Всё от земли

Срочно требуется Давыдов

В 1930 году безвестный уполномоченный райкома с двумя классами церковно-приходской школы доводил до сведения и попунктно утверждал на общем собрании первый план, по которому колхоз должен был вывезти весь частный навоз на поля, раскидать, перепахать, перекрестно забороновать и засеять зерновыми 1200 гектаров лучшей земли.

— Кто «за»?

— На сорока лошадях? — краснее скатерти вздыбился над столом председатель. — Да это ж филькина грамота!

— Значит, филькина? — переспросил уполномоченный. — А ты партийный?

— Ну, партийный.

— Ну и разговор окончен, сядь. Сядь, сядь. И подумай. Дума на ноги ставит, а не норов.

И ночи напролет смолил председатель едучий самосад, прочищая мозги и пытаясь понять такого же мужика, который добровольно и даром сдал в общий гурт частный скот, а оставшийся на осиротелом дворе навоз сдать отказывался наотрез.

— Да зачем оно тебе?

— А тебе?

— Не мне — колхозным полям.

— Вот колхозное и вози, а это мое.

Было о чем думать. Думать всегда было о чем. И не только председателям.

С хрустом загибали пальцы бедняки, считая выгоды и прикидывая, поднимутся ли они на ноги, объединившись в товарищества по совместной обработке земли. И когда товарищества эти преобразовывались в колхозы, ломали головы и наламывали дров. И укрупнялись колхозы не наобум: наобум их с 236 900 до 27 100 не сократишь, для этого тридцать семь лет понадобилось решений и свершений по тщательно продуманной системе. А нелишне было бы задуматься и над тем, сколько извечных крестьянских корневых систем подорвут и нарушат туполобые бульдозеры, стирая деревни и деревеньки. И не самоотречение ли это от земли, как от личного блага? Но тогда ради чего? Ради лучшей жизни? Непостижимый парадокс. Но… огороды — под поля!

Мне довелось (и не однажды) проезжать на попутной машине обочь такого поля по бывшей улочке бывшей деревни Березки Сосновского района, от которой остались нелепо торчащий посреди редких всходов викоовсяной смеси колодезный журавль да одинокий старушечий домик, опаханный по самую оградку. И каждый раз даже молодые шоферы на полуслове прерывали разговор, будто отдавая минутой молчания последнюю дань последнему жителю на крохотном островке святой земли.

Деревню — на дрова, огороды — под пашню. Мало показалось тех сорока двух миллионов гектаров целинных и залежных. Поля — глазом не окинешь, а урожаи с них — совсем не того наши люди ожидали.

Не так давно часто можно было слышать и видеть ходовую фразу «Стоять на правильном пути» с изменением лишь глагола по лицам, числам, временам, родам и наклонениям. Теперь (наконец-то!), кажется, поняли, что стоять даже на самом правильном пути — толку мало, ничего не выстоишь, только устанешь и сомлеешь. Но… стояли. А если и шли иногда, то или напролом, или машинально и равнодушно: шевелимся — и ладно. К чему-нибудь все равно придем.

Мыслить и думать — не одно и то же, как не одно и то же жить и существовать. Разрабатывая и осуществляя план освоения целинных и залежных земель, мыслили завалиться хлебом и зажить, но только мыслили, а надо было все продумать. И не загнулся бы так замысловато вопрос Продовольственной программы. И вот почему.

Встречает приехавший поднимать и осваивать пожилого казаха с воспаленными веками, поздоровался и спрашивает:

— Ну как вы тут живете, отец?

— Ветер дует, земля летит.

А ведь предусматривалась планом преобразования природы посадка лесозащитных полос в степных районах, прежде чем бросить клич «Даешь целину!».

Улетела земля. И уже никогда не вернется.

Ветровая эрозия, унося более легкий гумусный слой, лишает пашню ее плодородия за несколько часов. Чтобы восстановить это прежнее плодородие, понадобится природе от трех до десяти веков. При благоприятных условиях. Но смогут ли создать их специалисты в области сельского хозяйства, понятия не имеющие, какие корни кроются в слове «агроном» и что оно такое в переводе с греческого.

— Ах, с греческого! — моментально изыскивают оправдание одни. — А мы английский проходили в школе.

— Агроном? — переспрашивают другие. — Что-то вроде астронома.

Эти «организаторы сельскохозяйственного производства» тоже звезд ни с неба, ни с поля не хватают, но хоть что-то мыслят.

Теперь «что-то» — лучше совсем ничего. А раньше оно было терпимо. И получалось как по Декарту: «Когито, эрго сум». Мыслю (но только вообще), следовательно (поэтому и) существую (а не живу и не обеспечиваю жизнь другим).

Все это в прошлом. Но без него нет настоящего. А были ведь и в прошлом безвестные уполномоченные райкомов, которые советовали думать: дума на ноги ставит. И лишь за одно за это нужно оправдать прошлое. Нужно и можно. И всего двумя русскими пословицами. Первая: кабы нам тот разум наперед, что приходит опосля. Вторая: и на большие умы живет расход.

Произносимые слишком часто и всуе, слова скоро утрачивают свою значимость, обесцениваются и теряют смысл. Сейчас вот опять все много и охотно говорят об интенсивной технологии. Но все ли отчетливо понимают, о чем они речь ведут? И двести десять миллионов тонн зерновых в 1986 году — только пока четвертый по величине результат за послевоенный период. По 16 центнеров в среднем с каждого из 130 миллионов гектаров. Ровно по 100 пудов. При такой урожайности, бывало, и золотые звезды сыпались, и славословили как о сверхдостижениях. Но те времена прошли, и теперь шестнадцати центнеров с гектара уже мало: минимум двадцать нужно. Пустяка не хватает. И пустяковых этих дополнительных затрат живого труда на единицу земельной площади не каждое хозяйство может внести — некому. Некому! Надо ж подумать. Надо бы, но, видимо, тоже некому было думать в спешной погоне за эпохой экстенсивной системы земледелия.

Жил в русском селе мужик. Некий Никита Силаевич, к примеру Никита Силаевич. Иначе его никто не называл ни в глаза, ни по-за глаз. Только по имени-отчеству — из большого уважения к хлеборобскому таланту такого крестьянина.

Имел он три десятины земли, потому что земельные наделы нарезались лишь на мужскую душу, а из мужских душ в его семье числилась нередко всего одна — он сам.

И вот когда окончательно утвердилась в селе Советская власть и вслед за слухами, что будет она распределять землю по едокам, заявился товарищ из райземотдела переписывать всех невзирая на души, мужская она или женская, хлынули мужички в сельский Совет.

Дошла очередь до Никиты Силаевича. Назвал себя, назвал жену, мать, тещу, загибая пальцы, чтобы не пропустить кого, начал перечислять дочерей, строго соблюдая хронологию.

— Мария была уже, — зачеркивая, полоснул земотделец по имени, как ножом по сердцу отца. — Вы, гражданин, давайте без этого… Без приписок.

— Так у меня их три, — запереступал с ноги на ногу Никита Силаевич перед столом, словно босой на пожарище. — По святцам совпало.

— По святцам. Не совпало, а, скажи, не хватило. Давай дальше, люди ждут.

Дальше с регистрацией членов его семьи дело пошло туже и напоследок застопорилось совсем.

— Итого — одиннадцать, — собрался подводить черту представитель.

— Да нет, двенадцать. В аккурат дюжина.

— Кто двенадцатая? Имя, имя.

— Убей, забыл. Ты строку оставь, сбегаю у бабы спрошу.

Прилетает домой:

— Мать! А как у нас Луньку зовут?

Как Луньку зовут, запамятовал, но что досыта кормить свою большую семью он обязан — не забывал. И кормил. С одной десятины площадью в 1,09 теперешнего гектара. С одной. Потому что вторая была под овсом, а третья — под парами. И по скольку пудов пшеницы получал Никита Силаевич с этой самой десятины? Да уж, конечно, не по сто, если только себе на прокорм оставлялось не менее ста пятидесяти. На прокорм. На семена. И на продажу: без копейки в хозяйстве, даже в самом натуральном, концы с концами не сведешь. А он, мало того, что концы с концами сводил, он от реализации излишков хлеба каждой из энного количества дочерей по сундуку приданого справил и замуж повыдавал не за кого попало, а с разбором.

Никита Силаевич, разумеется, и слыхом не слыхивал тогда об интенсивной технологии, но он применял ее. Ему просто ничего другого и не суждено было: надо кормиться самому и кормить Россию. Это тогда.

Теперь вовсе на одного с сошкой уже не семеро с ложкой, а все пятнадцать. Правда, и «сошки» теперь одиннадцатикорпусные, и лошадок в упряжке сразу по две сотни. И не напрасно ли жалуются на низкую энерговооруженность и несоответствие оснастки? По данным агропрома, сообщенным по телефону…

Почему по телефону? Риску меньше. Потому что, лазая с этажа на этаж и разыскивая кабинеты, можно заплутаться до того — спрашивать начнешь:

— А где выход отсюда?

А по телефону вам дадут номер другого товарища, тот — третьего, третий — еще номер, еще, еще и еще… И только после десятого звонка удивленно переспросят:

— Количество лошадей на гектар — и… все? Минуточку, не кладите трубку.

И трубка будет неотлучно дежурить возле настороженного уха, пока ее автоматика не отключит.

Итак, по данным, сообщенным по телефону, на 100 гектаров обрабатываемых угодий Челябинской области приходится в среднем по 124 лошадиных силы. А теперь вернемся на подворье Никиты Силаевича и посмотрим, какую энергонасыщенность и оснастку он имел. Две лошадки на три десятины пашни, сенокос и лесной надел. Пароконный плуг. Две бороны с деревянными зубьми. И сетево на лямке через плечо.

И когда в нашу МТС пришлепал своим ходом по весенней распутице, как мужичище в лаптищах, первый гусеничный трактор С-60, рядом с которым рыженький колесник Фордзон-Путиловец казался плюгавым тараканишкой, долго ходил вокруг этого чуда техники Никита Силаевич, сняв шапку.

— Вот это конь. Вот это конь! Мне бы такого коня — я один бы все село хлебом кормил.

И кормил бы. Понятия не имея об интенсивной технологии.

Но это было давно. И, могут сказать, неправда. Хорошо, можно привести пример и посвежее.

Добираясь из Чесмы в совхоз имени Горького, выпросился с еще двумя попутчиками в директорский газик-вездеход. Едем. Июнь. Сушь. Пыль. Поля от горизонта до горизонта. Меж полей тряский проселок извивается и петляет, того и гляди в узел завяжется после какого-нибудь ухаба поглубже. Молчим: не до разговоров. И вдруг шофер, пожилой уже, похоже, не одну баранку всухомятку изгрыз по этим дорогам, прохрипел:

— По ранешним бы меркам кулаки мы все. От новорожденного до глубокого старца.

— Кулаки? Это почему?

— В нашем совхозе? Самые натуральные. По десяти гектаров пашни на каждого.

— Ну и к чему вы клоните?

— Да к тому, что земля, как та девка-перестарок, какой уж год ждет, когда ее всласть пропашут, а мы не насластим, только напакостим. И хотим, чтобы рожала. А если и рожает, то недоносков. Меньше сеем — больше жнем, вот это, я понимаю, технология.

Но что-то пока не слышно, кто бы отважился и рискнул сократить пахотный клин. С каких пор и в силу каких причин перестали верить земле, основное производительное свойство которой — ее плодородие? Со времен пыльных бурь? Или с умилительных песенок о стопудовых урожаях?

Как же это пахали и сеяли, когда между небом и землей не было никого? И не Вавилонскую ли башню построили мы? И с исходящими формулярами происходит то же, что и со сбором макулатуры пионерами по домам: начинают на верхних этажах с бумажки, а из подъездов выходят с кипами в обеих руках.

Но не будем считать этажи и ступеньки лестничных маршей от пахаря до союзного министерства — остановимся на золотой середине. РАПО. Районное агропромышленное объединение. И сам по себе возникает классический вопрос: «А судьи кто?» И праведный ли суд они вершат? Да если районный специалист и семи пядей во лбу, пядей этих не хватит на сотню тысяч гектаров земли, у которой нет и двух квадратных метров одинаковых. И одним, общим для всех, циркуляром урожайность не повысишь. И земля — не авиамодель, которой можно управлять по радио или по телефону. А уж по почте — и тем более. Но управляют, даром хлеб не едят. Управляют по почте, по радио, по телефону, лишая самостоятельности и отрывая от настоящего дела.

Звонит старший агроном объединения агроному, который на месте:

— Ты почему до сих пор не представил сведения о кубатуре воды в озере? Как в каком? Из какого полив ведете. Не ведете? Да у нас тоже сплошные дожди. Давай, слушай, брось все, и чтобы к вечеру эти данные были. Да, в кубометрах. Лодок нет? Вплавь замерь. Да, средняя по диаметру глубина на площадь зеркала. Никаких «сено горит», тут пожарче горит — область требует.

Заливало дождями в 1986 году и пятиэтажное здание областного агропрома, но у того, в свою очередь, вероятно, требовали сводку о ресурсах ирригационных водоемов товарищи повыше и посуше, а у тех тот, над кем вообще не капало. Из-за деревьев леса не видать. И разглядывать некогда: более одиннадцати миллионов пунктов отчетности по стране.

И все-таки Челябинскому агропрому можно и нужно найти в этом потоке свежую струю, есть резон подумать о коренной перестройке сельского хозяйства. География области уникальна по ландшафту и позволяет решить проблему обеспечения не только хлебом в достатке, но и в достатке молоком и мясом. Отказаться от хлебопашества в зонах рискованного земледелия, вернуть скоту естественные пастбища, восстановив первозданность лугов, бездумно распаханных в эпоху погони за экстенсивной системой. И в Нечерноземье уже делают это. Почему бы Карталинский район не превратить в сугубо животноводческий? Он был им. А теперешняя многолетняя среднегодовая урожайность зерновых там где-то около десяти центнеров с гектара. Зато урожайность кукурузы и подсолнуха на силос высока и стабильна, а поливной гектар сеяных трав дает до семидесяти центнеров сена. Специализация и концентрация производства как раз и есть то, что называется интенсификацией сельского хозяйства. Но на такую перестройку едва ли кто сам решится: настолько привыкли все, чтобы на ту сторону улицы жизни переводил их за ручку какой-нибудь большой дядя.

Может показаться (и кажется) парадоксальным, что увеличение сельскохозяйственной продукции кроется в сокращении пахотных площадей. Относительная энергонасыщенность возрастет настолько, насколько сократится пашня. Улучшится культура земледелия, а то ведь некоторые поля и плугов не видят. Перевод мясомолочного стада на естественные луговые корма намного уменьшил бы заболеваемость животных (все травы — лекарственные), снизил бы падеж молодняка, от пичканья маточного поголовья кислыми силосными массами телята с кошку рождаются и неделю на ножки встать не могут. Да неужели не знают обо всем об этом ветврачи и зоотехники?! Знают. И ничего не предпринимают.

Гонят вал силоса. Гонят минеральные удобрения на поля, а растение не может бесконечно долго питаться суррогатом и вскоре отказывается его принимать, оно создано природой для симбиоза с микроорганизмами, дающими полноценную пищу полноценному зерну, но микроорганизмам самим кушать нечего, в почве сплошная химия.

А возле ферм и базовок целыми Хибинскими горами грудятся сотни тысяч тонн перегноя, способного превращать плешивые солончаки в черноземы. Сотни тысяч тонн перегноя, обеспечивающего жизнедеятельность бактерий и регулирующего биологический баланс почвы. Сотни тысяч тонн уникального органического дармового удобрения, которое всегда под боком, для которого не нужно строить дорогих специальных помещений с пудовыми замками на дверях. И возни с ним меньше, потому что «земля назем раз путем примет, да девять лет помнит». Так вот, оказывается, почему крестьянин, добровольно и даром отдавший в коллективизацию всю животинку, ни за какие посулы не соглашался сдать еще и навоз.

Теперь никого умолять на коленях не нужно.

Только грузи да вози — не возят.

— А с навозом семена сорняков на поля заносятся.

Аргумент, как всегда, «веский», конечно. Но почему забыт аргумент, что получать сорок центнеров зерна с одного гектара выгоднее, чем тридцать с двух? И разрывается техника на части: поля глазом не окинешь. Система.

В систему давно уверовали и ко всему привыкли. Привыкли к высотам, к торжественным службам и падениям, как привык в свое время звонарь из народной притчи о нем. Служака, усердствуя, так самозабвенно дергал за полуистлевшую веревку колокольного языка, что рвал ее и, не устояв, сваливался через перильца звонницы на землю и настолько привык падать, что даже не ушибался. Встанет, отряхнется, влезет обратно на колокольню, свяжет веревку очередным узлом и продолжает звонить.

Выгод от специализации производства и решительного отказа от малопродуктивных пашен районным агропромышленным объединениям с их колокольни не разглядеть. Тогда кому видней и кто должен решать вопросы кооперирования как основной части интенсивной технологии, главная задача которой — использование на практике наиболее эффективных и экономичных производственных процессов?

Спрашивая, почему хозяйство убыточное, часто можно услышать в ответ:

— Прибыль транспорт съедает.

Совхоз «Красное поле» Сосновского района снабжал двухмесячными бычками вначале «Дубровский» совхоз (ну, тут рядом, считай), потом «Тюбукский» (это уже более ста километров), и, перестроившись окончательно, стал отправлять их в «Чесменский» откормочный почти за триста верст. А отделение «Сосновского» откормочного совхоза «Моховички» всего в полутора километрах от центральной усадьбы совхоза «Красное поле» не выполнило план по откорму в том году из-за недостатка поголовья: его в Чесму свезли. И такая идея на уровне РАПО не могла родиться. Уж перестраиваться, так перестраиваться. С размахом. С помпой. С тонно-километрами в отчетах. С преодолением трудностей и расстояний.

А тут каких-то полтора километра. Неинтересно. Ни колонну автомашин за шестьсот верст в оба конца гнать не нужно, ни по телефону договариваться. Ну вышел бы главный зоотехник совхоза на крылечко своей конторы, управляющий отделением «Моховички» — своей рано поутру, когда работники областного агропрома еще спят:

— Теницкий! Можешь присылать кого-нибудь с хворостинкой за бычками.

— Выпусти, сами придут.

И пришли бы, тут полтора километра.

Смотреть без любопытства на карту Челябинской области невозможно: уж больно она… фасонистая. Но если при определении границ ее не могла не учитываться этническая общность, да и при определении границ районов, наверно, бралась за основу она же, то какой резон в том, что за огородами рабочих совхоза имени Горького пашня колхоза имени Калинина? Поля аргаяшских совхозов ближе к базам совхозов Сосновского района. Толстинцы Варненского района предпочитают умыкнуть соломку с клина великопетровцев Карталинского: он вот он, рукой подать, а до своего под самой ихней Ольховкой пока доберешься, да пока нагрузишься, да пока домой везешь — половину растрясешь. Ни выработки, ни заработка, ни грубых кормов на фуражном дворе.

И не весьма уж какой там и товар — солома, а шуршит, когда затеют ловить друг друга на месте «преступления», давать шороху, ворошить законы. Неделями томятся под домашним арестом дефицитные тракторные тележки как вещественные доказательства, составляются обличительные акты, подключаются арбитражные органы, бумаги изводится не меньший воз, чем воз той соломы, но… порядок есть порядок.

За тридевять земель от баз вынуждены гонять хозяйства машины и механизмы, заправщики, стогометы и копнители, походные ремонтные мастерские, мыкаются по задворкам у черта на куличках агрономы и управляющие. А сколько лишних тонно-километров наматывается при перевозках кормов и зерна? Кто-нибудь считал?

А где Давыдовы, которые срочно требуются? Потому и требуются, что не стало их. Тот, из «Поднятой целины», во все сам вникал, постигая землю и утверждая хозяйское отношение к ней и достоверность крестьянского сознания, а нынешний главный инженер совхоза с высшим специальным образованием считает необязательным для себя знать, что есть плуги с корпусами в сорок, сорок пять и даже в пятьдесят сантиметров, хотя справочник по сельхозмашинам и почвообрабатывающим орудиям покоится в долгом ящике его стола.

Главный экономист не знает, сколько километров до отделений совхоза и сколько отделений, главный инженер понятия не имеет о машинах и орудиях, зоотехник — что такое кормовая единица, для агрономов конский навоз — микроэлементы, пропущенные через лошадь. Чему и какое ускорение могут придать такие вот сельские интеллигенты? И за какое время?

Термин «интеллигенция» введен писателем Боборыкиным в 60-х годах XIX века и из русского перешел в другие языки.

— Как мы себя поведем, так и за нами пойдут, — очень верно выразил суть руководства на селе один интеллигентный молодой человек.

Очень верно. Интеллигент в переводе с латинского обозначает «понимающий, мыслящий, разумный». И таких много. Но по-своему понимающих, по-своему мыслящих, по-своему разумных.

Поэтому и требуется Давыдов. И кое-где — срочно.

Равнинный альпинизм

В напутственной речи перед механизаторами за час до начала этой наиважнейшей кампании председатель профкома опытно-производственного хозяйства «Челябинское» имел неосторожность напомнить им о прошлогодних достижениях, когда сена и сенажа было заготовлено на тридцать с чем-то процентов больше.

— Ага, а почему тогда их и на ползимы не хватило?! — громко выкрикнул кто-то задний (у этих вечно громче голоса).

На этот каверзный вопрос профком вкупе с администрацией и парткомом едва ли решились бы ответить: кому ж приятно каяться в грехах перед трудящимися массами, они и сами видят, почему.

И тот же голос:

— Учет как следует наладить надо!

Надо бы… Но не наладили, решив, что незачем, и в конце зимнего содержания скота не досчитались здесь и около трех тысяч тонн силоса. А может, и не было их вовсе, потому что корма принимались и принимаются по контрольным перевескам.

Нагружается машина, взвешивается, где есть более или менее точные весы (не каждый же воз гонять за тридевять земель!). Шоферу — этикетка с весом нетто, подписанная знакомым весовщиком или весовщицей (долго ли в наш век познакомиться!), и пишет потом контора под эту марку все рейсы подряд: просто, быстро и удобно, и никаких хлопот.

Для контрольного взвешивания водитель со товарищи утаптывает воз и грузится под завязку, но после он время зря терять не станет на ритуальный танец в кузове. Ни к чему она потом, такая пляска, все равно пять тонн запишут.

Та же история с отпуском кормов: вали, бухгалтерия концы с концами сведет! Сведут концы с концами, а потом и удивляются, почему у них молочко взыграло до тридцати пяти копеечек за килограмм, вместо плановых двадцати, или центнер мяса обошелся в двести восемьдесят рублей, а не в сто восемьдесят, и почему хозяйство по итогам года оказалось убыточным.

Но не всюду удивляются, и не каждого эти убытки волнуют: лишь бы мне оклад шел, а там хоть трава не расти. И не растут ни сеяные травы, ни хлеба, ни удои, ни поголовье скота. И допытаться, какой дефицит у Великопетровского совхоза, удается лишь после третьего пришествия: экономист пришел — не знает, старший экономист пришел — не помнит, и только начальник планово-экономического отдела назвала цифру в один миллион и четыреста восемь тысяч. И то после того, как заглянула в «святцы».

Связка из таких привычных понятий, как цифры и факты, давно применяется с тем же подтекстом, что и семья и школа, например, или наука и жизнь, искусство и литература, овощи и картофель, то есть как что-то и двуединое, и в то же время не совсем однородное.

Среди других областей Уральской зоны Челябинская область по производству сельскохозяйственной продукции самая видная, и общая цифра, отражающая процент выполнения плана, как правило, число трехзначное. Факт сам по себе довольно отрадный, но спросить бы у гуся, не зябнут ли ноги: доли той сельхозпродукции в общем котле далеко не равные и в процентном отношении, и по себестоимости, и многие хозяйства, мягко говоря, низкорентабельные. Но почему? Да часто потому, что основная сумма затрат в животноводстве, к примеру, приходится на безучетную заготовку кормов и доходы от них же.

Не счесть забот руководителей заводов, но несоизмеримы и они с заботами руководителей колхозов и совхозов, не знающих ни что такое отпуск летом, ни что такое выходной с апреля до глубокой осени. Один главный агроном, жена которого уехала сдавать экзамены в заочном институте и оставила на его попечение двух орлов младшего школьного, не вынес пристального внимания к своему лицу.

— Что смотришь? Глаза, как у белого кролика? Похоже. Приезжаю вчера домой… Не вчера — сегодня, выходит, если это было во втором часу ночи. И лежит на столе записка: папка, свари нам супу. А из меня повар… Пока разыскал кастрюлю, пока добыл из холодильника мясо, пока чистил картошку — рассвело на дворе. Выключил газ, начертал ниже их каракулей свои: «доварите сами» — и в бега. Вот так мы тут в деревнях: ни в дом раньше полуночи, ни из дому позже пяти. И не за складные речи нам зарплату повысили.

Но некоторые продолжают и повышенные должностные оклады за икс получать в полном размере. А научи бы Игрека помнить, какой в хозяйстве дефицит не только по итогам года, но и квартала, и Зет доискался б до причин убытков. В сельском хозяйстве, что в медицине: главное — знать, от чего лечить, а лекарства найдутся.

Но не всюду можно отделаться однозначным ответом на вопрос, где у коровы молоко. Да и зачастую оно бывает лишь на языке дающего повышенные обязательства, не соразмерные с его знаниями, опытом и способностями, а стало быть, и возможностями. И все же: где у коровы молоко?

— А это опять же смотря у чьих коров, — перемигиваются ольховские доярки. — Если у совхозных, то в наших грелках…

В обыкновенных резиновых медицинских грелках, в трехлитровых стеклянных банках, в эмалированных и алюминиевых бидончиках той же стандартной вместимости. Это у рядовых доярок. Бригадирши оперируют сорокалитровыми флягами, оптом сбывая государственное молоко по базарной цене тут же на дойке. И не важно, чей товар — важно — чей барыш.

Но не пойман — не вор. И не воры они теперь — несуны. И криминала в грелке молока никакого. И не так-то легко поймать этого несуна с поличным. И почему нелегко, работникам карталинской милиции до сих пор, наверное, невдомек. А все очень просто и оригинально: завхоз-дружинник едет в РОВД с просьбой провести рейд по вскрытию хищений молока и уточняет день и время рейда с элементом внезапности, а возвратясь из милиции и прищурив глаз, грозит кривым пальцем дояркам:

— Девки… В середу вас будут с вечерней дойки встречать эти… Так что соображайте.

Хоть кино снимай по такому сценарию. Не снимают. Ни доярок, ни бригадиров. А завхоз и вовсе незаменимый человек, и свой в доску и в органах и в деревне, и ни там, ни там не знают, как его встретить и куда посадить. Не знают, куда, за что и на сколько посадить такого «общественника» и работники прокуратуры, нет на него статей ни в уголовном, ни в гражданских кодексах…

Поступило на совхозный склад три килограмма муравьиной кислоты для обработки ульев против пчелиного клеща. Кислота мгновенно растеклась по титулованным пчеловодам-любителям, а из ста числящихся на совхозном балансе пчелиных семей шестьдесят пять погибло от этого клеща-паразита. Балансовая стоимость пчелиной семьи сотни рублей, но пчел никто не трогал и не расхищал, расхитили муравьиную кислоту, а она стоит копейки, да эти копейки разбрось на три-четыре пая — так и под микроскопом не усмотришь состава преступления…

И еще: на производственном совещании причастных к молочному животноводству специалистов бывший директор Великопетровского совхоза Косиков как-то говорил: для выполнения годового плана необходимо в оставшиеся три месяца увеличить суточные надои от каждой коровы на 0,5 килограмма…

Но несет и несет доярка, имеющая в личном хозяйстве трех коров. Несет в жаркий полдень и в холодный осенний вечер, и утром несет на одной руке аккуратно свернутую телогрейку с замаскированной в ней посудиной, на другой — бадью-пудовку с дробленкой, которой тоже суждено оборотиться в молоко, но только не у совхозной коровки. И никто не спросит, что в бадье или почему вдруг так разжарило тебя — телогрейку сняла, идешь в одном халатике, а на дворе минус… Всему минус: и молоку, и дробленке, и руководству.

Потому что никому, видимо, ни жарко, ни холодно здесь, и никого особенно не волнуют акты внезапных контрольных проверок наличия и химического состава надоенного молока с фактической жирностью два процента в общем котле от восьмидесяти коров, и никто не ворохнулся в кресле узнать хотя бы по телефону, куда девалась добрая половина молока из этого котла. Никого не затронул и тот факт, что вместо положенных по норме кормления ста пятидесяти литров натурального молока на группу телят в емкости оказалось лишь девяносто. Никого. А сказано об этом было на партийном собрании.

Сведение до минимума издержек производства, — а они вряд ли только в одном Карталинском районе, — безусловно, заметно бы отразилось на увеличении молочной продукции, но и этих мер было бы мало. Для решения проблемы теперь уже нужны трехтысячные надои, которые вчера определялись как выдающиеся, а завтра должны стать обычными. Тем более, что увеличение продуктивного молочного поголовья в ближайшем будущем не предвидится. Кадры в сельском хозяйстве теперь как никогда решают все.

Заморозили напрочь пятьсот тонн капусты в Туктубаево. Овощеводы постарались, вырастили ее столько, что кооперирующие с ними торгующие организации не смогли всю принять, а своих помещений для хранения непредвиденных сверхурожаев там никогда не было и даже генпланом не предусмотрено. И опять никто не виноват в том, что померзла капуста. Ладно, решили скормить скоту. Дороговатое удовольствие, но что поделаешь… Авось, молочко у коровок прибавится. А оно убавилось. Почему? Может, потому, что в молочной железе коровьего вымени природой не заложено умение делать из капусты молоко и не зря опытные животноводы не пасут дойные гурты на убранных капустниках? У козы его наверняка прибавилось бы.

Замечено также, что в затяжные весны, когда кончается сено и переходят на кормление дойных коров исключительно комбикормами, резко снижаются удои. Домохозяйка не станет пичкать свою доену излишками сырого картофеля по той же самой причине. Пожилые доярки вспоминают, что при естественных водопоях на реках и озерах в зимнее время молока было больше. И тоже вполне возможно: корова появилась намного раньше артезианских скважин.

— А мы, слышь, ведь над этим как-то даже и не задумывались, — откровенно удивился главный зоотехник тогдашнего областного управления сельского хозяйства.

Главный зоотехник области! А какой тогда спрос за молочную продуктивность с зоотехника совхозного отделения Петра Бурзайкина, если он сам полмесяца искал, у кого бы дознаться, чтобы потом ответить не в меру любопытному скотнику, что за штука такая кормовая единица и с чем ее коровы едят. Вот уж воистину равнинный альпинизм: вообразим себе вершину и карабкаемся на нее первопроходцами. Промелькнула ж в телепередаче «Что? Где? Когда?» идея оборудовать комбайны холодильными установками для обмолота сырых валков с претензией на авторское свидетельство, как в свое время выдано было такое же за «изобретение» раздельного метода уборки, а наши предки с этого и начинали эпоху земледелия: сперва сжинали хлеб и тут же снова ставили его стоймя в снопах (а мы не можем), потом вывозили с поля сразу и зерно, и солому, и мякину, и отходы, и семена сорняков (а мы никак не поймем этого преимущества), потом молотили по холодку — и никаких потерь, и вдвое сокращалась потребность в лошадиной силе на уборке и в кормовых единицах для нее. И герметичные кузова не нужны были: четыре жерди под низ, по две по бокам — и вся тара. Лишь бы сноп не выпал.

Жил в селе Истошине Тюменской области некий Григорий Александрович. Писаренок по прозвищу. Нет, абсолютно неграмотный, писать из всего их древнего крестьянского рода умел лишь прапрадед Никита Писаренок, а остальным поколениям передавалось по наследству только прозвище да любовь к земле и природе. И знал эту природу и землю Григорий — вся деревня следила, что он делает, и делала то же. Но когда начал тот истошинский знахарь по троеным, ныне забытым, парам овес сеять — все же и решили: рехнулся Писаренок.

— У тебя, часом, крыша не протекает, Григорий Александрович? — сошлись к его полю соседи по земельным наделам.

— Крыша не протекает, — ничуть не обиделся сеятель, — а небо прохудится и дожди зарядят на все лето, эвон какой туман падал на Мокия мокрого. Так что не ждите нынче, мужички, хлеба от паров, на парах пшеничка зарастется, поляжет и на корню погниет. И сена погниют. А овсу ни хвороба не доспеется, надурит — верблюд стоя спрячется. Оно, конечно, и овес не вызреет, шибко зеленый год намечается, так я хоть с кормами скотине горя знать не буду: свалю лобогрейкой под самый снегопад да из-под снега и стану помаленьку возить. С такого корму коровки мои и зимой не токо доиться — прудить молоком зачнут.

Так и получилось. Но лирическое отступление это допущено здесь совсем не для того, чтобы подсказать тему диссертации о заведомо поздних посевах викоовсяных кормовых смесей и как влияла бы консервация холодом на их питательные свойства, хотя почему бы и не отважиться на такой опыт? Изменилось бы многое, начиная от сезонности полевых работ и до концентрации энергозатрат. И довольно об этом, а вот как сумел неграмотный мужичок так потрафить, что сегодня, допустим, к вечеру он закончил косовицу своей овсяной полоски, а ночью снег выпал и не растаял больше? Радио тогда не было, метеорологи по нему с долгосрочными прогнозами не выступали, но если и выступают теперь, то обещают жаркий май вместо фактических сильных заморозков на почве. И пересевают потом целые районы после таких «прогнозов» кукурузу, подсолнечник, однолетние травы, картофель, капусту, рапс. Вон она где, высокая себестоимость мясомолочной продукции! Да и вообще всей продукции сельского хозяйства, потому что всё — от земли. Погода, могут возразить синоптики, — не дышло, и так далее. Верно. И все же нельзя им забывать, что погода и в основном, и прежде всего, и только на сельское хозяйство влияет.

А не влияет ли на структуру стада (любого) структура строительная с ее комплексными железобетонными стенами полуметровой толщины и шиферными крышами, через которые ни ультра, ни инфралучи не могут пробиться к живому организму, не говоря уж о сырости и духоте в них и неимоверной дороговизне? И не потому ли всему этому, вместе взятому, рождаются телята настолько слабыми, что треть их погибает? Треть. Если верить статистике.

Но воистину нет худа без добра: некоторым падеж молодняка помогает перевыполнять план по сдаче мяса государству и получать за это премии. И все до того просто, что диву даешься.

Не выдержали условий содержания и правил кормления два десятка телят. Вынесли их из детского отделения, чтобы оставшимся в живых пока попросторней стало, «склали» штабелем, прикинули, сколько приблизительно они потянули бы — ага, с полтонны потянули бы. Хорошо. И режут могутную корову-яловицу. Корову оформляют как падеж одной головы крупного рогатого, а мясо в чистом весе сдают как от вынужденного забоя двадцати голов молодняка того же самого крупного рогатого. Кругом выгода. И технология такая, думается, не в одном Карталинском районе. Карталы вон где, а в областном здании агропромышленного комитета наслышаны о ней неплохо и вроде бы даже как считают оное нормальным стилем работы и руководства на местах.

Промелькнуло как-то сообщение, что принесла корова сразу пятерых телят. Пятый, правда, мертворожденный, но все равно феномен: тройня — редкость. Да никакая она не редкость: у некоторых ветврачей, зоотехников, бригадиров, скотников, доярок, поярок чуть ли не каждый год от одной нетели в личном хозяйстве по три бычка матереет на молоке из грелок. А все потому, что одной веревочкой бывают они все связаны: нажива любым путем.

Ненадежная связка. Ненадежная даже в таком безопасном, безответственном и увлекательном виде спорта как равнинный альпинизм. Все до поры до времени.

Реки из капель

Капля камень точит. Поэтому, наверно, и появился как-то на дверях одного из домов в центре Челябинска самодельный плакатик: фанера, на фанеру наклеен кусок географической карты с миллионным городом, раздвоенным голубой прожилкой, над символом — черный силуэт обыкновенного бытового водопроводного крана в натуральную величину, капающая из крана сиротливо подсиненная капля и ниже надпись: «Так исчезают реки, товарищи жильцы».

Кстати, и возникают они так же, из капель. И выходят из берегов из-за них же. У арабов бытует поверье, что каждый разлив Нила начинается с одной-единственной капли — слезы, упавшей в него…

Сходство по мысли, конечно, поразительное, хотя можно судить и спорить, где четче и глубже и где образней и конкретней выражена эта «капельная» философия: в египетском варианте или в трех словах челябинского слесаря-сантехника, которого допекли-таки жалобы на перебои с подачей воды. Но можно и не спорить, а просто задуматься над тем, что египетскому варианту — тысячелетия, а челябинскому — какой-нибудь год.

Да и речь дальше пойдет не о законах развития природы и даже не о гидрологии и проблемах разумного использования водных ресурсов, такие разговоры ведутся теперь и довольно часто, но так и не изобретен снова деревенский рукомойник хотя бы, из которого лилась вода, пока пригоршню под ним держали. В пассажирских вагонах, правда, есть какая-то его модификация, но люди большую часть жизни сидят дома, чем ездят в поездах, и реки продолжают исчезать. И реки, и озера. И гораздо быстрее, чем тогда, когда человек знал только материнское молоко и природную воду, и все беды и радости его, как, впрочем, и сама жизнь вообще на земле, были связаны долгое время и зависели от нее, пока не откопал он нефть и не потекли реки горючего, иссякая тоже по каплям и становясь причиной стихийного бедствия.

С горючим это происходит чуть ли не ежегодно. Последствия такого явления, а точнее — проявления бездумности, бесконтрольности и бесхозяйственности, куда более серьезные и многочисленные. И не только потому, что на долю автомобильного транспорта приходится основная масса грузовых перевозок и составляет в целом по стране более шести миллиардов тонн в год. От автомобильного транспорта, то есть от того самого горючего, зависит еще и плодородие земли, и продуктивность животноводства, и снабжение городов.

Выгрузили как-то на станции Троицк пять тысяч тонн удобрений. К случаю молвить, не выгрузили — вывалили. Целый эшелон. Под открытое небо. В снег. Посреди населенного пункта. И ненадолго, надо полагать, потому что разгружать и хранить удобрения рекомендуется в местах, недоступных для детей и животных. И выгрузили в снег и под открытое небо тоже не с легким сердцем и не в спешном аврале абы куда, а просто нет у нас еще пока на станциях для выгрузки химикатов и удобрений ни крытых железнодорожных тупиков, ни бункеров, ни бетонированных траншей с откидными навесами. Не в каждом хозяйстве есть специальные помещения для более длительного хранения так называемого залога будущего урожая. Да что там говорить о помещениях под какой-то залог, когда под реальный урожай не всегда находятся стены с кровлей, а зерновые тока под навесом такая редкость, что возведены они в ранг тайных объектов. И, пожалуй, самое грустное во всем этом — все без исключения специалисты на местах и в центрах считают крытые тока первой необходимостью в условиях взбалмошной уральской осени, этой до того ветреной особы с постоянно подмоченной репутацией, которая только то и делает, что преподносит хлеборобам в мокром подоле если не сюрприз, так презент. Считают и даже приводят цифры, во сколько бы обошлось такое строительство, и называют сроки окупаемости затрат и суммы последующих прибылей, но… Вернемся в Троицк. И почему так выгрузили удобрения? И почему в конце года, ни преж, ни после? И какие трудности возникли в колхозах и совхозах в связи с этим, хотя четвертый квартал, казалось бы, и вполне удобное время для всех: для поставщиков, для железной дороги и для потребителя тем паче? Следствия без причин не живут.

Троицк, может быть, и не географический центр Челябинской области, но золотая середина, пожалуй, наверняка. Возникший вначале как крепость на Уйской сторожевой линии, он скоро и сам начал приторговывать хлебом и мясом, и поэтому даже грунтовые дороги там и сейчас лучше, чем где-либо. Сохранилась же в Италии Аппиева дорога от Рима до Капуи в триста пятьдесят километров, проложенная еще при цензоре Аппии Клавдии в 312 году до нашей эры.

Деревня Мамаево Сосновского района в каких-нибудь полутора километрах от шоссе, но эти полторы версты настолько непреодолимы для всех видов транспорта, кроме гусеничного и вертолетов, что веснами, осенями и после маломальских летних дождичков жители ее ходят за хлебом и спичками в соседние деревни. И торятся тропки и тропы по краям посевов. И небольшой лесок на увалистом взлобке обочь насыпного глинистого своротка на Мамаево по той же причине превращен в свалку химикатов, на упаковке которых синеют предостерегающие штампы: «Хранить в местах, недоступных для детей и животных».

Нет, начало зимы и конец года — самое то время для поставки удобрений: корма завезены, хлеб вывезен, автомобильный парк высвободился, на проселках вместо грязи до колен снежку по щиколотку, и вдруг обнаруживается, что фонды горючего не только израсходованы, а еще и перебраны за два месяца. И это, пожалуй, единственный пункт хозяйственной деятельности, который так усердно и так регулярно перевыполняется досрочно.

Допустим, удобрения могут и полежать, они пить-есть не просят и над ними не каплет: зима. В конце концов, это забота агрономов и до весны довольно далеко. Но в каком положении оказались соответствующие специалисты областного масштаба, которые должны были организовать и обеспечить доставку кормов из благополучных в этом отношении северных и центральных районов области в пострадавшие от засухи районы южные? Коровке не скажешь:

— Полежи, матушка, с месячишко, а там новые фонды спустят на горючее.

И фонды немалые. Уж кого-кого, а колхозы и совхозы горючим снабжают, не надо сетовать и обижаться, щедро снабжают. И все равно обижаются и сетуют. Придешь, жалуются, с технологической картой на утверждение, а там, — и палец кверху, — говорят: вот этот, этот и этот пункты — вычеркнуть! Потому и не хватает. А потому ли? А может быть, просто-напросто нет никакого контроля за расходованием топлива и учет ведется формально или вообще не ведется? Это в городе люди не скажут и плечами пожмут на вопрос, кто в соседней квартире живет, а деревня — это клубок, который не вдруг размотаешь: все свои, все родственники, не брат — так кум или сват, или от девятой коровы последний удой, и тот худой, а свой своему поневоле друг.

— Ну, это капля в море, — снисходительно ухмыляются агрономы и механики, когда им доводится еще и слышать о таких фактах, до того мелких и повседневных, что смех разбирает.

А капля довольно крупная. Потому что в расходных нормах на топливо прикинуто на бездорожье. На тяжелые и зыбкие пахотные почвы, на перевозку сверхплановых урожаев и множество других сверхнорм выдумывается при составлении годовых технологических карт да плюс (отрицательный плюс) к этому излишеству зябь остается невспаханной, солома невывезенной, по весне плуги побывали не везде, где должны были побывать, по шесть центнеров с гектара получено вместо планируемых восемнадцати, и урожай при перевозках уместился в одном кузове, а не в трех, но в емкостях на складах ГСМ все равно сухо досрочно. И во рту от такой неожиданности тоже сухо. И начинаются звонки, докладные, объяснительные, проверки, которые лучше было бы делать до того. Но и после все это, как в доброй русской сказке, заканчивается чудесным превращением горючих слез в горючее: не погибать же голодной смертью коровам в пострадавших от засухи районах. Благо есть еще у нас подземные черные моря, в которые не впадает ни одной реки, а вытекают сотни. И реки эти образуются тоже из капель по сравнению с теми же морями.

Слово «капля» в русском языке часто, если не чаще, употребляется еще и в значении чего-то самого малого, незначительного по сравнению с чем-либо огромным или множественным. Топлива у нас действительно много, и во время уборочной особенно оно просто почти самотеком идет в деревни и села, но в ту пору там соответствующие специалисты, главные и не очень, так заняты делом, что работать некогда, не только заниматься контролем, во что, кому, для чего и как отпускается оно. Горючего у них тогда, как у дурака махорки (есть такая пословица). А к осени оказываются в положении героя известного кинофильма, прекрасно сыгранного Юрием Никулиным, который, приехав в деревню, вначале угощал всех подряд дорогими папиросами, а потом сам стал «стрелять» на закрутку самосада.

В «Челябинском рабочем» в критической статье по материалам рейдовой бригады «Почему буксует Ольховка?» наряду с прочими фактами расточительства и мелких хищений и бесконтрольности со стороны специалистов среднего звена упомянулось и о наличии в частном пользовании тракторной тележки. Тележка эта тракторная тоже оказалась каплей: буквально через полтора месяца после публикации статьи органами внутренних дел Карталинского района из частного пользования в той же самой Ольховке было изъято девять тракторов различных марок и систем от ДТ-54 до Т-16. Эти тракторы годами работали, и работали в основном на владельцев: пахали за мзду личные огороды, вывозили свое сено, свои дрова и прочее, что не свое, но плохо лежало. На государственном топливе: ни тракторы, ни дизельное горючее к ним в магазинах и киосках хозтоваров пока не продается.

Слов нет, хорошо деревня живет. Ковры — это уже не показатель зажиточности, коврами летом щели в сенях от комаров завешивают. И мотоциклы теперь что-то вроде ребячьей игрушки наподобие недавнего самоката: на одной ноге едешь, на другой идешь. Самокаты — анахронизм. Да и не для деревенского «асфальта» они. И вот сынок еще, господи, благослови, должен бы только из четвертого класса в пятый перейти, акселерат, а ему за это уже тоже личный транспорт подавай. И подают: чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакалось на родителей, а то ведь люди невесть что могут подумать. Могут подумать: ну и живут… «Иж», «Планету», «Сатурн» или несчастный «Юпитер» единственному ребенку денег нету купить. И гоняют по деревне эти единственные в несметном количестве, сняв глушители для пущего шумового эффекта и доводя тихих стариков и старух до совсем тихих. А на каком бензине гоняют? Да на таком же, на каком и папаша.

Хорошо, деревня живет. Во дворе каждого уважающего себя хозяина кроме детской погремушки-мотоцикла еще и «Жигуль», не меньше, баня и персональный колодец, в котором не солярка или бензин. Вода в колодце. И лишнее ведерко этой воды он уже не достанет, что ты, что ты… Ущерб. А «лишнее» ведро бензина где-то достает. Но что такое ведро для государства? Капля. И не жалко ни капли тому, кто дает не свое, и не стыдно ни капли тому, кто берет. А там, где не дают, достают. Нет, он не скажет: украл. Достал. Трактора достают. Вчера конфисковали у ольховского лесника Щелокова один МТЗ, смотрят — сегодня на другом катит и в комплекте с тракторной тележкой.

Достают всё, достают все. Ты у меня боковое зеркальце отоварил, я у тебя — фару. За скалочку — гуску. Ты у меня, я у тебя. На всякий случай, запас карман не трет. И вот когда приходят новые комбайны с их зеркалами и мощными фарами, с их никелированной фурнитурой и набором инструментов, грустнеют и задумываются механизаторы:

— Да, теперь вовсе спать ложись — и его под подушку клади.

И сельский механизатор, измучась и отчаявшись изобретать замки и секреты к дверкам кабин и горловинам топливных баков сам от себя, предпочитает держать казенный транспорт в личном дворе или под окнами, если во двор уже некуда, своего добра полно. Да и ворота у многих, старожилов особенно, ставлены были по древним меркам с расчетом на лошаденку, и гораздить через них такую махину как трактор К-700, например, куда проще: собаку к колесу привяжи и лежи.

И становится тот транспорт персональным, неужели у воды сидеть — и пить просить? Ездят к родне на праздники в другой район, за бутылкой вина из Татищева в Париж, за пачкой сигарет в магазин и даже куда царь пешком ходил, механизатор теперь пешком не ходит: зазорно. Он лучше час потратит на кружной путь в родительский день, добираясь до кладбища в кабине самокатного комбайна, лишь бы не на своих двоих, они у него аж подкашиваются, если когда и скажут:

— Ты что не мог напрямую через лесок двести метров прогуляться помянуть усопших?

— Я?! Еще чего не придумаешь…

Если бы раньше в деревне увидели ненароком мужичка, поехавшего пусть не на тройке, пусть верхом на лошади корову из табуна встречать — ему бы насмешек не обобраться, а теперь такие встречи на тракторах марки К-700 в порядке вещей. И ржет в том «К» двести с гаком лошадок!..

А кто бы занялся да вдумался, сколько сгорает впустую калорий из-за неисправных или вовсе отсутствующих пусковых двигателей и стартеров. Мало того, что транспортные средства работают на излишней подаче горючего во время стоянок, чтобы не захлебнулся мотор и не заглох, заглохнет — где буксир искать бегать с высунутым языком, они и в обеденные перерывы и в перекуры часами молотят на средних оборотах, не на малых, опять же, чем черт не шутит!

— Фу, это капли датского короля, — снисходительно посмеиваются товарищи, сидящие у тысячекубовых емкостей.

И переводятся на самообслуживание заправочные станции в совхозах, и заправляют этим делом кое-где ночные сторожа. В Великопетровке оный так назаправлялся, что за последним клиентом вентиль не закрыл, тут же уснул. Не так уж и много воды с тех пор утекло, но солярки тогда утекло много. Солярку списали, сторож остался: местный, свой, дефицитный.

А заметил ли кто-нибудь из тех же велико-петровских руководителей такую каплю? На втором отделении этого совхоза кормов для скота в тот год заготовили столько, что и ленивых соседей выручили, поделились по-братски, и свою животину кормили до отвала, и март уже греет бока, а сена в скирдах — до нового не стравить. Прикинули на глазок и сделали вывод: тонны по две на двор еще и личным хозяйствам можно ссудить за наличный расчет, кому нужно. Всем нужно. Про запас.

И в этот же день сломались весы. Сами. И никаких следов, не считая отпечатков протектора колеса в полметра шириной, а такие галоши пятнадцатитонный «Кировец» носит, весишки — десятитонные, старенькие.

И сена не оказалось. На глаз да наобум кукушки только гадают, сколько тебе жить осталось, но там никакого риска: кто скажет, что в «коломбине» не две тонны — все четыре? И выгнали общественный скот на подножный корм в начале апреля по первым проталинам, личный — в середине мая на спорый свежетравок… Н-да…

К чести заместителя директора совхоза Ю. А. Ненашева надо сказать, что новые весы он раздобыл сразу, но этим все и кончилось: пока не горит. Потом началась посевная, и об установке их вовсе забыли и вспомнили, когда приспела заготовка кормов, но к той поре оттаяли большегрузные весы, а что они в полутора километрах от сенобазы и все покосы и посевы многолетних трав и силосных культур по ту сторону кормоцеха, так это пустяк — полтора километра туда-сюда. Совсем пустячок: по скромным подсчетам за период заготовки кормов тридцати тысяч тонн сделано девяносто тысяч тонно-километров лишних грузоперевозок, сожжено семь тонн топлива, потеряно шестьсот человеко-часов рабочего времени в такую пору, не считая времени, потерянного на ожидание взвешивания, когда пошел еще и хлеб, и плюс (и опять отрицательный плюс) — изношено до стельки, как сапожники говорят, два автомобиля.

Ладно, это горючее и машины как бы то ни было в конечном итоге работали на государство, а на кого работала машина-полуприцеп стройцеха опытно-производственного хозяйства «Челябинское»? Машина стоит, мотор выключен — жужжит что-то отдаленное-отдаленное, будто в Африке где-то слон мухе на ногу наступил. А циферки за стеколком спидометра ползут, ползут… Что за диво? А никакого дива: шофер Миша перерасходовал налево полторы тонны горючего и, чтобы нагнать соответствующее количество километров, приспособил от аккумулятора электромоторчик с луковицу, бросил на него рукавицу, и все шито-крыто.

Шито белыми нитками и крыто по-банному, но и этого никто не заметил.

И шофер Миша довольно ухмыляется и потирает руки:

— Порядочек. А из своего кармана платить бы за полторы тонны бензина — это бы о-е-ей…

И вернемся в Троицк: только на этих «каплях» вывезли бы отсюда все пять тысяч тонн удобрений.

Капля камень точит. И капля здесь как что-то самое малое, а камень — вся экономика.

Обнимите землю

Случаев, вообще-то, даже несколько, и все они, как таковые, произошли в Макушинском районе Курганской области.

Сперва выпахали три трехдюймовых артиллерийских снаряда, мирно лежавших в глубоком черноземе со времен гражданской войны.

Пригнали в совхоз новые тракторы К-701 с девятикорпусными плугами, а так как счастливо совпало это с началом подъема паров и с днем получки, то строи́ли не раз и не два и события не то ли что вспрыснули, а хорошенько прополоскали во рту и с подъемом же сели за рычаги испытывать, те ли лошадиные силы у хваленой техники.

Снаряды интереса ради рядком уложили на остатки прошлогодней соломы, подожгли и цепью залегли в борозде, как в окопе, споря об заклад, взорвутся или не взорвутся.

Взорвались, да так дружно, будто по команде «Залпо-о-ом… огонь!» в бездумном салюте варварскому обращению с землей.

Со службы на границе вернулся в родное село Большое Курейное молодой человек и устроился по армейской специальности на узел связи, обслуживающий совхоз.

— Не ожидал я от тебя такого финта, Володя, да ладно уж, центнер отходов можешь выписать, так и быть, — смиловался и подобрел директор по осени, когда повалил с полей хлеб.

Центнер отходов и стоил дороговато — 4 руб. 20 коп., и всего лишь центнер, а чтобы помочь матери прокормить пернатую и пушную живность, нужен не центнер и не отходы. Разыскал Володя на чердачке бабушкиной избушки дореволюционное решето, треногу из морщинистых осиновых кольев, фанерную лопату, связку мягкой тары, погрузил все это в люльку мотоцикла, прихватил шестивольтовую лампочку-переноску и, едва лишь начало солнышко, ожигаясь, осторожно приседать на хребтину сосновых посадок, вырулил к песчаному ровку, образованному вешними паводками, стекающими в озеро. Берег его во время уборочной предпочитали шоферы тамошним дорогам после осенних дождичков, и первые петухи еще ни разу не перекликнулись в деревне, как стояло уже трудно и грузно 12 доморощенных мешков, отпыхиваясь от тонны принятой в утробы даровой отсортированной пшенички.

И третий случай, пожалуй, самый неординарный: тракторист наотрез отказался от выгодной работы и хорошего заработка. И решился он на такое вопиющее нарушение трудовой и производственной дисциплины после того, как в сотый раз остановил трактор, чтобы убрать из-под гусениц и лемехов и перенести на пахоту сотое гнездо, покинутое уткой, обезумевшей от неизбывного горя.

Сотое! Он считал.

Произошло это в одну из весен, когда люди командующие заставили человека рядового опахивать озеро. Зачем? Да уж наверняка не затем, чтобы не загорелось оно от случайно пущенного пала. На пойменных берегах и озер, и рек до самых осеней и скот не пасли, теперь же их пашут. И не только в Макушинском районе Курганской области. Пашут, не задумываясь над изначальным смыслом слова «берег» и не представляя себе непоправимых последствий.

Пашем, осушаем, вырубаем, загрязняем и все с чьих-нибудь да санкций, забывая, что Природа есть совокупность непрерывных процессов и явлений, продолжающих Жизнь на Земле. А прервем ведь когда-нибудь эту совокупность, если не поймем и вовремя не спохватимся.

Но пока лишь только понят и оправдан тракторист, который наотрез отказался распахивать веками целинный берег озера, как понят и оправдан тракторист, который доконал-таки природу. Оправдан, кто его заставил доконать и кто закрыл глаза на это преступление ради увеличения показателей по валу, а в том, что вал получился уродливо-коленчатым и в озере ни дичи, ни рыбы не станет, в том и подавно виновного не сыщешь.

Никто не обнимет необъятного. Афоризму Козьмы Пруткова теперь уже более ста лет, но и тогда вряд ли была необъятной Земля. Она кругла лишь и вовсе не бесконечна, и давным-давно поисчерпаны все ее продресурсы естественные и вогнато в борозду все, что мог одолеть ненасытный ни в чем человек и его современный энергонасыщенный трактор с одиннадцатикорпусным и чуть ли не цельнолитым плугом, а то, что считается пашней, занимает едва лишь десятую часть суши.

Хлеб во все времена определял положение государства на политической карте мира, ибо от него в конечном итоге зависит национальный доход, сытый не в пример проворнее голодного, а для этого необходимо производство зерна не менее одной тонны на душу населения. Необходимо. «При дальнейшей стабилизации посевных площадей за счет улучшения культуры земледелия, повышения урожайности и уменьшения потерь». Основное положение и главное требование это должно плакатно пламенеть на каждой из четырех стен каждого кабинета на местах и в центрах, дабы куда ни повернулись сидящие в креслах — знали, чем они должны заниматься и что делать.

А вот некоторые забывают.

Агроном из Губернского отделения совхоза «Кузнецкий», что за Аргаяшом, при каждом маломальском случае такие ли вам ямы роет из местоимений «я… мы…» и чуть ли не в грудь себя стучит, кичась хлеборобством и напрочь забывая, что здесь же до него и с площадей гораздо меньших получали по 47 тысяч центнеров зерна, а в его «я… мы…» засыпают едва по 27.

Забывают агрономы, чего греха таить, что основное производительное свойство земли — ее плодородие, и все еще хватаются за спасительную соломинку экстенсивной системы земледелия: увеличение объема продукции достигается за счет расширения обрабатываемых площадей. Достигается ли?

В некотором хозяйстве на 1000 гектаров пахотной земли по одному целому механизатору не приходится. Какую культуру земледелия справлять с него, если и без прицепных орудий на холостом ходу всех полей за сезон не объехать! Ну и читаем потом научную фантастику в районных газетах, что тракторист такой-то при норме 9 га вспахал за смену 47. Но ведь это ж надо летать на плуге со скоростью не менее 30 километров в час! Не справляя перекуров, обедов и прочих естественных потребностей, что вряд ли можно допустить. Зато допускается пахота через раз, когда намеренно оставляются сквозные огрехи, равные по ширине в аккурат ширине захвата плуга.

— А это не наши пахали, это прикомандированные из города, — машут руками и посмеиваются агрономы-аборигены, стоя у поля, похожего на расхристанную тигровую шкуру.

В ином хозяйстве пахотный клин до того уж раздался и вдаль, и вширь, что края годами плуга не видят и урожаи в таких хозяйствах по 10 центнеров на круг при самых благоприятных погодных условиях — красное число в календаре, но руководители их неутомимо гнут свою линию и неуемно ведут многолетние изнурительные тяжбы с лесничествами за крохотные обрезки не гектаристей тех, из каких шили раньше по деревням лоскутные одеяла. Закон же об обязательной тридцатиметровой полосе между пашней и опушкой леса вообще незнамо для кого писан. Бедные лесники и лесничии били, били челом с просьбами соблюдать установленные границы, да и выдохлись.

А какая клубника раньше по межам, на еланках и пустошках, вспомнить, росла… Душистей и слаще всякого меду. И не столь великая семья, бывало, по двухведерному самовару чая выпивала с ней за один присест.

Но не осталось ни меж, ни еланей, ни пустошек, ни зеленых опушек с лопоухими побегами подлеска, и негде гнездка свить ни жаворонку, ни перепелке, и обнаженно и жутко торчат из глубоких запекшихся черных борозд перерезанные лемехами сухожилия корней, и никнет обреченный лист на березах, и ощущается физическая боль деревьев, и уже не изуродованные корневища видишь ты, а оборванные вековые нити, какие связывали мужика с землей. С той самой землей-матушкой, которая в сельском и лесном хозяйствах была и остается главным средством производства.

Земля — основа природы, и всё от нее. И все естество природы гармонично и гармоничной быть должна природа рукотворная, к какой нельзя не отнести поля и пашни. Распахано ж все. И даже сверх того, но самовольные прирезки вряд ли где показаны: зачем? Еще дадут по шее, а могут дать медаль за якобы сверхплановый центнер хлеба. Числятся же в нетелях коровы, хотя и проще простого обнаружить этот подвох, куда сложнее сверить картограммы. И если все радости людские от земли, то земные печали от разницы фактических и отчетных данных.

Кто-то отгородился однажды такой ширмой: хлеб надо считать не на корню, а на току. Ширма понравилась и моментально разошлась по хозяйствам как очень удобная. Но если бы так называемый биологический урожай определялся контролирующими органами, которые спрашивали бы потом, почему большая разница в весе между хлебом на току и хлебом на корню, то наверняка не разгружались бы бункера комбайнов прямо на полосе под заветную копну соломы, в ельничках да и березничках и просто в собственных дворах или у хаты с краю.

Женщина, не работающая нигде, только базарных, то есть на продажу, по 150 штук гусей кормит. Да для себя и на племя, да куры, да утки, да индюшки. Чем кормит? Разницей между зерном на корню и зерном на току.

По дороге от поля до закрома теряется двадцать процентов урожая зерновых. Цифра эта определена статистикой, признана неизбежной и принята за норму. Причем она тоже не что иное как разница между зерном на корню и зерном на току, полученная с помощью загнутых пальцев. А если не загибать? Если не загибать, то подсчитать потери еще проще.

Средняя норма высева семян пшеницы на гектар — 190 килограммов.

Среднегодовая урожайность — 11,4 центнера с гектара. Плюс двадцать процентов неминуемых потерь составит урожайность биологическую — около 14 центнеров. Пусть 15. Пусть двадцать процентов семян по разным причинам не дали потомства. И все равно получается, что в выросшем колоске только 10 зернышек было, а такая пшеничка, старые люди сказывают, наросла лишь в 1921, самом засушливом, году. Тут половиной теряемого зерна пахнет, но и даже двадцать процентов тоже немало, где-то около 50 миллионов тонн, а это вдвое больше валового сбора пшеницы в Канаде.

Да, чтобы рассыпать 50 миллионов тонн зерна, надо иметь, конечно, умную голову. Посмотрите на поле после того, как «убран» хлеб, вспахана зябь и пробрызнули частые осенние дождички. На футбольное поле в Лужниках разнозеленым газоном похоже оно. Но болельщиков у таких полей мало, и судей на них совсем нет. А были. Инспекторами по качеству уборки назывались они. Приедет, закинет, зажмурясь, деревянную рамку метр на метр, соберет в квадрате до колоска, обшелушит, провеет, взвесит на аналитических весах, помножит на 10 тысяч и разделит, с кого сколько причитается за излишки потерь. А ныне агроному только жить да радоваться да гонорары получать за публикации в газетах о повторных намолотах четырех центнеров дополнительно к плану. Вдумайтесь. А если у кого ни голова, ни руки, ни ноги не дошли до повторных обмолотов? Но ведь четыре центнера с гектара — уже двадцать процентов урожая. И хороших двадцать процентов. Да гуще весенних осенние всходы, названные категорией людей, которые на выдумку хитры, зелеными удобрениями, коли уж не смог грехи прикрыть веселый лозунг «Комбайн с поля — плуг в борозду!».

А такой комбайн, как «Колос», и вообще не допускать бы до полей. На вопрос, что он за машина, агрономы, не сговариваясь, отвечают: решето. Не лучшего мнения о нем и в областных агропромах.

— «Колос»? И слаб, и дыряв. На выставке зерноуборочных машин из шестидесяти двух экспонатов он занял шестьдесят третье место.

Тогда зачем выпускать такой комбайн? Чтобы получать дополнительно к плану при повторных обмолотах валков? Нет, не только для этого, а еще и для равномерной концентрации семян сорняков на полях. В характеристике зерноуборочных комбайнов перечисляются лишь работы полезные: косит, подбирает, молотит, сортирует, веет, копнит. Но молотить он начинает уже при повале самодельными лопастями мотовил из твердых пород дерева, нарушающими балансировку и расчетный режим работы. Потом молотит, подбирая валки низкорослых хлебов, и зерно, разумеется, остается на земле. При непосредственном же процессе обмолачивания четверть подобранных колосьев или уходит в солому, или такая же часть зерна превращается в дробленку, то есть в отходы, а при уборке сильных и твердых пшениц это накладно. Зерно с земли комбайн подобрать не может, зато саму землю и мелкую гальку и прочие мертвые отходы или откровенный мусор подобрать ухитряется. И посеять при этом сорняки.

Вот средние итоговые данные среднего по производственным показателям Ольховского отделения Великопетровского совхоза Челябинской области за средний год прошлой пятилетки: поступило на ток бункерного зерна 54 000 центнеров, товарных отходов из них 12 000, мертвых отходов 3240, или ровно шесть процентов. Товарные отходы уйдут на корм, и часть расходов на их производство окупится, а вот во что обходятся мертвые отходы в целом по стране… Шесть процентов — это верных 12 миллионов тонн. Для перевозки этого балласта при среднем расстоянии от полей до токов 5 километров и средней грузоподъемности транспортных средств 6 тонн их понадобилось 2 миллиона, сделано лишних 20 миллионов километров пробега 500 раз вокруг Земли (а Козьма Прутков говорил якобы, что никто не обнимет необъятного), сожжено 8000 тонн горючего и сколько переплачено денег получающим с центнера и с тонно-километра, не говоря уж о деньгах, переплаченных конструкторам таких машин.

На заре развития зерноуборочной техники появились ненадолго и тут же канули в Лету сноповязы. Направление, по-моему, было взято верное. Предки наши не ради полотен художников вязали и устанавливали в суслоны снопы, в которых зерно и дозревало, и не прело и не прорастало в колосьях, как в непросыхающих ныне валках после пробрызнувшего дождичка; и хлеб, и солома, и сорняки — разом все увозилось с полей, и потерь никаких не было: что в горсти — то в сусеке, а мы эту горсть плотно никак сжать не можем, живя в космическом веке. А разбогатели потому что, вот и сорим червонцами, как пьяные купцы — знай наших, под зерновыми лишь 130 миллионов гектаров с каким-то гаком еще.

Вы ездили по золотой дороге? Конечно, ездили, в уборку их немало таких. Сто граммов зерна, рассыпанного по квадратному метру проселочной дороги, и на четвереньки опустишься, так не вдруг разглядишь, сколько ж его, но со ста километров наметется гусиным крылышком… 50 тонн! Всех грунтовых, полевых и проселочных километров никто не подсчитывал, как вряд ли задумывался кто, куда же деваются целые эшелоны хлеба.

При оплате труда за тонно-километры сноровистому и себе на уме шоферу выгоднее не тонны, а километры, потому что они всегда больший множитель, и за счет скорости он наматывает рейсы, ничуть не беспокоясь о том, на сколько легче кузов стал после ухаба. И не выпускают домохозяйки во время уборочной кампании кур со двора, потому что жиреют они безобразно и перестают нестись, нанося невосполнимый ущерб личным продовольственным ресурсам. Директора хлебоприемных пунктов нанимают пенсионеров с метлами ежечасно заметать и прятать золотые россыпи. В той же Большой Курье Макушинского района половина жителей, не один Володя, запаслись отборным зерном из песчаного рва на берегу озера, который с лету преодолевали груженые машины, предпочитающие бездорожный песчаный путь тамошним дорогам.

Грачиные гнездовья в глухих колках теперь редкость почти музейная, потому что «Комбайн с поля — плуг в борозду!». Грач предпочитает селиться на деревенских тополях и вдоль железных дорог, потому что основной пищей — зерном — он обеспечен здесь вплоть до снегопадов и не спешит улетать на юг.

У М. А. Шолохова в «Тихом Доне» есть такие строки:

В Великопетровском совхозе с ведома бывшего директора Косикова на 400 гектаров ячменя загнали 400 голов крупного рогатого скота и испепелили посев. Хорошо, за потравленный ячмень совхозный скот не молоком, так мясом воздал государству, а кому воздает личный скот, сотни голов которого не знают, что такое табун и пастух… И хоть бы тебе кто прутиком махнул выгнать: махну, а вдруг там и моя телушка. Еще обидится. Поэтому, надо думать, и провел народный контроль всего одну проверку за два с половиной года своей «деятельности». Пример частный, но далеко не единичный. Потери от потрав достигают десяти процентов. И это тоже статистика, но зачастую негласная, чтобы не портить отношений. Из-за этого «мокнут» репутации, биографии, страдают семейные бюджеты, а страдает ли бюджет государственный — о том и думки «нема ни у кого». И товарищи агрономы, давая в управления сведения о биологических урожаях, заведомо занижают их, о чем там все знают, но хоть бы кто пальцем погрозил: «Ну-ка, не балуй», потому что премии все получают за хлеб на току, и спаси и помилуй, оказаться ему тут в количестве менее 80 процентов указанного в сводках. Вот так и сходятся концы с концами, так пытаются часто искажать государственную отчетность, да землю кривой не опутаешь, хотя она и круглая.

Нехватку механизаторских кадров на селе пытаются компенсировать выпуском энергонасыщенных скоростных тракторов на шинном ходу и широкозахватных плугов с мощными корпусами, чтобы укладываться в сезонные сроки: поля — глазом не окинешь. Но такое решение, пожалуй, не упростило проблему обработки огромных площадей, а усложнило: после вспашки влажного поля оно похоже не на вороново крыло в парящем полете, где пласт к пласту, как перо к перу, оно похоже на торосы черных льдин. Трехдюймовые артиллерийские снаряды выпахивают, мирно лежавшие в земле со времен гражданской войны. Значит, после вспашки нужно дисковать, фрезеровать, лущить, культивировать, бороновать, при… Прикатывать не нужно, нужно снова пахать это поле — так его прикатает колесный трактор типа К-700. Как транспорт этот «К» хорош, и как транспорт хвалят его, но полям — гусеничный Т-130, а к нему в колхозах и совхозах школьников на экскурсии водят, как к ископаемому.

И плуг можно сконструировать такой, после которого бы до минимума сократились последующие операции вплоть до боронования, только в Челябинске две таких научных базы, как Уральский институт земледелия и институт механизации и электрификации сельского хозяйства, и толковых умов там немало. Отремонтировал и пустил же учащийся СГПТУ куранты на Невьянской башне, к коим и маститые мастера-часовщики не знали, с какого боку подступиться.

Улучшить культуру земледелия и повысить урожайность, а это аргументы одной функции, трудно, почти невозможно без сокращения хотя бы на треть обрабатываемых площадей при условии, что энергоресурсы останутся прежними. Трактора тогда будут не по диагонали на рысях пробегать через поле, комбайны не с кочки на кочку прыгать, вместо чернопара троеные пары появятся, прибавится скота и органических удобрений, а хороший навоз земля девять лет помнит, раньше в пословице говорилось, сорняки повыведутся, которые приспосабливаются ко всяким видам борьбы с ними, кроме механического, с отказом от ядохимикатов увеличится поголовье пернатой и четвероногой дичи, особенно когда отпадет необходимость в спешке «Комбайн с поля — плуг в борозду!» — и зябь приобретет первоначальное значение. И вообще от пашен, дающих не более 11 центнеров с гектара, надо решительно отказываться, как от пастбищ от них больше проку будет.

Стирание граней между городом и деревней не обошлось и без явлений отрицательных, сказавшихся прежде всего на производстве сельскохозяйственной продукции. В первую очередь стерлись грани между привычными жизненными укладами горожанина и сельчанина: пять часов «пропикало» — и хоть камни с неба вались. Но если горожанин приступает к работе в восемь и ни минутой позже, то некоторые сельские «труженики» позволяют себе до десяти часов пальцем о палец не ударить: шефы приедут — сделают. И надежда на шефов — не редкость.

И не поэтому ли еще, что слишком часты их «нашествия», текут и текут в города сельские кадры. И в основном молодежь. И в основном из-за нехватки жилья. Чего уж проще: поставь хороший дом молодоженам — и вся привязь. Не можем привязать, зная чем. То не на что строить, то не из чего, то некому, а там, глядишь, уже и не для кого.

Когда погибло от пожара 13 тысяч гектаров уникального Джабык-Карагайского бора под Карталами, строительного материала оказалось столько, что из него можно было бы заново переставить все окрестные села и деревни. Местные «хозяева» не нашли, куда этот горелый лес употребить, зато хозяева из Белоруссии или Молдавии, — откуда точно, так толком до сих пор никто и не ведает, — моментом прознали о нем, заполучили «добро», прислали своих людей и транспорт, договорились с железной дорогой и вывезли что потолще, что потоньше оставили огороды городить. Но и эти жерди лежат и гниют.

— Ну, ты понимаешь, это ведь просто смеяться только некому, — стучит себя в грудь завхоз отделения Александр Коновалов. — Валежнику под боком — черт ногу сломит, мы одну карду разбираем и этими жердями другую латаем…

Карды — ладно, два двухквартирных новых дефицитных дома не могли полгода заселить из-за дранки под штукатурку.

И уж вовсе бедственное положение с кадрами в хозяйствах вблизи городов и с постоянным автобусным сообщением с ними. До трети мужского населения некоторых деревень, — и у каждого из мужичков ладони по лопате, — трудятся бойцами ведомственной охраны, железку на бок нацепив, инкассаторами, ночными сторожами в магазинах и детских садах, рыб- и охотоинспекторами, дежурными на подстанциях, лесниками… Кем угодно и где угодно, только бы не на земле. Электриков развелось — бедный управляющий не знает, которого из них просить лампочку в коровнике ввернуть, доярки неделю уж, как по хвостам на ощупь до вымени добираются. Зато в конце месяца эти электрики строем и с песнями идут в контору за справками о безаварийной работе на предмет премиальных доплат. И подписывают им такие справки. А что? Они же все свои деревенские ребята. И никто из них вреда не приносил, не говоря уже о пользе, как очень метко заметил неизвестный поэт.

И нередки в деревнях переклички, наподобие этой:

— Привет, сосед! Ты не из конторы?

— Из конторы.

— А кто там у нас управляющий сегодня?

Управляющий — временно исполняющий, агроном — по совместительству, механик — по заместительству, и, смотришь, опять никто из них вреда не приносил, не говоря уже о пользе. А земля никогда не мирилась с невежеством, равнодушием и вульгарным обращением с нею, она, протестуя, отвечала тем же. И ничто другое так не нуждается в теплых руках. В теплых, честных и постоянных. И очень точно, по-моему, определил природу, суть и необходимость такого постоянства Герой Социалистического Труда Федор Яковлевич Чеколовец, потомственный крестьянин и хлебороб:

— За городских не скажу, а сельские мы и век вековать должны там, где родились, тогда еще, может, и можно ждать какую-то пользу от нас на земле.

Отчего на Солнце пятна

— Отчего на Солнце пятна? От земли, — усмехнулся мастер. Он знал, что говорил.

Мудреная полемика эта затеялась в затяжной перекур от нечего делать еще в начале 60-х годов на строительстве участка окружной дороги «Меридиан»: чего-то ждали. Не берусь судить, чаще ли, чем теперь, но тогда мы часто чего-то ждали. Ждали щебенку, гравий, бетон, асфальт, каменную пыль, гудрон. Потом ждали конца месяца и, вытягивая шеи, с замиранием сердца заглядывали через надежное плечо старшего прораба в сводный наряд, по скольку ж рублей на круг наскреб он зарплаты, но в замкнутой кривой этой всегда оказывалась довольно круглая и приемлемая сумма, и все шло опять по такой же околице, по какой ходит ослепшая лошадь — откуда тронулась, туда же и вернулась: необходимый для сносного заработка объем работ добирался за счет выемки грунта вручную с двойной и тройной перекидкой, за счет засыпки дресвой дренажных траншей, и тоже вручную, а уж укладка каменной пыли в штабеля и вовсе не поддавалась никакой механизации, и, говоря, что на Солнце пятна от земли, ярый противник всяких приписок дорожный мастер Слава Отев знал, что говорил, недаром кивали в его сторону и в похвалу и в осуждение: «Из молодых, да ранний».

Мастер знал, что говорил, но тогда еще бытовала догма об осколочном происхождении Вселенной, по которой Земля якобы — осколок Солнца, а Луна — осколок Земли, и его намек приняли в бригаде за ученое резюме, а должностные лица, которые должны были заняться проверкой фактически выполненных объемов работ, отнесли (и относят до сих пор) земляные работы к разряду недоказуемых. Да и зачем копаться в земле, она и без того вся перекопана.

И не так уж и далека от истины гипотеза мастера строительного участка. Если поднять все наряды, по которым прошли земляные работы, выполненные вручную только (механизаторам их закрывают на столько в больших объемах, на сколько они дешевле), так вот если взять лишь ручной труд и заложить эти данные в наисовременнейшую ЭВМ с ее удивительной способностью производить миллион операций в секунду, то она, изрядно попотев с неделю, выдала бы на табло такие кубы и расстояния, что их с лихвой хватило бы на тройную перекидку материковой коры с Земли на Венеру, с Венеры на Меркурий и с Меркурия на Солнце. Но… всех нарядов не поднять, как не поднять всю Землю.

— Борода, — могут возразить, особенно те, естественно, кого это касается. — «Меридиан» когда строили? Четверть века назад.

«Борода». Есть такое шуточное стихотворение:

И далее — какие у них бороды и что в них можно было бы упрятать. Так вот ничуть не короче этих бород, вместе взятых, борода с приписками, и упрятано в них объектов ничуть не меньше по количеству и не дешевле по стоимости. И мягкого грунта вынимаем помногу, и подсыпку твердых материалов ведем еще в больших объемах, и дороги потом сдаются с оценкой «хорошо» в актах, а хороших дорог почему-то мало. И по сей день земля покрывает пухом чью-то нерасторопность, инертность, равнодушие, чье-то несоответствие занимаемой должности. Чье-то. Потому что никто еще за эти четверть века сам не пришел и не сказал: я не соответствую. И не скажет до двухтысячного года. И вряд ли скажет в третьем тысячелетии. И сидят часами рабочие, поглядывая на солнышко и гадая, отчего на нем пятна, и вынуждены в интересах производства мастера и прорабы вить из песка веревки рублевой привязи, чтобы удержать их, иначе посидят-посидят да встанут и уйдут по собственному желанию.

Приписки в интересах производства. Ну, не парадокс ли! А наличие парадокса означает несостоятельность аксиомы, хотя эту несостоятельность зачастую бывает трудно обнаружить, объяснить и тем более устранить. Но трудно еще не значит невозможно. Земля все покроет. Похоронен в ней будет со временем и этот парадокс.

Как бы там ни было, руководителям городских строительных организаций легче жить: есть штат, есть сметы, есть машины и механизмы, есть материалы, строительные нормы и правила, где расписано все «от» и «до», и объекты в несколько сот квадратных метров, только шевелись сам и подшевеливай других — и то не у каждого и не всегда получается. А что делать руководителям колхозов и совхозов, у которых не только сметы — и самого объекта в титульном списке не оказывается после его утверждения? Одна инстанция заставляет немедленно строить как первоочередной, другая вычеркивает как второстепенный. Должны же хоть в чем-то проявлять себя вышестоящие во всевозможных объединениях и отделах. И уж совсем в немыслимых переплетах оказываются хозяйства с двойным подчинением. Чтобы не перечислять казусы и парадоксы, порождаемые чрезмерным администрированием, напомню лишь одну грузинскую пословицу: «В деревне, где много петухов, утро начинается позже».

И вот когда все-таки наступает это утро, а наступает оно всегда внезапно, не сверху, не снизу — со стороны откуда-то, когда появляются две-три пары здоровых рук и просят работу, срочно изобретаются всевозможные хозспособы, и объект (фиктивно, разумеется) проходит не по статьям капитального строительства, а как текущий или средний ремонт. Тоже парадокс: ремонтируется то, что появится только после ремонта. Сначала состарился, потом родился. И кому и зачем это нужно? Бедные директора и председатели и пришельцы со стороны! И те, и эти сразу же начинают испытывать обоюдную неловкость и недоумение: во-первых, не каждому и не все едино ремонтировать несуществующее или создавать новое, лишь бы заплатили; во-вторых, оказывается, одной визы руководителя на заявлениях с просьбой принять на временную работу недостаточно, и с ними надо ехать за тридевять земель в районный центр за разрешением (личным!) начальника паспортного стола. Позвольте, а как быть со статьей Конституции (Основного закона) СССР о праве граждан на труд? Почему я должен еще у кого-то испрашивать разрешения, можно мне поработать в совхозе или нет?

— У нас такое предписание.

Чье предписание, я так и не понял. И на «Вы», и по имени-отчеству, и стул поближе к столу начальник этого паспортного стола в Аргаяше поставила потом, во второе пришествие. В первое к заявлению и визе директора недоставало ходатайства по установленной форме с моей стороны, а с ее стороны — элементарной формы обращения при исполнении служебных обязанностей: «ты», «куда» чуть ли не прешься, «сядь вон там». Там — это у противоположной стенки ее кабинета, а во всю стенку комнаты ожидания плакат со строками из «Стихов о советском паспорте» на фоне огромного солнца — «Читайте, завидуйте…» — и поодаль сам Маяковский, пытающийся разглядеть, что за пятна и отчего они на светиле.

От кого бы ни исходило распоряжение об обязательной регистрации в паспортных столах области всех поступающих на временную работу, процедура эта унижает человеческое достоинство: стоишь и топчешься, как кот на горячем пепле, пока разглядывают, а не рваные ли у тебя ноздри? Иначе не истолкуешь непременность личного посещения. Ну, заглянули в паспорт — не просрочен, прописан. Спросили, где работаете — там-то, в отпуске за два года, месяц-полтора хочу потрудиться в сельском хозяйстве. Но ведь все эти сведения содержатся в документах, с которыми являешься перед очи, и комендант хозяйства, который или которая по долгу службы чуть ли не ежедневно бывает в райотделе милиции, с успехом и не без удовольствия ходатайствовала бы за бригаду, а то и не за одну. И поступающий на временную работу вместо неловкости и сожаления, зачем он поехал в эту сельскую местность, испытывал бы приятное чувство: раз люди хлопочут за него, значит, не зря ехал.

А потом еще ведь ущемляется и престиж директоров и председателей: что, они не знают, кого и зачем принимают на работу? В основном это студенты вузов, инженеры и техники, служащие. И нет ничего предосудительного и, тем более, крамольного в их стремлении приобрести лишнюю копейку общественно полезным и честным трудом.

Но почему с деревенской пропиской можно свободно устроиться на работу в городе, а с городской в деревне — только через санпропускник? Это же социальное неравенство.

Оказывается, где-то, когда-то кто-то, а случилось оно так давно, что где и когда — никто не помнит, получил заработанные деньги (приличную сумму) и отбыл в неизвестном направлении, укрываясь как злостный неплательщик алиментов. И вот с тех пор теперь ловят всех подряд.

И как только не называют: и «дикими бригадами», и «грачами» (с подтекстом «рвачи»), и «шабашниками» — чаще всего. Слов «шабашник» и «шабашничество» в современных словарях русского языка нет и не может быть, встречаются они у Владимира Ивановича Даля как производные от слова «шабаш», но совсем в ином значении (как, например, «По шабашкам на себя работаем»). На себя. Но ведь теперь они, выкраивая свободное от основной работы время, помогают решать немаловажную проблему строительства на селе. Однако это обстоятельство не помешало кандидату (доктору теперь уж, наверно) экономических наук Александру Николаевичу Шохину в статье «Непримиримость к нетрудовым доходам», опубликованной в четвертом номере научно-популярной серии «Этика» за 1986 год закончить перечень законных нетрудовых доходов таким вот подпунктом:

И в скобках, и в кавычках, но — шабашничество. И что тут предосудительного, и такие ли уж превышающие нормальную оценку их доходы? Те же советские люди, работающие в советском хозяйстве, но работающие временно, и поэтому не «от» и «до», а с темна до темна: отпуск не бесконечен. И качественно не хуже, а лучше постоянных, потому что от оценки их трудового вклада зависит размер аккордной доплаты. И не все горожане за рублем единым едут на село по доброй воле, но их застенчивая попытка объяснить истинную причину стремления в деревню по зову партии и правительства вызывает иногда такой закоренелый аморализм типа «не шоркай мне уши», что кровь сворачивается, как от сильного отравления угарным газом.

Но с каких пор и в силу каких причин началось это отрицание моральных устоев и общепринятых норм поведения в нашем обществе, нигилистическое отношение ко всяким нравственным принципам? И не отрицалось ли и само понятие патриотизма? Если и не отрицалось, то под сомнение ставилось, и болеющих душой нередко принимали за душевнобольных. А мне вовек не забыть Колю Матушкина.

Тракторист божьей милостью и потомственный пахарь, выращенный самой землей, не мыслил он себя без нее, но, потеряв пальцы на правой руке все до единого во время ремонта, был отстранен врачами от управления самодвижущимися машинами и механизмами, а стало быть — и от пашни.

— Случай — несчастней смертельного.

Это его слова. И воспринимались они как «от земли произошел, земля же приняла бы на вечное и бережное хранение, и никакой обиды на судьбу».

Маресьев без обеих ног добился разрешения летать, а Коля Матушкин всего-то без пяти пальцев на руке не мог упросить оставить его на тракторе.

Каких-нибудь сорок лет назад фактор патриотизма сыграл бы как основной, а здесь советский человек, чтобы по любимому труду не болела душа каждодневно, вынужден был от глаз подальше уехать в Златоуст и оттуда, в пору вспашки паров, отхлопотав очередной или внеочередной отпуск, летел, куда и ворон костей не заносил, и с шестнадцати до восьми, сменив штатного тракториста, не вылезал из-за рычагов приезжий, давая по пять, по шесть норм.

— Учитесь, — ставил его на пьедестал почета перед своими управляющий Татищевским отделением.

И с Колей переставали здороваться. Не замечая протянутой комолой руки, посылали на букву дореформенного русского алфавита и добавляли с кривой ухмылкой: «П-патриот».

И ладно, только бы не здоровались, а то ведь и заправляли соляркой пополам с водой, и оставляли без ужина, и разлаживали систему гидравлики, и забывали отвезти в поле.

А он все равно пахал. По шестнадцати часов кряду. Без перекуров и остановок, чтобы поесть. И только на рассвете, когда пашня вставала на ребро и земля начинала вращаться вокруг трактора, как вокруг центра Вселенной, приглушал тракторист ненадолго мотор и, упав ничком в горячую борозду и закрыв глаза, обретал точку опоры.

— Ну и по скольку ты зашибаешь за отпуск? — спрашивали охочие считать деньги в чужом кармане.

— Сколько начислят.

Сколько начислят. Так какой же он шабашник?

Есть, конечно, и они, но ведь не с неба же сваливаются и не из-за океана. Тогда откуда же у них потусторонняя мораль «урвать»?

Всякий микроб развивается при благоприятных условиях. И условия эти сложились в эпоху освоения целинных и залежных земель, когда колхозники-отходники и другие граждане диктовали свои условия: запла́тите, сколько скажем, куда вы денетесь.

И теперь им зачастую предоставляется право первым называть свою цену: ну и сколько вы с нас возьмете? И берут, не отказываются, отсеки ее по локоть, если рука начнет гнуться не к себе, а от себя. Берут, не задумываясь над своими возможностями, — не боги горшки обжигают.

Подрядились однажды инженеры с Челябинского объединения «Полет» построить зерносушилку на Губернском отделении совхоза «Кузнецкий». Заключили типовой договор и так далее, все как полагается по трудовому законодательству. И работу закончили в аккурат к началу уборочной. Пустили на холостую — крутится.

— Засыпай!

Высыпали машину, две, три да тридцать тонн якобы и свалили. Туда пшеница уходит хорошо, как в прорву, а оттуда что-то не видать.

Выключили, полезли искать, куда ж она к лешему провалилась, но так и не нашли. Ни в этот год, ни в следующем. Зерно кануло в Лету. Но канет ли в Лету эта история с зерносушилкой, которая приобрела сразу три новых качества и стала именоваться то музеем, то памятником, то голубятней? Можно представить себе, сколько сизых голубей расплодилось там при тридцатитонных запасах отборного корма.

Нашел доступ к зерну и один местный механик-самоучка, потаскивая пшеничку сперва скромно ведерками, но скоро осмелел, разохотился и начал возить мешками, держа в строгом секрете лазейку, и как ни стыдили, ни упрашивали его (слушай, имей совесть, покажи лаз, куда тебе одному столько), на агитацию не поддался.

А сушилку потом наладили и пустили местный слесарь и слесарь-электрик из Миасса, командированный туда на уборочную.

Это только один случай, а сколько их по области, когда сапоги тачать берутся пирожники?

И шабашники с их нетрудовыми доходами, далекими от законных, и приписки в интересах производства бытуют еще от незнания работодателей, что почем и из каких видов работ состоит в конечном итоге заказанный объект. И опять отдувается земля, она все покроет.

Не все и не всегда, и в такой просак попадает иной директор совхоза, подписав документ на выплату суммы, в несколько раз превышающую общественно нормальную оценку трудового вклада, что это надолго, если не навсегда, портит его репутацию.

Всякая хитрость пустяком прикрыта, говаривали в старину. А чего бы уж проще — указать в документации на оборудование хотя бы общую сметную стоимость его установки, а уж районный коэффициент на зарплату известен каждому прорабу и мастеру.

Или почему бы агропромышленным объединениям и комитетам с их немалыми штатами не узнать и не выписать сметные стоимости редко строящихся объектов и не разослать их по хозяйствам? Но никто первым не отваживается сделать это, надеясь на другого, и в деревне, где много петухов, утро наступает позже. А то и вообще не наступает. И пользуется шабашник темным покровом.

О шабашничестве как о негативном явлении можно бы столько и не распространяться, если бы не внушительные данные: более восьмидесяти процентов всего построенного на селе приходится на его долю.

Сила. Но сила пока дикая и бесконтрольная, несмотря на обязательную регистрацию временных в паспортных столах. А если бы ее привести в систему…

И такой шаг уже сделан. В статье Таранова «Плюс 800 к отпускным», опубликованной в газете «Труд» от 30 октября 1986 года под рубрикой «Инициатива, опыт», рассказывается о почине Новополоцкого бюро по трудоустройству и информации населения.

И никаких волокит с обязательной регистрацией: паспорт и справка об отпуске.

И это в Новополоцке с несколькими десятками тысяч жителей. В порядке информации к размышлению приведу следующие сравнительные данные: в 19 городах Витебской области 55% городского населения, а в 27 Челябинской — 82. Уж наверняка нашлись бы желающие помочь селу — объявление в газете дать некому. И вынуждены руководители Сосновского района снимать кадровые бригады совхозов со строительства жилья и в срочном порядке бросать их на прорыв затора в строительстве районного Дома культуры.

То, что 22-летний фрезеровщик из Новополоцка Тимановский привез из очередного отпуска 800 рублей, а Кузин оттуда же сразу на мотоцикл заработал за отпуск, и заработки их вполне законные, это хорошо, здорово, прекрасно и так далее, но почему бы такие возможности не предоставлять «своим» рабочим? Да их бы тогда ни на каком тросе из деревни в город не перетянуть. Почему по типовому договору с колхозниками-отходниками и другими гражданами администрация обязуется обеспечивать их полностью и вовремя всеми строительными материалами и старается выполнять эти обязательства, а вот «свои» рабочие могут и пень колотить да день проводить, и довольствоваться тем, по скольку «натянут» им в конце месяца? Почему бы не возвести в ранг инициативы и опыта заглохший почин Великопетровского совхоза Карталинского района, когда там свои доморощенные рабочие по аккордному наряду сделали капитальный ремонт «базовки», заработав тоже по 800 рублей? Тогда бы, глядишь, и горожанин задумался, набегом ему наведываться в село, чтобы подзаработать, или перебраться на постоянное местожительство.

Но почему и из какого законодательства взяты ограничения заработной платы для некоторых категорий сельских тружеников не более восьми рублей в день? Почему временный рабочий волен трудиться с темна до темна, а постоянный хоть круглые сутки крутись в горячую пору, ему все равно только десять часов поставят согласно приказу? Все эти «почему» — тормоз. Да сельчанину ли озираться на часы летом, он на них и зимой насмотрится за время очередного отпуска.

И на часы насмотрится, и на солнце. И, отчего на нем пятна, порассуждает с досужим соседом, который тоже в отпуске и в город на заработки не поехал.

Доказать аксиому

Аксиома — положение, принимаемое без логического доказательства в силу непосредственной убедительности. Короче говоря — истина. Ну, например, Волга впадает в Каспийское море. Эта аксиома после некоторого раздумья еще как-то принимается на веру, но то, что в тонне должно быть ровно десять центнеров, не только приходится убеждать и доказывать, но и, бывает, невозможно доказать.

Всякая сельскохозяйственная продукция имеет и всегда имела вес в нашей жизни, и кипы отчетной документации по ней измерялись в тех же единицах: в килограммах, в центнерах, в тоннах. Но что за цифры в них были? Не брались ли они с потолков кабинетов?

Выступая в начале января по Центральному телевидению, начальник ЦСУ[1] Л. М. Володарский называл, в каких миллионах выразился в минувшем году и валовый общественный продукт сельского хозяйства, и валовая прибыль, и валовый доход, а буквально на другой день после его выступления начальник планово-экономического отдела совхоза не мог сказать, как сработали отделения хотя бы по основным видам продукции: зерно, молоко, мясо. Он сказал:

— Какой ты быстрый, за год. Мы еще квартальный отчет по ним не начинали, а годовой по совхозу к концу февраля будет готов, если будет.

— А с чего взял Володарский, вчера выступал?

— А это уж ты у него спрашивай.

Но с чего-то же он взял! Без итогов работы отделений и ферм не может быть итогов совхозных и колхозных, районных, республиканских, союзных.

Это ж аксиома.

В бытность безудержного пития можно было долго стоять в задумчивости и с обнаженной головой над пивной бочкой, опустевшей за месяц до той даты, которая выжигается на ее днище возле пробки как срок выдержки. Вышибали, не дожидаясь: жажда.

А какая жажда заставляла изнемогающих должностных лиц до срока вышибать пробки, чтобы хлынула пена отчетности? Жажда работы. Человек создан для труда. И для умственного в том числе.

Но в том числе их год от году больше на селе.

Когда нынешние Аргазинский, Кузнецкий и Аргаяшский совхозы были одним Аргаяшским и управленческий аппарат его состоял из восьми человек вместе с уборщицей, он считал прибыли. Теперь только в каждой из трех бухгалтерий по восемь штатных единиц и все равно не управляются убытки считать, недоумевая, откуда они берутся. Всякий недостаток от излишества.

От излишества штатов и бесхозяйственности.

Ежегодные массированные рейды областного комитета народного контроля устанавливают такую, примерно, пропорцию: из шестисот проверенных машин с зерном не взвешивается при отправке на элеватор четыреста.

Читаешь выходящие еженедельно в уборочную кампанию газетные странички и «Страницы народного контроля», сколько фактов хищений зерна выявлено и в каких весовых единицах это выражается, читаешь и радуешься: если бы не народный контроль, мы бы и хлеб на базарах покупали у частников по рублю булка.

Взвесьте!

Но не взвешивают. Некогда. Не на чем. Незачем, так и так оно будет оприходовано по элеваторным весам. И никого не волнует, по сколько центнеров останется в каждой отправленной тонне. И никто даже не пытается доказывать аксиому, что все работающие в сельском хозяйстве получают зарплату по статье отчислений от стоимости продукции, количество которой определяется путем взвешивания. Или на глазок.

На глазок с плюсом приняли с поля четыре тонны за пять, с плюсом отправили с тока на элеватор пять за четыре, а в итоге получается минус, отрицающий математическую аксиому о положительной сумме положительных слагаемых.

Областному агропромышленному комитету, по правде говоря, почти невозможно сверить соответствие сведений истинному наличию и состоянию весового оборудования в хозяйствах, а что может сделать один Володарский?

Поручил председатель Аргаяшского РАПО (теперь уже бывший) бывшему инженеру по стандартизации и метрологии, — а зря упразднена эта должность, — так вот поручил он ему подготовить справку об имеющихся и неустановленных весах. Составил, показав наобум в графе «итого не установлено» всего шесть единиц, уверенный в том, что никому не нужны они, без весов лучше, и никто пересчитывать не станет.

Пересчитали. Районный народный контроль…

Опять контроль. Там областной, тут районный. А где группы общественных народных контролеров числом около десяти миллионов? Было девять, и не исключено, что станет одиннадцать. Не погоня ли это за излюбленным количественным показателем и не происходит ли и здесь то же самое, что и в сфере здравоохранения? На протяжении многих пятилеток в планах наряду с ростом других благ предусматривалось и увеличение числа больничных коек: жить станем лучше, а дышать почему-то реже. Да не больничные койки нужно было штамповать, как только теперь оказалось, а улучшать медицинское обслуживание и эффективность профилактики заболеваний.

«Организовал» народный контроль энного совхоза совместно с «Комсомольским прожектором» проверку фактов хищения доярками комбикормов и молока после вечерней дойки. Да, в руках несут и на санках везут. Факт налицо. Факт налицо, а в акте «личности установить не удалось». Ну и до лампочки он, такой «прожектор».

До лампочки, которую кто-то должен же вкрутить когда-нибудь.

«Комсомольские прожекторы», народный контроль, ОТК, госприемка, ОБХСС!.. Не слишком ли много высоких контролирующих и направляющих органов взамен одного — высокой нравственности? И не с падения ли нравов начинается экономический спад?

Но продолжим о весах. По сведениям Аргаяшского РАПО, неустановленных их значилось всего шесть единиц.

На самом деле районный комитет народного контроля только в четырех хозяйствах из четырнадцати насчитал семь. И вряд ли когда они будут установлены, ибо в таком некомплекте, что из двух, имеющихся на складе Аргазинского совхоза, не могли одних собрать. Да из-за нехватки тех деталей, которые здесь оказались лишними, еще где-то шесть весов обречены на вечное хранение.

И концов не найдешь: на базах материально-технического снабжения клятвенно уверяют, что все оборудование отпускается по накладным в строгом соответствии ведомостям комплектации, в хозяйствах божатся и крестятся — вот, что нам выдали, то мы и получили. Ни правых, ни виноватых. Правые вряд ли есть, а виноватые должны найтись, если поиском их всерьез займутся соответствующие органы: каждый такой комплект стоит более двух тысяч рублей, и по социальной справедливости стоимость эта должна быть возмещена с возмещением убытков, понесенных от определения массы сельхозпродукции на глаз.

Нет и не может быть хозяйства, в котором отсутствует эта форма учета или ведется кое-как. И вообще если бы существовал какой-то орган в объединениях и комитетах, отвечающий за наличие и состояние весового оборудования, да орган, заинтересованный в нем не по обязанности, которая нередко сводится к необходимости доказывать аксиому, то наверняка не ржавели бы весы годами на машинных дворах под открытым небом. Весы лежат, а соответствующие проценты амортизационных отчислений за них идут.

Но ведь почти аксиома, что оборудование, хранящееся, если это можно назвать хранением, под открытым небом, приходит в негодность быстрее, чем работающее. Поэтому и должны быть установлены весы не позднее, чем через год со дня выпуска.

Весы как прибор для определения массы, а именно с этого боку надо рассматривать их, были известны еще за три тысячи лет до нашей эры. Тогда не могли без них обходиться, теперь обходятся.

Взималась (и взимается на базарах) пошлина за пользование весами.

Бытовала по этому поводу пословица: «Цена своя, а весы государевы».

Весами названо созвездие и как знак зодиака соответствует сентябрю тоже далеко не случайно: сентябрь — самый продуктивный месяц в году, а не только точка осеннего равноденствия.

Московское издательство «Скорпион» выпускало в начале этого века литературный и критический ежемесячный журнал «Весы» как орган символизма.

И, наконец, на Государственном знаке качества изображены тоже весы как символ точности и совершенства.

Зачем этот экскурс? Нет, это не отступление от главной темы изложения для освещения побочного или дополнительного вопроса, это попытка доказать аксиому о значимости весов. Только за четыре дня из-за отсутствия весов на кормовой базе животноводства совхоз «Красное поле» Сосновского района понес «чистых» убытков от доплат за лишний километраж при взвешивании сенажа на других весах в пяти верстах от сломанных ни много ни мало 889 рублей с копейками. А за все дни? А потеря времени? А вдвое большее количество машин? А износ их? И сколько ни хватается директор совхоза Никольский за голову, не может никак снять он ее и одолжить на время тому, у кого она должна быть своя на плечах и болеть за производство.

На втором отделении этого совхоза одни на все десятитонные весишки с тридцатилетним стажем работы, и, когда пошел большой силос, кузова машин с надшитыми бортами загружались лишь наполовину: шесть тонн — тара, четыре — груз, итого — десять. Дороговатый получился силос.

А с января 1979 года совхоз не может выколотить смету на установку здесь догнивающих в бурьяне большегрузных весов.

Не болят головы. А если и болят, то по другому поводу. Под весы еще и котлован не вырыт бульдозером, а некоторых заведующих зерновыми токами уже волнует вопрос, можно ли и как на этих весах «смахлевать». Никак? Тогда зачем они и нужны? И кто потом спишет недостающие по приходной документации 150 тонн пшеницы из семисот пятидесяти? А весов нет — и суда нет. И всякими правдами и неправдами препятствуют их установке.

Когда на Губернском отделении Кузнецкого совхоза по истечении трех месяцев бригада отмаялась-таки и сдала так и недостроенный объект, агроном отделения, поблагодарив за работу, не без грусти признался:

— Никак не думал, что выдержите вы, не разбежитесь.

Бросила работу по монтажу тридцатитонных весов бригада на Селяевском отделении Аргаяшского совхоза, бросила на Первомайском Аргазинского.

Завезли цемент, завезли песок, и, пока ждали щебень, цемент и песок растащили. И когда о фактах хищения начали ежедневно ставить в известность управляющего отделением, он, вместо того, чтобы принять какие-то меры, разразился проповедью «На чем белый свет стоит».

— Так что уматывайте, пока автобусы ходят. Понаехали тут со своими весами.

«Со своими весами». Управляющий отделением. Хозяин.

Аргаяшский комитет народного контроля проверил эти факты и, наверное, применил к виновным свои санкции, да разве в санкциях дело? И возместится ли когда-нибудь полностью ущерб, нанесенный бесхозяйственностью и политической безграмотностью, потому что хлеб во все времена определял положение государства на политической карте мира?

— Но ведь не за границу же, в конце концов, попадает он, минуя весы, — с улыбкой доказывают некоторые свою аксиому.

Не за границу. Но в нетрудовые доходы неучтенная продукция превращается наичудеснейшим образом. И в доходы немалые.

Жил, да и теперь, должно быть, еще живет (рай добровольно не покидают), так вот, живет в этом раю на земле, именуемом деревней Ольховка Карталинского района, некто Владимир Захарович Суханов. Семья — два человека: он и она. Работает только она, он — инвалид третьей группы. Держат 8 (восемь) голов крупного рогатого скота, три из которых дойные коровы-ведерницы, двух лошадей, 5 свиноматок, не считая птичьих голов и голов мелкого рогатого. Птичьи головы, правда, и не учитываются, а на вопрос, сколько у него мелкого рогатого, секретарю сельского Совета народных депутатов Суханов ответил тоже вопросом:

— А зачем вам?

— Надо, учет ведем.

— Надо — считайте.

Да где ты овец и коз пересчитаешь, их полная кошара и кишат, как молекулы в хаотическом движении. Так и ушли с вопросом в графе мелкого рогатого.

И чтобы покончить с предположениями, куда девается неучтенная сельхозпродукция, приведу такой пример: дефицит Великопетровского совхоза одно время выражался семизначным числом в один миллион четыреста восемь тысяч. Общая сумма вкладов в сберегательной кассе этого же совхоза исчислялась тоже семизначным числом — один миллион пятьсот шестьдесят девять тысяч двести пять рублей. И вклады, в основном, на детей. На всякий случай.

Прибыль от убытков. И надо ли доказывать эту аксиому? Не надо бы, но приходится, потому что забота о благосостоянии сельских тружеников модифицировалась во вседозволенность, и нормы содержания скота превышаются вдвое, а то и больше.

— Ну и пусть, — могут сказать, — чем больше, тем лучше. Авось, мясо на базарах подешевеет.

Не подешевеет, пока в магазинах к нему не будет свободного доступа. А свободного доступа не предвидится, не позволяет кормовая база, добрую половину которой съедает личный скот, превышающий расчетно-допустимую норму в полтора-два раза. И частник вне конкуренции. И доходы его от личного хозяйства, так называемого, в соответствующее число раз превышают доходы от заработной платы. И надо ли удивляться таким вот откровениям:

— Сказали бы мне: с завтрашнего дня можешь не выходить на работу, я с сегодняшнего не вышел бы.

И это на вполне трезвую голову. По пьяному делу они еще откровенней:

— А хочешь, все стены в доме обклею деньгами?

И деньги эти, разумеется, не на сберкнижках — от греха подальше. И еще дальше от трудовых доходов.

«Учет и контроль — вот главная экономическая задача», — учил Владимир Ильич Ленин. А учет и контроль за производством и реализацией сельскохозяйственной продукции осуществляется путем взвешивания. Аксиома. Но мало того, что нехватка весов исчисляется десятками единиц, не соответствуют своему назначению и те, которые имеются. По данным Челябинского центра стандартизации и метрологии, ревизионная проверка их в Нязепетровском и Красноармейском районах выявила стопроцентную непригодность к работе. Правда, товарищи из центра, сами того не подозревая, уподобились при этом унтерпришибеевской вдове, которая сама себя высекла, потому что они и только они определяют исправность весов с ежегодным клеймением. Тут уж или — или: или государственного поверителя не могут дозваться в хозяйствах, или он ставит клеймо, зажмурив глаза и идя на компромисс со своей совестью. Пусть на компромисс и бескорыстный.

Обуял благой порыв заместителя директора Кузнецкого совхоза заглянуть в перспективу, а заодно и организовать старому знакомому со товарищи недурной заработок на шабашке. Раскопал где-то на щебеночном заводе списанные в металлолом вагонные весы образца 1934 года, то есть давным-давно устаревшие и морально, и физически, и, уплатив «дикой» бригаде бешеные деньги, смонтировал эту музейную редкость на центральной усадьбе.

То, что железнодорожные весы в новом для себя качестве автомобильных не показывали и не могли показывать правильного веса, начальник отдела проверки весов Челябинского центра стандартизации и метрологии установила и лично засвидетельствовала этот факт, как установила и засвидетельствовала, кто ставил клеймо, разрешающее работать на весах, но госповеритель и поныне там, и даже легкого испуга не испытал за содеянное не бескорыстно вопреки служебным обязанностям и здравому смыслу. Ну не за так же по знакомству или эксперимента ради лихо шлепнул он клеймо: загнал на платформу стотонных весов стокилограммового заместителя директора, установил малую гирьку на соответствующую риску — и хорош. И никакой тебе специальной весоповерочной машины не понадобилось, никакой волокиты с заявкой и перечислениями на лицевой счет Челябинского центра стандартизации, и так далее.

Но самое интересное во всей этой истории то, что ни злополучных весов на балансе совхоза, ни ведомостей, по которым были выплачены деньги за бесполезную работу и клеймение, старший юрисконсульт совхоза так и не нашел. Все это, оказывается, списано за счет реализации продукции.

— Вот это мило, — сказала бы героиня чеховской новеллы.

Кто-то производит продукцию, а кто-то выбрасывает на ветер деньги от ее реализации.

А кто и из каких побуждений выбрасывает, так и не заинтересовывает работников отделов борьбы с хищениями социалистической собственности: по их аксиоме это не является хищением. Но если не хищение, то что?

Клеймятся весы с погрешностями, в десятки раз превышающими допустимые. Из года в год клеймятся весы с неудаленной консервацией и прокладками в рабочих узлах, хотя из года в год за их ремонт и установку выплачивают хозяйства немалые суммы по договорам. А все это происходит потому, что ситуация с весами похожа на ситуацию из народной загадки про гробовщика, родственников покойного и его самого: кто делает — тот продает, кто покупает — тому не нужно, для кого покупают — тот безразличен. Ответственный за весовое хозяйство один, заинтересован другой, обслуживает третий, ремонтирует четвертый и т. д., и т. п.

Нет, на металлургических предприятиях, где кроме железа — ничего, и железа этого — горы, почему-то трясутся над каждым граммом и не нужно искать, кто отвечает за весы и следит за точностью их показаний, но в сельском хозяйстве такие ли щедрые — тонна туда, тонна сюда — ерунда, и пока дознаешься, кто должен заниматься весовым оборудованием — до дрожи в коленках налазишься с этажа на этаж по иному агропрому от главного инженера — в стройотдел, из стройотдела — в агрономический, но, пожалуй, только в Чебаркульском РАПО отводят первостепенную роль в экономике сельского хозяйства весовому оборудованию и наизусть знают, где, сколько и какие имеются и где, сколько и каких не хватает.

— И давно пора, — считают там, — отказаться от варягов по установке и ремонту весоизмерительной техники, узаконив непосредственно в хозяйствах штатные единицы квалифицированных специалистов, а инженер-метролог при РАПО просто необходим. Это ж аксиома.

Но аксиома, которую нужно доказывать.

Великое наследство

Нет, кто бы только знал да ведал, каких и сколько передумал дум кузнец и пахарь Иосиф Погорелец, каких и сколько он пластов переворочал, пока отважился на самую рискованную штуку по тем зыбучим временам: сорваться сразу всей семьей с насиженного места. Глупую курицу не выгнать хворостиной со двора, где вывелась она из первого яичка и первое яйцо сама снесла потом, а уж чтобы человек в годах решил покинуть хату, в которой он больше полжизни прожил да предки не один век скоротали, это ж совсем неслыханное дело.

Что не вошло в повозку, продал или так раздал — берите, пользуйтесь та й не поминайте лихом.

— Далече ли собрался бечь, Иосиф?

Далече ли… Куда глаза глядят. Где земли и воли, мабуть, чуть-чуть побольше, чем у них тут. Побольше ж этого всего кто говорил — в Сибири, кто — на Урале, кто — на Востоке Дальнем. А то уж вовсе, где Макар телят не пас.

И захлебнулась хата горем и ослепла. Заголосили бабы, засопели мужики носами, и по слезе тяжелой и неудержимой навернулось в карих очах Иосифа Погорельца, когда почал он с одного удара вгонять по шляпку четвертные гвозди, заколачивая маленькие окна горбылями, которые перечеркнули все былое. Крест-накрест все перечеркнули.

— Одумайся, Иосиф…

— Но! Мертвого не носят от могилы.

И дернулась вожжа. Вздрогнув, запрядала ушами лошаденка, потом качнулся под телегой дегтярный жбан с мазилкой.

И все… И сгинул Еська Погорелец.

Нет, не сгинул, а за лето и с возом ребятишек добрался отчаюга-запорожец аж до Башкирии какой-то, умудряясь между путным делом добывать работой на пропитание: то сена покосить кому-нибудь наймется, то жито жать. Остановился в той Башкирии обочь дороги возле малюсенькой, со жменю, деревеньки с очень уж русским для Башкирии названием — Вязовка, в которой, как оказалось, русские ж и жили, оседая здесь в таких же розысках земли и воли, обещанных Столыпиным народу. Ненадолго и остановился: телегу смазать. Опнулся, как тут говорили. Смазал телегу. Заменил оглоблю. Перетянул колеса. Помог старожилам с уборкой хлеба, перезимовал, а по весне и сам пустил корни в увалистую землю, приросши к ней до конца дней своих. Конца дням его, казалось вязовцам, никогда не наступить, на веки вечные, казалось им, сооружен специально для работы на пашне этот могутный мужик, но бесследно ничто не проходит и даром пути не даются — надломился, видать, Иосиф, впрягаясь в поклажу рядом с жеребой кобылкой, на которую и теплилась у хозяина вся надежда. Надламывался долго, а рухнул сразу, не поскрипев нисколько, такие не скрипят. Рухнул — и только земля состонала.

Внуки не помнят деда Иосифа. На долю российских ребятишек выпадали участи пострашнее: не помнить и отцов, не воротившихся с войны. Не помнить в лицо, но по рассказам бабушек и матерей хорошо знать, что слыли они вечными пахарями и тружениками. Бесследно никто не уходит. Иосифа Погорельца земля снабдила силой, земля и отняла ее. И не ахти какие пожитки оставил он после себя. Но силу духа своего и преданность труду сумел он передать по крови детям и внукам. И правнукам они передадутся, как передались ему от его прадеда. Великое наследство. И нет цены наследству этому, и нескончаемо оно.

Каждый в юности старался подражать кому-либо из старших рода: отцу, дяде, брату. Ваня Погорелец хотел быть похожим на деда. Нет, не наружностью — натурой. Дед, мать рассказывала, ноги в коленях не гнул ни перед кем и ни перед чем, а уж спину — и подавно. Слезу палкой не выбьешь, если не считать те две горючих, когда зарешечивал он горбылями окна старой хатенки. Плачущим Ивана Погорельца впервые видели сорокалетним уже, когда умер его отец Ефим Иосифович Погорелец. Умер от сердечной недостаточности, заключили врачи. Наверное, они ошиблись, потому что на все достанет сердца нашего, да не на все хватает жизни. Жизнь Ефима Погорельца укоротила война. Это она сказалась. И еще скажется: теперешние войны так сразу не кончаются.

В июле сорок первого ушел на фронт Ефим, в августе сорок четвертого сын его Иван, замковый орудия полковой артиллерии, в восемнадцать неполных лет участвовал в бою под польским городом Замбрув, и чуть не стал тот бой первым и последним для него. Немецкий снаряд угодил под лафет пушки, глубоко ушел в мягкий грунт и рванул, насыпав курган над замковым. Откопали после боя, чтобы по солдатскому обычаю перехоронить с почестями, а он вдруг взял и ожил. И встал. И через три месяца госпиталя вернулся в строй артиллерист.

Потом Кенигсберг, и снова Польша, и ликвидация банд в лесах, где тоже из-за каждого дерева следила за русским солдатом зоркая смерть. И не потому ли и хмурится Иван Ефимович, когда задают ему наш ходовой вопрос, как бы он прожил, доведись жить сызнова.

— У живых что спрашивать, мы есть живые. Спросить бы у погибших… Жизнь — не та дорога, по которой можно вернуться назад.

И не потому ли, что из двадцати вязовских парней, ушедших на фронты, в живых вернулось только четверо, и Погорелец Иван покинул Вязовку? Без причин ничего не бывает. Нет, теперешние войны так сразу не кончаются. Долго еще продолжали пустеть малые русские деревеньки. Ратный подвиг несоизмеримо короче подвига трудового, но суть их в одном — в преданности долгу и делу как самой Родине. В трудовой книжке Ивана Ефимовича Погорельца была одна-единственная запись: «Челябинский металлургический завод, 10 февраля 1951 г., принят во второй обжимный цех».

Уральское железо обладает магнетизмом, поэтому, наверно, и имеет такую притягательную силу. Главный пост. Пульт управления. Оператор. И в самом деле, сколько величественного, тронного и притягательного в словах, а уж в работе и подавно. Легкое движение руки — и подчиняется тебе эдакая державища металла. Крутятся валы, плывут белые слитки по рольгангу, покачиваясь и поныривая, будто на волнах: шипит вода; редкозубый кантователь, играючи, ворочает с боку на бок семитонные брусья; отсчитывает миллиметры датчик, похожий на уличные часы, под какими назначаются свидания. Иван своей Любаше свиданий не назначал, они в одной бригаде потом четверть века проработают. Свиданий не назначал, а просто отдал ей первую получку и сказал:

— Командуй.

Управлять и управляться за пультом прокатного стана оказалось куда сложнее, чем со стороны смотреть, и все в нас от наших учителей, а учитель вчерашнему солдату достался прямо золотой. Душевной доброты, такта, терпения и опыта у старшего оператора И. П. Шевелева с избытком хватило бы на тысячу учеников.

Потом будет и у Ивана Ефимовича свой опыт, свои методы работы и свои ученики будут, но званием Героя Социалистического Труда, присвоенным ему спустя пятнадцать лет за успешное выполнение семилетнего плана, и посейчас считает себя обязанным И. П. Шевелеву. Это у птиц только потомство может вить гнезда без науки, а человек потому и человеком стал, что преодолел силы инстинктов и понял необходимость сознательной передачи навыков. Во все времена потомство поднималось и должно подниматься по ступеням развития.

Для стороннего слиток металла, может, и кажется веществом неорганическим. Металлург должен видеть у него душу и знать характер, и тут уж одного опыта работы маловато. Пришлось Ивану Погорельцу, главе семейства и отцу двоих детей, учиться в сорок лет и заканчивать металлургический техникум.

— Так нужно было мне и государству, — потом он скажет.

Суворов-граф, имея на груди все ордена России за победы, плащ генерал-аншефа на плечах и шестьдесят лет жизни за плечами, на мичмана морского флота сдал экзамен: для государства нужно было так.

Поколение родившихся в середине 20-х и 30-х годов нашего столетия доучивалось после работы. И удивительно теперь им, почему с таким трудом приходится заставлять учиться теперешнюю молодежь? Сыты. Одеты, обуты. Отказа — ни в чем. Захотел куда поехать в каникулы — пожалуйста: государство и родители все для них — учитесь только. И учебные заведения — дворцы. А посмотрела бы нынешняя молодежь, в каких школах начинал учебу Ваня Панфиловский, какие «вузы» проходили дети Украины, рожденные в 30-х годах военного столетия. Теперь Нижние Серогозы Херсонской области — богатый поселок городского типа. Теперь он красив и величав, как лебедь белый на зеленой волне, а тогда фашисты не оставили в нем ни одного необездоленного дома… Не вспоминал бы, да забыть нельзя. Тогда, вскоре после войны, умер у Вани отец, колхозник Никита Панфиловский. И ему она укоротила жизнь. И не до пионерских лагерей и курортных мест Скадовска и Гопри на юге Херсонщины — летние каникулы Ваня Панфиловский проводил на колхозных полях, пока не перебрался в Челябинск, где работала крановщицей на металлургическом заводе и жила замужем за Иваном Погорельцем старшая сестра Любаша.

Нет ничего мудреней и мудрее жизни. И надо ж было ей породнить и свести так близко двух Иванов и сделать похожими их судьбы. Не потому ли все это случилось, что были так схожи их натуры в основном, что одинаковое передано было им наследство — любовь к труду? Конечно, потому. Великий двигатель — любовь к труду, он вечен. Он вечен, и поэтому прочен, а не наоборот, как было принято считать. Нехотя и полена не расколешь, а выпускник ремесленного училища Ваня Панфиловский в 18 лет стал сталеваром. Разные бытуют определения одного и того же понятия. О времени, например, говорят, что много воды утекло с тех пор. Расстояния до звезд измеряются миллионами световых лет. Металлурги свое рабочее время и расстояния до золотых звезд и орденов исчисляют миллионами тонн продукции. Коммунисту Ивану Никитовичу Панфиловскому, как лучшему сталевару Урала, было доверено провести юбилейную плавку стомиллионной тонны стали. Какая точность. И куда зримей даже невооруженным глазом звезда Героя Социалистического Труда. Глубокий корень — преданность работе.

Да, дело прошлое, а было оно, когда усмотрели непорядок в том, что И. Е. Погорелец при его-то заслугах в обычных операторах, в рабочих то есть, ходит. Посовещались и решили исправить досадный этот промах. Зовут.

— А что, Иван Ефимович… Что, если мы вам руководящий пост дадим? Или, скажем, должность. Авторитет у вас — дай бог любому. Образование? Позволит. И хватит, поработал на три смены. Не год, не два, а… — заглянули в личное дело, — а двадцать с лишним. Ну, как? Всегда с утра. Суббота, воскресенье — два твердых выходных. И праздничные дни само собой. Так как?

Сначала растерялся старший оператор: к чему бы это шутят? Но, поняв, что не шутят, растерялся пуще, смутился и улыбнулся такой стеснительной улыбкой, как солнце краем улыбается земле, когда чуть подольше задержится с восходом.

— Мне — должность? Есть она у меня. И пост есть — главный пост проката. И то, и другое вы, может, и подыщете для меня, да я найдусь ли для них. Извините.

И стало немного грустновато И. Е. Погорельцу в пятидесятый день рождения. Давно ли, кажется, в солдатской форме прошел он по цеху, выбирая работу, и вот уж надо собираться и идти на пенсию. Жалея вечных тружеников, провожающие пытаются, правда, заменять слово «пенсия» набором радушных слов «заслуженный отдых», а какая разница? Суть одна. Но как ее понять? Собраться на работу — понятно. Идти на работу — тоже все ясно, они десятилетиями делали это, как совершали обряд, доставшийся от предков. Хороший и желанный обряд. Но собраться на пенсию, идти на пенсию, идти на заслуженный отдых тем более кажется нелепым, что на него ходить, на отдых. Получается что-то вроде того:

— Тит! Ты что делаешь?

— Ленюсь.

Получается, тоже дело делает.

И чтобы не рвать себя из цеха с корнем и с кровью, а это больно и страшно, решил Иван Ефимович перевестись сперва в ремонтную бригаду слесарей. Всегда с утра. Два выходных: суббота, воскресенье.

Но все длиннее и длиннее казались смены. Казалось, смотрят все на него с улыбочкой эдакой: ну, вакансию Погорелец занял. Казалось, бригадир жалел пенсионера лишний раз заставить где гайку подкрутить, где болт ослабить. Ох и работа… И не работой — дежурством называл все это Иван Ефимович, назвать работой совесть не позволяла, и разбухал язык — во рту не повернешь. Но, отдежурив, плелся в душ. Не душу освежить и ахнуть: потрудился. Не копоть смыть — не больно коптили в рембригаде, — шел по привычке. За четверть века может стать привычной даже душевая? Но больше всего удручало то, что стал он редко видеться с друзьями, со сменой своей… бывшей. Когда-то совпадет, что и они с утра. С утра, с утра, всегда с утра, два выходных… И ныло сердце, и болело нутро, и все чаще и чаще стал он заглядывать в кабину главного поста, где главный пульт и, если хотите, главный пульс завода. Но пульс этот чувствовал уж не он, не Погорелец — вчерашний ученик его. Такой же русый и молодой, как ты в свое время. Дорогу молодым. Сидел за пультом новый оператор, как император стальной державы. И заходилось сердце отцовской завистью с грустинкой пополам. Но… Молодым дорогу. Все так, все верно, все как есть и должно быть в живой природе, вся суть которой в вечном обновлении. И, выпив газировки напоследок, шагал домой пенсионер.

А дом уже не тот, что раньше: и тише в нем, и холодней, и стынет чай, и хлеб черствей, чем в цеховой столовой. Одно забвенье — телевизор, но и телевизор зачастую напоминал ему о цехе. Не только сходством с монитором. Пылят ли танки на военных учениях, идут ли комбайны по хлебному полю, плывут ли корабли — ему казалось, что это слитки двигаются по рольгангу. И вовсе не казалось — в них на самом деле был металл еще его прокатки, в них был труд еще его рабочих рук. Его.

Бытует фраза: время — лучший лекарь. Но не для Ивана Погорельца этот врач. Наоборот, чем дальше шло время, тем сильнее тосковал он по своей бригаде, по сменам, по своей работе. И даже случались казусы вроде такого.

Поужинали, книги почитали, хорошее кино сходили посмотрели всей семьей — и впору собираться на работу: с ноля их смена после выходного. Ну, сборы женские, известно, долгий волок. Пока Любовь Никитична управилась по кухне, пока собрала и упаковала провизию с собой взять, с мостового крана не с моста и по насыпи спуститься к воде, Иван Ефимович с ключами от квартиры уже на лестничной площадке и ждет свою Любовь: они сколько лет прожили в супружестве, столько и не хаживали врозь на работу.

— Ваня! А ты куда? Забыл? Ты у меня теперь с утра все время ходишь, отработали мы вместе на три смены, — и покачала головой Любовь Никитична, и, медленно спускаясь по ступеням, оглянулась и раз, и два, и три на мужа, стоящего в дверях и смотрящего ей вслед с такой тоской, как будто они расстаются навсегда.

Да, отработали мы вместе на три смены.

Как бы не так! И сдал Иван Ефимович обратно кладовщику слесарный инструмент, все эти гаечные ключи, зубила, молоток, отвертки, — о, господи, да сколько ж здесь всякого добра, в этой кирзовой сумке слесаря-ремонтника! — и чуть ли не самолично вычеркнул все из перечня числящегося за ним по арматурной карточке. И снова встал у пульта управления прокатным станом. И все вернулось на свою орбиту.

В природе нет и не должно быть абсолютов, иначе мир поскучнеет и планета прекратит свое развитие. Нет близнецов, которые были бы копией друг друга даже внешне, характерами и подавно. Но сколько схожих судеб в самом главном — в труде. И в отношении к нему. И. Н. Панфиловский тоже четверть века «догревался» у мартеновской печи, но никогда и в мыслях не держал уйти от этой печки, оттолкнуться, он не из тех танцоров, которые от печки начинают, а уж ему-то, вроде, можно было оттолкнуться: герой труда, депутат Верховного Совета двух созывов кряду, член бюро ГК КПСС, член Президиума областного комитета защиты мира, депутат областного Совета народных депутатов, член Президиума областного общества «Знание». И не отринул ничего и ни от чего не оттолкнулся, понимая, что в этом сила общества и государства.

В райкоме партии Иван Никитович бывал часто, и каждый раз он шел туда спокойно, зная, что сейчас дадут ему очередное партийное поручение, а какое — там скажут. Шел как солдат погранзаставы за привычным приказом по охране Государственных границ.

— Иван Никитович, — начал секретарь со вздохом, — вы сталевар, и не надо говорить, какой сталевар. Вы — сталевар, и можете, подумав, отказаться. Мы тоже долго думали и все же решились просить вас пойти мастером производственного обучения в наше СГПТУ…

И, может быть, впервые так тревожно екнуло сердце сталевара, и отвернулся секретарь райкома, чтобы не смотреть в глаза его, изумленные по-детски, и не видеть побледневшего лица.

— А как я брошу печь? То все равно, что бросить мать под старость.

— Почему «бросить»? Наоборот. У вас забот о ней прибавится. Поймите важность и значимость предложения. Теория без…

Он понимал. В райкомах пустяков не предлагают. Он понимал, что теория без практики мертва, что раскрутило Землю с ее прогрессом не на шутку и не за горами то время, когда вообще среднетехническое образование станет обязательным для работающих на металлургических заводах. И еще понимал И. Н. Панфиловский, что как не велика ответственность сталевара у печи, но несоизмерима она с ответственностью мастера производственного обучения. Потом он убедится в этом и полушутя, полусерьезно скажет:

— В мартене я потел, а здесь седею.

Но и в райкоме скажет:

— Я согласен.

Замкнулся круг, хотя по кругу никогда и не хаживал Иван Панфиловский, а по прямой, и только по прямой. Из училища вышел выпускником, вернулся в него преподавателем, чтобы помочь началу жизни двадцати своих учеников, как помогли ему его учителя. Он знал, на что идет, он помнит всех, какой там был народ: бурливый, разный, неуемный. Тогда. Теперь еще и пресыщенный всем, почти отвыкший удивляться, считающий, что все и вся для них. Не захотела девушка, — не парень, девушка, — и не ходила на занятия целый месяц. В чем дело? Да ни в чем. Не нравится, оказывается, ей форма, не к лицу. И что уж за лицо такое, посмотреть бы… Директору училища — к лицу. К лицу — и как еще к лицу — Ивану Никитовичу Панфиловскому и училищная форма, и золотая звездочка Героя Социалистического Труда на синем кителе, словно яркая звезда на мирном небе. И форма очень красивая и не без смысла похожа на летную форму, и эмблема такая, же, что и у авиаторов, и училище базовым называется, как базовый аэродром, с каких начинают взлет молодые, те самые орлята, которые учатся летать. Все носят форму и гордятся ею.

Не носит, правда, только И. Е. Погорелец и тяготится тем, что он один в «гражданском» ходит, и, виновато улыбаясь, начинает оправдываться, когда кто спросит, почему.

— Да, понимаете… моего размера нет. В мастерской шьют самый больший пятьдесят второй, а я… мне пятьдесят шестой бы надо.

С эпох еще катапульты и пращи в артиллерию карликов не брали. И это внук уже. Каким же был, представить бы, дед его Иосиф? Каким же был, подумайте-ка, Иосиф Погорелец, если его восемнадцатилетнего внука немецкий снаряд с прямого попадания не взял?

Не видел деда внук, на плечи русских ребятишек наваливались участи страшнее — так и не повидать отцов, доселе не вернувшихся с воины. Не видел деда внук, а хоть бы в щелку глянуть, каким богатырем он был, но время — не забор, оно плотней и выше, и нет щелей в нем и не будет. В прошедшее ничего уже не вклинишь, и бесполезны аханья и сожаления потом, когда ты спохватишься о сделанном не так, как нужно было сделать в том, теперь уже прошедшем и невозвратном времени. В прошедшее не вклинить ничего, но что-то повториться может. И чтоб не повторились дни войны, — а это самые страшные и самые частые повторы в истории Земли, — нужен великий труд и воля.

Если и шел Металлургический райком партии на эксперимент, переводя И. Н. Панфиловского из сталеваров в мастера производственного обучения, то эксперимент этот оказался удачным: подручные сталеваров — лучшая группа училища по всем статьям специальных и общеобразовательных дисциплин при стопроцентной посещаемости. Группа, в которой одни парни, и самые рослые, а рослый, естественно, отождествляет это с понятием «взрослый», но чтобы кто-то не явился на занятия или опоздал… А двойку получить — и вовсе стыд. Живой авторитет, который видишь, которым дышишь и который ощущаешь, — извечный двигатель познаний. И светятся глаза практикантов здоровой завистью к своему мастеру и уважением к нему и к себе, когда их ведет по цеху И. Н. Панфиловский, — сам Панфиловский! — навстречу которому не только работающие у печей сталевары — мартеновские печи готовы шаг шагнуть. И поэтому райком решил, что и Погорелец Иван Ефимович тоже нужней в училище.

Сознание вообще — начало человека. Сознание твоей необходимости в каком-то деле — центр жизни, как центр Земли, к которому стремится все подвластное законам тяготения. И снова оказались рядом два Ивана, два Героя, равные по труду, близкие по духу, единомышленники по идеям, близкие по родству. Настолько близкие по всему, что даже сыновей назвали одинаково: Александрами.

Но Саши Погорельца больше нет. Нет, войны сразу не кончаются.

А как все хорошо было в их мирной жизни. И дети были у супругов Погорельцев: сын и дочь. Золотые дети. И не только потому, что это сочетание называется в народе золотыми детьми, а и потому еще, что вырастили их и поставили на ноги, и никто ни разу и ни в чем родителей не попрекнул за них.

Саша Погорелец отслужился в армии человеком, стал рабочим человеком, отслужив. Работал он электриком и совсем в другом цехе, не во втором обжимном, во избежание разговоров о каком-либо протеже, хотя должность дежурного электрика и далека от должностей протекционных. И вдруг потянуло парня в Запорожье, в места, где жил прадедушка Иосиф. Сказалась кровь? Все может быть. Ни отец, ни мать отнекивать сына не стали — поезжай, коли хочешь.

Случилось это в июне, в самую жару. Пошел Саша Погорелец с новыми друзьями купаться на Днепр. Что такое Днепр, каждый знает по школьной программе, а переплыл его уралец без отдыха туда и обратно как заправский флотский и еще не наплавался. Друзья давно уж и накупались, и нагрелись, и оделись.

— Идите потихоньку, я догоню. Разок нырну — и догоню.

И не догнал.

Речные водолазы там и нашли его, где погиб, ударившись о камни, которыми латали самосвалы днепровский берег, обрушенный снарядами войны и размываемый на готовое. Нет, войны теперешние сразу не кончаются.

Огромна скорбь отца, но и она несоизмерима со скорбью матери. Любовь Никитична и до сих пор черна, и до сих пор курится, как матица избы после пожара. Горе матери открыто и на виду у всех до слезинки, до преждевременной морщинки, отцово горе — айсберг. Каждый парень и до сих пор напоминает им о сыне. И повисают росинки на ресницах матери, и холодит глыба подспудного льда отцовскую душу. И все-таки, нимало не колеблясь, согласился Иван Ефимович пойти в училище инструктором работы на прокатных станах, а ведь в прокатных группах сплошь одни ребята, как сыновья. Что ж, по родительскому долгу он и передаст им как сыновьям великое наследство — любовь к труду.

Но как не просто это. Иметь мастерство и опыт — одно, а уметь передать их — другое. Здесь мало большого мастера-производственника, здесь нужен еще педагог и психолог, умеющий обращаться с процессом обучения умно и тонко. Тонко, и чтобы не получилось, как в поговорке: где тонко, там и рвется. Психология труда и обучения труду — наипрочнейшая нить в извечной связи поколений, и необходима способность видеть эту нить и прясть ее.

С группой И. Н. Панфиловского был такой случай. На базе отдыха решили заасфальтировать дорожки, переходы, игровые площадки. Специальной техники для этого, конечно, никакой. С современной дорожно-строительной техникой на базу и не влезешь при всем желании: объект и мал, и узок, как то игольное ушко, через которое верблюда не протащишь. Ну, щебня самосвалы навозили. А дальше что? Одна надежда на совковую лопату, какую в шутку называют универсальным одноковшовым экскаватором со сменным двухрычажным механизмом. Но лопата давно вышла из моды, и трудно кого-то допроситься, чтобы тот согласился взять ее.

— Иван Никитович! Выручайте. Надо на базе…

— Да слышал, надо. Продуктов на сколько дней брать?

— На сколько… На неделю, пожалуй. По нормам, конечно, меньше времени отводится на такой объем работы, но, сами понимаете, природа, молодость… Да что говорить.

— Что говорить — посмотрим.

Тому, кто просит что-либо сделать, все равно легче, его задача заручиться словом, а уж тот, кто пообещал сделать, обязан больше: слово — олово.

Цену слову Панфиловский знал, этим пользовались и на это рассчитывали: слово — олово. Сказал — что пулю отлил. Или уж пролудил, так пролудил — вовек не заржавеешь. И вообще никакой коррозией не покроешься. Слова и время Иван Никитович экономит и расходует бережно, но никогда не жалел и не жалеет ни для кого добра души своей, поэтому он и богат как человек.

Ни завком от него, ни он от группы и до отъезда не скрывал, чего и сколько им предстоит, но это никого особо не удивило. Ахнули, когда на базу приехали: вот это постарались самосвалы! Щебенки — горы. Маленькие, но много. И двадцать штук лопат, чтобы сровнять их. И не просто сровнять как попало, а раскидать и спланировать по шнуру, под рейку, по визирке.

— Ну, что приуныли, орлы? Поможем кочегарам?

Орлы. И каждый из них уже давно мнил себя парящим в небе, а тут его, видите ли, привезли по земле ползать с лопатой. Раза по три кинули и сели: перекур.

— Э, нет, ребята, это не работа. Так и продуктов нам не хватит. И кочегарам так не помогают.

— А мы, промежду прочим, сталевары, — такой ли громкий и смелый голос сзади, за спиной.

У задних сроду громче голоса, но этот был еще и дерзким. Парень, опершись о тяжелую лопату и положив квадратный подбородок на скрещенные кисти рук, смотрел на мастера с прищуром, с вызовом, как муравей на стрекозу в крыловской басне: «а ты пойди да попляши». И с явным намеком, что де указывать легко. Почуял волю хлопец, эвон сколько воли и простору тут: природа, воздух, озеро и лес. Губя природу, губим волю.

— Я между прочими не числился и вам не советую, — Иван Никитович улыбнулся, радуясь пришедшей мысли, и резко, но ничуть не грубо, спросил: — Ты в мартене был?

Парнишка растерялся: что за вопрос?

— Ну, был.

— Печи там видел?

— Иван Никитович… Ну, видел.

— Чудесно. А возле печей лопаты? Такие самые, какую давишь подбородком.

«Сталевар» пожал плечами — не припомнит.

— Ну, хорошо, пойдем с другого конца. Присадка — что такое? Отвечай, отвечай. Оценку за ответ в журнал поставлю.

— Присадка? Материал, вводимый в жидкий металл для изменения состава или свойства…

— Вводимый чем? Лопатой, а вы ее все не тем концом держите. Она вот как должна ходить…

Нет, не отвыкли руки сталевара от лопаты, она пошла. Пошла! И щебень с легким клекотом ложился на дорожку не ближе и не дальше, а точь-в-точь там, где нужно, как будто оптический прицел поставили на ту же самую лопату. Ни суеты, ни шагу лишнего, ни лишнего усилия. Красиво.

— Считайте, нашей группе повезло. Мы здесь сейчас такую практику пройдем, какую за год в цехе не пройти.

Хозяина лопаты одолевал рабочий зуд, и он, как молодой мураш за муравьем бывалым, бегал за мастером, ловя момент, чтобы ухватиться за черен.

— Иван Никитович, отдайте… Ну, дайте ж…

— Бери. Да «не промежду прочим», а руками бери.

Хрустят суставы с непривычки, блестят лопаты, теплеет солнце и оседают, плавясь, кучи щебня, как шихта в мартеновских печах. И ничего, что нет на сталеварах брезентовых костюмов и кепок с темными очками у козырьков. Все это будет скоро.

Продуктов брали на неделю, щебень уложили за день. Уложили не как-нибудь, а по шнуру, под рейку, по визирке. Невероятен факт, но факт. Хотя что в этом невероятного? Все закономерно, как в природе, а природа — совокупность всех процессов и явлений, обеспечивающих жизнь на земле. И самый основной процесс — труд. Поэтому он вечен. Но труд еще и социальное явление. Как же велик тогда наш труд! Велик коллективизмом, принципами, творчеством, свободой и энтузиазмом.

Да, он — огромное богатство, и все как есть передается по наследству молодым — владейте.

Всё от земли

Всё — от земли. Поэтому она и не имеет стоимости.

На переднем простенке чистенькой деревенской избы фотография. Одна, больше никаких. В рамке из деревянных кружев, до того замысловат и тонок узор ее. На фотографии усатый моряк сидит, нога на ногу, а штанина клеш как черный парус над черным шлюпом парадного ботинка. А рядом с флотским стоит молодая женщина в подвенечном платье. У всякого времени свои обычаи, но плечи мужей всегда должны быть надежной опорой для жен.

Снимок казался еще влажным, но на оборотной стороне его значится дата: «4-таго февраля 1913 г.». И адрес заведения: Либава, угол Медвежьей и Суворовской, № 29/38, фотография К. Суске.

Либава тогда была крупнейшей военно-морской базой и торговым портом России, желающих запечатлеться на память — постоянная очередь, и можно было бы и не арендовать помещение на дорогом перекрестке главных улиц, но предприимчивый и расторопный К. Суске в накладе не оставался, а вот, спустя время, имел бы он настоящий гешефт, сохранив негатив этого снимка: перед его объемистым аппаратом послушно позировал наводчик носового орудия крейсера «Аврора» Яков Романович Чеколовец с супругой. Тот самый, который выстрелил по Зимнему дворцу в ночь с 25 на 26 октября 1917 года.

Но фотография так и осталась единственной в чистенькой хатке Ольги Яковлевны, дочери матроса с легендарного крейсера. И находилась она здесь по решению братьев, потому что их трое, а сестра — одна.

И сколько ни упрашивали, спустя десятилетия, вездесущие корреспонденты позволить им взять фотокарточку и размножить, она так и осталась на переднем простенке. Одна. В ажурной деревянной рамке, выпиленной самим Яковом Романовичем, мастером на все руки и потомственным хлеборобом. Не могли ее и купить: карточка не имела стоимости, как сама земля. И еще дороже стала после того, как умерли в один год Яков Романович и Домна Сидоровна.

В конце того пути, когда осточертела всем железная дорога под идеально круглыми железными колесами, железные гудки на поворотах и деревянный нудный скрип огромного железного состава, похожий на тележный скрип чумачьего обоза, когда страдал уже одышкой паровоз и дольше отдыхал на полустанках, заговорили переселенцы о земле, не очень круглой, не такой железной, зато такой надежной под ногами. Заговорили о причинах, кого и что заставило поехать в экую даль, которой нет конца и краю. И незаметно слово по слову дошли до родословных, и выяснилось, что даже коренные горожане — потомки пахарей.

— Выходит, кровь заговорила в нас?

— Не может быть. По крови передается только сходство по обличию.

— И чувство родины.

— Согласен. Я уже тоскую. Но чтобы соцпроисхождение передавалось по наследству — не может быть.

— Все может быть.

И рассказал тогда один старик из Каменец-Подольской волости такую притчу.

Давным-давно, не в прошлом даже веке, в позапрошлом, жил крепостной мужик-кузнец. В холодную пору, жалея уголь, гнул оси к барским фаэтонам, ковал серпы, подковы, сошники, лудил, паял, мараковал по жести и ладил ведра с прибауткой:

— Дужечка — копеечка, донышко — пятак, целое ведерочко — стоит четвертак.

Имел кузнец здоровье, силу и веру в то, что выкупит он вольную себе, скопив деньжат. Но так и не скопил. Истратил силу, молодость, здоровье, но не потерял надежду на свободу если не себе, так детям. А тех детей — двенадцать душ. И вот она еще одна, тринадцатая, в зыбке.

— Куда вам столько их? — допытывались люди.

Стряхнет кузнец окалину с бородки и подмигнет жене:

— А мы еще скуем. Все больше вольных станет на Руси. Что, мать, молчишь?

Но мать и так краснее самовара, и от смущения слезы на ресницах: тут с этими давно нужда заела.

И вот он, барин, узнав про кузнеца с его ордою и нуждою, катит на тройке, сам кучер, сам седок.

— Отдай, мужик, тринадцатого нам. Усыновим. Все есть у меня, потомства не дал бог. Отдай. Но с уговором: из вас никто ногой не ступит на мою усадьбу, и прочие послы ребенку не расскажут, кем рожден. За чадо — деньги, за тайну — воля. Согласны? Ну, смотрите…

Поахали, зубами поскрипели, сдерживая слезы, мать с отцом и согласились: нужда.

— Прости, сынок.

— Ты-ы… Помни уговор. Или уже забыл? Сынок. — И усмехнулся барин. — Он вам не сын отныне — господин. В нем все мое теперь: мой род старинный, титул и фамилия. Ты понял, раб? В нем все мое.

— Все, кроме плоти, барин, кроме крови, — сказал кузнец и вышел из избы.

А барин снова ухмыльнулся, брезгливо вытряхнул приемыша из рвани, закутал в лебяжье одеяло, целковый с мелочью в пустую люльку кинул и исчез.

И, все же не надеясь на глухоту и немоту земли (была бы колокольня — звонари найдутся), помещик продал старое свое имение вместе с дворней и прислугой и купил новое на другом краю России. И вырастил сына. Типичный дворянин.

А в новом том имении был сад. Огромные дубы. И сохнуть начали от старости они.

— Валить, — решил хозяин.

И затряслась округа от падающих великанов. Наехали соседи: помещики такие же, епископ из губернии, купец-миллионер. Событие. И все советуют по части древесины.

— Я сплавил бы деревья за границу. Деньгу немалую за них дадут, — прищурился купец.

— Тебе дай волю — всю Россию за границу сплавишь.

Епископ рек, поглаживая крест:

— Дуб — древо мудрое и мудрого подхода к делу требует. У всякого свой крест, и всяк несет его от чрева до погоста. Крест всемогущ. Аминь. Не крест, скажите мне, перечеркнул языческую Русь и возвеличил веру? Он символ веры. А вера — церковь и монастыри. Пожертвуем дубы на веру, коль христиане мы. Аминь.

— Куда подвел, шельмец! Под монастырь! — заперешептывались гости.

Дворянин по очереди поклонился им:

— Благодарю за умные советы. Тебя, купец, вас, пресвятой отец. Но сделаю, как скажет он, — и повернулся к молодому барину.

— Ну? Чего же ты молчишь? Скажи, так и поступим.

— Отдайте кузнецу. Пусть он угля нажгет из них и топоры кует для мужиков, им тоже топоры понадобиться могут.

А в это время где-то на Урале брал крепости бунтарский Пугачев.

Захохотали и зааплодировали гости, сочтя за шутку это. Пусть дерзкую, но шутку. Никто не знал тайны. Хозяин знал. И ужаснулся. И розовыми пятнами покрылось барское холеное лицо. Отнял он у кузнеца здоровье, молодость, силу. Все, кроме духа.

Недаром есть графа в анкетах: соцпроисхождение.

У Якова Романовича Чеколовца дед был хлеборобом, отец — хлеборобом, дети и внуки стали хлеборобами. Всё от земли. И, понимая это, решился поехать он на Урал, покинуть родное украинское село Тересица. Бывшее село. Где оно стояло, там теперь дно Киевского моря.

Людское стремление землю крутит. И вокруг оси, и вокруг солнца. Закрутило оно и Якова Чеколовца.

— Там, — вербовщик сказал, — и земли богато, и земля богата. Езжай, не прогадаешь.

Привезли их на малюсенькую, со спичечный коробок, станцию со странным названием Тамерлан. Высадили. У коновязи около вокзальчика с десяток понурых подвод, столько же пионеров при галстуках и туча неорганизованных ребятишек, кричащих: «Хохлы приехали!»

И приезжие в замешательстве озирались по сторонам, суматошно и молчаливо складывали «до горы» пожитки, не понимая, зачем они тащились на эту далекую незнакомую землю. И только когда от кучки встречающих отделился крепкий еще старикан в белой вышитой рубахе, неся на вытянутых руках хлеб-соль, поняли, зачем. Каравай сыто бугрился на расписном деревянном подносе, и запах и вид свежего хлеба знакомо тревожил крестьянские души. От него щемяще отдавало жнивом, плугом, сытостью, дымком, хатой, горячими кирпичами. Он был вынут из русской печи перед самым их прибытием и завернут в расшитое полотенце. Он был теплым еще, румяным, пышным, с яминкой в центре, как в центре Вселенной, и смазан маслом. Он был родным. И старшой группы переселенцев до того растрогался, принимая его, что чуть солонку не уронил: есть тут хлеб, а хлеб и папе римскому папа. Есть хлеб, значит, есть тут и земля, не обманул вербовщик.

Потом они погрузились на подводы и долго тащились до башни Тамерлана, давая крюк, потом выбрались на шлях, до сотрясения мозга ухабистый и до зубовного скрипа пыльный. И каждый гнал впереди себя свои думы. Всё от земли. И радость, и богатство, и нищета, и войны. И сама жизнь. Всё от земли. Думая, живой живет и верит.

— Человек без веры — пень, — думал Яков Чеколовец, шагая рядом с грабаркой и впервые в жизни не зная, куда девать руки. — Ну, да и чересчур если религиозный он — тоже плохо. И уж в каких богов только не верили на своем веку люди, а толку от той веры? Нет, правильно говорил крейсерский комиссар: верьте в Родину, бога нет.

Живой о жизни думает. Какая она ждет их на новом месте? С чего начнется? Там «побачимо», а пока на постой по чужим куреням их пускали охотно, и нелюдимые с виду кержаки оказывались настолько участливыми к их положению, что еду варили в общем котле и за общим столом кушали. И когда хозяйка приглашала к нему, то так и звала:

— Эй, кумуна! Ужинать.

Русская говорила «ужинать», украинка — «вечерять», и все понимали. И эти вечери маленький Федюня Чеколовец тоже запомнил.

Варился двухведерный чугун картошки, картошка вываливалась в решето, которое ставилось посреди квадратного артельного стола, накрывалось скатертью, чтобы не выбирали картофелину порассыпчатей, а какая под руку попадет. Каждому по кружке холодного подпольного молока, по ломтю хлеба и пучку зеленого лукового пера, общая солонка — и только уши шевелились.

Потом приехали землемеры, разбили переселенческий участок, обозначили его на карте под номером 58, и поползли слухи, что собираются здесь образовать какой-то колхоз, затем и привезли этих с Украины.

— Ну, держитесь, мужички.

Держаться мужичкам больше не за что было, кроме как за землю, но ее-то как раз никто и не отнимал, она только объявлялась общей, и этого никак не могли взять в толк: что испокон веку разделяло и рознило людей распрями, вдруг стало ничьим.

Приезжих колхоз не пугал, они, по сути, еще дорогой сюда в колхоз организовались, делясь излишками и помогая слабым. Они и хаты строили на заселенческом участке номер 58 сообща, собираясь в помочь. На помочах мир стоял. Переселенцы были готовыми колхозниками, кому попало вербовщики не предлагали поехать на Урал, и все-таки, наученные опытом коллективизации на Дону и Кубани, с повальным обобществлением временили в Покровке и, выполняя директиву, сначала создали товарищества по совместной обработке земли, потом коммуны и уж потом, когда ступеньки эти выдержали, поднялись по ним до колхоза.

Артель назвали «Украина», потому что вошли в нее в основном переселенцы, и первым председателем «колгоспа» был избран из них же, Спиридон Федорович Шепетко, мужичок крепкий, прямослойный и смолистый, словно вытесанный из рудовой сосны, дерева изнутри красноватого и называемого кондой.

И ожила и преобразилась степь, и не могли нарадоваться люди: вот это земли! Не обманул вербовщик, здесь и впрямь огороды были больше, чем у них там поля. И не заметили за работой Яков с Домной, как подошла пора старшего сына в армию собирать. Михаил не отслужил — Петр подоспел. И все бы ничего, если бы не войны, а они зачастили: Испания, Хасан, Халхин-Гол, Финляндия…

Обошли войны жертвами семью Чеколовцов. Благополучно дослуживал действительную и средний сын Петр. Вытягивался, матерел и ветрел на полях младший Федор. Сходилась заря с зарей. Старалось солнце, работая по семнадцати часов в сутки без перерывов. Цвели ромашки… И… снова грянула война. Война — не гром, перекрестись — и стихнет. Хасан, Халхин-Гол, финская — тоже войны, не учебные маневры, но эта…

Если доведется быть в Покровке, обратите внимание на мемориальную доску возле Дома культуры. Погибли, сражаясь за Родину… И 67 фамилий. На 67 дворов по тому времени.

А через станцию Тамерлан шли и шли эшелоны. Поезда везли на запад — войну, на восток — порожняк для нее. Сиротела земля. По деревням и селам из трудоспособных корова да баба оставались: все для фронта, все для победы.

Русской бабе да русской корове по золотому памятнику надо поставить. Сколько раз за историю вывозили они Россию из разрухи и голода… Да что там из разрухи и голода, с того света в эти годы.

От Петра ни письма, ни весточки третий месяц. Значит, живой. Домна Сидоровна чувствовала это материнским сердцем и ждала, что вот-вот — и явится Петя сам, поэтому и не пишет. Яков Романович мог сказать определеннее, где его сын, он ту германскую всю прошел, но разве скажешь кому, что в плену их Петька, коли ни в убитых, ни в раненых, ни в пропавших без вести не проходит по архивам, теперь бы уже сообщили. И на одно облегчение только надеялся Яков Чеколовец, бывший матрос с крейсера «Аврора», что захватили силой его, не добровольно сдался.

Петр попал в плен. Попал потому, что со счету сбился и последний патрон истратил на немца, не на себя.

Захваченных в плен сгоняли в лагерь под Смоленском. Убранное картофельное поле, огороженное колючей проволокой, противотанковые рвы, заполненные водой, сторожевые вышки по углам и ни колышка внутри, не то ли что крыши над головой. Проволока увешана пустыми консервными банками попарно, подведен электрический ток, и день и ночь тарахтит двигатель динамо-машины. И не так донимал этот двигатель с динамо высокого напряжения, как банки, от которых до головокружения разило мясным духом: военнопленных кормили раз в неделю, в остальные дни развлекались, бросая через проволоку сырую картошку и пристреливая каждого, кто брал ее руками.

Нет зверя свирепее человека. Почему?

Этот вопрос Петр Чеколовец и посейчас задает, да кто ответит на него? А ответить должны когда-нибудь.

Замерзали. Умирали с голоду. Умирали от ран. Но умирали стоя. По-разному попадают в плен.

Падал и падал ошметьями снег с трижды распроклятого неба. Под ногами сплошное холодное вязкое месиво. Вспомнить — и то мороз по коже. Перед таким тоже надо было выстоять, но если бы выстоять только духом… Отдыхали поочередно, сидя на трупах. Да простят мертвые живым.

Они тоже думали о жизни и держались вместе все тринадцать, оставшихся в живых от батальона пограничников и попавших в плен. Попавших, не сдавшихся. Сбегал ли кто-нибудь из ада? Эти тринадцать сбежали.

Непогода натешилась и утихла, не унимались фашисты, придумывая новые издевки. Пустили за проволоку к пленным лошадь с перебитой ногой и ржали.

Они были уверены, что «котлете» с хвостом ничего не грозит и на закуску она не попадет: пленным самим ни убиться, ни зарезаться, поэтому и в плену оказались. Пряжки медной ни у кого, отнято все.

День лошадка хромала по лагерю, тыкалась теплой мордой в спины, потому что от нее отворачивались, чтобы не дразнить голодное воображение, а утром патрульный, обходя периметр с той стороны, наткнулся на копыта, долго стоял над ними, шевеля носком сапога останки, поблудил взглядом по лагерю и повернул обратно докладывать о находке.

А ничего невероятного: лошадь убили киркой. Невероятно, откуда могла взяться кирка, если были изъяты даже станки безопасных бритв. Но, видимо, не все немцы — фашисты.

Киркой сняли шкуру, киркой разрубили тушу на крохотные кусочки и раздробили кости. А потом, когда аппетит только раздразнили, и шкуру располосовали на ленточки и затеплили костерки, чтобы опалить шерсть хотя бы, но лоскутки сворачивались, как береста, шерстью внутрь и раскручивать их было бесполезно. Ели так.

А под утро, когда снова повалил хлопьями снег и завыл горестно ветер, и забрякали пустые консервные банки, и потухли пепелища, той же самой киркой Петр Чеколовец, превозмогая электрическую судорогу, отогнул гвозди на столбах, поставил черенок под нижний провод и держал, пока не проползли под ним товарищи. Все двенадцать. Он тринадцатый. Это он хорошо помнит. Не помнит, как сам полз. Проволока могла сорваться с черенка, и тогда все, отползал. Высокое напряжение в немецкой колючей проволоке, да не выше оно силы воли русского солдата. Ушли тринадцать пограничников из ада. А может, и еще кто, оглядываться некогда.

Из-под проволоки — в противотанковый ров. Во рву густая холодная каша. Ноги дна не достанут — хана: ни уплыть, ни утонуть, и выловят тебя фрицы спокойно баграми и багром же спокойно добьют…

Один русский художник такую картину изобразил якобы: залил лист черной тушью и лишь посередке оставил белое пятнышко с булавочную головку. И назвал картину «Надежда». А умные головы вечный двигатель изобретали. Да, надежда и есть тот самый вечный двигатель.

Добрались тринадцать мокрых однополчан до леса, а дальше куда? Через линию фронта пробиваться? Чем? Да и где она теперь? И не строем же шагать во весь рост, немцы всюду.

— Я предлагаю группками по два, по три пробираться ближе к родным местам, — предложил комсорг взвода, оставшийся единственным из всего политического и командного состава батальона, но предложение это прозвучало как приказ. — У кого они по ту сторону войны, пусть решает сам, куда ему.

— А нам теперь где укроешься, там и родина.

Родина у Петра под Киевом. Урал — тоже родина. Хотя и от Смоленска до Киева не близко, около пятисот километров напрямую. И все равно добрались они с земляком Николой, минуя деревни и питаясь тем, что осталось под снег на неубранных полях. Настырный народ славяне. И когда под этим снегом похороненным оказалось все, тогда только заползли они в огород крайнего дома. Не хаты — дома. Лежат за плетнем, ждут, кто выйдет. Или не послышится ли речь и не обнаружит, кто в нем живет. И с голоду умереть не хочется, и снова оказаться в плену — вовсе.

Вышел дед. Без шапки, без рукавиц, в одной рубахе и с топором. Странный дед: седой как лунь, а сила молодая. Располовинил чурбак, толщиной с бочонок, раскроил другой, нагнулся ставить на попа третий — нательный крестик капнул с груди в расстегнутый ворот. Подозрительный дед. Переглянулись, вдавленные блеснувшей опасностью в потемневший снег, и лежат.

— Не ховайтэсь, не ховайтэсь, бачу. — Распрямился, всадил кончик топора в торец кряжистого кругляша, но топорища из лапы не выпустил. — А ну, геть сюдой. Геть, геть.

Делать нечего, поднялись. Идут, как пьяные: в обнимку, держась друг за дружку и все равно шатаясь. Подошли. Остановились. Дед их разглядывает, они — собственные ноги, мелко дрожащие в коленях. И не вынося больше этой противной дрожи, отпустился Петр от Миколы и шагнул к топору.

— Дозволь погреться, отец.

— Ну зробь, шо зробишь.

Ничего не «зробил» работник. Даже воткнутого топора не смог вытащить.

Дед свел белесые брови, как двух белых медведей лбами столкнул, и, подхватив их обоих, унес в дом.

— Ничого, хлопцы. Це ничого, був бы дух неледащий.

От Петра больше года ни письма, ни похоронной, ни сообщения, и Федора, едва ему восемнадцать исполнилось, забрала война. Вернется ли? Откуда было знать Якову с Домной, что вернутся их сыновья. Все трое вернутся. Откуда было знать Якову с Домной, что год вот уже, как воюет их Петр в соединении партизанского генерала Сидора Артемьевича Ковпака, пройдя от Путивля до Карпат и обратно и лучшего друга Миколу похоронив в Молдавии близ местечка Княж Двур. Николай медаль «За отвагу» из рук самого батьки Ковпака получил в красной коробочке, в красной коробочке ему и положить бы ее в карман. И Петр это же советовал:

— Коля, не надевай. В бой идем. Не послушался.

И ровно через час после награждения был убит немецким снайпером, обнаружившим его по блеску новенькой медали.

Ой, Микола, Микола…

Сразу обоих, как малых детей, подхватил дед умирающих с голоду красноармейцев и занес в теплый дом, где «вже вынала стара» коржи из печи.

Налила по стакану молока, положила по коржу, но дед одну лепешку целиком убрал и подал бабке, вторую разломил пополам и половинку.

— Сховай. Ни, я не жаднючий, хлопцы, я вученый.

И раздал по четвертинке.

Дед сам плена хлебнул. У японцев в 1905-м. Потом был обмен пленными: солдата за солдата. На Иванову долю пары не досталось.

Привезли их, лишних, с завязанными глазами куда-то, а когда развязали глаза и руки — в догонялки со смертью играть привезли. Поле, ровное, как ладонь. Два столбика вкопано метров через триста. Беги, пленный! Беги, а японский солдат будет из винтовки стрелять по тебе. Увернешься от пули — счастье твое, нет — лишний ты был на земле…

Стоило ли трое суток держаться на столешнице в Цусимском проливе русскому матросу с потопленного флагмана «Суворов», пока не подобрала его японская канонерская лодка? Стало быть, стоило, если сумел потом Иван пробежать эти триста смертных метров, петляя и падая и цепенея от жужжащих пуль.

И месяц еще блудил Иван по сахалинской тайге и так бы и сгинул, не наткнись он на охотничье зимовье.

— Так ось о тот дид мене тико чаем поив. Нельзя зараз вам много исты, кишки у вузел завьяжутся. Жутко времья — вийна.

Конечно, жуткое. Разве не жутко, что восемнадцатилетний парнишка Федя Чеколовец, окончив пулеметное училище, в мае 1943 года залез в траншею на Западном фронте? Сидит, боя ждет. Смерть на фронтах не ждут, она сама приходит. Как посыльный.

— Чеколовец! Срочно в штаб полка.

— А где он?

— Ну не на передовой же. У-у, салага, — разглядел его наконец посыльный. — Ты знаешь, куда тебя вызывают? В особый отдел.

— Чеколовец? — переспросили в особом отделе, хотя он и доложил, кто такой прибыл по вашему приказанию.

— Брат Петр есть у тебя?

— Есть.

— Где?

— Не знаю. Может, убит, может.. Не знаю, товарищ майор.

— Жив-здоров твой брат. Завтра письмо получишь от него.

Угадал майор из особого отдела полка, получил назавтра Федор письмо от брата. И что жив-здоров он, угадал майор. Так Петр и пишет: воюю в тылах у фрица, партизаню…

Петр жив-здоров, а Федора чуть не убило, и каску, и голову продырявило.

— Еле залатали, — признался раненому врач после операции. — Я еще не встречал, чтобы при такой пробоине в котле не весь пар вышел. Живучий ты.

Дали отлежаться в тыловом госпитале, дали вторую группу инвалидности — и все, товарищ Чеколовец, отвоевался.

Домой Федор приехал под Новый год, но не похож он был на новый. Война. Из молодежи одни девчата остались. Ребята постарше в армии, подростки в ремесленных училищах и школах фабрично-заводского обучения. И сразу бросилось в глаза, как сильно изменилась Покровка. Заколоченных окон прибавилось. Разрослось кладбище. Война.

Зиму проотдыхал списанный в вечный запас пулеметчик Федор Чеколовец, весной идет мимо конторы. Покровка такая столица, что куда бы ни пошел, колхозной конторы никак не минуешь. Идет он мимо нее и слышит:

— Хведя! Ты не на почту устроился, ходишь из двора во двор? Председатель велел спросить, — выбежала на крыльцо рассыльная.

— Нет, не на почту. Никуда еще не устроился, передай.

— Сам зайди скажи, а то он мне не поверит.

Зашел. А у Спиридона Федоровича еще и Федор Алексеевич Милых, директор Варненской МТС. Одна шишка — шишка, а две — вовсе место бугроватое. Снял шапку, но, спохватившись, что она армейская, не гражданский треух, надел снова и взял под козырек.

— Здравствуй, здравствуй, солдат. Как здоровье?

Молчит. Какое может быть здоровье у инвалида второй группы? Молчит. Потому что ему девятнадцать лет, и в такие годы не то, чтобы страшно, просто стыдно думать про инвалидность. Молчит солдат. Бывший теперь уж.

— Понимаешь, Федя… Посевная скоро, а в колхозе сам видишь, кто остался. Не поработаешь ли у Федора Алексеевича в МТС помощником бригадира тракторного отряда, а Милых нам за это лишний тракторишко выделит? Порадеешь?

Помолчал солдат, помолчал, повернулся и вышел.

— Это у него не после ранения? — спросил Милых, когда растворились звуки шагов за дверью.

— А нет. У них вся порода такая: молчат, значит, согласны.

Надо, и полтора года мотался Федор Чеколовец с поля на поле в тряском ходке помощником бригадира тракторного отряда, не чая дождаться конца войны. Дождался, а «надо» меньше не стало.

— Надо тебе, Федор, на трактор с ходка перелезать.

Перелез на трактор, С трактора — штурвальным к сестре Ольге на комбайн «Коммунар». Надо. Потом сказали:

— Надо бы тебе на курсы шоферов съездить в Касли. Месяца на три.

Поехал. Курсы закончил, права получил, директор МТС говорит:

— Будешь меня возить. В счет отработки за учебу. А то у меня шофером знаешь, кто? Жена твоего брата Петра. Замени, а то неудобно: мужика баба возит. И мало ли…

Некоторые считают: подумаешь, работа — начальство катать. Привез, отвез, высадил — и спи. Личный шофер спит, а зарплата ему все равно идет, Ну, зимой, конечно, много денег не наспишь, да зимой директору шофер и даром не нужен — вся техника за забором, а ты в посевную, в сенокос, в уборочную повози директора МТС по району, район с некоторое европейское государство.

— Федя, да ты ж как балалайка высох уж, ты погляди на себя в зеркало, — сокрушалась мать.

Но помирать Федору было рановато, пели тогда такую песню про фронтового шофера, но и шоферы гражданские тоже дни и ночи не бросали баранку. Надо.

Не успел Федя Чеколовец вернуться в Покровку — парламентер от директора Варненского совхоза. И не кто-нибудь, а сам завгар.

— Переходи к нам шофером. Совхоз — это совхоз. Работа — «от» и «до». Отпуска. Ну и так далее. Пойдешь?

— Председатель отпустит — пойду.

— С председателем мы договоримся. С Шепетко? Договоримся.

Шепетко слыл мужичком с хитрецой. Ну, настоящий хохол. А ведь перехитрил его директор совхоза Ковалев.

— Ну, Спиридон Федорович, ну, машины ж лишней у тебя нет.

— Будет.

— Ну, когда будет, тогда и заберешь своего Федора.

— Ну, нехай попрацует у вас.

Директор председателя обманет потом, сначала заведующий гаражом Варненского совхоза обманул шофера, подсунув ему вместо обещанной новой машины рухлядь. Ни одно колесо не вращалось. И два дня с рассвета до заката пролежал под ней Федор, доводя до ума ходовую часть, а на третий — гости из самой Москвы. Не из района, не из области — из Москвы. Какую машину для них выделять? Шофера какого класса за баранку садить? Не дай и не приведи случиться чему в дороге — такие расстояния и такие просторы, что от жилья десятки километров, а Москва пешком ходить не привычна.

Один шофер отказался, причину нашел, другой.

— Пусть Федька Чеколовец их на своей «лайбе» везет, он это дело любит.

И день-деньской кружил по степи весь в заплатах и пластырях ГАЗ-АА, а к вечеру, не чихнув ни разу мотором, доставил комиссию в Варну. Что уж это была за комиссия, что она проверяла и как отозвалась о шофере — никто до сих пор не знает, но только сразу же оставил его директор совхоза при себе. И так и не отпускал обратно в колхоз.

Лето невидаючи пролетело. Короткое лето на Урале. Короткое и прохладное. Как рубаха-распашонка. Кажется, неделя не прошла, как отсеялись, — уже уборочная. А хлеба наросли — на танке не проедешь.

Едут. Радуются. Колосья вровень с крышей кабины. И каждый колос по четверти.

— Андрей Петрович, вы машину водить сможете? — спрашивает шофер у директора.

— Смогу, а что? — насторожился Ковалев.

— Да я на комбайне бы поработал. Я ж и комбайнер.

— Ну, Федор, да ты у меня, оказывается, не горшок, а угодник.

Федор поступал сообразно обстановке, а обстановка всегда чего-нибудь требовала. Требовала весной, летом, осенью. И зимой требовала не меньше, и Чеколовец лез с гаечными ключами под задние и передние мосты, возился с капризными, как дети обеспеченных родителей, системами зажигания. И когда обзавелся колхоз «Украина» своей автомашиной и Шепетко приехал к директору Варненского совхоза Ковалеву забирать назад своего шофера (тракториста, комбайнера, слесаря-электрика), Ковалев заморозил глаза и, куражась, посмотрел ими такими на разгоряченного председателя.

— Какого Федьку? Федор Яковлевич есть, у нас, так он не временно, он давно у нас работает.

— Та мы ж договаривались! Вспомни. По первому требо…

— Забыл, Спиридон Федорович, — бесстыдно улыбался Андрей Петрович. — А нужен тебе шофер — посылай на курсы своего человека за наш счет. Можешь даже двоих.

Перехитрил директор председателя, заполучив так вот легко и просто механизатора широкого профиля. Одного из первых, если не самого первого в Варненском районе. И необходимость на таких специалистов росла с каждым днем. И когда перевели Андрея Петровича Ковалева председателем райисполкома в Чесму, попробовал он сагитировать и Чеколовца поехать с ним:

— Подумай, Федор Яковлевич. Хорошенько подумай. Не обижу.

— Да при чем тут «обижу, не обижу». Председатели исполкомов сегодня один, завтра другой, а земля, она и послезавтра землей останется. Я на ней вырос. Тут семья у меня, родители. Нет, не поеду я с вами.

Приходили и уходили директора совхоза, а шофер, тракторист, комбайнер, слесарь-электрик Чеколовец оставался.

— О городских не скажу, а сельские мы и умирать должны на той земле, на какой родились и выросли. Тогда еще, может быть, и получится от нас какая-то польза, — отказался он и от заманчивой перспективы стать жителем областного центра.

Переводят сельских специалистов, переводят. Будто конторой районного масштаба заведовать труднее и важнее, чем пахать и сеять. Да поймут ли когда-нибудь, что человек — не дерево, оно и то трудно приживается на другой почве. И это при бережной пересадке. А главных специалистов сельского хозяйства рвут с корнями.

Дольше всех, пожалуй, упирался в директорском кресле Василий Калинович Овсяницкий. Лет пятнадцать. Но вытащили и его из этого кресла и пересадили по заведенному шаблону в кресло председателя РИКа. Продвинули вперед и вверх. Как самолеты взлетают. Но взлетом это не называют, называют повышением. И, чувствуя, что теряет он квалификацию как специалист, повозвышался с год Василий Калинович и спланировал оттуда из Варны обратно в свой Варненский совхоз.

— Что, Василий Калинович? Народу не услужили или…

— А, ну их, и с такой должностью, и с работой такой! — радуясь возвращению, разулыбался Овсяницкий. — Здесь я поднялся на ноги в пять часов утра — и уже на людях, а там придешь к девяти ноль-ноль — и поздороваться не с кем.

Недомогал и прихварывал бывший флотский наводчик носового орудия на крейсере «Аврора»: сказывались войны и возраст.

Ныли к непогоде кости и ломило в суставах у его сыновей Федора, Михаила и Петра, испрострелянных, испростуженных, наголодавшихся.

Федор с Петром не писали заявлений с просьбой направить их по комсомольской путевке на целину. Не потому, что вышли они из комсомольского возраста (тридцать, тридцать четыре года — не возраст, пятидесятилетние приходили в райкомы и горкомы). Федор с Петром просто не покидали этих целинных и залежных, приехав на них со своими родителями по спецвербовке еще в 1929 году.

Шло время, ширились поля в погоне за теми урожаями, девятый вал которых вспенивался реже, чем через восемь лет, в остальные годы — легкая зыбь, от которой у одних рябило в глазах, других укачивало и усыпляло, третьих обескураживало и пугало, потому что с каждым годом все острее и острее ощущался дефицит зерноуборочной техники, и с юга на Урал и в Сибирь шли эшелоны с комбайнами и автомобилями. И в Казахстан, на его 24 миллиона гектаров поднятых целинных и залежных земель. Чтобы не уходил под снег хлеб, цена которому — золото. Если прикупать за границей. А эшелоны свои, конечно, но тоже не даровые. Шли эшелоны с зерноуборочной техникой из южных районов в авральном порядке с поля — на платформу, с платформы — на поле, да на заезженном коне много не увезешь. Изрядно потрепанные на полях Кубани и Ставрополья комбайны больше «бюллетенили», чем работали. Срочно требовалась идея.

Работая зимами в ремонтной мастерской (работая, не отмечаясь, была бы восьмерка в табеле, зарплату найдут) и от зари до зари не вылезая с полей веснами, летами и осенями, каждую «железку» изучил Федор Чеколовец за почти полвека, и почему она ломается, знал. Как свои пять пальцев знал. Но определить на слух, в каком цилиндре стучит палец, и не попасть пальцем в небо, — для него было проще, чем решиться высказать идею, не дающую давно ему ни сна, ни покою. А вдруг и ухом не пошевелят… И останется она только в его блокноте со всеми расчетами, и там и заглохнет и умрет как фикция, высосанная из пальца. Но и рожденных в муках фантазий умирало не меньше, если не больше.

Идею механизатора широкого профиля Федора Чеколовца поддержал сначала партком совхоза. И на этом начале чуть все и не кончилось.

Выступил на совещании механизаторов:

— Предлагаю организоваться в звенья из трех комбайнов. Три комбайнера и освобожденный звеньевой. Значит, четверо, — сжал он четыре пальца, а большой остался как оценка предлагаемого метода.

— Ну, это еще надо будет проверить! Дальше?

— Обязанности звеньевого — заниматься только транспортом, заправкой, питанием, учетом и ремонтом. И попутно возить зерно от комбайнов своего звена. А для этого в его руках должна быть оборудованная бортовая машина. Я тут кое-что прикинул, — отлистнул тетрадную корочку.

— На бумаге оно всегда получается! — опять выкрикнули.

Выслушали расчетную экономию горючесмазочных материалов и времени, экономический эффект, предполагаемые заработки, выслушали с усмешкой и перешептыванием, и когда закончил выступление и покидал трибуну инициатор, бурных аплодисментов не последовало. Но предложение приняли и занесли в протокол единогласно, а организоваться в звенья отказались.

— Все это водевиль, Федор Яковлевич…

— Какой водевиль?

— Какой по воде вилами писаный. Из общего котла потом жди, что достанется, а в персональном все мое. Нет, я не пойду в это ваше механизированное звено.

Опытные, пропыленные, исколесившие поля вдоль и поперек и еще раз вдоль не соглашались — ладно, в них укоренился этот индивидуализм — Юрка Михайлов, который не знал, с какого конца и валок должен подбираться, и тот туда же:

— Не-е, дядя Федя, агитируйте кого-нибудь другого.

Вот уж воистину новое дело, как новая дверь: со скрипом приживается. Но если ты сказал — ты и сделай. И докажи.

Их имена, как имена первых, должны вписать в историю Варненского совхоза. А может, и в историю СССР. Историю ведь обыкновенные люди делают. Первое в стране механизированное звено Чеколовца — история хлебопашества. А значит — и человечества. Всё от земли. И голландский живописец 2-й половины XIX века очень верно выразил эту связь: «Я склонен историю человечества отождествлять с историей хлеба: если не посеять в землю, то что же тогда молотить?»

А Чеколовцу нужно было еще и веру посеять. Но не шли в затеянное им звено опытные комбайнеры. Проводить же эксперимент с юнцами — рискованно. Ну, согласились Коля Лихолюб и Слава Новиков. Так ребятишки ведь совсем. По восьмому классу неполной средней школы только-только закончили. Ну и что, что посещали кружок по изучению комбайна, организованный при совхозе? Ну, сдали теорию и практику по вождению и получили удостоверения механизаторов, но какие из них комбайнеры? Из троих один Ваня Пащенко, отец семейства, и заинтересован заработком, но тоже всего лишь учащийся Троицкого заочного сельскохозяйственного техникума, хотя и сам пришел к Федору Яковлевичу:

— Возьмете в звено?

— Я не против, но… права надо иметь и матчасть знать. Хотя, обожди-ка… А что, если тебя пристроить на ремонт комбайнов? Тут и теория, и практика. Лучше всякого института.

И все лето не вылезали из мастерской «чеколовецкие звенышки», прихватывая и выходные дни, и сверхурочные часы: для себя делаешь.

И завтра уже на полосу выезжать, а сегодня Иван Пащенко сдавал экзамен. Прямо у комбайна. У комбайна же заполнил и вручил ему председатель комиссии удостоверение механизатора. Человек все может, если захочет. А то ведь как, бывает, отвечают на экзаменах студенты, поступившие абы в какой, лишь бы в институт, куда пролезут?

— Конский навоз — это микроэлементы, пропущенные через лошадь, — бывает, отвечают они.

То-то уж не агроном ли из такого. И распахиваются потом сверхплановые участки земли, чтобы получать плановые урожаи.

Комбайн — машина особая. Не потому, что самоходный, а потому, что капризный при регулировке режима подборки.

— Это не балалайку настроить, — терпеливо урезонивал новичка звеньевой, когда новичок, изнемогая от нетерпения, начинал ойкать и хвататься за поручень, чтобы подняться по стремянке за штурвал.

Кто он еще? Мальчишка.

— Ой, да пойдет, дядя Федя.

— Не пойдет. Исполу сеем да исполу убирать начнем, так что получим?

Вот это вот «что получим» и тревожило: а ну как надумают копейки делить… Пока существуют деньги, существует и вред. И рознь. И распри. И классы. И еще неизвестно, чем они, деньги эти, были больше в развитии цивилизации: двигателем или тормозом.

— В общем, так, хлопцы, давайте договоримся на берегу. Или, точнее, на меже. Работать — кто как сможет, но чтобы на совесть. Вал — общий, заработок — единица, деленная на три.

— А почему не на четыре? А вам?

— Мне? Мне — остаток. Единица ж на три не делится, — отшутился звеньевой. — Это не ваша печаль, ваша печаль — хлеб убирать.

Сказал этакое на самой меже Федор Яковлевич и побаивается: согласятся ли? Ребята согласятся, для них еще заработок — не главное. Согласится ли Пащенко: у него своя семья и свои дети. Да к тому же он и мужчина как мужчина, с восьмиклассниками не сравнишь.

— Поровну — это как при коммунизме? — переспросил Иван Михайлович.

— Почти что.

— Я не против. Что молодежь скажет?

— А мы вовсе, — сказала молодежь.

А хлеба в тот год уродились — старикам не в память.

Человек не может без дороги, но не каждый прокладывает свою, чаще по готовым идут. Дорогами отцов. И ничего зазорного нет в этом. И все-таки одинаковых дорог, как одинаковых судеб, не было ни у кого. Схожих — много.

Схожими дорогами шли по войне братья Петр и Федор и по мирной жизни тоже схожими: между полей. И ни того, ни другого не соблазнили свернуть с нее. Федору «теплую» должность в военкомате предлагали, когда из госпиталя прибыл, — отказался, и Петр, когда партизанские отряды С. А. Ковпака соединились с частями Советской Армии, на предложение пойти учиться на офицера в высшее танковое училище тоже сказал:

— Нет!

— Но вы же все трактора и машины знаете…

— И комбайн, а танк — не хочу. Мое дело — земля.

Любят землю братья Петр и Федор. Дед их был пахарем, отец — мужик, и мать — крестьянка. И поэтому, живя на одной улочке, месяцами не видятся братья, с весны до осени днюя и ночуя на полях. Так иногда, если сбегутся случайно, то парой слов обмолвятся — и все: некогда беседу вести.

Молотили механизаторы не помаленьку. Но цыплят по осени считают.

— Ладно, поглядим, какие бункера эти малолетки намолотят, — криво усмехались матерые бирюки, краем уха слушая вести от привозивших обеды поварих.

И не могли «дотолковать», какая же выгода этому Чеколовцу от того, что мотается он с поля на поле и обратно, надоедая начальству просьбами и требованиями обеспечить его звено горючим, смазкой, транспортом, завтраками, обедами, ужинами вовремя. Ну, пацаны, может быть, сколько-нисколько, а заработают, а он что иметь будет? Тариф? И где тут преимущества?

А преимущества были. И до сих пор еще Иван Михайлович Пащенко смеется над собой, вспомнив, а тогда не до смеху было.

Есть у СК-4 сбоку маленький, с четверть длиной, консольный промежуточный валик. И вот возьми и ослабни гайка крепления этого валика. Слышит комбайнер — что-то не то, по-другому задышал механизм. Глянул — и за голову схватился: валик сломался, болтается. А про то забыл с перепугу, что он не сквозной вал и лопнуть посередине не мог. И гнать в мастерские сваривать его не нужно. Остановил агрегат, поджидает едущего уже к нему звеньевого.

— Федор Яковлевич! Промежуточный полетел.

— Далеко не улетит, сейчас поймаем.

Откинул сиденье, погремел под ним, перебирая ключи, откопал, какой нужно, подтянул гайку, законтрил. Все, езжай!

Таскались одиночки с поля в мастерские за десяток километров из-за пустячков посмешнее. Всякое случалось с молодыми по неопытности. Тот же Юра Михайлов, который вежливо и наотрез отказался от предложения Ф. Я. Чеколовца пойти в звено к нему, убрал всего 60 гектаров за сезон. А Ваня, Коля и Слава — 1150. И намолотили 22 500 центнеров зерна. 1150! Это почти по 400 при сезонной норме выработки 270 гектаров на комбайн.

— Вот вам и чем занимался Чеколовец, — подтрунивали над скептиками.

Гайки вовремя подкручивал. Горючее, смазку, транспорт, обеды выколачивал и дыхнуть не давал ни хлопцам, ни на хлопцев: пусть работают да радуются.

А радости было: о них заговорили на летучках и на скамеечках возле оград.

— Чудо-то какое, кума… Слыхала? Колька Лихолюбовых со Славкой Новиковым по четыреста рублей с гаком заработали на уборке. Вот тебе и школьники-ученики. А мой оболтус еще и должен остался.

Механизированные комбайновые звенья стали системой.

В 1969 году в звене Федора Яковлевича уже шесть человек, трое из них — учащиеся старших классов школы. И снова выработка невероятная: по 440 гектаров на комбайн.

А в семидесятом в партком совхоза пришли девочки: восьмиклассница Павлючкова Оля и десятиклассница Имамутдинова Галя.

— Чем мы хуже мальчишек?

Ничем. Взрослых ничем не хуже. Школьники Оля, Галя и Саша Коннов подобрали хлеба с 1673 гектаров. Больше двойной нормы выработки!

Весть о необычных делах обычных людей дошла до Москвы, и в далекую, но не затерянную меж высоких хлебов Покровку приехал заместитель министра сельского хозяйства Кардапольцев.

— Я хочу видеть этого человека.

— Чеколовец в поле. Вызвать?

— Меня везите к нему.

Издали самоходные комбайны с брезентовыми рукавами на концах шнеков были похожи на верблюдов, и копны желтой соломы, как песчаные дюны, дополняли это сходство: спокойно и размеренно двигался маленький караван.

И каково же было удивление замминистра, когда он вместо солидных мужей с отросшей щетиной бород и усов увидел за штурвалами двоих девочек и мальчишку.

— Так это они и выполняют по две нормы?!

— Они.

— Нет, это невероятно! Выходит, дело не столько в опыте, сколько в организации труда? Внедрять. Немедленно внедрять. И повсюду.

Целый день пробыл Кардапольцев в звене Чеколовца. Агроном по образованию и много лет жизни отдавший полям Зауралья, он готов был сам сесть за штурвал комбайна. Физический труд — потребность наследственная и ничем не истребимая.

И уже в совхозной конторе, поздно вечером, изрядно утомив расспросами стеснительного звеньевого и сам устав донельзя, — метод стоящий и важен до мелочей, — замминистра поинтересовался чисто по-крестьянски:

— Вы как-нибудь собираетесь поощрить Федора Яковлевича, товарищи руководители?

— Собираемся. Готовим ходатайство на присвоение звания «Заслуженный механизатор».

— Это само собой. Расщедрились.

Указ о присвоении звания Героя Социалистического Труда Чеколовцу Федору Яковлевичу, механизатору совхоза «Варненский» Челябинской области, вышел весной 1971 года, но получать награду, которая хранилась в обкоме КПСС, он поехал только после посевной.

Прошли годы. Прошли, но не забылись и не потускнели, как не тускнеет золото на его медали «Серп и Молот», к которой давно привыкли. И однажды спросили:

— А вот скажи, Федор, кто тебя в Герои возвел?

— Ну кто… Земля, если вдуматься.

— Правильно. В человеке всё от нее.