Всемирный следопыт, 1929 № 02

I. Первый выстрел.

— Ты возьмешь меня завтра с собой? — спрашивал еще с вечера отца юный Альфред.

— Я не пойду завтра в лес, — ответил тот. — Но ты этим не огорчайся, — и он многозначительно улыбнулся.

Мальчик едва дождался следующего дня, так хотелось ему узнать, что будет завтра. Едва стемнело, он улегся спать и закрылся с головой одеялом для того, чтобы поскорее пришло это «завтра».

«Завтра» пришло, а с ним пришло и прелестное маленькое ружье. Альфред мог теперь охотиться, как большой.

И он тотчас же побежал в сад. Его счастье, что он жил не в городе, а в небольшой деревушке Унтеррентендорф в Саксен-Веймарском герцогстве. Ему достаточно было выйти за изгородь сада, пройти с полкилометра полем, и к его услугам был большой лес.

Однако мальчик не дошел до леса. Тут же, на изгороди сада он увидал небольшую желтоватую овсянку.

Альфред замер. Он боялся, что овсянка улетит, и стал подкрадываться к ней с такими предосторожностями, словно эта маленькая птичка была на редкость ценной добычей.

— Бум! — Альфред бросился вперед.

Дым выстрела мешал ему увидеть сразу, убил он овсянку или нет. Птичка лежала у изгороди. Альфред забыл о боли в плече, обо всем на свете, — он схватил свою первую добычу, помчался домой и с гордостью показал отцу овсянку.

— А почему у тебя щека припухла? — засмеялся отец. — Очень уж старался, когда стрелял!

Он взял овсянку, снял с нее шкурку и присоединил птичку к своей коллекции. Овсянка была ему совсем не нужна, но не мог же он огорчить сына, — ведь тот был уверен, что обогатил огромную коллекцию отца новым экземпляром. И в самом деле, овсянка была ценным вкладом в коллекцию, — на ярлычке, привязанном к ножке птицы, красовалась надпись: «Убита Альфредом Брэмом, 8 лет». Если не зоологу, то просто отцу такая птица была очень дорога.

Теперь Альфред ходил с отцом в лес уже на равных правах. Он гордо нес свое первое ружье, на плече висела сумка, в которую он клал убитую им самим птицу.

— Какая это птица кричит? — спрашивал его отец, когда они входили в зеленый полумрак леса. — Слышишь, вон там, на сосне…

Альфред прислушивался и старался увидеть птицу. Но именно смотреть-то и не позволял отец, — птиц нужно было узнавать по голосу.

Прошло лето, и Альфред научился прекрасно разбираться в птичьих голосах: он не путал пиньканья зяблика с криком большой синицы, отличал тонкий писк королька от писка длиннохвостой аполлоновки, а крики различных дроздов стали ему так же хорошо знакомы, как голоса братьев.

Зато птичьи гнезда — с яйцами, птенцами и пустые — Альфред должен был узнавать по виду. И он вскоре научился различать увитые белыми пленками березовой коры гнезда зябликов, глиняные корзинки дроздов и прелестные моховые шары длиннохвостых синиц. Гнездо сороки с крышей над ним приводило его в умиление, а любое дупло привлекало его куда больше, чем куницу — охотницу до птичьих яиц. Яйца всех цветов и размеров — голубые, белые, розоватые, пестрые и рябые — стали его хорошими знакомыми; коллекция отца быстро пополнялась, и все чаще в ней мелькали ярлычки с надписью: «Альфред Брэм».

II. По стопам отца.

Когда Альфред подрос, он попал в школу. Однако он не забывал птиц. Вечером, приготовив уроки, он бежал к отцу, занятому либо сниманием шкурок с птиц, либо изучением присланных ему шкурок и чучел. Старика Брэма знали не только окрестные жители. Ему присылали птиц со всех концов земли — таким большим знатоком птиц был Христиан Брэм. Он охотно изучал присланные шкурки, писал на ярлычках названия птиц и отсылал шкурки обратно владельцам. Но он не забывал и себя — часть шкурок оставлял себе за труды, — и его коллекция росла и росла. В ней насчитывалось уже около 9000 шкурок. Это было огромное собрание птиц, которому мог позавидовать любой музей.

Все говорило за то, что Альфред сделается натуралистом, но, когда дело дошло до выбора профессии, он изумил всех.

— Я буду архитектором! — сказал он.

Четыре года просидел Брэм в Альтенбурге, прилежно изучая все тонкости архитектуры. Он основательно изучил романский и готический стили и все премудрости, выдуманные людьми для того, чтобы получше отгородиться от природы и запереться в каменных городах. Может быть, он хотел построить необычайный дом для коллекций своего отца. Кто его знает!..

Неожиданно архитектура была заброшена, и молодой архитектор сделался путешественником и натуралистом.

Вюртембергский барон фон-Мюллер очень любил путешествовать и был страстным охотником. Мюллер уже несколько раз побывал в Африке, но его снова тянуло в эту страну чудес.

— Найдите мне спутника. Я оплачу все его расходы. Мне нужен натуралист.

И вот ему отрекомендовали Альфреда Брэма.

— Его отец — знаменитость. Это известный птицевед. Сын вышел в отца. Правда, он — архитектор, но это так, блажь.

— Едем? — спросил Брэма Мюллер.

— Едем! — отвечал тот, не задумываясь. Он знал, что отец охотно отпустит его, — ведь он пришлет отцу из Африки пропасть птичьих шкурок.

— Помни про птиц! — было напутствие отца. — Шли их сотнями…

III. Солнечные и подземные удары.

6 июля 1847 года наши путешественники сели в Триесте на корабль. Они не задерживались в пути и, простояв несколько дней в Греции, благополучно прибыли в Каир.

— Африка! — восторгался Брэм. — Новые птицы, новые люди — все новое!

Мюллер торжественно вытаскивал из чехлов здоровенные ружья для стрельбы по слонам и бегемотам и приводил их в полную боевую готовность.

Однако в Каире не было ни слонов, ни бегемотов. Только ослы орали во всю глотку, да верблюды, чинно покачиваясь, проходили по узким кривым уличкам. До слонов было не близко; нужно было налаживать караван, добывать барку для плавания по Нилу, вообще возни было много. А покамест охотники бродили в окрестностях города.

— Фу, как печет солнце! — жаловался Брэм.

— Привыкайте, — говорил Мюллер. — Я и то стараюсь привыкнуть, а ведь я не новичок в Африке.

И они подставляли голову под отвесные лучи солнца, которые походили скорее на раскаленные вязальные спицы, вонзавшиеся в мозги натуралистов, чем на ласковые лучи немецкого солнышка.

— Ох! — Мюллер присел на корточки. Брэм растянулся на раскаленном песке.

Натуралисты «привыкли» к африканскому солнцу — обоих хватил солнечный удар…

Вместо африканских степей и зарослей колючих мимоз, вместо слонов, бегемотов, львов и жирафов молодые люди любовались теперь мухами, бившимися в стекла окон больницы. Вместо палаток — больничная палата, вместо ночлега на ворохе травы — постель и колючее больничное одеяло. Они скучали и не могли дождаться того счастливого дня, когда оставят позади себя город, когда впереди покажутся таинственные места, кишащие всякой крылатой и четвероногой дичью.

— Что это? — воскликнул однажды Мюллер.

Толчок, другой, третий… Окна задребезжали, мухи еще оживленнее забились в стекла. Через палату с растерянным видом пробежал фельдшер. Палата вздрагивала, как живая.

— Трясет! — прошептал Брэм.

Это было землетрясение. Вся больничная прислуга разбежалась, и больные были брошены на произвол судьбы. Брэм сильно перепугался, но бежать не мог — он был слишком слаб. А как только перестало трясти, он принялся гадать — упадет ему на голову потолок или нет. Его знания архитектора были неприменимы в данном случае, — землетрясений у них на курсах не проходили.

IV. На речных отмелях.

Наконец настало долгожданное «завтра». Это было 28 сентября, и в этот день вверх по Нилу тронулась неуклюжая барка с нашими охотниками и целой компанией миссионеров. Дорога до Ассуна была длинна, а барка двигалась таким черепашьим шагом, что Брэм не вытерпел:

— На берег!

Мюллер последовал его примеру, и вскоре в прибрежных зарослях поднялась такая пальба, что миссионеры перепугались: они решили, что на барку напали туземцы. Брэм и Мюллер с увлечением палили направо и налево. Они стреляли и в крокодилов, и в журавлей, и в ибисов, и в мелких птичек, кишевших в кустах. Они настреляли столько, что Брэму пришлось просидеть всю ночь, чтобы снять шкурки с убитых птиц. Миссионеры не принимали участия в этих занятиях — они сидели под навесом барки и либо обдумывали те способы, коими обратят в «истинную веру» язычников-негров, либо подсчитывали, какие награды их ждут в этой жизни и в будущей за столь душеспасительное занятие. В Донголе миссионеры отделились от натуралистов. Теперь каждый занялся своим делом: миссионеры отправились искать «язычников», а наши охотники — птиц и зверей. К февралю Мюллер и Брэм были уже в Судане — рае охотников.

— Сколько птиц! — вырвалось у Брэма, когда он увидел огромные стаи уток на озерках и болотах и стройные шеренги журавлей, аистов и цапель на речных отмелях. Все кругом было покрыто птицами. Стаи прилетали и улетали; по временам солнце скрывалось словно за тучами — так много птиц взлетало с воды; свист миллионов крыльев сливался в ужасающий гул. Марабу чинно стояли на кочках или расхаживали по луговинам, у самой воды шныряли кулички, а высоко в небе парили грифы.

— Пали! — и выстрелы загремели. Целиться не приходилось: птиц было так много, что каждый выстрел сбивал по нескольку штук. Отец мог быть доволен — каждый день приносил ему десятки редкостных шкурок.

V. Воспитание гиен.

Губернатор Хартума принял путешественников с большим почетом. Они решили остановиться в городе, и Брэм тотчас же занялся устройством маленького зверинца. Натуралисту уже мало было шкур и шкурок, ему хотелось иметь у себя живых птиц и зверей. Брэм быстро обзавелся таким хозяйством, что из охотника превратился в дрессировщика, а двор его дома стал напоминать зверинец. Он приручил и обезьян, и страуса, и марабу — и они бегали за ним кучкой, как только он выходил из дома. Но этого ему показалось мало. Он купил двух молодых гиен (всего за полтинник на наши деньги!) и занялся их приручением. Гиены были совсем маленькие, величиной с таксу, но злобные и коварные, и кусались так, что скоро у Брэма на руках не осталось ни одного целого пальца.

Шли дни, а гиены все не приручались. Если они и делали кое-какие успехи, то только в одном — с каждым днем кусались все больнее. Впрочем, именно в этом не было ничего удивительного — кормили их доотвала, и росли они не по дням, а по часам.

— Как ваши гиены? — ехидно спросил Мюллер, косясь на завязанный тряпочкой палец Брэма.

— Ничего!

Они привыкают, — ответил Альфред, поспешно пряча за спину предательскую руку.

— К руке привыкают? — улыбнулся Мюллер.

— К руке? Нет, это я просто накололся. — Брэм никак не хотел сознаться, что его гиены только и умели делать, что кусаться при всяком удобном и неудобном случае.

Брэм терпеливо ждал. Он решил, что как только гиены немного подрастут и окрепнут, он живо расправится с ними. Подождав еще с недельку, он нашел, что можно приниматься за дрессировку. Войдя в сарай, где помещались гиены, он подошел к одной из них и спокойно протянул руку. Цап! — рука была немедленно укушена. Вот тут-то и началась выучка гиены: Брэм колотил ее до тех пор, пока не отмахал себе руку.

— А, ну? — и он снова протянул гиене палец. Гиена цапнула его на совесть, и снова посыпались удары на визжавшего зверя. Брэм решил, что он или забьет гиен до смерти или приучит их к себе и отучит кусаться. И он ежедневно всыпал гиенам хорошую порцию ударов, бил их до тех пор, пока они не перестали огрызаться и кусать его за пальцы. А когда одна из гиен попробовала было снова взбунтоваться, он принялся окунать ее в воду. Брэм купал гиену до тех пор, пока та не начала хрипеть и выкатывать глаза. Купанье помогло — гиена перестала бунтовать.

Теперь это были очень милые и, в своем роде, воспитанные звери. Они привыкли к Брэму, бросались к нему навстречу, клали лапы ему на плечи, визжали и пытались лизнуть в лицо.

Местные жители на улицах шарахались во все стороны, когда встречались с Брэмом, ведшим на веревке гиен. Гиены приводили также в немалое смущение гостей Брэма: за чайный стол усаживались не только гости и хозяева, но и пара зверей.

Брэм так увлекся приручением и воспитанием самых разнообразных животных, что Мюллер начал хмуриться, — он платил деньги натуралисту совсем не за это, а за поездки на охоту. С каждым днем Мюллер все больше ворчал. И вот однажды, когда Брэм вернулся в город после недели охоты в дальних лесах, они поссорились.

— Ну, сколько привезли? — встретил Мюллер Брэма.

— Сто тридцать штук.

— Только-то? За столько дней…

Брэм разозлился: «Как? Я провел столько дней в лесу, меня трепала лихорадка, я измучился, а он…» И Брэм надулся на Мюллера… Но порвать с ним совсем он не решился: что стал бы он делать здесь без барона, точнее — без его денег? И Брэм продолжал охотиться и стрелять птиц для барона.

К концу февраля они встретились с майором египетской службы Петериком, направлявшимся в Кардофан. Они отправились вместе с ним в эту пустынную страну. Охота в Кардофане была обильна и успешна, но жара была так убийственна, что Брэм ежеминутно ждал смерти.

«Вот, доеду до этого кустика и свалюсь, — думал он, покачиваясь на спине верблюда. — Вот этот пригорок — последний…»

Кусты сменяли пригорки, пригорки — кусты. Верблюд мерно шагал, унося на спине нашего спутника в глубь пустыни…

VI. Брэм в роли араба.

Путешествие окончилось. Брэм снова очутился в Хартуме. Но и здесь лихорадка не оставила его; Мюллер также сильно страдал от нее; поэтому они двинулись вниз по Нилу, в более здоровые места Египта. Губернатор дал им две барки, которые были нагружены ящиками со шкурками и клетками с живыми зверями и птицами. Часть обезьян не уместилась в клетках и ехала просто на привязи. Это был замечательный караван!

Вскоре Мюллер уехал в Европу, а Брэм остался в Египте. Он принялся изучать не только животных — их было тут маловато, — но и быт и нравы туземцев. Чтобы удобнее было этим заниматься, он отпустил себе длинную бороду, надел туземное платье и научился говорить по-арабски. Араб вышел хоть куда — рослый, широкоплечий, почтенный…

— Кто это? — спрашивали про него арабы.

— Это И-бре-ем, — отвечали знакомые натуралиста. — Он перешел в нашу веру и отказался от своего франкского имени. Его имя было страшное — Афреид…

Из «Альфреда» арабы сделали «Афреида», что означало по-арабски: «дьявол». Впрочем, вскоре Брэма стали именовать уже Халил-эфенди, настолько он «обарабился»…

Незаметно прошли несколько месяцев. Пора было трогаться на юг, во второе путешествие, о котором Брэм уговорился с Мюллером. Брэм рассчитывал на этот раз пробраться подальше к югу, достичь экватора и изучить животных этих широт. С ним ехал его старший брат Оскар и врач Фирталер. Барон обещал присоединиться к путешественникам в Хартуме. Шли дни, багаж путешественников был приготовлен, зверинец наполовину ликвидирован, а о бароне не было ни слуха, ни духа.

— Чего его ждать! — решил Брэм. — Трогаемся. А деньги займем. — И он мигом назанимал у своих приятелей-арабов порядочную сумму денег.

Приехали в Хартум — барона нет, писем от него — также, денег — и подавно. Брэм решил ждать известий от своего «антрепренера», а покамест жить на занятые деньги и охотиться в окрестностях Хартума. Нужно оговориться: под «окрестностями» Хартума Брэм подразумевал любое место на расстоянии одного-двух дней пути. Поэтому некоторые «окрестности» оказывались в сотне и больше километров от города.

Во время этих поездок было настреляно множество птиц и зверей, снято немало шкур и шкурок, сделано огромное количество наблюдений. Львы и бегемоты, антилопы и буйволы, носороги и крокодилы смешались в пеструю толпу с птицами-ткачами, буйволовыми птицами и «сторожами крокодилов». Во время одной из поездок брат Брэма Оскар утонул, купаясь в реке. Это так расстроило Брэма, что он вернулся со своим караваном в Хартум. Печальный въехал он в город и тут же получил пренеприятное известие: барон фон-Мюллер ухитрился разориться и не мог ни сам приехать, ни денег прислать.

«И как это его угораздило! — недоумевал Брэм. — Всего полгода назад все было у него в порядке…»

Положение Брэма было не из приятных: до родины — 3 000 километров, в кармане — ни гроша, на шее — груз ящиков с коллекциями и клетки со всякой живностью. К тому же — куча долгов. Имущество стоило гроши, а покупать ручных зверей и птиц никто не хотел.

— Что ж! — философски сказал натуралист. — Нет денег — значит, будут деньги. — И он мигом доказал справедливость этого изречения: пошел к губернатору и занял у него 5000 пиастров (Брэм внушал такое уважение и доверие, что губернатор никак не мог отказать ему.) А раз деньги были в кармане — можно было и снова отправиться в поездку.

Пиастры губернатора, однако, быстро растаяли, занимать у него снова Брэм не решался. Пришлось сидеть в Хартуме и пробавляться мелкими займами. Это дело Брэм изучил в совершенстве: мимоходом, на базаре, в кофейне, перед входом в мечеть, встречая знакомых, он у всех занимал по нескольку монет. Брэма любили и ему верили — деньги не переводились у него в кармане. Однако на поездки денег не было, и Брэму осталось одно — заняться своим зверинцем. Суданский паша подарил ему ручную львицу Бахиду, прелестное животное. Она бегала за Брэмом, как собака. По ночам она залезала к нему на постель. Страшное и вместе с тем трогательное зрелище представляла голова могучего зверя, лежавшая рядом с густой окладистой бородой натуралиста…

— Она хочет лишний раз приласкаться ко мне, — говорил Брэм, всерьез утверждавший, что львица в него влюблена.

Львица быстро сжилась с другими, более мелкими обитателями зверинца. Она не трогала птиц и зверей, только гоняла их по двору, «резвилась», как говорил ее владелец. Но с марабу у нее дело на лад никак не шло. Эта серьезная птица не взлюбила игривую львицу и колотила ее сильным и острым клювом. При появлении марабу на дворе (он играл в этой пестрой компании роль блюстителя порядка) львица поджимала хвост и постыдно удирала.

VII. «Маг и волшебник».

Брэм брал все живое, что ему предлагали, и его зверинец быстро рос.

— Купи крокодила, — однажды предложил ему рыбак. — Он запутался в моих сетях, и я поймал его вместо рыбы.

— Марка! — ответил Брэм. Он за все, что ему предлагали, давал марку (около полтинника).

Вскоре на двор к Брэму несколько рыбаков привели крокодила, привязанного за ногу; морда чудовища была обмотана веревками. Крокодил не мог кусаться, но веревки не мешали ему размахивать и бить хвостом, и он проделывал это с таким увлечением, что рыбаки то и дело отскакивали в сторону. Рыбак торжественно вручил Брэму веревку крокодила, а тот ему — неизменную марку.

В крокодиле было около 3,5 метров длины. Когда Брэм подошел к нему поближе, крокодил бросился на него с такой яростью, что наш натуралист отскочил, как мяч.

— Интересно понаблюдать за его нравом, — с ученым видом сказал врач Фирталер и пустил в нос крокодилу струю табачного дыма.

Крокодил так подскочил, что все зрители пустились наутек, а сам экспериментатор, получив хороший удар хвостом по ногам, свалился на песок. Однако он не растерялся и принялся изо всех сил дымить своей вонючей немецкой сигарой; крокодил попятился, повернулся и начал удирать с такой быстротой, что его едва догнали.

— Итак, он не выносит табачного дыма, — заявил Фирталер. — Ты запиши это в свой дневник, — обратился он к Брэму. — И прибавь: «по наблюдениям Фирталера».

Брэм обещал и сдержал свое обещание, — фамилия Фирталера попала в его описание жизни крокодила.

Крокодилу отвели для жилья большую лужу на дворе и привязали его к столбу веревкой. Около этой лужи постоянно толпились взрослые и дети; они ругали крокодила, бросали в него камнями, били палками. Крокодилу ни минуты не было покоя.

— Развяжите ему морду, — распорядился Брэм, думая, что пасть чудовища испугает арабов и арабчат. Но арабы оказались куда догадливее ученого немца — они принесли с собой длинные палки и стали ими тыкать в крокодила, не обращая внимания на щелкающие челюсти.

— На, собачий сын! — и они совали ему палку в рот. Разъяренный крокодил впивался в палку зубами с такой силой, что его на палке вытаскивали из лужи.

Кончилось тем, что крокодил издох. Брэм не очень горевал о нем, хотя смерть крокодила и подрывала несколько его славу дрессировщика, мага и чародея. Дело в том, что про брэмовского крокодила в народе ходили самые невероятные рассказы. Один араб с серьезным видом уверял, что он видел на базаре, как Брэм ехал верхом на львице, а крокодил бежал впереди на манер скорохода. Другой поправлял его, говоря, что Брэм ехал именно на крокодиле. Когда же третий начинал сомневаться в правдивости рассказанного, утверждая, что он весь день провел на базаре и не видел ничего подобного, — ему отвечали:

— Это было рано утром, когда базар почти пуст, а ты спишь. И чего ты не веришь?! Он же колдун, этот Халил-эфенди! Он может подчинить себе любое животное…

Обезьян Брэм развел у себя целую кучу. У него были и горилла, и шимпанзе, и павианы, и бесконечное количество всяких мартышек. И у каждой было свое дело, свои обязанности. Мартышка Арап ревизовала по утрам корзинки торговок, приносивших на двор провизию, и воровала оттуда все, что привлекало ее внимание. Арап ловил кур или голубей и прилежно их ощипывал. Его можно было также натравить, как собаку, на кого угодно. Стоило сказать: «Арап! Возьми его!» — и Арап, как угорелый, бросался на показанного ему человека, сшибал его на землю, кусал и щипал, дергал за волосы. Брэму стоило немало труда оттащить его потом от «добычи».

Бабуин Перро исполнял обязанности сторожа и пропускал в дверь, около которой был привязан, только знакомых ему людей. В свободное время он занимался войной со страусами. Эти прожорливые птицы глотали все, что могли подхватить. Они несколько раз хватали Перро за хвост и пытались проглотить его; хвосту его сильно доставалось от таких попыток, и Перро возненавидел страусов. Улучив удобный момент, он хватал их за голову, пригибал к земле и начинал трясти. Этот же Перро необычайно нежно няньчился со щенком, что не мешало, однако, ему с аппетитом съедать всю еду, принесенную для его воспитанника. Были у Брэма и другие павианы, которых он приучил даже ездить верхом на старом, разжиревшем, спокойном осле.

В этой компании жизнь протекала весело и незаметно. Прошло четырнадцать месяцев, прежде чем Брэму удалось раздобыть деньги, то-есть снова сделать хороший заем. На эти деньги он добрался до Каира и прожил здесь зиму, поправляя свое сильно расшатанное здоровье. Немного подлечившись, он тронулся в Европу. Он вез с собой не только свой зверинец, но и множество всякого зверья для зоологического сада в Берлине — этот груз ему навязал германский консул. В Вене Брэм продал большую часть своих животных, чтобы расплатиться с долгами. С несколькими мартышками и павианом Атиллой он явился домой.

VIII. Гамбургские «ослы».

Брэм усердно посещал лекции в Вене и Иене и изучал естественные науки. Это был превеселый студент, хотя и не очень молодой. Его квартирка кишела птицами и зверями; главными жильцами были мартышки и павиан. Эти четверорукие жильцы немало хлопот причиняли своему хозяину. Атилла постоянно воевал с собаками и отнимал у них еду, он же грабил и кормушку мартышки Гассана, с которым вообще жил очень дружно.

Когда Гассан умер, Атилла сильно тосковал. Осталось только невыясненным, о чем он тосковал — о Гассане или о его кормушке…

В 1855 году Брэм издал свою первую книгу: «Путевые очерки о северо-восточной Африке». До этого он напечатал лишь несколько статей по орнитологии. За первой книгой последовал ряд других.

В 1861 году Брэм сделал сразу два дела — женился и нашел себе службу. Невестой была Матильда Рейц, а службой — место учителя в гимназии, в Лейпциге. Однако он недолго поучал всяким премудростям школьников. Герцог Саксен-Кобургский вместе с женой собрался в Абиссинию, в Верхний Египет, на охоту. Он пригласил с собой Брэма, и тот с радостью согласился. Герцог со своей свитой и дамами, понятно, не мог долго жить в палатках, и это охотничье путешествие не затянулось: как только герцог убил несколько слонов и десяток-другой крупной дичи, его дамы запросились домой. Брэм многое увидел и узнал за эти несколько недель; однако, его так измучила лихорадка, что он с радостью уехал из «африканской Швейцарии».

Это была его последняя поездка по Африке.

Вернувшись в Европу, он засел за свой главный труд — «Жизнь животных». Ему очень хотелось познакомить публику с зоологией, а для этого нужно было дать живую интересную книгу. Брэм перечитывал сотни охотничьих рассказов и дневников, рылся во всяком старье, переписывался с различными зоологами и охотниками, просил о помощи лесничих и егерей. Он простаивал часами перед клетками зверинцев, изучая животных; держал у себя дома всевозможных птиц и мелких зверей. Ему необходимо было знать, как ведут себя звери в неволе.

Едва успел Брэм напечатать первый том своей книги, как получил приглашение — занять место директора Гамбургского зоологического сада.

— Мы не пожалеем денег, увеличим сад и сделаем все, что вы захотите, — прельщали его заправилы сада.

Соблазн был велик. Брэм собрал свои пожитки и тронулся всей семьей в Гамбург. Он моментально навел порядок в саду, устроил даже небольшой аквариум. Но ужиться с гамбуржцами Брэм не смог. За время своих путешествий он привык к большой самостоятельности и знать не хотел никакого начальства.

— Вы бы сделали так… — начинал кто-нибудь из начальства.

— Много вы в этом понимаете! — пренебрежительно отвечал Брэм, поворачиваясь спиной к уважаемому всем городом лицу. — Я директор и знаю, что делать!

— Послушай! Ведь так нельзя, — пробовала урезонить его жена. — Ведь как-никак ты от них зависишь. Нужно быть повежливее…

— К чорту! Стану я со всякими ослами церемониться! — отвечал Брэм. — Нечего им соваться со своими дурацкими советами. Их дело — давать деньги.

Дальше — больше. Сегодня он обругал одного, завтра — другого, послезавтра — третьего. Он назвал ослом самого бургомистра, а его помощника просто выгнал из своего кабинета. Комитет зоологического общества, который заведывал садом, состоял не столько из зоологов, сколько из богатых купцов и иных именитых и уважаемых граждан. Каждый из них считал своей священной обязанностью давать советы Брэму и каждый получал в ответ «осла». При чем количество полученных «ослов» было прямо пропорционально глупости и богатству советчика.

Наконец Брэм так переругался со всеми своими «наблюдателями и опекунами», что отказался от места и уехал из Гамбурга.

— Видеть я этих рож не могу, — сказал он жене. — Укладывайся. Мы едем.

IX. В Берлинском аквариуме.

Вскоре Брэм оказался в Берлине, где акционерное общество поручило ему заняться устройством аквариума.

— Полная самостоятельность! — поставил им условием Брэм. — Хозяином буду я!

— Еще бы, еще бы!.. — рассыпались перед ним акционеры.

— Дайте что-нибудь особенное! — сказал Брэм архитектору Люеру. — Не нужно, что бы это был просто аквариум. Пусть зритель чувствует себя не в зверинце, а в природе.

И архитектор постарался во-всю: гроты и фонтаны, ручьи и ниши, водопады и туфовые скалы загромоздили все помещения. Среди водопадов, туфа, пальм и вьющихся растений мерцали огромные зеркальные стекла, за которыми виднелись всевозможные рыбы. В Берлинском аквариуме нашли себе приют не только черепахи и крокодилы, змеи и ящерицы, — там были и всевозможные мелкие зверьки и множество обезьян.

— Пришлите мне побольше хамелеонов, — заказал Брэм своим африканским приятелям. И через несколько месяцев в Берлин прибыл целый транспорт хамелеонов.

Брэм старательно отапливал помещение хамелеонов, предлагал им живых насекомых, ухаживал за ними всячески, но хамелеоны тускнели и серели, становились все более вялыми.

«Чего им не хватает? — растерянно пожимал плечами Брэм, — Кажется, и тепло, и корм хорош, а они морду воротят».

Он долго думал, перелистывал книги, предлагал хамелеонам то тараканов, то мучных червей, то мух. Он добывал для них бабочек и гусениц, кузнечиков и жирных личинок, перепробовал всевозможных насекомых, однако, хамелеоны не повеселели. Наоборот, они, словно сговорившись, начали умирать один за другим.

«Роса! — схватился за голову Брэм. — Какой я осел! Я забыл про росу».

— Пульверизатор! — крикнул он и тотчас же принялся прыскать из пульверизатора в помещение хамелеонов. Он устроил там не просто росу: казалось, прошел ливень — столько воды напрыскал он хамелеонам. И меланхолики повеселели. Действительно, им не хватало именно росы. Вскоре они позеленели и принялись жадно хватать насекомых, далеко выбрасывая длинный язык.

Уладив дело с хамелеонами, Брэм принялся за морской аквариум. Тут также было немало возни — никак не удавалось приготовить искусственную морскую воду.

— Химики! Да неужели вы не умеете приготовлять морскую воду! — взывал Брэм. — Ребята! Выручайте меня, ведь для вас же стараюсь!

Один из химиков сумел приготовить раствор, который вполне заменял морскую воду. Фамилия этого химика было Гермес; фамилия так подходила к его профессии[1], что, как говорили, он только потому и сделался химиком.

В 1869 году аквариум открылся. Публика повалила в него толпами. Доход был недурен, но акционеры хотели побольше барышей и поменьше расходов. И вот начались неприятности. Брэм не считался с деньгами: он тратил тысячи там, где можно было обойтись сотнями, а то и десятками, но разве он не старался сделать все как можно лучше!

— Он здорово погрел руки на этом дельце! — шептали завистники.

— Ясно! — поддакивали обиженные Брэмом, которым не удалось пристроиться к аквариуму. — Если из тысячи марок останется хотя бы десятка, и то сколько денег можно нагрести!

Акционеры слушали, слушали, да и начали придираться к Брэму:

— Этот счет нехорош… На этом счете сбор не оплачен… Здесь фамилия не так написана… А вот этот счет и совсем подозрителен…

— Пропадите вы все пропадом! Я не нравлюсь, ну, и чорт с вами! — накинулся на акционеров Брэм и закатил им такой скандал, что они долго с ужасом его вспоминали. Однако и Брэму не дешево обошелся этот разрыв: он заболел воспалением мозга и едва выжил.

X. «Тряхну стариной!»

Прожив лето в деревне, Брэм осенью вернулся в Берлин, но больше не стал связываться с различными акционерами и бургомистрами.

— Хватит с меня этой публики! — заявил он жене. — Я буду жить литературным трудом. — И он принялся писать том за томом свою «Жизнь животных», подыскал хороших художников-иллюстраторов и снова разослал во все концы света письма с просьбой о материалах. Между делом он писал и более мелкие книжки, описывая свои путешествия и знакомя публику с жизнью отдельных животных.

— Не согласны ли вы поехать в Сибирь? — обратилось к нему Бременское общество по исследованию северных стран.

— Ну, что ж! Тряхну стариной! — отвечал Брэм и мигом собрался в путь.

Само собой разумеется, он не сразу поехал на север Сибири. Нет, «по дороге» он заехал в северный Туркестан, понаблюдал животных и поохотился на Алтае, заглянул в Китай и только тогда двинулся через западную Сибирь далеко на север. Мухи, комары и прочая надоедливая крылатая тварь не оставляли его в покое. Северные олени, на которых ему пришлось передвигаться, заболевали чумой и мерли десятками. Но это его мало смущало, — он спокойно ехал, забираясь все дальше на север, пока не добрался до самого моря. Правда, Брэм не очень много собрал птичьих шкурок и сделал не слишком много наблюдений над жизнью животных за время этой поездки, но зато он основательно ознакомился с бытом и нравами многих северных народностей. Его встречали хорошо — он умел дружить с туземцами.

На следующий год Брэм поехал вместе с австрийским эрцгерцогом Рудольфом на охоту в Венгрию. Там, на огромных болотах они настреляли столько птиц, что Брэм вспомнил счастливые годы своих африканских охот. Он согласился на предложение эрцгерцога поехать с ним в Испанию, что и было проделано спустя год. Эти два путешествия дали не только богатые коллекции, — «Жизнь животных» обогатилась множеством интереснейших фактов.

XI. Лектор поневоле.

Это были последние счастливые годы в жизни Брэма. В 1878 году умерла его жена, оставив его сравнительно молодым вдовцом (ему было 49 лет) с пятью детьми. Желая подработать денег, чтобы обеспечить детей, Брэм подписал контракт с американцами на чтение лекций. И вот за несколько дней до отъезда в Америку все пятеро детей заболели дифтеритом. Ехать, однако, было надо: контракт грозил большой неустойкой.

— Не беспокойтесь. Все обойдется, — успокаивал его врач. Брэм уехал.

В Нью-Йорке, сойдя с парохода, он встретил своего антрепренера.

— Все готово, зал снят, сегодня первая лекция! — весело приветствовал тот приезжего. — Кстати, для вас есть письмо.

«Четверо выздоровели, младший умер,» — вот известие, полученное Брэмом.

Ему очень хотелось запереться в комнате и остаться одному. Но зал был снят, билеты проданы, нужно было читать лекцию. И вместо того, чтобы предаться своему горю, Брэм рассказывал слушателям о зверях и птицах.

Брэм разъезжал по штатам из города в город и читал, читал без конца. Когда окончилась последняя — пятидесятая лекция, он облегченно вздохнул:

— Баста! Можно уезжать.

— Продлим контракт? — предлагал антрепренер. — Еще двадцать лекций?

— Ни одной!

Брэм вернулся в Европу постаревший и больной. Он поселился в Рентендорфе и никуда уже не выезжал оттуда. 11 ноября 1884 года он умер, промучившись несколько лет болезнью почек.

После него остался капитальный труд — «Жизнь животных», который известен всему миру. Многочисленные увесистые томы, на корешке которых стоит: «А. Брэм» — лучший памятник знаменитому натуралисту.