Всемирный следопыт, 1925 № 07

ХIII. Невинно-осужденные

Среда ссыльных в Гвиане насчитывается не меньше пятнадцати (процентов ни в чем неповинных людей. Этот опросный процент обгоняется несовершенством французской судебной системы, считающей человека, обвиняемого в каком-либо преступлении, виновным в его совершении до тех пор, пока он не докажет противного. К сожалению, я должен сказать, что жизнь этих несчастных людей в ссылке очень печальна. Их посылают на работы в места с нездоровыми климатическими условиями, где они погибают от болотной лихорадки или от дизентерии. Среди этих невинных ссыльных, сосланных лишь по одному подозрению, ярко вырисовывается у меня в памяти фигура Менъе-Режи, бывшего монаха Ордена Траппистов; он вышел из своего ордена разуверившись в его учении, и стал свободным проповедником. Он стал произносить речи, не более свободомыслящие, чем те, которые каждое воскресенье раздаются в Лондоне, в Гайд-Парке, но тем не менее его арестовали, посадили в тюрьму и, в конце концов, притворили к восьми годам каторжных работ.

Второй такой же несчастный был Менъе Тюодаль. Он был вытребован из Англии французским правительством; его обвинили в анархистском выступлении в ресторане Верн в отместку за анархиста Раеашоля. Против него были только подозрение и показание одного полицейского осведомителя, но его приговорили к пожизненным каторжным работам

Поселения ссыльных во Французской Гвиане делятся на семь районов: Кайенна, Острова Спасения, Серебряная Гора, Руру (точнее Скалы Наказанья), С.-Лоран, С.-Лан и С.-Луи на реке Марони. Заведывает каждым из этих исправительных районов главный надзиратель, именуемый главным комендантом. Все они подчиняются директору тюремно-исправительной администрации. Этот человек обладает большею властью, чем сам губернатор Французской Гвианы.

XIV. Категория «А»

Когда я прибыл на Острова Спасения, меня причислили к небольшой партии рабочих-минеров, занятых выравниванием верхней части острова Св. Иосифа: на этой площадке должны были быть построены в будущем помещения для ссыльных. За работу я в виде премии получал полпинты вина и около одной унции табака в неделю. Но вскоре я лишился этого добавочного пайка по чьему-то доносу о том, что я принадлежу к числу «опасных» из категории «А». В этой категории нас было семьдесят пять человек, но очень незначительный процент среди нас были политические; большинство было вроде Гитара, браконьера из Арденских лесов, стрелявшего в лесника, или Гугона, который, будучи солдатом в Африке, пригрозил побить своего унтер-офицера.

На Островах Спасения установился обычай, по которому ссыльные, работающие на открытом воздухе, в случае налетевшего дождя или непогоды, ищут прикрытия под деревьями и где попало. Однажды, когда мы, «опасные» из категории «А», перекатывали глыбы скал, внезапно разразился сильный ливень, заставивший нас броситься одних к кокосовым пальмам, других под нависшие выступы скал. Только наш надзиратель Деканти, корсиканец родом, мог противостоять ливню благодаря большому зонтику, который он носил с собой. Он его открыл и сейчас же стал требовать, чтобы мы продолжали прерванную работу. Никто не двинулся с места. Тогда, грозно сдвинув брови, надзиратель со своим требованием обратился непосредственно к политическому Маршанду. Маршанд, обнаженный до пояса, сейчас же вышел из-под защиты скалы и под проливным дождем решительно направился прямо на корсиканца. По его походке, по страшному выражению его лица, мы сейчас же поняли, что будет неприятность.

— Ах, ты, подлый корсиканец, — закричал он, — ты хочешь, чтобы мы работали во всякую непогоду. Ну, что же, вот я. Но сначала я тебе скажу несколько словечек, скажу, что я о тебе думаю, выродок проклятого племени. Все вы, корсиканцы, на один лад: нет той грязной работы, от которой бы вы отказались. Поэтому-то, товарищи, — через плечо крикнул он нам, — поэтому-то все тюремные надзиратели — корсиканцы!

При этих словах Деканти, побледнев от ярости, вытащил свой тяжелый револьвер и поднес его к груди Маршанда.

Ни один мускул не дрогнул, ни один волос не шелохнулся у Маршанда; он не спускал глаз с лица надзирателя, приковал его взглядом и с едкой иронией продолжал кричать ему:

— Ну, что же, что же ты не стреляешь, трус. Неужели ты думаешь, что я побоюсь пули. Да ведь я ничего лучше не желаю, как освободиться от этой собачьей жизни. Скорее же, трус… Ax, как ты дрожишь от страха. Я знаю, что ты никогда не осмелишься нажать курок; вместо этого ты, конечно, напишешь на меня рапорт, но не забудь упомянуть все, что я говорил тебе сейчас!

Взбешенный Деканти спрятал револьвер, дал сильный свисток, сзывая к себе на помощь остальных надзирателей. С револьверами в руках, сомкнувшись тесным кольцом вокруг Маршанда, они отвели его в тюрьму, где на него надели кандалы. На следующий день его отправили к главному коменданту; его обвинили в «нанесении словесного оскорбления должностному лицу» и приговорили к ста восьмидесяти дням одиночного заключения.

Благодаря выносливости духа и тела, Маршанд перенес благополучно шесть месяцев одиночного заключения без особенно заметного ущерба для здоровья. Я видел, как его в день выхода из тюрьмы отправляли с маленькой партией: других ссыльных на Нарвикский ручей, в районе реки Марони. Туда, в глубь девственных лесов, отправляют наиболее буйных ссыльных. Там приходится им работать в самых ужасающих климатических условиях, гнуть спину и часто даже погибать под ударами палок, щедро раздаваемыми надзирателями при малейшем поводе. Я не встречал физически более крепкого человека, чем Маршанд. Он перенес и это испытание, и за примерное поведение получил благоприятный отзыв. Благодаря этому, он получил разрешение покинуть этот ад. Его привезли обратно в исправительное поселение С.-Лоран, отсюда, на следующий же день, его отправили с партией ссыльных на только что начавшиеся новые работы. Но едва его успели отправить к месту нового назначения, как власти спохватились, что сделали ошибку: ни в каком: случае нельзя было посылать «неисправимого» Маршанда туда, откуда он мог бежать. Сейчас же телефонировали на место новых работ, но было уже поздно: Маршанд успел бежать. Он понял, что ему вряд ли предоставится второй такой удобный случай. И, воспользовавшись минутным невниманием надзирателей, он: и два товарища скрылись в зарослях кустарника. Сейчас же вслед за беглецами погналась толпа негров в надежде заслужить двадцать пять франков за поимку беглецов. Маршанд и его спутники очень разумно поступили: они вернулись обратно по своему пути, дошли до той деревни, из которой все негры ушли на охоту за ними, нашли их пустые хижины, взяли всю провизию, какую нашли, ружья и аммуницию. Хорошо вооруженные и имея с собой большой запас пищи, они без всяких опасений могли продолжать свой путь по девственным лесам. Ни единой живой души не встретили они в течение первых трех дней, а на четвертый они добрались до селения индейцев на Верхней Марони. Индейцы обошлись с ними очень дружески. Отсюда они добрались до Датской Гвианы, затем попали в Британскую Гвиану и, наконец, достигли Венецуэльской Республики, где они могли считать себя свободными. Я впоследствии узнал, что Маршанд вернулся во Францию.

Самая лучшая по климатическим условиям часть Французской Гвианы, безусловно, Острова Спасения. Здесь нет болот, а следовательно и москитов — разносителей болотной лихорадки; ветер, постоянно проносящийся над островами, очищает воздух. Но, с другой стороны, благодаря недостаточности питания, здесь сильно развита цынга, а в воде находили не раз брюшно-тифозные бактерии. А самое худшее это то, что нет никакой надежды сбежать с этих скалистых островов. Сильные волны очень затрудняют причаливание и отчаливание; к тому же, благодаря обычаю выбрасывать тела умерших каторжан прямо в море, у берегов островов вечно плавает огромное количество акул. Акулы — добровольные и очень бдительные помощники надзирателей. Их польза в этом смысле так очевидна, что признается даже тюремными властями, поэтому акулам всячески покровительствуют. Но, несмотря на бдительность сторожей на суше и стаи их голодных морских союзников, побеги все же изредка совершаются и здесь. Об одном из таких побегов я и расскажу сейчас.

XV. Страшные часовые

По одну сторону пролива — рай, по другую — ад. А между раем и адом… Но об этом после.

Терри Креджин прикурнул на песке у края воды, куда течением пригнало пучки бурых морских водорослей. Одна его рука теребила нижнюю губу, оттягивая ее вниз от стиснутых зубов, другая непрерывно зарывалась в усеянный ракушками песок. Его глаза, темные и измученные, смотрели, не отрываясь, в сторону материка…

Барт Паско, сидя прямо, мешковатый и грузный, большей частью только наблюдал за лицом Терри. Собственное его лицо, одутловатое и с неопределенными чертами, выражало очень мало; многие думали, вследствие этого, что ему и вообще нечего выражать.

Его глаза были тупо-сокрушенно устремлены на лицо младшего товарища «Все это моя вина» — эта мысль гвоздем засела в его медленно работающем мозгу. Через него молодой Терри присоединился к шайке разбойников и был арестован через полгода после того, как он, Паско, начал отбывать свой срок заключения. Через него Катлина, молодая жена Терри, заболела с горя. Через него она, повидимому, умрет…

Все это чувствовал Барт, хотя и не мог найти слов, чтобы высказать. Он хмуро поднял глаза, когда Терри с подавленным стоном вскочил на ноги.

— Я убегу. Я пойду на всякий риск, только бы увидеться с Катлиной, — взволнованно проговорил юноша.

— Не дури! — Паско сказал это строго и решительно и тоже поднялся на ноги.

— Какая ей польза, если тебя убьют?

— Но, она будет не так одинока, если мы умрем вместе.

Жутко прозвучал его хриплый смех в тихом знойном воздухе Острова Спасения. Белокрылая морская птица эхом отозвалась на него, спустившись неподалеку от них.

Терри подошел к самой воде, где длинные ленивые волны могли лизать его ноги.

— Всею четверть мили до того берега, — пробормотал он. — Надзиратели, вероятно, не всегда следят. Я без труда могу переплыть. А там я спасен.

Раньше чем Барт успел ответить, к ним подошел надзиратель с винтовкой под мышкой.

— Эй, вы, марш в камеры. Время. Довольно вы прохлаждались тут, — грубо крикнул он.

Оба ссыльных хмуро повиновались и зашагали впереди него к выбеленным зданиям, которые виднелись за грядой песчаных холмов. Тюрьма, длинная, низкая, окруженная стеной, была единственным строением на всем пространстве островка Лушура — пространстве в одну квадратную милю.

Ряды песчаных холмов, имевших «небритый» вид благодаря покрывавшему их сероватому кустарнику, да группа синевато-зеленых экалиптов представляли собою единственные природные красоты этого островка.

С юга, востока и запада — море, синее и безбрежное. С севера — материк, отделенный от острова только узкой полоской воды. На нем тоже, сначала гряды песчаных холмов, но дальше, вглубь, лесная чаща и — свобода…

И все же только один заключенный за все время существования тюрьмы пытался бежать с острова этим путем, через пролив, и историю его неудачи никто не слышал из его собственных уст…

В то время, как Терри и Барт хмуро направлялись к открытым воротам тюремного двора, двое надзирателей, неся за ручки тяжелую с виду корзину, взошли на деревянные мостки, которые шли от берега в воду.

Дойдя до концов мостков, они с облегченным кряканьем опустили свою ношу и принялись опоражнивать корзину. С деловитой быстротой вынимали они из нее ее неаппетитное содержимое — мясные отбросы.

Один из надзирателей с размаху бросил часть их в воду. В тот же миг черный треугольный плавник прорезал рябь, потом блеснуло что-то белое, и выброшенный кусок мяса исчез… Минуту спустя вся вода кругом мостков уже кишела какими-то существами, явившимися неведомо откуда на угощение, которое надзиратели бросали им с мостков. Их было штук двадцать, и они свирепо толкались и вырывали друг у друга добычу.

Наконец, последний кусок мяса выпал из корзины на мостки, и надзиратель ногой швырнул его в воду. В тот же миг из воды показалось что-то белое и мелькнула на мгновенье огромная пасть.

Надзиратели вернулись на берег со своей пустой корзиной. Дело было кончено на сутки. Страшные часовые получили свою ежедневную порцию — плату, удерживавшую их на службе в качестве сторожей для предупреждения побегов ссыльных.

Для Терри это зрелище было ново. Полуобернувшись, он стоял и смотрел на это, как завороженный. Барт тихо шепнул:

— Разве я не говорил, что о побеге нечего и думать.

Надзиратель стоял немного поодаль и с хмурой усмешкой вертел в руке винтовку. Он не мешал арестантам смотреть, сколько угодно. Это для них был хороший наглядный урок…

И все же, несмотря на это зрелище, и несмотря на предостережение Барта, Терри продолжал думать о побеге, только о нем и думал в продолжение бесконечных часов этой душной ночи. Он сидел на краю своей деревянной койки, кровь стучала в висках, и он думал — думал…

Бледный и осунувшийся, исполнял Терри свою работу на следующий день, смотря на товарищей глазами человека, которого растягивают на дыбе.

Барт наблюдал за ним, и что-то в роде жалости, полной сознания собственной вины, появилось на его тупом, обычно таком невыразительном лице и в его мутных голубых глазах. Но он знал, что ничем не может помочь. Его медленно работающий мозг не мог придумать никакого пригодного плана.

XVI. Плавающая мумия

Настал час, когда ссыльным позволяли свободно разгуливать по острову, почти без присмотра. Терри шагал по песку, словно раз’яренная пантера, неотступно устремив взор на противоположный берег, от которого его отделял только узкий пролив. Барт шагал рядом с ним, с выражением в глазах, которое напоминало выражение глаз собаки, сознающей свое бессилье.

Был ясный день, весь белый и голубой, полный шлица и ветра. Вчерашняя чуть заметная рябь на воде превратилась в небольшие волны, которые с неумолчным говором набегали на песок, с широкими каймами пены.

На мокром песке лежали свежие пуки мокрых водорослей, оставленных отливом; от них поднимался терпкий солоноватый запах.

Это был день жизни — или смерти. Напоминание явилось в виде черного блестящего плавника, который внезапно прорезал поверхность воды, и еще одного, и еще одного.

Барт молча указал на них своему товарищу. Он видел отчаяние в глазах Терри и чувствовал, что напоминание ему необходимо.

— Мне все равно, — пробормотал Терри. — Я рискну, Барт, клянусь небом, я рискну все-таки. Лучше быть мертвым, чем живым — здесь!

Они дошли до бухточки, откуда могли видеть только полосу воды перед собой, да песчаные холмы позади. Тюрьма исчезла из глаз, и не было видно ни одного живого существа — за исключением вечно бдительных акул в воде.

Вдруг Терри остановился как вкопанный — и засмеялся. Он как раз шагал по густой массе водорослей, пузырьки которой лопались под его тяжелыми шагами.

Что-то в роде изумления выразилось в тупых глазах Барта. Он тоже остановился, смотря на товарища с разинутым ртом. Чему тот смеется, да еще так весело?

— Я придумал… я нашел способ, как сбежать, Барт, для себя, и, может быть, для тебя тоже, если у тебя хватит смелости. Но во всяком случае для себя.

— Что ты говоришь. Какой способ?

— Об’яснить тебе, это потребует полдня времени, да еще полдня потребуется, чтобы заставить тебя действовать. О, я хорошо тебя знаю, дружище, разве нет?

А тут вопрос идет о минутах, а не о часах.

Терри еще раз громко засмеялся, звонким мальчишеским смехом, так легко стало у него на душе, — а его пальцы быстро стали перебирать пуговицы арестантской куртки. И раньше, чем следующий вопрос мог сложиться в мозгу Барта, а тем более сорваться с его губ, Терри стоял уже перед ним весь голый. Арестантская одежда кучкой лежала у его ног. Тут Барт заговорил, наконец:

— Ты… ты хочешь попробовать переплыть. Это верная смерть, Терри… Никакого шанса на успех, ни малейшей надежды.

Говоря это, он схватил товарища за руку выше локтя так крепко, что его пальцы оставили темный отпечаток на голом теле Терри. Тот с проклятием высвободил руку резким движением.

— Осторожнее, идиот. Слушай и не теряй головы, если можешь. Шанс есть, — если ты захочешь мне помочь. Вот, смотри!

Он бросился на кучу бурых водорослей и ловкими проворными пальцами начал покрывать себя этой, липкой, вязкой массой.

— Помоги же мне. Неужели ты еще не понял?

— Я… я… нет. — Барт опустился на колени. Его лицо выражало полнейшую растерянность и недоумение.

— Посмотри на воду; видишь эти пуки водорослей, которые плывут. Разве они не могут скрыть человека? А здесь есть человек, который хочет этого…

— Ты хочешь переплыть пролив, прикрывшись водорослями?

— Вот именно. Догадался, наконец. Помоги же мне обмотаться.

— Но акулы… Они почуют тебя.

— Может, почуют — и тогда, стало быть, конец. А может и нет. Шанс есть, я намерен воспользоваться им. Помоги же мне, говорят тебе!

Через пять минут Терри лежал на песке в виде бесформенной мумии из водорослей, которыми он был обмотан с головы до ног. Для рук и ног было оставлено столько свободы движения, чтобы можно было, лежа на спине и держа рот над водой, медленно выгрести к противоположному берегу. Не всякий смог бы это сделать, но Терри был хороший пловец.

— Еще одно надо сделать. — Голос Терри звучал так странно и глухо под прикрывавшей его бурой массы водорослей. — Зарой мою одежду в песок, и живее. Тогда, даже если надзиратель пройдет тут, он может ничего не заметить.

Барт молча повиновался. Когда он выпрямился, покончив с этим делом и бросил взгляд на море, то луч надежды засветился в его глазах.

— Терри, — сказал он, — они как раз кормят этих дьяволов. Это, может быть, отвлечет их на время.

— Скорее помоги мне спуститься в воду, — вскричал Терри.

С помощью Барта он медленно скатился до края воды, где отлив оставил на песке блестящую полосу.

— От берега меня отнесет течением, — сказал Терри, — а дальше я понемногу стану выгребать к тому берегу. Расстояние небольшое, Барт… Я переплыву…

Клянусь всеми чертями, я переплыву. А если я благополучно доберусь до берега, то ты сделаешь то же самое, да?

Барт медленно покачал головой.

— Нет, — сказал он. — У меня никогда не хватит духу. Эти акулы внушают мне такой ужас… Уж если умирать, так лучше простой смертью.

— Чудная у тебя манера ободрять, — засмеялся Терри. Так странно было слышать смех из этой бесформенной массы водорослей, в виде которой он лежал у ног Барта. — Ну, ладно, нечего терять время!

Когда, пять минут спустя, по гребню песчаного холма, который закрывал бухточку со стороны тюрьмы, пришел надзиратель, он увидел, что Барт стоит один на берегу, уставившись глазами в сторону материка… Ничего особенного в той стороне не было видно, — по крайней мере, надзиратель не заметил, — и он повернулся и зашагал к тюрьме. А Барт стоял, не обращая внимания ни на что другое, кроме пловучей мумии из водорослей, которая едва-едва выступала над поверхностью воды, уже на полпути между островом и материком. Медленно подвигалась эта мумия вперед, к противоположному берегу, так ужасно медленно…

Теперь до материка оставалось уже не больше четверти расстояния. И в эту минуту черный плавник акулы; прорезал воду, быстро приближаясь с востока. Ежедневная трапеза была кончена, но трудно было предположить, что она удовлетворит аппетит этих прожорливых чудовищ.

Однако, акулы могли не догадаться, что находится под этой массой водорослей, медленно подвигающейся к противоположному берегу. Могли… Но Барт боялся неведомого инстинкта, который таится во всех животных низшего порядка.

Акула проплыла мимо. Потом вернулась. Стала описывать круги вокруг Терри. И другие присоединились к ней, пока их не собралось с полдюжины.

Инстинкт сказал им, что эта плавучая масса водорослей представляет собой что-то странное. Любопытство влекло их все ближе… все ближе…

Барт стоял у самого края воды, где волны разбивались у его ног, и, полный ужаса, не сводил глаз с плывущей мумии. Вследствие того, что он сам так боялся подобной смерти, он догадывался, что должен был чувствовать Терри лежа там в воде, среди чудовищ и ожидая, ожидая…

Барт прикрыл глаза рукой…

Все это его вина, его вина. Он опять взглянул. Акулы подплыли еще немного ближе. И число их увеличилось. Мумия из водорослей лежала совершенно спокойно в воде, но Барт инстинктивно чувствовал, что переживал Терри в эту минуту. Надежды не было никакой. Самое большее через несколько секунд эти свирепые молчаливые стражи острова, откроют секрет, и тогда… тогда они сделают то, ради чего их держат и кормят.

«Разве только, что…» ослепительной молнией блеснула в мозгу Барта, мысль, мысль, заставившая его побледнеть и зашататься. Все словно закружилось перед ним, так подействовала эта мысль на его ум, не привыкший — быстро' соображать. Но слабость прошла, а мысль осталась, усилившись до решения.

Барт нагнулся и сбросил башмаки. Потом, не колеблясь ни одного мгновения, побежал в воду, по колено, по грудь, пока не поплыл по направлению мумии из водорослей, к страшным часовым…

Море сверкало под лучами солнца миллионами алмазов. Сквозь этот ослепляющий глаза блеск Барт увидел, как черные плавники акул переменили направление. Страшные часовые покинули странный предмет, который они еще не вполне понимали, ради настоящего, живого человека, бросившегося с берега в воду.

Барт повернул и поплыл назад к берегу. Он знал, что спастись уже поздно, но таким образом он мог выиграть больше времени для Терри. Черные плавники неслись в догонку за ним, вздымая рябь на воде и приближаясь к нему с каждым мгновением все ближе и ближе…

Один надзиратель прибежал, об’ятый ужасом, на берег, как раз во время, чтобы видеть происходящее, но слишком поздно, чтобы помочь. Он доложил в тюрьме, что Барт и Терри пытались бежать вплавь и погибли оба.

К противоположному берегу пристала пловучая мумия из водорослей, полежала с минуту неподвижно, потом зашевелилась. Из липкой, зеленой массы вылез голый человек и пополз вверх по песку, через дюны, пока не добрался до кустарника.

Губы Терри шептали бессвязные слова. Он ничего не слышал, ничего не видел, знал только, что акулы были тут, а в следующее мгновение их не стало.

На опушке леса он оглянулся и бросил последний взгляд на Остров Спасения с его низкими белыми зданиями, а затем нырнул в чащу, где он должен был найти помощь и средства, чтобы во время добраться до родины.

Один раз он вспомнил о Барте и невольно подумал, хватит ли у него смелости испробовать его способ побега…

Вероятно, нет… Поскольку дело касается акул, Барт ведь был от’явленным трусом.

XVII. Попытки к побегу

Ужасные условия, в которых мы, ссыльные, жили и умирали, как мухи, в зараженных болотной лихорадкой местностях, не могли остаться надолго незамеченными. Тайком удавалось отправлять во Францию письма, их опубликовывали в парижских газетах; особенно часто эти разоблачения касались той категории ссыльных, к которой я имел несчастье принадлежать.

В конце концов, правительство решило послать для производства расследования особого уполномоченного. Я видел этого чиновника, и он произвел на меня впечатление человека, одушевленного наилучшими намерениями; он сам признался нам, что при существовавших условиях мы выглядели еще лучше, чем можно было бы того ожидать. Он обещал сделать для нас все, что будет в его силах,

С его приездом совпало назначение на пост директора тюремно-исправительной администрации Симона. Назначение это было сначала временное, но затем он был утвержден постоянным директором. Не подлежит сомнению, что этот человек во многом облегчил задачу государственного уполномоченного.

Однажды, в воскресенье утром, директор и уполномоченный приехали к нам на остров Иосифа. Всех ссыльных из моей категории вызывали одного за другим и допрашивали. Когда пришла моя очередь, я самым решительным образом протестовал против применяемых ко мне тяжелых мер наказания. Я говорил об обстоятельствах, которые неминуемо должны были довести меня до крайнего отчаяния и побудить меня к действиям, влекущим за собою еще новые, более суровые наказания, о своем безупречном поведении и о желании точно выполнять все предписания.

— Если меня считают политическим преступником, — заключил я, — так об’явите мне об этом. Если же нет, то я прошу, чтобы со мной поступали, как с простыми ссыльно-каторжанами.

Через несколько дней после этого разговора я узнал, что меня отчислили из категории «А» и что, вследствие этого, скоро должны взять с Островов Спасения. Действительно, не прошло и трех недель после достопамятного воскресенья, как меня на пароходе «Марони» отправили в Кайенну, где я пробыл немного меньше месяца. Однажды меня переправили в Монсинерский лагерь, верстах в семнадцати к северо-востоку от столицы.

Как только я прибыл в этот лагерь, расположенный на реке Кайенне, то невольно вспомнил все рассказы о различных побегах из исправительных поселений. Я не мог расстаться с этими мыслями, но чем больше, я думал, тем менее возможным» казалось мне осуществление плана бегства: на много миль кругом лагеря простирались обширные саванны. Можно было рассчитывать на возможность успеха, только заручившись помощью местных жителей. Поэтому, при первом представившемся случае, я завязал разговор на эту тему с двумя неграми, внушившими мне доверие к себе и некоторую симпатию. Я говорил с ними вполне откровенно:

— Если бы я попытался бежать, и вы бы меня поймали, то вы получили бы за это двадцать пять франков. Если же я сбегу и при вашей помощи получу свободу, я обещаю вам заплатить вдвое больше и сверх того еще пятьдесят франков, если вы доставите меня в лодке вверх по реке на два дня пути, к месту, отсюда я мог бы добраться до первого индейского селения. Кроме того, я обещаю вам, что через шесть недель после того, как я доберусь до надежного места, я пришлю вам еще вдвое большую сумму, чем та, которую я вам уже обещал.

Негры согласились на мое предложение, но я не хотел пускаться в такой длинный и опасный путь один. Но кого же я мог взять с собой? После долгих размышлений, я остановил свой выбор на одном швейцарце, по фамилии Вандерфогель. Он был осужден к двадцати годам каторжных работ за активное сопротивление полиции, когда та пришла арестовывать его, ввиду его отказа уплатить, причитающийся с него налог за его молочный магазин в предместьи Парижа.

Я скоро должен был почувствовать, как я ошибся в своем выборе. Вандерфогель изменил мне и соединился с несколькими другими ссыльными, которые в попытке бегства видели только лишний повод к грабежу и попойке. В один прекрасный день он и еще трое сбежали, ни слова мне не сказав, но предусмотрительно захватив с собой все то, что я накопил для своего путешествия: провизию, одежду и прочее. Однако, на следующий же день предводитель этой группы беглецов вернулся обратно и отдался в распоряжение властей. Остальные же трое были приведены в лагерь на второй день теми самыми двумя неграми, которые должны были оказать мне помощь при моем побеге.

Хотя я и не пытался бежать, а оставался, в лагере, надзиратели однако отлично понимали, что я был замешан в этой попытке.

Дело приняло для меня почти: такой же печальный оборот, как и для Вандерфогеля. Однажды утром старший надзиратель отозвал меня в сторону и сказал:

— Послушайте, Рульер, я прекрасно знаю, что и вы тоже должны были бежать вместе с Вандерфогелем. В лесу вы должны были встретиться с остальными. Вы не пошли, и это ваше счастье, но впредь будьте очень осторожны. За вами будет установлен особенно строгий надзор, и, конечно, всякая ваша попытка в этом направлении заранее обречена на неудачу.

Этот надзиратель однажды уже подзывал меня к себе и говорил со мной в очень дружеском тоне. Он был родом француз; звали его Бошар.

— Против вашего имени, — говорил он мне — есть очень скверная отметка. Но по собственным своим наблюдениям я сужу, что вы человек серьезный и разумный. Послушайте же моего совета, продолжайте вести себя хорошо, работайте так же добросовестно, как и до сего времени, и все пойдет прекрасно. Ho старайтесь, по возможности, ничего не иметь, общего с другими ссыльными — никогда не связывайтесь с ними.

За несколько дней до измены Вандерфогеля, ко мне обратился один ссыльный, по имени Дюлак, которого я знал еще по Островам Опасения:

— У меня есть блестящая мысль насчет бегства отсюда. Нас всего четверо в этом заговоре, но один из них, мне кажется, все еще колеблется. Я не хочу, чтобы из-за этого провалилось все дело, и мне пришло в голову, что было бы гораздо лучше, если бы вместо него с нами бежали бы вы: у нас будет прекрасная лодка и большой запас провизии.

Может быть, я принял бы это предложение, если бы не имел уже своего собственного плана побега.

Через два дня после этого разговора, Дюлак вместе с тремя своими товарищами, с наступлением темноты сделали дыру в стене своей хижины и пробрались к пристани, где стояла, лодкам майора Мантесинери. Они быстро разбили цепь, которой она была привязана к стволу дерева, перетащили в нее боченок воды и провизию, — все это они заранее принесли и спрятали неподалеку от реки, — спустились вниз по реке, переплыли Кайеннскую бухту и, не будучи замеченными, вышли в открытое море.

Через неделю плавания по волнам океана весь запас был с’еден, вся вода выпита; они умирали от голода и жажды. Еще два дня им пришлось вынести страшные мучения, но тут они столкнулись с одним английским рыбаком, который дал им провизии и указал путь к ближайшей гавани. Это оказался город Джоржтоун в Британской Гвиане. Естественно, что как только они пристали к берегу, их сейчас арестовали по подозрению в том, что они беглые каторжане. С них были сняты фотографические карточки и посланы в Кайенну. Но в это время, к счастью для Дюлака и его трех спутников, тюремные власти были чрезвычайно озабочены гораздо более крупным и интересным делом: сбежали двадцать пять ссыльных, захватив в свои руки целую шхуну, связав и взяв в плен ее капитана и семерых матросов. Поэтому на такое маленькое дело, как побег Дюлака, не обратили особого внимания, а потому был послан в Джоржтоун ответ, что никто из сфотографированных лиц тюремными властями опознан не был. Их освободили, но Дюлак так пострадал от перенесенных во время плавания лишений, что его принуждены были сейчас же поместить в городскую больницу, где он и умер спустя несколько дней.

Со временем меня снова отправили на Острова Спасения, где, благодаря моему спокойному поведению, жизнь сделалась значительно легче. Мне до такой степени посчастливилось, что- я получил разрешение брать книги из библиотеки одного инженера. Тут я прочел сочинения Дарвина, углубив свои знания английской литературы. Еще в местной школе, на родине, я прочел Майн-Рида и Свифта, но только во Французской Гвиане познакомился с творениями Шекспира. Мне было позволено читать даже газеты.

Параллельно с улучшением общих условий жизни, поправилось и мое здоровье. В течение трех лет мне на ноги надевались кандалы; теперь меня от этого освободили.

Вместо того, чтобы спать в шумном бараке, мне разрешили спать в гамаке на открытом воздухе. Меня даже сделали старостой в небольшой группе каменотесов.

Один из находившихся под моим наблюдением ссыльных, некий Вернэзон, добивался с истинной гениальностью всего, чего только ему хотелось. Однажды он спросил меня, не хотелось-ли бы мне поближе подойти к делам мировой политики, почитать те каблограммы, которые посылаются губернатору Французской Гвианы. Сначала я думал, что он шутит, но он об’яснил мне, что копии этих каблограмм снимаются в особую книгу для нашего местного майора; что книгу эту из конторы носит один араб и, что не было ничего легче, как заставить этого араба, проходящего на своем пути мимо нашей каменоломни, немного уклониться от пути его следования; залучив его к себе, можно было уже устроить так, чтобы потихоньку прочитать каблограммы. И действительно, нам удалось зазвать к себе араба, предложив ему стаканчик рому, который выдавался здесь в виде премии за некоторые работы в роде нашей. Человек этот приходил затем регулярно и, пока кто-нибудь из нас стоял на стороже, остальные читали новости дня из книжки каблограмм самого майора.

Жизнь моя стала еще лучше, когда состоялось назначение Симона постоянным директором и когда на Острова Спасения прибыл новый комендант — Лафонтан. Оба были люди, умевшие понимать положение ссыльных. Благодаря тому, что я был на лучшем счету, я имел, право на получение земельного участка на материке. Но, несмотря на мое ходатайство об этом, парижское министерство решило, что я должен оставаться на островах до отбытия срока наказания. Тогда-то у меня явилась мысль об острове «Потерянного Ребенка».

XVIII. Остров «Потерянного Ребенка»

Этот остров, в сущности — голая скала, находится в семи милях от Кайенны, у входа в бухту того же имени. На этом одиноком островке построен маяк, где постоянно живут трое ссыльных и следят за исправной работой фонаря. Получив назначение на маяк, они могут оставаться там по собственному желанию любое время. Раз в месяц им привозится запас пищи, паек, такой же, какой получают все колониальные рабочие, — а это очень заманчивая вещь для изголодавшихся ссыльных. Кроме этого хорошего пищевого довольствия, им платится жалованье в размере пятидесяти сантимов в день. Это относительно прилитая сумма; обычно ссыльно-каторжане не получают и одного сантима за свою работу, так что, когда они получают свободу, у них нет ни гроша при себе.

Эта и другие соображения побуждали меня ходатайствовать о предоставлении мне должности на маяке, в случае, если там откроется вакансия. Работа там была легкая. Один из троих жителей маяка печет хлеб, второй варит пищу, а третий смотрит за светом фонаря. Чтобы не дежурить одному всю ночь, что было бы утомительно, установлены ночные смены, чем в значительной степени устранена возможность несчастных случаев от порчи фонаря в случае недосмотра усталого сторожа.

На острове «Потерянного Ребенка» у меня было достаточно времени для чтения. Поэтому я повторил свое прошение, но вновь получил отказ, хотя в это время администрация не так то легко могла найти добровольца на этот пост.

В течение нескольких месяцев на маяке жили трое ссыльных: Прадель, Биган и Вуазен, Однажды в пылу ссоры Прадель убил Бигана. Вуазен был свидетелем этого убийства и знал, что на суде его показания будут для Праделя очень нежелательными. Он был уверен, что первым следующим действием Праделя будет освободиться от него. Поэтому он решил не ждать действий с его стороны и при первом благоприятном случае напал на Праделя и убил его.

Через несколько дней после этой драмы пришел пароход с провизией для маяка. Капитан сейчас же заметил отсутствие двух других сторожей и потребовал об’ясневий. Убийца рассказал, как все произошло:

— Почему же вы сейчас же не сигнализировали на берег, когда Прадель совершил убийство. Почему не позвали на помощь. Вы за это ответите.

Эта угроза была приведена в исполнение. Недели через три после случившегося Вуазена судили и приговорили к пяти годам одиночного заключения.

В виде компенсации за полученный мною отказ, майор Лафонтан предложил мне быть старшим надсмотрщиком, но я в самой вежливой форме отказался от этого. Немного погодя он вызвал меня к себе в контору и сообщил мне, что он намерен ходатайствовать перед министерством о том, что бы мне были зачтены те месяцы, которые я провел по испанским тюрьмам до выдачи меня французским властям, — это сократило бы мою ссылку на целый год.

Предложение его было принято, и я уже в недалеком будущем видел перед собою тот день, когда я покину эти ужасные острова и получу относительную свободу на территории Французской Гвианы. Но что будет со мною, когда я выйду из исправительной колонии — вот вопрос, не дававший мне покоя. Для белых здесь нет дела, — белые здесь только либо чиновники, либо торговцы. Найти место рабочего почти невозможно.

Как раз ко времени моего освобождения майор Лафонтан уехал в отпуск и его заместил некто Жарри.

Уезжая в отпуск, Лафонтан позвал меня и сказал:

— Рульер, не я, а мой друг Жарри освободит вас. Я ему говорил о вас, он постарается обеспечить вам хорошее место в Кайенне.

4-го октября 1899 года я был вызван в контору:

— Вы ссыльный № 143?

— Да, господин комендант.

— Ну-с. С сегодняшнего дня вы свободны. Но вы, конечно, понимаете, что еще некоторое неопределенное время вы должны оставаться в колонии. Вот ваша паспортная книжка с отметкой об освобождении. По первому же требованию полиции, гражданских или: военных властей вы должны пред’являть ее. Перед вашей отправкой я вам дам рекомендательное письмо к одному своему приятелю, богатому коммерсанту в Кайенне. Майор Лафонтан дал мне о вас отличный отзыв, и я думаю, что могу ручаться за вас перед моим приятелем.

XIX. На поселенье

Поблагодарив его за любезность, я удалился. Только накануне отбыл от нас пароход «Гордая Кайенна»; он должен был зайти в С.-Лоран, Парамарибо и в Джоржтоун. Мне пришлось подождать его несколько долгих дней и, наконец, 12-го октября, с письмом майора Жарри в кармане, я вышел на пристань Кайенны. Я сейчас же отправился на Рыночную Площадь к Генриху Реджеру, к которому было адресовано письмо. Прочитав письмо, он любезно заявил мне, что будет счастлив предоставить мне должность. Я получил у него место экспедитора товаров. У моего хозяина было крупное оптово-розничное дело. Разного рода продовольственные товары, вино, спирт пересылались в большом количестве. Наш торговый дом снабжал, главным образом, компании золотых приисков, — их во Французской Гвиане много. Благодаря этому я получил возможность ознакомиться с условиями работы на этих приисках.

Во Французской Гвиане почти нет железных дорог. Конечно, есть небольшие ветки в окрестностях Кайенны и в районе реки Марони, да узкоколейка между С.-Лоран, С.-Жан и С.-Луи, но они не имеют никакого значения для всей страны. Водные пути тоже совершенно не использованы — колонисты довольствуются для передвижения примитивными челноками индейцев. В виду всего этого сообщение с золотыми приисками очень затруднительно. После многодневного плавания в челноке, рабочие добираются до какой-нибудь речонки или ручейка, где они должны выйти из лодки, и продолжать уже свой путь дальше пешком. Дойдя, после долгих странствий, до места нахождения прииска, они скоро начинают испытывать недостаток в пище. Количество рудокопов, погибших от истощения, не поддается учету.

Работа на золотых приисках — поднимание и промывание речного ила— очень вредна для здоровья; ее могут вынести только негры. Единственная работа, которую могут здесь исполнять освобожденные ссыльные это — переноска грузов по утоптанной тропинке. Они несут от берега реки разное продовольствие в корзинах на голове или на спине. Я встречал этих несчастных людей после года или двух подобной работы. Вид их был ужасен. Они говорили мне, что работа на золотых приисках была для них тяжелее, чем жизнь в каторжных исправительных поселениях.

XX. Мой побег

В Кайенне я поселился у одного портного, тоже освобожденного ссыльного.

Он был хорошим портным, скоро приобрел круг заказчиков и не захотел уже возвращаться во Францию, даже когда ему было дано на то разрешение.

Попав в Кайенну, я опять стал думать о побеге. Первым делом я должен был прилично одеться и скопить денег на дорогу; кроме того, необходимо было иметь некоторую сумму денег на первое время, пока не найдется подходящего занятия. Я решил бежать в Соединенные Штаты Северной Америки,

Не прошло и года, как у меня на руках была требуемая сумма. Я решил сделать то преступление, которое по кодексу законов именуется «побегом» и карается пятью годами каторжных работ.

Для выполнения плана нужна была помощь по крайней мере двух человек. Я сговорился с двумя неграми — английскими поддаными, с которыми в этот год успел подружиться.

Мне было довольно трудно расстаться с моим хозяином, у которого я был на хорошем счету. Он спросил меня, чем вызвано мое желание покинуть службу у него. Я сказал, что хочу уехать из Кайенны; и хочу отправиться на золотые прииски, там как в городе мне докучала полиция. Он сейчас же отправился к начальнику полиции с запросом, на каком основании его агенты тревожат меня. Слова его чрезвычайно удивили начальника, и он искренно уверял, что не понимает, чем было вызвано подобное рвение его подчиненных, так как отзывы обо мне в Осведомительном Бюро были прекрасны. В заключение он обещал отдать приказание впредь меня не беспокоить. Этого-то мне и надо было.

— Ну, видите, Рульер. Причина, побуждавшая вас к от’езду, устранена. Да и отправляться вам сейчас отсюда на золотые прииски было бы верхом неблагоразумия.

Но я настаивал на своем, и моему хозяину ничего не оставалось делать, как отпустить меня.

— Вы свободны в своих решениях, конечно, но все-таки я думаю, что скоро вы пожалеете о том, что ушли; от меня, — оказал он мне на прощание.

Когда я вышел на пристань с чемоданчиком в руке, мои сообщники негры уже поджидали меня. Лодка была готова, и они должны были перевезти меня в ней на пароход, стоящий в гавани. Завидев меня, они поступили очень хитро. Они стали звать и подгонять меня:

— Скорее же, мастер, вы задерживаете остальных. Они вас ждут!

Это дало мне возможность совершенно спокойно и открыто пройти мимо группы полицейских, стоящих на посту и наблюдающих за работой и жизнью порта.

Я прыгнул в лодку и сел спиной к берегу. Мои два черных друга сильно налегли на весла и через несколько минут я уже стоял на палубе английского парохода «Триумф».

О, с каким облегчением я вздохнул, когда пароход поднял якорь, и Гвиана стала постепенно исчезать за горизонтом. Мой побег не сопровождался какими бы то ни было необычайными — происшествиями, но зато я не знаю ни одного, который был бы совершен так просто и спокойно, а главное прямо перед глазами полицейских властей.

XXI. Мои скитания по Америке

Как только я поднялся на палубу парохода «Триумф», меня, конечно, сейчас же попросили пред’явить свой билет. Я сказал, что билет я не успел купить, так как только что приехал в город и узнал тут о скором отходе «Триумфа» и поспешил попасть на него в надежде, что мне разрешат заплатить за проезд уже на самом пароходе; что у меня были будто бы срочные дела в Каракасе и Венецуэле, почему я и не мог отложить свей поездки до следующего парохода. Деньги от меня приняли, и вопрос этот был таким образом улажен.

«Триумф» принадлежал одному судовладельцу с Барбадоса; капитан судна был очень симпатичный и дельный человек. К сожалению, я так и не узнал его фамилии. Вечером он заговорил со мною, когда я блаженствовал, вытянувшись на складном кресле на палубе и любовался свободным океаном, необозримой пеленою растилавшимся передо мною. Затем, в разговоре он дал мне понять, что он не заблуждается относительно моего настоящего социального положения, но я постарался перевести нашу беседу на менее опасную для меня тему. Но за обедом, когда он меня пригласил пообедать с ним, я не мог избежать его расспросов. Он стал рассказывать мне, что беглые ссыльные часто бывают у него на пароходе, но никогда у них нет заранее купленных билетов: ведь в конторе выдаются билеты только по предъявлении визированных французскими властями паспортов.

— Конечно, я думаю, — продолжал он, — что среди них есть и дурные люди, но вас я к их числу не могу причислить. Во всяком случае, я никогда не мешаю. Каждый имеет право, по моему, добиваться свободы. К тому же мне хорошо известно, какие ужасы творятся в этих местах ссылки, — добавил он, указав рукой на Острова Спасения, мимо которых мы в это время как раз проходили.

Я отвечал ему очень сдержанно и предоставил ему право думать обо мне, что ему было угодно. В одном я только постарался убедить его, что я никогда не преступал законов чести и порядочности..

После недельного путешествия «Триумф» бросил якорь в бухте С.-Лючиа, но тут мы узнали, что на нас наложен недельный карантин, как и на все остальные суда, приходящие из Кайенны. Я этого ждал, так как в Кайенне, действительно страшно свирепствовал а эпидемия желтой лихорадки.

Через неделю мы могли сойти на сушу. Прощаясь с милым капитаном, я выразил ему свою благодарность за его расположение и пригласил его на обед в один из отелей города. Я был очень доволен, когда он согласился притти. В указанное время я заехал за ним. Когда мы сидели за столиком, капитан стал извиняться передо мной в том, что он сначала принял было меня за беглого каторжанина, но я его тотчас же остановил. После обеда, за бутылкой вина, я рассказал ему свою жизнь. Он внимательно слушал, ни разу не прервав. Когда же я кончил, то-есть когда объяснил, каким путем я оказался у него на пароходе, он крепко пожал мне руку. Волнение сквозило в его тоне, когда он говорил мне: —Вы славный человек, и я люблю вас, как родного брата!

На следующий день мы с ним простились, и «Триумф» отбыл в Барбадос,

Мне говорили, что из С.-Лючиа легко можно перебраться в Нью-Йорк. С.-Лючиа большой торговый порт, и в Нью-Йорк ежедневно отправлялось много угольных пароходов, но ни на один из них меня не брали из-за только что изданных законов об эмиграции. Я прождал две недели, безрезультатно тратя свои скромные сбережения. Я стал уже побаиваться, что скоро у меня не останется и тех пятидесяти долларов, которые необходимо было иметь каждому, вступившему на землю Северо-Американских Штатов.

К этому времени в C.-Лючиа пришел прекрасный пароход Квебекской Пароходной Компании; капитаном его оказался один очень любезный англичанин, который, выслушав мою просьбу и поняв мои опасения оказаться без денег, нужных для в’езда в Штаты, предложил мне ехать с ним, хотя пароход и не шел прямо в Нью-Йорк, а должен был сначала зайти в Джоржтоун в Британской Гвиане.

Я охотно воспользовался этим советом, так как был уверен, что рано или поздно, но во всяком случае в Нью-Йорк я с ним доеду, а второго такого случая долго могло не представиться. Я купил билет, внес требуемые пятьдесят долларов, привез свой скромный багаж и спустя несколько часов вновь плыл по океану.

Через шесть дней после отплытия из Тринидада, ночью, часа в три раздался возглас: «Земля». Я не мог больше спать, я горел от нетерпения скорее быть уже на территории Американской Республики.

Я не мог дождаться, когда, наконец, пароход подойдет к берегу. Но вот он вышел в широкое устье реки Делавар, разделяющее город Филадельфию на две части, и бросил якорь.

Санитарные, таможенные и иммиграционные чиновники взошли на судно. Осмотр производился в салоне первого класса. Я был страшно горд тем, что на все задаваемые мне вопросы я мог свободно отвечать на хорошем, чистом английском языке. На один вопрос ответил за меня любезный капитан: когда меня опросили о моих средствах к существованию, он сказал:

— Он уже внес пятьдесят долларов, а кроме того у него есть еще некоторый капитал…

Он сильно заблуждался. У меня осталось всего несколько долларов в кармане, но, очевидно, как говорят французы, я казался богачем, не имея ни гроша в кармане.

XXII. В Нью-Йорке

Два месяца прошло со дня моего бегства из Кайенны и я, наконец, оказался в Нью-Йорке. Я был счастлив от одного сознания, что дышу воздухом страны, где я знал, что найду отзывчивых друзей и единомышленников. После моего освобождения с Острот Спасения, я завязал переписку с одним парижским публицистом, который дал мне много адресов своих нью-йоркских друзей. Среди других был адрес Этьена Броссара— мастера искусственных цветов.

На следующее же утро по прибытии в Нью-Йорк, я отправился по указанному адресу. Там оказался Французский пансион; женщина, открывшая мне дверь, на мой вопрос о мосье Броссар, ответила, что он уехал на несколько дней, но предложила мне поговорить с ее мужем, которому мосье Броссар перед от’ездом давал какие-то поручения.

Муж ее, тоже француз, владелец пансиона, любезно встретил меня и когда узнал, что я приехал из Южной Америки, поправил меня:

— Точнее, из Французской Гвианы, не так ли?

— Да, — ответил я не без удивления.

— Ну, тогда вы, наверное — Рульер, о приезде которого меня предупредил мосье Бооссар. Я очень рад, что вы благополучно прибыли к нам… А теперь располагайтесь здесь, как у себя дома.

Впоследствии я узнал, что он хорошо был знаком со всем моим делом и что даже принимал участие в сборе денег, которые мои друзья хотели мне послать в Кайенну для ускорения побега.

Дней через пять вернулся мосье Броссар, и, благодаря его помощи и содействию других моих друзей, заинтересовавшихся моей судьбой, я получил небольшую должность в одном отеле.

Так прожил я довольно благополучно всю зиму, а весной я покинул Нью-Йорк и отправился в С.-Луи.

Здесь я поступил в мастерские при большой Промышленной Выставке 1914 г.

Из С.-Луи я переехал в С.-Франциско, где зарабатывал хлеб в качестве переводчика и учителя французского языка. Здесь я познакомился с несколькими рабочими золотых приисков в Колорадо и так заинтересовался их жизнью, по их описаниям, что примкнул к их партии и проработал с ними несколько месяцев. Возвращаясь оттуда в Калифорнию, я тоже на несколько месяцев застрял в Ута, в колонии французских и бельгийских рудокопов. А затем уже поехал в С.-Франциско.

К этому времени относятся мои первые опыты в области журналистики. Был я рудокопом и ремесленником, а теперь, оказалось, я должен был превратиться в работника пера. Моим первым созданием была маленькая еженедельная английская газетка «Освободитель», в которой я развивал свои политические убеждения. Но вскоре из-за недостатка в денежных средствах я принужден был закрыть «Освободителя».

Я получил предложение от одного французского журнала написать целый ряд статей о жизни рабочих Северо-Американских Штатов. Я был знаком со многими областями труда и поэтому сейчас же принялся за работу. Но когда дело коснулось жизни рабочих дровосеков, я должен был признаться, что слишком мало знаю быт этого многочисленного класса кочующих рабочих. Чтобы ознакомиться с их жизнью я сделался дровосеком в Хайноуль Каунта, в северо-западной Калифорнии. Здесь я помогал сваливать одни из самых больших деревьев в мире. Отсюда я перешел в штаты Вашингтон, где работал на разных лесных дачах. Перебираясь, таким образом, с одного места на другое, я близко познакомился с разными типами «кочевых» рабочих, их привычками, обычаями.

До меня дошли слухи, что в Британской Колумбии заработная плата была очень высока. Я сейчас же решил ехать в Ванкувер. Иммиграционные чиновники, однако, предупреждали, что мне в’езд в Британскую Колумбию не может быть разрешен, в виду того, что я родом не канадец, не американец. Но раз решив, я не хотел отступать и на следующий же день, не встретив ни малейших препятствий, взял билет и отплыл в Ванкувер на американском пароходе.

В Британской Колумбии я в течение нескольких месяцев работал на кварцевом руднике, а затем дровосеком в лесу. Но так как ни условия работы, ни оплата труда ее оправдали моих ожиданий, я решил вернуться в Калифорнию по железной дороге. По пути туда я остановился в Шаста-Каунти, где несколько месяцев проработал на медном руднике.

Вторично, вернувшись в С.-Франциско, я снова взялся за перо. Затеянное мною на этот раз предприятие было больших размеров, чем мой маленький «Освободитель». Я задумал издавать французскую еженедельную рабочую газету. Успех газеты был очень значительный, и я был уверен, что нашел новое призвание.

ХХIII. Травля буржуазной печати

Все свои, силы и всю энергию я посвящал своей газете, и удовлетворение мое было велико, когда я видел, как распространялось все больше и больше ее влияние. Но, увы. Успех газеты вызвал зависть и навлек на себя нападки со стороны буржуазно-политических врагов. С полною неразборчивостью в средствах, они повели против меня кампанию. Они возводили против меня ни на чем не основанное обвинение в том, что я страшно опасный для общества человек, бывший ссыльный каторжник; словом, они делали все, что только могли, чтобы очернить меня в глазах читателей и окончательно разорить меня. Конечно, я боролся с ними по мере возможности, но принесенный мне этими статьями ущерб был значителен. В конце концов, я решил оставить свою газету и снова искать себе заработка.

Когда я передал свою газету, один ив видных членов французской колонии сделал мне следующее предложение: Не согласились бы вы взять службу, где одинаково требуются ваши знания рудокопа, счетовода и переводчика. Работать вы будете не больше восьми часов в день?

Работа эта была на маленьком руднике в Южной Калифорнии, недалеко от Долины Смерти. Этот рудник принадлежал трем французским владельцам, обрабатывавшим- его долгое время на собственные средства, но, в конце концов, им пришлось прибегнуть к финансовой помощи одного французского банка.

Служба эта была очень хорошая, ко мне прекрасно относились, и я прожил здесь много лет. Два раза в год я ездил в С.-Франциско. Во время одного из моих пребываний в С.-Франциско разразилась страшная империалистическая война.

Эта величайшая в мире человеческая трагедия, в которой потонули личные переживания отдельных личностей, кладет конец и моим приключениям, которые явились как бы эхом моего подземного выстрела в руднике Понсоннар.