Встречного ветра!

Глава 1

Плывут облака, пухлые, белые; время от времени они закрывают солнце, по аллее пробегает быстрая прохладная тень. Апрель выкрасил мир в зеленый цвет, усыпал парк жесткими чешуйками почек, снял с людей теплые одежды. Терпко пахнет тополиной смолой, воздух насыщен озоном и каким-то особенным радостным волнением.

О том, что мир устроен довольно просто, я знаю из отцовских книг. Полтора миллиона видов существующих на планете растений и организмов созданы из двух с небольшим десятков химических элементов и морской воды, в зеленых листьях фотоны света соединяют воду и углекислый газ в глюкозу, из глюкозы получается крахмал — «солнечные консервы», которые в конце концов и сгорают в клетках организма, как в маленьких топках, и наши силы — это энергия созданных солнечным светом химических связей, а чувства — электрические импульсы в нервных тканях.

В отцовских книгах было еще много интересного, и, видимо, поэтому три года назад я поступил в университет на химико-биологический факультет. Сразу же было забыто дневниково-школьное существование, как, наверное, рак при линьке забывает сброшенный панцирь, и его мягкое молодое тело быстро-быстро растет. Рак в это время увеличивается в размерах, я рос в собственных глазах от нового звания «студент», от серьезных наук университетской программы, от неограниченной свободы желаний, чувств и поступков, которой все мы тогда еще не умели пользоваться.

Отец ушел от нас, когда я поступил в университет. Ушел без скандалов и оскорбительного выяснения отношений к аспирантке из института, где он работал. В последний день сбивчиво говорил маме, сверкая золотым зубом, о родстве душ, единстве взглядов, общности интересов. Мама отнеслась к его уходу внешне спокойно, с горькой иронией даже объяснила мне, что в возрасте каждого мужчины бывает период, когда возникает желание поменять сорокалетнюю жену на две двадцатилетних.

— А детей? — спросил я.

Мама вздохнула: мужчины любят в детях жену, женщины в муже — детей, значит, оставшись вдвоем, мы ничего не теряем, кроме его присутствия.

После летней сессии началась практика. В городе цвели тополя. Пух устилал улицы, заполнял ямки, канавки, неровности дороги. Вот тогда я и встретил в парке отца с аспиранткой. Она оказалась молодой миловидной женщиной, на «хищницу» непохожей, и заочное озлобление на нее сразу рассеялось. Отец отпустил бородку-эспаньолку, бодрился, заискивал. Суетливость этого немолодого мужчины с легкомысленной бородкой вызывала щемящее сочувствие. Он был говорлив, как конферансье, хотя дома в последнее время отец не произносил и десяти слов подряд. Может быть, поэтому в память мне врезалась фраза, как-то сказанная им по телефону: «Рецессивные гены в генотипе, подавленные доминантными генами, не проявляют себя в фенотипе».

Тут я увидел Раису с Томасом.

Мы учились в одной группе. Раиса была женственной, спокойной и склонной к полноте, видимо, поэтому все называли ее полным именем. Среди остальных девчонок группы она выглядела классической девушкой рядом с преждевременно созревшими подружками, потому что со вчерашними тихими и скромными абитуриентками после зачисления происходили странные метаморфозы: нормальные симпатичные девчонки начинали уродоваться косметикой, простецкими до развязности манерами и курили так, словно каждая сигарета последняя перед атакой.

Раиса в крайности не впадала, к ребятам относилась как к сильной, но явно неразумной половине человечества. Которая, однако, при случае может быть полезной. Во всяком случае, из дружбы с Томасом она извлекала массу выгод.

Томас был высок, нескладен, он изображал из себя циника, старательно записывал лекции, конспектировал первоисточники.

У меня с ней отношения были самые обыкновенные. Изредка ловил на себе ее долгие задумчивые взгляды, после которых Раиса кивком отбрасывала на спину темные блестящие волосы, словно избавлялась от каких-то тайных мыслей. Садилась рядом со мной на лекциях, занимала место в столовой, два раза сходили в кино.

В тот вечер Раиса была в легком открытом платьице и предельно женственна; взволнованный близостью с ней, Томас был весел и оживлен. Посидели в кафе. Потом пошли на карусель. Раиса шепнула: «Надоел он мне до страсти…», и мы убежали, оставив Томаса носиться на фанерном истребителе. Бегство сблизило нас, как заговорщиков. Вечер, тишина, далекая музыка с танцплощадки и легкий пух, лежавший под ногами теплым невесомым снегом, делали мир добрым и пушистым. И неожиданно я начал рассказывать об отце… Раиса слушала внимательно и сочувственно, изредка понимающе кивала, отчего волосы падали на щеки, и она убирала их плавными неторопливыми движениями, словно боялась помешать мне выговориться.

Сначала это вызывало лишь тихую благодарность. Но, машинально выбирая из волос Раисы запутавшиеся тополиные пушинки, я осторожно привлек ее к себе. Она коротко вздохнула и подалась мне навстречу… Все, что произошло потом, вспыхнуло в нас обоих одновременно. У меня все же хватило ума понять, что Раису толкнула ко мне не пламенная любовь, а скорее извечная женская потребность любить, жалеть, успокаивать.

После разрыва с отцом мама вроде бы не изменилась. Иногда по привычке ставила на стол три столовых прибора, это отец установил, чтобы были полные столовые приборы и накрахмаленные салфетки белыми конусами.

После первого курса я собрался узаконить наши отношения с Раисой и, пока она отдыхала у родителей, начал делать дома капитальный ремонт. Мама пошла покупать обои, но вместо десятиметровых рулонов ей подсунули семиметровые. Я пошел в магазин разбираться. Продавец, здоровый молодой парняга, сделал вид, что ничего не понимает. Слово за слово, схватились с ним врукопашную, расколотили витрину. В течение всего года в душе кто-то подтягивал невидимую струну, она наконец лопнула с высоким жалобным звоном, и какая-то неведомая злая сила захлестнула меня, переполнила, требовала выхода, решения, поступка. Приехала милиция, составили протокол…

В сентябре я опять стоял на ковре в кабинете декана, выслушал много слов о своем поведении, недостойном звания студента. В тот же день я пошел в военкомат. Не ради искупления вины, конечно. Просто биология в моем представлении была тогда «отцовской» наукой, а значит, как и все связанное с ним, для меня фальшивой и ненужной.

Мама переехала в этот городок через полгода после моего отъезда в армию. На свою родину, где родилась, росла и встретилась с отцом, когда тот еще студентом проходил практику на местной птицефабрике. Ее родителей давно не было в живых, на месте их старого домика стояли типовые пятиэтажки, от прошлого остались только память и родные могилы.

Я приехал сюда прошлой осенью, в ноябре. От вокзала до своего нового дома шел пешком, потому что с момента, когда старшина роты выдал проездные документы, торопиться стало некуда. Почетные обязанности закончились демобилизацией, но состояние было такое, словно сбежал с лекции: восторженное чувство неограниченной свободы, а где-то в глубине души тайная тревога за завтрашний день.

Над городком висело серое тяжелое небо. Из-под колес машин летели брызги мокрого осеннего снега. Возле вокзала мерзла скульптурная композиция, районный модерн на космическую тему: некто «Он» и некто «Она» рвались в холодное пространство из алюминиевых одежд. Вдоль улиц стояли коробки типовых пятиэтажных домов. Может быть, оттого, что в армии «гражданка» представлялась радостным солнечным раем, потому ли, что всю жизнь я прожил в областном центре, знакомство с городком было удручающим. Мама работала здесь заведующей новым детским садом, часто дежурила по ночам вместо заболевших воспитательниц и постоянно — я бывал у нее в кабинете — «выколачивала» какую-то облицовочную плитку, детскую мебель, продукты, игрушки. А для меня здесь все временное: работа, люди, даже ширма в комнате, за которую я ставлю на ночь раскладушку, тоже временная. Потому что летом навсегда уеду отсюда, имею полное право восстановиться в университете, за два года было время подумать и понять, что глупо связывать с отцом биологию.

Речка делит наш городок пополам. Сверху хорошо видна улица от вокзала до моста, золоченый купол церкви, где теперь краеведческий музей, и небольшая пристань, куда раз в сутки причаливает маленький плоскодонный катерок. Ниже моста речка поворачивает вправо, огибая большую плоскую равнину. С другой стороны равнины поднимается склон с нарядным зданием Дома культуры.

На том склоне я впервые увидел белый треугольник в окружении маленьких разноцветных фигурок, он медленно заскользил вниз по склону, словно большой воздушный змей. Фигурки посыпались следом. Попытка взлететь окончилась для змея печально: он ткнулся носом в землю.

К полетам я испытывал вполне определенное отношение: для летчиков это работа, для пассажиров возможность сократить время и расстояние. Из школьной программы мне помнилось, что мускульной силы человека для полета недостаточно, нужен мощный авиационный мотор. Такие вот треугольные змеи как-то видел по телевизору, но смотрел передачу невнимательно, слушал рассеянно, большое дело — люди уже ходили по Луне, репортажам с орбитальных станций никто не удивляется! Но смастерить такую штуку и попробовать полетать можно, да и надо было чем-то заняться, чтобы вечерами после работы не загибаться от скуки и безделья.

В армии я был автоматчиком, а на «гражданке» такой специальности нет, и на работу в мастерскую «Рембыттехника» я устроился только потому, что она была недалеко от дома. Через две недели мне стало казаться, что люди в этом городке целыми днями стирают белье в стиральных машинах, шьют на швейных машинках, пишут на пишущих, а в свободное от этих занятий время носят бытовую технику к нам на ремонт. План мастерская выполняла почти на двести процентов и, получив первую получку и премиальные одними железными рублями, я ссыпал деньги в карманы и по дороге до дома держал руками сползающие брюки. В штате мастерской было три пожилых специалиста: часовщик, обремененный долгами за устроенную дочери свадьбу, мастер по пишущим машинкам, арифмометрам и прочим механическим устройствам и шеф-электрик, почетный член районной секции городошников, целыми днями рассказывавший, кто, как и куда метнул биту. И еще мы с Глебом. Смуглый, черноглазый, примерно одного возраста со мной, он работал ловко, говорил мало, в разговорах отделывался согласными или несогласными кивками, заменяющими слова жестами.

Однажды в обеденный перерыв я рисовал на листке бумаги треугольного змея, размышляя, как он изготовлен, из чего и почему летает. Глеб увидел мой рисунок и спросил:

— Интересуешься дельтапланеризмом? Пробовать наобум не советую. Все, что тяжелее воздуха, падает. У меня есть кое-какие материалы, могу принести.

На следующий день он принес пачку вырезок из газет и журналов, и я узнал, что на легких матерчатых аппаратах без моторов люди поднимаются на высоту до шести тысяч метров и держатся в воздухе до двадцати пяти часов. Летали люди в возрасте от пятнадцати до семидесяти лет на одиночных и парных дельтапланах — австриец Отто Хофштеттер катал невесту на высоте две тысячи шестьсот метров.

Глеб спокойно выслушал мои восторги и снисходительно сказал, что простота — это хорошо усвоенная сложность, а дельтаплан аэродинамический летательный аппарат и поднимается в воздух благодаря подъемной силе и динамическому парению. Набросал на листочке несколько формул — скорость, площадь несущей поверхности крыла, какие-то коэффициенты. Мы решили строить аппарат вместе. По снимкам и рисункам составили чертеж, трубы для каркаса купили в хозяйственном магазине, оставалось найти ткань для паруса и придумать подвесную систему для пилота.

Глеб когда-то учился в аэроклубе, и старые приятели помогли ему достать списанный парашют. На просторной веранде дома, где жил Глеб, мы начали кроить парус. Пришел с работы тесть Глеба, большой, грузный, неторопливый мужчина. Он попробовал парашютные стропы на прочность.

— И зачем это?

— Летать, — коротко сказал Глеб.

Тесть нахмурился, будто в этом слове было что-то предосудительное.

— Слон в цирке на одной ноге стоит потому, что под остальные три ему ток подводят. А ты уже третий десяток разменял, пора по-умному за жизнь цепляться. Только добро на пустую дурь переводите.

Глеб молчал. Каждая семья похожа на маленькое государство со своей историей и внутренней политикой. По всему было видно, что отношения с тестем у Глеба натянутые.

Выручила нас Люба, жена Глеба, она работала в библиотеке и предложила арендовать по вечерам читальный зал. Заведующая сначала не соглашалась, но в библиотеке не было уборщицы, а мы пообещали поддерживать идеальную чистоту. Заведующая разрешила работать, но предложила оформить кого-нибудь из нас уборщицей по совместительству.

Глеб с детства мечтал стать летчиком, окончил аэроклуб, поступил в военное училище. После аэроклуба летная практика давалась ему легко, и в самостоятельных полетах Глеб усложнял ее. Однажды, опустившись в бреющем полете пониже над лесочком, он почувствовал какой-то удар. На посадке самолет завалился вправо. Глебу чудом удалось убрать крен, но от удара о полосу сломалась стойка шасси, погнулась законцовка крыла.

На большой скорости веточка распорола обшивку крыла, заклинила замок закрылка, и при посадке тот не вышел. За вывод боевой техники из строя Глеба отчислили.

Люба, единственная дочь у родителей, как нередко бывает в таких случаях, считала, что мир похож на ее родной дом, все люди на ее близких. После восьми классов поступила в культпросветучилище и, окончив его, попала по распределению в городок, возле которого находился аэродром.

Видела, как взлетают и стремительно уходят в небо самолеты с маленькими треугольными крыльями — это днем, а ночью в звездную темноту с ревом уходили столбы тугого пламени. Однажды на танцплощадке смуглый черноглазый курсант пригласил ее танцевать… потом предложил погулять по Киеву. До Киева было далеко, как до горизонта, она в шутку согласилась. Но через час они были в ближайшем аэропорту. Сразу же сели на самолет, приземлились в Жулянах. Потом было кафе «Крещатик» с театрализованным представлением — жонглеры, фокусники, гимнастки; бесконечно длинный Воздухофлотский проспект; какие-то деревья вдоль проспекта, может быть, знаменитые киевские каштаны…

Глеб и сам не мог объяснить, зачем пустился в это рискованное путешествие. И не то чтобы девушка очень понравилась или хотел поразить ее воображение, а просто ударила такая блажь в голову. Да и перед приятелями потом рисовался, вот, дескать, как лихо и красиво надо жить!

После отчисления хотел вернуться в Москву и летать в аэроклубе, но в документах пятно: «За недисциплинированность…» Вот в таком состоянии Глеб встретил Любу второй раз, и в этот городок они приехали мужем и женой.

Папа в дочери души не чаял, к свадьбе подарил ей голубой «Запорожец». Глеб, тоскуя по самолетам, начал собирать материалы о дельтапланеризме.

Первый наш дельтаплан был готов в декабре. На испытаниях он упорно отказывался летать, получались какие-то длинные, размашистые прыжки-подскоки вниз по склону. В субботу Глеб поехал в Москву, встретился там со спортсменами-дельтапланеристами и вернулся с ворохом печальных для нас новостей и открытий. Для паруса необходима легкая, прочная и воздухонепроницаемая ткань. Лучше всего дакрон, на худой конец болонья.

Мы нашли подходящий кусок болоньи в магазине уцененных товаров, но купить тридцать квадратных метров даже уцененной ткани за наличный расчет могли только месяца через два-три по самым оптимистическим планам. Продавец сказал, что покупку можно оформить и по безналичному расчету. Я пошел на завод краностроения.

В заводском спорткомитете без дипломатических тонкостей изложил суть дела. Председатель, парень лет тридцати с квадратным, до синевы выбритым подбородком и густыми, сросшимися на переносице бровями, выслушал меня внимательно. Обстоятельно расспросил: обеспечит ли дельтаплан массовость, может ли быть использован для проведения оздоровительно-спортивных мероприятий? Дело в том, что средства у комитета есть, но решено в этом году купить моторные лодки и тем самым оживить работу общества охотников и рыболовов, усилить водно-моторные виды спорта.

Когда председатель узнал, что я на заводе не работаю, он нахмурился, сурово посмотрел на меня, как следователь на преступника, и сухо сказал: «Здесь, товарищ, коллектив! Организация здесь, а не благотворительное общество…»

Мы с Глебом еще раз прикинули наши возможности на покупку болоньи и решили впрессовать в парашютную ткань полиэтиленовую пленку для воздухонепроницаемости.

Работать в читальном зале мы могли только после закрытия библиотеки. В тот декабрьский вечер домой я возвращался поздно, и в подъезде, стряхивая с шапки воду, услышал какой-то всхлип под лестницей. На ящиках возле двери, ведущей в подвал, сидела девчонка. Она попыталась встать, но не смогла. Я помог ей, поставил на ноги и услышал:

— Роскошный вельможа предложил ей руку и подвел к другому господину, тоже богато одетому…

Пытаясь понять смысл сказанного, я довел ее до квартиры, стащил с головы тонкий платок. У нее были яркие пухлые губы, пышные волосы собраны на затылке в «бабушкин узел», глаза полусонно прикрыть!. Когда я начал расстегивать ее пальто, она пробормотала:

— Граф, вы позволяете себе слишком смелую ласку.

Вытряхнув гостью из легкого, на «рыбьем меху», пальтеца, я указал ей на дверь в ванную…

Из ванной долго доносился плеск воды, потом послышались шлепанье босых ног и характерные звуки выжимаемого белья. Я нашел старый мамин халат и постучал.

— Возьми одежду!

— Положи там… И уйди!

Через минуту она появилась в кухне. Хмельная расплывчатость исчезла, а темные глаза смотрели то дерзко, то доверчиво. Села за стол и стала греть ладони о чашку с горячим чаем.

— «Когда госпожа Левингстон раздела герцогиню и на той осталось одно жемчужное ожерелье, из глаз ее брызнули слезы…» А я тебя сразу узнала, ты сын заведующей детским садом. Я ей все расскажу!

— Валяй. Сколько тебе лет, детка?

— Семнадцать.

— Значит, пятнадцать.

— Шестнадцать с половиной.

— Понятно… С какой же радости ты так набралась?

Она понесла какую-то околесицу о легком анжуйском вине, о бароне, который осыпал ее руки страстными поцелуями.

Разозлившись, я ушел в комнату, достал бумагу и уселся за стол. По дороге домой у меня появилась идея. Двумя линиями я нарисовал склон, на нем рельсы: для взлета дельтаплану нужен хороший разбег. Поставим на рельсы тележку: скатываясь, она разовьет скорость и аппарат полетит при любом, в сущности, направлении ветра.

Я рисовал человечка под треугольным парусом, когда девчонка вошла в комнату и по-хозяйски развесила на батарее свой мокрый черный свитерок. Потом уселась перед маминым зеркалом, взбила подсохшие волосы, потянулась к флакончику с лаком для ногтей. Я не вытерпел:

— Все, детка! Нагулялись, будем спать. — Увидел ее быстрый настороженный взгляд и пояснил: — Не трясись. За ширмой раскладушка.

Она пренебрежительно дернула плечиком и принялась красить ногти, отставляя пальцы и разглядывая свою работу.

— Я тебя видела, когда приходила в детский сад за сестренкой, — сказала она.

— Тебя как зовут?

— Лилия. А вас, граф?

— Монте-Кристо, — буркнул я. — Как же мне отправить тебя домой?

Она наконец оставила лак в покое, подула на ногти.

— Мне и здесь хорошо. Отец все равно будет до утра заниматься переводами идиллий Феокрита, а мама перед сном читает «Декамерон» Боккаччо и спит без задних ног.

— Повезло тебе с родителями!

Она посмотрела на меня, подошла к столу, увидела рисунок дельтаплана и спросила, что это такое. Мои пояснения слушала завороженно, пухлые ее губы превратились в розовое колечко, и наконец с подкупающей искренностью задала вопрос:

— А зачем летать?

И я впервые задумался: действительно, зачем люди летают на этих аппаратах, если давно есть самолеты, вертолеты, планеры? Ответил уклончиво:

— Сказки еще помнишь, детка? Синдбад-Мореход рассказывал о чудесной стране, в которой у людей каждую весну вырастали крылья. Счастливому человеку… ну просто позарез нужны крылья! Для полноты ощущений.

— А я смогла бы полететь?

— Мала еще. Иди спать!

Девчонка капризно скривила губы. За ширмой она поскрипела пружинами раскладушки и, кажется, угомонилась.

Я постелил себе на диване, где обычно спала мама. Уже в полудреме услыхал, как девчонка вполголоса заговорила:

— Есть вроде все: хорошая работа, еда, одежда, пол и потолок… Есть вроде все: хорошая работа, еда, одежда, пол и потолок. Но не хватает главного, полета, дороги вверх сквозь облака тревог. — В ее словах чувствовался какой-то ритм, она на слух искала его, повторяя фразы по нескольку раз. — Когда волнует лишь одна забота: спешить, скорей, чтоб многое успеть… Когда волнует лишь одна забота: спешить, скорей, чтоб многое успеть… Меня к земле притягивает что-то, чего-то не хватает, чтоб взлететь!..