Всегда на страже (сборник)

Что касается слова «дуаньер»,- Крюков знал, а вот что значат остальные, он догадывался только по ее указке ка чемоданы.

- Дуверьер будет здесь,- Крюков постучал пальцем по столу.- А сейчас, гражданка Понсемэ,- покосился он на вошедшего пограничника,- произведем досмотр купе. Прошу вас выйти в коридор.

Мадемуазель Понсемэ одернула мини-юбку и отошла к двери.

- Товарищ Куреня, приступайте,- распорядился он, а сам пошел в следующее купе.

Тут Понсемэ, поглядывая на проводника, который стоял у соседнего купе, переступила порог, вынула из сумочки пачку сигарет и, играя чарующим взором, спросила Куреню:

- Ву парле франсе?

- Нет, не парле,- ответил Алесь и, намереваясь осмотреть постель верхнего дивана, было натужился, чтобы снять с него чемодан. Но, к его удивлению, чемодан оказался не столь тяжелым, каким обыкновенно бывают чемоданы едущих из-за границы.

На ответ Курени Понсемэ кокетливо пробормотала:

- Кель домаж [8] ,- манерно вскрыла пачку, щелчком по дну выбила из нее наполовину сигарету и, протянув пачку пограничнику, вычитала из разговорника:

- Курьити. Сигареты прик-крас-ние.

- Мерси,- поблагодарил Алесь и деликатно отстранил руку иностранки.- Не курю.- Затем двумя руками взялся за второй чемодан и, не ворочая его, положил на нижнюю постель. Тут же вошел таможенник и открыл чемодан, просмотрел вещи. В них все было нормально - белье, платья, костюм и ничего подозрительного. Но он и пограничник обратили внимание на то, что вещи за столь длинное путешествие в неплотно загруженном чемодане совсем не помялись и лежали, как будто бы только что положены. Таможенник раскрыл второй чемодан, поставленный Куреней на пол ручкой кверху. Чемодан наполовину был пуст, и, естественно, все содержимое сдвинулось книзу, но и в нем чувствовалось, что был такой же порядок. Здесь их удивило то, что в этом чемодане лежал большой дорожный мешок и ремни с ручкой. «Что бы это значило?» - подумал Алесь и по привычке потянул было руку к подбородку, но, вспомнив указание обучающего капитана отвыкать от этого, одернул полу мундира и взялся за досмотр верхней постели.

Не обнаружив в личных вещах и чемоданах ничего запрещенного законом, таможенник ушел, но Куреня, находясь под впечатлением большого мешка и ремней в чемодане, решил еще раз досмотреть под постелями. И, как бы проявляя учтивость - «Раз разворотил, то сам и застели!»,- взялся за простыню. Но тут к нему шагнула мадемуазель Понсемэ, и, мило улыбаясь, сама принялась убирать постель. Тем временем Куреня взялся за досмотр нижнего дивана. Здесь также было безупречно. Единственное, на что он обратил внимание, так это на то, что здесь постель была застелена не одеялом, а пледом. И еще, как ему показалось, этот матрац - а он был такой же, как и все матрацы в вагоне - тоньше, чем верхний.

«В чем дело?» - размышлял он.- «Но что бы здесь не было, треба разобраться!» - И для сравнения матрацев Алесь вернулся к верхнему дивану. Прошелся там ладонью по обеим сторонам матраца - гладко. Правда, кое-где под желтоватым чехлом чуть-чуть ощущались складочки, но это не вызывало особого подозрения. А вот торцевой шов, как показалось Алесю, был зашит на скорую руку. Водя по нему ладонью, Алесь глядел на пассажирку, но ее улыбчивое лицо ничего не говорило. Зато, когда он двинулся к двери, чтобы еще раз пригласить таможенника, мадемуазель Понсемэ заслонила собою выход и, сменив кокетливый взор на грустный, стала рыться в сумочке.

- Гражданка Понсемэ, прошу вас! - Алесь сдержанно, но властно предложил ей отойти от двери.

Крюков, услышав столь необычный тон напарника, поспешил к нему.

- Что тут у вас происходит?

- Этот матрац, товарищ сержант, что-то не такой, как все,- Куреня опустил руку на верхний диван.

- Да! - многозначительно протянул Крюков и послал Алеся пригласить сюда таможенника и старшего лейтенанта. Таможенник тут же явился, а следом за ним и Смирнов с Людмилой Васильевной - сотрудницей таможни, которая говорила по-французски и помогла бы ему объясниться с иностранкой.

Таможенник ножом распорол сшивку торца, запустил в матрац руку и вытащил оттуда все, что захватил в пятерню,

- Это, товарищи, шерстяные, тонкой вязки платки,- и он по одному платку протянул Смирному и Людмиле Васильевне.

- Это ваши вещи? - показывая на верхний матрац, Смирнов, с помощью Людмилы Васильевны, спросил Понсемэ.

- Нет, не мои,- уже приняв нормальный вид, ответила она.

- А как они сюда попали?

- Не знаю.

Тогда старший лейтенант Смирнов приказал контролерам застелить все так, как было до досмотра. А после пригласил в купе проводника. Это был почтенный, в годах чех.

- Товарищ проводник,- обратился к нему Смирнов по-русски,- вот две постели. Они обе ваши?

- Здесь, пане офицер,- проводник показал на нижний диван,- я ложил едно ложни прадло, простите, пастэл. Друга пастэл не клал. И та верхни пастэл и матрацэ есть в мой купе. Принест?

- Нет, не надо,- Смирнов остановил его,- Будьте добры, отберите свое и положите пока на пол.

Проводник проворно положил верхнее постельное белье на нижний матрац, свернул матрац рулоном и спустил его на пол около двери.

- А она говорит, цо тото полудницве мойе? [9] - проводник, бросая подушки с контрабандой на голый верхний диван, гневно смотрел на пассажирку.- Тета, пани, шпатность! [10] - и, укоризненно качая головой, перевел взгляд на старшего лейтенанта, мучительно подбирая слова.- Очень плехо, пане офицер, очень плехо! Таковы человек може очен плехо делат.

- Правильно, товарищ. Такие люди,- Смирнов укоризненно смотрел на иностранку,- ради наживы пойдут на все.- Затем он обратился к Людмиле Васильевне: - Скажите мадемуазель, что я последний раз спрашиваю: это ее вещи?

- Нет, не мои,- в прежнем тоне ответила Понсемэ.

- Тогда, зачем вы преградили пограничнику выход из купе?

- Я? - Понсемэ сделала большие глаза.- Не выпускала пограничника? Это, господин офицер, ложь,

Услышав перевод, Алесь вскипел:

- Ложь? Да?…

Но тут его оборвал старший лейтенант:

- Тихо, младший сержант! А вы,- Смирнов обратился к таможеннику,- вытаскивайте контрабанду из матраца.- Затем он поставил около столика чемодан на попа, положил на него в несколько раз сложенный плед и предложил иностранке на него сесть.

- В матраце сто платков,- доложил таможенник.

- В подушках шестьдесят,- добавила Людмила Васильевна.

- Хорошо. Запишем сто шестьдесят. Весомо! - и, зайдя за столик, старший лейтенант Смирнов опустился на диван,- Мари Понсемэ, вы француженка? - читая паспорт, спросил он.

- Да, француженка,- горделиво ответила она, видимо, рассчитывая на добрые отношения нашей страны с Францией.

- А почему визу брали в Бонне?

- А я живу в Сааре.

- Ваше подданство?

Понсемэ замялась и, немного подумав, заговорила откровенней:

- Да я и сама не знаю. Мать - француженка, отец - баварец. Отца не помню - погиб в последнюю войну. Мама умерла три года назад. Осталась старенькая бабушка по отцу. Она живет в Маркредвице. Я работаю в Саарбрюкене экономистом. Ехала посмотреть вашу страну… И к своему несчастью,- печальный вздох вырвался из ее груди,- соблазнилась и взяла эти несчастные платки.

- А к кому ехали?

Понсемэ ответила не сразу:

- Мне не хочется подводить этих добрых советских людей. Поэтому я вам об этих людях ничего не скажу.

На этом старший лейтенант разговор с Понсемэ закончил. Людмила Васильевна перевела ей содержание акта, и Понсемэ безропотно его подписала.

- А теперь, Людмила Васильевна, забирайте к себе мадемуазель и вещи, пограничник вам поможет.

Выйдя в коридор, старший лейтенант пожурил Алеся:

- При досмотре, товарищ Куреня, больше выдержки, хладнокровия и не болтать.

- Да как же быть хладнокровным, когда мне, советскому человеку-пограничнику контрабандистка в глаза говорит «ложь». Это оскорбление.

- Я прекрасно вас понимаю, но, дорогой пограничник, этого делать нельзя!

- А если она стала у двери, распластала по ней руки и не пускает меня. Что делать? Умолять?

- Сержант Крюков в соседнем купе. Обычный наш стук в стенку, и он тут. Ясно? - Смирнов добродушно положил руку на плечо Алеся.

Тот ответил:

- Ясно, товарищ старший лейтенант.

- А раз ясно, то продолжайте досмотр следующего купе.

- Есть продолжать.

- А вы, сержант, - обратился он к Крюкову,- идите в служебное купе, я помогу вам проверить документы. А то,- поглядел он на часы,- скоро Брест.

Глава четвертая

До июня младший сержант Куреня прослужил в качестве младшего контролера по пассажирским заграничным поездам. За это время, в паре с контролером сержантом Крюковым, было немало раскрыто случаев провоза иностранцами контрабанды, порнографии, запрещенных и даже явно враждебных печатных материалов.

Вот и недавно. Из-за границы прибыл скорый поезд. В мягком вагоне было полно пассажиров, все ехали вторым классом, лишь в третьем купе размещался в единственном числе элегантно одетый молодой, с баками, брюнет, в больших круглых очках на выдающемся римском носу.

- Господин Фридман, снимите, пожалуйста, очки,- попросил Крюков, так как на паспорте фотография его владельца была без очков.- Откуда следуете? - запустил он «чижика», стараясь сразу узнать, на каком языке говорит пассажир.

- Нихт ферштейн [11] ,- покачал головой Фридман.

- Вы немец? - И, видя удивленное выражение, Крюков повторил по-немецки,- Ир ист дойч? [12]

- О! Их бин дойч [13] ,- поспешил с ответом Фридман.

Дальше запаса немецких слов у Крюкова не хватило и он спросил по-русски:

- Если дойч, так почему же паспорт визирован в Брюсселе?

Немец молчаливо смотрел на Крюкова, стремясь понять вопрос. И наконец, как бы вспомнив, выставил палец:

- А, виз? Брюссэл? Айн момент,- и извлек из кармана пиджака разговорник туриста и в нем показал на строчку: «Я турист»,- потом на другую: «Я приехал из Бельгии».

«Интересно,- подумал Крюков,- говор немецкий, паспорт бельгийский, внешность римско-израильская, а едет черт знает откуда».- И он распорядился:

- Младший сержант Куреня, приступайте к досмотру! - и, уходя в соседнее купе, незаметно для пассажира, подмигнул ему: - «Смотри в оба!»

- Господин Фридман, прошу вас выйти.- Куреня показал на дверь. Пассажир покорно вышел в коридор и, повернувшись спиной к окну, наблюдал, как пограничник досматривает помещение.

Вещей у Фридмана было немного: два чемодана - большой и малый, на крючке висели пальто, шляпа и несессер, да на полочке над диваном старенький транзистор. Вот и все!

Пожелав пассажиру доброго пути, Алесь пошел в соседнее купе, но на полпути остановился! транзистор не выходил из памяти, а в ушах звучало: «Смотри в оба!» И он тут же вспомнил, как в прошлом году контролер Коротченко и его помощник Коля Дейман из подобного приемника извлекли четыре тысячи рублей советских денег. Алесь возвратился в купе и спросил пассажира, показывая на транзистор.

- Работает?

Фридман как бы непонимающе скривил голову. Куреня повторил по-немецки: - Арбайтен?

- Не работает. Падал,- Фридман заученно ответил по-русски, показывая на пол,- и капут.- Оттянув губы, он горестно покачал головой.

- Говорите упал? - промолвил Алесь, и транзистор приложил к уху: в приемнике - ни шороха, ни писка.- Да! - поставил приемник на стол, двинулся к двери, чтобы пригласить сержанта Крюкова. Фридман догадался, в чем дело, и Куреню остановил. Затем выдернул из нагрудного кармана пиджака зеленый карандаш, мгновенно снял с него колпачок, из которого торчали завернутые в трубочку деньги, и протянул карандаш Курене.

Алесь тут же вызвал Крюкова.

Фридман не успел даже спрятать свой «подарок», как тот появился в дверях.

- Товарищ сержант,- волнуясь, докладывал Куреня, показывая на приемник,- этот транзистор не работает,- что на языке пограничника означало: «вызывает подозрение». Алесь стрельнул глазами в сторону большого чемодана и согнутыми пальцами постучал по своей ладони.- А в карандаше, что держит пассажир, деньги, и он их мне совал.

- Пассажир Фридман, предъявите карандаш! - приказал Крюков. Но тот стоял не шевелясь. Крюков повторил, да так грозно, что Фридман даже вздрогнул и покорно положил карандаш на стол. В колпачке оказалась наша пятидесятирублевка. Засунув деньги обратно в колпачок, Крюков приказал Курене позвать капитана Яскевича и таможенника, еще проводившего досмотр в первом купе.

Капитан Яскевич прибыл с двумя пограничниками, а следом за ним пришел и таможенник.

- Докладывайте, что обнаружено,- обратился капитан к Крюкову. Но тот поручил отвечать своему помощнику.

- Во-первых, товарищ капитан, обратите внимание на этот старенький радиоприемник. Он не работает. Во-вторых,- Куреня взором показал на большой, что на полке, чемодан и согнутым пальцем коснулся ладони, как бы говоря, что «дно чемодана странно звучит». Кивком головы капитан безмолвно ответил Курене: «Понял», и тут же в этом убедился сам.

- В-третьих, товарищ капитан, этот господин предложил младшему сержанту взятку,- доложил Крюков.- Она вот здесь,- снял он колпачок, и карандаш и паспорт Фридмана протянул капитану.

- Спасибо, товарищи пограничники. А вы, Моня Фридман, берите вещи и идемте со мной.

В досмотровом зале сотрудник таможни в присутствии Фридмана занялся большим его чемоданом, а другой таможенник - годами постарше - взялся за транзистор. На первый взгляд внутри приемника было все в порядке.

- Видимо, господин, ваши батареи тово, сели.- И он привычным движением их вынул, осмотрел, взвесил каждую на ладони, потом две перебросил на другую ладонь, так как ему показалось, что эти две, как бы легче одной той, что осталась на левой ладони. И, многозначительно чмокнув губами, обратился к Яскевичу:

- Что-то эти две, товарищ капитан, легковаты,- покачал таможенник две батарейки, что были в правой руке.

Капитан Яскевич для убедительности сам взвесил батарейки на своих ладонях и промычал:

- М-да! Ясно, что дело темное,- и передал их таможеннику.- Вскрывайте!

Фридман, сгорбившись, сидел у стола, а когда острие отвертки коснулось заливки, он еще больше согнулся, не зная куда деть лицо. И вот звучно захрустел в батарейке верхний слой заливки, отчего Моня даже болезненно ахнул: под заливкой оказались, обвернутые вокруг электрода, двадцать советских сторублевок. То же самое было и во второй.

Капитан обдал псевдонемца колючим взглядом:

- Четыре тысячи рублей. Богато! - А теперь, Моня Фридман, прошу вас сюда к вашему чемодану.

Моня еле- еле поднялся и подошел к столу досмотра, на котором лежали его вещи, вынутые из чемодана.

- Поскольку второе дно заделано наглухо,- я в вашем присутствии вскрываю его ножом,- сказал по-русски таможенник,- или здесь все же есть какая-нибудь хитрость, чтобы не портя дна, вскрыть?

- Нет никакой хитрости,- тоже по-русски, с акцентом, ответил Моня и болезненно сморщился от писка ножа, прорезавшего картон второго дна.

- Это понятно: сионистские листовки, письма евреям России,- капитан Яскевич клал все это стопкой рядом с чемоданом.- А вот с книгами трудновато разобраться, они напечатаны на разных языках. Хотя вот данная книга мне понятна - это книга Троцкого. Стоп. Да тут есть книжечки и на русском языке,- и Яскевич листанул несколько страниц такой книжечки.- Хлестко написано. Сквозь красивые слова - словно из-за роз - выпирает свиное рыло антисоветчины… Большой же у вас, Моня, ассортимент сионистского и антисоветского товара. Так кто же вы, Фридман, на самом деле?

При наличии таких веских улик, при последующих беседах Фридману ничего не оставалось делать, как признаться, что он сотрудник антисоветской организации МАОЗ…

Вскоре Алесь узнал, что за эту «находку» при досмотре его повысили в звании.

Глава пятая

Все шло своим чередом. Бывали такие дни, когда в поездах не было ни одного нарушения пассажирами пограничного режима. Иной раз Алесю казалось, что потепление в международных отношениях заставило притихнуть даже врагов Советского Союза. В те дни шли к нам «поезда дружбы», были целые вагоны веселых делегаций из разных стран, следовавших на молодежные форумы; немало ехало ученых на коллоквиумы, симпозиумы, конференции; коммерсантов и разных специалистов - на промышленные выставки, встречи… Вообще все разноязычное население поездов еще на границе хорошо встречало появление пограничников, как первых представителей великой Советской страны. А потом снова нет-нет да и в каком-нибудь поезде - товарном или пассажирском - пограничники находили что-нибудь запрещенное. Виновниками провоза антисоветчины, валюты, контрабанды и порнографии были люди разных национальностей, аборигены всех материков земного шара. И все они, как правило, были либо представителями буржуазно-капиталистического мира, либо прямыми агентами антисоветских организаций. Изредка среди них попадались люди из неимущих классов, различными путями попавшие в тенета этих организаций и враждебных социалистическому миру разведок.

«Но кто бы они ни были,- мысленно рассуждал Алесь, сидя на скамейке,- это враги. Тьфу, гады! - сплюнул он.- Лезут к нам в душу напролом и хотят всякой пошлой дрянью подкупить даже нас, пограничников!… Нет, господа! Не удастся!»

Подошел старший контролер и прервал рассуждения Алеся. Алесь встал, но тот, не останавливаясь, промолвил:

- Какой, Куреня, обворожительный вечер! - и пошагал дальше к хохотавшим пограничникам.- Чего это вы? - долетел оттуда его голос.

- Действительно чудо-вечер! - прошептал Алесь, глядя на небо и ища на южном небосклоне яркую звезду, которую он назвал звездой Аксаны. И сейчас на него нахлынуло будоражившее сердце настроение: ведь завтра, после наряда, обещано увольнение в город, и сейчас Куреня жил радостью встречи с Аксаной. Вот это-то настроение и отвело его подальше от товарищей, к липе, благоухавшей ароматом цветения, где и небо казалось Алесю синее, звезды ярче, да и листва как бы нашептывала что-то знакомое и сердцу близкое. А тут еще чаровала летевшая издалека мелодия любимой песни Аксаны. И Алесь тихонько насвистывал:

Ты мне весною приснилася,

Словно так было загадано.

Сердце тревожно забилося

Светлой надеждой крылатою…

Но подошедший поезд и команда: «Контролеры! По вагонам!» - прервали воркование влюбленного сердца. Куреня вмиг преобразился, побежал выполнять свой долг пограничника.

В первом купе пограничников встретили радушно: свой брат - военные, прапорщики сверхсрочной службы, первый раз ехавшие из-за границы в отпуск.

- Вот наши пожитки и подарки.- Молодой чернобровый прапорщик показал жестом на постели, на которых лежали распахнутые чемоданы. Причем все то, что могло вызвать подозрение, было выложено поверх вещей. А сам коробку, похожую на ларец с драгоценностями, даже выставил на стол.

- На, друг, смотри,- раскрыл он «ларец».- Родни у меня целый колхоз и почти все женский пол. Кал-сдой надо что-то подарить. Чай из-за границы еду. Да и знакомым девчатам тоже…- И тут он взял из коробки на ладонь две позолоченные брошки: одна с красными, другая с изумрудными камушками.

- Как думаешь, такую можно дивчине подарить?…

Восхищенный брошкой, сверкавшей изумрудными бусинками, Куреня молчал. А в его памяти помимо его воли появилась Аксана с этой брошкой на светлом, с сиреневыми цветочками, платье.

- Не обидится? - продолжал прапорщик,- Ведь эти украшения там, в Венгрии, на наши деньги гроши стоят, да и камни стекляшки.

- Что вы? Замечательный подарок. Красота. А на светлом платье девушки будет играть и золотом, и изумрудом.

- Нравится?

- Очень.

- Девушка есть?

- А у кого в нашем возрасте нет? - И, боясь, как бы прапорщик не предложил ему брошь, поспешил закончить разговор и приступил к досмотру купе. Расставаясь с прапорщиками, сказал:

- А что касается провоза ваших «драгоценностей», то здесь их будут смотреть таможенники. И они скажут, что можно, а что нельзя провозить.- И он направился по вагону дальше.

Все шло благополучно до последнего отделения, где ехал длинноногий шатен с паспортом датчанина. Ехал налегке: дна небольших чемодана и туристская сумка, Немного говорил по-русски.

- Здравствуйте, гражданин военный! - приветствовал датчанин. Куреня еще не успел промолвить и слова, как он предъявил паспорт.

Личность пассажира и даже одежда сходились с фотографией в паспорте.

Тем временем, когда Куреня рассматривал документы, пассажир расторопно снял с полки чемоданы, положил на диван и, не ожидая на этот счет приказаний, открыл их крышки.

- Ваш чин? - постучал он пальцами по своему плечу.

- Сержант,- ответил Куреня.

- Пожалистэ, гражданин сержант.- Пассажир показал на чемоданы и на стол положил для досмотра еще сумку,- пожалистэ, смотритэ.- И принял безразличный вид.- Плехо здес нет.

- Вещи будут смотреть представители таможни,- остановил его Куреня.- А сейчас прошу вас, господин Хием, выйти в коридор.

- Пожалистэ,- галантно кивнул датчанин и вышел. Куреня стал придирчиво досматривать помещение. От его взгляда ничего не ускользнуло, даже такая мелочь, как хвостик паутинки на потолке у осветительного плафона. Не найдя ничего предосудительного и усмехнувшись своей подозрительности, он пожелал пассажиру доброго пути и направился в служебное отделение, чтобы там засесть за проверку документов, предварительно заглянув во второй тамбур, где младший контролер, стоя на лесенке, завершал досмотр вагона.

- Ну как, Вася, кончаешь? - поинтересовался сержант Куреня.

- Почти. Вот тут что-то заело.

- Фуражку снял бы, замажешь,- посоветовал сержант.

- Не замажу,- Василий провел рукой по потолку.- Чистый.

Потолок действительно блестел чистотой. И тут сомнение в полный голос заговорило в настороженной душе Алеся: «Смотри, сержант, здесь в тамбуре, да и во всем вагоне потолки блестят. А вот в последнем купе - паутинка. Как ты думаешь - почему? Дорожная пыль,- мысленно ответил Алесь.- А пыль ли, сержант?»

- Ты чего задумался? - удивленно смотрел на него Василий.

- Да понимаешь ты, меня смущает паутинка на потолке в последнем купе.

- Паутинка? А где? На потолке?

- У сочленения осветительного плафона.

- У сочленения? - протянул Василий. - А как учил майор? «Раз тебя смущает у сочленения свежесть резьбы, новая царапина или даже грязная паутинка - загляни туда. От этого ничего не будет!»

- Пожалуй, ты прав. Пойду. А ты, как только тут закончишь, приходи ко мне.- И Куреня, к удивлению датчанина, вернулся.

- Господин сержант?… А, таможена? - тыкал тот пальцем б еще открытый чемодан. А по всему было видно другое, что он хотел спросить: «В чем дело?»

- Таможенник скоро придет. Он,- Куреня выставил пятерню и еще один палец,- в шестом купе.- Затем встал на лесенку и с нее стал отвинчивать крепление потолочного приплафонного пластика, изредка поглядывая на пассажира, лицо которого застыло в неподвижности, хотя тот и делал вид, что это его не касается. Таким он остался и тогда, когда пограничник извлек из-под пластика пакет.

- Что тут?

Датчанин, выражая удивление, приподнял плечи:

- Не знайт. Не наш.

- Значит, бесхозное,- иронически буркнул Куреня и спустился с лесенки, чтобы вызвать капитана Яскевича. Теперь он никак не мог обойти большого чемодана, и уголком согнутого пальца стукнул по его боковинке - звук был нормальный. Провел ладонью по верхней обвязке стенок - ничего. Тогда, глядя на датчанина, запустил пальцы в глубь чемодана - все нормально. И, не снимая руки с кромки его стенки, многозначительно произнес:

- Так! Все ясно!

Тут нервы датчанина окончательно сдали, и он сник.

Куреня позвал младшего сержанта и «на носках» послал его за капитаном. Капитан Яскевич находился в соседнем вагоне и буквально минуты через три уже был на месте ЧП.

По взбудораженному лицу сержанта Курени и по тому, как он требовал от пассажира: «Ничего не трогать!» - капитан Яскевич понял, что Алесь находится на пределе.

- Сержант Куреня, спокойствие! - строго, по-отечески смотрел на него Яскевич.- Докладывайте, что здесь произошло?

- Шкура он, вот кто. Как все, гадость совал, порнографию!…- закипятился Алесь.

Тут вошел таможенник,

- Петр Егорович,- обратился к нему капитан и показал на вскрытую полоску у плафона,- отсюда сержант Куреня извлек вот эту дрянь,- хлопнул он ладонью по брошюрам, что были в пакете.- Господин Хием говорит, что это не его и что об этом он ничего не знает… В таком случае,- Яскевич сверлил взглядом датчанина,- мы должны еще раз досмотреть вещи господина Хиема.- Но тот стоял безмолвно, как бы ожидая: «А что дальше будет?» И капитан распорядился, показывая на чемодан: - Петр Егорович, приступайте к досмотру.

Петр Егорович со всей таможенной тщательностью просмотрел вещи, выкладывая их на диван. А потом поставил чемодан на стол и с тем же вниманием проверил дно и крышку - все было нормально. Нормальными казались и его стенки, и все же опытный глаз таможенника заметил, что книзу они скошены и толще дна, да и звук их был несколько глуховат.

- А знаете, товарищ капитан, стенки вызывают у меня подозрение.

Капитан Яскевич провел ладонью по всему их обводу и промолвил:

- Да, тонкая работа. С первого взгляда и не распознаешь. Что тут у вас? - капитан Яскевич стучал по стенке чемодана.

- Мы не понимайт,- поежился датчанин.

- Ну, что ж, Петр Егорович, вскрываем?

- Не советую,- качнул головой таможенник.- А вдруг сыпучее? Вскроем у нас, в таможне.

- Тогда вот вам пограничник,- Яскевич показал на младшего сержанта,- укладывайте все это в чемоданы, а я тем временем помогу сержанту проверить документы и к приходу поезда на станцию приду.

Алесь почувствовал в этом недоверие к нему и удивленно смотрел на капитана.

- Сержант, пошли. Скоро вокзал.- И Яскевич прошагал в служебное купе. Там он перепроверил все паспорта и передал их Курене:

- Идите, раздавайте паспорта пассажирам, а после приходите в дежурную комнату КПП.

В досмотровом зале таможенник осторожно вскрыл внутри чемодана одну боковинку и оттуда извлек массу маленьких беленьких целлофановых пакетиков.

- Похоже, товарищи, что это наркотики.- И он принялся за другую боковинку - там то же самое. Так было и в остальных.

- Что это такое? - держа пакетик, спросил капитан.

- Мы не понимайт,- развел руками Хием.- Мы дат-ча-нин,- вычитал он из разговорника.

- А датчанин ли вы, господин Хием? - оборвал его Яскевич, увидев, что разговорник немецко-русский.

Хием насупился и, подумав, ответил:

- Да, я эст датчанин, господин капитан.

Как хотелось капитану Яскевичу бросить в лицо этому отвратительному субъекту: «Нет. По этому грузу, да по вашему разговорнику вы, господин Хием, на датчанина не похожи. Бот в соседнем вагоне едут туристы из Копенгагена, да и в нашем вагоне - ученые, так это датчане! Хорошие, приветливые люди, без подобной пакости».

Глава шестая

Составив акт на все, что было найдено у так называемого датчанина, и сдав его майору госбезопасности, капитан Яскевич с сержантом Куреней поднялся в дежурное помещение КПП и там, в одной из свободных комнат, один на один, не стесняясь в выражениях, по-отечески отчитал его. В заключение сказал:

- За невыдержанность и грубость, проявленные при исполнении служебных обязанностей к пассажиру, отстраняю вас от дежурства и приказываю немедленно отправиться в роту. Командиру роты я сообщу. Идите!

Но Куреня стоял, как пригвожденный к полу, и смотрел на капитана.

- Что вам непонятно?

- Мне, товарищ капитан, все понятно,- дрогнувшим голосом ответил Куреня.- Но одно непонятно. Ведь я же сорвался, защищая свою честь, честь советского пограничника, честь Родины.

- Я так и понимаю,- видя волнение Алеся, более мягко проговорил Яскевич.- Но при таком вашем состоянии вы сегодня службу досмотра и контроля нести не можете. Ступайте!

И пошел Алесь, но не к автобусу и даже не стал ожидать попутного поезда к границе, а, удрученный горем, пошагал напрямик пешком.

Уже вечерело, когда Куреня подходил к своей казарме. Багровое солнце, предвещая грозу, садилось за темный горизонт, а Буг дышал не прохладой, а духотой. С лица Алеся катился пот и не столь от духоты, как от переживания: он очень боялся, что командование вызовет и скажет: «С вашим характером, сержант Куреня, служить на КПП нельзя. Так поступать, как поступили вы, законом запрещено! Ясно?» «Все ясно,- с большой душевной болью вздохнул Алесь.- Только обидно…»

- Чего это, сержант, вы раньше времени вернулись? Не заболели, часом? - поинтересовался дежурный по контрольному посту.

- Заболел, товарищ прапорщик.- У Алеся не повернулся язык сказать правду.

И если ничего не ведал этот дежурный, то дежурный по роте Миша Савченко знал. Это заметил Алесь по его странному взгляду.

Савченко искренне переживал за Алеся, встретил его в коридоре и утянул прямо в Ленинскую комнату:

- Как же это там, Алесь, ты сорвался? - голосом, полным сожаления, спросил его Савченко.

- Ты бы тоже сорвался.

Михаил дружески ответил:

- Нет, не сорвался бы.

- Не сорвался бы! - повторил Куреня,- Брось, Миша. Кто-кто, а я хорошо помню, какой ты был, когда милая девушка, дочь отъезжающих в Израиль Гинзбургов,- ввернула тебе валюту, только чтобы ты вторично не вскрывал багаж, куда ее папаша, закрывая ящик, втихую сунул мешочек с золотом. На тебя было страшно смотреть. Ты тогда не только швырнуть, но убить бы мог.

- Но, как видишь, не швырнул и не убил… А то, что вспыхнул, так это ничего. Хотя и вспыхивать, дорогой Алесь, нам тоже нельзя. И за ту вспышку я тогда себя очень корил.

- И я себя тоже корю,- словно от боли, нахмурился Алесь.- Скажу тебе как другу, уж очень я полюбил нашу службу. Здесь всегда как на войне. Все время начеку, в боевой собранности, в действии. Лицом к лицу с врагом. Врагом коварным, но с доброй рожей гостя. И вот когда я раскрываю такого диверсанта, то чувствую, что совершил благое дело и ногой придавил ядовитую гадину.- Тут Алесь, закусив губу, замолк и сощуренным взором смотрел далеко-далеко.

- Ты чего? - спросил его Савченко.- Так хорошо говорил и вдруг замолчал. Алесь, да ты хоть меня слышишь?

Куреня с шумом выдохнул полной грудью!

- Слышу. И вот на этом месте, когда гадюка пускает свой змеиный яд - яд подкупа, я еле-еле сдерживаюсь… И сегодня, как видишь, сорвался.- Алесь, закусив губу, отошел к окну и, чуточку передохнув, оттуда более тихо продолжал:

- А теперь, Миша, боюсь, как бы начальство меня не махнуло совсем из погранвойск.

- Что ты, пограничник, раньше времени с ума сходишь? - Савченко по-дружески потряс его за плечи.- Не махнет. Только ты перед командиром роты не ерепенься. Сейчас он у себя. Иди помой физиономию, а то она у тебя, как спьяна, красная, и сейчас же к нему ступай.

- Сержант Куреня, доложите обязанности и права контролера и старшего контролера КПП! - комроты в упор смотрел на него. Этот взгляд не предвещал ничего хорошего.

Алесь подробно рассказал все, что по этому поводу предписывало наставление.

- Вот видите, какая у контролера власть! Так что совеем не следует к нарушителям применять грубость, какую вы позволили себе при досмотре с датчанином. Спокойно бы положили порнографическую колоду карт на стол, вызвали бы старшего контролера, а дальше пошло бы все своим чередом. А так швырнули, и - чэпэ! В нашем деле, сержант, требуется выдержка и к тому же - большая! И это зарубите себе на носу.

- Ясно, товарищ майор. Только прошу вас - не отчисляйте меня…

- Не отчислять? - еще строже насупился командир роты.- А как же иначе с вами поступить? - встал он и заходил за столом.- В мае француженку толкнули, да так, что она аж рухнула на диван и чуть стенку не проломила…

От этих слов горькая обида охватила Алеся, и он вопреки субординации выкрикнул:

- Не толкал я ее, товарищ майор, не толкал. Она сама, сама грохнулась. Вот честное комсомольское, я ее не трогал…

Командир роты прервал его, стуча карандашом по столу:

- Вот видите, даже со мной ведете себя невыдержанно.

- Простите, товарищ майор, это последний раз. Больше не будет.- Алесь глотнул воздуха.- Еще раз прошу вас - не откомандировывайте меня.

- Это будет решать командование батальона. А пока что я лишаю вас увольнения в город.

Алесь чуть было не вскрикнул: «Товарищ майор, любое наказание, только не это!» Но, опустив руки по швам, покорно ответил:

- Слушаюсь, неувольнение в город. Разрешите идти?

- Идите,- кивнул головой майор.

На другой день ровно в одиннадцать Аксана появилась на вокзале и, в ожидании Алеся, села в условленном месте - на красный диван, как раз против книжного ларька. Но прошло четверть часа, а Алеся все нет и нет. Вспыхнула досада: «Уходи!» А влюбленное сердце выстукивало наперекор: «Погоди, погоди…» И девушка сидела. Увидев в главном проходе пограничника, она было поднялась навстречу, но застеснялась.

Пограничник, встретив ее взгляд, подошел сам;

- Вы Аксана? Ждете Алеся Куреню?

- Да. Что с ним? - с тревогой прозвучал ее голос.

- С ним? - пограничник уклонился от ответа.- Ничего особенного. Он просил вам передать, что сегодня из-за службы прийти не может.

- Как же теперь быть? - словно про себя промолвила Аксана, сердцем чуя, что с Алесем произошло что-то недоброе. И она загорелась неудержимым желанием повидаться с ним сегодня же, сейчас. Но как? Ее глаза явно просили помочь.

- Я приехала из колхоза «Пограничник» и сегодня же еду обратно,- грустно звучали слова Аксаны.- И мне во что бы то ни стало надо увидеть Алеся…

Грустное настроение девушки подкупило пограничника, и он посоветовал ей:

- А вы поезжайте к нему.

- К нему? - радостно посмотрела на него Аксана.- А пропустят?

- Сегодня же воскресенье. Родительский день,- улыбнулся он.- Так что не теряйте времени, садитесь на автобус и летите. Успеете еще до обеда увидеться с ним. Паспорт с собой?

- С собой.

- В проходной предъявите паспорт, скажете, что из колхоза «Пограничник» и идете к брату.

Аксана так и сделала. И в начале первого они с Алесем уже сидели в укромном уголке фойе клуба.

И, как Алесь ни крепился, чтобы не проговориться, все же она выпытала у него причину грусти.

…- Не выдержал и запустил колоду ему в харю,- шептал Алесь, до боли сжимая пальцы любимой.- Только ты, Аксана, об этом никому ни гу-гу!

- Что ты, дорогой. Да разве можно? - «Дорогой» с ее уст слетело впервые и так, как будто бы она клялась ему в верности навсегда.

- Спасибо тебе, Аксана.- Алесь еще крепче сжал ее пальцы.- Скажи, только не тая,- ты меня осуждаешь?

- Тебя осуждать? За что? Наоборот, За это я тебя еще больше полюбила.

- Куреня! Чертушка! Я всю казарму обежал, ища тебя,- с порога выкрикнул дежурный.- На носках к комбату!

- Ну, Аксана, прощай.- Алесь протянул ей руку. Но Аксана не приняла ее,

- Иди. Ни пуха ни пера! Я буду здесь тебя ждать.- Проводив Алеся взором, Аксана села на уголок, собралась в комок, полная волнения и тревоги. Минуты ожидания казались ей вечностью. Нервы настолько были напряжены, что она при каждом звуке шагов вставала, готовая броситься навстречу. И наконец послышались знакомые торопливые шаги, и в дверях - Алесь. Аксана бросилась к нему:

- Ну как?

- Все, милая, в порядке.- Алесь взял ее под локоть, провел в тот же уголок, там посадил ее на стул и сам опустился с ней рядом.- Прочесали так, что аж под подметками мокро стало… Но оставили здесь.

- Здесь? - радостно прозвучал голос Аксаны.- И она, обвив руками шею Алеся, жарко поцеловала его.

АЛЕКСЕЙ КУЛАКОВСКИЙ

ГДЕ КОМУ ЖИТЬ…

Маленькая повесть

Живет он в Хабаровске. И зовут его теперь Владимир Иванович, и только изредка - полковник Черепанов. Он уже привык к гражданке, ушел в запас несколько лет назад, и форма полковничья, как полевая, так и парадная, висит сейчас в шкафу и довольно сильно попахивает нафталином.

Ходит Владимир Иванович по городу в длинном пальто или в таком же длинном плаще и шапку носит обычную, гражданскую, в ответ на приветствия знакомых, как гражданских, так и военных, даже не пытается поднять руку к виску, а только кивает головой. Подолгу прогуливается, не любит сидеть на месте. В движении как-то лучше дышится, лучше думается и не так медленно тянется время, которого все же многовато, как ни занимайся разными общественными делами.

Думать есть о чем, хоть целыми часами думай; вспомнить есть о чем, хоть целыми днями вспоминай…

Да если бы только днями! А то частенько бывает и такое, что всю ночь глаз не сомкнешь. Если же наконец, и одолеет под утро дремота, словно впадешь в забытье, то все равно в голове роятся мысли, а перед глазами встают давно знакомые люди, товарищи, друзья, соратники по совместной борьбе, по совместной службе. Сколько их было? Сколько осталось?… Годы-то бегут, бегут…

Немало лет прошло после войны. За это время почти ни с кем из первых фронтовиков, из тех, кто остался в живых, не довелось встретиться. А они - свидетели невозвратимой и незабываемой юности, хотя временами и чересчур трудной, трагической.

…Получив звание младшего лейтенанта, Черепанов прибыл на западную границу. И сразу же доложил о своем прибытии начальнику заставы. Тогда еще было мирное время, и свободные от дежурства пограничники иной раз вечерами гуляли с местными девушками. А Владимиру, недавнему выпускнику военного училища, казалось, что враги так и лезут на границу каждую минуту и что место каждого пограничника - только на заставе.

Черепанова назначили политруком погранзаставы.

…В первое ночное дежурство почти над самой головой политрука вдруг запел соловей. Жутким морозом обдало все тело, захотелось спугнуть соловья, швырнуть что-нибудь в то место, где он поет. А может это и не он - божья птичка, может, это враг подает такой сигнал?

Неслышно к Черепанову приблизился пограничник третьего года службы, осторожно притаился возле росистого ольхового куста. На пограничнике маскхалат такого же цвета, как и этот куст, вблизи даже и не отличишь.

- Вот он! - тихо прошептал пограничник и показал рукой ка ольховый куст, высокий и густой.

«Кто?» - хотел было спросить Черепанов, но не решился.

- Тут его гнездо,- уточнил пограничник. - Однажды днем я заметил.

- Чье? - настороженно спросил Черепанов.

Пограничник спокойно продолжал свой тихий, доверительный рассказ о соловьях:

- Самка сейчас в гнезде сидит, птенцов высиживает, а он поет без умолку, чтоб ей скучно не было. Вот так они вдвоем деток своих ожидают.

- Из-за соловьев мы ничего другого не услышим,- не сумел спрятать тревоги Черепанов.

- Услышим! - уверенно сказал пограничник.- Все, что здесь не наше, не от самой природы,- я сразу услышу и отличу. Я уже все живое и неживое здесь знаю.

Когда соловей на миг притих, на реке, что недалеко отсюда, послышался всплеск, потом еще и еще. Черепанов вздрогнул, повернул голову в ту сторону: что это может быть?

- Это щука,- спокойно заметил пограничник.- Развелось их тут, шныряют по ночам, как зверье, других рыб глотают. Выловить бы этих жадюг, так нельзя - пограничная река.

- А если кто будет плыть по реке или идти по перемелу? - интересовался Черепанов.- Как тогда?… Отличишь человека от щуки?

- А как же? - подтвердил пограничник.- Когда кто влазит в воду или плывет, то совсем иной плеск. Да и отмели здесь такой нет, где можно было бы реку перейти. Мелко лишь напротив дуба.

- Какого? Тут дубов много.

- Есть один дуб, лет двести, может, ему, втроем не обхватишь,- сказал пограничник.- Дупло в нем - человеку молено спрятаться. Так вот, как-то раз ночью аист с него взлетел, над гнездом своим стал кружиться. Тревогу тогда у нас подняли, но все напрасно: аист, видать, с аистихой своей не поладил.

Настоящая тревога настигла Черепанова в то время, когда он ее совершенно не ожидал. На заставу пришли шефы из соседнего колхоза, и политрук читал им лекцию о неприступности наших границ. Нарушитель появился не с вражьей стороны, а с нашей, и на след его напали не пограничные собаки, а колхозные, обученные активистами по охране границы.

…Политруком довелось побыть всего лишь один год, потом начальника заставы перевели в погранотряд, а Черепанову добавили еще один кубик в петлицу и приказали принять заставу. К этому времени он уже знал все уголки и тропки не только на территории своей заставы. По службе и во внеслужебное время ему часто приходилось бывать и на соседних заставах, так что и там все было исхожено и изведано. Открыл юноша-лейтенант и одну сокровенную тропку: она вела в ближайшую деревушку, где жила синеокая учительница начальной школы. Не часто приходилось ходить по этой тропке, но когда выпадала такая минута, то она была светлая, даже и в самую темную ночь…

Чем дальше, тем все роднее и роднее становились для него эти места, и временами начинало казаться, что во всей стране нет такого красивого и близкого сердцу уголка с роскошным разнолесьем, с душистым чабрецом и полевой мятой, с вековым дубом, который уже и не представляется без постоянной, не раз подновленной, как хата у хорошего хозяина, буслянки [14] . Вряд ли есть где такая речка, всегда ласково-журчащая, бесконечно щедрая для разного рода живности. И, наверно, во всем мире нет такой начальной школы, где работала бы такая очаровательная учительница с незабываемым именем - Катюша. Любимая, неотъемлемая от сердца пограничная полоса, она многое потеряла бы, не будь тут только ее, только одной этой девушки!

…Их свадьба была назначена на самый длинный день в году. Но именно в тот день, незадолго до рассвета, над дубом поднялся аист. Поднялся и тревожно заклекотал. В такую раннюю пору аист никогда не поднимался. И вряд ли виновницей этого была теперь аистиха.

Со сторожевой вышки, которая была, неподалеку от дуба и ночью напоминала буслянку, прилетело донесение. Часовой докладывал, что по ту сторону границы, возле польского монастыря, замечено необычное людское движение, и взлетели со своих гнезд аисты и начали перекликаться с нашим аистом. Так они иногда делали и раньше, но днем, и клекот их был тогда спокойный, по-настоящему дружеский: с одного же болота кормились, из одной речки пили воду. Теперь они клекотали встревоженно и отчаянно.

Следом за донесением с вышки пришло сообщение от сержанта Новикова, который в эту ночь нес службу около дуба. Это тот самый пограничник, с которым Черепанову довелось быть в своем первом наряде. Новиков докладывал, что невиданное доселе скопление людей подошло к реке в том месте, где была отмель.

На заставе объявили боевую тревогу. Никто еще не знал, что начиналась война, но по законам охраны границы Черепанов отдал приказ наряду Новикова открыть огонь, как только враг попытается перейти реку. Сам он с группой бойцов занял оборону в наиболее опасном месте. Это был правый фланг заставы, а на левый ушел младший лейтенант Храмцов, Жена Храмцова с ребенком осталась в небольшом домике комсостава. Осталась одна, так как одна и была в этом гарнизончике: начальник заставы не успел жениться, а жена старшины сверхсрочной службы Тимощика недавно уехала отсюда.

Женщина не вставала, пока не послышались выстрелы: почти каждую неделю на заставе объявлялась тревога, а потом муж приходил домой, улыбался и спрашивал, готов ли завтрак.

На этот раз Храмцов прибежал взволнованный, очень бледный и растерянный.

- Быстрей собирайся! - закричал он жене, увидев, что та еще спросонья не знает, за что хвататься. - И малыша собирай!

Черепанов лежал в обороне и с минуты на минуту ждал событий, о которых еще ничего и сам не знал. После тревожных донесений с постов звонил в погранотряд, но там только и сказали, что надо быть наготове. Но это и так было известно.

Пряно пахла полевая мята, придавленная локтями. Было еще темно. Ничего подозрительного нельзя было заметить, даже в бинокль. Только по памяти знал, что неподалеку течет тихая, спокойная река, на берегах которой местами растут плакучие вербы, а в низинах и затонах - аир. На троицын день приходили на заставу девчата из окрестных сел, просили разрешения нарвать аиру, чтоб по старому обычаю натыкать его в хатах и в сенях под потолок, да еще над крыльцом и над окнами.

…Может и теперь в их хатах торчит тот аир, пожелтевший, сухой, но все равно ароматный, пахучий…

Известно было Черепанову и то, что неподалеку отсюда, справа, ка границе сооружены надежные укрепления. Там пока что нет наших войск, но, если возникнет в этом необходимость, они будут. И не стоит излишне тревожиться: если туда еще не пришло подкрепление, то никакой опасности пока что нет.

В минуты таких раздумий хотелось повернуться в противоположную сторону, вглядеться в тихий, еще сонный тыл. Спиной, своим затылком ощущал лейтенант, что где-то вот тут, у самых его ног, начиналась та заветная тропинка, которая вела к любимой. Холодела душа, кружилось в голове, когда вдруг возникала мысль, что, возможно, уже больше никогда и не придется идти, бежать, либо мчаться на своем скакуне по этой тропинке…

До чего только могут довести такие мысли! Прочь их, прочь! Особенно теперь, в эти трудные, неспокойные минуты! На этом участке границы возможны провокации… Мы готовы ко всему… Но граница останется границей. И тропинка эта никогда не зарастет полынь-травой. Не исчезнет она, не сгладится, не сравняется…

…Катюша, наверно, еще спит… Длинные, расплетенные на ночь волосы мягким шелком рассыпались по подушке. Может только недавно и заснула, ждала, волновалась, тревожилась перед свадьбой…

А рвануться к ней ему, начальнику заставы, было рискованно, так как все время чувствовалось приближение чего-то тяжелого и ужасного. И оно угнетало и приглушало самые радостные и счастливые чувства…

…Она, должно быть, уже решила отложить свадьбу на следующий выходной день. Это еще ничего, если на следующий. А может, и совсем обиделась и больше не верит ему?… Как бы ей сообщить, как передать, что сейчас происходит на границе, что творится у него на душе…

…Спи, девушка, и лучше ничего не знай! Спи аж до восхода солнышка, до того первого луча, что заглянет в твое окно. Пускай сон твой будет спокойный и крепкий, как в самое счастливое время твоей жизни. А мы тут постоим за этот покой…

До слуха долетело клекотание аиста, отчаянно-тревожное,- аист как бы подавал сигнал - сначала резкий, громкий, а потом приглушенный, отдаленный. Видно, хозяин дуба-великана, делая большие круги, все еще летал над своим гнездом, где оставались бескрылые, беспомощные аистята и аистиха-хозяйка ласково прикрывала их своим живым пухом. Временами он подлетал к месту обороны, а то и на ту сторону границы; летал и клекотал, будто оповещал тревогу, будто искал спасения у пограничников, к которым привык, с которыми подружился.

Почему аист так встревожился ночью, что прервало его спокойный семейный сон, что заставило подняться из буслянки? Этого Черепанов не мог разгадать, хотя уже считал себя опытным пограничником. Когда еще раз приблизилось аистиное клекотание, начальник заставы привстал и, стоя на коленях, попытался навести бинокль на аиста. В этот момент громкий клекот заглушила пулеметная очередь, а по лесу и зарослям шугануло острое, свистящее эхо. Казалось, что оно срывало с травы росу и разбрызгивало ее вокруг, с деревьев - листья и разносило их, рассыпало по земле. Черепанов понял, что открыл огонь наряд Новикова, который дежурил возле дуба. Значит, произошло что-то опасное, ошибиться этот человек не может.

На противоположной стороне реки пока что было тихо, но Черепанов подал команду своему отряду подойти ближе к берегу и, когда двинулся сам, чуть ли не передним, то в это время встретил Храмцова, который бежал навстречу. Младший лейтенант был до того встревожен, что ничего толкового от него нельзя было и ожидать, но все же Черепанов спросил:

- Что такое там у тебя?

- По-моему, началась война! - не останавливаясь, ответил Храмцов и помчался дальше.

- Да брось ты! - крикнул Черепанов вдогонку.

Но эти слова не долетели до Храмцова, не услышал их и сам Черепанов, так как в этот момент неподалеку от них так громыхнуло, что содрогнулась земля, несколько деревьев и кустов взлетели корнями вверх, а потом, падая, стали ломать, крошить сучья, свои и чужие, подминать молодняк. Казалось, что вся пограничная полоса вдруг задрожала, заходила ходуном, приподнялась и начала рушиться, заваливая деревьями все проходы, тропки и даже реку. Одним взрывом будто было уничтожено все, и трескучий, оглушительный гул не только не утихал, а, казалось, все больше нарастал и охватывал все вокруг. Уже не слышно было даже самой громкой команды; от непривычки к такой обстановке, от внезапности леденело все внутри, звенело в ушах, деревенели ноги, руки инстинктивно искали поглубже выемку в земле и прикрывали голову и лицо. Прошли какие-то мгновения, пока Черепанов понял, что поднялась вражеская авиация, что из-за реки начали обстреливать из пушек и минометов пограничную зону. Понял начальник заставы и то, во что еще минуту назад не мог поверить,- действительно началась война! Возле него рвались мины и снаряды, под ним дрожала и стонала земля, но больше всего захолодело сердце, когда взрывы послышались и в тылу заставы, там, где была подшефная пограничная деревня, где размещалась такая близкая его душе начальная школа. Какое-то время Черепанов не мог преодолеть охватившее его страшное ощущение внезапной гибели всего, что создано на земле. А если это так, то, может быть, и самому не стоит жить, не стоит бороться…

Но такое состояние быстро исчезло. В коротком промежутке между взрывами он услышал, как опять застрекотал пулемет Новикова. Черепанов закричал изо всех сил, подавая боевую команду. В голове его звучала воинская уверенность и решимость: застава на самом краю земли, но она на своей, советской, родной земле. Поэтому ни одна вражеская нога не должна студить на эту землю. Самолеты - это еще не все, это еще не земля, а воздух. Вот-вот наперерез вражеским ринутся наши самолеты… А вот земля… Ни одной пяди своей земли!…

И он решительно вскочил и, выпрямившись во весь рост, с командным кличем и призывными жестами, подался вперед, к реке. Убежден был в одном: враг и на этом участке попытается переправиться через реку, как и там, где стоит наряд Новикова, Но там отмель, можно идти вброд. А тут вброд не перейдешь, надо переплывать, на чем-то переправляться. Новиков удерживает отмель, а тут мы во что бы то ни стало удержим, убережем плес, уничтожим все, что бы там ни появилось: вражеские челны, лодки, хотя бы даже и понтоны.

Тихая речка текла, как и прежде, спокойно, на ней уже хорошо был заметен отблеск утренней зари. Но ни на чистом, подернутом предрассветным серебром, плесе, ни на берегах с густым аиром и камышом ничего и никого не было видно. Пулемет Новикова тоже затих, временно или, может, потому, что отбил врага? Гул самолетов отдалился, и снова стал слышен аистиный клекот, еще более сильный, взволнованный. Черепанов отвел глаза от реки, вгляделся на подсиненное близким рассветом небо и увидел там целую стаю аистов. Они, наверно, слетелись отовсюду, в тревоге покинув свои гнезда, своих аистят. Птицы кружились над приграничным лесом, над рекой, над белым монастырем, видневшимся по ту сторону реки. Некоторые долетали до того места, где в напряженном ожидании лежали Черепанов и его бойцы. Оказавшись на большом отдалении от своих гнезд, аисты вдруг замолкали, даже не шевелили крыльями, и плыли над приграничьем тихо и осторожно, будто выслеживая, высматривая, что происходит на земле.

Черепанову начинало казаться, что вот пройдет еще какое-то время и аисты перестанут тревожиться, возвратятся в свои гнезда. Может, что произошло - временное, случайное… Новиков отбил какую-то провокацию. И самолеты вражеские далеко не ушли. Не может быть, чтобы вдруг война… Вчера привезли на заставу еще «теплый» номер пограничной газеты, там писалось о летней спартакиаде в войсках.

Сердце сильно билось, порой неудержимо трепетало, резко и остро стучало в висках. Нет, нет, это не война! Не может быть, чтоб это была война!…

В ту же минуту прибежал Храмцов и доложил, что немцы уже в деревне, в тылу заставы.

То, что произошло потом, сохранилось в памяти Черепанова на всю жизнь. Бывает, что некоторые незабываемые эпизоды оживают во сне, и тогда наступает тревожная тоскливая ночь. Немало времени потребуется, пока успокоятся холодная дрожь в теле, тревожный и затяжной звон в ушах. Но сон уже не приходит, тяжелые, мучительные, неотступные воспоминания нарастают, порой всплывает в памяти и то, о чем и не помнилось раньше. Тогда иной раз кажется, что это вовсе и не он был там, а кто-то другой, может быть, более смелый, более решительный и отчаянный.

Разве это он, сам Черепанов, поднял, повернул назад всю свою боевую группу и побежал впереди всех… Ему под ноги упал подстреленный аист… Наверное, тот самый, что вещал тревогу… Хозяин векового дуба…

Как подстрелили враги честного вестуна, неутомимого защитника границы? Может, снизу, а может, сверху, так как вражеские самолеты пошли вскоре снова. На земле аист казался очень большим, намного большим, чем в воздухе или даже на буслянке. Широко распластанные крылья еще пытались сделать взмах, поднять птицу в воздух, но ноги уже не держали тело, не могли дать необходимую опору, пружинистый подскок. Черепанов подхватил аиста на руки и почувствовал на ладонях теплую кровь. В тот же момент ощутил пальцами, как резко и прощально застучало сердце аиста… Застучало и стихло… Куда же теперь деть мертвого аиста?…

Подумалось тогда об этом или не подумалось? Может, только теперь возникают такие мысли?…

За ним бежали пограничники… У них карабины, ручные пулеметы, У него самого - только наган… Какое оружие у немцев? Думалось ли тогда об этом?…

…Возле небольшого придорожного бугорка лежит богатырь-пограничник… Новые петлицы на расстегнутом воротнике свежо зеленеют и почти сливаются с травой, ствол пулемета торчит вверх. Пограничник своими плечами занял чуть ли не весь бугор, жилистые окровавленные руки раскинуты, как в крепком непробудном сне.

Возле пограничника пересеченный пополам немец-оккупант, голова накрыта огромной железной каской. Вот он, самый безжалостный, вероломный враг!…

И тут Черепанов заметил, что в правой руке богатыря-пограничника оголенная шашка… Значит, он пошел врукопашную, когда его пулемет заглох…

У него, у начальника заставы, тоже есть шашка… Это кроме нагана, кроме двух гранат, подвешенных на поясе. Можно идти и врукопашную!…

…Пока бежали, попадались убитые фашисты,- должно быть, их уложил пограничник-богатырь. Как они сюда прошли?… Там же Новиков возле дуба… С таким же ручным пулеметом, с такой же шашкой и сам такой же могучий, как и тот, что погиб первым, но пока что неизвестным героем.

…В тылу группы послышалась пулеметная очередь, а потом и одиночные винтовочные выстрелы. Диски, видимо, кончились. А может подать их некому. Там же у Новикова был второй номер. Был, но - есть ли теперь?…

…В зарослях мелькнула жена Храмцова с ребенком на руках. Потом и сам Храмцов: значит, и его группа поблизости.

…Последние кусты, последние деревья заповедной территории… Дальше - колхозные поля, потом деревенские огороды. Открытое место… Но это же свои поля, свои огороды!…

Последний рубеж для атаки, маленькая передышка в зарослях. Трудновато и самому расставаться с привычными, такими близкими сердцу и надежными местами, и все пограничники залегли словно бы и не было команды.

…Перед глазами - давно распаханное, красочное от цветов и злаков поле, затянутое дымом пожара в деревне; на поле немцев не видно. Значит, они за околицей деревни, а может, и дальше. Их надо нагнать и уничтожить: может, только тут они и прорвались. Новиков задержит тех, а мы настигнем этих…

Дым стелется по земле, достигает кустов. За ним приплывает запах, не такой горький, как там, в лесу, от взрывов, но все же неприятный, так как не из труб этот дым, не домашний… Плывет этот дым от горящих хат, от большой беды людской. И все больше густеет, все больше ширится по полю.

Этот дымовой заслон может помочь проскочить открытое место и вплотную приблизиться к немцам. Только бы нагнать их, только бы перехватить!…

…Храмцов подбежал почему-то без фуражки. Рыжеватые волосы вздыбились, веснушчатый нос топорщится вверх. Весь зелено-юный, хоть и женатый.

- Где фуражка? - не сдержался Черепанов.

Храмцов левой ладонью провел по волосам, очевидно, он сам не чувствовал, что на голове нет фуражки. Потом этой же рукой махнул в ту сторону, откуда прибежал: правую руку держал наготове, в ней был наган.

- Веди левый фланг! - приказал ему Черепанов.

- Куда вести? - переспросил Храмцов.

- Как куда? - начальник заставы только теперь заметил в безбровых глазах своего подчиненного безнадежность и крикнул так, что услышали даже и те пограничники, что лежали дальше.

- На нарушителей границы! Разве не ясно?

- Это не то, что ты думаешь,- вглядываясь в задымленное поле, сказал Храмцов.- Это - война, и мы уже в тылу врага.

- Выполняй приказ! - решительно повторил Черепанов и подал знак всем двигаться вперед. Сам поднялся первым.

…Немцев настигли возле деревни… Настигли и открыли огонь из всего огнестрельного оружия, которое у них было. Черепанов готов был подать команду и на рукопашную - шашек и штыков хватало. Никакой враг не выдержал бы такой яростной русской атаки - это он знал из истории прошлых войн, но совершенно неожиданно для себя увидел возле деревенских плетней два немецких танка. «Как они очутились тут, когда и где перешли границу?»

Танки развернулись на внезапные выстрелы и открыли огонь из крупнокалиберных пулеметов. Разрывные пули косили, выжигали траву, заросли, оглушали лязгом пограничников и создавалось впечатление, будто стрельба идет со всех сторон. В ту же минуту зловеще и страшно зашуршали мины и начали рваться одна за другой, одна за другой…

…Даже в этом несмолкаемом гуле вдруг послышался пронзительный и отчаянный крик женщины. Скачала крик, потом, будто болезненный, удивленный возглас, а затем плач, тяжелый, надрывный. Черепанов узнал голос жены Храмцова: единственную женщину на заставе сразу и всюду узнавали все - по говору, по походке, по одежде и по многим другим, еле уловимым, приметам.

Когда затихла, как бы захлебнулась слезами, женщина, заплакал ребенок. Этот плач, резкий, сильный, требовательный, пробивался сквозь все громы и шумы, пронизывал все вокруг, проникал в сердце каждому, волновал, тревожил, пугал, взывал к милосердию, защите и помощи. Наступил миг, когда ничего другого и не было слышно, кроме этого детского плача: даже немецкие пулеметы и минометы замолчали, и по всей задымленной окрестности разносился только этот детский голос.

…Плач единственного на заставе ребенка, все перекрывающий голос человека, который еще только и умел, что плакать, остался в ушах Черепанова надолго. Этот плач вдруг на какой-то момент слился с близким зловещим визгом мины и потом начал звенеть, сверлить все внутри, затмевать глаза, затягивая в беспокойную мрачно-бурливую бездну.

* * *

…Сознание вернулось к нему не скоро. Да вряд ли можно было считать это полным сознанием, В ушах звенело и шумело, все еще слышался безнадежный детский плач, В первый момент Черепанов не мог понять, где он и что с ним случилось. Почувствовал только, что у него в правой руке нет нагана. Протянул левую руку к ножнам шашки и нащупал, что ножны висят на ремнях, а самой шашки нет. Вспомнил про гранаты. Были на поясе, а теперь их нет. А дальше - провал в памяти: швырнул он их в немцев или не сделал этого?… Не смог, не успел? А куда девались наган и шашка?…

В глазах мрак… А может уже стемнело и затихло все вокруг,- настала ночь? Пошарил руками, ощупал землю возле себя: сыро, прохладно. Ощутил по влажному запаху, что лежит в какой-то низине, возможно, даже в яме. Как это могло случиться? До слуха вновь донесся пронзительный детский плач… И откуда? Будто сверху, из далекой вышины, или снизу, из глубокого подземелья. Этот плач что-то напоминает: будто недавнее, только что происшедшее…

Из всего этого сумбура смутно всплыло только то, что в последнюю минуту лежал не в яме, а на ровном месте. Кругом была росистая густая зелень: может, поздние яровые, отсеянные, а может, просто луговая трава.

…На ощупь попытался двинуться вперед. Тронулся с места и обрадовался, что смог это сделать: хоть и трудно, натужно, но послушались и руки и ноги. Резкой боли не чувствовалось нигде, только слабость и одеревенелость в теле да густая темнота настораживали и пугали, не давали возможности подняться, стать на ноги или хоть на колени.

Прополз шага два, и руки царапнули землю, откуда-то сверху посыпались на затылок сырой и холодный песок. Немного, не столько, чтобы засыпать всего. Ощущение такое, словно ты засыпан и завален навечно, уже было. Оно постепенно рассеялось, отошло, и комки земли уже не пугали. Хотелось полежать, разобраться, подумать, а влажная земля тем временем может оттянет, смягчит шум и мучительный звон и визг в голове. Может и темнота уменьшится, поредеет, появится какой-то просвет. Подсознательно мерцало чувство, что черная мгла в глазах - не ночь. Не бывает такой летней ночи, чтоб даже вблизи ничего не было видно. Наверно, что-то с глазами… Слепота!… Бездна, утрата всего живого… От чего?… Память восстанавливала некоторые штрихи ужасного боя, и теперь уже казалось, что не очень давнего. Значит, ранение тяжелое - в голову или сильная контузия…

Желание не шевелиться пересиливало, но до чего долежишься?… Надо же что-то делать, бороться, если живой, если владеешь руками и ногами. По всему заметно, что впереди какая-то земляная насыпь или крутой берег ямы. Как выбраться отсюда?…

Спустя некоторое время в глазах начало просветляться. Потом Черепанов увидел, что лежит в прошлогодней, заброшенной силосной яме. Стал оглядываться, опознавать свое местопребывание. Из ямы ничего не определишь, а над ямой - то ли дым, то ли туман: солнца не видно, наверное, уже зашло или заходит. Небо тусклое, вечернее. А может, таким оно кажется контуженным глазам?

Напряг все свои силы, встал на ноги и высунул голову из ямы. То, что увидел перед собой и вокруг, напоминало какой-то ужасный забытый сон: вся земля была будто перевернута пластами вверх, где мельче, где глубже, до желтого песка. Прежней зелени, пышного разноцветья нигде не было видно… Все было смешано с пороховой гарью, покрыто слоем пыли и пепла. В деревне бушевал пожар. Дым валил уже не из одного места, как раньше, а из многих. Огромные клубы, вырываясь наружу, сливались в единую, заслонявшую весь свет, тучу. И эта туча плыла над самой землей, неумолимо продвигалась к месту, где недавно произошла страшная, неравная битва.

Дым выедал глаза, душил, мешал рассмотреть, что делается в пылающей деревне и возле нее, в тех местах, откуда недавно били разрывными пулями крупнокалиберные пулеметы, одну за одной пускали смертоносные мины вражеские минометы. Били, наверно, и пушки,- так как на поле видны воронки, большие и глубокие.

Трудно было оторвать взгляд от деревни. Может, там и люди гибнут в безжалостном огне?

Что же осталось от пограничной заставы? Неужели только один начальник? Неужели это не сон, а тяжелая трагедия?…

Нет, это не сон! Вон лежат пограничники: один, другой, третий… Б разных местах, в разных позах… Лиц их не узнать: у многих они засыпаны землей. Дальше и того хуже: фигуры едва только заметны. Лежит застава, легла навеки, исполнив свой святой долг. А кто не лег, не сложил головы на поле боя, того, наверно, захватили враги, тот теперь в неволе, страшной и мучительной.

А начальник заставы остался живым и в плен не взят… Остался на открытом, очень опасном месте. Неужели это не сон?…

…Неподалеку от силосной ямы лежала командирская фуражка. Как ни странно, ее не присыпало землей, она выделялась свежим зеленым верхом, блестящим козырьком. Красная звезда сияла на ней и каким-то чудом ловила тусклые солнечные лучи. Чья же это фуражка? Может, Храмцова? Но ведь он прибегал в последний раз без фуражки…

…Черепанов ощупал руками голову, погладил спутанные влажные волосы. Нет, это не сон! Это его фуражка лежит тут, а не Храмцова.

…Начальник заставы спасся в яме. Командир остался без войска, без оружия и даже без фуражки! Не лучше ли было потратить на себя последнюю пулю или последнюю гранату? Кто ответит на такой вопрос?

…В мыслях начали мелькать догадки, как это могло случиться. Наверно, свои, кто лежал поблизости, посчитали, что его убило разорвавшейся рядом миной. Из уважения к командиру его оттащили в яму, чтоб не лежал на виду у немцев. Возможно, кто-то из пограничников еще надеялся на спасение командира и хотел оказать ему помощь, да погиб сам. Немцы, если они были тут, тоже посчитали его мертвым, а может в спешке и не заглянули в вонючую силосную яму.

Трудно точно представить, как все случилось, бесспорно только то, что остался жив. Хоть в силосной яме, но на своей земле! И, пока сердце бьется, кровь не стынет - надо защищать эту землю, бороться за нее и за свою жизнь до последнего дыхания.

Черепанов вылез из ямы, встал во весь рост. Ветерок обдал его дымом, доносившимся от деревни, медленно, будто с опаской, пошевелил волосы. Было у человека намерение постоять так подольше, ничего не боясь, не дрожа за свою безопасность: теперь уже ничего не страшно, если пережиты такие испытания. Хотелось пойти, поднять фуражку и пройтись по полю, поискать оружие и посмотреть, кто из пограничников остался тут навсегда, похоронить их, а если не удастся, так хоть запомнить имена…

Последняя мысль внезапно оборвалась… Черепанов понял, что снова лежит, только, к счастью, не в яме, а на самом краю ямы. В голове шумело и звенело, и снова слышался далекий детский плач.

…Значит, не стоять пока что на ногах, не ходить по смертному полю во весь рост… Контузия, видимо, тяжелая, и пройдет не так скоро. Если только пройдет…

…Насторожил слух - прижал правое ухо к земле… Неподалеку поднялась стрельба… Показалось это или на самом деле? Если верить себе, как и прежде, то взрывы доносились из соседней крепости: там, наверно, идут бои. Черепанов знал, что там находится большой, хорошо вооруженный гарнизон. Там не пройдет враг!… Может, и на здешней границе не прошел, а только вот на участке его заставы. Значит, виноват прежде всего начальник заставы, коль так вышло. И в то же время теплилась надежда: а вдруг еще удастся задержать врага, отогнать, не пустить на нашу землю… А если уж и придется воевать, то на чужой земле… Только на чужой!

…Бои могут возобновиться и тут. Возможно, наряд Новикова и теперь несет службу возле дуба. И если ринутся на отмель новые вражеские части, он постарается их задержать… Как же быть самому командиру без оружия, обессилевшему? Спуститься снова в яму и ждать сумерек?… Об этом противно было и думать.

Чувствуя, что встать не в силах, Черепанов пополз в ту сторону, где лежала фуражка. Полз, напрягая все свои силы, а фуражка почти не приближалась. Наоборот, казалось, что она будто отплывает все дальше и дальше. Невдалеке от ямы заметил мертвого пограничника, лег рядом. Стер с лица пограничника уже засохшую землю, смешанную с кровью, и сразу узнал старшину заставы Тимощика. Наверно, это он и спас своего командира. Спас, а сам погиб. В правой руке у старшины был наган, но в барабане - только стреляные гильзы. Гранат не было ни одной. Поодаль лежала шашка, видимо, не использованная в бою. Должно быть, не успел старшина броситься на немцев с острой шашкой в руках…

Черепанов забрал наган с надеждой на то, что патроны удастся найти у других убитых пограничников. Решил пробираться в район крепости, чтоб присоединиться к гарнизону. По дороге будет деревня. Немцев там, кажется, нет: или их выбили оттуда, или ушли дальше. Возможно, что там встретит кого-либо из своих. Кто может носить оружие, тоже постарается добраться в район крепости…

…Вот, наконец, и фуражка… Да, это его фуражка, сшитая не так давно по заказу. Надел ее, и стало до боли тяжело представить себя лежащим или ползущим по своей земле, невдалеке от своей заставы. Ползущим не вперед, а назад.

…Задержала слегка протоптанная и не совсем изувеченная взрывами тропинка. Она вела на заставу. А если посмотреть вперед?… Знакомая тропинка!… Черепанов узнал ее по тем местам, через которые она шла. Сколько раз он мчался по этой тропинке!… Иногда на коне, иногда пешком…

Защемило сердце от тяжких, мучительных воспоминаний. Теперь - никуда от этой тропинки: только по ней и только вперед!… Встать бы, да пойти, да побежать, как прежде… Но даже на колени подняться нельзя, обморок валит на землю и глаза заплывают какой-то пеленой.

…На этой, некогда светлой и счастливой, тропинке тоже встречались убитые пограничники. «Надо обязательно похоронить их. Обязательно! В деревне должны быть люди… Хоть несколько человек… Сказать им, попросить!… Да и сами пойдут, когда узнают…»

…Встретилась свежая насыпь, а на ней березовые колышки, сбитые накрест. Гадать нечего, это фашистская могила. Ишь, ироды, своего так похоронили!… На нашей земле кресты ставят, как на своей!

Черепанов уткнулся головой в насыпь, лег на свежий песок грудью, чтоб немного отдышаться, дать отдых рукам и ногам. Потом решительно поднялся, повалил крест, сбросил его с насыпи. «Колы тут будут стоять, а не кресты!… Осиновые колы!…»

…К сумеркам пожар в деревне потух. Может быть, все сгорело и негде больше огню разгуляться?…

…Сколько же времени провел он на той тропинке, которую раньше пробегал за несколько минут?…

…Чем дальше, тем все тяжелее ползти, сил не прибавляется, а те, что и были, начинают иссякать. Мучит жажда и голод или просто ощущение пустоты во всем теле. Есть ли кто в деревне?… Где теперь Катюша? Осталась ли жива?… Встретит ли как раньше?…

Мелькнула слабая надежда на близкую встречу… Какая ни будет эта встреча, лишь бы только ока была… Лишь бы только найти ту, что все время в мыслях, в сердце, в душе, что ни на минуту не переставала волновать, тревожить даже вот в эти самые трудные часы.

…В деревне уже стемнело, а его и вовсе покинули силы. Доползти бы до школы!… Головокружение становилось угрожающим, опасным. Земля начала вертеться и ворочаться под ним, уже трудно стало собрать силы хоть на самое медленное движение.

…Нашлись, к счастью, добрые люди - тут почти все знали начальника соседней заставы. Они помогли, приютили. Потом сказали, что одна из первых вражеских бомб упала на школу. Бомба была большая… От школы ничего не осталось: все сгорело.

Черепанов знал, что Катюшина комнатка с маленьким коридорчиком была при школе… Может, в эту ночь девушка не ночевала дома?… То была предсвадебная ночь. Может быть, девушка пошла навстречу своему суженому, не дождавшись его весь день, весь вечер?… Какое бы это было счастье!…

Но умалчивали добрые люди о Кате, зная, кем она была для молодого начальника заставы. Только детишки сказали на другой день, когда Черепанов немного пришел в себя, что от учительницы одну ее руку нашли на огороде… А на руке блестящий перстенек…

* * *

Так началась война на одной пограничной заставе. Так кончилось счастье начальника этой заставы. Окрепнув немного, он взял с собою горсть пепла с того места, где когда-то была Катюшина комната и, переодевшись в штатское, отправился в дорогу. Поначалу намеревался добраться до крепости и присоединиться к ее защитникам. Однако ночью, когда вышел из деревни, уже не слышно было грома пушек в той стороне. Это настораживало. Подойдя ближе, узнал от людей, что крепость уже занята врагом.

Повернул на восток, надеясь пробраться через фронт к своим. Не пробрался. Постепенно созревало убеждение, что не только в этом его воинский долг: можно сражаться и во вражеском тылу. В странствиях сблизился с такими же, как сам, окруженцами, друзьями по несчастью, с местными подпольщиками, и остался в партизанах. Провел в тылу врага всю войну, был командиром партизанской бригады, а после освобождения Белоруссии, уже с кадровыми войсками, дошел до Берлина. Потом снова граница, уже не западная, а самая восточная. Потом - еще граница, самая южная. Потом - запас.

И вот полковничья форма висит в шкафу и довольно сильно попахивает нафталином… И мысли - воспоминания о прошлом занимают иной раз большую часть суток. Наконец мысли эти так обострились, что полковник надел свою форму и отправился в длительное путешествие по местам бывшей службы, незабываемых боев. И в первую очередь поехал, конечно, ка западную границу, на бывшую свою заставу.

* * *

… Застава переместилась немного левее прежнего места.

Деревня осталась там же. На том самом месте стояла и школа, только уже не начальная…

Во дворе школы, под тенью густых лип, виднелся скромный мраморный памятник: это могила Катюши: тут похоронена ее рука с заветным перстеньком. Никаких особенных слов не было написано на памятнике - только фамилия и имя, да еще то, что погибла девушка в первый день войны. Но памятник утопал в цветах и венках. Росли тут и живые цветы, за которыми, видно было, хорошо ухаживали: в школе был пионерский отряд, носивший имя учительницы.

Каждый день, сколько довелось пребыть здесь, Черепанов навещал могилу Кати. Стоял подолгу, держа ярко окантованную фуражку в руках. А иной раз сидел, задумчиво понурив голову. Посидеть тут тоже было на чем: школьники сделали скамеечки вокруг памятника.

Когда Владимир Иванович стоял или сидел около памятника, никто не подходил к могиле, чтоб не мешать ему. Даже самые непоседливые и шумливые на перемене ученики (в школе еще шли занятия) вдруг затихали, увидев знакомую фигуру в полковничьей форме. Все уже знали, кем была покойная учительница для этого пожилого военного, все знали, кем был когда-то лейтенант Черепанов и как он боролся против оккупантов в первые часы вражеского нападения. Узнали даже и о том, что человек этот так и остался одиноким с того трагического времени.

Действительно, много пережито им за минувшие годы, военные и послевоенные. Сколько путей, сколько дорог исхожено и переложено, сколько разных людей встречалось ка этих путях-дорогах! Среди этих добрых людей были искренние товарищи, преданные друзья, душевные и сердечные. Были среди них и женщины. Но никто ни разу не занимал в душе и в сердце неизменного места Кати.

…Двигался на запад фронт… Целые дни и ночи без сна и отдыха приходилось идти, ползти, сражаться с оружием в руках. Казалось, что за одну минуту покоя отдал бы жизнь, что еще немного такого накала, такого беспощадного напряжения - и не выдержал бы, свалился и уже больше не встал. А долетит, бывало, откуда-нибудь мелодия любимой солдатской «Катюши» или просто так вспомнится, зазвучит в ушах - и все начинало оживать.

Хотелось надеяться, что девушка жива, ждет, искренне уверена, что дождется светлой встречи и тогда состоится их свадьба, которая так бесчеловечно, так безжалостно была перечеркнута войной…

…На месте бывшей погранзаставы стоял большой белый обелиск. На кем золотыми буквами было написано, что тут похоронены старшина Тимощик и тридцать неизвестных пограничников. Как это неизвестных? От такой надписи даже в глазах потемнело у Черепанова, когда он первый раз подошел к обелиску. Тут ни одного не было неизвестного, тут каждого знали - и по фамилии и в лицо. И не только на самой заставе. Тут не полк стоял, не дивизия, а всего одна застава. Если не сохранились послужные списки, то еще живут в близлежащих деревнях люди, которые знали почти каждого пограничника: это преимущественно женщины, которым посчастливилось уцелеть в войну. Вспоминая свою недоспелую молодость, они вспоминают и пограничников, которые некогда были их избранниками, а многие и нареченными.

Неужели и Новикова нет, и никто про него ничего не знает? А про Храмцова? Или им удалось спастись и навсегда покинуть эти места? Владимир Иванович несколько раз посылал запросы о них во все инстанции. И каждый раз получал уведомления, что эти воины погибли в первые часы войны. Почему же их фамилий нет на обелиске? Неужели и они считаются неизвестными? А люди ведь их знают и никогда не забудут, особенно сержанта Новикова. В людской памяти он живет, как живут и герои соседней крепости.

Нашли же мужественных, непоколебимых защитников этой крепости: и тех, что погибли в тяжелой неравной борьбе, и тех, что невероятным чудом остались в живых.

…Пролетел аист над самым обелиском… Пролетел тихо, без клекота, без свиста крыльев, но Черепанов заметил его. Заметил и ощутил двойную благодарность счастливому случаю: во-первых, за то, что за многие годы впервые увидел аиста, да еще в полете (издавна это считалось хорошей приметой); во-вторых, что, наверно, где-то тут поблизости его гнездо, если он летел так низко и тихо. Может, даже на том самом дубе с большим дуплом?…

Ярко и свежо, будто все это было совсем недавно, вспомнились первые эпизоды войны, даже стрекот пулемета Новикова отчетливо долетел откуда-то; и эхо от него пошло по лесу, как в те незабываемые часы. Владимир Иванович отошел от обелиска, чтобы удобнее было проследить, куда полетел аист, но вскоре высокий сосновый лес закрыл птицу. Кто знает, куда может залететь она? Возможно, и за границу, никакого запрета ей нет.

Разочарование еще не улеглось - рядом послышался клекот: не тревожный, как много лет назад, а спокойно-ласковый, семейный, словно бы интимный. Привычная воинская память сразу засекла место этого приятного для души клекота, и Владимир Иванович быстрым шагом заспешил туда.

Гигантский дуб величаво и властно возвышался над всем здешним лесом, как перед войной. Владимир Иванович еще издали заметил, что приграничный богатырь разросся за минувшие годы, буслянка на нем едва чернела среди густой листвы. Вершина дуба раздалась вширь, поднялась ввысь. А у комля? Тут вряд ли заметишь перемены. Увидеть бы, как заживали на дубе-великане раны, ведь вместе с сержантом Новиковым этот богатырь первым принял на себя вражеские пули и минные осколки.

Подойдя ближе, Черепанов увидел, что рядом с дубом стоит красивый каменный памятник, огороженный ажурной, старательно покрашенной в голубой цвет оградой. «Тут похоронен,- было написано на памятнике,- старший сержант, пограничник Алексей Новиков, который геройски погиб, сдерживая фашистских захватчиков в первый день войны».

«Тут похоронен…» - невольно заметил про себя Черепанов. Значит, нашли, узнали, выяснили все, что надо. Наверно же, и других можно найти. Необходимо найти!

Как же все-таки установили, что тут сражался и погиб именно Алексей Новиков, а не кто-нибудь другой? Это заинтересовало и взволновало Черепанова, и он решил немедленно разузнать обо всем. Пошел снова в деревню, надеясь услышать грустную правду от старожилов. Про подвиг Новикова знали всюду в этих местах. Да не только в этих! О нем говорили, как о живом, бессмертном, будто он все время стоял и теперь стоит со своим ручным пулеметом возле дуба-великана. И дуб этот все зовут дубом-крепостью, а чаще всего - дубом Новикова.

Для Черепанова не было новостью, что сержант Новиков мужественно и самоотверженно охранял границу. Не только минуты, а целые часы прошли тогда. Он слышал стрекот пулемета Новикова. А потом все вдруг перевернулось, заплыло туманом…

А тем временем было вот что. Алексей Новиков, потеряв своего помощника,- он был убит во время первой схватки,- еще долго держал оборону один. Как стало видно, что из-за дуба уже невозможно вести огонь (немцы начали окружать его), он залез с пулеметом в дупло и оттуда давал меткие очереди. Гитлеровцы долго не могли подступиться к этой необычной крепости, и переправа пехоты задерживалась.

Новиков был отличным стрелком и обладал исключительной выдержкой: каждую минуту рискуя жизнью, хорошо зная, что положение его безвыходное, он не только оборонялся, но и вел точный прицельный огонь. Это потом определили люди по количеству убитых фашистов на отмели и возле дуба-великана. Сообщали об этом и сами немцы. На этом участке советской границы они называли две неприступные крепости: соседнюю - известную, и крепость в дупле дуба. И если ту крепость немцы знали и имели ее на своих картах, то дуб-великан значился там только как временный ориентир.

…Захватили Новикова после второго тяжелого ранения, он уже был без сознания. В пулеметных дисках не нашли ни одного патрона. Из немецкого штаба, который размещался в польском монастыре, стоявшем за рекой, поступило распоряжение доставить пленного туда. Доставили, долго допрашивали, но ничего не добились: даже фамилии своей пулеметчик не назвал. Документов тоже никаких не нашли: видимо, Новиков уничтожил их или закопал под дубом. Изможденного, еле живого, немцы бросили советского воина в здание монастыря и закрыли на замок.

Может, на том бы все и кончилось, и не было бы никакой легенды о Новикове. Узнали бы наши люди о подвиге сержанта или не узнали - трудно сказать. Возможно, кто-то посчитал бы его пленным, может, даже трусом. Или зачислили бы в списки пропавших без вести, и тогда на обелиске, что стоит на территории заставы, прибавилась бы еще одна условная единица. Судьба Новикова повернулась иначе. Помог этому довольно необычный в тех условиях, а если смотреть по-человечески, то совсем обыкновенный случай. Что фашисты сделали с Новиковым и куда его дели,- об этом узнал один старый служитель польского монастыря. Подобрав ключи от помещения, где лежал советский воин, старик незаметно спустился туда, чтоб хоть чем-нибудь помочь человеку: подать воды, перевязать раны, подстелить что-либо под изнуренное тело.

Так некоторое время этот старик и спасал советского пограничника: как мог, лечил его, поддерживал студеной водой, приносил кое-что поесть. Но раны у Новикова были тяжелые, к тому же еще и фашистские пытки обессилили человека. Алексей редко когда приходил в сознание, а если приходил, то чувствовал, что этот старый человек честен и вереи ему. Такому человеку можно довериться, можно поручить что-нибудь важное, понадеяться на его помощь. Но что поручишь, если тебя покидают последние силы, если огонь предсмертной горячки заслоняет сознание и уничтожает даже тень какой-либо надежды на спасение?…

И все же Алексей дал последнее поручение незнакомому человеку: он назвал ему свою фамилию и имя, сказал, откуда родом и где живут его родители.

Когда Новиков умер, поляк ночью похоронил его в малоприметном уголке монастырского двора. Похоронил, а сам несколько лет носил в памяти облик этого воина и его имя, и все ждал, искал удобного случая, чтоб передать обо всем кому-нибудь надежному по другую сторону границы.

Годы шли, служитель монастыря вес больше старел, стал недомогать, и неотвязная мысль, что он умрет и не выполнит предсмертной просьбы советского воина, страшно мучила его, не давала покоя.

Так она и жила в нем до того времени, пока не посетили те места первые советские люди. Старый поляк сообщил им все, что знал о Новикове, и показал, где он похоронен.

Так осветилась судьба героя. Его останки были перенесены на нашу территорию и похоронены на том месте, где пограничник проявил безмерную стойкость, героизм, безграничную преданность Родине.

Родители героя не дождались вести о сыне, умерли до того, когда имя Новикова стало легендарным, А братья приезжали во время перезахоронения. И теперь приезжают на заставу каждый год.

Владимир Иванович со слезами на глазах слушал все подробности этой славной, теперь всем тут известной истории. Она мучительно волновала его, но вместе с воспоминаниями о былой совместной службе возникало и чувство гордости за своего друга-сослуживца. И хотя теперь нет сержанта Новикова в живых, но живет он в легендах людских. К дубу-крепости ходят экскурсанты, приезжают зарубежные туристы, как и к соседней цитадели.

Пошел к заветному дубу и Черепанов. Ему захотелось более внимательно осмотреть и сам дуб и все вокруг дуба, чтобы точнее представить, как это все происходило в то, теперь уже далекое, время.

Дуб будто самой природой был создан так, чтобы служить цитаделью. В его дупле можно свободно разместиться человеку. Кроме большего лаза, служившего входом, были еще два дупла, которые вполне могли служить амбразурами. Одна такая амбразура выходила на запад, другая - на юг. В просторном дупле Новиков действительно мог переставлять ручной пулемет из одной щели в другую. Стены дупла - довольно толстые, твердые, пули их не пробивали - хорошо прикрывали бойца от вражеского огня.

Черепанов начал искать следы пробоин, как следы ран на живом теле. Затянулись они, залечились за послевоенные годы, как и все раны на нашей земле. Но некоторые все еще видны, и по ним можно судить, какой тут был огонь врага, как дуб-великан спасал советского пограничника и всеми своими силами, всем телом прикрывал воина, давая ему возможность защищать свою Родину и самого себя. Владимир Иванович внимательно осмотрел дупло и не нашел ни одной отметки, чтоб пули прошли через могучую броню дуба: где дерево было целое, живое, там пули не смогли его пробить. Но Новиков был все же дважды ранен, это, видимо, через давнишние щели.

Могучий гигант-дуб стоит тут столетия. Еще не было, возможно, ни нашей заставы, ни тех деревень и поселков, которые есть теперь, ни леса, ни теперешних полей и лугов вокруг, может, и речка текла тогда иначе, а дуб стоял, рос, набирался сил. Нелегко, видно, было прожить этому дубу столько лет. Немало всяких невзгод и лихолетий пришлось пережить ему. Какая-то злая сила - беспощадная, мерзкая - нанесла ему тяжелую и глубокую рану. Но не поддался смерти красавец-дуб, он одолел ее, залечил свои раны, и хоть остался с дуплом, но не приостановил роста, не ослаб.

Возможно, сотни поколений аистов вывелись на нем. Но в памяти людской останется то гнездо, которое было пронизано вражескими пулями в первый час войны, и тот аист, который своим тревожным клекотанием оповестил о вражеском нашествии на нашу землю.

Наверно немало всяких названий и имен давали люди этому дубу. Но в памяти людской навечно останется имя Алексея Новикова, которым назвали лесного богатыря советские люди. Пройдут многие годы, десятилетия, может, и дуб состарится, упадет, а имя это останется навечно: над ним не властны ни старение, ни тлен. Оно - вечное!

* * *

В соседнем городе, в погранотряде, полковника Черепанова познакомили с молодым, но уже лысоватым лейтенантом, назвав его главным и неутомимым искателем. Что он ищет - не сочли нужным объяснить. Сам же лейтенант воспринял данную ему характеристику довольно холодно и, козырнув полковнику, намеренно подчеркнул, что он - помощник начальника политотдела отряда по комсомольской работе. Фамилию свою назвал невнятно, глухо, будто проглотив ее в большом и неожиданном волнении. Но Черепанов видел, что лейтенант был сдержанно-спокойным и как-то не по годам серьезным, самостоятельным.

«Счастливая черта,- невольно подумал Владимир Иванович, в то же время отгоняя прочь привычку оценивать людей по внешним признакам, по разным, может, даже малохарактерным, проявлениям души.- Если это не наигранно, то для политработника - очень важно: сразу проникаешься доверием к такому человеку, уважением к его словам и делам».

- Простите, товарищ лейтенант,- заговорил полковник, чувствуя неловкость от своего поспешного интереса.- Я не расслышал вашей фамилии, а мне хотелось бы…

- Зовите меня просто - Николай,- почти перебивая Черепанова, сказал лейтенант.- Можно даже - Коля. Вы же видите: я вашим сыном мог бы быть, а то даже и внуком.

- Насчет внука - немного перехватил,- добродушно заметил Владимир Иванович.- А сыном - конечно… Сыном… - Черепанов вдруг остановился, будто обдумывая, говорить о том, что у него на душе, или не говорить.

- Я знаю о вас все,- неожиданно для него заявил лейтенант.- Но говорю об этом вовсе не для того, чтобы напомнить вам о своей фамилии или начинать с этого разговор. Чувствую, что нам будет о чем поговорить, с чего б ни начали.

- От кого вы слышали про меня? - спросил Черепанов и не смог скрыть волнения и любопытства. Даже покраснел.

- От кого? - переспросил лейтенант.- От всех! Теперь уже не могу сказать точно. Я знаю вас с того времени, когда начал что-то понимать, своими глазами смотреть на свет. Я рос тут, воспитывался… Слышал про вас много, а вижу впервые. Пойдемте отсюда, а то телефонные звонки…

Они вышли из штаба. Неподалеку был тенистый городской сквер с естественными, вытоптанными дорожками: тут можно спокойно походить, поговорить - людей в сквере уже не было, горожане разошлись на работу,

- Семья, где я вырос,- лейтенант стал рассказывать дальше,- жива и теперь… Она в той деревне, которую вы хорошо знаете: когда-то там стояла деревянная начальная школа. Но это не родная моя семья… Родной семьи у меня нет, родители мои погибли… - Лейтенант замолчал, внимательно и как-то требовательно посмотрел на Черепанова.- Тут погибли… Отец в первый день воины… Больше того - в первые часы войны… И фамилия моя Храмцов! Дальше, я надеюсь, вам не надо рассказывать?

Черепанов порывисто схватил лейтенанта за руку и в первый момент только пожимал ее, тряс, гладил, а произнести ничего не мог. Лицо его побледнело, широкая и несколько отвислая нижняя губа взволнованно и нервно дрожала, глаза из-под блестящего козырька горели нескрываемым удивлением.

- Ко-оля!…- приглушенным голосом наконец воскликнул он и в ту же минуту подумал, что вряд ли кто другой назовет его вот так просто по имени.- Неужели это ты?… Неужто сын Храмцова?

- Говорят, что так оно и есть,- ответил лейтенант,- а сам я своего отца не помню. Долгое время я считал своими родителями тех добрых людей, которые меня вырастили. Они и теперь считают меня своим сыном: вот если завтра, в выходной, не покажусь дома, то кто-то из них придет навестить.

Они сели на скамейку между двумя кустами желтой, слегка запыленной акации. Акация уже зацветала и пахла хоть и не слишком душисто, но приятно. Николай потрогал соцветья и задумчиво сказал:

- 8автра и будет тот день, когда фашисты напали на нас.

- Да,- тихо подтвердил Владимир Иванович.- Четверть века тому назад. Тебе сколько было? Эх, да что это я… Наверно, и года еще не было… На руках мать несла…

Николай чуть кивнул головой, но ничего не сказал. На его чистом, слегка загорелом лице мелькнуло недовольство: видимо, он не хотел, чтобы разговор сводился только к нему. Заметив, что Черепанов не собирается забрасывать его вопросами, он начал высказывать то, что его особенно интересовало, волновало, а порой и мучило:

- Еще из суворовского училища я хотел поехать к вам… - Голос его слегка прерывался от волнения и тяжести воспоминаний.- Узнал, что вы среди немногих… очень немногих пограничников той заставы остались в живых, что служите на восточной границе… И тянуло меня повидаться с вами… Вы служили вместе с моим отцом… В те тяжелые часы тоже были вместе… Может быть, вы что новое и важное знаете про него? То, про что никто не знает, и чего я не знаю… Особенно о его гибели… Он погиб в том самом бою, в каком были и вы. Как он погиб?… При каких обстоятельствах? Как это случилось?…

Говорил Николай так, будто допрашивал, будто сообщал, и останавливался чуть ли не на каждом слове, наверно, надеясь, что Черепанов не дождется конца этого монолога и сам вступит в разговор, скажет что-то значительное, крайне необходимое. Но полковник задумчиво и понуро молчал. Он, видимо, старался вспомнить что-нибудь нужное и утешительное для этого растревоженного мучительной неопределенностью парня, и ничего не приходило на память, кроме тревожного и отчаянного женского крика, который вдруг возник тогда на левом фланге и разнесся по всей округе, даже заглушая стрельбу.

Это, наверно, кричала его мать.

Вспомнился также резкий и пронзительный плач ребенка… С этим плачем в ушах он, Черепанов, упал в тяжелое беспамятство от контузии. Этот крик и плач долго слышались в ушах и потом, когда начало возвращаться сознание.

- Мне, в то время подростку,- продолжал говорить лейтенант,- могли и не сказать всей правды. Возможно, она была горькой, эта правда, суровая и беспощадная для детского сердца. Теперь вы можете сказать мне все, что знаете… Даже то, в чем сомневаетесь, но допускаете, что так могло быть.

- Я ничего не могу сказать!…- вдруг проговорил Черепанов и дружелюбно повернулся к лейтенанту.- Кроме того, что младший лейтенант Храмцов погиб в бою, как погибли тогда, к сожалению, очень многие из наших. Он с группой пограничников был тогда на левом фланге… Мать тоже твоя была с ним… С тобою вместе… Потом меня тяжело контузило… Как я теперь предполагаю, очень близко разорвалась мина, а может и снаряд: против нас немцы повернули танки. Одного не могу простить себе, как теперь оцениваю: надо было поискать Храмцова среди убитых или раненых. Но обстоятельства были такие… Да и сам будто с того света вернулся… И раньше и теперь, как ни стараюсь точно представить, что было вокруг после того, как вернулось ко мне сознание, многого не могу вспомнить: провалы в памяти, туман застилает события. Только одно всегда в голове: погибла почти вся застава! Погибла в таком тяжелом бою, что даже теперь ужас берет, когда начинаешь вспоминать. И ни один пограничник не побоялся смотреть смерти в глаза: шел на танки, на минометы. Помнятся мне, представляются эти люди все время. Жить спокойно не могу, совесть мучает, что до сих пор почти ничего не знаю о них. В том числе и о твоем отце.

- Так, так…- как-то неопределенно отозвался лейтенант.

- Я приехал сюда,- продолжал полковник, все больше волнуясь,- чтобы помочь вам чем можно… И Храмцова и других своих сослуживцев я найду!… Тут еще должны жить люди, которые их знали. Да и твоя мать… Ее тоже тут почти каждый знал.

- Это правда,- подтвердил Николай и понуро задумался.- То, что люди знают, и нам известно…

- Так в чем же дело?…- Владимир Иванович не смог сдержать возмущения.- Почему до этого времени нигде ничего, ну - хотя бы о Храмцове? Что, и он, как некоторые, пропал без вести? Так я его сам тут видел, на поле боя!

- Вести есть,- грустно вздохнув, промолвил лейтенант.- Но очень невеселые. Весть есть о том, что мой отец не выдержал, не выстоял перед суровой опасностью… Мой отец решился на самоубийство. Не последним патроном, не последней гранатой… Трудно представить, как это случилось, при каких обстоятельствах, в каком психическом состоянии. Но это было. Есть люди, которые это видели. Есть люди, которые это слышали…

- От кого?

- От моей матери.

Черепанов смотрел на Николая с таким удивлением и даже испугом, будто не верил не только своим ушам, но и глазам: нет, это не сын Храмцова, это не Николай, не тот самый Коля, которого Черепанов видел еще совсем маленьким. Это не он дает такие сведения, это чужой и злой человек!… И говорит он от злости, совершенно неоправданно, безответственно…

…Вдруг в ушах снова тот ужасный крик женщины… Со всей своей безграничной тревогой, со всеми нотками отчаяния,… Сказать об этом Николаю или не сказать?… Возможно, что это еще одно какое-то доказательство? Нужно это сыну или не нужно? Может быть, у него уже много доказательств, а может и ни одного точного… Тогда пускай не знает и о том неожиданном, непонятном крике и плаче матери. Пускай лучше сомневается, если не может твердо верить в то, во что всей душой хотел бы верить. Кто знает, от какой пули погиб человек: наверное же от вражьей. Кто мог заметить в таком тяжелом бою, от чего упал воин, кто мог подумать, что не от врага?

Владимир Иванович хотел помочь Николаю развеять тяжелую подозрительность, которая, очевидно, уже давно мучит парня, и чем дальше, то все больше бередит душевную травму. Но хватит ли для этого убедительных доказательств, нужных слов? Сам же Черепанов не был в то время возле Храмцова живого. Позже не смог найти его среди мертвых!…

Но и противоположные суждения, наверно, не имеют веских оснований.

- Ты не должен так думать! - сказал Черепанов твердо и внушительно.

Николай сразу же задал встречный вопрос:

- А вы можете думать иначе? Вы же его знали, вы были вместе.

Черепанов на момент замялся, мелькнули в памяти рыжеватый ежик, растерянные, пустые глаза… В то же время припомнилось и то, что Храмцов с первой минуты опасности был на боевом посту, что его положение, как семейного человека, было самое сложное на всей заставе, но он не вымогал поблажек, ни на одну минуту не покидал боевых позиций.

- Да, я думаю иначе! - ответил полковник.- И хочу, чтоб ты согласился со мною. Храмцов не мог пойти на это хотя бы потому, что рядом были жена и сын. Представь себе - разве это возможно?

- Представить, действительно, не могу,- согласился Николай.- Из-за этого немало страдаю. А людям верю. Никуда не денешься от правды, хоть она и очень мучительная. Отец мой растерялся в тяжелую, сложную минуту, утратил веру во все, в том числе и в жизнь. По его требованию мать должна была сделать то же самое… С собой и со мной… Трудно об этом говорить, думать… Она не сделала этого, но и ему помешать не смогла, не успела, потому терзала свою душу все время, пока была жива. Люди тут помнят это; немного, как сквозь сон, помню свою маму и я.

- Про мать я пока что ничего не знаю,- упавшим голосом сказал Черепанов.- Расскажи хоть немного, если можешь.

- Мать я тоже виню,- почему-то вместо рассказа неожиданно заявил Николай.- Тем более, что, как потом показала жизнь, моя мать была довольно смелая и отважная женщина. Почти с первых дней войны она дошла в партизаны… Со мной вместе, так что и меня считайте партизаном. Ходила на задания даже сюда, в город. Нарвавшись один раз на засаду, отбивалась до последнего патрона, до последней гранаты… Сама была ранена, но все же спаслась, доползла до своих. Лечилась потом в лесном госпитале вместе с тифозными. Во время блокады немцы подожгли госпиталь, так как побоялись туда подходить. Мать обгорела, но снова спаслась в болотном колодце. Жила потом без волос, с ожогами на руках и ногах, но снова ходила на задания. Она знала почти все подполье города, а когда случилось так, что ее все же схватили гестаповцы, не выдала никого. Никакая сила не сломила ее, даже страх смерти. Ее расстреливали два раза: один раз условно. Второй раз… А могла бы жить: назвала бы хоть одного подпольщика и, возможно, осталась бы жива. Для этого требовалось только одно - утратить веру в себя, в жизнь!…

- В чем же ты ее винишь? - несмело спросил Владимир Иванович. Спросил, а сам уже довольно уверенно почувствовал, что Николай приведет такие аргументы, какие не оспоришь, что с ним вообще очень трудно спорить.

- В том, что не помешала отцу пойти на такой поступок, не переубедила его. И еще - что раньше не заметила в его характере таких слабинок.

- Ну, этого нельзя знать! - решительно запротестовал Владимир Иванович.

- Я и вас в этом виню! - настойчиво поглядев Черепанову в глаза, заявил Николай.- Раньше даже обижался на вас, сердился - скажу прямо. Теперь смотрю немного иначе, так как уже знаю, что вас не было рядом с Храмцовым в те трудные минуты, что вас сразу контузило. Но и вы, наверно, не очень интересовались душою своего соратника. Простите за прямоту!

- Предполагать, предчувствовать можно по-всякому,- сдержанно начал Владимир Иванович.- А сама жизнь намного сложнее. Может, человек попал в такие обстоятельства, что не мог поступить иначе… Может быть, это был такой момент, что никто не смог бы ничего переиначить, помочь, помешать. Уже хотя бы потому, что никто совсем не мог предвидеть или ожидать этого.

Николай согласно кивнул головой, видимо, некоторые слова пожилого человека пришлись ему по душе, но тут же высказал и свои взгляды на это:

- Бывает, что человек теряет веру от духовного одиночества. Подать бы ему руку в критический момент, и вся растерянность могла бы пропасть или хотя бы уменьшиться. Порой крайняя утрата веры сохраняет жизнь. Но она никому не нужна.

- Может, и не было растерянности,- высказал предположение Черепанов.- Возможно, возникла неизбежная угроза плена. Тогда соображай сам…

- А для матери?… Для меня, малыша?

- И для вас обоих.

- Так этого ж не было, мать в плен не попала. И вот вы - тоже,

- Меня могли посчитать за мертвого.

- Одним словом…- Николай повысил голос и взмахнул обеими руками: - Я пока что не могу оправдать поступок моего отца.

Он встал со скамейки, и вид у него был такой, что дальше вести с ним разговор не было смысла. Черепанов понял это и спросил только о могилах родителей. Известны ли они, есть ли там памятник?

- Мать нашли,- спокойно, как бы нехотя ответил Николай.- Она похоронена на кладбище славы, и памятник ей есть. Отцу памятника пока что нет.

Он примолк на минуту и, уже идя напрямик к штабу, добавил:

- Наверно не будет моему отцу памятника, хоть он и первый солдат, который встретил врага, хоть, возможно, и проявил какую-то отвагу. Я так думаю: если кто - настоящий человек, то он будет жить даже и после смерти. Если же это человечек, то и при жизни он только существует, хоть и что-то делает, что-то творит, чем-нибудь или кем-то руководит… Зайдемте в штаб, покажу вам фамилии тех героев-пограничников, каких удалось найти в последнее время. В том числе и по вашей заставе. Может, некоторые из них знакомы вам?

- Я многих могу назвать по памяти,- ответил Черепанов.

- Потом мы с вами поедем на вашу заставу, если вы не очень ограничены временем.

- Я могу пробыть тут, сколько понадобится.

- Вот это хорошо!

Николай постепенно начинал оживляться, глаза повеселели, с лица исчезла мрачность. Видимо, новая мысль, новое намерение захватили его. Дотронувшись до рукава старательно отглаженной полковничьей формы, он примирительно заговорил:

- Вы не помогли мне хоть немного приподнять, оправдать моего отца. Не смогли помочь, это не ваша вина. Но я чувствую, что вы поможете нам разыскать тех героев-пограничников, которые до этого времени остаются неизвестными. Не должно быть таких неизвестных! Это первые воины, которые грудью своей заслонили от врага родную землю. Я за то, чтобы у нас вообще не было неизвестных людей: ни среди живых, ни среди мертвых.

- Буду помогать, чем смогу! - заверил Черепанов.- Я давно мечтаю об этом, и мысли о соратниках и ровесниках моих все последние годы не давали мне покоя, Я рад, что нашел тебя, встретился с тобой, хотя и случайно.

- Если говорить честно, то я - тоже,- вполголоса ответил Николай.- Розысками героев первых боев мы занимаемся тут все: не только наши военные, комсомольцы, но и весь районный, областной комсомол, пионеры, школьники. Вы будете большой подмогой для нас. На соседних заставах вы тоже ведь знали некоторых?

- Многих знал,- уточнил Владимир Иванович,- и теперь помню.

- Поедем и на те заставы. Потом я вам покажу еще одно место неподалеку от вашей заставы. Нам одна старушка подсказала. По всем признакам можно думать, что там похоронены те три безымянных богатыря-пограничника, про которых давно ходит слава в народе, но до этого времени неизвестно, кто они, откуда, и где похоронены. Это пулеметчики. Они втроем несколько часов сдерживали целое подразделение оккупантов. Втроем! И почти на открытом месте. Представляете себе! Новиковы, да еще может и больше! Вы знали Алексея Новикова?

- Еще бы! - подтвердил Владимир Иванович.- Он был моим хорошим приятелем, даже другом.

- Были возле дуба-крепости?

- Был. Все тропки теперь ведут туда, как и к здешней цитадели.

- А у этих парней не было ни дуба и никаких других укрытий, кроме временных окопчиков. Они перекрыли оккупантам основную дорогу и, пока были боеприпасы, держали вражеское подразделение на плотине между болотами. Потом подпустили гитлеровцев совсем близко - те посчитали их уже мертвыми - и кинулись на врагов с оголенными шашками, врукопашную…

- Слышал я про этих бойцов,- заметил полковник.- Возможно, они и действительно с нашей заставы, из группы Храмцова, которая была тогда на левом фланге.

- Это надо знать точно! - С настойчивостью говорил далее Николай.- Не только нам! Ходит и такая погудка, правда, не остались в живых люди, которые могли бы ее подтвердить, что фашистский командир, который вел наступление, приказал потом выстроить остатки своего подразделения и подвести к трупам этих трех пограничников. Не из почета, конечно, не из уважения, а чтоб показать своим, как умеют сражаться, стоять до последнего и отдавать свою жизнь за Родину советские воины.

* * *

Полковник Черепанов пробыл на своей заставе еще несколько дней. И когда шел на станцию, ему очень ярко представлялся величественный обелиск на территории заставы и на нем золотом выписанные фамилии всех героев-пограничников. Только Храмцова там пока что не было.

Представлялся также вечный памятник трем богатырям. Это были его пограничники: действительно с левого фланга, действительно из группы Храмцова. К этому памятнику вели тропки: с юга, с севера, с востока, с запада, из ближайших деревень, ото всех больших дорог…

… Уезжал Владимир Иванович не домой. На его большом маршруте лежали те памятные фронтовые места, где погибли его боевые соратники, друзья; те деревни, поселки и города, где еще живет кое-кто из бывших фронтовиков, соратников и побратимов…

В его полевой сумке скромная фотография того памятника, что стоял в углу двора сельской школы. Это - единственная живая память о его давнем счастье, о его любви…

ЭДМУНД НИЗЮРСКИЙ

ФИНАЛ ОПЕРАЦИИ «НЕПТУН»

Рассказ

Уже трое суток в батальоне, несущем караульную службу в порту, было введено негласное усиление нарядов: из штаба сообщили, что имеется шпионский канал, по которому ведется переброска агентурных материалов. Предполагали, что именно здесь наступит развязка дела «Нептун». Так назвали операцию по разоблачению агентов иностранной разведки, занимающихся добычей и передачей фотопленок и данных о новой военной технике.

Все говорило об исключительном коварстве противника. Его нельзя преждевременно вспугнуть. Задание было чрезвычайно сложным. Не нарушая нормальной работы порта и не возбуждая чьих-либо подозрений, следовало глядеть во все глаза. Все зависело от наблюдательности пограничников.

Капитан Тужица выбился из сил, истрепал все нервы. Уже трое суток он отдыхал не более трех-четырех часов и, вдобавок, подцепил грипп. Не мог, как раньше, мотаться по порту, забился, точно медведь в берлогу, в свой кабинет, и оттуда руководил операцией. А когда у него темнело б глазах, тащился к умывальнику и подставлял горячий лоб под кран.

Свою болезнь он скрывал.

Капитана называли «клубком амбиции». Не без оснований. Но сегодня его самолюбие было задето особенно. Действующий на подведомственной ему территории шпионский канал подрывал авторитет образцового командира. Поэтому он хотел лично, не препоручая кому-либо другому, довести это дело до конца.

Понятно, что болезненный вид и изменение стиля работы привлекали внимание подчиненных и вызывали всякие кривотолки. Тужица несколько раз ловил на лицах товарищей «понимающие» улыбки. Да… он хорошо понимал: пошатывается, красные мутные глаза… Но подозрения не принимал к сердцу: пусть себе думают, что хотят. Это даже лучше, чем обнаружили бы грипп. Капитан был странным человеком. Болеть в такой сложной обстановке?… Нет, это было бы смешно!

Тужица не поддавался гриппу и вел напряженную борьбу на двух фронтах.

Этот офицер хорошо помнил наставление своего учителя, майора Самбора Сулибора: «Обращать пристальное внимание на мельчайшие детали. Мгновенно улавливать явления, характерные, странные и новые, даже на первый взгляд незначительные и отвлеченные, сопоставлять их, находить взаимосвязь».

В таком духе капитан велел инструктировать всех людей портовой службы и требовал от пограничников отчетов после возвращения из нарядов.

К сожалению этот метод пока не принес ожидаемых результатов.

И на этот раз Тужице не удалось вытянуть что-либо из растерявшегося пограничника. Растерянный парень стоял перед его столом с несчастным выражением на лице, стыдясь своей ненаблюдательности, без конца повторял:

- Ничего такого я, товарищ капитан, не заметил…

Тужица провел ладонью по лбу, будто желая снять усталость, и махнул рукой:

- Можете идти.

Следующим докладывал толстый пограничник по фамилии Ксюта.

Толстяк громко стукнул каблуками и оглушительно заорал:

- Капрал Ксюта прибыл по вашему указанию!

У капитана затрещало в черепе.

- Чего вы орете?

- Это, товарищ капитан, привычка. В нашей парикмахерской «Симона» был глуховатый шеф…- Увидев, что капитан свел брови, поспешно добавил:- Есть привычки и похуже… Был у нас на Покоше некий Фелюсь Клюх, что привык заглядывать ближним в карман…

Тужица взглянул строго, не шутит ли над ним случайно капрал, но лицо толстяка было по-детски серьезно и безобидно.

- Ваши высказывания, Ксюта, не блещут умом,- заметил офицер.

- Об этом мне уже говорил поручник Ситко.

- Хорошо, а сейчас прекратите!

- Слушаюсь! - загремел пограничник и выстрелил каблуками.

- Тише!

- Слушаюсь! - пропищал Ксюта каким-то ненатуральным голосом.

Это уже походило на издевательство. Тужица поднялся со стула:

- Почему вы пищите?

Толстяк глядел на него удивленными и испуганными глазами, явно не понимая, чего от него котят. Капитан вздохнул и с горечью подумал, что не так уж и много у него в батальоне интеллигентных ребят. Он даже подумал, стоит ли о чем-либо спрашивать у такого остолопа, однако решил не отступать от принятых правил.