Все, что мы помним

Уделяю еще какое-то время более тщательному изучению большого ежедневника. Я знаю, что в нем содержится важная информация. Не только то, что мой сын мог написать насчет того, что произойдет завтра или послезавтра, – например, сможет ли он прийти и отвезти меня в какое-нибудь милое местечко выпить чаю, или что здесь появится чихуахуа, чтобы всем нам поднять настроение… чтобы поднять нам всем настроение.

Я знаю, что цель этого ежедневника – сообщать мне о том, что важно. Я знаю, что предназначен он для того, чтобы рассказывать мне о происходящем. О том, что тут вообще творится.

Но есть у него и другая, тайная, цель. Которая в том, чтобы рассказывать мне о происходящем. О том, что тут вообще творится.

В ежедневнике есть то, что я написала там сама. Это большой секрет. Важно иметь секреты. Я спрятала все это в прошлом. Я уже не раз отлистывала его назад, возвращаясь к предыдущим «завтра» и записывая там то, что узнала либо из своих собственных исследований в этом месте, либо из того, что рассказывала мне моя приятельница – на основании ее собственных исследований. И я спрятала все это тут и там в этом ежедневнике. Спрятала так хорошо, что теперь никак не могу это найти. Что, пожалуй, весьма прискорбно.

Я знаю, что все это где-то здесь. Может, где-то в районе того дня, когда вечером здесь устраивали викторину – памятна та была тем, что, если меня не подводит память, никто из ее участников не дал правильного ответа ни на один вопрос, несмотря на все шпаргалки. О шпаргалках, естественно, я знаю всё, раз уж была учительницей. Или астрономом, или кем-то еще, без разницы.

Продолжаю упорно искать. Продолжаю перелистывать страницы. Я знаю: где-то здесь точно есть что-то о том, что мне довелось выяснить. О том, что случилось с некоторыми из тех бедолаг, с которыми что-то случилось. Например, что-то про инъекции. Кому-то сделали инъекцию чего-то, и это было последнее, что ему сделали в жизни. А кого-то еще нашли повешенным на чем-то, и это «что-то» определенно было последним, на чем ему когда-либо довелось висеть.

Я почти уверена, что есть здесь что-то и про кого-то с пластиковым пакетом на голове. И еще про кого-то со сломанной шеей, хотя это могла быть и моя приятельница.

Я знаю, что все это здесь, но никак не могу это найти. Вот почему я знаю, что это важно.

К примеру, прямо вот тут, где-то между Днем труда и поражением Османской империи в битве при Лепанто – если я не ошибаюсь, в воскресенье… Прямо вот тут тоже что-то было.

Я знаю, что это было здесь, потому что этого здесь больше нет. Так что я знаю, что это было нечто важное – равно как и то, что это было здесь. Некая защипка… зацепка. Ключ. Это было прямо вот тут, на этой странице. Которой здесь уже нет. Которая отсюда удалена.

Из ежедневника вырвана целая страница.

Что уже и само по себе интересная информация.

Опять блуждаю со своим ходунком в поисках славного парнишки, который моет полы. Может, я и заблуждаюсь, но, мне кажется, он что-то знает.

Долго не могу его найти, пробираясь по бесконечным коридорам. Есть тут и другие люди с ходунками или в инвалидных креслах. Никто из них мне не нравится. Мой сын иногда дает понять, что я могла бы получше использовать те возможности, которые предоставляет это место для общения с себе подобными. Я говорю ему, что не люблю бинго. Или говорю, что любила бы бинго, если б не цифры. Не надо так все усложнять, говорит он мне – он всего лишь хочет, чтобы я извлекала максимальную выгоду из этого места. Из того, говорит он, что оно может мне предложить.

Мой сын знает толк в выгоде. И в цифрах. И в предложениях. В тех предложениях, когда что-то предлагают, а не в тех, которые еще называются словом «фразы». Его очень огорчает мысль о том, что я не способна воспользоваться тем, что уже имеется в наличии. Теми выгодами, ради которых не надо ничего выгадывать. Тем, что кто-то, образно выражаясь, уже выложил на поднос и сунул мне прямо под нос.

Что мне всегда нравилось в моей приятельнице, так это что она всегда находилась в своей комнате, почти всегда в своей кровати. Я никогда не сталкивалась с ней в коридорах. Я не люблю сталкиваться с людьми. Не в прямом смысле сталкиваться, естественно. Все мы тут движемся достаточно медленно, так что такого рода стачки… стычки… столкновения крайне редки. Все, с чем обычно приходится сталкиваться, это медленное сближение навстречу друг другу в коридоре – медленное, исполненное надежды сближение с медленными, исполненными надежды улыбками с обеих сторон и бессмысленными взглядами, когда каждая из сторон пытается вспомнить или гадает, есть ли что вспоминать. Я терпеть не могу, когда люди пытаются вспомнить. Когда они изучают твое лицо, когда ты приближаешься к ним по коридору, и улыбаются тебе, как будто это может помочь им вспомнить – или может заставить тебя подумать, будто они помнят, или что ты можешь вспомнить за них, и тогда все будет замечательно. Я терпеть не могу все эти их попытки что-то вспомнить, сближаясь с кем-нибудь в коридорах. Это выглядит как-то… недостойно.

У раздвижных дверей на следующем этаже мне приходится немного подождать. Болтаюсь поблизости, стараясь вести себя естественно, пока не подходит девушка из Аргентины, которая вводит пароль, после чего двери раздвигаются, и я прошмыгиваю в них следом за ней.

Славный парнишка, который моет полы, моет пол под надписью «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ», и выглядит он по-другому. Или не столько по-другому, сколько почти так же. Он еще более молчалив, еще более стремится ускользнуть куда-то в сторону, когда водит шваброй по полу, еще более трепеща при этом, словно листья в окне. Его светлые волосы кажутся еще более длинными и светлыми, чем обычно, из-за чего его кожа выглядит еще более темной. Или выглядела бы, если б это не было расизмом.

Я придвигаюсь к нему ближе. Он отступает, он дрожит. У него еще больше сережек в губах и бровях. И, наверное, на языке, хотя это вряд ли.

Очень приятно его видеть.

– Мне изменили медитацию, – говорю я ему, просто чтобы завести разговор. – Медикаментацию. В смысле лекарства.

– Я скучал по вам, – говорит он своим красивым тихим голосом. Или, может: «Отвали, сучара».

– Кто этот мужчина? – спрашиваю я у него.

Может, он и спрашивает, какой мужчина, а может, и нет.

– Который на кровати моей приятельницы.

Его швабра взъерошивается и свертывается кольцами на полу, словно загнанный в угол зверек. Я не даю ему уйти. Он съеживается, отступает, уклоняется в сторону, но я следую за ним по пятам. Его молчание усиливается – он прячется в нем. Не исчезнет ли он сейчас, думаю я, не станет ли невидимым? Но я ему не позволю. Славный парнишка, который моет полы, издает какой-то звук. Возможно, это проклятие или угроза. Но, по крайней мере, мы чего-то достигли. Затем он произносит что-то еще.

– Хотите меня захватить? – по-моему, говорит он.

Это кажется маловероятным, поэтому спрашиваю его еще раз.

– Кто он?

– Тот, кто может заплатить.

Я почти уверена, что он сказал именно это.

– Млять, – добавляет он. – Насрать.

От этого ему явно становится легче. Он смотрит на меня, более или менее.

– Будьте осторожны, – говорит он. – Вы в опасности.

А затем добавляет:

– Идинах. Манда.

Но это только для того, чтобы я тоже приободрилась.

По крайней мере, он мне не улыбается. Он никогда не улыбается. Это одна из тех черт, которые нравятся мне в нем больше всего… одна из тех черт, которые мне больше всего в нем нравятся.

Вид у моего сына озадаченный. Он читает большой ежедневник.

– Что это? – спрашивает он и переводит взгляд на меня.

– Ежедневник, – говорю я ему.

– Я хочу сказать, что здесь написано. Кто это написал?

– Ну, это ведь мой ежедневник, так что, полагаю, это был ты.

– Мам… Здесь написано: «Я в опасности».

– А-а, это… Это мой пароль.

– Нет, мам, это не так.

– Я хотела это запомнить.

– Запомнить что?

– Опасность.

– Мам, здесь нет никакой опасности. Ты тут в полной безопасности. Ты ведь чувствуешь себя в безопасности, мам?

– Чувствую?

– Кто тебе сказал, что ты в опасности?

– Кто сказал? Кое-кто.

– Ну так это неправда.

– Это должно быть правдой.

– Почему это должно быть правдой?

– Так написано в ежедневнике.

Разговор продолжается в том же духе еще некоторое время, но вскоре я теряю к нему интерес. Смотрю на листья в окне. Думаю про мужчину, лежащего на кровати моей приятельницы. Он может заплатить, сказал славный парнишка.

– Все дело в деньгах, – говорю я своему сыну. Мой сын разбирается в деньгах.

– Деньгах? – переспрашивает он.

– Вот именно. Я знала, что ты поймешь.

– Тебе не нужно беспокоиться о деньгах, мама. У тебя есть деньги. На твоем аккаунте.

– Не в моих деньгах. Деньгах других людей. И в золоте.

– Золоте?

– Золоте. Это такой драгоценный, как его там… Металл.

У моего сына то очень серьезное выражение лица, что появляется всякий раз, когда он говорит о деньгах или думает, что я схожу с ума.

– Каких деньгах, мама? Каких людей?

– Моей приятельницы. И мужчины, который лежит на кровати моей приятельницы. И Менеджера по Исходу.

– Менеджера по уходу?

– Вот именно. Менеджера по Исходу.

Мой сын обводит взглядом комнату, рассеянно перебирает фотографии, а ту, на которой тот дядечка постарше, столь же рассеянно выставляет на передний план. Я смотрю на листья в своем окне.

– Всегда хорошенько вытирай попу, – говорю я. Надеюсь, не вслух. Как тогда, когда приучала его пользоваться этим, как его там… Горшком. А потом, когда он подрос, – и настоящим унитазом, как только у него стало получаться забраться на него с моей помощью. Мой хороший, серьезный сын, очень серьезно относящийся к освоению туалета, с очень серьезным выражением на лице, когда я помогаю ему стянуть штанишки.

– Всегда хорошенько… Что ты только что сказала? – спрашивает он с очень серьезным и при этом комичным выражением лица.

Опа… Никогда не знаешь, когда вдруг можешь брякнуть вслух что-нибудь не то. Надо быть повнимательней.

– Это мой пароль, – говорю я ему.

Листья трепещут в моем окне. В моем окне трепещут листья.

Это все ветер. Люди в этом месте любят поговорить про ветер, про температуру воздуха, про погоду. Погоды в этом месте почитай что нет, но они все равно любят поговорить о ней. Погода – у меня в окне, и иногда она заставляет листья так вот трепетать. Или блестеть. Или… Сиять. И те, что близко, и те, что далеко.

Почему же те, что далеко, мне тоже так близки? Хотя они далеко от окна? Слова – они такие… У них своя собственная погода, которая тоже меняется: вот сейчас она одна, а чуть погодя уже другая. Погоди же немного, погода!

Нет, лекарства мне точно… как это там выражается Менеджер по Исходу… Переперсонифицировали? Перемониторили? Личностно-переориентировали?

Фотография дядечки постарше опять переместилась вперед. Он не улыбается. Мне это нравится.

За всеми этими листьями – деревья. За. И я знаю, какие. Знаю, что это за деревья. Которые за листьями. Я почти уверена, что знаю.

Почему я смотрю на фотографию дядечки постарше, как будто он может мне чем-то помочь?

Camellia japonica… Azalea indica…

Что это такое? Это пароли?

Дядечка постарше на фотографии смотрит на меня без улыбки. Хотя словно вот-вот рассмеется. Или, может, вот-вот рассмешит меня. На шее над воротником у него морщины. Словно кора на дереве. Или, если как следует присмотреться, то не морщины, а пятнышки. Как будто он играл в пятнашки и кто-то его запятнал.

Corymbia maculata. Эвкалипт пятнистый.

Это тоже пароль? Слово-пропуск? Пропуск куда? Или пропуск на месте тех слов, что некогда были мне известны?

Как бы там ни было, эти пропуски вроде начинают понемногу заполняться. Слова возвращаются. Пожалуй, стоит записать их в ежедневник.