились. Ты идешь через мост, останавливаешься у перил и видишь, что кто-то тонет. Абсолютно незнакомый человек. Не исключено, что ты можешь его спасти. Но если ты к нему прыгнешь, ровно столько же шансов пойти ко дну с ним вместе. Больше на мосту никого нет. Так что, если решишь уйти, притворившись, что ничего не видел, никто, кроме тебя, об этом знать не будет. Вот что ты сделаешь?

Затем он признался Нэнси, что соврал ей: Гарри все это время имел доступ к дому, и в ту ночь, когда Джейк вернулся из Монреаля, тоже был там. А с ним девица, которую он подклеил в каком-то баре. Гарри и эта девица предавались всяческим сексуальным игрищам, в которых сам он конечно же участия не принимал, но спустился к ним выпить, и что-то там эта девица ляпнула, что его дико возмутило. В приступе ярости он ее буквально физически вышвырнул из дому. А та в отместку пошла в полицию и накатала заяву. Джейк рассказал, в чем обвиняют его и в чем обвиняют Гарри. Заверил жену, что совершенно безвинен и дело против него, а может, и против Гарри в магистратском суде непременно лопнет. Все это должно произойти через восемь дней, но там будут репортеры, об этом будет писать пресса, поднимется непристойнейшая шумиха, и им придется все это как-то выдерживать.

Нэнси плакать не стала. Не стала и укорять. Совершенно спокойно сказала лишь:

— Думаю, нам надо срочно возвращаться в Лондон.

— Но ты с детьми могла бы и остаться. Может, так было бы лучше.

— Нет.

Еще он сообщил ей, что Гарри во всем винит его, и признал за этой точкой зрения кое-какую, пусть вывернутую, но правоту. Сказал, что оплатит защиту Гарри, но как только дело закроют, больше к нему на пушечный выстрел не подойдет. Он обещает.

— Дело может зайти и дальше магистратского суда, Джейк. Думаю, тебе надо быть к этому готовым.

— Что ты! — вскричал он в ответ. — Этого не может быть!

— Кроме того, если это попадет в газеты, тебе лучше написать матери, пока она не прочла где-нибудь сама.

Вспомнилась Канада. Что ж, рассказал жене о похоронах отца, невероятно уже давних и далеких, будто на той стороне Луны, о ссоре с дядей Эйбом из-за Всадника. После чего единственный раз она дала ему понять, насколько хрупко ее спокойствие.

— А знаешь, ведь это его ты должен за все благодарить. Если бы не Джо, никогда бы тебе не встретилась ни эта Руфь, ни…

— Стоп! Не надо! — запротестовал он в смятении.

— Извини.

Рассвело. Да и сборы уже были закончены.

— Мы можем выехать, как только встанут дети, — сказал он. — Мне спать не нужно.

Следующим вечером Джейк впервые встретился с Ормсби-Флетчером. А утром в дом явился инспектор Мэллори с двумя полицейскими, один из которых был фотограф, и Джейк поспешно выслал из дому Нэнси с детьми. Учтивые подчиненные Мэллори прощупали и вымерили дом весь до последней пяди. Фотографировали, обсуждая с Джейком, какую лучше поставить выдержку, какую диафрагму и т. п. — ведь он же как-никак специалист! — а Джейк всех угощал выпивкой.

— У меня для вас хорошая новость, — дружелюбно сказал ему Мэллори.

— Какая?

— Вообще-то не положено вам это выдавать, но шила в мешке не утаишь. Мы нашли немного каннабиса у нее в комнате. Она клянется, что это Штейн ей дал, но… — Он пожал плечами. — Это может не подтвердиться.

— Да уж надеюсь! — с жаром отозвался Джейк.

— Вы как-то слишком переживаете, мистер Херш. На мой взгляд, вам особенно бояться нечего.

— Правда? — осторожно проронил Джейк.

— Вам не повезло, что вы связались со Штейном. Это преступный тип. За ним очень нехороший хвост тянется. Вы знали об этом?

— Не думаю, что нам стоит вдаваться в детали дела.

— Да не беспокойтесь. Я неофициально. Кроме того, у Штейна дома мы марихуаны не нашли.

— Гарри не курит травку.

— Может, и нет. Но он мог держать ее для девиц. Он парень с закидонами, знаете ли. Любитель пофотографировать.

— М-ммм, — протянул Джейк.

— Вообще-то я думаю, травку надо бы легализовать, как вы считаете?

— И чем скорее, тем лучше.

— А вы сами ее пробовали?

— Мне не следует обсуждать с вами такие вещи.

Мэллори обиженно нахмурился.

— Я вам скажу только одно и больше ничего говорить не буду, — сказал Джейк. — Гарри не насиловал эту девицу.

— Может быть, эту он и не насиловал, — согласился Мэллори и встал. — Ну, не смеем больше вас обременять.

— Жаль, что мы не встретились при более приятных обстоятельствах, — сказал Джейк.

— Удачи вам в суде.

И все это так дружелюбно, так обволакивающе вежливо, убаюкивающе культурно, что Джейка не могло не охватить ощущение благостного спокойствия, которое тут же улетучилось, как только он увидел, что вместо того чтобы сесть в машину и уехать, Мэллори зашел сперва в один соседний коттедж (тот, где жила Старуха Сохлая Пиздень), а затем, просидев у нее битый час, стал звонить в дверь другого — к Кларкам.

С Ормсби-Флетчером Джейк и Гарри встречались каждый день, иногда просиживали до вечера, размышляя то над полицейскими материалами, то над своей версией случившегося, которую за время, оставшееся до слушания в магистратском суде на Грейт-Мальборо-стрит, должен был в письменном виде подготовить Ормсби-Флетчер.

Неприятности начались с самого начала слушания. Едва барристер, выступавший в качестве общественного обвинителя, открыл заседание, сообщив, в чем обвиняются Штейн и Херш, как его перебил Ормсби-Флетчер.

— Ваша Милость, — начал он, обращаясь к судье, — как вы, вероятно, знаете, мой клиент кинорежиссер, человек известный и поэтому особенно уязвимый в отношении слухов и сплетен. Поскольку я имею основания надеяться, что дело против него дальше этого суда не пойдет, я прошу вас объявить слушание закрытым, что допускается пунктом вторым части четвертой уложения о магистратских судах от тысяча девятьсот пятьдесят второго года.

Но Его Милость на это не поддался. Можно сказать, ухом не повел.

— Боюсь, что не смогу удовлетворить ваше ходатайство. По установившейся традиции суды проводят предварительные слушания публично, и в данный момент я не вижу причины отступать от обычной практики.

Заканчивал вступительную речь барристер обвинения уже без помех. Затем секретарь суда зачитал внесенные в протокол показания свидетелей. Ингрид подписала свои, инспектор Мэллори свои; потом то же самое сделали сержант Хор и полицейский врач. Все они были предупреждены о том, что им придется выступать свидетелями также и в Олд-Бейли, если делу дадут дальнейший ход.

Гилбрей, коллега Ормсби-Флетчера, представлявший интересы Штейна, заявил о невиновности своего клиента и о своей готовности защищать его в судах всех инстанций. Затем Ормсби-Флетчер, изобразив нетерпение, вновь храбро пошел в атаку.

— Ваша Милость, — сказал он. — Позволю себе обратить ваше внимание на то, что в нашем распоряжении вообще нет дела, по которому моего клиента можно было бы привлечь к ответственности и которое оправдывало бы потерю времени и сил на этот суд. Свидетельства, на которые опирается обвинение, безосновательны и слабы. Даже если предположить, что девушку изнасиловали, ничто не указывает на то, что мой подзащитный был чем-либо иным кроме как ошеломленным наблюдателем. Конечно же такие свидетельства не могут быть для вас достаточными, чтобы подвергнуть моего клиента дальнейшему суду и связанным с ним расходам и волнениям.

Но Его Милость соглашаться не спешил.

— Как вам должно быть известно, — сказал он, — мне совершенно не обязательно иметь неколебимую уверенность в том, что ваш подзащитный насиловал Ингрид Лёбнер. Для этого требуется гораздо более серьезное исследование дела, каковое только и может дать соответствующие доказательства, а вот уже по ним должен вынести свой вердикт суд присяжных. Мне же требуются лишь такие свидетельства, которые, если я сочту их достаточными, дадут мне возможность дать санкцию на привлечение обвиняемого к суду. Насколько я в данный момент представляю себе это дело, так я и должен поступить, если обвиняемый не убедит меня либо сам, либо с помощью вызванных им свидетелей, в том, что имеющиеся у меня свидетельства недостаточны.

Однако обвиняемый Херш хранил молчание. Никакого заявления не сделал. Никого ни в чем не убедил.

— Мой клиент, — сказал Ормсби-Флетчер, — заявляет о своей невиновности и будет продолжать защиту.

— Очень хорошо. — Теперь Его Милость повернулся к Джейку. — Ваше дело будет рассматриваться на очередной сессии Центрального уголовного суда.

Прежде чем Джейк и Гарри действительно оказались на скамье подсудимых в зале № 1 суда на Олд-Бейли, официально именуемого Центральным уголовным судом, прошло больше трех месяцев. И вот наконец октябрь, четверг, половина третьего дня. Собственно скамья стояла в восьмиугольной выгородке со стенами из стекол в черных деревянных рамах, выгородке настолько обширной (примерно четыре на пять метров), что обвиняемых там поместилось бы человек двадцать. Сидишь, смотришь на судей.

Председательствующий, господин судья Бийл, сидел за судейским столом. Но не в центральном кресле, которое стояло под торжественной палладианской аркой с двумя полуколоннами по бокам, гербом Эдуарда VII наверху и Мечом правосудия, вверх клинком подвешенным посередине, потому что центральное кресло по традиции предназначалось лорду-мэру Лондона, как старшему в любом составе судей. Облаченный в парик с буклями, господин судья Бийл занимал кресло рядом с центральным, попирая огромным задом зеленую бархатную подушку.

Подобающе мрачный, отделанный дубовыми панелями судебный зал № 1 при ближайшем рассмотрении оказался на удивление маленьким (примерно 13 на 17 метров), но благодаря этому слушания там ведутся в приглушенном спокойно-разговорном тоне, кричать и напрягаться не приходится. Пониже возвышения судьи стоит стол секретаря, а еще ниже нечто вроде оркестровой ямы для персонала суда. Слева от ямы места юристов: ближайшие к судье — прокурорские, подальше, около загородки с обвиняемыми — для адвокатов защиты. Представителем обвинения на процессе был мистер Перегрин Паунд (Советник Королевы), которому ассистировал мистер Генри Фрейзер. Защиту представляли сотрудники адвокатской фирмы «Ормсби-Флетчер & Ко» сэр Лайонель Уоткинс (Советник Королевы) и мистер Гай Харрингтон со стороны обвиняемого Херша, а также мистер Уильям Коукс и мистер Джулиан Фаулер (сторона обвиняемого Штейна). Справа от углубления для судейских стоят скамьи для должностных лиц и прессы, а правее скамей прессы — ложа присяжных. В зале также имеются места для публики, которую пускают и на балкон; входить и выходить зрители могут беспрепятственно.

Секретарь суда огласил обвинения, предъявленные Гарри Штейну: содомия, изнасилование, непристойное посягательство и хранение наркотика каннабис.

— Гарри Штейн, — оторвав наконец глаза от бумаг, проговорил он, — вы признаете себя виновным или нет?

— Нет, не признаю.

Джейкобу Хершу было предъявлено обвинение в пособничестве и непресечении содомии, в непристойном посягательстве, хотя и менее злостном, и тоже в хранении наркотика каннабис. Он также виновным себя не признал.

— Да будет мне позволено доложить Вашей Милости и членам жюри присяжных, — тоном ворчливого папаши произнес традиционную первую фразу обвинительной речи мистер Паунд, — что в деле имеется письмо и несколько страниц киносценария, с которыми, мне кажется, я должен ознакомить суд, так как буду на них ссылаться в своей вступительной речи.

Господин судья Бийл это ему позволил, и он передал экземпляры страниц сценария «Храбрых Бриттов» присяжным, а затем зачитал вслух.

После чего Перегрин Паунд вкратце описал, как именно Штейн познакомился в кофейном баре «За сценой», что на Финчли-роуд, с Ингрид Лёбнер, девушкой-иностранкой, работающей помощницей по хозяйству (так называемой «au pair girl») и, применив обман, уговорил ее отправиться с ним вместе в дом Херша, расположенный в наиболее престижной части Хэмпстеда и представляющий собой коттедж из девяти комнат с огороженным двором и садом.

— Обещая девушке, что «с глупостями лезть не будет», Штейн даже уверял ее, будто в доме будет присутствовать его супруга. С самого начала он усыпил бдительность потерпевшей тем, что представился признанным кинорежиссером Хершем, для вящей убедительности показав ей вырезки из газет.

Тут мистер Паунд, извинившись, сказал, что вынужден несколько отвлечься.

— Хотелось бы обратить внимание уважаемых присяжных на то, что «au pair» это не совсем то же, что простая местная прислуга. Обычно это вполне благовоспитанная девушка из респектабельной семьи среднего достатка, приехавшая в нашу страну изучать язык. Для сокращения расходов она живет в какой-нибудь семье, оказывая помощь хозяйке, которая содержит ее в доме как родную. Кавалерственная дама Джоан Викерс, избранная в парламент от Консервативной партии по округу Давенпорт и уже много лет являющаяся… — мистер Паунд слегка замешкался, — …являющаяся настоящей Жанной д’Арк всех au pair, как раз давеча говорила об опасностях, подстерегающих на чужбине наивную, неопытную и оторванную от родного дома барышню.

Мистер Паунд приостановился, чтобы оглядеть присяжных поверх бифокальных очков.

— Когда они с мисс Лёбнер вошли, Штейновой супруги (в кавычках), естественно, дома не было, однако он заверил девушку в том, что та вскоре к ним присоединится. А пока предложил коктейль и то, что она поначалу приняла за сигарету, но на самом деле это был наркотик. Он показал ей сценарий, отдельные листы которого я вам зачитывал. Девушка воспротивилась, говоря, что не может произносить слова роли, которая потребует от нее предстать в одном лифчике, поясе с чулками и сапожках. Штейн уговаривал. Читайте так, раздеваться не обязательно, — сказал он.

Однако твердость мисс Лёбнер, — продолжал объяснять мистер Паунд, — оказалась подорвана алкоголем и наркотиком, так что вскоре она уже читала Штейну роль, одетая лишь в трусики и лифчик.

Но даже и при этом, — сказал мистер Паунд, — она бы не пошла ни на что большее и, когда он стал физически ее домогаться, оказала сопротивление. Пригрозила, что будет звать на помощь. Тогда он поставил на проигрыватель пластинку Фрэнка Заппы «Под пьяным соусом» и включил звук на полную громкость. Выражение лица Штейна стало зловещим. В руках появился жокейский хлыст. Он предупредил мисс Лёбнер, что, если отхлестать ее мокрым полотенцем, следов на теле не останется. Вдруг выяснилось, что ее одежду он спрятал. Но и тогда, несмотря на испуг и воздействие наркотика, она продолжала отвергать попытки Штейна совершить с нею половое сношение. Она сопротивлялась так, как только могла в создавшихся обстоятельствах, что полностью подтверждено ее медицинским освидетельствованием. Добившись желаемого, Штейн, казалось бы, успокоился. Она надеялась, что он уснет и она сможет отыскать одежду и сбежать. Но тут, к вящему ее ужасу — вообразите! — является Херш, и прерванные было игрища принимают еще более неприятный оборот.

Игрища эти мистер Паунд живописал во всей красе, обратив внимание присяжных на тот факт, что человек, который держит дома седло и хлыст, наездником никогда не был. Он сообщил, что Херш, схватив мисс Лёбнер за волосы, насильно втиснул эрегированный пенис ей в рот и туда эякулировал. А Штейн, которого присутствие Херша еще больше распалило, подвигнутый к дальнейшей эскалации извращений, проник в тело мисс Лёбнер per anum[353].

Преступниками этих мерзавцев делает уже одно то, — заключил он, на миг дав волю чувствам, — что мисс Лёбнер заставили сопровождать Штейна в чей-то дом, соблазнив участием в кинопроизводстве. Какая наивность, скажете вы. Да, но такая мечта характерна для многих привлекательных молодых девушек. И уж конечно, мисс Лёбнер шла в этот дом со Штейном не затем, чтобы ее избили, изнасиловали, а напоследок, грубо говоря, употребили через зад, да еще и держали потом взаперти до пяти утра. И кто? Двое мужчин, каждый из которых по возрасту годится ей чуть ли не в отцы.

Первым свидетелем, приглашенным стороной обвинения, был милейший, дружелюбнейший инспектор Мэллори.

— Что, — спросил его мистер Генри Фрейзер, — сказал вам Херш, когда вы сообщили, что ему предъявят обвинение в пособничестве и не-пресечении содомии?

— Он сказал: «И сколько мне за это светит?» Я ответил, что от семи до пожизненного.

— А на это он что сказал?

— Сказал, что раньше ему казалось, будто британский закон превыше всего ставит материальные ценности, и в подтверждение привел великое ограбление поезда[354], за которое участники получили по тридцать лет, но теперь, дескать, выходит так, что на всем этом острове нет ценности дороже, чем задница мисс Лёбнер.

Мало-помалу дошли до второго визита Мэллори в дом Херша.

— Вы тему каннабиса в разговоре затрагивали? — задал вопрос мистер Фрейзер.

— Да.

— И что он сказал?

— Я спросил его, не считает ли он, что этот наркотик следует легализовать. Он сказал да, и чем скорее, тем лучше.

В ходе перекрестного допроса мистер Харрингтон спросил:

— Вы нашли в доме Херша наркотик?

— Нашли — в окурках трех самокруток.

— В ходе обыска находили ли вы каннабис либо следы этого наркотика в ящиках стола, на полках или где-нибудь еще?

— Нет.

— Не может ли быть так, что найденные вами окурки остались от сигарет, принесенных в дом самой мисс Лёбнер?

— Да. Такое возможно.

Затем сэр Лайонель Уоткинс с нарочито скучающим видом задал вопрос, который должен был сразить инспектора Мэллори наповал.

— Вы сказали, Херш говорит, что каннабис следовало бы легализовать. И чем скорее, тем лучше. А не могло ли быть так, что вы сами навели Херша на такой ответ, предположив, что травку в близком будущем легализуют?

— Нет. Я этого не делал.

— А вот скажите: когда вы пришли к Хершу в дом с фотографом, вы предупредили его должным образом? Довели до его сведения, что все им сказанное может быть обращено против него, или же скомкали предупреждение, сказав, — тут он насмешливо изобразил свойскую манеру инспектора, — что это мы, дескать, так, между нами, приятель, неофициально, а?

— Я предупредил его.

Сэр Лайонель улыбнулся. Кивнул.

— Ну что же. Пока все, инспектор.

Вызванный на свидетельское место сержант Хор подтвердил показания Мэллори и рассказал о препирательствах, которые ему пришлось вести со Штейном в дверях. Полицейский врач показал, что мисс Лёбнер, когда ее привели к нему, была в состоянии психологического шока и что при осмотре обнаружены следы как вагинальной, так и анальной пенетрации. Введение пениса в задний проход облегчали с помощью вазелина.

— Как вы думаете, было ли проникновение насильственным?

— Могло быть и насильственным. Но не обязательно.

— Потрудитесь, пожалуйста, объяснить.

— Задний проход узок. Если член большой и эрегирован сильно, это само по себе способно вызвать разрывы тканей.

В ходе перекрестного допроса мистер Харрингтон спросил:

— Были ли на теле мисс Лёбнер кровоподтеки, царапины, какие-то иные свидетельства борьбы?

— Таких повреждений заднего прохода, которые давали бы возможность считать насильственный характер проникновения несомненно установленным, не обнаружено. С другой стороны, на ее предплечьях имелись явные гематомы. На внутренней стороне бедра у самого входа в вагину было тоже что-то вроде небольшого синячка. На левой ягодице обнаружен еще один синячок.

— Не мог ли последний из упомянутых синяков появиться в результате любовного шлепка?

— Мог, но тогда этот шлепок должен был быть довольно сильным.

— Вы сказали, она была в состоянии шока?

— Да.

— А вам не кажется, что это естественно? Особенно если учесть, что ее, обкурившуюся наркотиком, в полшестого утра задержала полиция, которая и настояла на скрупулезном осмотре ее интимных мест?

— Возможно.

Следующей к присяге привели в качестве свидетельницы Старуху Сохлую Пиздень.

— Что необычного происходило в доме Херша в ночь с двенадцатого на тринадцатое июня? Может быть, вы что-то слышали или видели?

— Я слышала громкую музыку.

— «Под пьяным соусом» Фрэнка Залпы?

— Это я не знаю, — сказал она и поджала губы.

Пригласили и хозяина дома, в котором жила Ингрид Лёбнер, — некоего мистера Унгермана; он заверил суд в том, что она вполне благонамеренная особа. Однако в ходе перекрестного допроса сэр Лайонель сразу же установил, что хотя мисс Лёбнер живет у Унгерманов всего три месяца, уже как минимум четыре раза она не ночевала дома.

— Можете ли вы сказать, курит ли она каннабис?

— Нет. Во всяком случае, насколько мне известно, нет.

— Вы сказали, что иногда она что-то жжет в своей комнате вечерами. Что бы это могло быть?

— Не знаю. Благовония, возможно.

— А вы не знали, что так часто делают, чтобы скрыть запах каннабиса?

Мистер Паунд заявил решительный протест, и сэр Лайонель снял вопрос.

Затем к присяге привели Ингрид.

— Ваш отец участвовал в войне, мисс Лёбнер?

— На войне он был медиком. На русском фронте. Там был ужасно. Они не имел зимней одежды.

— Был ли он членом нацистской партии?

— Никогда, — с жаром отвергла она такую возможность. — Я Хершу говорил. Мой отец не одобрял.

— Вы говорили Хершу, что ваш отец дантист?

— Да.

— Что он на это сказал?

— Херш сказал, что в таком случае на войне он, видимо, имел работы доволно много — с евреев золотые коронки драть.

Ингрид рассказала, как Штейн заманил ее в дом Херша, где принялся пичкать алкоголем и наркотиком. Появление в доме настоящего хозяина было, по ее признанию, полной неожиданностью, и она немедленно обратилась к нему за помощью.

— Что сказал Штейн, когда вошел хозяин?

— Он сказал: «Хочешь ее? Она насчет этого сама не своя. Сделает все, что душе угодно».

— А что сказали на это вы?

— Ничего. Я была очень испугана.

— И что произошло потом?

— Штейн послал меня к Хершу в спальню с бренди на поднос.

— В чем вы были одеты?

— Ни в чем. Я была голый.

— Но это как-то не совсем обычно, вы не находите?

— Но ведь одежду он куда-то спрятал! — обиделась Ингрид.

— Кто?

— Штейн. Он принуждал меня. Он меня запугал: говорил, Херш очень крутой и сердитый. Сказал, он может сделать из меня звезду, но ему для этого надо сперва посмотреть, на что я похожа голый. Сказал, чтобы я старалась ему угодить, иначе они оба будут очень злой.

— И вы угождали?

— Но он же спрятал одежду! — воскликнула она. — А в руке держал мокрый полотенце. И уже один раз меня им ударил. Пугал, что следов не останется. Я подумала, надо выиграть время. Не хотела, чтобы он снова делал мне больно.

— Что произошло, когда вы вошли в комнату Херша?

— Он был в белье, прикинь? В трусах — белых с синими разводами. Я спросила, зачем ему винтовка.

— А откуда вы узнали про винтовку?

— Меня Штейн водил смотреть на нее. И сказал, что в этом доме лучше быть послушный девочка.

— Понятно. И что Херш сказал, когда вы спросили его, зачем ему винтовка?

— Говорит, может быть, собирется стрелять немцев. Может, меня. Кто знает.

— Что было потом?

— Он схватил меня за волосы и повалил на кровать. А потом заставил меня взять в рот.

— Принудил вас к феллацио?

— Это значит сосать хрен, да?

Мистер Паунд неодобрительно покачал головой.

— Да, — после паузы сказал он.

— Да. Так правилно.

— Вы сопротивлялись?

— Я слишком боялась.

— Вы кричали? Звали на помощь?

— У меня же рот был занят, прикинь? Как кричать?

— Что потом?

— Я говорю ему, вы что это, прикинь? Ведете себя, будто я вам животное! Он сказал, это потому, что я добрый. Твой отец еще не так бы моего отца разуделал, если бы тот ему на войне подвернулся.

— А потом что было?

— Он стал пьяный. Захотел спать. Уходи, говорит. Иди вниз. И делай все, что хочет Гарри, а то смотри у меня.

Подошло время перерыва.

— Господа присяжные, — сказал господин судья Бийл, — едва ли я должен особо предупреждать вас, что вам запрещено с кем-либо обсуждать дело, а если кто попытается с вами о нем заговорить, сообщайте мне.

В пятницу в 10:30 Ингрид продолжила показания. Сообщила суду о седле и о том, для чего Гарри его приспособил. Сказала, что он вознамерился ее фотографировать и грозил физическим воздействием.

— Что Штейн делал потом?

— Заставил меня лечь на ковер лицом вниз.

— А потом что произошло?

— Запихнул свой хрен мне в задницу.

— Вы сопротивлялись?

— Ну естественно. Болно же! Но у него в руке был конский хлыст.

— Как долго это продолжалось?

— Не помню. Мне кажется, я отключилась.

— Когда вновь появился Херш?

— В четыре утра. Это я помню.

— Он был одет?

— Он был в халате, но у него все было видно.

— Что было видно?

— Его халат был без пояс. И распахнут.

— Что он делал?

— Он очень сердился на Штейна.

— За что?

— Не за то, что тот сделал со мной. Это ему было похер. — Она спохватилась, вспыхнула. — Извините меня, Ваша Милость.

Махнув рукой, господин судья Бийл дал знак продолжать.

— Свидетельница не вполне владеет английским, — пояснил мистер Паунд. — Она не понимает, какие слова считаются нецензурными.

— Продолжайте, пожалуйста, мистер Паунд.

— Да, Ваша Милость. Так на что же он тогда сердился?

— Из-за винтовки. И седла. Особенно из-за седла. Он утащил Штейна в другую комнату и там кричал на него, а когда Штейн вышел, отложил седло в сторону.

— А не было ли у вас возможности воспользоваться их отсутствием и сбежать?

— Так ведь одежды нет! И у них ружье. И конский хлыст. Да и вернулись они довольно быстро, прикинь, да?

— А что было потом?

Сперва Херш был очень добрым. Налил всем выпить. Сел со мной рядом и ни к чему меня особо-то не принуждал, взял только за руку и положил ее… ну, туда, на этот его…

— Пенис?

— Да. Так правилно. Но потом его настроение изменилось. Спросил, состояла ли я в гитлерюгенде. Я сказала, что слишком поздно родилась. Он стал смеяться. А я сказала, что мой старший брат состоял в гитлерюгенде — ну и что, это же такая чепуха! А мой папа на войне спасал евреев. От этого он стал смеяться еще больше. Подумал, будто это ошен смешно.

— Вы знали, что Херш еврей?

— Да мне-то что. Какая разница?

— Отвечайте да или нет, пожалуйста.

— Нет, я не знала. Но потом он мне сказал. А я говорю, вы такой симпатичный, кто мог подумать? Ну, он на вид-то непохож, прикинь? Может быть, мой английский был не правилно. Но он лицом стал ошен, ошен сердит.

— И что произошло потом?

— Он толкал меня. Пихал. Схватил меня ошен, ошен сильно вот здесь. — Она показала на запястье. — И велел Штейну дать мне одежду и выставить вон.

— Что потом?

— Штейну это не понравилось. Он сказал, лучше держать меня в плен до утра. Я имею следы, сказал он. Херш тогда и его пихнул. И закричал: не хочу больше видеть ее здесь ни секунды.

После чего Штейн, несмотря на все свои опасения, все же выдал Ингрид ее одежду, и она убежала.

— Это был коссмаар! — сказала она и разрыдалась.

Получив доступ к потерпевшей, сэр Лайонель Уоткинс действовал быстро и безжалостно. Первым делом выяснил, что мисс Лёбнер, оказывается, и раньше частенько засиживалась в кафе «За сценой» до полуночи. Прижав ее к ногтю тем фактом, что полиция обнаружила некоторое количество наркотика у нее в комнате, он спросил, как же это возможно, чтобы она не распознала его сразу, как только ей предложили.

— А в комнате это был не мое, — открестилась она. — Одна сокурсница у меня его оставил со своим спальный мешок. Я даже и не знал, что там.

Уоткинс также добился от нее признания в том, что она не сама пошла в полицейский участок, а была задержана и доставлена в патрульной машине. Затем, внезапно:

— Мисс Лёбнер, вы контрацептивные таблетки принимаете?

Она бросила взгляд на мистера Паунда.

— Мисс Лёбнер, вы поняли мой вопрос?

— Да.

— Да, вы поняли мой вопрос или да, вы принимаете таблетки?

— Да. Таблетки. Я их принимаю.

— Вечер двенадцатого июня благодаря таблеткам был безопасен с точки зрения зачатия? Или нет?

— Н-не помню.

— Странно. Казалось бы, это должно было быть для вас крайне важно.

Далее сэр Лайонель спросил, почему Ингрид не швырнула в окно какую-нибудь вазу и не кричала, не звала на помощь? А могла ведь и стулом в окно. Почему, оставшись одна в гостиной, не выбежала на улицу голой, чтобы не подвергнуться столь грубому надругательству?

Видно было, что этим он ее потряс, и свидетельское место девушка покинула, прижимая к глазам платок. Затем слово взял мистер Коукс, защитник Штейна. Мистер Коукс выразил сочувствие членам жюри присяжных, приличным людям, которые и так уже наслушались всяких непристойностей, особенно в показаниях потерпевшей мисс Лёбнер, чье неуверенное владение литературным английским значительно уступает ее же знанию словесного ряда, который принято ассоциировать со сточной канавой.

— Обвинение, предъявленное Штейну, — сказал он, — всегда было из тех, которыми легко бросаться, но чрезвычайно трудно доказывать. Так, например, в противоположность тому, что вы только что услышали от моего ученого собрата, факт изнасилования вовсе не подтверждается медицинским освидетельствованием потерпевшей. Вас пытаются уверить в том, что над мисс Лёбнер надругались, изнасиловали и держали в неволе, но с точки зрения защиты больше похоже на то, что она радостно и добровольно пошла со Штейном в дом Херша, а затем…

Мысли Джейка куда-то разбежались, и он витал в облаках, пока у барьера не встал сэр Лайонель Уоткинс, худощавый мужчина с суровым лицом, и не начал речь, посвященную уже его защите. Главный упор сэр Лайонель делал на том, что мисс Лёбнер все выдумала, и у нее на это были причины. Если конкретно, таких причин у нее было две.

— Когда она попалась полицейскому патрулю, она была в состоянии опьянения наркотиком, что является проступком, за который ее могли немедленно выслать из страны. Кроме того, она опасалась гнева своего работодателя, поскольку это был, как мы только что слышали, не первый и даже не второй случай, когда она не ночевала дома, и работодатель уже предупреждал ее, что больше прощать не намерен, если она, конечно, не представит доказательств того, что ее отсутствие было вызвано причиной вполне уважительной.

Речь сэра Лайонеля лилась плавно, ее периоды вздымались, как волны прилива, которые, обдав присяжных брызгами ярости, отступают и неизбежно накатывают вновь правильно выверенными крещендо.

— Когда ее выгоняли из дома Херша, последними ее словами были: «Я тебя урою, мерзкий козел! Вот увидишь, урою!»

Сэр Лайонель сел на место, и Джейк взбодрился, надежда окрепла; он уже так и купался в жалостливых взглядах присяжных. Этот оболганный Джейкоб Херш — он же наш: буржуа, свой брат колонизатор (пусть даже и еврей), а на него ополчилась какая-то гнусная девка-иностранка. Чутье подсказывало Джейку: пронесло, пронесло, но тут на свидетельское место вызвали Гарри, и, когда он еще только шел по проходу — землистое лицо, застывшая презрительная усмешка, — Джейк ощутил перемену ветра. Сам все понял и, ужаснувшись, аж передернулся.

Мистер Коукс ободряюще улыбался, пытаясь добиться от Гарри естественности и спокойствия.

— Не могли бы вы рассказать нам в точности, что произошло, когда вы зашли в бар «За сценой» на Финчли-роуд?

— Я сел за столик, заказал кофе, и тут ко мне подсела эта пташка, в умат обкуренная. Ну, поболтали.

— А вы девушке сообщили, — многозначительно посмотрев на Гарри, продолжил мистер Коукс, — кто вы такой?

— Я ей не говорил, что я Джейкоб Херш. Ко мне и так женщины липнут. Мне их особо-то убалтывать не надо. Или писать им письма на бланках палаты общин, как Джон Профьюмо[355].

У господина судьи Бийла даже руки затряслись. Обвинитель мистер Паунд выпрямился в кресле и просиял; наклонился к своему помощнику, прошептал что-то ему на ухо, тот улыбнулся, прикрыв рот ладонью.

— Мой вопрос был…

— Я сказал ей, что моя фамилия Штейн.

— И что было потом?

— Да не предлагал я ей никаких ролей! Я пригласил ее домой выпить и повеселиться.

— И что было потом?

— Она от нетерпения аж подсигивала, вот что было потом.

— Но она ведь действительно читала вслух сценарий, который — вот… и нам предоставлен. Или нет?

— Ну, мы там играли… Разные были игры.

Применение силы Гарри отрицал напрочь. По его словам, мисс Лёбнер участвовала в их развлечениях с большим энтузиазмом. Конским хлыстом он ее ни разу не ударил.

— Хотя она и просила меня. Вы ж понимаете, из них многие это любят. Особенно те, что, кровь из носу, рвутся непременно в кинозвезды. Ну очень это их возбуждает!

— Я буду вам премного благодарен, если вы прекратите в своих ответах отклоняться от того, что именно происходило между вами в доме.

Нет, никакой содомии он мисс Лёбнер не подвергал.

— Ну да, она просила меня, умоляла, но я не по этой части. Я же не принадлежу к так называемому обществу. Это они там в своем Итоне все как один младшеклассников в попу употребляют.

Встал мистер Паунд, пришла его очередь допрашивать Гарри. Ух, в куски бы порвал, да как-то даже и жалко! Первым делом он обратил внимание обвиняемого на то, что медицинское освидетельствование показало наличие следов спермы в заднем проходе мисс Лёбнер.

— Ну, понимаете, уж так она меня просила, так умоляла, что я попробовал. Потыркался, потыркался, но нет, так и не смог себя заставить.

— Ага, значит, вы не предавались с мисс Лёбнер содомии, несмотря на то что она настойчиво вас об этом просила?

— Не-ет! А я и доказать могу: когда Джейк — ну, в смысле Херш — опять сошел к нам вниз, она ему и говорит: «Эй ты! Твой приятель говорит, что черный ход не по его части, а ты что скажешь?»

Джейк, чья очередь давать показания была следующей, готов был провалиться сквозь землю.

— А скажите, пожалуйста, — спросил затем мистер Паунд, — при каких обстоятельствах мисс Лёбнер от вас ушла?

— Да я же говорю, мы хотели по-нормальному, потом еще и завтраком бы накормили, но она вдруг в панику вдарилась. Сказала, что ей позарез надо домой — пока хозяин не проснулся, а с нами она бы встретилась завтра вечером.

— То есть она выразила желание вернуться?

— А то! Сказала, что такого оттяга у нее не было с того раза, как она кувыркалась с парочкой цветных из Вест-Индии.

Что ж, пришлось мистеру Паунду перейти к вопросу о перепалке с сержантом Хором.

— Скажите, верно ли, что, когда сержант Хор пришел вас задерживать, вы встретили его словами: «Отвали, казак! Только попробуй мне, подсунь какого-нибудь тухлого сена!» Он это верно передал?

— Ну, что было, то было, чего уж там. Против истины не попрешь.

— Значит, так вы ему и сказали?

— Да. Кое-какой опыт имеется, вы ж понимаете!

Мистер Паунд нерешительно заозирался. Повернулся к господину судье Бийлу за наставлением и руководством. Вскочив с места, вмешался и мистер Коукс:

— Ваша Милость, разрешите мне переговорить с клиентом? Я его предостерегал уже, но…

— А что с присяжными? Из зала удалять будем? Или не надо?

— Не надо, Ваша Милость.

— Хотите переговорить с ним здесь или внизу?

— Здесь, Ваша Милость.

Подойдя, мистер Коукс вполголоса напомнил Гарри, что о его предыдущем тюремном опыте присяжные не знают; о нем их известят только после того, как они вынесут свой вердикт, да и то лишь в том случае, если его признают виновным.

Возобновив допрос со стороны обвинения, мистер Паунд спросил:

— Вы сказали, что играли с мисс Лёбнер в какие-то игры. То, что вы спрятали ее одежду, тоже было такой игрой?

— Нет. Этого вообще не было. Ей никто не мешал уйти в любой момент.

С независимым видом покидая свидетельское место, Гарри и пары шагов еще не сделал, а Джейка уже как обварило отвращением, хлынувшим из ложи присяжных.

Когда его самого призвали давать показания, он был в отчаянии, чувствовал, что все рухнуло и спасения нет.

— Скажите, ваш приезд домой, — спросил его сэр Лайонель, — в тот день, двенадцатого июня, был запланирован?

— Нет. Я должен был прилететь на следующий день.

— Откуда прибыли?

— Из Монреаля.

— Что вы там делали?

— Ездил по семейным делам.

На уточняющие вопросы Джейк ответил, что присутствовал там на похоронах отца и, как требует того религиозная традиция, неделю вместе с родственниками соблюдал траур.

— Что произошло, когда вы вошли в дом?

— Боюсь, что я застал Штейна и мисс Лёбнер врасплох.

— Было ли по мисс Лёбнер видно, что она действует по принуждению?

— Нет. Определенно нет.

— В чем она была одета?

— Она была голая.

— Это ее смущало?

— Нисколько.

— Штейн предлагал вам эту девушку? Сказал ли он: «Хочешь ее? Она насчет этого сама не своя. Сделает все, что душе угодно».

— Нет. Не говорил.

— А потом что было?

— Она пришла ко мне в спальню с коньяком на подносе.

— По вашей просьбе?

— Нет, по собственному желанию.

— Вы с ней говорили о винтовке?

— Нет. Не говорил.

— Что происходило между вами в спальне?

— Она затеяла ласкать мой пенис, но я сказал ей, что устал. Что хочу принять ванну. И отослал ее вниз.

Далее Джейк сообщил, что, когда он проснулся и спустился в гостиную, было четыре утра.

— А почему проснулись? Услышали какие-то неприятные звуки внизу?

— Проснулся от головной боли. А снизу слышался смех. Стоны удовольствия. Больше ничего.

Сцену ссоры с Гарри из-за винтовки и седла с ходу проскочили. Про халат Джейк сказал, что не помнит, был он подпоясан или нет.

— Вы были все еще под впечатлением похорон?

— Совершенно верно.

— Как встретила вас внизу мисс Лёбнер?

Джейк помешкал. Закусил губу.

— Она крикнула: «Эй ты! Твой приятель говорит, черный ход не по его части, а ты что скажешь?»

— И что же вы ответили?

— Ответил какой-то дурацкой шуткой. Не помню.

— Что было потом?

— Сел на диван. Она села рядом.

— А потом что?

— Она принялась поглаживать мой пенис.

— А вы что делали?

— Ничего.

Повисла пауза.

— Я был усталый. Это расслабляло.

— Что произошло потом?

— Она перевозбудилась. Я остановил ее.

— А потом что?

— Она обиделась. Мы поссорились. Вдруг я почувствовал, что сыт всем этим по горло. И я настоял на том, чтобы она ушла.

— И что, вы грубо с ней обошлись?

— Вовсе не грубо. Ну, может, пихнул ее…

— И что было после этого?

— После этого она сказала: «Я тебя урою, мерзкий козел».

Рабочий день подошел к концу, и мистер Паунд отложил перекрестный допрос Херша на утро понедельника.

С тех самых пор, как они вместе предстали перед магистратским судом, Гарри начал отслаиваться и шелушиться, а теперь и вовсе облез. Кожи совсем не стало, сплошной оголенный нерв. Весь долгий мучительный уик-энд, почти совсем бессонный, Джейк то уходил, то снова возвращался в квартиру Руфи, где обосновался Гарри.

— Ты смотрел на меня так, будто я говна кусок, — сетовал Гарри. — Закончив давать показания, я на тебя, дружочек ты мой, глянул. Гляжу и по глазам вижу: ты такой же, как и все они. Гарри Штейн для вас все равно что кусок говна.

У Руфи, чьи ресурсы, изначально не бог весь какие великие, давно исчерпались, глаза постоянно были на мокром месте.

— Имейте в виду: если этого человека посадят за решетку, я буду ходить в черном весь срок, до самого дня, когда выпустят. И каждое утро вся в черном я буду стоять у вас под дверью.

— Так, может, меня и дома-то не будет, Руфь! Нас же, не ровен час, обоих в тюрьму упрячут.

— Я уже побыла раз вдовой. Не хочу больше! За что мне? Бог не допустит, чтобы я стала вдовой второй раз!

Гарри разваливался на части. Лицом стал темен, на губе выскочил герпес. То принимался поносить Джейка, угрожать ему, то вдруг успокаивался, являя светлую сторону натуры, страдающую душу. Настроение его ежеминутно менялось, и утомляло это несказанно.

— Если меня признают виновным, а тебя нет, я откажусь от теперешних показаний. Скажу, что это ты заставил меня трахнуть ее в зад.

— Но это же будет ложь, — устало отозвался Джейк.

— Ой, вы его только послушайте! Смотри какой! А ты там не врал?

— Врал. Как партизан на допросе.

— Ты что, с ней вовсе кайфа не словил?

— Словил, Гарри. Словил.

Тут Гарри вдруг заговорил фальцетом:

— Она и впрямь вам положила руку на хер?? Ой, положила, положила, Ваше Гнуснейшество! Это ведь так расслабляет! — Расслабляет это, да? Очень это расслабляет?

— Гарри, умоляю, заткнись.

Но когда Джейк приуныл окончательно, Гарри без всякой злобы вдруг говорит:

— Ладно тебе, кореш, не переживай. Для тебя завтра все это кончится.

— С чего ты взял?

— В конечном счете значение в этой стране имеет только класс, каста, социальный уровень. А черного сословия в нашем деле двое. Я да Ингрид. — Он потрепал Джейка по волосам. — Кстати, помнишь тот день, когда мы в «Белом слоне» пили шампанское?

— Помню. Неплохо посидели тогда.

— Чтобы отпраздновать рождение сына, из всех твоих многочисленных знакомых ты выбрал меня.

— Да, — солгал Джейк.

— Ты еще говорил, что не все сволочи. Что ж, вижу: ты не сволочь. Ведешь себя как друг. Обещал — сделал.

И вновь без всякого перехода его внезапно обуяло негодование.

— Вот, взять хотя бы синяки у ней на руке, из-за которых нас теперь посадят. Я их ей, что ли, насажал? Нет. Это твоя работа. Если бы ты вдруг ни с того ни с сего не взбрыкнул, кто бы нас в какой суд поволок?!

Спать в ночь на понедельник Джейк даже не пытался. Лежал в постели рядом с Нэнси и курил одну за другой, цедя коньяк.

— Моя жизнь состоит словно из каких-то отдельных сегментов, — рассуждал он вслух. — Когда я в Монреале, даже не верится, что есть какая-то еще другая жизнь здесь, с тобой и с детьми. В суде мне кажется, что я так и родился на скамье подсудимых, и ни прежде никакой жизни не было, ни после ничего не будет. А когда лежу здесь с тобой, не могу себе представить, что завтра придется утром опять плестись в суд.

Который как раз завтра, не ровен час, вынесет обвинительный приговор.

— Они с меня там прямо шкуру живьем сдирают, Нэнси. Такое унижение! Еще никогда я не бывал так основательно унижен.

— Завтра к вечеру все это кончится.

— А ложь! Господи, боже ты мой, мы же там все лжем! Адвокаты, Гарри, я, Ингрид эта самая… Все непрерывно лгут! Это что-то невероятное.

Утром он отвел Сэмми в школу; пока шли, все время держал за руку. Вернулся в дом за Молли, повел в школу ее, по дороге рассказывая про рабби Акиву. Сегодня он опять не разрешил Нэнси присутствовать на суде. Запретил строго-настрого.

Ормсби-Флетчер приехал на своем черном «хамбере».

— К обеду жду, — сказала на прощанье Нэнси.

— Да-да. Конечно. Увидимся, дорогая.

Дверь приоткрылась, выскочила голова миссис Херш.

— Удачи тебе, кецеле!

— Спасибо, мам.

В 10:30 Джейк вновь принес присягу, и мистер Паунд начал перекрестный допрос.

Который шел, в сущности, хорошо, но Джейку все вдруг обрыдло. Возмущение и нервы его доконали.

— Вы рассказали нам, — говорил в это время мистер Паунд, — что, когда мисс Лёбнер принялась поглаживать ваш пенис, вы находили это… — он сделал паузу, пытаясь вспомнить правильное слово, — находили это… расслабляющим. Так?

— Да.

— Но вероятно, феллацио вас бы еще лучше… расслабило, нет?

— Я не позволил ей взять в рот.

— Вопрос был задан не так.

— Если мы в данный момент, — закипая, ответил Джейк, — обсуждаем сексуальные удовольствия сами по себе, абстрактно — что ж, могу сказать, что я не считаю феллацио чем-то предосудительным.

— Но не с мисс Лёбнер?

— Нет.

— Потому что она немка?

— Потому что она меня не привлекает.

— Вы курили когда-нибудь каннабис?

— Предпочитаю джин. У моего поколения чисто алкогольные традиции. Наверное, дело в этом… вкусы разные… времена…

— Но вы когда-нибудь его курили?

— Да, курил, — резко бросил Джейк. — Один или два раза.

Суммируя в заключительной речи доводы обвинения, мистер Паунд пышным и цветистым слогом заклеймил общество вседозволенности, обращая внимание присяжных на то, что подобные инциденты подрывают важнейшие устои той системы, в которой все они воспитаны, и она непременно рухнет, если не найдется кто-то достаточно здравый, чтобы положить конец всем этим безобразиям. О показаниях Гарри и его манере держаться отозвался с издевкой.

— Дело Штейна, — сказал он, — настолько просто и очевидно, что даже жалость берет. Мелкий разочарованный неудачник, явно непривлекательный для женщин, он силой навязывал свои грубые знаки внимания беззащитной невинной девушке. Лгал ей, усыплял ее бдительность наркотиком, а под конец даже и бил. Штейн лишен преимуществ хорошего образования и воспитания. Рискну предсказать, что мой ученый коллега скоро на этом и сыграет, и даже споет вам этакую пошленькую песенку о несчастном детстве его подзащитного, как будто оно дает кому-то право на сексуальное насилие и содомию. Защита попытается заставить членов жюри присяжных поголовно прослезиться, им расскажут о том, что, хотя государство через систему здравоохранения и снабдило его бесплатными очками, оно почему-то отказалось предоставить ему в пользование женщин. — Тут мистер Паунд выразил свое сочувствие и сожаление, поцокав языком. Покачал головой. — А время между тем на дворе такое, и такой оно дышит вседозволенностью, что куда наш обвиняемый ни сунься — в кино ли на фильм для взрослых или в Сохо в стрип-клуб, всё и везде говорит ему: бери! — все для тебя, на все имеешь право. Даже на то, чтобы потворствовать своим самым пакостным пристрастиям. Как вы знаете, Штейн ведь у нас еще и фотограф. А любимая тема его фотографий — это вам также известно — голые девки в цепях. Именно девки, ибо кого еще найдешь в убогих подвальчиках Сохо на роль подобного сорта натурщиц? Как тип, Штейн хорошо знаком мне, я таких навидался. Это сброд. Плавучий сор, который носится по сточным водам общества потребления. Кружит по улочкам Сохо, по темным переулкам этого когда-то великого города, и даже в непосредственной близи к колонне Нельсона вы найдете толпы таких вот Штейнов, бесцельно слоняющихся у киосков с порнографией и витрин стрип-клубов…

Переключившись на Джейка, мистер Паунд напомнил присяжным о его богатстве и еще раз привлек их внимание к седлу и конскому хлысту, которые он держит у себя, при этом не будучи наездником.

— Вы, господа присяжные, будучи людьми здравыми и практичными, обязательно спросите себя: зачем? Для какой такой надобности?

То есть Херш, по его мнению, в этой гнусной истории как раз главный злодей и есть, ибо:

— …кому больше дано — ведь понятно же! — с того больше и спрашивается. В данном случае мы имеем дело уже не с озлобленным мелким человечком (каков Штейн), обделенным долей материального пирога на празднестве жизни. Нет, он хорошо образован, успешен, талантлив, женат, имеет троих детей. Живет в красоте и роскоши и приятельствует с кинозвездами, посещая с ними лучшие рестораны Мэйфера. Давайте вот еще под каким углом взглянем. В избранной им области он настолько успешен, что его годовой заработок выше, чем у премьер-министра нашей страны. Но зачем же, зачем — должно быть, спрашиваете себя вы, — зачем человеку, казалось бы осыпанному всеми щедротами этого мира, ронять себя, опускаясь до подобных извращений? Уважаемые господа присяжные, позвольте я вам объясню. Мое предположение состоит в том, что этот чудовищно высокомерный и заносчивый человек, к тому же привыкший воплощать в условной реальности всяческие фантазии, на сей раз возжелал перенести в реальность приемы своей профессии, попытавшись манипулировать реальными людьми как режиссер, ставящий порнографические сцены собственного сочинения.

Преисполненный самодовольства, мистер Паунд одарил улыбкой сэра Лайонеля Уоткинса. Сэр Лайонель кивнул, отдавая должное на совесть выполненной работе.

Под конец мистер Паунд высказался в том смысле, что Херш, как те купающиеся в деньгах поп-звезды, что загораются и гаснут на небосклоне шоу-бизнеса еженощно, видимо, решил, что один закон существует для него, а другой для всякого быдла, каковым презрительным словечком ему подобные именуют простых богобоязненных граждан. Напомнил мистер Паунд еще раз и о медицинском освидетельствовании. Акт содомии все-таки был. Мисс Лёбнер, как бы ни была она очарована Штейном и каким бы расслабленным не сделался в ее руках Херш, наркотиком-то все ж таки была же одурманена! Изнасилована-то все ж таки была же! А значит, долг присяжных состоит в том, чтобы признать Штейна и Херша виновными в том, что им инкриминируется.

Встав на защиту Штейна, речистый мистер Уильям Коукс поблагодарил присяжных за внимание, заверив, что нисколько не сомневается в их очевидной проницательности. Но и просветил кое в чем.

— Вы здесь не для того, чтобы судить эротические вкусы Штейна. Делать художественные фотографии обнаженного женского тела, господа присяжные, это не преступление. Их печатают даже в цветном приложении к «Санди таймс»! Нравится нам это или нет, но румянец смущения, который когда-то окрашивал щеки молодых людей, едва они услышат слово «секс», давно ушел в прошлое.

Он объяснил им, что вовсе не обязательно одобрять действия Штейна, чтобы вынести решение о его невиновности. Он не участник конкурса на звание Мистера Обаяние. И не за нравственные качества он под суд попал. Неразборчивость в половых связях, сколь бы ни была она отвратительна присяжным (она и ему неприятна), сама по себе преступлением не является. Штейна обвиняют в содомии, изнасиловании, непристойном посягательстве и хранении наркотика, что чревато для него очень серьезными последствиями, если он будет признан виновным. Так что, если имеются разумные сомнения, виновным его признавать не следует.

— Уважаемые господа присяжные! Вас тут просили поверить, будто мисс Лёбнер насиловали, мучили и держали взаперти. Ну надо же, какой кошмар! И как же до такого ужаса дошло? С ней среди ночи познакомились в кафе, и она радостно пошла в дом Херша, ожидая подвергнуться… о нет, не приставаниям, ни боже мой!.. а кинопробам!

Следующим у барьера встал сэр Лайонель Уоткинс. Он начал с того, что тоже стал поучать присяжных.

— Господа присяжные! Этот уже и так несправедливо опозоренный человек попал на скамью подсудимых не за то, что владеет коттеджем в Хэмпстеде. Это было бы возможно, если бы он приобрел свой дом незаконно, но он заработал его собственным трудом и талантом. Точно так же он находится здесь не потому, что обедает в фешенебельных ресторанах или вращается в гламурном обществе. Он сюда попал всего лишь по невезению, на которое наложилась цепь непредвиденных случайностей. Не вернись он на день раньше из Канады, не нарвался бы на приятеля, развлекающегося в его доме с податливой особой. Что осложнилось еще и тем, что эта особа вызвала у него вполне понятное чувство отвращения, и в гневе он ее вышвырнул из дома. Не сделай он этого, она бы не написала заявления в полицию, из-за которого он и стоит теперь здесь перед нами, будучи невинной жертвой мстительных фантазий безнравственной девицы.

Далее сэр Лайонель сосредоточился на показаниях мисс Лёбнер, не оставляя от них камня на камне.

— Давайте вспомним, как эта стыдливая мимоза, эта невинная овечка в полон попала? — предложил он. — Ее что — насильно втиснули в машину и увезли? Напали и скрутили в темном переулке? Может быть, под конвоем к дому доставили? Нет. Она вышла из кафе со Штейном под ручку.

Он напомнил присяжным о свидетельстве Унгермана и о наркотике, который найден у нее в комнате. Еще раз подчеркнул, что против Херша нет улик, а посему обвинить его можно разве что в глупости, поэтому присяжным следует немедленно снять с него все обвинения.

Господин судья Бийл, пошуровав в бумажках, высказался в том смысле, что он сочувствует присяжным, которым пришлось, как он выразился, отыскивать иголку истины в нагромождении противоречивых свидетельств, подобном стогу сена. Кто-то здесь, очевидно, лицемерит. Но кто?

— Вынося решение по этому вопросу, я бы просил вас не позволять себе поддаваться эмоциям и не руководствоваться предрассудками того или иного сорта. А напротив, подумать непредвзято и прийти к выводу, основанному на здравом смысле.

Напоследок он вновь кратко прошелся по всем обстоятельствам дела, освежая их в памяти присяжных.

— Если вы, всё взвесив и обдумав, придете к выводу, что «Да, все это подозрительно, похоже, они это сделали, но мы не вполне уверены», то к обвиняемым будет применено то, что в английском законодательстве именуется преимуществом сомнения, и ваш вердикт должен быть «невиновны». Бремя доказывания вины лежит на стороне обвинения. И приведенные обвинением доказательства должны полностью вас убеждать. Наверное, излишне напоминать, что при рассмотрении дела вы не должны исходить из того, что если человек попал на скамью подсудимых, значит, он заведомо совершил что-то дурное. Обвиняемый считается невиновным, пока в суде не будет доказано обратное.

Настало время ланча, и суд удалился на перерыв, а когда в 14:30 все вернулись, у присяжных уже был готов вердикт.

Секретарь суда встал и задал вопрос:

— Господа присяжные, вы достигли между собой согласия?

— Достигли, — ответил старшина присяжных.

— Тогда каково ваше решение по обвиняемому Джейкобу Хершу — виновен он или невиновен в потворстве и непресечении содомии?

— Невиновен, Ваша Милость.

— Каково ваше решение по обвинению его в непристойном посягательстве?

— Виновен.

— Вы считаете, что обвиняемый Джейкоб Херш виновен, и этот вердикт подтверждают все члены жюри?

— Да.

— Считаете ли вы его виновным или невиновным в хранении наркотика?

— Невиновен.

— Это единодушное решение?

— Да.

— Обвиняемый Джейкоб Херш, вы признаны виновным в непристойном посягательстве на мисс Лёбнер.

Затем перешли к обвинениям, предъявляемым Гарри.

— Каково ваше решение по обвиняемому Гарри Штейну — виновен ли он в содомии?

— Виновен.

— Виновен ли он или невиновен в изнасиловании?

— Виновен.

— Виновен ли он или невиновен в хранении наркотика?

— Невиновен.

— Это единодушное решение?

— Да, с этим вердиктом согласны все.

— Обвиняемый Гарри Штейн, вы признаны виновным в содомии и изнасиловании мисс Ингрид Лёбнер.

Перед приговором для дачи показаний о личности подсудимого на свидетельское место вызвали Лукаса Скотта.

В результате краткого опроса было установлено, что он сын сенатора Джеймса Колина Скотта, кавалера ордена Британской империи и что по окончании колледжа Верхней Канады он обучался в Университете Торонто и окончил отделение английской литературы с отличием. Он драматург, работает для театра и кино. Лауреат премии генерал-губернатора по литературе, некоторое время он был гугенхаймовским стипендиатом и является автором сценариев нескольких фильмов, получавших фестивальные призы. Срывающимся голосом Люк поведал о том, что знает обвиняемого уже двенадцать лет. Они на паях снимали квартиру в Торонто и вместе прибыли в Англию. Обвиняемый человек на редкость доброго нрава, образцовый муж и отец, а также верный и преданный друг.

— Я не могу себе даже представить, — дрожащим от гнева голосом говорит Люк, — чтобы он был виновен в чем-либо, что ему приписывалось в этом суде.

Джейк остолбенело наблюдал, по временам так даже чуть ли не со смехом, потому что все это происходило не с ним. Ну не его же они сейчас к чему-то там приговорят!

— Обвиняемый Херш, хотите ли что-нибудь сказать, прежде чем вам будет вынесен приговор?

— Нет, милорд.

Господин судья Бийл тяжко вздохнул. Посмотрел в свои записи. Жестом подозвал секретаря суда к себе, и они пошептались. Господин судья Бийл кивнул и прочистил горло.

— Вы показали себя полным идиотом, Херш. Вы человек, которому все дано, явно неглупый и талантливый, а стоите тут перед нами в полном бесчестии. — Он сокрушенно покачал головой. — Безрассудство и дичайший эгоизм довели вас до того, чтобы встать на один уровень с человеком явно злокозненным, вследствие чего вы подставили под удар и семью, и собственность. Как, черт возьми, вас вообще угораздило связаться со Штейном?

Джейк молчал.

— Если я сегодня не отправляю вас в тюрьму, что может оказаться и ошибкой, так это только из жалости к вашим домашним. Не к вам. Я не сомневаюсь, что ваша жена и дети уже и так от вашего безрассудства настрадались. И я не вижу, каким образом заключение вас под стражу могло бы улучшить общественный климат. Напротив. Это бы только усугубило страдания, выпавшие вашей семье. Вы принимали участие в деяниях, которые могут вызывать только отвращение, Херш, но я, пожалуй, дам вам шанс. Надеюсь, это послужит вам уроком. Я приговариваю вас к штрафу в пятьсот фунтов, сверх того вы оплатите судебные издержки.

Помолчав с таким видом, будто у него болит зуб, господин судья Бийл добавил:

— Когда-нибудь мы узнаем, не сделал ли я сейчас глупейшую ошибку. Вы понимаете меня, Херш?

— Да, милорд.

— Обвиняемый свободен.

Гарри не привел в Олд-Бейли никого, кто поручился бы за его благонравие. Сказал, что у него нет друзей. Поэтому секретарь суда без долгих рассуждений пригласил инспектора Мэллори, чтобы тот сделал сообщение о прежних судимостях Штейна. Три года за попытку шантажа в 1952-м. Еще два года за попытку предумышленного нанесения тяжких увечий молодой даме в 1957-м.

— Вы мерзавец, Штейн. Мало того — смутьян самого предосудительного свойства. На мой взгляд, нам надо было бы завести какой-нибудь такой отдаленный остров, чтобы ссылать туда людей, подобных вам. Не в том смысле, что с глаз долой и живите как знаете, а чтобы уберечь от вас общество. Потому что от вас исходит опасность, вы постоянная угроза окружающим. Я отдаю себе отчет в том, что завтра же утром меня станут поносить за это в либеральной прессе, и все же, сдается мне, людей вроде вас не стоило бы выпускать на свободу вовсе — они как выйдут, сразу идут кого-нибудь грабить или мошенничать. Список ваших судимостей — прекрасный пример того, как разлагающе действуют на вас и вам подобных чересчур мягкие приговоры Уголовного апелляционного суда. Думаю, политика, с некоторых пор принятая там в отношении таких, как вы, — то есть людей, которые во что бы то ни стало стремятся вести преступную и развратную жизнь, — в корне неправильна. Мое мнение таково, что теперешним серьезным ростом преступности и особенно преступности на почве сексуальных извращений мы в немалой мере обязаны установившейся в недавнем прошлом практике чересчур мягких приговоров.

Получив от секретаря суда какие-то бумаги, господин судья Бийл огласил во всех малоприятных деталях перечень прошлых криминальных подвигов Гарри, после чего приговорил его к семи годам лишения свободы.

Гарри открыл рот; закрыл. Опять открыл рот, но ругательство замерло у него на губах: что проку сотрясать воздух. Джейк схватил его за руку. А стоявший по другую сторону конвойный уже взял за другую.

С тех самых пор как суд начался, Джейк перестал просматривать почту. Ни о ком ничего не хотел знать, не то что переписываться. В результате письмо от Дженни лежало нераспечатанным вместе с остальными.

На следующий день после вынесения судьей Бийлом приговора Нэнси предложила поехать на недельку куда-нибудь на природу, взяв с собой младенца, а Сэмми с Молли оставить на миссис Херш. Джейк не согласился.

— Мы тогда вообще на мели останемся. Я должен искать работу.

Однако каждый раз, когда звонил его агент, Джейк просил Нэнси говорить, что его нет дома. И в те сценарии, что приносили ему на дом, тоже не заглядывал. Вместо этого целыми днями сидел в саду под сенью конского каштана на скамейке, смотрел, как играют Сэмми с Молли, по утрам решал газетные кроссворды, а вечерами жег опавшие листья. И слабо отбивался от миссис Херш.

— …когда я почувствовала боль справа под мышкой, сразу же, конечно, побежала к доктору Берковичу — ну, ты ведь помнишь, это тот, который мне делал биопсию по поводу груди. Он сказал, что особо полагаться на то, что почувствуешь уплотнение на ощупь, не следует. А тут еще обнаружился распухший лимфатический узел, но доктор Беркович сказал, что он там уже три года такой. Но ты же не слушаешь, Джейк!

Когда приходил Люк (а приходил он чуть не каждый день), Нэнси присылала к ним Пилар с напитками на подносе, а миссис Херш с детьми изгонялась в сад, чтобы два старых друга побыли наедине. Но каждый раз — или это Нэнси так только казалось? — говорил один Люк, а Джейк сидел в полной прострации. Однажды ближе к вечеру, когда Люк уже ушел, Джейк вышел в кухню и говорит:

— Люк дал мне свой новый сценарий. Хочет, чтобы я с ним поработал.

Как обрадовалась в ту ночь Нэнси, когда Джейк включил прикроватную лампу и действительно прочитал сценарий — весь, до конца!

— А что — не так уж и плохо, — нехотя проворчал он.

— Твой энтузиазм просто поражает!

— Но я же этого момента годами дожидался, сама знаешь. Мечтал об этом. С тех самых пор, как он взял другого режиссера ставить ту пьесу, я сказал себе: придет день, когда этот гаденыш сам прибежит ко мне. Прибежит с рукописью в руке, потому что без меня ему никуда, а я ему скажу: да пош-шел-ка ты…

— Ну? Так все теперь хорошо, да?

— Да нет. Совсем не хорошо. Потому что Люка режиссеры рвут на части. И я ему вовсе не нужен. Это он просто из жалости.

— Ты не менее талантлив, чем любой из них, — произнесла она механически.

— Разве?

— Ну хорошо, ладно. Ты-то сам как считаешь? Ты талантлив? Самонадеянности тебе не занимать, это я знаю. А вот чего я не знаю, так это вправду ли ты прекрасный режиссер, потому что случая проявить себя тебе так ни разу и не подвернулось.

Джейк испуганно захлопал глазами:

— А я думал, мой первый фильм тебе понравился.

— Да, как первый фильм он был хорош. Фильм молодого режиссера. Но лучшего ты ничего с тех пор не сделал.

— Понятно.

— Слушай, Джейк, ты уж выбери наконец! Я могу тебе быть женой, а могу нянькой. Ты только скажи, чего ты хочешь.

— Ну, ты даешь!

— Я со многим мирилась, сам знаешь. Большой радости это не приносило. И я не собираюсь весь остаток жизни скорбеть по Гарри. Или читать в постели книжки, пока ты там на чердаке астральным образом общаешься со Всадником. Даже детей это все уже достало. «Не мешай папочке, он в депрессии». «Не проси это сделать папочку, у него проблемы». Мне не хотелось бы строить на этом их воспитание.

— И что я должен делать?

— Если сценарий хорош, надо ставить фильм. Ты должен это сделать ради нас всех.

— Что-то я не заметил, чтобы из-за моего сибаритства вы терпели лишения. Все эти годы я, кажется, неплохо кормил семью.

— Я вышла замуж не потому, что ты способен меня обеспечить. Были претенденты и побогаче тебя. Я вышла за тебя, потому что полюбила.

И снова Джейк принялся читать сценарий. Дошел лишь до страницы десять, и тут Нэнси безутешно заплакала. Попытался обнять, но она отстранилась.

— Так ты что — прямо вот в этой кровати?

— Да не трахал я ее!

— Вы были в кровати вместе голые. Я, знаешь ли, газеты все-таки читаю. А если бы и не читала, имею достаточно подружек, которые всегда позвонят, расскажут. Вот знал ты, например, что Натали каждый день ходила в Олд-Бейли? И Этель тоже!

— Я там никого не замечал. У меня были заботы поважнее.

— Ну так что, ты ее прямо на этой кровати?

— Всё, я больше не отвечаю ни на какие вопросы. У меня эти вопросы уже вот где сидят!

— И прямо тут она у тебя в рот брала?

— Да, Ваша Милость. Нет, Ваша Милость.

— Прекрати издеваться!

— Да, она взяла в рот, но я отпихнул ее.

— Что ж, она хорошенькая…

Он сухо усмехнулся.

— Ты щупал ее груди?

— Да.

— У нее-то еще детей не было!

— Ну Нэнси, милая, ну пожалуйста!

— А между ног ты ее трогал?

— Нет.

— Лжец.

— Там Бен плачет. Возьми его на руки.

— Ведь каждый раз, как в ресторан придем, смотрю, ты женщин так и ешь глазами!

— Что ж я — не мужик, что ли? Америку открыла.

— Так ты и мне предлагаешь ходить, глядя мужикам на ширинки?

— Там Бен кричит.

— Или мне, может, в блондинку перекраситься? Белый парик надеть?

— Прошу тебя, займись Беном.

— А с чего это, интересно, Гарри вообще решил, что тебе захочется ее трахнуть?

— Видишь ли, я его каждый вечер за девицами посылал. Самому-то мне — где уж. А теперь тебе все-таки лучше бы сходить к Бену, кецеле, а то дождемся, что мать придет.

— Как ты ужасно к матери относишься! Конечно, она тебе больше не нужна. Что, интересно, будет, когда ты решишь, что и я тебе больше не нужна?

— Бога ради — займись — пожалуйста — Беном!

— Вот! Смотри! — вдруг крикнула она, с такой силой дернув ящик трюмо, что он вылетел и грохнулся об пол. — Вот! И вот! И вот!

В ящике оказались письма от Гарри, в которых он во всех порнографических деталях описывал то, что Джейк, по его словам, выделывал с Ингрид. Гарри подробно рассказывал, как они с Джейком вместе посещали Си Бернарда Фарбера — искали себе свежую пизду. А когда он выйдет из тюрьмы, писал Гарри, они непременно должны переспать втроем, и уж он ей так отлижет, так отлижет, что она всякого сознания лишится, но он не будет почивать на лаврах, а перевернет ее да так задвинет в зад, что только тогда она поймет, что такое настоящий мужчина и в благодарность возьмет у него не только в рот, но и в горло. А в следующий раз он придет с хлыстом. И принесет с собой наручники. Все для нее — чего не сделаешь ради прекрасной дамы! Если отхлестать женщину мокрым полотенцем, следов не остается. Не веришь? Спроси у Джейка.

— Господи, Боже ты мой, я убью его! Да как ему на волю все это удалось переправить? Им же там позволено одно письмо в неделю.

Покачиваясь на краю кровати, Нэнси кормила Бена и тихо плакала. Несмотря на то что в комнате было темно, она сидела к нему спиной, чтобы ему не видна была ее грудь. Зато ее спина была восхитительна.

— Это все ложь, Нэнси. Он психопат, сама знаешь.

— Да. Но будь это даже и правдой, ты все равно сказал бы, что это ложь!

— Ну, в общем, да.

— Тебе пришлось бы!

На следующий день Люк не пришел, зато впервые после окончания судебного процесса Джейк отправился на прогулку и, бездумно слоняясь по улицам, дошел до Суисс-Коттеджа. Как вдруг в витрину магазина готового платья изнутри постучала Руфь.

Ну что ж, зашли в паб «Королевский герб» (видимо, их любимый), и Руфь сразу принялась сковыривать очередную этикетку с бутылки лимонада. А заодно поведала о том, какой ей повстречался чудный, чудный, чрезвычайно милый и интеллигентный человек. Он увлекается классической музыкой и к тому же потрясающий знаток иудаики.

— Но есть одна проблема, — помолчав, печально продолжила она. — Он неисправимый онанист. Приводит женщину в неистовство, затем сам себя удовлетворяет, а ее оставляет в состоянии просто ужасном. Прямо жуть какая-то!

— Руфь, ваша интимная жизнь меня больше не интересует.

— Вот здорово! Ничего себе. И это после всего того, что мы вместе претерпели!

— Не хочу больше про это слушать.

— Он говорит, что оргазм совершенно не обязателен. Важна только прелюдия. Дескать, это все равно, как когда лезешь на гору — не обязательно брать вершину, достаточно глянуть вверх и убедиться, что до нее рукой подать. Что вы по этому поводу думаете? Только честно.

— Если честно, Руфь, я думаю, что это не смертельно. А теперь, — объявил он, решительно поднявшись, — разрешите откланяться.

Когда Джейк пришел домой, Нэнси сказала, что звонил Люк. Он приглашает их обоих на ужин.

— Нет, я устал. Сходи без меня.

Пришлось ей перезванивать, отменять.

— Бедный Люк. Он, конечно, ничего не говорит, но я уверена: ему смертельно хочется знать, что ты думаешь о его сценарии.

Ну, пусть помучится.

— Может, сам ему позвонишь?

— Завтра.

Но назавтра Джейк не позвонил, и Люк вечером не пришел.

— Ну ты бы хоть позвонил ему, сказал, что прочитал!

Сэмми и Молли в детской вдруг разодрались. Раздался дикий вопль:

— Мамочка, мама!

— Иду, золотце мое, иду! — отозвалась миссис Херш.

— Вот всегда ты так: только человек к тебе со всей душой, ты его тут же мордой об стол! — прежде чем выйти из гостиной, бросила напоследок Нэнси.

Наливая себе выпить, Джейк вдруг подумал: а что, если Всадник — там, где он есть сейчас, — прочел про суд над младшим братиком в газете?

С очень серьезным видом явился Ормсби-Флетчер — тугой воротничок, поджатые губы, черный атташе-кейс. Они с Джейком совещались за закрытыми дверьми больше часа, после чего адвокат вышел из дому, пристегнулся к своему черному «хамберу» и опять уехал.

— Представляешь? — поделился новостью Джейк. — Гершл подает апелляцию.

— На каком основании?

— Ну, для начала, утверждает, что каждое утро, перед тем как ему идти в суд, мой доктор одурманивал его наркотиками. Кроме того, Руфь моя любовница, чем и объясняется то, что я положил на ее счет семьсот фунтов. А еще Ормсби-Флетчер, получив от меня взятку, нарочно плохо защищал его в суде. Он хочет, чтобы Ормсби-Флетчера исключили из коллегии. — Отсмеявшись, Джейк покачал головой. — Я Люку уже позвонил. Завтра придет.

Люк с Джейком сидели в саду до вечера. Подав им бутерброды, Нэнси удалилась наверх кормить Бена. Когда она опять выглянула из кухонного окошка, Люк уже ушел. Ушел и с ней не попрощался.

— Вы что — поссорились?

— Нет. Я даже сказал ему, что сценарий мне понравился.

— Но с оговорками?

— Да, — припечатал Джейк.

— Так ты ставить по нему что-нибудь будешь?

— Я не знаю даже, что буду делать завтра. Планирую проснуться, а что дальше — неизвестно.

— Так ты, стало быть, отказался?

— Я сказал, что мне нужно время, чтобы подумать. Не приставай ко мне, Нэнси.

С утра они всей семьей набились в автомобиль, повезли миссис Херш в аэропорт. Она держалась, пока они с Джейком не оказались наедине у паспортного контроля.

— Когда ты был ребенком, тебе нужна была моя любовь и защита, а теперь, когда я становлюсь старой, мне понадобится твоя.

— Я все сделаю, что смогу, мам.

— Да я понимаю, ты поможешь мне бороться с болезнями и старостью, дашь мне все, что можно купить за деньги, но мне требуется нечто иное. Я же не дурочка. Я женщина гордая и интеллигентная. Разве не так?

— Так, так, мам.

— Так что деньгами ты со мной не обойдешься.

— Я понимаю.

Ее лицо исказилось, хлынули слезы, она сгребла Джейка и принялась покрывать его лицо поцелуями. Как мог, он старался реагировать соответственно, но ей в тот момент все было мало. Внезапно миссис Херш отпихнула сына от себя и, тяжело дыша, вперила в него гневный взгляд.

— У тебя тоже есть дети, Янкель, — объявила она с упреком. — Тоже есть… — Повернулась и пошла за барьер. Он стоял, ждал, но она так и не обернулась. Даже не махнула рукой.

А потом в Лондон прилетел Додик, преуспевающий Додик Кравиц. Перед ланчем они с Джейком гуляли вместе по Кингз-роуд, поглядывая на девиц в мини-юбках и высоких сапожках.

— Ой, ну кто может винить тебя! И как ты тут вообще выдерживаешь? — удивлялся Додик. — Когда кругом сплошные голописьки в мини-юбках. К тому же таких коротких, что если у ней туда тампакс вставлен, так от него веревочка длинней подола. От одного этого можно тихо сбрендить. Идешь тут по улице, руку вниз опусти, так они сами в толпе все места об нее оботрут.

Поесть зашли к Альваро[356]. По заведенному с некоторых пор обыкновению Додик заказал им обоим по двойной порции белужьей икры, а себе к ней рубленые яйца с луком. Потому что на самом деле Додик к черной икре был равнодушен, и специально смешивал ее с яйцом и луком, чтобы на вкус получавшаяся каша походила на печеночный паштет.

— Эти их юбчонки — Христос всемогущий! Как вспомню, на какие ухищрения приходилось пускаться, чтобы заставить телку задрать платье! И в киношку с ней сходи, и бутербродами накорми — да на одно мороженое бешеные бабки уходили! А продвигаешься — вершок туда, два обратно. Месяц ее со всех сторон обхаживаешь, мозги пудришь, у самого уже яйца болят, но уж зато посмотрел, на чем у ней чулок держится. А насчет большего — чтобы пальчик ей, к примеру, туда присунуть, — это и думать забудь. Эх, молодежь! Да разве нынешние пацаны знают, что такое настоящая борьба? Только с девицей встретились, а у ней юбчонка и так уже еле лобок прикрывает. Приподыми, да и суй.

Заказав вторую бутылку «Вдовы Клико», Додик принялся громить современную литературу и киноискусство.

— Если уж на то пошло, когда до этого дела доходит, я нормальный традиционный еврей. Мне, чтобы наслаждаться сексом, надо… ну, что ли… немножко виноватым себя чувствовать. Когда Марлен у меня в первый раз отсосала, мне было буквально стыдно за нее. Да она еще и в губы сразу давай целоваться, а у самой весь подбородок в сперме. Ф-фе! — он скривился. — А ты чего такой весь? Я тебя смущаю?

— Да нет, ну что ты.

— М-да-а. Когда она в первый раз взяла у меня в рот, я подумал, — ну, парень, ну ты счастливчик, Додик: тебе в жены досталась и впрямь горячая штучка. Это же было что-то в самом деле необыкновенное. А теперь какую книжку ни открой… или в кино тоже: прямо в первой главе или в первой сцене у них с этого все только начинается. Весь мир теперь только хрюк-хрюк, чмок-чмок… И зачем я, спрашивается, женился? Что у меня в жизни есть такого хорошего? И весь секс для меня насмарку. Нет, правда-правда. Вся эта новая фигня с откровенностью в искусстве отнимает у меня главный цимес. Стыда больше нет, вины… Связанной с наслаждением некоей стыдной тайны.

— Я понимаю, Додик, всем этим ты хочешь мне сказать, чтобы я воспрял: все, мол, нормально — пострадал, так уж и поимел зато, но ведь по правде-то ничего ж не было! Никакой такой оргии не было вообще.

— В таком случае ты еще больший мудак, чем я думал. После всей этой передряги с судом ты хочешь мне втереть, что при этом ты ее даже не оттрахал?

Джейк кивнул.

— Надеюсь, кроме меня, ты больше никому этого рассказывать не будешь. Потому что я-то тебя знаю с детства. То есть я помню, что ты всегда был шмок. Но другие-то ни за что не поверят!

— А ты мне веришь?

— К сожалению, да. Но, ты знаешь, виной от тебя так и смердит. Да и вообще, у тебя вид, как у подогретой кучи говна.

Когда Додик склонил голову, прикуривая сигару, Джейк обратил внимание на довольно обширные уже залысины по бокам. Да и бачки у него седые. И большие, темные мешки под глазами.

— Что Нэнси? Небось всю плешь проела? — спросил Додик.

— Ну, скажем, не очень довольна.

— Купи ей шубу.

— Да бога ради, Додик, она не из той категории женщин.

— Ну что с тобой делать! Художник хренов. Сидишь на мели?

— Да ничего, справлюсь.

— Когда я в Торонто сел на мель, ты меня выручил, помнишь? Сколько тебе надо?

— Что, если я скажу «десять тысяч долларов»?

— Ну, придется мне тогда тряхнуть кошельком с мелочью.

Джейк недоверчиво усмехнулся, но Додик тут же достал чековую книжку.

— Как я рад, что мы снова с тобой увиделись! — чтобы заполнить паузу, сказал Джейк.

— Ха. Конечно, хорошо снова увидеться с тем, кто одолжит тебе десять кусков. На, держи, — сказал Додик, придвигая к нему чек. — А вот скажи-ка мне, чем помог тебе твой так называемый лучший друг Лукас Скотт, эсквайр?

Джейк рассказал ему о сценарии Люка и о сомнениях, которые в связи с этим сценарием у него возникли.

— Сделай, сделай. Если он хорош, надо сделать. А потом скажешь ему, чтобы уматывал.

Джейк рассмеялся и предложил шлифануть это дело рюмочкой бренди, но Додик отказался. Нет, всё, бренди уже не для него. От бренди у него теперь бессонница. Принесли кофе, он запил им какую-то таблетку.

— Слушай, Янкель, а что, если мне устроить вечер встречи одноклассников? На тебя я могу рассчитывать?

— Конечно. Но зачем тебе?

— Я дал задание секретарше разузнать про всех, кто учился с нами в одном классе. Из всех ребят я единственный стал миллионером. Вот пусть они теперь ко мне придут и охренеют.

С чеком Додика в нагрудном кармашке пиджака Джейк почувствовал, что к нему возвращается жизнь, бодрость и даже некоторая беззаботность. После суда такое ощущение посетило его впервые. А когда рулил в сторону дома, вдруг осознал, что больше не надо собачиться с матерью.

И с адвокатами!

И с Гарри!

И господина судью Бийла он с утра не увидит! Да и к Люкову сценарию уже не так привязан. Захочет сказать «да» — о’кей, надумает отказаться — тоже не велика беда, можно обналичить чек Додика. Суд позади, Янкель. Ты вел себя совсем не плохо. И Нэнси от тебя не уходит. Да не может она от меня уйти! Когда Сэмми явится из школы, надо с ним быть подобрее. И на Молли тоже постараемся не раздражаться.

Нэнси Джейк обнаружил на кухне.

— Вот это называется цветы, — сказал он. — Они тебе.

— О! — воскликнула она явно не без удовольствия.

— Если даже Додик Кравиц поверил мне, ты-то почему не можешь?

— Да я верю по большей части.

Прихватив картонку со скопившейся почтой, Джейк сел за кухонный стол. Счета, журналы, банковский баланс. Письма от актеров, сценарии, какие-то приглашения. Когда что-то попадалось совсем уж несуразное, читал жене вслух. Один раз она громко рассмеялась.

— Ты сказала, что вышла за меня, потому что полюбила. А сейчас еще любишь?

— Да.

— И я тебя тоже.

Потом он достал из конверта письмо от Дженни, стал его равнодушно читать, иногда кивая, а она смотрела, как он переворачивает страницы, и вдруг краска отлила у него от лица. И задрожали руки, как у старца. Он застонал. Поднял на нее умоляющий взгляд, но говорить не мог.

— Бога ради, Джейк, что случилось?

— Джо погиб.

— Ах, мне так жаль… Правда жаль.

— Он умер больше двух месяцев назад. А, ч-черт! Проклятье.

Подойдя сзади, чтобы потрепать его по волосам, Нэнси обнаружила, что он весь в поту.

— Закрой-ка лучше дверь.

— Дети в саду, — сказала она. — Ничего. — Сходила, налила ему бренди.

— Он умер больше двух месяцев назад. Эх, Джо, Джо. А я так много у него хотел спросить.

— Я знаю, дорогой.

— Все это время канадский консул в Асунсьоне искал способ связаться с Ханной.

Встал, потоптался, подошел к окну, посмотрел на Молли в песочнице. Сэмми рыскал в высокой траве с куклой-бойцом; под влиянием папиных рассказов он этого бойца называл Всадником.

— Как это случилось? — спросила Нэнси.

— Что?

Она повторила вопрос.

— Самолет разбился. Говорят, он занимался контрабандой сигарет. Оказывается, в Парагвае многие этим кормятся. Там на американские сигареты нет пошлины. Они их импортируют миллионами и по ночам самолетами переправляют в Аргентину, Бразилию и Боливию. Приземляются на неприспособленных полях. Он сгорел чуть не весь.

— Бедная Ханна.

— Его тело было даже не… Ну почему Джо? На белом свете столько всякой шушеры, шпаны, без которой я прекрасно бы обошелся!

Она передала ему чашку кофе.

— Осталась небольшая страховка. Ханне дадут пять тысяч долларов. Его документы нашли в комнате отеля в Асунсьоне.

Низко склонившись, Джейк уперся лбом в крышку стола. Нэнси подошла сзади, стала массировать ему шею.

— Он разбился где-то между Мату-Гросу и Бразильским нагорьем, невдалеке от реки Параны.

Жеребец ржет и пятится, так что Всаднику приходится его пришпорить. В конце концов все же сбивается на шаг. Тут горы расступаются, и, выехав из чащи, Всадник обозревает поросшую кустарником долину, пытаясь отыскать еле различимую тропу, уходящую в джунгли между Пуэрто-сан-Винсенте и пограничным фортом «Карлос Антонио Лопес».

— Между прочим, — сказал Джейк, вставая, — если верить Симону Визенталю, который в Вене руководит «Центром еврейской документации», занимающимся поиском нацистских преступников, когда доктор Менгеле бежал из Буэнос-Айреса и отправился в Сан-Карлос-де-Барилоче, где многие из них живут в шикарных виллах у подножья Анд, так совпало, что некая израильтянка в это время навещала там свою мать. Обе побывали в Освенциме, и доктор Менгеле эту израильтянку стерилизовал. И однажды вечером в танцевальном зале местного отеля она внезапно лицом к лицу столкнулась с Менгеле. Он, естественно, не узнал ее, потому что таких, как она, через его руки прошли тысячи. Но заметил на ее левом запястье номер. По воспоминаниям очевидцев ни тот ни другая не произнесли ни слова. А через несколько дней та израильтянка отправилась с экскурсией в горы и не вернулась. Прошло несколько недель, прежде чем ее тело нашли в глубокой расселине. Что ж, в горах такое случается, — пожимая плечами, говорили полицейские чины.

— Постой, Джейк. А что, если он был всего лишь тем, кем его все считали, то есть торговцем контрабандными сигаретами.

— Не знаю. И никогда уже теперь не узнаю, как же ты не понимаешь! — вскричал он.

— Ну что ты, что ты… — в испуге повторяла она.

— Визенталь пишет (у меня где-то есть наверху его книга), что еврейская община Асунсьона многие годы жила в страхе. Многим приходили анонимные письма. Им угрожали, что, если Менгеле будет похищен, в Парагвае ни одному еврею не выжить… Черт, кто может в этом разобраться? Знаешь, есть люди, которые не понимают, почему Е = mc², и это их раздражает. А я так вовсе ничего не понимаю. Всё, я пошел наверх, — бросил он и взялся за картонку с почтой.

— Но с тобой все в порядке?

— Конечно.

Отворив дверцу шкафчика, взял с полки досье на Всадника и раскрыл.

Открыв первую страницу, Джейк к заголовку — «Всадник, настоящее имя Джозеф (Джо) Херш. Родился в горняцкой лачуге в Йеллоунайфе, территория Юкон. Зимой. Точная дата неизвестна» — добавил: «Погиб в авиакатастрофе 20 июля 1967 года между Мату-Гросу и Бразильским нагорьем невдалеке от реки Параны».

Что теперь будешь с этим делать? — спросил внутренний голос.

Плакать, что еще остается. Слезы, которых ему было не выдавить из себя на похоронах отца, на которые даже намека не было, ни когда господин судья Бийл объявил приговор Гарри, ни когда уезжала мать, текли теперь ручьем. Текли из самой глубины души, сдавливали горло и струились по щекам. Он всхлипывал и стонал. Дрожа, опустился на диван. Плакал по отцу, чей член выпал тогда из трусов как дохлый червячок. Тот член, которым создали меня. Гниет теперь в непомерно большом сосновом гробу. Плакал по матери, достойной гораздо более любящего сына. Плакал по Гарри, злобствующему в тюремной камере и несомненно замышляющему месть. Плакал по Нэнси, у которой от родов весь живот в растяжках. И она теперь из-за этого стесняется заниматься любовью при свете. Плакал, потому что Всадника, его наставника, его воплощенной совести, больше нет.

Если, конечно, думал Джейк, наливая себе еще бренди, я сам теперь не стану Всадником. И не посвящу себя поискам виллы с решетками на окнах, глядящих на еле заметную тропу в джунглях между Пуэрто-сан-Винсенте и пограничным фортом «Карлос Антонио Лопес», что на реке Паране. Если сам не стану Всадником мщения. Если! — вмешался вдруг другой, куда более здравый голос: — Если он вообще существовал.

Зачем он возвращался в Монреаль? «Приехал трахнуть меня», — говорила Дженни. «Если он действительно охотится за этим нацистом и найдет его, — кричал дядя Эйб, — он его не убьет, он его будет шантажировать!» Что, если Всадник это лишь кривое зеркало, и каждый из нас в него смотрится, ища в нем оправдания себе?

Нет, нет, не то, не соглашался Джейк. Вытащил из шкафа седло Всадника и швырнул перед собою на пол. Упав на ребро, оно покачнулось и упало. С явственным стуком тяжелой металлической массы.

Джейк ринулся к нему, перевернул, и, прощупав внутренность, нашел карман. «Так вот где он прятал пушку!» В кармане действительно оказался револьвер, и сердце Джейка испуганно забилось. Джейк вынул его, охватил ладонью рукоять. Фу, подумал он, и, весь от него отстранившись, положил на стол, направив от себя. Налил себе еще бренди и стал рассматривать оружие. Про такие вещи он не знал почти ничего, но даже на его неопытный взгляд револьвер был явно старинный. Возьми же его, трусишка! Ну ладно, сжал влажной ладонью рукоять, поднял, направил в окно.

Смотри в оба, Менгеле! Die Juden kommen.

Затем, перед самим собой красуясь храбростью, Джейк, скрипнув зубами, взял да и прижал дуло ко лбу.

Поц, ты ж так поранишься!

Хочу понять, кто я есть, сказал он когда-то отцу. Выяснение отняло годы, но теперь стало ясно. И кто же? Ну, во всяком случае, не Гедда Габлер[357]. Может быть, Аарон?

Теперь Джейк направил револьвер на темнеющий на фоне выцветших обоев квадрат, где раньше висела фотография «Зеппа» Дитриха. Прицелился, зажмурил оба глаза да и нажал на спуск. Раздался страшный грохот, револьвер, как живой, дернулся, однако в стене, на удивление, дыры не появилось.

Нэнси бросилась вверх по лестнице, ворвалась в его укрывище.

— Джейк! Джейк! — а у самой слезы прямо фонтаном.

Он схватил ее в объятия, прижал к себе, потом стал объяснять.

— Смотри, — сказал он и снова поднял револьвер. Уже гораздо увереннее.

Выстрелил в стену еще раз. Даже глаза не закрывал. Грохот ужасный, но дырки нет.

— Палит холостыми. Это пугач, бутафория. Сувенир, оставшийся у него от каких-нибудь киносъемок.

Налив себе еще бренди, Джейк опустился на диван.

— Эту рюмку допью, и всё, хочу немного поспать. Все нормально, Нэнси, честно-честно.

В шесть она его разбудила.

— Люк звонил. Приглашает на ужин.

— Скажи, что придем.

— Правда? — боясь поверить, переспросила она.

— Да правда, правда.

По причинам сентиментального характера встретились в «Ше-Люба». Джейк объявил Люку, что хотел бы с его сценарием поработать. Люк якобы безмерно обрадовался. Как и Нэнси, как и сам Джейк. Однако их совместное веселье было вымученным, этакая хрупкая скорлупка, пляшущая в стремнинах сомнений.

Хотя Джейку льстила их радость по поводу его запоздалого возвращения в земную юдоль, но внутренне он все еще был со Всадником. Он рассказал им о еще одной весточке, найденной в груде бумаг — письме от Ханны.

— Она не верит, что Джо погиб. Надеется, что у него просто опять конфликт с полицией, и катастрофа инсценирована, чтобы избежать ареста и получить страховку. Деньги от которой она не трогает. Держит на особом счете, ждет, что Джо за ними кого-нибудь пришлет.

Люк устало опустил бокал. Нэнси хмуро поигрывала вилкой.

— Это абсурд, конечно, — закончил Джейк.

Они расстались, договорившись встретиться завтра за ужином, чтобы детально обсудить сценарий. Впервые после суда в ту ночь Джейк и Нэнси, стесняясь друг друга, занялись любовью.

В кошмарном сне он сам был Всадником. По сюжету сна выходило, что это он, Джейк, и был Всадником с улицы Сент-Урбан, гарцующим на белом скакуне. Это он прибыл, чтобы плоскогубцами сорвать золотую коронку с треугольного пенька на месте одного из верхних передних зубов Менгеле. Не торопись, поме-е-едленней, командовал он себе и вдруг проснулся в поту.

— Вот и приплыли! — вырвалось у него вслух.

Лежащая рядом Нэнси пошевелилась.

— Ничего, это я так, — тихо сказал Джейк. — Опять тот сон. Спи, спи.

Осторожно, чтобы не разбудить Нэнси, он выскользнул из постели, накинул халат и, втянув живот, протиснулся между кроватью и колыбелькой.

Оказавшись в своем чердачном укрывище, достал из шкафчика досье на Всадника, нашел страницу с записью «погиб в авиакатастрофе 20 июля 1967 года», перечеркнул ее и сверху написал: «предположительно умер». Затем вернулся в кровать и заснул глубоким сном, прижавшись к Нэнси.