Все эти приговорённые

И вдруг вода как будто разом похолодела. У меня застучали зубы. Я поплыла к причалу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ (ПОЛ ДОКЕРТИ - ПОСЛЕ)

ПОСЛЕ ТОГО, КАК СТИВ сказал мне, что, кажется, Уилма, утонула, я постоял там, секунд десять. После такого сна, как у меня, голова работает медленно. Я отбросил мысль о том, что это розыгрыш. Стив не сумел бы сыграть так убедительно.

- Вы уже позвонили? - спросил я его.

- Позвонили? - переспросил он озадаченно.

Я вспомнил, где видел телефон. Зашёл в дом, и раздалось гудков десять, не меньше, прежде чем сонная телефонистка ответила, с нотками возмущения в голосе. Я резко проговорил.

- Это звонят из имения Феррис. Уилмы Феррис. Знаете, где это?

- Да.

- Мисс Феррис утонула. Мы ищем её. Свяжитесь с теми, кто может приехать сюда с необходимым оборудованием. Сможете это сделать?

После паузы она ответила голосом, в котором не осталось и следа сонливости или раздражения.

- И с полицейскими, и с шерифом. Сию минуту, сэр.

Я всё ещё был в плавках. Я спустился на причал. Они суетились вокруг, вглядываясь в холодную, неприветливую воду.

- Где её видели последний раз? - спросил я. Они заговорили, споря и перебивая друг друга, и в результате выяснилось, что никто этого не знает. Я посадил Стива и Гилмана Хайеса в моторную лодку и мы отплыли. Рэнди Хесс управлял лодкой. Он захватил с собой большой фонарь из дома. Я оттолкнулся, и лодка отплыла на некоторое расстояние от берега. Мы по очереди ныряли с носа, ориентируясь по направленному вниз лучу фонаря. Там было чертовски глубоко. Я всего один раз смог дотронуться до камня на дне. Хайес утверждал, что ему каждый раз удаётся достать до дна. Возможно, так оно и было, с его-то лёгкими. Я знал - шансы на то, что мы её найдём, ничтожны, но попытка того стоила, даже при астрономически малой вероятности. С каждой отсчитанной минутой уменьшались её шансы выжить, даже если мы её найдём. Тут ещё было и другое. Ради самого себя мне нужно было предпринять всё возможное. Потому что я знал, что не смогу искренне жалеть о её смерти. Стоило мне хоть немного ослабить свои усилия, и я почувствовал бы себя почти соучастником.

Каждый раз, когда я выныривал, жадно хватая ртом воздух, цепляясь за лодку, я слышал нелепые звуки, издаваемые Мэйвис. Что-то ненастоящее было в этих звуках. Слишком уж надрывно. Я испытывал к ней отвращение, которое казалось мне неестественным.

Стив вцепился в лодку рядом со мной и проговорил, стуча зубами:

- Какой в этом смысл, Пол? Чёрт возьми. Это ведь иголка в стоге сена. Озеро-то большущее.

Потом я услышал вдалеке сирены.

- Ещё несколько раз, Стив. Давайте.

- Тогда вы и меня тоже будете искать.

И всё-таки мы продолжили. А потом приплыли обратно к берегу, и я знал - кто бы теперь что ни сделал, уже слишком поздно. Слишком поздно для Уилмы. Срочность уже отпала. Теперь это стало рутинной процедурой поднятия тела. И ничем больше. Я поговорил с полицейским и с человеком по имени Фиш и услышал лодки на дальней стороне озера, направлявшиеся к имению Феррис. Свой халат я бросил на конце причала, с стороны берега. Я надел его, отыскал почти пустую сигаретную пачку в кармане. Махровая ткань халата высушила моё тело, и мне стало теплее. Я хотелось поговорить с кем-нибудь, и уж точно не с Мэйвис. Я поднял взгляд на каменные ступеньки и увидел Джуди Джона, сидевшую там, казавшуюся маленькой, съежившийся, и немножко неприкаянной. Мои щёки обдало жаром, когда я вспомнил, как грузно опирался на неё, расчувствовавшийся с пьяных глаз, глупый. И всё-таки, из всех людей, находившихся там, она казалась единственной, кто, пользуясь старым, избитым выражением, был человеком моего склада. И это, само по себе, как-то не укладывалось в голове. Известная комедийная актриса и деловой человек. И я видел выражение лица Фиша, когда тот обнаружил купальник Уилмы в кармане её халата. Мы с Фишем были в равной степени потрясены. И вот передо мной Джуди Джона, которая несомненно была участницей такого весёлого, такого безумного купания, и возможно, мне лучше было бы попробовать отвести душу с людьми вроде Фиша, которые разделяли мои отжившие викторианские представления.

Я спросил её, не подождёт ли она минутку, пока я схожу за полотенцем и сигаретами. Она согласилась. Я ничего не сумел уловить в её голосе.

Я быстро сходил туда и обратно. Спросил насчёт купания. И выяснил, что она, Рэнди и Уоллас Дорн оставались в одежде. Уж не знаю, почему это имело значение. Но мне стало приятно. А вот до Мэйвис мне не было никакого дела. По мне так пусть хоть в витрине универмага "Мейси" себя выставит. Выходит, Мэйвис, сумела-таки добить то, что давно уже умирало. Добить окончательно.

И нет ничего тоскливее этого. Как это там говорится? Кому-то должно быть до вас дело. Хоть кому-то. Кто-то должен быть по-настоящему неравнодушен к вам. Это своего рода большой детский сад, и вы торопитесь домой с золотой звездочкой, приклеенной на лоб, чтобы вами восхищались. Или идёте домой с синяком, требуя наложить мудрёную повязку. Окружающий мир огромное холодное пространство. Люди умирают в чужих городах. Некрологи помещают на последних страницах. А шарик из грязи всё крутится, и по праздникам устраивают парады. Вам необходимо иметь кого-то. Возможно, по-настоящему всё умирает, когда вы, наконец, осознаете, что ей на вас наплевать, что она всплакнёт по вам, как это заведено, но с тем же оттенком наигранного драматизма в голосе, который я слышал, сидя там с Джуди, на ступеньку ниже неё. Это заставило меня ощутить холод и одиночество.

У меня возникла нелепая мысль, что у Джуди тёплые руки, и что я хочу, чтобы они обвились вокруг меня, и хочу, чтобы она сказала мне, что ей со мной спокойно, что я представляю для неё какую-то важность. Хотя, конечно, мне к ней не подступиться. Нет - пока она оставалась Джуди Джона - потому что она была как жонглёр. Она была занята тем, что удерживала параболу из сверкающих предметов, вращавшихся вокруг неё, и стоит только протянуть к ним руку, и они все попадают и разобьются, и представление будет сорвано. Вот только выглядело как представление, продолжаемое по утратившей смысл привычке.

Она сказала, что замёрзла и хочет одеться. Ветер чуть усилился.

Я вернулся в нашу комнату. Продукция "Феррис" на туалетном столике. Густой запах "Голубого неона" в комнате. Моя кровать, смятая после пьяного сна. Я стоял в комнате и чувствовал, как что-то происходит со мной. Вы движетесь по инерции. Вас поставили на беговую дорожку, и завели ключиком в спине, и вы бежите. С хорошим ключиком и хорошей пружиной, вы бежите всю свою жизнь. Но вот пружина соскакивает, или, возможно, ключ не провернули достаточное число раз. И внезапно вы обнаруживаете, что пробежали и остановились. Это был тот самый случай. Я остановился прямо там. Возможно, это точка для принятия решений. Или для переоценки ценностей. Я не знаю. Но я оставался недвижен на своей беговой дорожке, и ничего не поворачивалось, ничто не подталкивало меня. И случилась чертовски странная вещь. Я почувствовал себя свободным. Господи, я мог завести свою собственную пружину и вращать шестерёнки и найти себе новую дорожку. Я был рад, что всё остановилось. Никакого больше подстёгивания самого себя ради целей и желаний, которые стали бессмысленными. Никакой больше дурацкой беготни. Здоровье, голова на плечах и хорошее пищеварение. Я мог рубить лес, торговать машинами, выращивать кукурузу. Да что угодно. Расшибиться в лепёшку ради тех целей и желаний, какие сам выберу, и я хотел, чтобы это началось с прогулки по просёлочной дороге по местам, в которых я никогда не был.

Я стоял в этой спальне, которую делил с чужим мне человеком, и меня разбирал смех. Я оделся, причесал волосы, вышел на улицу и двинулся, огибая дом, в сторону заднего двора. Мне не хотелось никого видеть. Мне хотелось быть там, где темно, повнимательнее присмотреться к себе и попытаться выяснить, что, всё-таки, со мной произошло. Я какое-то время шёл вокруг дома. Мои ботинки похрустывали гравием. Было холодно, и я сходил обратно, чтобы взять пиджак потеплее. Мэйвис валялась на кровати, ныла и хлюпала носом. С таким же успехом я мог бы находиться за сто миль отсюда.

Я вернулся на улицу, и Джуди заговорила со мной из тени возле дома, до смерти меня напугав. Она сказала что-то непонятное насчёт того, как бегать по воздуху, а потом начала издавать самые невероятные звуки, какие я когда-либо слышал от женщины. Какое-то завывание, сквозь стиснутые зубы, что-то вроде спазмы, от которой её согнуло пополам, и у меня ушло несколько секунд на то, чтобы осознать - она пытается сдержать рыдания. Я подвёл её к нашей машине, усадил внутрь, обхватил руками, прижал её лицо к своей груди и сказал ей - давай.

И она выплеснула. Всю вселенскую скорбь. Плакала как ребёнок. Из-за тысяч вечеринок, на которые её не пригласили. Из-за сотен поломанных кукол. Из-за любви, теряемой десятки раз. Она больше не была Джуди Джона - лицом на голубом экране, в сопровождении духовых и струнных заставлявшей надрывать животы от хохота собравшуюся в студии публику. Плачущая девушка в моих руках. Да, ну и дела. Это то заставило меня задуматься о людях, которые женятся на звёздах большого экрана - этих безвестных докторах, импресарио и сценаристах. Выпадает ли им такое? Отогревать в своих руках беспомощных звёзд? Ореол так ярок, барабаны так грохочут, что вы забываете про то, что они женщины. Женщины в том, что касается слёз. Женщины с хлюпающим носом, с головной болью, лосьонами и страхами. Женщины, которые обжигают пальцы, у которых рвутся бретельки, которые проклинают спустившиеся петли на новых чулках, храпят, когда спят на спине, следят за своим весом, баюкают своих сестричек, потеют в жару, болтают в холод, сморкаются, мечтают о платьях, грустят. А как же иначе. Они - люди и они женщины. И, как людям, им тоже не чуждо это чувство невыносимого одиночества.

Я держал Джуди до тех пор, пока всё это не прошло, пока она не справилась с этим, подавив свои всхлипывания, жадно высморкавшись, отодвинувшись от меня, задрав подбородок, и, как я подозревал, уже начиная на меня злиться за то, что я был там и видел, как это случилось.

Мы немного поговорили. Я чувствовал, что она перестала на меня злиться. Я положил ладонь ей на плечо. Как бы невзначай. Она прильнула щекой к моей руке, а потом, повернув голову, легонько провела губами по тыльной стороне моей ладони. Быстро скользнула в мои объятья, когда я потянулся к ней.

Я помню, как я впервые поцеловал девочку. Кажется, мне было почти тринадцать. Это была традиционная игра. В почту. Ее звали Конни, держалась она очень робко. У неё дрожал голос, когда она сказала - у неё есть заказное письмо для Пола. А я вообще чуть не умер. Девчонки! Бог ты мой! Девчонки! Я был исполнен высокомерного мужского презрения. Но должен был довести дело до конца. Я попался в ловушку. Почта находилась в тёмном конце прихожей. Она дожидалась меня там. Наклонив голову. Я собирался лишь быстро, отрывисто чмокнуть её куда-то там в лицо. Вы помните, как это было? Их аромат? Первое осознание? Эти губы, потрясающе, невероятно мягкие. У вас в голове сложилось некое представление. Девчонки! Жалкие создания. А эти губы взяли ваше представление, основанное на ожесточённом неприятии, подкинули в воздух, и оно приземлилось оборотной стороной кверху, и совсем внезапно возникли сотни тайн, требующих своего разрешения. Из презренных созданий они внезапно превратились в источник всех горячек. Казалось бы, вам не пережить снова этого первого поцелуя. Никогда. Но каким-то образом губы Джуди стали первыми, переворачивающими все ваши представления с ног на голову, так, как это всегда происходит. Сметая всё известное, возводя вместо него череду новых неизвестных величин.

Потом она зашевелилась, вывернулась и ушла. Прочно запечатлев у меня на губах то, чем она была, и намёк на то, чем она могла бы стать. Навсегда. И у меня хватило глупости подумать, что для неё это было бессмысленно, также бессмысленно, как для меня. Слишком много мужской подозрительности. Возможно, слишком часто обжигался. Не осознавая, что импульс должен быть взаимным, чтобы вообще был какой-то импульс. И быть чем-то, что не слишком часто используешь, не слишком часто отдаёшь. Поцелуй. Бог мой, сколькими влажными поцелуями украдкой обменивались в любой из субботних вечеров? Или у вас на кухне, когда вы в последний раз собирали гостей? И как много из них перерастало из поцелуев в ласки в мотеле, кульминацией которых становится акт, достигающий своего непотребства уже только через одну свою бессмысленность? Наверное, я старомоден. Установившийся порядок вещей, ощущение чего-то хорошо знакомого и ограниченность сталкивают вас с края портика, прямиком в презрение и отвращение к самому себе. И если вы едите пищу, приправленную специями, так чего уж там - можно и чашку горячего кофе выпить.

Здесь всё было честно, и она облокотилась спиной о дверцу машины и сказала мне об этом, и сказала, что это конечная остановка на автобусном маршруте, вылезла и ушла от меня. Но не раньше, чем я наплёл что-то маловразумительное насчёт того, чтобы исключить из этого расклада Мэйвис. Зная, когда я это говорил, что это слишком скоропалительно и слишком нелепо. Она один раз оглянулась назад. Бледное лицо поворачивается, выхваченное светом.

Я посидел в одиночестве.

Ну же, будь большим мальчиком, Пол. Веди себя по-взрослому. Ты только что поцеловал знаменитость. Это ошеломило вас обоих- если допустить, что она не играла. (Я знаю, что не играла! Я это знаю!) Вы оба расстроены тем, что произошло с Уилмой. (Нет. Мы расстроены другими вещами. И мы можем стать ответом друг для друга, потому что я знаю, что мы хотим одного и того же.) И обстановка тут сумасшедшая. Среди таких декораций тянет на глупости. (Хотя то же самое случилось бы и во время прогулки на пароме за десять центов, и в общественном парке, и на пикнике, и на балконе. В точности то же самое, стирающее всё, что происходило до настоящего момента.) А ты неисправимый романтик, Пол. Всегда выискиваешь верёвку из волос, свисающую с высокой каменной башни, всегда готов привязать знамя к своему копью. (Но до сих пор всё никак её не находил. Всегда высматривал не в тех башенных оконцах. Наряжался не в тот цвет.) А она девушка занятая, и на следующей неделе, повстречав тебя на улице, в какой-то момент посмотрит озадаченно, а потом, быть может, вспомнит, как тебя зовут. (С ней это случалось, так же, как и со мной.) Да и в любом случае, дружище Пол, ты женат и всё это завязано с твоей работой. Ты не бросишь всё это вот так, вдруг, из-за того, что тебя угораздило жениться на той женщине, которая, временами может быть редкостной дурой. (Глупой, злобной, неглубокой и фальшивой. Слишком эгоистичной, чтобы стать матерью. Предсказуемо неверной - если этого ещё не произошло, значит, скоро произойдёт. На женщине, которую ты интересуешь только в качестве кормильца.) Так что брось ты это, Пол. (А что если ты не можешь? Что если это не подвластно твоей воле?)

Всё равно брось.

И тут пришла Мэйвис, застав меня врасплох, и увидела, о ком я собирался с ней поговорить. Она повернулась и ушла прочь. По крайней мере, она перестала реветь. Она ушла прочь. Мне хотелось выскочить из машины, нагнать её в три шага и изо всей силы огреть по затылку. Потом я задался вопросом - скольким людям приходят в голову такие безумные мысли. Например, по дороге сюда, когда мы поссорились, я всё посматривал на кабины встречных грузовиков. Один резкий поворот руля. Как часто такое происходит? Машина перестаёт слушаться руля. Жена всё ноет, и ноет, и ноет. Мужчина сидит, ссутулившись, вцепившись в руль. Так что, возможно, во многих случаях нытьё успевает смениться коротким вскриком, прежде чем раздаётся взрывной хруст, после которого следуют протяжный скрежет, лязг, и оба умирают, охваченные безумием.

Да, я хотел поговорить с ней, и я собирался поговорить с ней. И ей бы не понравилось то, что я собирался ей сказать. Потому что, независимо от Джуди, независимо от того выиграл я, или проиграл, или сыграл вничью, или мне засчитано поражение за неявку, с меня достаточно. Достаточно Мэйвис, "Манхэттен Менеджмент". У меня возникло фантасмагорическое видение в духе Дали. Я сидел в большом жестяном корыте посреди пустыни, и меня дочиста отскребали большой щёткой, изнутри и снаружи. Потом мозги извлекут из белой пены, аккуратно прополощут в родниковой воде, и вставят обратно в черепную коробку.

Пружина заводилась, и колёсики нацеливались в другом направлении. Никаких дорожных знаков не было. Я провёл там много времени наедине с собой. Когда я вышел из машины, я чувствовал себя скрюченным и оцепенелым, как будто провёл долгое время под напряжением. Я наблюдал, как горы начинают проступать в первых серых просветах воскресного утра, когда услышал крики. Все огни снова зажглись, затмив собой утро. Я поспешил к воде.

Они достали её. Стив и полицейский приподняли её и вытащили из лодки. До этого завернули её в брезент, но они действовали неуклюже и уронили её, так что она голая выкатилась из-под своего покрова. Я посмотрел на это тело и решил, прямо там, что совершенно не предрасположен к некрофилии. Объективно я сознаю, что это было роскошное, соблазнительное тело. Но оно было совсем, совсем мёртвым, и я повернулся к нему спиной и услышал, как Джуди кричит им, чтобы они её накрыли. Я знал, что она испытывает те же чувства, что и я.

Чиновники приступили к своим обязанностям и прогнали нас с причала. Лодки стали поворачивать домой, к женщинам, которым предстояло власть посмаковать этот лакомый кусочек.

Слушай, Хелен, я только что узнал - там такие вещи творились. Натуральные оргии. Все эти городские, которые скачут в чём мать родила. Готов поспорить, что без наркотиков тоже не обошлось. Вообще-то, про мёртвых или хорошо или ничего, но я могу тебе сказать, Хелен - мне уж точно не жаль, что весь этот сброд перестанет сюда таскаться. Надеюсь, что дом достанется каким-нибудь действительно симпатичным людям. Знаешь, эта Джуди Джона тоже была там. Если осенью она снова появится в передачах, я запрещу детям на неё смотреть. Я собираюсь написать её спонсору. Я так скажу, Хелен, - если человек не живёт достойно, у него нет никакого права выступать перед публикой.

Я оглядывался вокруг, отыскивая Джуди, но не мог её найти. Я догадался, что она ушла в свою комнату. И направился в сторону кухни, со смутными мыслями о горячем кофе, и уже прошло некоторое время после того, как нашли тело, и мир уже наполнился мутноватым дневным светом, когда всех нас собрали в просторной гостиной. Мистер Фиш собирался сказать нам несколько слов.

Наверное, я глазел на Джуди, как изнемогающий от любви щенок. Мне хотелось выяснить, как она выглядит при дневном свете. Мне хотелось знать, что она любит на завтрак, как долго ей принадлежит этот поношенный свитер, какие книги она читает, от чего она плачет, какой размер туфель она носит.

И тут я услышал, как Фиш говорит что-то дикое. Я уставился на него, и в конце концов до меня дошло. Не несчастный случай. Не просто утонула. Не фатальное сочетание: алкоголь, темнота и вода озера. А дыра у неё в затылке.

Так что, вместо скандального происшествия по пьяной лавочке, мы имели громкое убийство. Ничего себе! Я разом задумался о миллионе вещей, соотнося всё это с работой, которую я пытался делать. Воздействие на рынок? Какие утверждённые рекламные акции будет теперь в дурном вкусе? Кто теперь будет всем заправлять?

Нас предупредили, чтобы мы не уходили далеко, ввиду предстоящего приезда более крупных чинов. Я уступил ключи от своей машины полицейскому. Ноэль Хесс откололась от компании. Народ начал бесцельно слоняться вокруг. Другой полицейский разговаривал с Джуди. Я всё придумывал подходящий повод, чтобы прервать их и увести её туда, где мог бы с ней поговорить. Просто поговорить. Просто смотреть на неё. Она чем-то рассмешила полицейского. Позади Джуди я видел Мэйвис, уже не плачущую, с лицом, неприятно распухшим от слишком обильно и слишком долго проливаемых слёз. Мэйвис выглядела потрясённой и разгневанной.

Я увидел, как это начиналось, и сначала не понял, и подумал, что это какая-то игра в дурном вкусе, а потом, когда я понял, что должно произойти, увидел, как Джуди тоже повернулась и тоже стала смотреть, в какой-то момент у меня возникло ощущение, что я стою по шею в клее, не в силах пошевелиться или заговорить. Это происходило как на замедленных кадрах. Жуткое замедленное движение, сопровождающееся поблескиванием меди, и ничто на свете не в силах было его остановить. И не остановило.

Потом полицейский и я бросились туда, в один и тот же момент. Слишком поздно.

Слишком поздно. Я увидел поблёскивающую синюю дугу, услышал звук удара, лицо запрокинулось, стало застывшим и отсутствующим на какой-то момент перед падением. И все мы, находившиеся там, в какой-то момент живая картина, нечто застылое, с воспоминанием о крике, запёкшимся на высоких стенах, и отворачиваясь, чтобы не смотреть, я увидел глаза Джуди, обращённые на меня, ясные, настоящие и хорошо знакомые, и сделал полшага к ней.

Молодой доктор опустился на колени. Я увидел его лицо, когда он посмотрел вверх. Для них это всё едино. Они всегда встречаются с одним и тем же противником, хотя он может рядиться в разные маски. Это противник, который всегда побеждает. И доктора, эти бойцы, выигрывающие время, должны иметь закрытые лица.

Конечно же, всё было кончено, и ничто уже не будет таким, как прежде.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ (ДЖУДИ ДЖОНА -ДО ТОГО)

ФОТОГРАФ всё требовал какого-то особенного выражения лица на снимке, которому предстояло стать частью торжественного мероприятия, а когда всё закончилось, я прошла по Мэдисон-стрит до 46-й, с таким ощущением, как будто по моему лицу провели губкой. Я говорила себе, что таким образом сохраню молодость - может быть. Мышечный тонус и всё такое.

Хильда улыбнулась, сказала, что Уилли один, и что я могу пройти. Он встал из-за своего голубовато-серого стола, потрепал меня по плечу, посмотрел на меня с озабоченностью семейного доктора и усадил в кресло.

- Джуди, клянусь, ты выглядишь на девятнадцать.

- Старый добрый Уилли. Парень моей мечты. - Ростом Уилли - метр с кепкой. У него отсутствие волос, двадцатый размер шеи, и пара больших мягких влажных карих глаз, как у обиженного сеттера. Несколько поколений назад он сочинял песни, репризы и номера с "мягкой чечёткой" для сети театров Кейта. Теперь заделался импресарио. У него бойцовский характер и острый ум. А ещё он остаётся честным, насколько может, и до сих пор сохраняет самоуважение.

- Я буду краток, Джуди. Карлос и Джейн хотят уйти. Пойми. Они хорошие ребята. Я могу их удержать. Ты это знаешь. Они останутся, как миленькие. Но, похоже, для них это неплохой шанс.

- Отпусти их, Уилли. Хотя, нет. Я поговорю с ними. Я сама это сделаю. Они молодцы. Они должны иметь собственное шоу.

Он откинулся назад и сцепил пальцы на своём брюшке.

- Я знал, что ты это скажешь, но не хотел этого. Если бы ты вела себя пожёстче...

- Так же жёстко, как ты, Уилли?

- Мы не тем занимаемся, детка. Мы оба. Но если правильно взяться за дело, у меня найдутся люди. Вместе мы сможем поставить что-нибудь такое, что сразит их наповал.

- Мы с тобой не первый день знакомы, Уилли. Думаю, тебе лучше высказать мне всё напрямик. Думаю, тебе лучше перестать дурачить Джуди. По-моему, уж это-то я заслужила, Уилли.

Он поигрывал жёлтым карандашом.

- Ладно. - Он поднял карандаш. Написал пять имён. Подвинул листок бумаги ко мне. Я прочитала имена, кивнула. Он сказал:

- Это были громкие имена. В 1951-ом. Собственные шоу. Отличные рейтинги. Куча бабок. Эти проклятые СМИ поедают тебя. Вот на что это похоже: предположим, человеку понравилась маринованная свёкла. Ну, жена и потчует его маринованной свёклой два раза в день в течение года. А что потом? Он видеть больше не может эту свёклу. На радио ты бы ещё продержалась. Со скрипом, но продержалась, при наличии сценаристов. Но в этом чёртовом ящике тебя и видно и слышно. Сколько времени выходит Джуди-Тайм? Больше ста недель. Спрос на билеты в студию показывает всё точнее рейтингов. На него там и ориентируются. Где они, эти пятеро из списка? Один поёт в Париже, за копейки. Другой работает на радио, передаче, выпускаемой за счёт станции, в Чикаго. Ещё один - в казино, в Бразилии, Бог ты мой. А остальные двое могут найти себе работу, но для них это недостаточно хорошая работа. Они думают, что по-прежнему на коне, но они мертвы. Эта штука поедает тебя, и чем выше ты забрался, тем больнее потом падать, потому что... если уже резать правду-матку, как ты просила... людям осточертело на тебя смотреть. Маринованная свёкла.

- Ещё один сезон, Уилли?

Он покачал головой.

- Очень сомневаюсь на этот счёт. Ты могла бы сколотить шоу. Выставить его на рынок. Попробовать найти кого-нибудь, методом "тыка", и это съест все твои финансы, прежде чем ты найдёшь какого-то спонсора. А скорее всего ты его не и найдёшь. Словом, пора уходить.

- А как насчёт шоу в другом жанре? Комедии положений.

- Я знаю, что у тебя бы получилось. Знаю, что хорошо получилось бы. Но это страшно рискованная затея. Взгляни на это вот с какой стороны: а зачем рисковать? Ты добилась успеха. Что-то откладывала. Сколько ты заработала на жизнь за последнее время?

- Не так уже много, Уилли. Совсем немного.

Он резко перегнулся через стол и схватил меня за руку. Я вздрогнула от неожиданности. Голос его стал хриплым.

- Послушай, Джуди. На правах рекламы. Переключись на Уилли. С виду неказистого, зато лёгкого в общении. У меня теперь никого нет. Мы можем обосноваться, ну, скажем, в Коннектикуте. Бог ты мой, трава. Деревья. Я смогу заменить одно другим. Я имею в виду, тебе не обязательно меня любить. Возможно, это будет не так уж просто. Но мы говорим одинаково. Мы думаем одинаково. Мы могли бы сделать так, чтобы это работало.

Я просто не знала, куда деваться от этих карих глаз. Но ответ он прочитал на моём лице. Он отпустил мою руку. Сокрушённо проговорил:

- Ладно, попытка не пытка.

- Я сожалею, Уилли. Действительно сожалею. Я хотела бы, чтобы это было возможно.

Он улыбнулся.

- Я тебе верю.

Он встряхнулся, как толстая собака, вылезшая из ручья.

- Так что там за история с этой Феррис?

- Она хочет, чтобы я приехала туда. Говорит, что просто собирает нас повеселиться. Но дала мне знать, что там будет Дорн. И менеджер продаж, Докерти. И Стив Уинсан.

- Вот что я тебе скажу. Избавься от Уинсана. В данный момент это роскошь. Послушай, девочка. Мой тебе простой совет - ни к чему не обязывающий - не суйся туда. Потому что там тебе не сделают никакого предложения. Я это чую. Это мясорубка.

- Я тоже так думаю. Вопрос лишь в том, как она это сделает.

- Эта женщина - садистка. Она получает сексуальное возбуждение от того, что давит людей, как клопов. Тебе нужно поехать туда с особым настроем. Тебе нужно поехать туда, говоря самой себе: мне совершенно наплевать. Ты сможешь это сделать?

- Я смогу это сделать даже не притворяясь, Уилли. Я просто... чертовски устала. Мне кажется, я хочу мясорубки.

- А что ты потом станешь делать?

- Уйду, Уилли. Избавлюсь от барахла. Нагружу фургон и отправлюсь на запад. Перекрашу волосы в чёрный цвет, чтобы на меня не пялились. Мне нужен домик в горах, за двадцать миль от любого жилья, с ручьём на заднем дворе и берегом, поросшим травой, где можно прилечь, и стопка книг, в которые нужно вгрызаться. Сложных книг. Есть вещи, которыми я хочу заняться. Изучить созвездия. Научиться готовить. Знаешь, я умею только жарить. Мне хочется просто побездельничать, Уилли, ходить на прогулки и превратиться в самую заурядную Джейн Джоунс.

- Возьми меня с собой.

- Мы это уже обсудили, Уилли, - проговорила я, улыбаясь.

- Ладно. Слушай, Джуди, не позволяй этой сучке достать тебя. Не делай резких движений. Докерти я не знаю. Этот Уоллас Дорн - полный нуль. Стив встанер на твою сторону, просто чтобы спасти гонорары, который он с тебя имеет, но он ни черта не сможет сделать. Не позволяй ей уязвить тебя. Она из тех, кто попросит тебя сбацать какой-нибудь номер задарма, на потеху гостям. Если это так, то у тебя появилась головная боль.

- Зверская головная боль.

Я попрощалась с Уилли. Я отправилась повидаться с Карлосом и Джейн. Они держались робко и виновато, всем своим видом показывая, до чего им стыдно. Но я без труда разглядела радость и волнение, когда сказала, что они свободны. Тогда они наперебой заговорили мне про свой шанс. Это звучало заманчиво. От этого я почувствовала себя старой. От этого у меня появилось чувство, что я никогда уже больше не смогу испытать такое воодушевление по поводу чего бы то ни было.

В пятницу утром я собрала вещи, позвонила в гараж и велела подать белый "Ягуар". Когда я высунулась из окна и посмотрела вниз, он был припаркован у фасада, и Хорас, привратник, разговаривал со служащим гаража, который отцеплял свой маленький служебный мотоцикл от заднего бампера. "Ягуар" смотрелся великолепно на утреннем солнце. Сверху, из окна, он походил на катер. Я отнесла вниз две сумки, и Хорас помог мне уложить их в машину, одну - в крошечный багажник, другую - в свободное ковшеобразное сидение рядом со мной. Для Хораса я - сорви-голова. Я спрашиваю его, какое сейчас время, и он беспомощно посмеивается. Это очень утомляет.

Пока я ехала на север по парковой дороге, я воображала, что всё закончилось и это - первый этап моей поездки на запад. Но мне так и не удалось настроить себя на соответствующий лад. Потому что, решила я, автомобиль - часть антуража. Часть того, что я хотела оставить. Я любила его, любила за то, что он идеально слушался руля, но он был чуть излишне броским для того настроения, в котором я собиралась пребывать. И недостаточно вместительным для девушки, чтобы увезти всё, что она пооставляла в бескрайнем мире. При всём его великолепии, чувствовалась в нём какое-то фанфаронство. Тоже чуточку чрезмерное.

Итак, это будет мясорубка, а мне совершенно наплевать.

Или не наплевать?

Хесс отправил мне по почте карту с пометками, чтобы я не плутала. Стив вылезал из машины, когда я заезжала. Хижиной это было называть нельзя. Скорее это походило на аванпост Организации Объединённых Наций. Мы со Стивом немного поговорили о делах.

Каждый раз, когда я с ним разговариваю, я вспоминаю, как мне пришлось его осадить. Да, это народ такой. В городе их пруд пруди. Эдакое панибратство с распусканием рук. Я съездила ему по морде. Ох уж это внимание общественности. Бесконечные слухи. Смешки и ухмылочки. Взять хотя бы эту Джуди Джона. Ох ребята, это просто секс-бомба. Грязные типы, которые чувствуют себя королями в барах, когда могут бросить на тебя эти задумчивый плотоядный взгляд и причмокнуть губами, тем самым вешая на тебя ярлык доступной женщины. Достаточно доступной, чтобы другие грязные типы, услышавшие их, стали тебя домогаться. Ты ставишь их на место шлепками, но самолюбие не позволяет им признаться в этом перед собратьями из баров. Тогда они добавляют и себя к мифическому списку ваших любовников. Так происходит с любой видной девушкой из шоу-бизнеса. Нам всем приходится терпеть одно и тоже. Редко, очень редко попадаются те, кто пытается, прожить на ангажементы, полученные в коктейльных залах. И, пытаясь это сделать, с треском вылетают из бизнеса. Девушки из крошечных экспериментальных театриков, которые заканчивают тем, что называют себя моделями и оклеивают город объявлениями с загородными номерами телефонов. И собирают фотографии экс-президентов. К тому времени, когда они доходят до Гранта, их ещё можно застать на прежнем месте. Но к тому времени, когда они добираются до Гамильтона и Линкольна, они меняют район дислокации. На Хуарес или Трой. Милуоки или Бейкерсфилд.

Но миф не умирает, хотя я бы не сказала, что Стив клюнул на него. Я бы только сказала, что он из тех, кто всегда машинально делает пробный заход. Хотя ему редко так достаётся. Ему пришлось завернуть кубик льда в салфетку и приложить к губе. Бедный малый.

Он провёл меня вокруг дома. Я видела, что у него мандраж, несмотря на всю его напускную самоуверенность. Уилма, Хессы и Гилман Хайес были на террасе. Хайес кивнул мне со своим обычным холодным презрением. Я три раза встречалась с ним. Началось у меня с резкой неприязни, и с каждым разом он нравился мне всё меньше. Но мужик он здоровенный. Ему бы в картины на библейские сюжеты. На древнеримскую арену, со щитом, мечом и этими металлическими штуковинами вокруг бицепсов. Все его нахваливают. Я видела одну из его работ. Переплетение чёрных линий- наподобие кованой ограды после торнадо - с какими-то большими бесформенными предметами на заднем плане. У неё и название имелось. "Возвращение на круги своя". Я бросила на эту вещь восхищённый взгляд, потому что владелец страшно ею гордился. Но для меня она ничего не значила. Может быть, это и хорошо. Это одна из вещей, книги о которых я захвачу с собой.

Комната мне досталась шикарная, погода стояла прекрасная, так что я быстренько натянула свой купальник и потрусила вниз, к двум большим причалам. Хайес распластался на солнце. Вода была синяя. При закрытых от слепящего солнца глазах у меня было такое чувство, что Уилма, со своей террасы, наблюдает за мной, мысленно облизываясь.

Я так сосредоточилась на том, чтобы оставаться настороже, что вроде как стала слепа к происходящему вокруг меня. Стив, Хайес и Хессы, чета Докерти и Уоллас Дорн были всего лишь частью декорации. Кажется, я кивала и говорила всё к месту, но при этом ощущала присутствие Уилмы, как мышь ощущает присутствие кошки.

Я стала восприимчива к людям лишь когда мы пообедали, и меня втянули в игру в слова с Полом Докерти и Уолласом Дорном, пока Мэйвис Докерти танцевала с Гилманом Хайесом, а Стив с Уилмой с азартом резались в кункен. Уоллас Дорн, всякий раз, когда подходила его очередь, очень долго раздумывал над ходом. Я сидела, курила и слушала латиноамериканскую музыку, пока Рэнди суетился вокруг, словно невеста на выданье под вечер. Ноэль Хесс, мягкая, меланхоличная, исполненная созерцательности и хорошенькая, отправилась спать. Она представлялась мне игрушкой, вроде той, которая у меня когда-то была. Девочка-клоун, стоящая на барабане. Её нужно было заводить. Она всё кружилась и кружилась, а из барабана звучала музыка. Потом я завела её слишком туго и пружина лопнула. И больше ни музыки, ни кружения для Ноэль. Рэнди сломал её пружину. Это грустно. Такое случается. Так реагируют женщины определённого склада. Другая бы собрала вещи и ушла. Или проломила бы ему череп. Но такая как Ноэль будет сидеть со сломанной пружиной. Я скорее из разряда тех, которые проламывают череп.

Я наблюдала за Мэйвис Докерти. Её танец так и напрашивался на какое-нибудь медицинское определение. Пол Докерти сидел слева от меня, изучая доску для игры в слова. Как это там называется? Эпатия. Да. Именно это я тогда и испытывала. По отношению к Полу. К милому, большому, приличного вида человеку с очень глупой дамой. А вышеупомянутая дама попала под обаяние Уилмы. У меня было такое чувство, что они в своё время смогли бы придти к более или менее сносному браку. Но Уилма твёрдой рукой направляла его на рифы. Вероятно, используя Хайеса в качестве одного из рифов. Возможно, на какой-то стадии в прошлом Пол встал бы и прервал танец. У него было на то достаточно оснований. Но эту стадию они уже миновали. Так что ему оставалось сидеть и исходить потом. Я видела короткие взгляды, которые он в них метал, говорящие о том, что он нервничает и не знает, что с этим делать. И, возможно, он был близок к той стадии, когда уже ничего не хочется с этим делать. Я увидела, как Хайес в танце увлекает её на террасу. По-моему, Пол не заметил перемены танцевальной площадки. Я увидела, как он оглянулся по сторонам, как его лицо изменилось, посуровело, как он начал вставать. Я быстро протянула руку, остановила его и кивнула в сторону террасы. Он посмотрел сквозь стекло и увидел их. Он немного успокоился, когда увидел их. Потом он посмотрел на меня. С благодарностью. Я состроила ему гримасу - мол, всегда рады помочь.

Дорн разбил нас обоих в пух и прах, и нам пришлось раскошеливаться. Мне захотелось свежего воздуха. Пол удивил меня, спросив - нельзя ли ему пройтись со мной. Мне не хотелось становиться частью одного из этих гамбитов с супружеской ревностью, но я сразу почувствовала, что у него на уме нет ничего такого.

Мы спустилась на причал и он перевернул мокрую циновку, чтобы мы могли посидеть на сухой стороне. Есть какая-то странная интимность в ночном сидении под звездами. И у меня всегда развязывается язык. Я собиралась всё время сохранять бдительность, и вдруг стала болтать о том, что устала. Он был как раз тем человеком. Надёжным, доброжелательным. Из тех, кто всегда меня обезоруживает.

В своё время подвыпивший психоаналитик рассказал мне, на вечеринке, на чём всё построено у Джуди. Он сказал:

- Твоя разноплановая эмоциональная жизнь, дорогая - результат того, что ты бродишь по миру в поисках отца, которого у тебя никогда не было. - И это было достаточно верно, чтобы подвести меня к осознанию самой себя. Достаточно верно, чтобы меня остудить.

Так что именно Полу Докерти я излила свою душу. Я слишком много трепалась. Было уже поздно. Мне стало стыдно, так что я встала и начала кривляться, изображая своего Детку Джона, Бостонского Мясника.

И что делает он? Он хватает меня за руку, встряхивает и говорит, что я ему нравлюсь. Не знаю, как мне удалось уйти причала не разревевшись. Я с застывшим лицом пожелала всем спокойной ночи, проходя через большой зал, затворила дверь, аккуратно уложила себя поперёк кровати и сказала - давай. Но ничего у Джуди не вышло. Никаких слёз. Ну что ты будешь делать с такой девчонкой?

Я знаю, что я с ней сделала. Я хорошенько умыла ей лицо, почистила ей зубы, одела её в пижаму, и уложила в кроватку. Я выдавила из-за себя один приглушённый, никуда не годный всхлип, а потом заснула.

Один сон был совершенно потрясный. Как говорится, знаковый. Они вытолкнули меня к камерам. К каким-то экспериментальным. Не к тем, к которым я привыкла. Никаких операторских кранов, никаких тележек "долли". Комната, по форме напоминающая внутренности улья, и вся нашпигованная объективами камер. И все обращены на меня. Я попыталась произнести слова роли, и когда я их проговаривала, мне мешало эхо. Я танцевала, а никакой музыки не было. Потом, совсем внезапно, я оказалась в кабинете Делси, стояла и орала на него - мол, я никогда не была сильна в импровизациях, мне не нравится эта его новая затея, а он просто улыбался мне, выпучив глаза под этими своими толстыми линзами. И говорил мне, что всё получилось в лучшем виде, что бы я ни думала. Я спросила его, что он имеет в виду. А он говорит - посмотри себе под ноги. Я опустила взгляд, и оказалось, что пол его кабинета сплошь покрыт новеньким линолеумом, как на кухне. В большую клетку. А в каждой клетке - фотография меня, голой, в цвете. Тут я внезапно осознала, что он меня надул. Они вообще не выдавали всё это в эфир. Зато каждая камера захватывала один квадрат линолеума. Так что я ему теперь была ни к чему, потому что камер было достаточно, чтобы охватить весь его кабинет. От стены до стены. И он проговорил голосом, который отдавался эхом:

- Присмотрись повнимательнее. Они двигаются. Присмотрись повнимательнее. Они двигаются. Присмотрись повнимательнее...

И тут я проснулась, солнце уже вышло, а сердце моё, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

Я съела сытный завтрак, искупалась, а потом занялась обычной разминкой на причале, пока остальные играли. В разгар тренировки я обнаружила, что Пол наблюдает за мной с явным одобрением. Я также заметила, что он начал пить с утра пораньше. Мэйвис, казалось, нарочито его игнорировала. Она то и дело взвизгивала, хихикала и красовалась, пока Хайес учил её кататься на водных лыжах. В купальном костюме она была очень даже ничего. Я спрашивала себя - очень ли сильный скандал разгорелся между супругами Докерти, после того, как за ними затворилась дверь.

Наверное, если бы Пол бросал на меня плотоядные взгляды, или даже просто украдкой на меня пялился, я бы тут же бросила упражнения. Но большой увалень просто уставился на меня с такой теплотой и задумчивым одобрением, что я даже прибавила несколько упражнений, которые я обычно не выполняю. Эх Джуди Джона, старая ты эксгибиционистка.

Во время крокета я увидела, как выпитое начинает сказываться. Не то чтобы он один выставлял себя дураком. Была одна крайне неприглядная сцена, когда Уилма тюкнула Рэнди деревянным молотком. А у Стива с Ноэль появилось это выражение глаз. А Гилман Хайес поиграл мускулами, как на рекламе оздоровительных средств. А Уоллас Дорн - он всё время дурак. Бедняга Пол всего лишь честно напился. И его всё больше развозило.

Когда он исчез, уже не в состоянии что-либо есть, я поискала его и нашла в углу гостиной, сидевшего, словно наказанный ребёнок, облизывая губы и судорожно сглатывая, с не очень сфокусированным взглядом.

- А ну-ка встали, детка, опа! - сказала я. Я взяла его за руку и, потянув кверху, поставила на ноги. Он был тяжеленный.

- Ну, а теперь пошли. Одной толстой ножищей, потом другой.

- А где все? - проговорил он, ещё не отойдя до конца от горячки коллективного времяпровождения.

Я провела его по коридору к их комнате и уложила на кровать. Стащила с него туфли и укрыла его одеялом.

- Очпризнателен, - проговорил он. - Очпризнателен.

Я посмотрела на него. Вот бедняга. Попал не свою лигу. Где ничего не разобрать. И совсем растерялся.

- Бедный старый медведь, - сказала я, импульсивно наклонилась к нему и легонько поцеловала в губы. А потом вышла и затворила за собой дверь.

Я спустилась и загорала до тех пор, пока не решила, что с меня достаточно солнца. Стив и Ноэль исчезли за удалённым островом в одной из лодок. Это тоже было очень грустно. Всё было грустно. Я вгоняла себя в депрессию. А то, что не было грустно, было гадко. Джуди-Моралистка.

Я думала о старых временах, местах, куда меня в своё время забрасывало. Те ребята, конечно, были достаточно необузданными, несуразными, а в некоторых отношениях, изрядными паршивцами. Тут тебе и распальцовка. И "розочка" из разбитой бутылки. Могли устроить дебош, поколотить зеркала. Соблазняли глупеньких маленьких девчонок, обалдевших от музыки. Баловались "травкой", поворовывали выпивку и занимались петтингом с женой хозяина того самого заведения, в котором мы выступали.

Но, при всём при том, они хоть что-то делали. Они сочиняли музыку. Выводя на трубе немыслимые пассажи под частые удары этого большого барабана. Бог ты мой! Сизый дым и люди, выстукивающие по столикам, и эта обезумевшая труба, бесконечно импровизирующая, поблёскивая жёлтой медью, и полузакрытые от восторга глаза. Да, конечно, сорви-головы, пакостники, но хоть что-то делающие. А эти люди пакостили более изощрённо, и при этом ничего не создавали. Они просто подзуживали друг друга палками.

Я пошла к своей комнате. Когда я проходила мимо приоткрытой двери Уилмы, она проговорила:

- Джуди, дорогая.

Я пожала плечами и зашла.

- Привет, Уилма.

- Хорошо проводишь время? - Она сидела на туалетном столике, делая что-то со своими ногтями.

- Шикарно, - сказала я.

- Пожалуйста, сядь, дорогая. Пора нам немного поговорить.

- Ещё бы!

Она скользнула по мне взглядом, словно скальпелем, и снова уставилась на свои ногти.

- Я думала о тебе, Джуди. Пыталась отыскать кое-какие ответы. Понимаешь, просто из верности, мне бы хотелось иметь возможность снова задействовать тебя предстоящей осенью. Я ненавижу расставаться с людьми.

Мне хотелось сказать ей, что я никогда не осознавала, что я работаю именно на неё. Но я вспомнила о предупреждении Уилли, так что я просто села.

- Я тут размышляла над тем, что в своё время сделало тебя такой популярной. По-моему, теперь я знаю. Ты - очень недурна собой, Джуди. В твоём лице есть определенная чувственность. И у тебя приятный небольшой голосок.

- Спасибо, - проговорила я, несколько мрачновато.

Она подошла ко мне вплотную. Наморщила лоб.

- Юмор, как я полагаю, вещь совершенно непредсказуемая? И действительно есть что-то гротескное и, пожалуй, забавное, в привлекательной девушке, которая паясничает и пытается выглядеть как можно хуже, а не как можно лучше. Когда у тебя по лицу течёт что-то клейкое, и всё прочее. И на какое-то время это очаровывает публику. Но это нельзя продолжать до бесконечности, правда?

У меня было что ей рассказать. Ей не помешало бы узнать кое-что про попадание в ритм, расстановку акцентов. Про то, как улавливаешь настрой зрителей, и когда нужно - играешь сдержанней, когда нужно - добавляешь красок. Про то, как работать над шоу, что-то добавляя, что-то выбрасывая, выбирая самое подходящее для себя.

Она отложила свои инструменты и посмотрела на меня в упор.

- Дорогая, тебе придётся посмотреть в глаза тому факту, что ты перестала забавлять публику. Всё, что у тебя было - это определённая эпатажность. Я дала указание Уолласу - попытаться найти тебе замену. Но, видишь ли, лично мне небезразлично твоё будущее. Ты никогда не думала о том, чтобы брать уроки актёрского мастерства?

Я зажгла сигарету и выпустила дым куда-то в её сторону.

- Подожди минутку, сестричка. Я уволена. Ты это хочешь мне сказать?

Она улыбнулась.

- Именно.

- Круто вы взялась за дело, миледи. Круче уже некуда. Но давайте поставим вопрос иначе. Я продавала вам услуги через своего импресарио и через ваше рекламное агентство. Ваше мнение о моём будущем, или отсутствии такового, интересует меня примерно настолько же, насколько и сферическая геометрия. Так что давайте оставим тему личных отношений, хорошо?

- Прости, если я задела твои чувства, дорогая.

- Вы не задели, - сказала я, пытаясь улыбнуться в ответ на её улыбку, но у меня дрожала рука, и я знала, чёрт возьми, что она это видит.

- Мне наплевать, если ты меня презираешь, Джуди. Я просто говорю это ради твоей же пользы. Ты молодая. Ты - в тупике. Тебе нужно начинать думать - как ты распорядишься своей жизнью.

- Я прекрасно распоряжусь своей жизнью.

- У тебя известность того рода, которая ударяет в голову. Вы попадаете в ловушку, веря тому, что люди говорят о вас за деньги. Ты ведь это знаешь, правда?

- С некоторыми это случается.

- Я не хотела делать это через посредника, Джуди. Я думала, что мы сможем поговорить друг с другом по-хорошему.

- Вот мы и говорим.

- Благодаря грамотной раскрутке ты сделалась королевой на день. Этот день явно закончился. Тебе, знаешь ли, придётся с этим считаться.

Я встала. Теперь это уже не называется отступлением. Это называется укорочением линий коммуникации. Мне рассказал об этом большой одноногий морской пехотинец.

- Я ценю все ваши советы, миссис Феррис. Мисс Феррис. Уже не знаю, как там правильнее, с юридической точки зрения. Я могу смотать удочки немедленно, или оставаться до последнего, как вы пожелаете.

- Я бы не хотела, чтобы ты уезжала сейчас.

Я заглянула в эти глаза. Я спрашивала себя - как бы смотрелись её маникюрные ножницы, торчащие из её горла.

- Ещё раз спасибо.

- На доброе здоровье, Джуди.

По-настоящему меня начало трясти только когда я добралась до своей комнаты. Даже если мода на Джуди прошла, одного у меня всё-таки не отнимешь: гордости за то, что я - мастер своего дела. Исполнитель. Профессионал. И, чёрт бы её побрал, она взялась именно за это. Четырнадцать лет шоу-бизнеса ничего не значат. Я была девчонкой, в которую кидались чем-то клейким, для эпатажа. Возможно, все так думали. Чёртова баба! С этой своей ядовитой приторностью, прицельно вышибает из под тебя твою главную опору. Ну что же, она сильно меня расшатала. Так что моя опора в нескольких местах дала трещину. Но я устою. Мне всегда это удавалось.

Но я проведу долгие часы, обдумывая, как её убить. Уроки актёрского мастерства! Боже ты мой. Стань ивой. Стань дымом, поднимающимся над огнём. Изобрази грустного кузнечика. Я встречусь с Уилли и снова сколочу шоу, и найду спонсора и затолкну это шоу ей в глотку.

Но...

Я сидела на кровати и смотрела на свои руки. Я сидела, и у меня было такое ощущение, что она отравила меня. Какой-то гадостью. Чем-то таким, что попадает в кровь. Это ослабляет рефлексы, размывает надежды, притупляет гордость.

Я собиралась переодеться. Вместо этого я надела халат и снова отправилась на улицу. Мне хотелось виски с содовой, которое походило бы на кофе глясе. Мне хотелось кулачной драки. Мне хотелось сделать широкий жест. Любого рода.

Ночью мы плескались в озере. Потом они сбросили свои купальники, выключили свет и совсем расхрабрились. Стив называл меня трусихой. Я сказала ему, что избавилась от ребяческих замашек, когда вышла из детского возраста. Я рассказала им про Хэша. Про то, как все мы въехали на поезде на Пенсильванский вокзал, и Хэш заключил со мной пари. Он поставил сто двадцать долларов. Он должен добраться от поезда до такси совершенно голым. Он наделал немало шуму, когда вихрем пронёсся по станции, с чемоданом в одной руки, с сумкой на колёсиках- в другой. И ему бы это удалось, но он поскользнулся босой ногой и, падая, ударился головой. Его оштрафовали на сто долларов. Я сказала им, что любой сможет так плавать, имея к тому предрасположенность. Но нужно обладать иным складом ума, чтобы рассекать по Пенсильванскому вокзалу в чём мать родила.

Рэнди, Уоллас, и я остались на традиционалистских позициях. Я плавала на безопасном расстоянии. Рэнди, кажется, стоял на причале. Много смеха, плескания и игр. До чего весело на лоне природы! Я спрашивала себя - о чём думают психи. И окуни. Я, хотите верьте, хотите нет, думала о том, как приятно было бы, если бы подругу Уилму отнесло к ручью на оконечности озера, а потом по реке в открытое море.

Так что, когда из криков что-то стало понятно, и я внезапно осознала, что случилась беда, подплыла к причалу, забралась на него и обнаружила, что Уилма исчезла, у меня возникло ощущение ночного кошмара. Как будто моё желание оказалось слишком сильным. Чувство вины. Я надела халат. Ну, давай, Джуди. Ты ведь комическая актриса. Отмочи что-нибудь смешное.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ (СТИВ УИНСАН -ПОСЛЕ)

ЕСТЬ такой старый, не настолько уж смешной голливудский анекдот про двух руководителей студии, которые идут по улице, пытаясь придумать хороший эпизод для запущенной в производство картины. Каждый раз, когда у одного из них возникает идея, он изображает её в лицах, жестикулируя. А второй грустно качает головой. Из окна какого-то офиса спускают вниз сейф. Верёвка рвётся. Сейф обрушивается на одного из двоих администраторов, оставляя от него мокрое место. Второй смотрит на эту сцену с выпученными от ужаса глазами, а потом вопит:

- Слишком страшно, Сэмми! Нам это не подходит!

Вот так же было и со мной. Генератор идей. Когда я стоял на причале и думал о том, что нужно позвать Уилму, вернуть её. Слишком страшно, детка. Нам это не подходит. Не слишком удачный пиаровский ход. Публика на такое не клюнет.

А потом ночь стала громаднее и чернее. Холмы стали старше. Небо отодвинулось дальше. Озеро стало глубже и темнее. Я поёжился. Вы живёте в месте, в котором полно электрических лампочек, хрома, бифштексов с кровью и настольных состязаний. Но когда вы умираете, вы умираете в том месте, где горы и небо, земля и огонь, звезды и море. Я чувствовал себя совсем крошечным. Мне не нравилось это чувство. Я чувствовал картонным человечком на причале, которого кто-то собрал из игрушечного набора, в первый раз смотрящим на реальный мир.

До того момента у меня был шанс побороться. Возможно, я сумел бы вывернуться и спасти свою шкуру, сохранив по крайней мере одного из трёх ускользающих клиентов. И этим одним должна была стать Уилма. По крайней мере, воздействуя через Рэнди, при том, что на него будет воздействовать Ноэль, я вроде бы как получал наибольшие шансы там. Я стоял и видел воображаемый офис в почти что первоклассном отеле, и себя в этом офисе на совсем недурном окладе, ломающим голову над тем, как пополнить список гостей почти что первоклассными людьми, осколками аристократии и техасцами, которые ни в чём не разбираются, и пытаясь пропихнуть свой брэнд в какой-нибудь материал этих больших отзывчивых борзописцев, которые готовы распять свою старую добрую матушку, если за счёт этого к группе газет прибавится ещё одна.

А потом это дивное видение исчезло, когда я внезапно увидел, что мне преподносят на блюдечке. Сначала это разожгло огонёк волнения у меня под ложечкой, а потом вырвалось наружу ревущим пламенем. Я почувствовал себя вдвое больше натуральной величины. Вот оно - то самое. Когда они достали тело, мне хотелось поцеловать холодный, как камень, лоб.

Мне придётся проделывать фигуры высшего пилотажа. Мне придётся стать лёгким на подъём. Пока я размышлял, Пол потащил меня с собой, чтобы заняться этим бесполезным нырянием в поисках тела. Я надеялся, что мы не найдём её сразу. Потому тогда её, возможно, удастся бы оживить. Это большой шанс для Стива. Я послушно нырял, но не слишком усердствовал в поисках. Я был слишком занят размышлениями.

Ребята из таблоидов постараются превратить это в сенсацию. Все ингредиенты для этого налицо. Когда тело достанут, окажется, что оно - о ужас! - голое. А в доме полно придурков, которые начнут слишком много болтать. Нужен сюжетец получше того, который нам навязывали. И с высокими чинами, которые за нас возьмутся, нужно будет как-то управляться. Мне предстоит поднатаскать людей, задействованных в новом сюжете и увязать в нём одно с другим. И не подпускать к ним газетчиков, пока у них всё не уложится в голове. Разумнее всего представлялось сказать, что мы все приехали сюда проработать одну идейку относительно нового шоу, выходящего осенью, с Джуди Джона в главной роли. И Хайеса можно как-то сюда пристегнуть. Допустим, декорации, костюмы. Итак, у нас есть менеджер по сбыту, делопроизводитель, ведущий счета клиентов, консультант по связям с общественностью, её бизнес-менеджер. Если правильно повести дело, это может вызывать большой интерес публики к осеннему шоу, вплоть до того, что станет целесообразно снова задействовать Джона. Эпизод с купанием - вот что осложняет дело. Слишком уж это лакомый кусок для бульварных газетёнок. Что мне следует сделать, так это пробраться в её комнату, взять купальник, тайком вынести его, слегка надорвать и бросить в воду. Они, вероятно, будут искать тело кошками. Если мне удастся сделать так, чтобы одна из кошек подцепила купальник, всё обретет более благопристойный вид.

Есть мне удастся спустить всё это на тормозах, если мне удастся сделать так, чтобы им нечего было смаковать, тогда Стив Уинсан станет известен в городе как светлая голова, которая спасла положение. А это означает, что в списке появятся новые люди.

Меня порядком измотало это ныряние. Пол остановил нас, когда прибыли представители власти. Я держался поблизости, чтобы посмотреть, как станут развиваться события. Хотя и порядком замёрз. Потом тот тип, которого звали Фиш, захватил меня врасплох, найдя купальник Уилмы в кармане ее халата. Я сходил к себе в комнату, вытерся, переоделся и спустился обратно, всё это время напряжённо размышляя. Мне хотелось отделить их друг от друга и рассказать, что я придумал. Но Фиш перехватил меня на причале.

- Так как вас зовут?

- Уинсан. Стив Уинсан.

- Очень хорошо, мистер Уинсан. Садитесь вон в ту лодку. Это Уилл Агар. Нужно, чтобы в лодке было два человека, один на вёслах, а другой - на кошках.

- Но...

- Рассчитываем на ваше содействие, мистер Уинсан.

- Мне нужно кое-куда позвонить.

- Я уже предупредил телефонистку, чтобы она не принимала никаких звонков по этому номеру, кроме как от меня, так что вам не стоит беспокоиться на этот счёт. Просто садитесь вон в ту лодку, и Уилл расскажет вам, что нужно делать.

Что мне ещё оставалось? Я сел в лодку. Уилл весь состоял из зубов, адамова яблока и аденоидов. Кто-то крикнул с причала:

- А ты, Уилл, прочеши участок к северу от Бобби.

Кошки были была изготовлены из подручных средств - кусок трубы на толстой леске, к которой в ряд были прикреплены тройные крючки.

Уилл сказал:

- Если застрянет, тяните медленно и особенно не налегая. Если это тело, то оно постепенно всплывёт. Но если пойдёт туго, значит, мы зацепили за дно. Тогда нам придётся освобождать эту штуку.

Я посмотрел в сторону берега, в полном отчаянии. Они выключили несколько прожекторов, свет от которых бил нам в глаза. Я насчитал пятнадцать лодок. Держа за леску, я чувствовал, как труба, подскакивая, волочится по дну, таща за собой крючки. Время от времени мы за что-то зацеплялись. Каждый раз, когда это случалось, я испытывал шок. Уилл перебирался назад, проверял натяжение верёвки. "Опять застряли", - говорил он. Он возвращался по кругу, чтобы её освободить. Я находился в ловушке, не имея никакой возможности узнать, какие показания дают эти чёртовы дураки представителям власти - при том, что весь дом просматривался оттуда, как на ладони. В доме зажглись огни. Время от время я видел людей, сновавших туда-сюда. И иногда они забредали на причал, в одиночку или парами, и смотрели на нас. Уилла нельзя было назвать искромётным собеседником. Томительно медленно проходили долгие часы. Мои руки покрылись ссадинами, пока я тянул шершавую верёвку. У меня не осталось сигарет. Мы заканчивали прочёсывать участок, а потом кто-нибудь говорил нам, куда плыть дальше. Мне так и виделся как-нибудь ночной редактор отдела местных новостей.

- Да, да, Феррис, та самая. На Лейк-Вэйл. А мне наплевать, что вы не знаете, где это. Кто-нибудь знает, где это. Найдите кого-то из этих ребят, что перевозят рыбаков на гидросамолётах. Фотографа я организую. Всё, что нароете, сбросьте по телефону Солу. Он получил всю информацию по ней из морга.

И я боялся, что ещё находясь в этой паршивой лодке, увижу, как замелькают вспышки фотоаппаратов. А я тут всё буду рыбачить. Всё слилось в однообразную молочно-серую массу, когда Уилл негромко проговорил:

- Ну-ка, остановите, мистер Уинсан.

Я спросил его, зачем. Он не ответил. Я обернулся и посмотрел на него. Он глядел на лодку, находившуюся примерно в сорока футах от нас. На одном из сидений лодки стояла керосиновая лампа. В ней сидели двое стариков. Они осторожно вытягивали верёвку, перебирая руками, глядя на поверхность чёрной воды. Несколько мгновений это походило на какое-то старинное живописное полотно. Двое стариков с оранжевым светом на лицах, и мерцающая световая дорожка на воде. Другие лодки остановились. Мир казался совсем недвижным. Я увидел, как что-то тяжёлое, белое всплывает на поверхность, а потом один из стариков вскрикнул, а другой резко подался вперёд, едва не перевернув лодку. Лампа опасно качнулась.

- Вот она, ребята, - раздался надтреснутый старческий голос.

Они расположились бок о бок и принялись втаскивать её. Она перевалилась через борт, белая и грузная, с мокрыми бликами от фонарей, с безвольно болтавшейся головой, с прилипшими чёрными волосами. Я услышал стук, когда она скатилась на днище лодки. Они накрыли её, и мы поплыли к берегу, а другие лодки двинулись за нами следом.

Люди из дома уже спускались вниз. Я сошёл на причал. Большой полицейский и я находились ближе всех, когда два старика подплыли к причалу. Мы опустились на колени, потянулись к ней, когда они, поднатужившись, её приподняли. Мы взялись за неё. Бог мой, она была тяжёлая. Казалось, что она весит как две женщины, с этим брезентом, небрежно намотанным вокруг неё. Полицейский споткнулся и почти сел на ягодицы, а я не смог удержать эту тяжесть, как ни старался. Все, что осталось у меня в руках - это край брезента, а сама она выкатилась, обмякшая. При свете она была какого-то странного цвета. Один глаз был открыт. Другой закрывали её чёрные волосы, мокрые, спрятавшие пол-лица. Мы стали неуклюже возиться, снова накрывая её, и я услышал, как Джуди Джона крикнула, чтобы мы сделали это поскорее.

Я забыл было про охватившее меня ранее чувство чрезмерной близости к реальности, а то, что произошло, снова его вызвало. Была какая-то непреложность в этой безмолвной фигуре. Её нельзя было прогнать. Нет таких ламп, которые можно потереть, нет таких заклинаний. Она находилась там, неоспоримая и мёртвая.

Комната. Они подвели меня к дверному проёму. Какая-то незнакомая женщина подвела меня к дверному проёму. Стоял резкий запах цветов. Она слегка подтолкнула меня.

- Зайди и попрощайся с ней, Стиви. - Я зашёл. Там - атлас и серебряные ручки. Это не моя мама. Они вылепили это из воска, а моя мама никогда не была такой розовой и неподвижной. И руки её такими не были. Похожими на белые палочки с синими ногтями. Такими неподвижными. Это были руки, постоянно чем-то занятые. Занятые мылом, полотенцами, щеткой, веником и второпях ласкающие.

Я повернулся и бросился бежать, а женщина поймала меня, попыталась прижать к себе, и я ударил её кулаком, и наверное, сделал ей больно, потому что она вкатила мне оплеуху, а потом я расплакался, и мы оба плакали.

Я уже давно об этом не вспоминал. Я стоял совсем неподвижно. Они говорили нам, чтобы мы ушли с причала. Я смотрел на тоненькую темноволосую женщину. Какое-то мгновение я не мог вспомнить, кто она. Ноэль. Это всё равно как повстречаться с кем-то на улице. Долго ты с ними не виделся. И я вспомнил, но, вспомнив, так и не отогнал от себя ни один из призраков.

Я пошёл в свою комнату. Закатал рукава. Тщательно отмыл руки. Мне хотелось соскрести с них кожу. Мне хотелось избавиться от кожи, которая соприкасалась с грузным телом на причале. Я медленно пошёл к двери, ведущей в коридор. И услышал, как кто-то приближается. Женщина. Я открыл дверь. Это была Ноэль. Я заговорил с ней, взял ее руку, затащил ее в комнату и снова закрыл дверь. Она наверняка знает, где Рэнди. Я хотел сначала переговорить с ним. Он мог бы взять часть работы на себя. Возможно, мы ещё успеем.

Она сказала, что он спит. Я посмотрел на неё. Она была посторонним человеком. Но бывают случаи, когда вам нужна близость постороннего человека. Я положил руки на её тоненькую талию, притянул её к себе, и поцеловал крепко, с каким-то вызовом, пытаясь через поцелуй избавиться от всего этого брезента, цветов и кошек. Но даже когда я целовал её, я помнил про этот день, и сознавал, что он ничего мне не дал. Я просто сделал её эмоционально причастной. Мне нужно было выведать, чем она дышит. И по её отношению сообразить - как мне теперь выбираться из этой ситуации. Красавицей её никак нельзя было назвать. И смотрела она на меня удручающе тусклыми, глупыми глазами.

Так что я осторожно прозондировал почву, и выяснил, к своему немалому облегчению, что её охватил порыв благородной жены. Самоотверженно вставшей рядом с безработным мужем. Ну совсем как в мыльной опере. Такому сценарию следовать легко. Я разыграл свою роль. Разочарованного любовника. Но не слишком настойчивого. Меньше всего мне хотелось отговаривать её от роли благородной жены.

- Ну что же, - мужественно произнёс я, - будем считать, что я получил отставку?

Это показывает, как порой можно ошибиться. Я-то думал, что девчонка сама прямота. И что же я слышу? Одну из своих собственных реплик, обычно используемых в сценах расставания.

- Мы ведь взрослые люди, правда?

Моё удивление проявилось. И она сказала мне, что это не настолько много значит, как могло показаться с наших слов. Да, с такими актёрскими способностями, скажу я вам, она вполне смогла бы оторвать себе какую-нибудь роль.

Я взъерошил ей волосы, а потом провёл комбинацию "до чего я благодарен судьбе за то, что повстречал такого человека как ты". Моего поля ягода. Вот, кто она такая. Меня всё мучило сознание того, сколько времени я потерял даром, но внезапно мне снова её захотелось. Возможно, всякий раз, когда рядом смерть и насилие, вы начинаете кого-то хотеть. Возможно, природа подталкивает вас к этому. Как бы в подтверждение того, что сами вы живы. И мы сели на кровать. Но, прежде чем дело дошло до самого интересного, горничная постучала в дверь и сказала, что всех нас зовут в гостиную.

Я тут же решил, что это к лучшему. Меня прервали, лишив возможности и дальше терять драгоценное время. Мы торопливо привели себя в порядок и приготовились идти. Я проверил холл - там было пусто. Мне стало весело от того, как она меня одурачила. Одурачила старину Стива, который в этом деле собаку съел. И я почувствовал к ней нежность. Так что, когда она оказалась в дверном проёме, проходя мимо меня, я наградил её лёгким любовным шлепком.

Однажды я был в зоопарке. Кажется, собирал материал для какого-то газетный очерка, рассчитанного на широкий круг читателей. Детёныши зебры или что-то в этом роде. Не помню. Зато я помню большую рыжевато-коричневую кошку. Она спала. Просунув одну большую лапу между прутьев. Типичный придурок-турист подобрал палочку. Он перегнулся через перила и стал тыкать в выставленную лапу, показывая своим кретиническим детям, какой он большой храбрый парень, задирающий льва.

В какую-то минуту лев спал. А в следующую минуту эта большая лапа промелькнула перед лицом парня так быстро, что он отскочил гораздо позже, чем эта лапа исчезла. Его дети заплакали. Лицо его стало цвета испортившегося клейстера.

Я только шлёпнул, а она резко повернулась и полоснула меня ногтями. Лицо её было перекошено, и она шипела при этом. А потом она исчезла. Я стоял и обзывал её самыми разными словами, а потом зашёл в комнату и посмотрел на себя в зеркало. Две длинных глубоких борозды, медленно наливающиеся кровью. Я промыл их. Нашёл в шкафчике йод и пластырь. Заклеил царапины. У неё не было никакой причины для этого. Совершенно никакой причины. Никто не делает со мной такого. Я решил, там же, не сходя с места, что как-нибудь отделю её от остальных. Уведу на задний двор, прижму к стенке. Меток я оставлять не стану, но преподам ей такой урок, которой она не скоро забудет. После пары хороших, увесистых тычков под дых они усваивают, как себя вести. После этого весь их воинственный пыл улетучивается.

Я пришёл в гостиную последним. Все холодно уставились на меня, и я увидел по их глазам, что они строят разные догадки, удивлённо разглядывая моё заклеенное пластырем лицо. Я увидел, как Джуди бросила взгляд на пластырь, и тут же посмотрела на Ноэль.

Там были даже слуги, и молодой доктор с короткими баками. Я сел настолько далеко от Ноэль, насколько мог. Поймал на себе её взгляд и сурово посмотрел на неё.

Фиш заговорил, и, как только до меня стал доходить смысл его слов, я начисто забыл про Ноэль, свои планы, и про всё, помимо факта убийства. На какое-то время разум мой стал просто чистым листом, с отпечатанной на нём огромной красной буквой "У". А потом в голову полезла вся эта чертовщина. Если она утонула, то значит это несчастный случай, а чего-то такого не могло случиться с Уилмой. Её должны были убить. Бог мой, она родилась для того, чтобы быть убитой. Так помыкать людьми. Всегда ими помыкала. Не было в ней правды и искренности. Сплошные уловки. Всё норовила использовать для своей выгоды. Даже у червяка когда-то может лопнуть терпение.

И, подумав о червяках, я посмотрел на Рэнди Хесса.

Мы получили соответствующие распоряжения, были оповещены о предстоящем прибытии высокого начальства. Я не замедлил воспользоваться первым же моментом тишины, попросив, чтобы мне разрешили взять на себя всё, что связано с освещением этого дела в прессе. Фиш засомневался. Я немного умаслил его и увидел, как он склоняется на мою сторону. Ноэль ушла. Народ начал распадаться на маленькие группки. Фиш и доктор отвели меня в сторонку. Я объяснил, как стану действовать.

Я посмотрел поверх плеча доктора.

С этого момента я объясняю всё самому себе. Вот что я себе говорю: В тебе есть нечто, ведущее свой отсчёт с незапамятных времён. Примитивное. Атавистическое. Я снова и снова говорю себе, что это было настолько же машинально, как отдёрнуть руку, когда ты положил её на горячую плиту. Вы не в силах что-либо контролировать. Смелость или её отсутствие тут ни причём. Это просто рефлекс. В какую-то минуту я смотрел и видел это, а в следующую секунду я уже бежал как угорелый в противоположном направлении. Я проскочил в дверь так стремительно, что руки мои с силой хлопнули о стену по стене коридора, когда я поворачивал. И я пробежал до самой своей комнаты, прежде чем остановился. Я остановился и прислушался.

Я снова и снова говорю себе, что это была инстинктивная реакция. Я имею в виду, никто не издевался надо мной по этому поводу. Они смотрели на меня как-то странно, но никто не издевался надо мной. Подозреваю, что они растрезвонили об этом. Вы знаете как это бывает. Неплохая история для файф-о-клока. Ну и чёрт с ним.

Мне хотелось бы перестать об этом думать. Это всплывает в памяти в самый неподходящий момент. Когда мне нужно сосредоточиться на том, что я делаю.

Это неплохая работа, и я хотел бы её сохранить. А если я буду филонить, возвращаясь мыслями туда и думая о том, как я бежал, то обязательно что-нибудь напортачу, как вчера, когда я перепутал время, встречая тот поезд. И потеряю эту работу.

Это неплохая работа. Сеть из двенадцати кинотеатров. Но сейчас у мистера Уолша возникла эта идея насчёт того, что я должен вырядиться как чёртов марсианин и прогуливаться туда-сюда перед залом на Таймс-Скуэр, зазывая на этот стереоскопический ужастик. Я ему всё время говорю, что это работа для швейцара или помощника менеджера, а он знай себе твердит - ведь ты рекламный агент, разве нет?

Это всё равно что отдёрнуть руку от горячей плиты. Вы ведь не останавливаетесь, чтобы сначала всё обдумать, правда?

Я бы ещё поспорил, но я всё думаю о том воскресном утре.

А вы?

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ (УОЛЛАС ДОРН - ДО ТОГО)

Ещё много лет назад я занял твёрдую позицию. И стою на своём. Не в том дело, что я не люблю Флоренс. Она - моя жена. Она выносила и произвела на свет моих детей. Но мне пришлось запретить ей присутствовать на каких-либо светских мероприятиях, связанных с должностью, которую я занимаю в "Ферн энд Хоуи".

Я не мог должным образом выполнять свои функции, пока ждал, объятый ужасом, что она засунет ногу в рот. А она всегда это делала. Постоянно.

Не то чтобы я запирал её в комнате. У нас был свой круг друзей и, слава Богу, никто из них не имел никакого отношения к рекламному и издательскому делу, или к искусству. Они - самые обыкновенные люди. Без колючек и без всякого там умничанья. И я очень рад, что в большинство вечеров мне удаётся поспеть на поезд, отправляющийся в пять двадцать два с вокзала Грэнд-Сентрал.

Флоренс - уютная женщина. Конечно, было время, до того, как мы поженились и ещё где-то в течение года после того, когда я считал её необыкновенно волнующей женщиной. Сейчас легко увидеть, что меня ввела в заблуждение её неуёмная энергия. Волосы у неё рыжие, а кожа очень белая, и внешность её очень быстро поблекла. За каких-то несколько месяцев она превратилась из девушки на выданье в тяжеловесную матрону. Но, хотя я в то время и был разочарован, мне не хотелось бы чего-то иного. Она знает, чего я хочу. Она содержит дом в чистоте и порядке, хорошо готовит, добродушна, и очень заботится о детях. Они - здоровые дети.

Флоренс - неумная женщина. У неё есть определённая природная проницательность, но никакого интеллектуального багажа для того, чтобы соответствующим образом обходиться с людьми, с которыми мне приходится иметь дело каждый день. Я - глава семьи. Я позаботился о том, чтобы в этом не возникало никаких сомнений. Кто-то должен командовать. А иначе начинаются суматоха и беспорядок.

Я взял за правило не упоминать о ней, или факте своей женитьбы и своих детях при своих коллегах. Соответственно, многие из них приходят в изумление, когда узнают, что я женат. Они пытаются включить её в число приглашённых. Я говорю, что ей нездоровится. Это, конечно, враньё. Она здорова, как лошадь.

Думаю, я был ей хорошим мужем. Жалование моё постоянно растёт, хотя оно никогда не было, и вероятно, никогда не станет умопомрачительным. Есть не брать в расчёт Феррис, заказы, которыми я занимался в "Ферн и Хоуи" мелкие. Дома я веду себя ровно. Довольно щедро выдаю Флоренс деньги на карманные расходы. Хотя я был ей неверен, я считаю эти прегрешения эдаким неизбежным побочным продуктом своей профессиональной деятельности, и ставлю себе в заслугу тот факт, что эпизоды эти совсем немногочисленны. Кажется, не более девяти, за шестнадцать лет женатой жизни.

Каждое утро она отвозит меня на нашу маленькую сельскую станцию, и я сажусь на поезд, и во время сорокаминутной поездки настраиваю себя на работу, предстоящую в этот день, и готовлю лицо, которую я явлю миру. Я обязуюсь проживать каждый день со чинным достоинством, с максимально возможной честностью, учтивостью и пониманием проблем других людей.

И с тем же настроем я приехал к Уилме Феррис на Лейк-Вэйл. Но, несмотря на все зароки, иногда человек оказывается в ситуации, когда ему отказано в достоинстве и чести. Я презираю таких людей, всех, за исключением, разве что, Пола Докерти. У него сохраняются некоторые инстинкты джентльмена. Хотя, ещё через несколько лет он тоже потеряет себя. Я могу сохранить себя, потому что у меня есть отдушина. Каждый вечер я могу отправиться к себе домой, к своему креслу, трубке и халату, к расслаблению, достигаемому при помощи крошечной дозы отличного виски, к спокойной беседе, к шахматной партии с соседом.

Я, конечно, знал, что Уилма настроила мистера Хоуи против меня. И знал, что, приглашая меня, она несомненно замышляет ещё более неприятные вещи. Я даже подозревал, что она хотела сообщить мне, что передаёт своей заказ какой-нибудь другой фирме, возможно, каким-нибудь нахальным выскочкам, начисто лишённым того достоинства, которое характеризовало деятельность "Ферн и Хоуи" с момента учреждения агентства 1893 мистером Детуэйлером Ферном старшим. Но я не мог позволить себе всерьёз думать о такой возможности. Последствия будут ужасны - хотя мистер Хоуи, я верю в это, человек чести, боюсь, он сочтёт, что следует сурово покарать меня за потерю выгодного заказа от Феррис.

Хотя собравшаяся компания и не вызывала у меня особого восторга, я радовался возможности поиграть в разные игры. Это отвлекало меня от постоянной проблемы - как поступить, если Уилма сделает то, что, по моим расчётам, она вполне могла сделать. Игра в слова едва ли требует таких уж значительных интеллектуальных усилий. Тут начисто отсутствует чистая гармония и последовательность шахмат. Я обнаружил, что, Докерти и Джона довольно туго в ней соображают, и выиграл как нечего делать.

Когда я пожелал спокойной ночи Уилме, как раз когда её игра в кункен занятие для инфантилов - подходила к концу, она нацелила на меня взгляд, такой же проницательный, чуждый и пронзающий, как взгляд змеи. Который заставил меня похолодеть. Я все ещё чувствовал озноб, когда лёг в постель. В чем я провинился перед ней? Мне ничего не нужно, кроме уверенности в том, что я сохраню свою работу. Разве я плох в своём деле? "Дурбин Бразерз", "Мэсси", "Грюнвальд", "Стар", "Би-Содиум" и "Тикнор Инструмент" всегда оставались довольны. Все до одного.

Игра в крокет на следующий день была почти приятной. Она была бы гораздо более приятной, если бы остальные сосредоточились на состязании. Похоже, они вовсе не горели желанием победить. Они нелепо кривлялись, и я начисто разочаровался в Поле Докерти, из-за того, что он так упился. Я оценивал позицию, просчитывал наиболее выигрышные ходы, играл решительно и точно, первым проходя свой путь, но не ударяя по колышку, оставляя за собой возможность пересечь поле в обратном направлении и по мере сил помочь неповоротливым членам моей команды. В какой-то момент Уилма подошла близко ко мне и совершенно выбила меня из колеи, шепнув:

- Потом потолкуем с тобой, Парень.

Из всех имён, какими она могла бы меня назвать, она расчётливо выбрала то, которое сильнее всего меня травмировало. Это имя, совершенно лишённое достоинства. Всё ещё напряжённый и обеспокоенный из-за неё, я играл плохо, и у меня перехватили шар и забросили в воду. Я достал его, установил в парковочной зоне, одним ударом восстановил утраченные позиции, а следующим твёрдым ударом попал по колышку, после того как увидел, что мои дальнейшие усилия не помогут моим товарищам по команде. Мне было приятно видеть, что мы победили.

Уилма встретилась со мной в своей комнате, перед ленчем. Предложила мне сесть. Она курила сигарету и расхаживала взад-вперёд, от двери к туалетному столику, расхаживала молча, и моё напряжение нарастало.

- Мисс Феррис, я...

- Помолчи пожалуйста, Парень. Я думаю. - Это типично для неё. Никаких манер, никакой учтивости. Расхаживает себе взад-вперёд, рыщет как большая кошка в клетке, в этом своём пляжном костюме, в котором она как будто голая, и длинные мышцы на ногах растягиваются и напрягаются при каждом её шаге, и её тёмные волосы развеваются.

Наконец она остановилась и, повернувшись ко мне, посмотрел на меня сверху вниз.

- Ладно, я решила, что высказать тебе это в мягкой форме не получится. Докерти выполняет свою работу, как может. Но это паршивое агентство, на которое вы работаете - мёртвый груз.

- "Ферн энд Хоуи" - одно из...

- Помолчи. Тебе никогда не приходило в голову ничего удачного, оригинального. Ты просто преподносил мне, со множеством разных финтифлюшек, мои же собственные идеи. Как правило, в разжиженном виде. Я дала тебе столько возможностей. Я думала, что, несмотря на людей, у которых ты работаешь, в конце концов из тебя что-то получится. Дорн, за пятнадцать лет у тебя не появилось ни одной собственной идеи. Так что ты - дорогостоящая роскошь. Мне нужно более молодое, голодное агентство. Кто-то с огоньком и воображением. Вы там у себя решили, что занимаетесь чем-то немного похожим на банковское дело. Костюмы от "Брук Бразерз". Панели тёмного дерева. Разговоры вполголоса. Вы на меня тоску наводите.

- Мисс Феррис, я ...

- А ты - скучнейший тип, из всех, что когда-либо попадались мне на глаза. Суррогатный англичанин из Индианы. Что ты пытаешься сделать? Внушить доверие? Я не прониклась, Дорн. В понедельник, когда буду в городе, я позвоню этому елейному мистеру Хоуи, распрощаюсь с ним и подберу себе что-нибудь новенькое. Можешь сворачивать всю эту бодягу, над которой они там трудятся, и которую в шутку называют рекламной кампанией. Господи, да хватит на меня таращиться! Ты знаешь, я смогу это сделать.

- Будет жаль, если вы не передумаете, - слабо проговорил я.

- Я это уже делала. Слишком много раз, - сказала она. Я посмотрел на неё. Никто не знал этого, кроме Уилмы и меня. Пока ещё. Мне представлялось, как я сижу по другую сторону стола от мистера Хоуи, и его глаза - словно маленькие мечи.

Мне хотелось, чтобы она упала замертво. Мне хотелось, чтобы она рухнула на пол замертво. И я бы в величайшем расстройстве отправился в офис и рассказал мистеру Хоуи про то, как она сообщила мне о своём решении увеличить финансирование рекламной компании, но умерла, так и не успев предпринять каких-либо шагов.

Я посмотрел на её горло. Увидел, как в нём пульсирует. Медленно встал. Я не мог позволить этой взбалмошной и нелепой женщине положить конец ровной, вполне успешной и честной профессиональной карьере. Реклама стала респектабельным занятием. Я -почтенный человек. Она вытворяет это со мной, потому что ей вечно неймётся, потому что для неё в этом есть что-то такое, что её заводит. Я встал, и мои руки налились тяжестью и силой. Она повернулась ко мне спиной и подошла к туалетному столику. Я сделал один бесшумный шаг, с приподнятыми руками. Она завела руки за спину этим грациозно-неуклюжим женским движением и занялась застёжками лифчика. И проговорила глухим, усталым голосом, лишённым эмоций.

- А теперь сбегай поиграй во что-нибудь, Дорн.

Она расстегнула лифчик, сняла его и села. Я уронил руки вдоль туловища. В них чувствовалась тяжесть, но сила - уже нет. Я почувствовал себя старым. У меня было такое ощущение, что меня шатает при ходьбе, что голос у меня - надтреснутый и дрожащий.

Я тихонько притворил за собой дверь. До меня доносился запах еды. Слюна хлынула в рот от внезапного приступа тошноты. Я пошёл в свою комнату. К тому времени, когда я добрался до ванной, тошнота прошла. Но лицо моё было потным. Я вытер его полотенцем. Я посмотрел на своё лицо в зеркало. Это лицо, внушающее доверие. Флоренс говорит, что по выражению лица легко распознаётся характер. Я был бледен. Цвет лица постепенно восстанавливался, сгущаясь до обычного здорового румянца. Один мой ус слега разлохматился. Я достал из саквояжа ножницы, маленькую расчёску, и аккуратно его подрезал. Отошёл назад и улыбнулся себе. Обычно это успокаивает меня. Не помогло. Потому что я не знал, что мне делать. Я не знал, куда мне податься. На следующий год мне стукнет пятьдесят. С учётом обычных премиальных я зарабатываю почти восемнадцать тысяч долларов в год.

И я снова подумал о том, что мне хотелось сделать с ней. О том, с каким звериным, острым наслаждением я вонзал бы пальцы в мягкое, пульсирующее горло, до тех пор, пока её лицо не потемнеет, а глаза не станут безумными.

И при этой мысли тошнота вернулась. Вероятно, потому что я брезгливый человек. Тошнота, потливость и бледность. Как вы поступаете, когда Они хотят отнять у вас всё? Когда Они хотят изничтожить вас, перемолоть и отнять всё? Хотя, почему Они? Это была Уилма. Почему, в её глазах, я - комическая фигура? Что во мне такого смешного? Вот Хайес и Хесс - те смешные люди. Я не выпрашивал этот заказ. Они дали его мне, потому что знали, что с ней трудно иметь дело. Мистер Хоуи дал его мне, потому что боялся сам им заниматься. Она подготовила его к этому, настроив против меня. Так что в последнее время я испытывал неуверенность, когда разговаривал с ним. Это несправедливо.

Внезапно, почти без предупреждения, меня стошнило. После я почувствовал слабость. Я умыл лицо, прополоскал рот и лёг на кровать.

... Джордж, ты просто обязан что-то сделать с этими ужасными мальчишками. Сегодня они снова гнались за Уолласом от школы до дома. Он кричал от страха, когда взбежал на крыльцо. Они били его по голове своими книгами. Могли серьёзно его поранить. Он мог оглохнуть из-за них, Джордж. Джордж! Положи газету и послушай меня.

... Нет, Джордж. Это неправильно. Ты неправильно к этому относишься. Уоллас никогда не был силён физически. Он не похож на этих мальчишек. Он чувствительный и деликатный. Джордж Дорн, послушай меня! Я этого так не оставлю. Уоллас рассказал мне, кто они такие. И у меня есть список имён их и адреса, и ты сейчас встанешь из этого кресла, снова наденешь свой пиджак, и мы сходим к этим людям.

... Да не станет Уолласу от этого ещё хуже. Ты можешь дать ясно понять, что если это случится снова, этим займётся полиция. А если ты будешь и дальше называть его плаксой, я разозлюсь на тебя по-настоящему, Джордж.

И, лёжа там, всё ещё ощущая кисловатый привкус у себя в горле, я вспомнил про маленького мальчика, съёжившегося на верхних ступеньках, прислушивающегося. И то, как я крался обратно в свою комнату. Мама обо всём позаботиться. Она заставит моего чёртового папашу что-нибудь предпринять. Большое ему дело до того, что со мной случится. Я надеялся, что полиция засадит этих ребяток в тюрьму.

Она нужна мне сейчас. А она давно уже как ушла от меня. Оставив меня одного. Оставив меня в мире, в котором у меня нет никакой защиты. Они не оставляют тебе достоинства и чести. Они бегут за тобой, колотя по голове книгами, глумясь над тобой, как будто ты - никто.

Дело уже близилось к вечеру, когда я покинул свою комнату. Было очень тихо. Кто-то дремал. Кто-то исходил истомой на причале, под недвижным солнцем, над зеркальной водной гладью. Где-то в глубине моего сознания зарождалось такое чувство, что глаза мои трубки, через которые я смотрел, лишавшие меня бокового зрения, так что мне приходилось медленно поворачивать голову, чтобы изменять направление своего взгляда. И я пошёл обратно в свою комнату. На плохо сгибающихся ногах. Скорчившийся где-то в глубине сознания.

У меня было такое чувство, будто я дожидался темноты. Как будто темнота даст мне какой-то неведомый ответ. Я снова лёг на кровать и попробовал прибегнуть к игре, в которую часто играю на сон грядущий. Белый конь на D-4. Чёрная пешка на D-4. Белый конь королевы на С-3. Но дальше этого у меня не пошло. Я утратил силу воображения. Я не видел доску. Слова оставались всего лишь звуками. Полузабытыми. Не было никакой доски. Никаких фигурок из слоновой кости на клетках. Никакой закономерности, гармонии и точности. Мой разум был какой-то мутной вещью, ожидающей темноты.

Он знал, что темнота придёт. Он скорчился там, в глубине, отвлекая себя тем, что представлял разные непотребства.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (РЭНДИ ХЕСС-ПОСЛЕ)

ОНА БЫЛА МЕРТВА.

Я попытаюсь рассказать, что я испытывал. Как это было. Однажды, когда я был маленький, на сцене выступал один гипнотизёр. Кто-то повёл меня туда. Я помню мальчика, который взошёл на сцену, шаркая ногами, стараясь напустить на себя важность, бросая короткие взгляды на зрителей. Это было проделано так быстро.

Ты - цыплёнок. И мальчик стал подпрыгивать, кудахтать и всплёскивать руками. Ты - собака. И он стал носиться и лаять. Такая была потеха! О, как они смеялись! Проснись! Проснись!

Мальчик проснулся. Он глупо озирался по сторонам. Они всё ещё смеялись. Я смеялся. Он в смущёнии убежал со сцены.

Она была мертва.

Я проснулся. Я глупо оглядывал окружающий мир. Кто я такой? Как я сюда попал? Почему они смеются? Что за странная дорога вывела меня к этому месту?

Я помню другой случай. Летний лагерь, где я чувствовал себя очень одиноким и несчастным. Нас учили оказывать первую медицинскую помощь. Человек, похожий на обезьяну, продемонстрировал нам жгут. Мы с Роджером остались одни в домике во время тихого часа. Между нами началось соревнование. Мы завязали узлом суровые полотенца, и каждый при помощи барабанной палочки стянул жгут у себя на ноге, между коленом и бедром. Так туго, как только мог, а потом мы поспорили на гривенник - кто первый его ослабит. Жгут был очень тугой. Сначала мою ногу дёргало, и это было больно. Она выглядела распухшей. Сильно потемнела. И тут боль прошла. Наступило полное онемение. Состязание продолжалось долго, а потом вид моей ноги и онемение стали меня пугать. Я предложил одновременно развязать полотенца. Он не захотел. Прошло ещё какое-то время. Я развязал своё. Он заорал, что я должен ему десятицентовик. Полотенце врезалось в моё бедро, оставив на нём глубокую отметину. Какой-то момент ничего не происходило. А потом я вскрикнул от боли, когда кровообращение стало восстанавливаться. Я думал, что моя нога взорвётся, лопнет, как что-то испортившееся. Но этого не произошло. Она ещё какое-то время оставалась слабой и как будто чужой. Я заплатил ему десятицентовик.

Она умерла, и это было всё равно как перерезать жгут, который глубоко врезался, вызывая у меня онемение. Кровообращение восстанавливалось. Моя душа могла взорваться, как что-то испортившееся.

Но было не только это. Мой приятель рассказывал мне про то, что случилось с ним. Давным-давно. Ещё в те времена прыжков с парашютом на ярмарочных площадях, хождения по крылу самолёта, медленных бочек. Он тогда был молод. И безумно, беспомощно, безнадёжно влюблён в молодую жену парашютиста, солирующего в шоу. Красивую девушку, по его словам. И вот однажды он стоял с ней под высоким канзасским небом, у трибуны, пока биплан кружил, взмывая всё выше и выше над ярмарочной площадью, жужжал и кружил, словно ленивое насекомое. И пока они разговаривали, она не сводила глаз с самолёта, и говорила безо всякой нервозности. Её мужу предстояло выполнить свой знаменитый затяжной прыжок. Высоко-высоко над твёрдой землёй крошечный самолётик покачал крыльями, и барабанщики из оркестра стали выстукивать дробь. Потом, рассказывал он, девушка перестала говорить, и он увидел, как она сглотнула, судорожно задвигав своим белым горлом.

А фигурка падала, крошечная фигурка, проваливающаяся всё ниже и ниже в ясном небе. Он говорил, что в полях стоял запах осени, что уже появились признаки грядущих морозов. А жена держала его за запястье и говорила: "Вот сейчас!" А фигурка всё падала. И она снова сказала: "Вот сейчас!" А фигурка всё падала, и барабанная дробь оборвалась, резко сменившись тишиной, и вся толпа вздохнула разом, словно какой-то огромный зверь, и кукольная фигурка ударилась об твёрдую осеннюю землю и отскочила от неё, и огромный зверь издал какой-то звук - наполовину крик, наполовину рёв. И мой друг сказал, что пока длился этот звук, её ледяные пальцы продолжали крепко сжимать его запястье, и она продолжала говорить, примерно в таком ритме: "Сейчас-сейчас-сейчас". А потом она повернулась к нему с ясным, незамутнённым взором, с милой, озадаченной полуулыбкой, слегка наморщив лоб от недоумения, и проговорила: -"Но ведь он же..."

А потом, рассказывал он мне, её лицо изменилось, сморщилось - и это было самое ужасное, что он когда-либо видел.

Позднее он потерял с ней связь, а потом услышал от друга, примерно год спустя, что она работает в другом шоу, что она снова "ходит по крылу". Неделей позже он застал то, другое шоу на Херкмимерской окружной ярмарке в сельском районе штата Нью-Йорк, но узнал, что она стала шлюхой, а её трейлер - настоящим проходным двором. Ему было тошно видеть её такой.

А я был и тем и другим. Не только падающим телом, но и тем, кто наблюдал за этим, не осознавая истинный смысл происходящего. И мне до сих пор не ясно, что со мной произошло. Я был исполнен глубочайшего и бессмысленного ужаса. Это было к лучшему, когда Пол велел мне сесть в лодку с большим фонарём. Мы отплыли от берега. Это был такой фонарь с большой квадратной батарейкой. Вода походила на чёрную нефть. Когда я держал стекло над поверхностью, свет отражался от неё. Осторожно прикасаясь широким стеклом к поверхности, я мог послать вниз мутный луч и увидеть пылинки, блуждающие в нём, словно пыль в солнечной дорожке. Уж не знаю, какой от этого был прок. Время от времени я видел руку или ногу, выхватываемую лучом, когда они пробивались вниз сквозь толщу воды. Я слышал, как другие разговаривали на причале этим особенным, сдержанным тоном, какой бывает перед лицом внезапной смерти. Борт лодки врезался мне в плечо, но я держал фонарь твёрдо, направляя вниз. Я отдавал себе отчёт в присутствии находящихся вне времени звёзд надо мной, древних холмов вокруг меня, и своей особого рода бессмысленности, - мягкотелое тщедушное белое существо в лодке, которую оно не смогло бы построить, держащее фонарь, который оно не в состоянии понять, в то время как другие ныряли, ища тело женщины, которую оно никогда не знало.

Потом я услышал звуки сирены, то нарастающие, то стихающие, прорывавшиеся через холмы и ночь, рыдая об утраченном, тонкий звериный клич тревоги и сожаления.

А Пол вцепился в борт лодки, так что мускулы на плечах перекатывались и поблёскивали при свете звезд, и сказал, чтобы мы прекратили поиски, что прошло слишком много времени.

Они очень сильно накренили лодку, когда забирались на борт. Хайес схватил весло и стал мощными взмахами грести к причалу. Я сидел, держа погасший фонарь, дрожа от изнеможения, как будто я тоже нырял за ней, безо всякой надежды, напрягая лёгкие и мускулы. Когда я поднялся на причал, пока Стив привязывал лодку, у меня стали подкашиваться колени, и я едва не упал.

Они вышли тяжёлой поступью, в своей чиновничьей манере, задавая вопросы нарочито резко, с оттенком усталости в голосе, спрашивая имена. И я стоял и слышал, как лодки плывут по озеру в нашу сторону, со стучащими вразнобой подвесными моторами, с яркими огнями, всё приближавшимися.

Я отыскал Ноэль и встал рядом с ней. Поближе к её силе и её презрению, и я ощутил беспомощный стыд ребёнка, пойманного на каком-то гадком поступке. Поступке, который уже ничем не загладишь, для которого нет никаких оправданий, никаких объяснений. Ребёнка с этим новым осознанием зла в себе, в первый раз осознавшего чуждость окружающего мира и всего, что в нём есть, осознавшего неизбежность одиночества.

- Ноэль, я... - я не смог продолжить, потому что мне пришлось сдерживать рыдания, рвавшиеся из горла. Она повернулась и заглянула в лицо. Её лицо было застывшим и белым. При таком освещении в нём было что-то древнеегипетское. Недвижное лицо во фризе храма, классическое и холодное.

Я отошёл от остальных, и она двинулась за мной следом. Я не ожидал этого от неё.

- Да? - тихо проговорила она.

- Всё ... - И я не смог подобрать слова. Пропало? Рухнуло? Кончено? Наверное, в стародавние времена люди находили слова и не стыдились их использовать. Во времена, когда было позволительно придавать речи драматизм. До того, как мы обезъязычили себя странным стыдом. Мы говорим: "Я люблю тебя", и прибавляем нервный смешок, чувствуя себя комфортнее от того, что снижаем драматический накал. Мы никогда не говорим с пафосом. Сплошные полутона. Времена царицы Савской прошли безвозвратно. И не стоять нам на холодных башнях под дождём, разговаривая с признаками.

Так что у меня не нашлось слов.

И всё-таки она поняла, насколько я близок к срыву. Она коснулась моей руки, и мы пошли вверх по изогнутой бетонной лестнице к большой террасе, через стеклянные двери, и налево по коридору, в комнату, которую отвела нам Уилма.

Как только дверь была закрыта, я прилёг на кровать. Навёл невидящий взгляд на потолок. Какое-то время я ещё был в состоянии выносить жалость к самому себе. А потом позволил ей хлынуть кислым потоком. Находя в ней кислое утешение. Ни сбережений, ни работы, ни гордости, загубленные здоровье и жена. Я деградировал. Пока существовал гипнотический фокус, все это не имело значения. Я был согласен, почти что жаждал скользить всё дальше и дальше по наклонной плоскости. Теперь я лишился этого постыдного смысла. И вот пришла жалость к самому, во всей её надрывной, слезливой неприглядности. И она села на кровать возле меня и положила руку мне на лоб. Это был жест медицинской сестры. Жест, ассоциирующийся с белыми накрахмаленными одеждами, совершаемый безо всякого значения, пока медсестра считает ночные часы и думает о весёлом ординаторе. И сознание того, что я не заслуживаю даже этого медицинского, успокаивающего жеста, усилило приступы мучительного неприятия самого себя.

Я состоял из двух человек. Один катался, охал и бессильно плакал на кровати в комнате для гостей, проклиная всё на свете. А другой стоял позади Ноэль, смотрел на фигуру на кровати, порочно улыбался, беззвучно посмеивался и думал: Не достаточно, не достаточно, нет, мало, мало, ах ты поп-расстрига, ах ты грязный мальчишка из хора, артист хренов. Хочешь отыграть назад, и знаешь, что уже слишком поздно. Детке захотелось конфетку. Дружочку захотелось велосипед. Катайся, захлёбывайся, ах ты никчёмный сукин сын.

- На! - сказала она. - Возьми!

И я приподнялся на локте и взял три круглые жёлтые таблетки с её ладони, запил их глотком воды.

- Выпей всю воду.

Я послушно сделал это, отдал ей стакан и снова лёг. Я услышал, как она включила воду в ванной. Она вернулась и встала у кровати.

- Тебе нужно поспать. Теперь ты успокоишься?

- Ноэль, нам ... нам нужно поговорить.

В первый её лицо обрело какое-то выражение, исказилось, словно от боли. Я увидел, что в какой-то момент, во время этой неприглядной сцены, которую я устроил, она переоделась в юбку, свитер и жакет.

- Может быть, нам не стоит говорить, Рэнди. Мы никогда не разговаривали.

- Но я ...

- Просто постарайся заснуть. Вот и всё. Я буду здесь. Я будет сидеть в темноте, пока ты не заснёшь, если ты этого хочешь.

Я кивнул. Я обрадовался, когда погас свет. Когда моё лицо оказалось в темноте, невидимое. Она подвинула стул поближе к кровати. Я задерживал дыхание и слышал её слабое дыхание. Я начал ощущать спокойствие, даваемое лекарством. Оно исходило из моей сердцевины, медленно распространяясь, пропитывая меня до мозга костей. И дыхание моё становилось глубоким.

Однажды, когда мне было одиннадцать, я очень сильно заболел. Большие лица проступали надо мной и снова уходили в тень. День перепутался с ночью. Я просыпался в темноте, задерживал дыхание, и тогда мне становилось слышно, как негромко дышит моя мама в большом кресле рядом с моей кроватью.

Я знал, о чём мне хотелось спросить Ноэль. Я покраснел в скрывающей меня темноте, а потом проговорил, стараясь, чтобы это прозвучало как можно непринуждённее.

- Ты не очень против того, чтобы взять меня за руку, Ноэль?

- Не против.

Она отыскала в темноте мою руку. Взялась за неё обеими ладонями. Руки у неё были тёплые и сухие. И совсем неподвижные. Какое это имело значение? Это руки. Инструменты, предназначенные для того, чтобы что-нибудь держать, поднимать, хватать. Почему прикосновение должно успокаивать?

Пришла сонливость, вызванная лекарством. Я это чувствовал. Это всё равно что идти, балансируя, на бордюре, который становится всё выше. Вы срываетесь и снова на него встаёте, срываетесь и снова встаёте, и с каждым разом встать обратно всё труднее, до тех пор, пока в конце концов вы не срываетесь окончательно.

Когда горничная разбудила меня стуком в дверь, я понятия не имел, где нахожусь. Лекарство всё ещё оказывало на меня сильное действие, замедляя мою умственную реакцию. Мне представлялось, что я в какой-то командировке, и это - номер в отеле. Я сел на край кровати. Уже забрезжил рассвет. Я поплёлся в ванную, включил холодную воду, набрал её в ладони и как следует растёр лицо. Это возвращалось. Не сразу. Мало-помалу каждый кусочек неумолимо вставал к другим кусочкам, уже собранным вместе.

В пробуждении всегда есть элемент надежды. Это чуточку похоже на рождение. Впереди - новый день жизни. Но каждое приращение памяти разрушало частицу этой смутной и слабой надежды, до тех пор, пока от неё ничего не осталось. Я одиноко стоял в сером пространстве. Горничная кричала что-то насчёт общего сбора в большом зале. Возможно, они нашли тело. Это неистовое, полное жизни тело, разбухшее, налитое спелостью, энергичное, и ненасытное. Оно не может быть плотью, так, как являются плотью другие тела. Оно не может умереть, как умирают другие. Только не эта вещь, с её лоском и твёрдостью, с аккуратно удалённой кожицей, древняя в своём знании гиперстезии.

* гиперстезия - повышенная болевая чувствительность

Я прошёл по коридору. Он выглядел странно, как будто в нём всё стало вкривь и вкось, как будто прямые углы исказились под давлением. И когда я зашёл в большой зал и увидел их там, увидел, как они поглядывают на меня, и лица у них какие-то странные, словно лица в кино, когда глядишь на них с места, расположенного слишком далеко за краем экрана.

Я увидел кресло рядом с Джуди Джона, уселся в него и спросил, слишком громко:

- А что вообще происходит? - Мой голос отозвался у меня в ушах с тем тембром, который под наркозом бывает у голосов врачей и медсестёр. Никто не ответил.

Я наклонился к Джуди.

- Её тело нашли? - спросил я её.

Она устремила на меня удивлённый взгляд.

- Ну да. Почти час назад.

Я посмотрел на Ноэль. Она скользнула по мне взглядом, и отвела его, с какой-то неуверенностью. Было в ней что-то такое, что озадачило меня. Как будто она стала как-то по-новому уязвимой. Без этой прежней холодности, классичности и отчуждённости. Нуждающейся в чём-то. Как будто она нуждалась в ободрении. Она выглядела измотанной. И сидела она неуклюже, начисто лишённая своей обычной грации. Как на странно, выглядела она при этом моложе.

Стив явился последним. Он чем-то покарябал лицо. Вид у него был злой. Помощник шерифа Фиш встал и заговорил. Я пытался следить за ходом его рассуждений, но не мог. Это походило на иностранный фильм без субтитров, где приходится следить за развитием сюжета по действиям и выражением лиц персонажей. У всех у них был какой-то странный вид при утреннем свете. По-особенному искажённый. Я ощущал атмосферу шока в комнате, наклонился вперёд и, наверное, морщил лоб, делал серьёзное лицо, как будто пытаясь перевести сказанное. Кажется, речь шла об Уилме. И я увидел, как Ноэль уходит из зала, и мне хотелось пойти за ней следом, чтобы она объяснила мне всё это. Это было так, словно на какой-то вечеринке я присоединился к компании в середине разговора и стоял, улыбаясь и кивая, посмеиваясь, когда это делали другие, совершенно не в состоянии ухватить смысловую нить, после чего всё встало бы на свои места. К компании из незнакомых мне людей, изъясняющихся на собственном, понятном только им языке, воздвигая социальные перегородки и дожидаясь моего ухода. Голоса, слышимые под водой. Голоса других людей в поезде, когда тебя уже почти сморил сон.

Однажды со мной случилось такое, в колледже. Я забрёл не на ту лекцию. На лекцию по символической логике. Каждое слово само по себе было абсолютно нормальным словом, но, я, как ни старался, никак не мог взять в толк, о чём шла речь. У меня возникла мысль - уж не схожу ли я с ума. Как будто нарушились какие-то связи.

Мне хотелось пойти к Ноэль. Это было то единственное, что давало мне безопасность. Единственное известное место на свете.

Но сначала ...

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

(МЭЙВИС ДОКЕРТИ - ДО ТОГО)

ПО ДОРОГЕ ТУДА ему обязательно нужно было затянуть свою обычную нудную песню насчёт Уилмы - мол, он безумно ревнует и всё такое. Чем ему надо бы обзавестись, так это первоклассной механической женой. Доставать её из чулана и подключать к электрической розетке. Он не хочет, чтобы я была личностью.

После того, как я поставила его на место, мы ехали дальше не разговаривая, и я немного всплакнула. Он гнал как сумасшедший, но я, конечно, не собиралась ни слова говорить об этом, что бы он ни вытворял.

Я сидела, отодвинувшись, на своём уголке сидения и думала про прелестную новую одежду, которую я надену. И про то, что я буду гостить в доме, в котором собираются важные люди. Большие люди. Единственной ложкой дёгтя в бочке мёда было то, что я еду туда с Полом. Это всё равно что бегать наперегонки со связанными руками и ногами, как на пикниках. С ним я не могла быть самой собой. Я не могла быть свободной. И я решила, прямо там, что дам знать Уилме - когда она в следующий раз созовёт гостей, я буду очень признательна за возможность приехать без этого мёртвого груза, висящего у меня на шее, словно птица на матросе из того стишка, что мы разучивали в седьмом классе.

И уж она-то наверняка поймёт, что я имею в виду. Она дала ему исчерпывающую характеристику. "Мэйвис, дорогая, - сказала она, - он просто очень заурядный человек. Он хорош в бизнесе, и я рада, что он работает на меня. Но состоять с ним в браке было бы невыносимо. Господи! Трубка, шлёпанцы и семейный бюджет. Видишь ли, дорогая, он тебе не соперник. А тебе нужен соперник. Тебе нужна жизнь и острые ощущения. Ты не знала, как, на самом деле, скучна твоя жизнь, правда?"

Она определила, к какому типу он относится. Он - роторианец, ограниченный и провинциальный. Он живёт в средневековье. Как бы мне хотелось, чтобы кто-то другой вёз меня на Вэйл-Лэйк. Потому что я видела, по его брюзгливому настроению, что он попытается всё мне испортить. Единственное, на что он способен. Всё портить. И однажды он так меня доведёт, что я выложу ему всё про Гилмана Хайеса и про тот день в квартире Уилмы. Представляю себе выражение его глаз.

* ротарианец - член клуба "Ротари", бизнесмен, деловой человек, благонамеренный обыватель, буржуа

Уилма рассказывала мне про это место, но, чёрт возьми, словами такого не опишешь. Это как в "Хаус Бьютифул".* Только ещё лучше, если такое возможно. Я страшно возбудилась, когда это увидела. У меня просто дух захватило. Там уже стояли машины, какие не везде и увидишь. Один из этих больших спортивных "Бьюиков", маленький чёрный английский автомобиль с красными колёсами со спицами и великолепный белый "Ягуар" с очаровательным маленьким шаржем Джуди Джона на дверце. Я пожалела, что не настояла на своём, и мы так и не купили "Ягуара". Они такие симпатичные. Так нет же, Полу нужно было приобрести этот драндулет, потому что те, мол, недостаточно вместительные.

"Хаус Бьютифул"* - журнал

Я едва не допустила ужасный промах, когда из дома к нам поспешил какой-то человек. Внешность у него была какая-то иностранная, и я подумала, что это один из гостей, а потом вспомнила, как Уилма говорила про мексиканских слуг, и поняла, уже когда собиралась протянуть руку и улыбнуться, что это Хосе. Пожать руку слуге - да я бы умерла на месте, если бы сделала что-то настолько ужасное. Пожалуй, неплохо было бы завести в доме мексиканскую горничную.

Слуга предложил нам пройти по тропинке вокруг дома. Он был очень вежливый, хотя и свирепый с виду. Мы прошли к большой площадке для крокета и, обогнув её, к большой террасе с видом на озеро. Это было прямо как картинке, честное слово. Сразу видно, что Уилма умеет жить. Как она говорит, жить красиво - это искусство, и над этим нужно всё время работать. У двойного причала стояли на привязи две моторные лодки. Я увидела внизу Джуди Джона, рядом с ней был Гилман Хайес. Они нежились на солнышке. Я пару раз встречалась с Джуди в городе, в квартире Уилмы, но она какая-то странная. Я имею в виду, она - не то, чего вы ждёте от такой знаменитости. Она даже выглядит немножко заурядной. Остальные расположились на террасе. Уилма поспешила к нам. Сразу было понятно, что она рада нас видеть. Во всяком случае, рада видеть меня. Она приобняла меня, и объяснила, что все мы здесь друзья, которые собрались по-простому, без всяких церемоний. Я сделала вид, что обрадовалась, но, если честно, я-то надеялась, что там будет кто-нибудь из важных людей, с которыми я раньше не встречалась.

Я сказала ей, что дом у неё потрясный, и она отвела нас в нашу комнату. Держу пари, что это была лучшая комната в доме после её собственной. Вот это и есть то, что она называет красивой жизнью. Хосе как раз укладывал на полку последний из наших чемоданов.

Потом Уилма велела Хосе принести нам выпивку, и сказала, чтобы мы присоединялись к остальным, когда освежимся. Я заказала экстрасухой Мартини, а вот Полу непременно нужно было попросить этот проклятый бурбон, который ему так нравится. Тоже мне напиток - даже звучит как-то несолидно. Ну ладно бы ещё виски со льдом, с содовой, или что-нибудь такое. Так нет же. Бурбон с водой, бурбон с водой. У него начисто отсутствует вкус. У него начисто отсутствует чувство красивой жизни. Он провинциал.

Мало того, после того, как подали напитки, он ещё попытался поучать меня, чтобы я не напилась и посетовал насчёт нашего предыдущего выезда в свет. Я знаю, когда я пьяная, а когда не пьяная. Ему просто не нравится, когда-то кому-то весело. Он - как большой школьный учитель. Дай ему волю, так все бы сидели в уголочке, а он бы читал лекции и выставлял отметки за письменные работы.

Я совершила ошибку, когда встала, потягивая свой напиток, в одних лифчике и трусиках. И конечно, он стал бросать на меня эти свои похотливые взгляды. Я сказала ему, чтобы он не безобразничал. Если честно, он начинает безобразничать в самый неподходящий момент. И никакой тебе прелюдии. Просто смотрит на тебя, а потом - бац. Прямо не сходя с места. Романтики в нём столько же, сколько в жабе, сидящей в траве. Я даже не стала дожидаться, пока он выйдет из нашей отдельной ванной. Я ушла и присоединилась к остальным, и, поверьте мне, испытала облегчение, оторвавшись от него на каких-нибудь несколько минут после того, как провела с ним весь этот чёртов день. Уилма помогла Рэнди завести музыку, и это было прелестно. Если честно, я просто лежала на кушетке, а Хосе принёс мне новую порцию выпивки, а я смотрела на синее озеро, слушала музыку и это было всё равно как в круизе, или что-то вроде того. Просто прелесть. Приятные люди, приятный цивилизованный разговор, и при этом кто-то тебе всё подают. Джуди и Гилман Хайес пришли с причала, а через некоторое время приехал этот чудный Уоллас Дорн. Эх, вот бы Пол так же одевался и держал себя. По Уолласу сразу скажешь, что он джентльмен. А Пол мог бы сойти за кого угодно. Он похож на сотню других мужчин на улице.

Вот такими мы были - друзья, просто выпивающие, беседующие и наслаждающиеся жизнью. Думаю, Пол попытался бы подпортить веселье, если бы кто-то дал ему хоть малейший шанс. Но, возможно, у него хватило ума держать язык за зубами и не пытаться загубить вечеринку, устроенную женщиной, которая, всё-таки, его босс, как на это ни посмотри. Каждый видел, что Уилма хорошо проводит время. Она вся искрилась. У меня от одного её вида делалось тепло на душе.

Я обрадовалась, когда наконец пришло время еды. Всё уже было как в тумане, а когда я встала, оказалось, что ноги меня плохо слушаются. Но еда была так остро приправлена, что у меня слезы полились из глаз, а мне только того и надо было, чтобы призвать к порядку все эти Мартини. После обеда я чувствовала себя просто замечательно. Лёгкой и слегка возбуждённой. Я всё жалела, что рядом Пол. Я совершенно не чувствовала себя провинциальной.

Гил Хайес переоделся в неяркие слаксы и белую рубашку. Он завязал концы рубашки спереди, над самым поясом брюк, и оставил её расстёгнутой. За счёт белой рубашки он выглядел очень загорелым, а за счёт того, что носил её таким образом, плечи его казались шире, а бёдра - уже. После обеда и бренди Гил Хайес пригласил меня на танец. Он нашёл какие-то латиноамериканские записи.

Забавный он всё-таки. Он - прекрасный танцор. Наверное, это похоже на танец с большим котом. Он вообще не разговаривает, и ведёт очень уверенно, так что следовать за ним легко, даже когда он выделывает очень замысловатые фигуры, которые вы раньше не делали. Свет в большом зале был какой-то приглушённый. Я понимала, что мы выглядим не совсем обычно, когда танцуем. Я надеялась, что Пол время от времени поглядывает на нас. А уж сам-то он танцует! Наверное, это было просто здорово давным-давно, когда он учился в колледже, но это так старомодно. Он разве что не водит вашей рукой вверх-вниз и не отсчитывает вслух.

Это было просто волшебно - танцевать вот так. То, как он подхватывает, и эти его лёгкие прикосновения. От этого у меня всё тело покалывало, и появлялось такое чувство, что я не могу вдохнуть достаточно воздуха, или прижаться к нему достаточно тесно. Поначалу это просто возбуждало, заставляло чувствовать себя ужасно сексуальной, но по мере того, как это продолжалось и продолжалось, это превратилось в какую-то пытку. Это было всё равно как боль. Когда он в танце увлёк меня на террасу, у меня было почти такое чувство, какое бывает перед обмороком. Мне хотелось, чтобы он увёл меня из света, в темноту, туда, где есть трава. Мне хотелось крикнуть на него. Всё произошло бы как никогда быстро. А потом я поняла, что он делает всё это нарочно. Я поняла, что он истязает меня. Потому что он долго делал какие-то вещи, а потом останавливался. Я не хотела, чтобы он знал, как мне трудно дышать, но я не могла этого остановить.

Я мельком увидела, как Пол и Джуди пошли вниз, к причалу. И вторым планом у меня завертелась мысль - как такое возможно. Наверняка он навязал ей своё общество. А потом он сможет вернуться в город, пойти на один из этих своих дурацких ленчей и бросить, очень небрежно, что в этот уик-энд он очень мило поболтал с Джуди Джона. Держу пари, он на неё нагонит тоску зелёную. Потому что о чем он может с ней разговаривать? Когда он пытается говорить о чем-нибудь помимо своей работы, он вдаётся в эти пространные и многозначительные рассуждения о жизни и разных там вещах, и, по-моему, нередко сам не знает, что пытается сказать. Это такой выпендрёж - вот, мол, какие он умные слова знает. Да что такой человек, как он, может знать о жизни? День-деньской торчит в этой конторе, а когда приходит домой, хочет сидеть как чучело и почитывать книжки. В нём нет ни жизни, ни веселья.