Все мои братья

ПОЗЫВНЫЕ ЛЕТЯТ В ЭФИР

В бою под деревней Коровино возле старшего военфельдшера Найвельта разорвалась вражеская мина. Абрам Давыдович упал. Из горла у него хлынула кровь. Только что наш полевой доктор с удивительной сноровкой и нежностью оказывал помощь раненым, а теперь сам лежал без движения. В это было трудно поверить. Мне показалось, что он погиб. Но прошла минута, и Найвельт зашевелился, попытался приподняться и ползти. В это время возле него с визгом разорвалась еще одна мина.

Абрам Давыдович даже после этого взрыва продолжал подвигаться к лежавшему неподалеку раненому курсанту Александру Ионкину. Было ясно, что фельдшер намеревается оказать ему помощь. Сделав несколько неуверенных движений, Найвельт задержался на месте, словно бы что-то припоминая, привстал, а затем энергично сбросил с ноги сапог и как подкошенный повалился на землю.

Мы не сразу разобрались, что произошло. А произошло вот что. Большой осколок второй мины начисто отрубил Абраму Давыдовичу стопу. Находясь а шоковом состоянии, он попытался опереться на раненую ногу.

Случившееся со старшим военфельдшером я переживала как личное горе. Абрам Давыдович всегда был для меня добрым наставником и другом. К нему я обращалась за советом, когда требовалось оказать помощь тяжелораненому. Надо прямо сказать, что он лучше, чем кто бы то ни было, понимал мои переживания в те дни, когда у нас были самые большие потери. Он успокаивал меня в особенно трудные минуты, когда я винила себя во всех смертях…

И вот мы должны были отправить Абрама Давыдовича в госпиталь.

Но беда, говорят, не приходит одна. Бой продолжался. И вскоре осколком снаряда был ранен наш начальник штаба капитан Петраков. Пока сознание не покинуло Семена Ивановича, он пытался подавать команды. Однако потеря крови и нестерпимая боль сделали свое дело: капитан впал в беспамятство. Его пришлось срочно эвакуировать.

Для батальона это была серьезная потеря. Возглавляя штаб, Семен Иванович всегда оставался душевным человеком, старшим товарищем и другом курсантов. После него начальником штаба стал старший лейтенант Петр Ильич Акуленко. Это назначение было воспринято курсантами как само собою разумеющееся. Все уже давно оценили по достоинству тактическую грамотность, хладнокровие, выдержку, личную храбрость Акуленко, ведавшего до той поры связью. В условиях непрерывных боев и бесконечных переходов с одной позиции на другую он и его подчиненные умело обеспечивали связь штаба и с ротами, и с вышестоящими инстанциями.

Пользуясь случаем, хочу привести несколько эпизодов, характеризующих работу наших связистов.

Как-то, укрываясь от минометного обстрела в штабном блиндаже, я стала невольной свидетельницей разговора комбата с Акуленко.

— Какого черта твоя связь так часто прерывается? — кричал ему майор Шорин сквозь грохот разрывов.

Старший лейтенант был крайне озабочен.

— Немцы минами рвут.

— Так посылай связистов восстанавливать линии.

— Уже пятерых послал. Все ранены.

— Придумывай что хочешь. Но связь должна действовать безотказно.

— Прекрасно понимаю это, товарищ майор. Связь будет работать исправно…

Несмотря на сильный минометный огонь, Акуленко тут же вышел из блиндажа. Через некоторое время связь с ротами была восстановлена.

А дня за два до этого случая я вместе со старшим лейтенантом Акуленко и связистом Марченко была в тылу противника. Начальник штаба, включивший меня в эту маленькую разведывательную группу, ничего о характере работы мне не сказал.

Как я уже говорила, в тот первый период войны передний край был неустойчивым, подвижным, и перейти его лесом было не так уж трудно. Акуленко, Марченко и я прошли в глубь территории, занятой противником, без каких-либо осложнений. Старший лейтенант шагал так уверенно, будто дорога была им хожена-перехожена. Кто знает, может быть, так оно и было. Пока мы пересекали довольно густой перелесок, Акуленко даже покуривал свою любимую «козью ножку».

У подошвы крутого косогора, поросшего редким кустарником, старший лейтенант указал мне место, откуда я должна была вести наблюдение, напомнил сигналы связи. Сам же он вместе с Марченко поднялся на косогор. Через несколько минут я увидела их лежащими на земле. Они поочередно прикладывали к уху телефонную трубку. Разумеется, там могла проходить только немецкая линия связи. Выходит, Акуленко и Марченко подслушивали разговор, который вел противник. Только тут я поняла, почему старший лейтенант взял с собою Ивана Марченко: тот хорошо знал немецкий язык.

Время тянулось медленно, и мне порядком наскучила роль наблюдателя. Но в какой-то момент я обратила внимание на то, что Акуленко и его напарник принялись быстро сматывать вражескую телефонную линию в бухты. Собрав несколько десятков метров провода, они отбросили его в сторону от линии. Не знаю, что было бы дальше, но тут произошло неожиданное: на косогоре стали рваться вражеские снаряды. Похоже было на то, что гитлеровцы заранее пристреляли эту небольшую высотку. Взрывы возникали неподалеку один от другого. Марченко поспешно скатился с косогора. Старшего лейтенанта не было видно в дыму разрывов.

Через несколько минут выяснилось, что Иван Марченко ранен. Правда, раны его не были серьезными. Я забинтовала их. Надо было уходить. Но Акуленко все не возвращался. Мы отправились искать его и нашли полузасыпанным землей возле одной из воронок. Нашли, откопали, проверили пульс. Старший лейтенант был жив. Осматривать его на месте я не рискнула. Мы с Марченко некоторое время тащили Акуленко на плащ-палатке. Тащили, пока не услышали вдруг сердитое:

— Да подожди ты, Вера!.. Ведь этак ты меня по кочкам и на тот свет отправишь!..

Обрадованные, мы наклонились над Акуленко. Я осмотрела его и не обнаружила никаких ранений и переломов.

— Как себя чувствуете, товарищ старший лейтенант?

— Плоховато я себя чувствую… В голове звон, тошнит немного… Но надо как можно быстрей уходить…

Обратный путь в батальон был нелегким. Теперь мы шли без дорог, пробирались чащей, кустарниками. К счастью, все обошлось благополучно: противник нас больше не беспокоил.

Контузия не прошла бесследно. Но крепкий организм старшего лейтенанта Акуленко быстро справился с ней. И все же несколько дней связь в батальоне обеспечивали его помощники. А помощников Акуленко умел находить. Особенно памятен мне один из них — наш батальонный радист, одессит Василий Гнатышин. До войны он служил в морской пограничной охране. Это был очень веселый человек, большой любитель пошутить, побалагурить. Как из рога изобилия, сыпались из него всякого рода остроты, анекдоты. Главное же его достоинство было в том, что он великолепно знал и любил свое дело, обладал бесстрашием и волевыми качествами истинно военного человека.

Под Петровицами противнику удалось потеснить роту лейтенанта Семина и приблизиться к наблюдательному пункту комбата. Обороняли НП до подхода курсантских подразделений связисты. Вот тут-то и показал себя Василий Гнатышин. Вместе с Василием Поповым, Петром Швецом и Петром Гусевым он стрелял по гитлеровцам из дзота, в котором стояла рация. Противник обрушил на дзот огонь тяжелых минометов. Перекрытия были повреждены. Попов погиб под обрушившимися бревнами наката. Гусев был оглушен. Он лежал на полу и корчился от приступов страшной рвоты. Гнатышин и Швец подбегали то к одной, то к другой амбразуре, отстреливаясь от наседавших на них вражеских пехотинцев. Улучив подходящий момент, Василий передал в эфир открытым текстом всего несколько слов: «Веду бой в окружении. Боцман». В штабе, с которым Гнатышин держал связь, эта радиограмма была принята.

Между тем бой становился все более ожесточенным. Гитлеровцы подползали к блиндажу вплотную. Гнатышин прицелился в одного из них, нажал на спусковой крючок винтовки, но выстрела не последовало — кончились патроны. Радист перебежал к соседней амбразуре, одну за другой проверил все винтовки. Магазины их были пустыми. Тяжело раненный Петр Швец впал в беспамятство. Найдя последнюю связку гранат, Гнатышин швырнул ее в гитлеровцев, когда они поднялись и бросились к дзоту. Швырнул, упал, пережидая взрыв, и вдруг услышал доносившееся снаружи такое знакомое и такое родное «ура!». А через минуту чуть ли не на голову Гнатышина свалились курсанты Иван Коровин, Федор Удин, Петр Скидан, Александр Пахомов, Дмитрий Морозов, Федор Батьков и Виктор Тетерин.

— Жив, братишка!.. Ну и молодцы же вы, ребята!.. Отбились…

В минуты затишья курсанты похоронили возле дзота своего погибшего товарища Василия Попова. Гусев и Швец были отправлены в полевой медпункт.

Не успел Гнатышин развернуть рацию на новом месте и начать сеанс связи, как снова попал под минометный огонь. Несколько мин разорвалось возле окопа, в котором он теперь находился.

— Сначала я даже не понял, что со мной случилось, — рассказывал он позже. — Показалось, будто кто-то ударил меня по ноге. Ударил с такой силой, что нога мгновенно онемела…

Когда я прибежала в окоп радиста, курсант Иван Коровин бинтовал раненую ногу Гнатышина и пытался остановить кровь. Я сразу же приступила к обработке раны. Осколок порвал Гнатышину мягкие ткани ноги. Кость была цела. Василий держался бодро и ни на минуту не оставил радиостанцию, продолжая поддерживать связь.

Это было еще до нашего первого боя под деревней Порожки. Когда батальон выдвигался к этой деревне, Гнатышин держал связь, лежа на носилках. Перед боем мы отправляли раненых в тыл. Гнатышин обратился к лейтенанту Семину, подошедшему к рации, чтобы передать какую-то радиограмму:

— Товарищ лейтенант, прошу разрешения остаться в батальоне.

Просьбу Гнатышина ротный командир передал Шорину.

— Вообще-то нам радист позарез нужен. Но он же передвигаться не может, — с сомнением в голосе произнес комбат.

— А мы его на носилках носить будем, товарищ майор. Пусть он только держит связь, — сказал лейтенант Семин.

Посмотрев на Василия Гнатышина, ловко выстукивавшего ключом донесение, на его забинтованную ногу, на синие полоски матросской тельняшки под расстегнутой гимнастеркой курсанта, Шорин тряхнул головой:

— Пусть остается! — И, уже обращаясь к Гнатышину, добавил: — И чтобы связь была четкой, как на корабле!..