Всемирный следопыт, 1928 № 11

ЭПОПЕЯ «КРАСИНА»

Очерки участника похода Н. Н. Шпанова

(Продолжение)

Я совсем было забыл о том, что не спал двое суток… Лишь вонзив нож в консервную банку прокисшей осетрины в томате и получив струю кислой красной жижи в лицо, я почувствовал, что мне лень итти мыться. Проходя мимо койки по направлению к ванной, я поднялся на свое узкое ложе, чтобы отдохнуть минутку, и заснул, как убитый…

Не знаю, сколько времени я проспал; меня разбудил толчками в бок мой друг Анатоликус со словами: «Николай Николаевич, пожарный сигнал!» Тут только до моего сознания дошло, что по всему кораблю идет отчаянный трезвон.

Но даже этот звон, говоривший о смертельной опасности для корабля, вмерзшего, как дрянная жестянка, в беспредельные льды, не возбудил во мне естественного желания натянуть сапоги и мчаться на палубу. Я повернулся на другой бок и снова заснул. Сквозь сон я продолжал слышать отчаянные переливы пожарных звонков, и только когда Анатоликус потащил меня за ноги с койки, я натянул сапоги и нехотя поплелся наверх. Тревога оказалась ложной. Дело шло о простом аврале для уборки эстакады, по которой спускали на лед самолет Чухновского. Оказывается, люди настолько устали, что все приказы об аврале оказались бессильными поднять их на ноги, и лишь тревожным звонком удалось вытащить команду наверх.

Я с трудом насадил лыжи на одеревенелые ноги. Лыжи показались мне невероятно тяжелыми. Хлюпая по сильно подтаявшему снегу, я побежал к аэродрому. Нужно было посмотреть, не забыто ли что-нибудь на огромном поле. Со мной за компанию пошел старик Хуль. Его присутствие развеяло мою сонливость, так как я залюбовался его мастерской ходьбой на лыжах. Спокойно, словно идет по полу, передвигает он ноги; кажется, будто лыжи сами бегут вперед. Правда, лыжи его — не чета моим. Прекрасно полированные, из прочного легкого дерева, они снабжены патентованными замками для ног. Чтобы привязать такие лыжи, не нужно возиться с ремнями, это делается одним движением специальной защелки.

Я оценил эти замки, когда мы с Хулем почти одновременно провалились сквозь тонкую корку льда, и острые носы лыж уткнулись в ледяную крупу на полметра под водой. Не было возможности вытащить ногу вместе с лыжей, нужно было сначала отвязать лыжи, затем вытаскивать их руками. Хуль сделал это в полминуты. Я же потратил, по крайней мере, десять минут на то, чтобы развязать в ледяной воде сыромятные ремни своих лыж; ремни сделались до того скользкими, словно были смазаны маслом. Тут же я понял, какая разница между моим тяжелым кожаным пальто и легкой брезентовой курткой Хуля, подбитой лишь пушистой желтой байкой.

В это время у борта «Красина» кипела работа по уборке мостков. Огромные бревна и доски были подняты на палубу, ледяные якоря сняты; «Красин» разводил пары, готовясь двинуться в дальнейший путь.

Когда прошла горячка сборов, мы узнали, что от Чухновского получено радио о том, что он сел у берегов Норд-Остланда и просит немедленно отправиться к открытой им группе людей, которая, по его предположению, должна быть группой Мальмгрена. Однако у нас не было уверенности в том, что это именно Мальмгрен, тот самый Мальмгрен, который полтора месяца назад покинул льдину Нобиле. Трудно было предположить, чтобы Чухновскому в первый же полет посчастливилось открыть эту Группу, которую напрасно искали многочисленные иностранные самолеты. Высказывалось предположение, что это группа Амундсена с «Латама».

Мальмгрен или Амундсен? И то и другое — прекрасно. Амундсен и Мальмгрен в прошлом неоднократно путешествовали вместе; оба они — ценнейшие работники по изучению Арктики. Спасти любого из них было бы большим счастьем для нас. Но тот факт, что Чухновский видел трех человек, говорил за то, что это скорее всего — группа Мальмгрена, ушедшего от Нобиле в сопровождении двух итальянцев — капитанов Мариано и Цаппи. Но кто бы они ни были, нужно было спешить, так как из повторных радиограмм Чухновского было ясно, что группа держится на небольшом торосе, настолько ненадежном, что Чухновский не рискнул даже сбросить ей продовольствие и теплые вещи.

За несколько дней стоянки во льдах нас успело немного сдавить, и не так-то просто было вырваться из тесных объятий паковых льдов. Попытка полного хода вперед не дала результатов. Двигаться назад было рискованно: мы могли окончательно доломать поврежденные винт и руль. Пустили в ход перекачку цистерн[1]). Из-под бортов переваливавшегося с бока на бок «Красина» хлынули темные волны, льдины отошли, и, дав полный ход вперед, «Красин» сдвинулся с места.

Началась отчаянная борьба со сплошными ледяными полями, окружавшими нас со всех сторон. Корпус корабля дрожал, как запаренный конь. Казалось, мы остаемся на месте. В действительности «Красин» продвигался вперед, но со скоростью лишь нескольких десятков метров в час. Если бы нам предстояло итти по такому льду до самой группы Мальмгрена, мы едва ли бы до нее добрались. Запасы угля у нас уже истощались, и если бы мы забрались в эти тяжелые льды, нам не с чем было бы выбираться обратно. Накормить «Красина» не так просто, как группу Вильери: никакими самолетами нельзя было бы ему забросить питание, и он был бы обречен на пассивное стояние в ожидании расхождения льдов и попутных течений.

Итак, мы подвигались. По словам Чухновского, лед впереди должен был быть легче, и даже была перспектива добраться до свободной воды.

И в самом деле, льды постепенно слабели, все шире делались разводья, и не так быстро смыкались голубые льдины у нас за кормой. Под ударами острого носа черные трещины расходились все дальше. Наконец, на горизонте мы увидели темную полосу свободной воды, уже давно отражавшуюся на небе. (Я забыл сказать, что в этих водах всегда можно безошибочно определить, какова поверхность воды до горизонта, так как, в зависимости от наличия льда или свободной воды, небо окрашено в светлый или темный цвет).

Лед заметно редел, полыньи становились все шире, в воде блестели черные головы тюленей. Целыми стайками шли тюлени навстречу черной громаде «Красина». На свист людей они поворачивали голову. Перед самым носом корабля, сверкнув широкой спиной, тюлени исчезали в воде. На более крупных льдинах все чаще появлялись черные проталины лунок с желтыми следами тюленьей лежки. Как и прежде, к большим льдинам паутиной сходились медвежьи следы; они тянулись от серевших справа скал островов.

Небольшое желтое пятнышко то показывалось из-за острых зубьев торосов, то снова за ними скрывалось; затем такое же пятнышко появилось у подножья торосов. Медведи! Через минуту семейство из двух больших медведей и трех медвежат вышло на поле у тороса. Без признаков страха большие медведи поворачивали голову в нашу сторону; медвежата не обращали на нас никакого внимания.

До медведей было тысячи полторы шагов, когда с носа «Красина» грянули первые выстрелы. Пули ударялись в лед далеко за медведями. Звери удивленно подняли голову, однако, продолжали стоять. Новый залп. Один из медведей метнулся в сторону, оставляя за собою кровавый след. Тем не менее, медведи не побежали. Сделав несколько шагов, они остановились и так же удивленно глядели в сторону «Красина», посылавшего им пулю за пулей. Но вот на желтой шкуре появляется новое алое пятно… еще и еще… Медведи поворачиваются и бегут. За ними вприпрыжку, вероятно, даже не понимая, что творится с родителями, бегут медвежата.

Желтые пятна мелькают среди торосов. Путь медведям преграждает широкая полынья. Пять одновременных всплесков — и через минуту все семейство уже выкарабкивается на лед соседнего поля. Снова выстрелы; самец приседает. За ним тянется широкая красная полоса. Он начинает волочить зад. У него отбиты ноги. Около него кружатся медвежата; медведица, обернувшись в нашу сторону, лязгает зубами; рева не слышно из-за ударяющихся в форштевень льдин. По движениям челюстей и вытянутой шее подбитого зверя мы видим, что он также ревет во всю глотку, посылая в нашу сторону все свои медвежьи проклятья…

Судорожно перебирая передними лапами, медведь тащит свою тушу по льду. Взлеты пуль не могут отогнать от него медведицу. Но вот и у нее над лопаткой появляется красное пятно, она оборачивается в нашу сторону; яростно лязгают челюсти. Затем она стремительно убегает, уводя медвежат…

Подбитый медведь остается один. Тяжело бултыхается он со льда, медленно переплывает черную полосу блестящей воды и пытается снова выбраться на лед. Однако силы передних лап нехватает для того, чтобы вытащить его огромную тушу. Вокруг него вода окрашивается кровью. Медведь судорожно цепляется за края движущихся льдин. Все теснее сдвигаются льды у его головы. Наконец он исчезает за надвинувшимся торосом…

Теперь огонь сосредоточивается на удирающих медведице с медвежатами. Полоса крови обозначает их путь. Наконец после удачного выстрела медведица тычется головой в торос и скребется передними лапами об его крутые бока, напрасно пытаясь через него перебраться. Скоро силы ее покидают, и она остается на месте…

— Не бить медвежат! — раздается приказ.

Выстрелы смолкают. Несколько человек бросаются на лед с канатами и сетью, предназначенной для поимки медвежат, которые все еще не покидают матери. Мне искренно жаль медвежат. Встает вопрос: неужели инстинкт не подскажет им, что нужно бросить труп матери ради спасения своих пушистых шкурок от жадных людей?..

Между тем медвежата тычутся мордами в шкуру матери. Медведица поднимает голову и, обдавая кровавой пеной сверкающую поверхность снега, дико ревет. Теперь, когда «Красин» стоит и вокруг него не шуршат льды, отлично слышен голос властительницы ледяных пустынь. Я не знаю, что это: прощание ли с жизнью или приказ детям поскорее уходить и запомнить на всю жизнь предательство людей…

И медвежата уходят. Отбежав сотню шагов, они останавливаются, но быстро приближающиеся фигуры людей, вероятно, будят в них представление об опасности. Жалобно взвизгивая, они бегут дальше и вскоре исчезают за громадами торосов. Людям не угнаться за ними. Наши матросы, сломав несколько лыж, бросают погоню и все в поту возвращаются на корабль. Тем временем туша убитой медведицы подтаскивается на брезенте к нашему борту и лебедкой поднимается на палубу. Медведица не очень крупна: в ней около 300 кило.

Серые скалы острова Карла XII маячат у нас на траверсе[2]) слева. Первый час 12 июля… То-и-дело хрипло кричит гудок, перемешиваясь с визгливой сиреной. Это — призыв к людям, которых мы ищем. Непривычные для Арктики звуки без всякого эха замирают вдали…

Верхний мостик полон людей. Десятки биноклей направлены на далекие льды, и каждая тень, каждый неровный торос вызывают радостные крики: «Люди»! «Группа»! Если бы мы действительно нашли столько групп, сколько видели в эти часы, то здесь должен был бы потерпеть аварию не один дирижабль, а весь итальянский воздушный флот…

Часы медленно летели. В кают-компании, при тусклом электрическом свете, сидели усталые люди. Темные очки сняты, чтобы глаза могли немного отдохнуть, так как они начинают болеть от блеска снегов, ослепляющего нас сквозь стекла биноклей.

Закончилась астрономическая ночь, и солнце, так и не уходившее за горизонт 11 июля, снова пошло к зениту, чтобы отмерить яркий день 12 июля. В 5 часов, то-есть в тот час, когда в деревнях далекого СССР под рожок пастуха выгоняют коров, а в городах из-под метел сонных дворников тучи пыли взметаются на тротуарах, — на нижнем мостике «Красина» третий помкапитана Брейнкопф спокойно стоял на вахте с биноклем в руках. Этот грузный человек (весом около 100 кило) казался еще больше в своей тяжелой форменной шубе синего сукна. Время от времени он солидно подносил бинокль к глазам и, обведя горизонт, снова опускал его на богатырскую грудь.

Но вот Брейнкопф задержался на чем-то биноклем. Острый торос показался ему подозрительным. И в то время как наверху десятки глаз шарили по горизонту и радостные голоса то-и-дело объявляли о найденных группах, Брейнкопф вошел в командирскую рубку и спокойно сказал рулевому.

— Двенадцать градусов вправо.

Филигранное колесо штурвала покатилось направо, и картушка[3]) компаса, дрожа, подставила под курсовую черту новую цифру.

Не отрывая закрытых черными стеклами глаз от дрожащей картушки, Салин, вахтенный штурвальный, известил:

— На румбе[4]).

— Так держать, — сказал Брейнкопф.

— Есть так держать.

Теперь всем стало ясно, что найдена группа. Все уставились в том направлении, куда, проверяя курс корабля, глядел Брейнкопф. И действительно, над острой вершиной небольшого тороса маячила черная точка. Ошибки быть не могло. Это был человек. Но кто? Амундсен, Гильбо или Мальмгрен?..

Торопливо расталкивая льдины, «Красин» шел к этой оживающей точке; она находилась как раз на прямой, соединяющей острова Карла XII и Брок. Воды становилось все меньше, льды возрастали, однако, они не были тяжелыми.

Через два часа после того, как Брейнкопф отдал приказание Салину, перед нами совершенно отчетливо вырос остроконечный торос, над которым чернела фигура человека… Где же остальные двое, которых видел Чухновский? Неужели за эти короткие сутки, пока «Красин» вел упорную борьбу со льдом, двое спутников Мальмгрена успели погибнуть?..

Фигура стоящего человека вырастает все отчетливее за линзами цейсса. Видно, как время от времени человек поднимает руку. В одной руке у него — тряпка, вероятно, флажок; затем он бросает тряпку и берется за висящий на груди бинокль.

Через каких-нибудь четверть часа я уже отчетливо вижу темное лицо, обросшее густой бородой. Человек, качая руками слева направо, показывает, что волна, идущая от нашего носа, качает торос. Теперь открывается новое. У ног человека время от времени появляется черное пятнышко, в котором можно различить человеческую голову. Эта голова иногда приподнимается и глядит в нашу сторону. По временам стоящий человек наклоняется и, видимо, что-то говорит лежащему товарищу.

Не знаю, кто больше волновался, — те трое, к которым направлялся «Красин», или же те сто тридцать, что шли на «Красине». Я опускал бинокль лишь на несколько мгновений, чтобы дать отойти затекшим рукам. Предательская муть заволакивает глаза и делает непрозрачными кристальные линзы…

Ход сбавлен до минимума. Теперь уже видно, как качается торос; нужно подойти к нему осторожно. Но вот со звонком машинного телеграфа летит приказ: «Стоп!» В этот момент со льда раздается:

— «Красин»! Товарищи!..

Теперь все понятно: это Мальмгрен! Ведь он когда-то изучал русский язык. Кубарем по концам, не ожидая спуска шторм-трапа, скатываются на лед люди с носилками. Несколько разводий преграждают путь к торосу Мальмгрена. Из стремянок и досок живо строятся мостики, и, цепляясь за скользкую поверхность льдин, рискуя ежеминутно провалиться в воду, люди стремительно бегут к торосу.

В это время Мальмгрен, наклонившись к голове второго человека, что-то оживленно ему объясняет. Вправо от носа «Красина» лежат на снегу распластанные углом брезентовые брюки. Их отделяет от тороса Мальмгрена полынья.

По стремянке, переброшенной через полынью на большую льдину, примыкающую к ледоколу, перебирается высокий человек с русой бородкой скандинава. Он идет довольно бодро по скользким перекладинам стремянки, отмахиваясь от десятков кочегарских рук, протягивающихся к нему на помощь. Из-под выгоревших усов блестят белые зубы, открытые в широкой улыбке.

Наконец обернутыми в обрывки одеяла ногами русый скандинав твердо становится на льдину, примыкающую к «Красину». Первый обращенный к нему вопрос:

— Группа Мальмгрена?

В ответ — кивок головой. Отлегло от души. Значит, это действительно тот самый Мальмгрен, которого весь мир уже похоронил вместе с его спутниками! Но кто же тот, лежащий на льду, — Цаппи или Мариано? И, наконец, где третий?..

И снова вопрос к скандинаву:

— Вы — Мальмгрен?

Отрицательное движение головой:

— Я — капитан Цаппи.

— А Мальмгрен?

На ломаном немецко-англо-французском языке — не вполне понятный ответ, разъясняемый жестами:

— Мальмгрен далеко на льду… Здесь его нет, здесь команданты Мариано и Цаппи. Дайте есть… Мы хотим есть!.. Тринадцать суток без пищи!..

Мы в полном недоумении. На носилках плачет Мариано. Крупные слезы катятся из широко открытых голубых глаз. Хватая за руки кочегаров, несущих носилки, он что-то лепечет бессильными губами…

Широким великодушным движением, словно спасая близкого друга, длинная рука лебедки ловко подхватывает носилки Мариано и влечет их на высокий борт «Красина». Скользя по трапу и намерзшим доскам, я устремляюсь к торосу, на котором уже копошатся кочегары. Я твердо уверен, что здесь должна быть разгадка страшных слов и безнадежного жеста Цаппи: «Мальмгрен на льду…» Однако мы находим лишь несколько обрывков шоколадных обложек, какие-то тряпочки, жестянки от пеммикана и крошечный топорик. Из обрывков одеял и кусочков брезента выложена призывная надпись:

«PLEASE FOOD НЕLР»[5]).

Больше здесь ничего нет. Увязанное в узел имущество группы уже перенесено к нам на борт. Лежавшие вправо от «Красина» темно-зеленые брюки — также на борту. В кают-компании в кругу тесно обступивших людей сидит Цаппи с потемневшим от солнца и холода бородатым лицом и опухшими, точно от водянки, руками. Толстыми синими пальцами он держит кофейную чашку и медленно, мелкими глотками отпивает из нее душистую черную жидкость. Небольшой бисквит (единственное, что разрешено врачом) быстро исчезает во рту Цаппи, размолотый крепкими белыми зубами. Вероятно, такие зубы были у первобытных людей — широкие, мощные, словно предназначенные для того, чтобы рвать мясо и дробить кости. Совершенным анахронизмом выглядит в них крошечный бисквит…

Тем временем в лазарете блаженно плачущий Мариано подвергается подробному осмотру врача. Через полчаса туда же приводят и Цаппи. Горячая ванна из пресной воды уже приготовлена. И санитар Щукин одну за другой стаскивает с Цаппи многочисленные одежды. Когда с него снимают брюки, вторые по счету, он, указывая, на них пальцем, произносит сквозь зубы: «Мальмгрен»… Из кармана меховой куртки на койку выкатывается блестящим кружком маленький компас. Зажав его в широкой красной ладони, Цаппи снова произносит загадочное «Мальмгрен»… Начинает казаться, что и трем парам носков, которые сняли с него, и кожаной обуви (нечто вроде мокассинов), и большому биноклю, и обрывкам одеяла— всему может быть присвоено трагическое слово «Мальмгрен»…

Мариано молчит, когда его раздевают. Легкий стон вырывается у него, когда с посиневших ног стаскивают пару драных носков и холодные, в клочья изорванные брюки. Странный контраст с бодрым Цаппи представляет в конец ослабевший Мариано, который, по заключению врача, без искусственного питания не может прожить больше суток. Ему не разрешается даже бисквит. Жадными глазами следит он за тем, как санитар чайной ложечкой отмеривает ему несколько глотков сахарной воды. В полузабытье, с мутным взглядом, он затихает у себя на койке.

Цаппи сделана ванна. Удовлетворенный, блаженно улыбающийся, лежит он в своей койке рядом с Мариано. Врач, осмотрев спасенных в последний раз, покидает лазарет со строгим наказом дать им полный покой.

Разве можно считаться с какими-бы то ни было приказами, когда вас гложет неотступное желание раскрыть тайну Мальмгрена?.. К тому же, Цаппи, видимо, не очень-то хочется покоя. Когда они остаются одни в каюте, он то-и-дело поворачивается к почти бессознательному Мариано и быстро, возбужденно что-то ему говорит.

На смеси трех языков, сопровождая свои слова рисунками, мы начинаем беседу. Вот что рассказал мне Цаппи:

— На льдине Нобиле было радио. Мы посылали в эфир непрестанное SOS, но земля нас не слышала, или мы не слышали ее ответов. Когда мы потеряли надежду на радиосвязь с землей, у Мариано возникла мысль, что необходимо отправиться к берегам Шпицбергена и дать знать о бедственном положении группы. С нами хотел отправиться радист Бьяджи, но Мальмгрен не позволил ему уйти от группы. Он говорил, что если уйдет Бьяджи, группа потеряет последнюю надежду на установление связи с землей. Кончилось тем, что пошли трое: Мальмгрен, Мариано и я.

Мы захватили с собой небольшой запас продовольствия в виде шоколада и пеммикана; оружия у нас не было. Мальмгрен надеялся, что в течение семнадцати, самое большее двадцати дней нам удастся дойти до Норд-Капа (шпицбергенского). Там он рассчитывал найти охотников или промышленные суда, которые помогли бы нам добраться до жилых мест; тогда, казалось ему, помощь Нобиле будет обеспечена.

Мы медленно шли ледяными полями, так как у нас не было лыж, снег был глубок, путь преграждали полыньи. Мальмгрен с самого начала с трудом передвигался; у него разболелась рука, сломанная при падении дирижабля. Я кое-что понимаю в хирургии. Я сам делал ему перевязку, но он жаловался на сильную боль и говорил, что я неправильно наложил перевязку… Но этого не может быть… Временами Мальмгрен так слабел, что еле шел; однако, он должен был нести свой мешок наравне с нами. Он причинял нам с Мариано много хлопот.

Так прошло почти две недели. Однажды, провалившись в воду, Мальмгрен промочил себе ноги. На отдыхе он их отморозил. Силы покидали его. Вскоре стало ясно, что итти он не может… Мальмгрен сказал нам: «Идите дальше одни. Я не могу быть для вас обузой. Оставьте меня здесь, возьмите мой запас продовольствия и мое теплое платье. Нужно, чтобы вы добрались до земли во что бы то ни стало и вызвали помощь к группе Нобиле…»

Два дня мы оставались около Мальмгрена… Однако нам нужно было итти. Мы не могли оставаться около человека, обреченного на смерть, и тем самым лишить последней надежды на спасение шесть человек, вручивших нам свою судьбу. Умирающему не нужно платье. Продукты также ему не нужны. А нам необходимы были силы. Нам нужно было далеко итти, чтобы достичь земли. Мы не могли не послушаться Мальмгрена, который был руководителем нашей группы, и раз он сам отдал нам платье и пищу, мы их взяли…

Мальмгрен попросил нас, перед тем как мы уйдем, вырубить во льду могилу, в которой он мог бы умереть, защищенный от холодного ветра. У нас был небольшой топорик, и мы выполнили его просьбу.

Мальмгрен велел нам уходить… Двинувшись в путь, мы вскоре убедились, что поступили правильно. Дорога была перерезана такими высокими торосами, что Мальмгрен все равно не смог бы их преодолеть. Мы с трудом продвигались. В течение суток нам удалось пройти всего несколько сот метров. На привале с вершины тороса мы увидели Мальмгрена. Он поднялся из своей ледяной могилы и смотрел нам вслед. Мы думали, что он нас позовет или сделает знак вернуться… Однако он нас не позвал, и мы пошли дальше. Уходя, мы видели, как он опустился на лед. Дальнейшее скрыли от нас вершины торосов…

Так шли мы еще две недели. У нас иссякло продовольствие. В довершение всего мы попали на торос, оторвавшийся от ледяного поля; широкая полынья преграждала нам путь. Вернуться мы также не могли… Десять дней провели мы на этом торосе. Каждую минуту мы ожидали, что он будет раздавлен соседними льдинами или перевернут волной. Мариано слабел у меня на глазах…

Пять раз мы видели над собой самолеты и понимали, что это ищут нас, нашу экспедицию. Один самолет прошел у нас над головой, но наши призывы и сигналы одеждой остались незамеченными. Наконец мы поняли, что летчики не в состоянии увидеть двух человек, затерянных в бесконечных торосах… Сутки назад мы в шестой раз услышали звуки мотора. Большая машина летела по направлению к нам с юго-востока. Мы снова махали самодельным флагом, пытаясь привлечь к себе внимание. На этот раз, к неописуемой нашей радости, нас заметили, несмотря на то, что густой туман начинал затягивать льды. Нам сделали знак рукой, и мы ждали, что вот-вот у крыла раскроется зонт парашюта, и долгожданная пища опустится к нам на лед. Однако пищи нам не бросили. Самолет ушел по направлению к земле. Мы по пальцам считали часы, которые нужны были самолету, чтобы дойти до Кингсбея и вернуться к нам с продовольствием. По нашим расчетам, на это требовалось не более восьми часов.

Прошло, однако, уже двадцать четыре часа, а самолета все не было. Тогда мы решили, что летчик, заметивший нас, не добрался до Кингсбея, и вместе с ним погибла последняя надежда на наше спасение… Мариано бессильно лежал на льду. Он умирал. Через сутки после того, как ушел последний самолет, Мариано сказал мне: «Цаппи, тебе нужно дожить до людей, а я сегодня умру. Я прошу тебя съесть мое тело, чтобы поддержать свои силы…» Он еле шевелил губами от слабости.

Внезапно до нас долетел звук, непохожий на шум ожидавшегося нами самолета: это были пароходные гудки. Мариано последним усилием приподнял голову и тихо сказал мне: «Цаппи, мне слышатся уже звуки, которых не может быть в ледяной пустыне… гудок парохода. Но я прекрасно знаю, что это предсмертный бред…» Однако я также слышал гудок парохода. Это казалось невероятным… Но вскоре мертвую тишину прорезал вой сирены. Я поднялся на ноги и, взглянув на горизонт, увидал дым вашего корабля. Я наклонился к Мариано, чтобы сообщить ему эту радостную весть. Лицо его было мокро от слез. Он приподнял голову и мутнеющими глазами следил за столбом дыма. Это шли вы…

Я люблю вас. Я очень люблю русских. Пошлите телеграмму русскому народу, что я его очень люблю…

Туман становился все гуще. Миновав промежуток чистой воды, мы снова вошли в сплошной лед. Огромными барьерами вставали нагромождения льдин по обоим бортам. Отвоевывая, миля за милей, пространство у льдов, «Красин» продвигался по направлению к той точке, где, по последнему сообщению «Читта-ди-Милано», должна была находиться группа Вильери. На траверсе справа появились серые скалы острова Брок. За ним виднелась такая же серая масса острова Фойн.

Радио итальянцев гласило, что капитан Сора и его спутник Ван-Донген застряли с собаками на острове Фойн. Они попали сюда в стремлении пробраться к группе Вильери и оказались отрезанными, так как лед быстро двинулся в сторону открытого моря, и они были окружены водой.

Вскоре в бинокль можно было различить две человеческих фигуры, стоявшие на скалистом обрыве и отчаянно сигнализировавшие флагами. Однако для того, чтобы добраться до них, пришлось бы потратить несколько драгоценных часов. Судя по всему, начиналась сильная подвижка льдов, и нам следовало торопиться, иначе мы рисковали вместо группы Вильери найти жалкие остатки разбитой льдины.

Было решено, не подходя к острову Фойн, гудками и сиреной оповестить Сора, что мы его видим, и подобрать его на обратном пути, после спасения группы Вильери. Как бы ни было тяжело положение Сора, он, во всяком случае, находится на твердой земле, в то время как почва под ногами группы Вильери — более чем зыбкая…

«Красин», надрываясь, кричал, обнадеживая двух застрявших на острове людей: «Ждите, не теряйте надежды! Мы за вами придем…» Заунывно вторя гудку, словно перекликаясь с голодными собаками Сора, выла сирена. Мне казалось, что сквозь призмы бинокля я вижу окруженных сворой мохнатых собак людей, которые недоуменно глядят вслед уходящему кораблю. И умные псы, оскалив заиндевевшие морды, отчаянным воем провожают удаляющийся от них корабль…

Битва со льдами продолжается. «Красин» изо всех сил наскакивает на упорные льдины, крошит их немилосердно, расшвыривая в разные стороны, словно сказочный богатырь — недругов… Мы медленно подвигаемся вперед.

На верхнем мостике с бесполезным секстантом в руках стоят штурманы в ожидании солнца, без которого невозможно определить координаты нашей точки и точно установить наше положение относительно льдины Вильери. Однако солнце, как нарочно, укрылось густой вуалью тумана.

Волнами переменной плотности перекатывается по ледяному простору туман. Начинает казаться, что далеко впереди обрисовывается волнистый рельеф земли. Вместе с разбегающимися волнами тумана в сознании проносятся волны надежды на спасение Вильери. Когда светлеет горизонт и ярче становятся неровности беспредельных полей, вырастает уверенность в том, что мы скоро найдем группу. Но как только густая волна шапкой-невидимкой закроет торосы, ледяные поля и разводья, надежда улетучивается. В таком молоке не то, что двух людей, затерянных во льдах, но и целого острова не заметишь…

Снова верхний мостик полон людей. Рука устала подниматься с биноклем к глазам на все указания о найденной группе. Наконец в окулярах бинокля явственно вырастают силуэт конусообразной палатки и тонкая мачта радио около нее. «Красин» идет прямо в этом направлении, и палатка с мачтой растут у меня на глазах. Я отчетливо вижу, как между палаткой и мачтой передвигаются люди… Слева и справа от меня товарищи, глядящие в других направлениях, уверенно говорят:

— Ну, теперь уже наверное нашли: вон — палатка, невдалеке от нее — мачта. Я даже вижу, как движутся люди.

Перевожу бинокль в указанном направлении и, вглядевшись, различаю и палатку, и мачту, и людей. Затем направляю бинокль на открытые мною палатку и мачту, но их уже нет… Водя биноклем по прорывам тумана, я вижу десятки и сотни палаток, вырастающих вокруг нас… Безнадежно опускаю бинокль. Мне кажется, что здесь, в этом столпотворении льдов, перечерченных черными линиями разрывов, не будет возможности различить группу, пока мы на нее не наткнемся. Забравшиеся на марс люди спускаются обратно и отчаянно машут рукой. Им также со всех сторон мерещутся палатки и мачты…

Отправляюсь к себе в лазарет, где я уже не числюсь жильцом, так как уступил свою койку итальянцам, которых мы надеемся спасти. Напоследок Анатоликус согревает мне кипятильник, и тихонько, чтобы не разбудить Мариано, мы распиваем чай, или, вернее, настойку на ржавчине цистерн, сдобренную консервированным молоком.

Анатоликус — удивительное существо. Когда ему кажется, что человеку чего-нибудь нехватает, он готов отдать все, не задумываясь над тем, чье это. В беленьком ящике, служившем мне продовольственным складом, я больше не нахожу бисквитов: они ушли на потребу голодному Цаппи. Из скудных запасов моего кофе Цаппи, по какому-то особенному итальянскому способу, требующему полфунта на стакан, приготовляет себе питье. Мой прекрасный купальный халат валяется на полу около койки Цаппи. Оказывается, Анатоликус прикрыл им ноги спящего Цаппи: «чтобы было теплей». Но тому после двух месяцев пребывания на льду и без того достаточно жарка у нас в лазарете, и он движением ноги сбросил халат с койки…

Щукин делает все это так добродушно, полный столь искреннего желания помочь чем может, что у меня нехватает духа выругать его.

Кончив пить чай, я накручиваю на шею шерстяной шарф и отправляюсь на палубу. Проходя мимо Мариано, замечаю, что он открывает глаза. Сухими горячими пальцами дотрагивается он до моей руки и что-то шепчет. Я наклоняюсь к нему, чтобы расслышать его невнятный лепет, но внимательно наблюдавший за нами со своей койки Цаппи быстрыми переборами трескучей, как пулемет, итальянской речи бросает что-то Мариано. Губы Мариано перестают шевелиться, и глаза его, полные невысказанной боли, виновато смотрят на меня…

Что хотел он сказать? Посетовать, что льды отняли у него ногу, по которой ползет пламя гангрены, или же сообщить мне о какой-то другой боли, грызущей его, боли, с которой не справится нож хирурга?..

Однако Цаппи не хочет, чтобы мы говорили…

Тем временем «Красин» подошел к координатам группы Вильери. Однако кругом не было ничего, кроме нагромождений торосов и бегущих над ними волн тумана. Было очевидно, что мы уже добрались до места, где должна находиться группа Вильери.

Один за другим безнадежно опускались бинокли… Машинный телеграф отзвонил мелодично: «Тихий ход». С радиорубки в эфир непрестанно посылаются сигналы в Кингсбей, где на «Читта-ди-Милано» регистрируют местоположение группы Вильери.

Любитель-радист коротковолновник Добровольский оказался не в силах пустить в ход коротковолновую станцию, которая могла бы связать нас непосредственно с Вильери. Связь через итальянскую базу с группой Вильери велась на длинных волнах, а потому была сложна и медлительна.

Прошло два часа, прежде чем в штурманской рубке раздался писк телефона, вызывающий вахтенного матроса в радиорубку. Новые данные о местонахождении группы Вильери! За сутки, прошедшие со времени последнего определения, льдина Вильери успела сдрейфовать на несколько миль. Радио с «Читта-ди-Милано» гласило, что группа Вильери нас видит на запад от себя. Значит нам нужно было повернуть на восток.

Поворот штурвала, звонок телеграфа— и заработавшие винты снова поднимают за кормой буруны намолотой ледяной каши. Не так-то легко во льдах лечь на новый курс! Проходит пятнадцать минут, прежде чем против носового флагштока на фоне молочной мглы вырисовывается волнистый столб черного дыма, вьющийся, словно причудливый плюмаж, над торосами, по форме напоминающими старинную морскую треуголку…

Там — Вильери! Через два часа можно ясно различить в бинокль силуэт торчащего изо льдов самолета и радиомачту. Эта настоящая радиомачта, по крайней мере, в три раза меньше тех мачт, которые мы видели в таком изобилии несколько часов подряд. «Красин» упрямо долбит ледяные поля, стремясь к приобревшей мировую известность красной палатке…

«Красин» подходит к ледяному полю. Вокруг палатки лагеря разложены большие тюки пожитков, приготовленные к переезду с ледяной дачи на зимнюю «красинскую» квартиру. От группы людей отделяется высокая неуклюжая фигура бородатого человека.

С лихорадочной поспешностью развязывает боцман запутавшиеся узлы на концах, держащих парадный трап. Снизу доносится мягкий дрожащий голос:

— Вильери!..

У нас нехватает слов, чтобы приветствовать начальника группы, и с борта «Красина» в ответ несутся лишь жидкое «ура» и аплодисменты. Трап еще болтается на незакрепленных концах, когда по нему гурьбой устремляются люди навстречу итальянцам. Длинный Вильери, толстый Бегоунек и остальные члены группы по-очереди перебывали в десятках объятий. В стороне, обхватив рукой шею журналиста Суханова, ковыляет, с трудом переставляя самодельные костыли, состряпанные из маленьких весел, высокий статный старик Чечиони.

Но где же пресловутая красная палатка? Почему при ближайшем рассмотрении она оказывается сделанной из желто-белого, покрытого грязными пятками, холста? Под полами ее что-то шевелится. Через минуту оттуда, как крот, выползает на-четвереньках маленький смуглолицый бородач и стремглав бросается к передатчику радио, стоящему около мачты.

Высокие дрожащие звуки передачи четко разносятся в ледяном воздухе. Все тесно сгрудились вокруг лихорадочно работающего ключом радиста Бьяджи. Последнее радио, последний благодарный привет земле, откуда пришло спасение группе, — и передатчик выключен. На этот раз навсегда. Бьяджи выпрямляется и, обведя блестящими глазами присутствующих, весело бросает:

— Finita la comedia!

Действительно, комедия, грозившая закончиться трагедией для всех товарищей этого жизнерадостного бородача, окончена. Над мытарствами этих пяти человек опущен занавес. К сожалению, в их истории остается много смутных страниц, много пробелов, которых никто не заполнит, во всяком случае — в ближайшее время…

Красинцы спешно собирают имущество группы. Вокруг палатки на снегу стоят четыре пневматических лодочки с аккуратно уложенными в них съестными припасами, веслами и оружием. Имея под боком эти лодочки, группа ждала изодня в день, пока окончательно развалится ледяное поле. Жизнь в палатке делалась все трудней, так как лед, сперва довольно плотный, под конец протаивал каждую ночь под спящими людьми, и не было возможности уберечься от воды даже в спальных мешках. Лишь недавно, после того, как Лундборг совершил свою неудачную посадку, в палатке появился непромокаемый пол— нижнее крыло лундборгского фоккера.

По всему видно, что группа снабжалась всем необходимым итальянскими и шведскими самолетами, то-и-дело пополнявшими ее запасы. Вокруг палатки валяются консервные банки. В изобилии имеются жестянки с печеньем, сухим молоком и шоколадом. Этот шоколад во много раз питательнее и вкуснее, чем тот жженый подсолнух, который мы потребляли на «Красине». Фляжки с этикетками яичного коньяка[6]) и пузатые бутылки «Кьянти» свидетельствуют о том, что продукты согревания были у группы Вильери лучшего качества и в значительно большем количестве, чем у нас.

В стороне, около вросшего в снег дирижабельного компаса, торчит продолговатый черный предмет, очевидно, какой-нибудь научный прибор. Каково же было мое изумление, когда, подойдя, я увидал резную черного дерева фигуру мадонны с золотым венцом на голове! Мадонна рядом с компасом!.. Итальянцы проявили черную неблагодарность к своей покровительнице: ее забыли в снегу и предоставили угольным рукам красинских кочегаров сунуть этот «предмет обихода» группы Вильери в узел с прочим подобранным барахлом…

Меня интересовала гондола дирижабля, из остатков которой построена радиомачта. Эта гондола должна находиться где-то поблизости. По огромным проталинам, проваливаясь выше колен в холодную воду, я направляюсь к группе острых торосов, среди которых за широкой полыньей обнаруживаю груду обломков алюминия, разбитых и смятых предметов навигационного оборудования дирижабля. Это все, что осталось от командирской гондолы Нобиле, самонадеянно отправившегося водружать папский крест на Северном полюсе… Останки «Италии» накрывала шапка густого тумана.

Я вернулся на «Красина». Сквозь молочно-белую муть видна льдина с цветистыми пятнами флагов, разбросанных группой для привлечения внимания летчиков. Вскоре непроглядный туман закутал льдину и «Красина». Запоздай мы на час или два, нам пришлось бы долго блуждать в поисках группы.

Вымытые, в нескладных костюмах, далеко не всем пришедшихся по росту, и в высоких смазных сапогах, сидят члены группы в кают-компании за столом, накрытым парадной скатертью.

Бритва и машинка нашего доморощенного цирюльника-кочегара еще далеко не справились с бородами и поповскими волосами спасенных. На пушистый воротник белого свитра Вильери падают длинные пряди светлых волос, а у Бегоунека завитки бороды покрывают лицо до самых глаз. Однако настроение у всех самое торжественное…

Спасенных засыпают вопросами, так что они не успевают давать ответы. В сторонке, в мягком кресле, вытянув обмотанную бинтами ногу на стуле, дымит трубкой седой Чечиони. Он почти не принимает участия в разговорах и стеклянными глазами смотрит на яркие лампочки. Когда Лундборг прилетел второй раз к группе, Чечиони не выдержал и на четвереньках, волоча бревно сломанной ноги, пополз к тому месту, где должен был сесть самолет. И на глазах у Чечиони Лундборг, трижды коснувшись льдины и не сделав посадки, взрыл снег, встал на попа, качнулся и упал на спину. Треск ломающихся стоек и звон разбитого стекла не могли заглушить рыданий Чечиони…

Глубокой ночью (вернее, глубоким светлым днем) люди почувствовали, что как ни торжественен момент, усталость все же дает себя знать. Большинство красинцев постепенно расползаются из кают-компании, чтобы впервые за весь месяц спокойно уснуть, не ожидая авралов, не разыскивая никаких групп. Но спасенным, видимо, вовсе не хотелось спать. Они слишком много этим занимались на своей льдине. Несмотря на то, что глаза у меня слипались, я решил воспользоваться бодрым настроением чешского профессора Бегоунека и разузнать у него кое-какие подробности гибели «Италии». Мы закурили трубки с отвратительным норвежским табаком и уединились в дальнем углу кают-компании. Вот что рассказал мне Бегоунек:

— Я отправился с Нобиле, чтобы участвовать в научных работах, которые должна была производить экспедиция. Сюда входили топография, океанография, метеорология, магнитные наблюдения. Меня особенно интересовали явления радиоактивности и атмосферного электричества, которые я и наблюдал вместе с Понтремоли, профессором Миланского университета. Записная книжка, в которую я вносил свои наблюдения, к счастью, сохранилась, так как находилась у меня в кармане. Я думаю, что собранные в ней материалы представят значительный интерес для ученых. Нет худа без добра. Во время полетов я сетовал на то, что не могу заносить своих записей в журнал, но, как видите, то обстоятельство, что я делал свои за- * метки в записной книжке, а не в громоздком журнале, спасло богатый научный материал…

Между прочим мы точно установили, что работа магнитных компасов протекает нормально над самым полюсом, так как имели аппарат Понтремоли, позволявший нам определить склонение компаса. Таким образом мы подтвердили наблюдения Амундсена.

Последний полет «Италии» начался двадцать третьего мая в четыре часа тридцать минут (по среднему европейскому времени). Уже в момент старта обнаружилось, что дирижабль перегружен; пришлось освободиться от некоторого количества бензина. Корабль шел на северо-запад, к еще неисследованной части побережья Гренландии. Через два с половиной часа мы вошли в туман, из которого так и не выбирались до самой Гренландии; подошли мы к ней в пять часов пополудни. Насколько позволяла обстановка, мы засняли побережье Гренландии, над которым шли более получаса. Было примерно шесть часов пополудни, когда мы взяли курс на Северный полюс.

В ноль часов тридцать минут двадцать четвертого мая мы достигли полюса, и дирижабль стал описывать над ним круги. Глядя на полюс, невольно задаешь себе вопрос, не напрасно ли затрачены сотни жизней исследователей, стремившихся к этой заветной точке, ничем не отмеченной на безотрадной поверхности льдов… К сожалению, наши расчеты на возможность спуститься на полюс не оправдались, и нам с Понтремоли пришлось производить свои наблюдения с дирижабля. Мои спутники были в это время заняты спуском на лед итальянского флага и тяжелого дубового креста, врученного римским папой Нобиле для приобщения этой исторической точки к лону католической церкви. «Наместник святого Петра», вероятно, предполагал, что если не люди, то хотя бы моржи и медведи будут приходить на поклонение кресту, однако, и эти расчеты его не оправдались, так как ни моржей, ни медведей, ни тюленей мы не видали за все время полета…

Покружившись над полюсом часа два, мы взяли курс к тридцатому-сороковому меридиану для изучения неисследованного до сих пор района. В тумане дирижабль ветром сносило к востоку, при чем сила ветра была так велика, что, несмотря на работу всех трех моторов, корабль передвигался со скоростью не больше сорока километров относительно земли. Сначала Нобиле, видимо, не имел намерения бороться с ветром и позволял себя сносить, но затем он переменил курс и пустил все моторы на полные обороты; однако и это не изменило положения: корабль с трудом боролся с ветром, имея ничтожную скорость. Мы продолжали итти в тумане по указаниям радио-гониометров[7]).

Мне трудно передать, что происходило в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое, так как я спокойно спал в спальном мешке на дне главной гондолы. Утром двадцать пятого мая я должен был вытащить спальный мешок в килевой коридор, так как он затруднял работу в главной гондоле. Этим мешком немедленно воспользовался мой коллега Понтремоли, заснувший в нем. Мешок оказался для него роковым. С тех пор я не видал Понтремоли[8])…

Около девяти часов утра я обратил внимание на то, что, судя по высотомеру, мы быстро спускаемся. Ко мне заходил на минуту Мальмгрен и сказал, что с кораблем происходит что-то неладное. Но я был занят своими приборами и не обратил на это внимания. Приблизительно в десять часов я узнал, что рули высоты повреждены и что мы шли до высоты пятидесяти метров с выключенными моторами.

Было ясно, что, лишь сбрасывая балласт, можно избежать столкновения с землей. Быстро неслись нам навстречу ледяные поля, и мне казалось, что уже наступает момент, когда мы будем расплющены в лепешку об их сверкающую поверхность… Но в это время были сброшены баки с бензином, и корабль пошел вверх. Я заметил, что Мариано, воспользовавшись прорывом в тумане, занимается астрономическим определением нашего местонахождения. Вместе с радио-гониометрическим определением это должно было указать нам наше точное положение. Но, как выяснилось потом, ошибка оказалась почти в шестьдесят километров.

В половине одиннадцатого пришлось использовать для динамического подъема рули высоты, уже плохо действовавшие. Корабль продолжал снижаться и дошел с четырехсот метров до двухсот. Затем он стал быстро падать… Я видел, как механик Чечиони сбрасывает балласт, состоявший из металлических шаров. Надо отметить, что корабль к моменту катастрофы был весь покрыт толстым слоем инея. Проволоки превратились в ледяные канаты толщиною в пять сантиметров. Быть может, именно это утяжеление, а может быть и повреждение газовых баллонов было причиною гибели дирижабля. Возможно, впрочем (как говорил вам капитан Вильери), что сильная утечка газа произошла вследствие того, что клапаны обледенели и прилегали недостаточно плотно.

Как бы там ни было, мы с быстротой падающего камня приближались к поверхности льда. Из беспредельной ровной скатерти льды превратились в дикое нагромождение торосов, перерезанных широкими трещинами… Я не знаю, что переживали в этот момент мои спутники, но думаю, что едва ли они были охвачены паникой. Для этого не было времени. По крайней мере, могу сказать о себе, что я был далек от ужаса…

Насколько мне помнится, в одиннадцать часов тридцать минут произошел первый удар корабля об лед. Этот трагический удар пришелся по кормовой моторной гондоле, где находился Помелла. Гондола осталась на льду, хвост дирижабля задрался; в то же мгновение с оглушительным треском ударилась о лед наша главная гондола и… осталась на льду… Большинство из нас потеряло сознание на несколько минут, некоторые же оставались без чувств значительно дольше, особенно получившие сильные ранения…

Мы видели, как дирижабль, облегченный от двух гондол, взмыл вверх и пошел к северо-востоку. Минут через двадцать на расстоянии двадцати пяти — тридцати километров мы увидели столб дыма. Это коснулись поверхности льда наши несчастные товарищи, оставшиеся в бортовых моторных гондолах и килевом коридоре…

Однако нам было не до рассуждений о судьбе наших спутников. Нужно было прежде всего помочь раненым и сделать все необходимое для того, чтобы удержаться на льдине, куда забросила нас судьба. Капитан Цаппи, утверждавший, что имеет некоторые познания в хирургии, подал первую помощь пострадавшим: Мальмгрену, у которого была сломана рука, Нобиле и Чечиони, у которых была сломана нога.

Кстати, относительно руки моего друга Мальмгрена, о трагической гибели которого я с грустью от вас узнал. Мальмгреи в первые минуты не подавал вида, что страдает, но когда была оказана помощь Нобиле и Чечиони, он не мог больше терпеть и просил осмотреть его левую руку, которая, как ему казалось, была сломана. Капитан Цаппи, осмотрев Мальмгрена, заявил, что переломов у него нет. Однако мы настояли на том, чтобы ему была сделана перевязка. Страдания не помешали Мальмгрену первым обратить внимание на то, что в нашем бедственном положении особенно важно позаботиться о продовольствии. Банки с провиантом оказались рассыпанными по всему ледяному полю вследствие удара дирижабля об лед. В этом отношении сильный удар нам помог. Продукты были сложены в килевом коридоре дирижабля, и если бы они оттуда не вывалились при ударе, То мы остались бы без единого бисквита, без банки пеммикана, без плитки шоколада…

Банки были подобраны. Энергично принялись строить радиомачту из алюминиевых труб разбитой гондолы. Вскоре неутомимый Бьяджи уже сидел за ключом и посылал всему миру известия о катастрофе. Я до сих пор не могу понять, как могло случиться, что при полученном нами ударе остались целы аккумуляторы, давшие возможность пустить в ход радио…

Однако земля молчала. Мы решили, что нас не слышат. Тем не менее мы питали надежду, что рано или поздно наше SOS будет услышано. Возникла мысль, что необходимо пешком отправиться в направлении Шпицбергена, чтобы дать знать о бедственном положении группы. Кажется, первым, подавшим эту мысль, был капитан Мариано. Вместе с капитаном Цаппи они разработали план похода к земле. Встал вопрос о том, что без опытного руководителя им этого похода не совершить. Руководителем мог быть лишь Финн Мальмгрен, так как он один из всей группы был знаком с условиями путешествия на севере. Вместе с Мариано и Цаппи собирались итти радист Бьяджи и капитан Вильери. Однако Мальмгрен категорически заявил, что он не пустит Бьяджи, так как с его уходом группа будет лишена всякой надежды на установку радиосвязи с землей.

Я прекрасно знал Мальмгрена. Это был джентльмен до кончика ногтей. Он не мог согласиться уйти и взять с собой Бьяджи. Он говорил, что если уйдет. Бьяджи, должен остаться он, Мальмгрен, чтобы сделать попытку, в случае крайности, вывести группу к земле. Тогда Нобиле предложил другое: пусть с Мальмгреном уходят все, кто может итти, оставив на льду больных Нобиле и Чечиони. Этот план был категорически отвергнут. Вильери первым заявил, что остается на льду с больными; к нему присоединились остальные. В поход должна была двинуться группа — Мальмгрен, Мариано и Цаппи. Я не мог согласиться с тем, чтобы Мальмгрен, которого вновь начала беспокоить рука и который весьма ослабел, шел на верную гибель. Однако он стоял на своем. Нобиле также отговаривал Мальмгрена от похода, но предоставил ему свободу выбора. Поход был назначен на тридцатое мая.

В ночь с двадцать девятого на тридцатое Мальмгрен убил из своего кольта белого медведя, который забрел на нашу льдину, Это был первый медведь, попавший в наш лагерь. Он приходил сюда и раньше, так как однажды мы обнаружили развороченные продукты, до которых он добирался. И на этот раз медведь пришел за тем же, но ненароком, орудуя над жестянкой, из которой пахло пеммиканом, побеспокоил Мальмгрена и заплатил за это жизнью. Оплошность медведя была нам весьма на-руку: целый месяц мы питались его мясом, из которого Мальмгрен отказался взять с собою хотя бы кило…

Я никогда не забуду ужасного момента, когда мой незабвенный друг Финн исчезал в белой мути тумана… Уже в начале пути он падал от слабости, сгибаясь под тяжестью мешка. Больная рука не давала ему возможности продвигаться с такой же быстротой, как итальянцы. Лишь железная воля толкала вперед героя… После рассказа Цаппи о том, как Мальмгрен добровольно остался на льду, во мне возникает ряд тяжелых сомнений… Почему Цаппи сперва сказал, что у Мальмгрена перелома нет, а теперь утверждает, что Мальмгрен не мог итти из-за уломанной руки? И я не могу понять, как Мальмгрен, которого я знал как человека безукоризненной честности и большой щепетильности (ни за что не согласился бы он поставить в ложное положение своих спутников), — как мог он не дать Цаппи записки о том, что остается добровольно? Но это еще не все… Неужели путешествие могло настолько изменить Мальмгрена, что он нарушил данное мне слово: «Ваши письма, Бегоунек, я доставлю на землю, даже если это будет единственное, что у меня хватит сил нести»… Скажите, как может случиться, чтобы такой человек не передал Цаппи два моих письма? А между тем их у Цаппи нет…

Бегоунек не договорил. Он встал из-за стола и, отвернувшись, грузно двинулся к трапу на верхнюю палубу.

Снова льды скрежещут о железные борта «Красина». Покинув в ночь на четырнадцатое льдину Вильери, мы должны теперь спешить на выручку Чухновского, так как стало известно, что «Браганца»[9]) не сможет к нему подойти, чтобы снабдить продовольствием. Но теперь борьба со льдом кажется нам уже не тяжелой. Энергично ломает «Красин» огромные льдины, словно сам стремится к Борису Григорьевичу.

К вечеру 14-го выходим на чистую воду. На горизонте сереет Кап-Вреде, вблизи которого в бухте сидит Чухновский. За неширокой полосой чистой воды снова начинается лед, на этот раз уже не пловучий, а плотный, тяжелый, крепко связанный с берегом.

«Красину», чтобы пробить путь, приходится применить перекачку цистерн. Медленно приближаются черные скалы Норд-Остланда. Постепенно они становятся бурыми. Кажется, они совсем близко, но в действительности до них так далеко, что не приходится и думать о том, чтобы доставить оттуда по льду машину Чухновского.

Мокрый снег густо сыплется сверху, и палуба покрывается слякотью. Трудно поверить, что сегодня—14 июля. У серых скал Кап-Вреде не видно самолета. 12-кратный цейсе бессилен сократить расстояние. Мне надоедает торчать на верхнем мостике, и я отправляюсь вниз искать пристанища, чтобы соснуть хоть часок. По старой памяти завертываю в лазарет. Умильная картина: Анатоликус с тарелкой компота приближается к Цаппи и голосом мамки, уговаривающей больного ребенка, предлагает:

— Товарищ Цаппи, вот вкусная компота. Очень хорошая! Надо кушать.

Анатоликус в простосердечии воображает, что если он будет говорить раздельно и коверкать слова, то Цаппи поймет русскую речь, но тот из всей фразы понимает лишь одно, — что санитар Щукин, матрос, назвал его «товарищ Цаппи».

Красный, со злыми глазами, Цаппи вскочил с койки. Вперемежку с итальянскими, английскими, французскими словами сыплется несколько русских слов, таких же исковерканных, какими пытается объясняться Щукин:

— Нет Цаппи товарищ! Цаппи — господин! Цаппи — офицер!

И красный волосатый кулак с синими, словно вздувшимися от водянки, пальцами протягивается к самому носу санитара Щукина.

— Го-спо-дин! — раздельно повторяет Цаппи.

Руки Щукина трясутся, расплескивая компот; он бросает тарелку на табурет и выбегает из лазарета:

— Николай Николаевич, я ему по морде дам! Он мне не господин! Фьюить, момент! Чтоб его здесь не было!

Проходит несколько минут. Щукин успокаивается и, не дав Цаппи в «морду», изыскивает компромисс. На прежнем ломаном русском языке он обращается к итальянцу:

— Как вы зовут? Имя как?

— Филипп Петрович Цаппи.

— Вы будете Филипп Петрович, а я — Анатолий Иванович! — и Щукин довольно стучит себе пальцем в грудь.

Так впредь и шло. Цаппи был Филиппом Петровичем, а Анатоликус именовался Анной Ивановной, что должно было соответствовать Анатолию Ивановичу.

Приблизительно в это же время у бедного Щукина произошел инцидент и с капитаном Вильери, который стал из простодушного полярного бородача превращаться в вылощенного итальянского офицера со всеми замашками салонного фата. Вильери отшвырнул в сторону эмалированную тарелку и кружку, поданные ему Анатоликусом. С тех пор, как он перестал быть членом бедствующей группы, он может пить только из стеклянного стакана и есть с фаянсовых тарелок. Долготерпение Анатоликуса не имело пределов. Он удовлетворил претензию Вильери на фаянс и стекло…

Между тем попытки «Красина» пробиться к Чухновскому оставались безрезультатными. К 2 часам 15 июля стало ясно, что те 2–3 мили, что остались до самолета (который был уже виден), «Красину» не преодолеть. В 2 часа 30 минут радист Юдихин и журналист Кабанов с мешками за спиной уходят на лыжах для связи к Чухновскому.

Через несколько часов к нашему борту приближается группа из 10 человек: пять «чухновцев», Юдихин и Кабанов — это семь; кто же трое остальных? Кого еще подобрал Чухновский, какая бедствующая группа присоединилась к нему?..

Медленно движутся лыжники, и лишь через полчаса после того, как мы их увидели, на борт поднимаются пять изнуренных чухновцев с усталыми небритыми лицами и трое коренастых людей в серых фуфайках. Оказывается, это лыжники с «Браганцы» — норвежский охотник Нойс и итальянцы Альбертини и Матеода, друзья членов экипажа «Италии», добровольно явившиеся на Шпицберген для участия в розысках.

Нет конца вопросам, сыплющимся на головы чухновцев, но все вопросы смолкают, когда прибегает Анатоликус и говорит, что Мариано и Цаппи настойчиво просят Чухновского в лазарет. Никто не пошел туда за Борисом Григорьевичем, и я не знаю, как произошла эта встреча, подобной которой не было и, вероятно, не будет в нашем плавании. Вышел из лазарета Борис Григорьевич смущенный и прошел прямо к себе в каюту…

Я, конечно, не могу успокоиться, прежде чем не узнаю обстоятельств пятидневного пребывания Чухновского на Кап-Вреде. Жалко смотреть на кинооператора Блувштейна, у которого совершенно посерело и без того далеко не румяное лицо. Еще сильнее согнулась его сутулая спина, и понуро глядят из-под надвинутого на лоб шлема огромные уши. На правах сожителя Блувштейна я первым выслушиваю его рассказ:

— Ну, дорогой Николай Николаевич, вы, конечно, знаете обстоятельства нашего полета, но вам едва ли известно, что наши продовольственные запасы были крайне ограничены. Вооружение было самое мизерное. У нас была на всех одна винтовка и десять обойм патронов. Имелся и примус, однако, как водится в таких случаях, он был испорчен. Помните ведро, в котором вы нагревали нам снег перед стартом? Увы, оно оказалось не луженым, а освинцованным, и мы в первый же вечер, поев из него, принуждены были глотать молоко как единственное противоядие, имевшееся в нашем распоряжении. Аптечку мы, конечно, забыли на «Красине». К счастью ни на ком из нас отравление не сказалось, кроме бедняги Шелагина, у которого появились боли в животе.

Мы не имели представления о том, сколько времени потребуется «Красину» на спасение групп Мальмгрена и Вильери. Наше продовольствие с трудом можно было растянуть на несколько дней; Чухновский телеграфировал вам, что у нас хватит припасов на две недели, только для того, чтобы понудить вас, не заходя за нами, итти прямо к замеченной группе… Необходимо было пополнить наши запасы охотой.

Я забыл вам сказать, что как только мы сели и выяснилась полная невозможность взлететь, Джонни Страубе вытащил из кармана десять червонцев и, прыгая на одной ноге, весело заявил: «Ну, ребята, деньги есть — по двадцати целковых на брата — по целых сорок крон! Если у медведей цены такие же, как у норвежцев, то мы будем сыты и, быть может, даже сумеем приодеться». Однако лавок на Кап-Вреде медведи не построили, и нам пришлось отправиться в глубь полуострова в поисках пищи. Недалеко от берега, поднимавшегося ровными террасами от моря, мы заметили серый силуэт рогатого зверя. «Единорог»… — прошептал Страубе.

Распластавшись на животе, мы ползли по глубокому снегу к «единорогу», который спокойно шел по ущелью. При ближайшем рассмотрении «единорог» оказался полярным оленем. Страубе выстрелил. Олень остановился, повернул голову в нашу сторону. После второго выстрела он побежал. Еще шесть патронов выпустил Страубе ему вслед, Наконец девятым патроном он свалил оленя. Мы вскочили на ноги и, утопая по пояс в снегу, бросились к лежащему зверю. Однако он поднялся и, припадая на колени, стал карабкаться на утесы. Я выхватил у Страубе винтовку и последним патроном второй обоймы добил оленя.

Невозможно было вдвоем дотащить тушу оленя до самолета. Решили, что Страубе пойдет за людьми, а я останусь охранять тушу от посягательств птиц и медведей. Для этой цели в моем распоряжении имелся один патрон, и думаю, что если бы действительно явился медведь, то мне пришлось бы входить с ним в сделку с уплатой за оленя червонцами Страубе или позорно удирать. К счастью, вместо медведя я увидал второго оленя. После недолгого колебания я выпустил в него мой единственный патрон. Вы знаете, что я далеко не блестящий стрелок. Однако на этот раз я оказался почти Теллем: олень упал, судорожно дергая ногами. Мне пришлось проделать неприятную операцию добивания зверя финским ножом. Это не прошло мне даром. Миниатюрное копыто оленя раскровянило мне левую ногу. Наградой послужили мне вот эти рога.

Я до сих пор с содроганием вспоминаю гнусную операцию свежевания оленьих туш. Зато мы надолго были обеспечены свежим мясом. Если, бы мы не забыли взять с собой соль, мы питались бы совсем не плохо. Мы пробовали варить суп из пресной воды, но оленье мясо без соли отвратительно. Джонни предложил употреблять для супа морскую воду и принялся усердно черпать консервной банкой воду из полыньи. Когда мне пришло в голову попробовать, не слишком ли горчит морская соль, то я остолбенел… Вода была абсолютно пресной и в ней не было и сотой доли тех привкусов, которыми изобилует наша красинская «пресная» вода! То же самое повторилось, когда мы достали воду на уровне нижней кромки ледяного покрова. Так продолжалось до глубины двух метров. Наконец с большим трудом нам удалось достать соленую воду. Не скажу, чтобы этот суп был вкусен. Морская соль по вкусу напоминала английскую соль из аптеки нашего добрейшего Анатоликуса…

В общем было бы не так плохо, если бы можно было спать. У нас не было спальных мешков. Спать на снегу — мокро и холодно. Мы пробовали спать в самолете, но это также оказалось невозможно, так как металлические стенки казалось излучали мертвящий холод. Кроме того, кабины самолета так малы, что приходилось Складываться перочинным ножом. Вы представляете меня и Алексеева[10]), спящими вдвоем в кабине длиною в полтора метра?.. За пять суток мы, вероятно, проспали не больше пяти часов.

На третьи сутки над нами со стороны Кингсбея прошли три самолета, не заметив нас, На обратном пути один из самолетов заметил нас и сделал над нами два круга. Это был швед. Через пять суток мы увидели трех человек, приближавшихся к нам со стороны моря. Это были Нойс, Матеода и Альбертини, притащившие нам большие нарты с запасом теплых вещей и продовольствия. Все это посылала нам «Браганца», которая не смогла к нам подойти.

Нам было даже немножко досадно, когда часа через два после прибытия Нойса подошли Юдихин и Кабанов. Так и не удалось нам попробовать заморских лакомств!.. Ну, а теперь спать, спать и спать!.. Будьте добры, посмотрите, чтобы не сломали, поднимая на борт, штатив моего аппарата. Теперь это не просто штатив — это радиомачта, на которой была натянута антенна нашей аварийной станции на Кап-Вреде…

Блувштейн отправился в каюту врача, где и заснул, не раздеваясь, прямо на полу. Его койка была занята спасенным итальянцем.

За столом кают-компании между красивым худощавым Альбертини и смуглым, как мулат, чернобородым Метеода сидел человек, напоминавший героя клондайкских рассказов Джэка Лондона. Ростом выше среднего, коренастый; иссиня-багровое лицо оттенено пятнами нависших рыжих бровей; плоские белесые вихры волос. Из-под воротника брезентового пиджака выглядывала толстая вязаная фуфайка, а из рукавов торчали крепкие узловатые, поросшие рыжими волосами, пальцы. Это был норвежец Хельмар Нойс, проводник группы лыжников с «Браганцы», шпицбергенский охотник.

Сын рыбака, Хельмар провел свое детство в Анденесе, крошечном поселке на крайнем севере Норвегии. Поселок этот прилепился на голом неприютном мысе у подножия маяка Анденес. Когда Хельмар научился ходить, ему была предоставлена полная свобода. Целыми днями бродил он по прибрежным камням… Лишь в очень бурные дни маленького Хельмара привязывали длинной веревкой к забору, чтобы мальчика не смыло приливной водой. Десяти лет Хельмар уходил уже со своими сверстниками в море на несколько миль. Лицо его рано стало краснеть под действием соленого ветра. Скоро пришла пора ходить и на настоящую ловлю на моторном боте отца, а зимою бегать на лыжах за 12 километров в окружную школу.

Мореходная школа в Тромсе была преодолена молодым Нойсом без особого энтузиазма. Подначальное плавание на промысловых судах было Нойсу не по душе. Его смущали в портах рассказы о том, как вольно и широко живут «настоящие» люди: каждый из них сам себе хозяин, господин своего времени и желаний. Такими людьми были, по словам рассказчиков, охотники и контрабандисты. И когда у молодого Хельмара Нойса, по причинам, известным лишь ему и полиции, появилось в биографии пятно, из-за которого полиция захотела лишить его права свободного передвижения, он, недолго думая, в компании двух таких же крепких, пропитанных ветром и жаждой свободы, молодцов отправился на Шпицберген. Нойс сделался охотником. Два ружья, сани и восемь собак составляли его движимость, а недвижимость он создавал себе сам сооружая избушки-зимовья через каждые 40–50 километров. Спустя год Нойс имел одиннадцать таких зимовий. В них складывались запасы продовольствия, патроны, теплые вещи.

Лишь здесь, на толстом снежном покрове, на скользкой поверхности ледяных рек-глетчеров, Нойс по-настоящему оценил ту лыжную тренировку, которую получил мальчуганом, бегая ежедневно за 12 километров в школу. Теперь ему приходилось преодолевать огромные расстояния: налегке он проходил до 80 километров в день. Колоссальная трата энергии, какой требует такая жизнь, восполняется хорошим питанием, так как на своих базах охотники содержат самые питательные продукты. В погребенном под снегом зимовье после тяжелого трудового дня они подкрепляются вяленым мясом, рыбой, овощами; нередко они лакомятся ананасами и персиками, конечно, в консервах. Эту роскошь они могут себе позволить, так как Шпицберген представляет собой неисчерпаемый источник богатств. Основное— это песцы, медведи и олени. У Нойса выдавались годы, когда он отправлял своим контрагентам на материк до 110 песцов, 170 оленей и 8 медведей. Это вполне обеспечивает его и семью, продолжающую жить в Тромсе.

В день отъезда из Тромсе у Нойса родилась дочка, о росте которой в течение семи лет он судил по письмам жены. Через семь лет он поехал домой на побывку. Однако родина ему не понравилась. Узкие, сдавленные стенами домов, улицы, мощеные дороги, электричество и телефоны — все это так стесняло его, что, пробыв некоторое время с семьей, он снова уехал на шпицбергенские просторы. Через несколько месяцев он узнал из письма жены о том, что у него родился сын…

Прошло еще шесть лет. За все это время Нойс ни разу не побывал на родине. Он утверждает, что жизнь на Шпицбергене стала для него вполне нормальной, и его не тянет в город. Нойс считает, что, пробыв на Шпицбергене тринадцать лет, он может позволить себе остаться там еще на двенадцать лет. Лишь когда придет пора выводить на жизненную дорогу сына, он вернется в город.

Жизнь на Шпицбергене полна опасностей. Человека окружает зыбкий коварный снег. В прошлом году с Нойсом был следующий случай. Увлекшись песцовым следом, Нойс перешел границу надежного снега и очутился на крутом склоне горы. Неожиданно снежная корка, лежавшая на льду, поползла под ногами Нойса. Вскоре он очутился в снежной лавине, неудержимо катившейся к фиорду. Нойс стремглав летел вниз, уцепившись за сани и запутавшись в клубке из ремней и собак. Снег, нарастая, давил с огромной силой. Из глотки раздавленных лаек ручьями лилась кровь; Нойс также почувствовал вкус проступившей из горла крови. Грудь его была продавлена… Лавина докатилась до берега. Нойс остался беспомощно лежать в куче снега и обломков, среди трупов собак. На другой день его подобрали товарищи. Не больше полугода давала себя знать кровавая мокрота, сломанные ребра быстро срослись, и все пошло попрежнему.

Такую жизнь Нойс вел бы и по сегодняшний день, если бы капитан Свердруп (известный полярный мореплаватель) не вызвал его для участия в экспедиции, отправлявшейся на поиски Нобиле. Нойс двинулся в путь вместе с охотником Тонбергом. С ними было десять собак. 13 июня они высадились в глубине Валенберг-Бея. Затем они на лыжах пересекли ледяное плато Норд-Остланда. Путь в 60 километров проделали в сутки… Передохнув в Репс-Бее, двинулись по льду к острову Скорсбю. 15 июня они достигли его и соорудили продовольственную базу. 16-го они уже на Кап-Платен, где также оставляют базу. 17-го вернулись на Скорсбю. Передохнув день, прошли на Норд-Кап, где в проливе Беверли-Стрит в миле от берега увидели затертую льдами «Браганцу». Сунулись было к «Бра-ганце», но лед оказался сильно подвижным; итти с собаками было невозможно. Пришлось вызывать дымовыми шашками помощь с «Браганцы».

До 23 июня стоял непроглядный туман. Как только он разошелся, Нойс покинул «Браганцу». Его новыми спутниками были альпини (горные стрелки) Матеода и Альбертини. Решено было итти навстречу Мальмгрену. В тот же день все четверо пришли на Скорсбю. Здесь разбились на две партии: норвежцы пошли на Кап-Вреде, миновали Драгер-Бей, пересекли Кап-Платен; итальянцы же пересекли полуостров Кап-Платен у его основания. 25-го все сошлись на восточном берегу полуострова. Следов группы Мальмгрена не было обнаружено.

Снова разошлись: норвежцы пошли поперек залива Довэ, а итальянцы — вдоль берега. Но, как предсказывали норвежцы, пройти берегом альпини не удалось, и пришлось возвращаться в поисках следа норвежцев, которых они и нагнали 28 июня на. острове Репс. Дальше пошли уже вместе. Альпини — бравые ребята и прекрасные лыжники — убедились, что в незнакомых условиях им трудно работать одним. К востоку от мыса Брун наткнулись на островок, которого не было на карте. Они решили, что впервые его посещают, но неожиданно обнаружили склад провианта и письма командира альпийских стрелков Сора, сообщавшего, что он пробивается дальше по направлению к Нобиле.

30 июня покинули островок и пошли к Ли-Смиту. Однако они не смогли дойти до него: путь преграждал огромный ледник; морем его обойти было невозможно, так как под действием сильного ветра лед делался ненадежным. Пришлось возвращаться ни с чем. У Кап-Вреде нашли письмо возвращавшегося из-за болезни глаз Ворминга, которого и нагнали у Беверли-Бей. 6-го июля их всех подобрала «Браганца».

Ha-днях «Браганца» получила уведомление, что на Кап-Вреде сидит новая группа, нуждающаяся в подкреплении продовольствием, — группа Чухновского. «Браганца» немедленно двинулась к группе, но льды оказались ей не под силу. Снова взялись за Нойса. Впрягшись в нарты с теплыми вещами и продовольствием, он с двумя итальянцами двинулись к мысу Вреде. Однако на их пути встала необычайной ширины полынья (как потом оказалось, — след «Красина»), и им пришлось сделать большой крюк…

Нойс пришел к нам на борт с таким видом, словно совершил небольшую прогулку. Сидя в кают-компании, добродушный, краснощекий гигант с аппетитом уничтожал одно блюдо за другим, после обильной порции спирта он просиял и, потирая багровые руки, удовлетворенно вымолвил: «Gut»…