Всего несколько дней

28

«Да, буду рисовать, и как можно больше, — думал Антон, вернувшись домой. — Папа все же не говорил, что я совсем без способностей. Но я буду рисовать и конструировать костюмы не для фей и принцев, каких нам сегодня показывали, уж очень они нарядны, эффектны, нет, я буду изобретать одежды не для приемов и показов, а для обыкновенных людей, чтобы на улицах и на работе, в городе, деревне всегда, каждый день было красиво и ярко. Позвоню Якову Ефимовичу посоветоваться насчет рисования».

— Яков Ефимович не вернулся из командировки, — ответили в телефонную трубку.

…Неуютно, неопрятно дома. Антон не заметил, как за несколько дней дом превратился в захламленную берлогу.

Как всегда, ему хотелось есть, и он принялся чистить картофелины, чтобы поджарить на подсолнечном масле, но голова его была занята не запущенностью дома, не предстоящим обедом, как ни подводило от голода живот, а тем, что сегодня, может быть, выпишут маму и наконец он откроет ей свои перемены. В том, что он сегодня услышал и увидел, что-то его зацепило. Жизнь должна быть красивой, не для избранных, а для всех, и какие-то неясные мысли о простоте, изяществе простоты и в то же время яркости обычных одежд обычных людей бродили в его голове. И что-то хотелось ему искать, находить, а кроме того, ведь история костюма — наука не очень изученная и близко связана с искусством художника. Что сказал бы папа? Неужели согласился бы с насмешливыми рассуждениями лондонской Асиной мамы? Как жаль, Ася, что мы с тобой расстались навсегда!

И именно в эту секунду в прихожей раздался звонок, и она пришла. Было дождливо, скверно на улице, моросил мелкий дождь, вперемежку со снегом, золотая береза отряхнула все до последнего листа, на бульварах голо, уныло.

Ася сбросила с головы капюшон, скинула пальто.

— Обед маме, — сказала она, ставя на стол судки, — суп, второе, третье. Ты понравился тете Капе и бабушке, поэтому тут двойная порция. Кормись, голодный волк.

— Вот уж не думал, что придешь, — смущенно бормотнул он.

— Боюсь, ты не совсем положительный тип, — ответила она. — Если б был вполне положительным типом, знал бы, что приду. Нельзя же оставлять твою маму без усиленного диетического питания.

Зазвонил телефон.

«Наверное, мама»! — кинулся Антон к телефону.

— Аркадий Михайлович!

Звонил доктор, тот веснушчатый, приветливый доктор, который считал важнейшим лекарством внушать пациентам оптимизм.

— Антон, не тревожься. Не паникуй. Да, собирались выписывать. Но… ничего не случилось, но выписывать маму из-под врачебного наблюдения пока рано. Надо понаблюдать. Чудак, говорят тебе, не паникуй. Скажу маме, что ты отнесся спокойно. Передача? Принеси, разрешаю. Но будь мужчиной и взрослым, Антон. Терпение и выдержка, понял?

— Что? — спросила Ася.

— Маму обещали выписать и не выписывают. Не плохое ли что?

— Если бы плохое, тебя сразу бы вызвали, — возразила Ася. — Обедай.

Он без аппетита стал есть. Она, искоса бросая на него молчаливые взгляды, прибирала комнату, стирала с полок пыль, вешала в шкаф брошенные мамины платья и халат.

Снова раздался звонок в прихожей.

— Тебя не назовешь одиноким. Покоя нет от друзей, — сказала Ася.

Колька Шибанов завопил с порога:

— Слу-у-шайте! Эко-о-логия в наше время ге-е-неральная задача. На-а-до спа-а-сать Зе-емлю, и я опре-е-делил себя о-о-кончательно.

— Как ты себя определил, поговорим после, — строго заметила Ася, — сейчас складываем капиталы. У меня рубль. У тебя хоть полрублишка найдется?

У Кольки полрублишка нашлось.

— Антон, ты освобожден от налога, — командовала Ася. — Колька, катись на рынок, торгуйся зверски и выторгуй самый прекрасный, какой только можно, букет. Отнесем в больницу.

— У-ура! Смываюсь на рынок. — Он исчез.

— Хороший человек, — такими словами проводил Кольку Антон.

— Не на все сто, — возразила Ася, — ворвался — и ни о маме твоей не спросил, ни о тебе. Всё океаны да экология в голове.

— Ты придира, Ася.

— Когда как. Хватит философствовать. Скорее кончай обедать и понесем передачу в больницу.

Антон поел что-то вкусное, что редко приходилось ему в последнее время едать.

— Спасибо тете Капе. Без женщины жизнь невозможна.

— Что верно, то верно, — согласилась Ася. — Однако не одними котлетами жив человек. Ты заинтриговал меня сказками братьев Гримм. Дай взглянуть.

Она взяла книжку и довольно долго читала «Храброго портняжку».

Антон вымыл после обеда посуду, а она все читала, и он думал, вычитает ли она в сказке себе приговор и что из этого получится дальше.

— Скверно! — оставляя книжку, сказала она. — Противный портняжка, не уважаю.

— За что? — не понял он.

— Если ты не понял, значит, совсем не такой чуткий ты человек, не такой тонкий и душевный, как мне вообразилось. Неужели ты другой? — допрашивала Ася, глядя на него не мигая, уронив между колен руки, хмуря брови. — Неужели надо объяснять? Храбрый портняжка, отважный, самостоятельный, всевозможными хитростями добивается полкоролевства и королевны. Она, узнав, что он не знатного рода, а бывший портняжка, гонит его, а он опять же хитростью и ловкостью добивается остаться при ней. Не из любви, а из-за королевства. Неужели не стыдно? А? Не стыдно? Ты не понял, что стыдно?

Он молчал, пораженный. Он не так прочел сказку. Они совсем по-разному ее прочитали. Он осуждал королевну за ее королевское чванство. Но на то она и королевна!

— Конечно, она не полюбила его, — продолжала Ася. — А он? Потерял достоинство, стыд, честь, лгал, унижался. Зачем? Чтобы владеть королевством. Я выгнала бы его не за то, что он портняжка. Выгнала бы за бессовестность. Разочаровалась в сказках братьев Гримм, — заключила она.

Антон понуро стоял посреди комнаты с веником в руке, собираясь хоть немного подмести пол. Стыдно ему: не понял того, что так ясно увидела она.

— Я тебя уважаю за то, что тогда от нас ушел, — сказала Ася. — Если бы тогда не ушел и начал вилять перед мамой, я не стала бы с тобой дружить и… любить.

— Лю-бить? — повторил он, заикаясь, как Колька.

— Испугался? — засмеялась она. — Ах, сколько в тебе недостатков, Антон!

— А свою маму ты любишь? — спросил Антон по привычке прятаться от трудных ситуаций.

— Конечно! Но не так, как ты свою. Мы разные люди. Вот, например, я думала, думала и надумала: не хочу быть гидом-переводчицей. Скучно что-то.

— Кем же ты будешь?

— То-то и беда, что не знаю. Просто не знаю, — разводя руками, призналась она.

— Может быть, найдешь, в конце концов, какое-нибудь призвание?

— Не знаю. Мама расстроена, а дед верит, что-то подвернется. Дед — оптимист.

— Замечательный твой дед! — вырвалось у Антона.

— Бабушка еще лучше. Он командовал ротой, бабушка вынесла его с поля боя, почти убитого, волокла на шинели. Бомбы рвутся, со всех сторон артиллерийский огонь, гибель, а она все тянет и тянет шинель, а он без памяти на шинели, почти не живой. Антон, я не терплю ребят, у которых на уме только гитары, да джинсы, да жвачки резиновые… Я не современная, экспонат прошлого века.

Антон кинул веник и в порыве, почти в экстазе, снял со стены папину самую дорогую картину, где над цветущим лугом летит похожее на птицу белое облако, протянул Асе.

— На. Это последнее папино. Наверное, он мне ее завещал. Наверное, завещал. Дарю тебе.

Она подержала картину, грустно вгляделась и вернула.

— Нельзя дарить папину память.

Антон постоял в растерянности и повесил картину на прежнее место.

— Ты права. Я учусь рисовать. Первую лучшую картину подарю тебе.

— Нет. Первую маме.

— И тут ты права. Какой же я идиот! Видно, я плохой человек, а ты…

— Ладно, там разберемся, — улыбнулась она. — Бери судки, выйдем Кольке навстречу, понесем передачу в больницу.