Вся жизнь перед глазами

Солнечный свет

Это был прекрасный день прекрасной совершенной жизни.

Опять вернулся июнь, а с ним вместе пришли прелесть и свежесть начала лета. Исчезло все непостоянство весны, сгладились все острые углы, и их место заняли ясность и определенность. Листва на деревьях приобрела насыщенную зелень бутылочного стекла, а небо над ними поднялось, и его высокий безоблачный свод затвердел яркой голубизной.

Диана Макфи открыла глаза и, возможно, в первый раз за долгое время увидела небо. Какая радость — простое земное наслаждение жить! В середине июня сорокалетняя женщина уставилась в очень голубое небо, свежее и чистое, аккуратно, как острым ножом, разрезанное пополам следом от сверхзвукового самолета. Пустота, от которой захватывало дух, была похожа на чисто вымытую кухню или ясное, не замутненное мыслями сознание.

Она поняла вдруг, что, пока бездельничала в машине, поджидая дочку возле школы, как-то незаметно провалилась в сон и сейчас начала приходить в себя от истерического звонка внутри здания на холме, где только что закончился учебный день.

Диана словно наяву видела, как девочки суетливо хватают пиджачки, подтягивают гольфы, выстраиваются у оранжевых двойных дверей, которые сейчас, через миг, распахнутся, как банка с конфетти. Зеленый холм расцветится хаосом ветровок и хвостиков и огласится птичьим щебетанием маленьких девочек.

Но она все еще просыпалась, возвращалась в реальность из радужных грез… Мамаша-наседка, что выползает, словно из зеркала, из своего забытья, пытаясь собрать воедино тело и сознание в обычном житейском пространстве: атом за атомом, клетку за клеткой.

Она потерла глаза и вздохнула.

Лето.

Она любила лето, особенно то, как оно все подсушивает и приглаживает. Весь март, апрель и май Диана ждала, когда закончится яростная борьба — исчезнет смрад гниения и разложения и ему на смену придет аромат пробивающейся травы, похожий на запах влажных волос после мытья. Для воскрешения требуется так много влаги! Все эти грязные лужи с дождевыми червями. Рождение и кровь, их вульгарная неприкрытая сексуальность. Девочки-подростки, порозовевшие от весеннего солнца, выглядят так, как будто их тоже только что вытащили из грязи.

В мае Диане приходилось сдерживаться, глядя на девчонок, с готовностью скинувших с себя одежки после затяжной зимы: коротенькие юбки, открытые топы… Да они почти голые, эти подростки, что ждут автобуса на остановке или переходят улицу. Бледная кожа рук и ног вызывающе нага, словно с тела содрали верхний слой и выставили наружу обнаженную плоть.

На Среднем Западе зима длится слишком долго. Пять долгих месяцев девочки погребены под снегом.

К середине июня к ним наконец возвращается человеческая кожа.

Диане нравился июнь.

Она опять вспомнила, как сильно она его любит, когда, опустив окно в машине, вдохнула прозрачный свежий воздух, ощущая довольство и понимая, как она соскучилась по всему этому.

Лето и жизнь… Она любила их всей душой и всем сердцем, что трепетало в груди, словно сделанное из бумаги. Во рту стоял сладкий вкус. Что она ела последним? Мятную конфету? Сахарный кубик? Что бы это ни было, оно было белым и сладким, и она жаждала добавки.

Диана любила ощущение солнца на лице, запах теплой ванили в машине. Ей нравилось находиться в своем сорокалетнем теле… Быть женой, матерью… со всеми распродажами и загородными прогулками; бактерицидными пластырями и коротенькими свитерами, пахнущими после стирки дождем, с мукой, смешанной со сливочным маслом, и коричневым сахаром с шоколадными чипсами.

Теперь, когда она подумала об этом, Диана поняла, что любит все, что составляет ее повседневную жизнь. Свой тяжелый серебристый мини-вэн, мчащийся вперед, словно пуля, когда она несется в магазин, в библиотеку, начальную школу, на работу.

Она любила свой сверкающий белый дом, расположенный на самой прелестной и тенистой улице — Мейден-лейн! — один из самых живописных в городе коттеджей.

У нее хорошенькая и милая дочка.

У нее сексуальный, внимательный, успешный муж.

Мир объемный, круглый, как аквариум. Мысли крутились в голове.

Как мог кто-то верить, что Земля плоская? Столько вокруг округлостей, смещений и поворотов. Даже сейчас, в этот самый момент, вырвавшись из своих мечтаний, Диана Макфи могла почувствовать закругленность и слышать, как ветер нашептывает и шелестит, пролетая над вращающейся землей.

«Мы летим в небе», — думала она, убаюканная.

Мистер Макклеод — печальный невысокий человечек с желтыми зубами, — оторвался от учебника, пытаясь обучать…

Он почти никогда не поднимал глаз, этот болезненно застенчивый мужчина, который рассматривал обучение как пытку. В его кабинете было полно реквизита, который он пытался припрятать. Увеличительные стекла, лупы, монитор, компьютеры, микроскопы. Проектор для прозрачек. И карта мира рядом с атласом человека — со всеми подписанными мышцами и основными органами. Даже человеческое лицо там выглядело как кусок мяса. И скелет, настоящий скелет, который висел на стене, у доски… Скелет, в который, по слухам, мистер Макклеод был влюблен.

— Она подросток, — рассказывал он на первом уроке в сентябре.

Он показал на узкий таз и некоторые кости, которые в скелете более взрослой женщины исчезали. Он объяснил также, что в женском организме есть кости, которые не затвердевают, пока девочке не исполнится десяти лет: «твердеть — костенеть», написал он на доске своим почерком с наклоном вправо.

Бедренные кости, позвоночник.

Эти кости долгое время остаются мягкими, и, если девочка умирает в раннем возрасте, они сгнивают вместе с плотью.

По зубам и костям, рассказывал мистер Макклеод классу, производят идентификацию — кто это был, чем занимался, — даже через много лет после смерти.

Ее муж? Часто ли она о нем думала? Много ли находила в нем достоинств?

Сексуальный. Внимательный. Успешный.

Он был уважаемым профессором философии в университете, она — банальная история — его студенткой.

Диана и сама добилась в жизни успехов, правда значительно более скромных, чем муж. Художник, точнее, график по профессии, несколько раз в неделю она преподавала в городском колледже. Каждое утро часа два рисовала в студии, которую муж пристроил над гаражом. Рисовала ручкой, графитовыми карандашами, углем. Некоторые из ее работ были использованы для оформления обложек поэтических сборников, литературных журналов, церковных программок, календарей. Она признавала только два цвета — черный и белый. Ее интересовали свет и тени.

Она была очень привлекательной. Стройная. Натуральная блондинка — раньше, в юности, она слегка подкрашивала волосы, но теперь перестала. Спортивная, гибкая, длинноногая. С голубыми глазами. Ей часто говорили, что она напоминает Мишель Пфайфер, какой та была в конце 1990-х. Диана любила смотреть ее фильмы по телевизору, сожалея, что стала похожей на актрису только теперь, под сорок.

До сих пор любила.

Она больше не придавала большого значения внешности. Подростком она потратила впустую, убила массу времени, постоянно прихорашиваясь, делая пирсинг… Да еще та ужасная татуировка. Ей обещали, что будет совсем не больно, но Диана чуть не умерла, когда делали наколку, пурпурную розу — словно сердце, полученное в вечное пользование во имя наивной прихоти. Ее так и похоронят — старую леди в домашнем платье, с этой сексуальной подростковой розой, все еще цветущей на бедре. Иногда от этих мыслей ей становилось грустно, а иногда смешно.

Она больше не заботилась о своей внешности… Достаточно того, что она в приличной форме и раз в неделю моет голову шампунем для блондинок.

Диана носила простую одежду, любила шелк и азиатский набивной хлопок, болтающиеся сережки и браслеты. Сегодня на ней были черные слаксы и бирюзовая прозрачная блузка, под ней — черный топ на бретельках. На шее тоненькая серебряная цепочка. И несколько браслетов на тонком запястье, которые при ходьбе издают мелодичный звон. Она поправила и пригладила волосы.

На ногах черные туфли без каблуков.

Она одевалась в соответствии с возрастом и доходом, но делала это с выдумкой, сдабривая повседневность малой толикой экзотики. Не зря под ее личиной мамаши-наседки таилась душа художника. К собственному удивлению, она все еще была привлекательна и сексуальна, и порой, когда она переходила дорогу на оживленном перекрестке, мужчины свистели ей вслед. Этого уж она никак не ожидала — все-таки сорок лет, так называемый средний возраст, — и это оказалось приятной неожиданностью.

Она снова взглянула на себя в зеркало заднего обзора.

Зубы у нее кривоватые, зато губы хороши. Она превратилась в женщину, какой всегда мечтала стать. «Когда-нибудь у тебя будет вот такая жизнь», — романтичным и склонным к фантазиям подростком думала она, глядя на мир из кухонного окна квартиры, где после развода родителей жила с матерью. «В один прекрасный день ты будешь такой», — иногда думала она и сейчас, как будто все это еще не сбылось. В душе у нее до сих пор звучал голос женщины, какой она хотела стать и какой в самом деле стала — симпатичной мамаши, кончиком языка слизывающей с передних зубов след губной помады и приветливо улыбающейся своему отражению.

Лето…

Все весенние устремления и надежды наконец обрели определенность. Во дворе дома распушились изящные пионы, похожие на гофрированные рукава маскарадного костюма, и по их липким сладким лепесткам ползали рыжие муравьи.

Трава атласно зеленела, как тени для глаз.

Небо было похоже на кусок сдобного пирога.

И пчелы роились над цветами жимолости, словно крошечные ангелы, трубящие в горны.

Лилии только что начали раскрываться, и свежий ветерок разносил по всему саду пьянящий цветочный аромат.

Мистер Макклеод читал вслух из учебника…

Он все время теребил очки, и руки у него дрожали.

Никотин.

Возможно, он думал о никотине, пока читал классу об одноклеточном организме, который почкуется в две клетки.

Он услышал, как смеются девочки, и поднял глаза.

Они сидели в разных концах кабинета и время от времени встречались глазами.

Обе прекрасно знали, что делать этого ни в коем случае нельзя, потому что ни та ни другая не сможет удержаться от смеха. Между ними словно натягивалась живая, вибрирующая смеховая нить. Чтобы не расхохотаться, они должны были избегать смотреть друг на друга. Но, когда учитель читал, их глаза сами собой двигались в сторону Нейта Уитта. Нита Уитта.

Задница Уитт.

Ну и имечко!

Гнида Уитт[2].

Парень с темно-зелеными глазами.

Такими темными и такими зелеными, словно они вобрали в себя окраску многих миль искусственного газона.

У него был противный смех и мерзкая привычка вытирать рот тыльной стороной ладони, словно боксер, только что получивший удар в челюсть. Тощий, он носил майки с названием групп или бейсбольных команд, линялые джинсы и туристские ботинки. Время от времени он улыбался, вернее, ухмылялся, но никто ни разу не слышал, чтобы он громко и от души рассмеялся.

Нейт Уитт сидел посреди класса, развалившись и ни на кого не обращая внимания… Как бы ни пытались девочки поймать его взгляд с противоположных концов кабинета биологии, они неизбежно встречались глазами друг с другом и начинали трястись от смеха.

— Девочки, у вас проблемы? — строго спросил мистер Макклеод.

Обе, напустив на себя безразличный вид, дружно пожали плечами.

— Нет, — ответила одна, кусая губы. Широко распахнутые глаза ее влажно блестели от смеха.

— Никаких, — подтвердила вторая, демонстративно поднимая и опуская плечи.

Смех электрическими разрядами так и рвался из нее.

Мистер Макклеод вернулся к книге и продолжил чтение.

Черный дом… Жимолость… У нее за домом был прелестный маленький сад.

На водосточной трубе под карнизом гаража потренькивали на ветру серебряные колокольчики, вызванивая мелодии из ее детских грез… Браслетики, фарфоровые куклы, чашки из игрушечного сервиза — хрупкие и тонкие, почти прозрачные.

Шепот

Диана взглянула на часы: ровно половина третьего.

Через пять минут распахнутся двери начальной школы и выпустят девочек, включая ее дочь, назад, в большой мир. Каждой клеткой тела она ощущала приглушенное, но угрожающее ворчание работающего вхолостую мотора мини-вэна. Он урчал и выше, и ниже, окружая ее со всех сторон… Огромный гудящий мотор в сердце ее личной маленькой вселенной. Диана боялась, что снова провалится в сон, поэтому включила радио.

Сначала слышались только шумы и помехи. Шепот мертвых, вдруг мелькнуло у нее, и она удивилась: откуда такие мысли. Диана крутила регулятор настройки, пока не поймала знакомый голос — передавали ее любимое ток-шоу.

«Безусловно, именно это она и имеет в виду, — говорила доктор Лаура. — Пьяницы всегда считают, что им ничего не стоит бросить пить».

«Значит, вы думаете, что мне надо… научиться понимать, что она имеет в виду на самом деле?» — спрашивал мужчина по телефону.

«Точно. И ни на что особенно не рассчитывать. Спасибо за звонок».

После секундного молчания что-то щелкнуло и связь оборвалась. Доктор Лаура продолжила, обращаясь к слушателям:

«Не спрашивайте меня, пожалуйста, не собирается ли ваш супруг или супруга вас бросить. Откуда мне это знать? Я ведь не Господь Бог. Лучше задайте этот вопрос ему — или ей, а главное — себе».

Диана почувствовала, как что-то легко коснулось лица — крошечное белое перышко из набивки декоративной подушки мазнуло ее по щеке. Ее муж не пил, не таскался по бабам, не был ни игроком, ни наркоманом. За все семнадцать лет замужества у нее ни разу не возникло потребности спрашивать у кого бы то ни было, тем более по радио, совета ни по единому поводу.

«Здравствуйте, вы в эфире», — произнесла доктор Лаура.

Ответом ей было мертвое молчание.

«Алло, вы нас слышите? Мэм?»

Звонил либо мальчик-переросток, либо женщина с глубоким и очень низким голосом, который раздавался как будто из длинного туннеля, построенного из поглощающего звук материала вроде пористого камня или цемента.

«Алло-о? — нараспев произнесла доктор Лаура, едва скрывая нетерпение. — Чем я могу вам помочь?»

«Мне не нужна помощь».

Голос не был особенно хриплым, но звучал странно. Не то чтобы он казался замогильным, скорее каким-то бесплотным. Словно его записали на пленку и теперь запустили на пониженной скорости.

«Простите, но зачем тогда вы звоните нам на передачу?»

Снова послышался слабый шорох, как при перематывании назад магнитофонной кассеты, а затем неестественный голос отчетливой скороговоркой произнес:

«Я звоню из ада».

Диана судорожно втянула воздух, словно ее ударили под дых, и прижала руку к груди.

Инстинктивно подняла глаза на школу — девочки все еще не выходили. И где остальные мамаши? На полукруглой площадке возле школьного двора ни одной машины, кроме ее…

Зима сменилась весной. Снег растаял.

Вода в фонтанчике для питья в школьном коридоре была тошнотворно теплой, как человеческая кровь или лимфа.

Райан Хаслип надел на скелет в кабинете биологии бикини своей сестры, но мистера Макклеода это лишь позабавило.

Раньше они никогда не видели его веселым.

Кто-то сунул в оскаленные зубы скелета розу, и он так и стоял: в бикини и с розой, — мистер Макклеод разрешил оставить и то и другое.

Что бы это ни значило, но Диана Макфи почувствовала на лице легкое прикосновение, словно кто-то тронул его холодной рукой, и щелкнула выключателем радио.

Кажется, она довольно долго просидела, пытаясь отдышаться. Потом немного пришла в себя. На нее повеяло знакомыми, родными запахами… Свежей выпечки из булочной. Пряностей и специй из бакалеи. Тмина.

Я звоню из ада.

За этими словами могло стоять все что угодно: я влюблена в женатого мужчину, мне изменяет муж, я не могу не воровать в магазине, я подсела на героин, я патологическая лгунья… Я живу с чувством вины, испытываю физическую боль, больна психически, у меня духовный кризис.

Я живу в аду.

Да, впрочем, какая разница? Что бы это ни было, с нее хватит.

«Наверное, — подумала она, — я просто устала от таких вот программ». Все эти анонимные жалобы, рассеянные в воздухе, витающие над озерами, площадками для игры, кладбищами, бесконечные просьбы о помощи от незнакомцев. Столько страдающих душ. Все они живут в аду, за исключением…

— Мам?

Диана не заметила, как дочка выскочила из двойных дверей и сбежала по зеленому холму, и вот она уже в машине, сидит рядом — запыхавшаяся, розовая, свежая, такая наивная и совершенно невинная.

— Что случилось, мам? — тормошила ее Эмма.

Глядя в широко распахнутые светло-голубые глаза дочери, Диана видела в них себя, какой была двадцать лет назад. Пара маленьких голубых озер, в которых не отражалось ни морщин, ни мимических складок. Лишь два крошечных размытых лица, когда-то принадлежавших ей, Диане.

Диана оглянулась, посмотрела в обзорное зеркало и включила задний ход.

— Ничего не случилось. Просто ты меня напугала, вот и все.

Эмма ничего не ответила — она внимательно изучала свои голые коленки.

Стараясь не торопиться, Диана стала выводить машину из узкого школьного проезда, но двухтонная стальная громадина, изнутри обитая кожей, словно не желала поддаваться управлению. Никогда Диана не была умелым водителем, хотя, к счастью, ни разу не попадала в аварию, в основном благодаря крайней осторожности. Давным-давно, еще в школе, им преподавали вождение, но ее не допустили к урокам, потому что в тот семестр ее застукали с пакетиком марихуаны в сумке.

Это была красная замшевая сумочка с бахромой по краю, и, когда их классная руководительница, миссис Мюлер, открыла ее, чтобы проверить содержимое, там обнаружились пакетик с марихуаной, два тампона, один презерватив, коробок спичек и кошелек с двадцаткой.

Миссис Мюлер обнюхала пакетик и мгновенно определила природу сладковатого запаха, который долго не выветривался из длинных волос Дианы. Так может пахнуть только травка. Девицы вроде Дианы надоели учительнице до смерти, и она устроила ей вызов к директору. Но и этого ей показалось мало. Она решила наказать Диану построже и помимо прочего лишила ее уроков вождения.

В конце концов водить машину ее научила Морин, лучшая подруга Дианы. У Морин была старая «хонда-цивик», которую на время дал ей отец, и летом, воскресными вечерами, та позволяла подружке порулить по парковочной стоянке у супермаркета. Диана наматывала круг за кругом, когда…

— Черт! Проклятье! — выдохнула она, изо всех сил ударяя по тормозам и одновременно давя на клаксон.

Они остановились в сантиметре от бампера едущего впереди мини-вэна, который резко затормозил, чтобы не сбить маленькую девочку, выбежавшую на проезжую часть.

«Выбери жизнь» — гласила наклейка на бампере.

— Господи Иисусе! — вскричала Диана.

— Мама! — В голосе Эммы не было осуждения, только изумление.

Диана посмотрела на дочь.

Эмма. Ее хорошенькое личико исказила почти карикатурная гримаса крайнего удивления. Пухлые губки бантиком. Розовые щечки. Широко распахнутый рот — словно темно-красный грот с россыпью белоснежных жемчужин.

— Прости, моя сладкая, я…

Раньше она никогда не давала при дочери воли гневу. Это был один из ее незыблемых принципов. Ее собственная мать не считала нужным сдерживаться. Без стеснения орала на других водителей «Задница!», не обращая внимания на Диану, сидевшую на заднем сиденье их раздолбанного «форда», бурчала: «… твою мать!», швырнув трубку после разговора с адвокатом, обзывала отца Дианы ублюдком при ком угодно, включая дочь.

В юности Диана часто чертыхалась рефлекторно, по привычке, и в какой-то момент это начало ее угнетать, во всяком случае, именно так ей стало казаться после того происшествия, вернее, уже после того, как она сумела вырваться из неподвижного белого пространства, в котором слишком долго жила во власти вины и сожалений, без конца возвращаясь мыслями к одному и тому же. Что такого она могла натворить в своей жизни, чтобы навлечь на себя столько горестей? Чем заслужила такое несчастье?

Вот почему первым делом она решила искоренить порок сквернословия, раз и навсегда запретив себе браниться даже мысленно, и держалась уже… Сколько же? Лет десять? Или все двадцать?

Она наконец объехала стоящий на дороге мини-вэн и выехала на шоссе. Женщина за рулем — мать одной из подружек Эммы — яростно гудела. Диана явственно услышала собственный молодой голос, беззвучно выкрикнувший: «Пошла к дьяволу!», прежде чем успела спохватиться.

Сердцебиение

Они еще только поворачивали за угол дома, в тот день похожего на сверкающий туннель из зеленого стекла, а Диана уже совершенно успокоилась. Дыхание восстановилось, и сердце вновь билось в нормальном темпе, равномерно отстукивая: «тук-тук, тук-тук».

Она опять стала собой: Дианой Макфи, женой и матерью. Самодостаточной, довольной собой женщиной среднего возраста.

Эта мысль ее позабавила. Она не помнила, где раньше слышала это выражение и почему оно врезалось ей в память. Но, как бы там ни было, она действительно превратилась в такую женщину — маму прелестной девочки и жену уважаемого профессора. Она стала той, кем и мечтала стать. Впрочем, одному Богу ведомо, кем она мечтала стать… Хотя нет, когда-то давно, в юности, она вынашивала вполне определенные планы, например, стать моделью.

Для этого у нее имелись все данные, по крайней мере длинные ноги и высокие скулы. Зубы, правда, кривоваты, но она могла бы вставить фарфоровые. Когда Диана, еще совсем девчонкой, ходила в супермаркет, продавцы частенько говорили ей: «Ну, красавица, ты точно будешь моделью».

И она думала: может быть, может быть…

Но шло время, захлопывались за спиной всевозможные двери — дверцы автомобилей, стеклянные, вращающиеся двери магазинов и раздвижные дверцы шкафов-купе, — и постепенно в ней крепло понимание того, что мечты о карьере модели или киноактрисы принадлежат к особому разряду, они приходят из старших классов школы и мчат тебя в красном спортивном автомобиле во взрослую жизнь двадцатилетних. Правда, после тридцати они, как правило, тихо умирают.

Красный спортивный автомобиль с откидным верхом… Не может сорокалетняя женщина водить красный спортивный автомобиль. Зато нынешние ее мечты — серебристый мини-вэн, дочка, свежевыкрашенный, сверкающий чистотой дом — это совсем другое дело. Ради этого стоит жить.

Проезжая мимо школы Бриар-Хилла, Диана, как обычно, покосилась в сторону мемориала жертвам трагедии — бронзовый ангел распростер крыла над именами двадцати четырех учеников и двух учителей, убитых…

Обе подружки почти дремали под монотонное жужжание голоса Макклеода, читавшего вслух что-то из учебника.

Рядом с Макклеодом стоял скелет в зеленом бикини и с розой, зажатой в оскаленных в ухмылке челюстях, выглядевший в высшей степени нелепо.

Двадцать два подростка молча слушали учителя. Снаружи лупил дождь, чертовски холодный для мая. В классе веяло сыростью и тем особенным запахом, что издают сокровенные места человеческого тела — промежность, подмышки или ямка на переходе плеча в шею — подключичная впадинка.

Никогда в жизни не могли бы эти двадцать два чужих человека узнать друг друга так близко, как сидя в этом классе. Пассажиры на пароходе, затерявшемся в море на долгих четыре года.

Одна из девочек очнулась от полузабытья и нацарапала записку. О Нейте Уитте. «Какая часть тела у него самая лучшая?»

Записка пропутешествовала от Райана Хаслипа к Мелани Берт, а затем к самому Нейту Уитту, который в свою очередь передал ее Майклу Патрику, ни на секунду не заподозрив, что речь в ней идет о нем самом. Он сидел в середине класса, уставившись в потолок, погруженный в свои таинственные гипнотические думы, вызывая у одноклассниц приятное волнение и живой интерес.

«Губы», — написала ответ вторая, и записка пустилась в обратный путь.

Мистер Макклеод на минуту оторвался от учебника и заметил, как Майкл Патрик передает сложенный листок Диане Аллен.

Он поднялся с металлического стула и отобрал записку прежде, чем Диана Аллен успела ее спрятать.

Когда он разворачивал листок, его желтые пальцы слегка дрожали. Прочитав записку, он сунул ее в нагрудный карман рубашки и вернулся к прерванному чтению.

О записке мистер Макклеод не сказал ни слова.

Но покраснел.

Июньские сады в округе поражали пышностью и красотой.

Обрамлявшие Мейден-лейн вековые тенистые деревья склонялись к дороге, похожие на шеренгу невест, согнувшихся под тяжестью фаты. Солнечный свет, сочившийся сквозь прорехи в густой листве, приобретал странный зеленоватый оттенок и дробился на тысячи бликов. Их яркий блеск ослепил Диану, и ей пришлось несколько раз сморгнуть и потереть глаза, чтобы вернуть остроту зрения.

Надо было надеть темные очки, подумала она. Так всегда на Среднем Западе. Никто не вспоминает о темных очках, пока не наступит лето.

— Как там мой зайчонок? — Она повернулась к Эмме, которая сидела рядом, молча уставившись в окно.

Диана потрепала дочку по коленке.

Коленка была холодной и острой. Маленькая для своих лет Эмма быстро росла. Наверное, мышцы у нее не успевают за ростом костей, которые так и выпирают под нежной натянутой кожей. Гладкая детская кожа, такая родная для Дианы, словно ее собственная. В некотором роде так оно и было. В один прекрасный день восемь лет назад Эмма вышла из ее тела и надела эту кожу.

Но вот кости… Диана не могла видеть кости так же хорошо, как кожу. Когда Эмма была младенцем, косточки ее казались мягкими и почти не чувствовались под кожей. Как будто у нее вовсе не было костей, как, например, у тряпичной куклы. Или бесформенного облака.

Но теперь Эмма больше похожа на карликового пуделя, чем на ребенка. Мягкость, состоящая из углов. Глупышка… При чем здесь глупышка? Вдруг Диана вспомнила, как у нее на коленях лежала, согреваясь, дрожащая костлявая собака.

Глупыш.

Глупышом звали собаку Морин. Пушистый серый комок, который пах кукурузными чипсами. Морин любила сажать его себе на колени и зарываться лицом в мягкую шерсть. В уголках глаз у пса были коричневые пятнышки, и он, если не дрожал на коленях у Морин, лежал на полу и вылизывал свои причиндалы или устраивался под дверью квартиры, где Морин жила с матерью, и подвывал, стоило кому-нибудь пройти мимо.

На дорогу, быстро перебирая лапками, выскочил какой-то мелкий зверек, и Диана резко крутанула руль в сторону. Размытое красное пятно…

Проклятая белка!

Хотя машина и успела свернуть, белка кинулась прямо под колеса, и Диана инстинктивно зажмурилась. Открыв глаза, она увидела, как белка скакнула на хилое деревце на обочине, которое закачалось под ее весом. Диане показалось, что белка наблюдает, как она уезжает прочь. Смерть другой белки. Это может вернуться.

Диана выдохнула, прижала руку ко рту и посмотрела на Эмму.

Чертова белка.

По крайней мере, она не сказала этого вслух.

— Белка… — Диана дрожала, и сердце у нее колотилось.

— Мы ее задавили?

— Нет. Она успела перебежать на другую сторону.

Эмма кивнула.

Девочка не видела зверька. Может, даже не поверила, что это была белка. Эмма была из тех детей, что рыдают, увидев на обочине мертвого енота. Раньше ей еще не приходилось ехать в машине, сбившей животное, и Диана могла только догадываться, как стала бы реагировать дочь, случись такое.

Она немного сбросила скорость.

Лежащие на руле ладони были влажными, зеленый свет бил в глаза.

Она еще раз потрепала дочку по колену.

Эмма сидела, глядя в другую сторону.

— Солнышко? Посмотри на меня.

Эмма послушно повернулась к ней лицом. Эти голубые глаза.

От кого она их унаследовала?

От самой Дианы?

От бабки?

Девочка замерла под пристальным взглядом Дианы. Очевидно, она все еще находилась под сильным впечатлением от только что происшедшего — резко вихляющая машина, брань из уст матери. Во всяком случае, раньше она никогда не вела себя так тихо и пришибленно по дороге из школы.

Диана откашлялась, все еще глядя в глаза дочери — того же оттенка, что небо, только чуть светлее.

— Радость моя, прости меня за плохие слова. Просто я тоже переволновалась. Сама не понимаю, что на меня нашло.

Она улыбнулась дочери, и та тихонько хмыкнула в ответ. Чуть слышно, но вполне определенно: это означало, что Эмма ее простила. Диану вдруг затопило душной волной — неотвратимость, беспомощность, незащищенность… Она чувствовала себя белкой на дороге. Конечно, она любила свою дочь. Но здесь была не просто любовь. Бесконечное сострадание… Всепрощение… Все это она прочитала в легкой улыбке на лице дочери…

Она сглотнула ком в горле. Ощущение исчезло.

— Мам! — Эмма заговорила обычным ясным голосом. — Не забудь про зоопарк. Ты с нами поедешь? Помнишь? Мы всем классом идем в зоопарк.

— О господи! Я и правда почти забыла. Когда?

— Не завтра. На следующий день. В пятницу. В последний учебный день.

Эмма нагнулась и вытащила из рюкзачка с Белоснежкой узкую полоску бумаги с отксеренным разрешением на пропуск занятий. Прямо под именем — «Эмма Макфи», написанным несмываемыми черными чернилами, — красовалась синяя птица, устроившаяся на пальчике Белоснежки. Этот образ прочно утвердился в сознании Дианы со времен ее собственного детства. Держать птицу возле лица, тихим голосом разговаривать с ней, заворожить ее сладкими речами, чтобы не улетела, — только чистое и невинное существо в возрасте Эммы способно на это.

Пусть этот образ не поражал новизной, не важно. Теперь, через много лет, он, возрожденный, украсил собой дочкин рюкзачок.

В нижнем углу разрешения, уже подписанного Дианой — она узнала собственный почерк, чуть детский и размашистый, почти не изменившийся с годами, — стояла пометка: «Могу поехать». Ее обычно ставили родители, готовые оказать содействие школьным учителям.

Диана всегда вызывалась помочь, даже если ради этого приходилось отменять занятия в городском колледже, где она преподавала. Дочка (она знала это слишком хорошо) недолго будет ребенком, и Диане хотелось принимать как можно больше участия в ее жизни. Пока не закончится детство. Она ясно помнила, как восьмилетней девочкой стояла на сцене в короне из фольги, выискивая глазами в толпе родителей мать и зная наверняка, что не найдет ее, потому что та не могла позволить себе отпроситься с работы ради школьного праздника дочери.

Но она, придавленная тяжестью невесомой короны, все равно шарила по толпе глазами и на что-то надеялась.

И тогда же дала себе клятву, что с ее дочерью этого не случится никогда.

— Ну конечно, детка. Теперь я вспомнила. Обязательно поеду.

— Класс! А можно Энн и Мэри тоже с нами поедут?

Диана улыбнулась:

— Если сестра Беатрис разрешит, то пожалуйста.

С Сарой-Энн и Мэри Эмма дружила еще с детского сада, явно выделяя их из числа прочих одноклассниц. Прошлой весной на школьной вечеринке Диану отозвала в сторону учительница. Нужно поощрять общение Эммы и с другими девочками, сказала она, потому что их троица понемногу превращается в маленький замкнутый клан.

Учительнице было двадцать пять лет, и у нее были толстые лодыжки.

Миссис Адамс.

Она носила свободные джемперы и блузы-балахоны, и Диана, увидев ее впервые, была уверена, что та беременна. Но шли месяцы, учительница не делалась толще и явно не собиралась никого рожать. У нее были очень светлые, казавшиеся почти прозрачными волосы, свисавшие прядями, ненатурально детский голос и манера говорить монотонным речитативом, типичная для учителей младших классов католической школы, кроме монахинь разумеется.

Монахини, напротив, разговаривали с детьми так, словно командовали маленькой неугомонной армией. Армией купидонов.

Диана стояла, комкала в руках салфетку с крошками от печенья и вежливо улыбалась дородной учительнице. Но ее совет она полностью проигнорировала.

Они с Полом считали, что девочкам вполне достаточно не ссориться с остальными. А уж с кем их дочери дружить и насколько тесно — это ее личное дело.

Когда умер Тимми, тоже была весна. Возможно, думали они с Полом, Эмма так привязалась к обеим своим подружкам не в последнюю очередь потому, что горевала по Тимми. Пусть это был всего лишь кот, но Эмма очень его любила — так же сильно, как полюбила Сару-Энн и Мэри.

Диана нисколько не сомневалась: в свои восемь лет Эмма способна на пылкую любовь. Пожалуй, даже на страсть, не хуже героини трагедии или старинной шотландской баллады, — ту страсть, что заставляет молодую девушку броситься в море со скалы, добровольно пойти на казнь или восстать из мертвых и призраком бродить по знакомым местам в надежде отыскать потерянного возлюбленного.

Хотя пока Эмме было всего восемь.

После смерти Тимми она целую неделю не ела ничего, кроме тостов. И потом еще долго просыпалась среди ночи вся в слезах, с плачем бегала по комнатам и заглядывала под диваны и кресла, подзывая своего Тимми. При этом она точно знала, что кот умер, и понимала, что это значит.

Диана принесла тельце Тимми от ветеринара в картонной коробке, и Пол похоронил его на заднем дворе. Эмма при этом не присутствовала — смотреть, как ее любимого кота опускают в темную земляную яму, будет для девочки слишком жестокой травмой, решили они и просто показали ей, где его могилка, а потом вместе посадили на ней бледно-голубые фиалки. У фиалок были почти человеческие лица, и они, питаясь мертвой плотью Тимми, мягко покачивались на тонких стебельках и неутомимо поворачивали свои карикатурные головки к солнцу.

Тем не менее, стоило им заговорить о том, не пора ли завести нового котенка, Эмма неизменно отвечала: «Тимми не любит других кошек».

Следующие две недели мистер Макклеод был весел, смеялся в классе много и с удовольствием.

Закрыв учебник, он рассказывал ребятам о том, как любит биологию и как трудно найти место учителя, он уже почти потерял надежду и даже подыскал себе работу на заводе по производству автомобильных запчастей, когда по счастливой случайности устроился в их школу в Бриар-Хилле, куда каждый день идет с радостью.

Девочки старались не смотреть друг на друга.

Иначе от смеха не удержаться.

И тогда мистер Макклеод может обидеться.

Но смех продолжал ветерком веять в кабинете биологии, и они ощущали его каждую секунду.

Прошло несколько недель — учебный год подходил к концу, — и вот как-то раз они зашли в класс раньше мистера Макклеода. Райан Хаслип схватил кусок желтого мела, цветом похожего на зубы Макклеода, быстро написал на доске: «Шлюха» и нарисовал стрелку, указывающую на скелет. И сел на свое место.

Когда появился мистер Макклеод, никто не издал ни звука.

Настал тот самый миг, когда добро получило шанс восторжествовать над злом. Мир вечно балансирует в ожидании таких моментов. Достаточно было кому-то одному вскочить с места, взять тряпку и стереть слово с доски, пока его не заметил учитель.

Но все сидели не шевелясь, в сгустившейся, словно наэлектризованной атмосфере…

В окно вдруг забарабанил мелкий дождик — а ведь только что светило солнце, и это было словно признание вины.

Первым, что увидел мистер Макклеод, войдя в класс, было написанное на доске слово. Он взял тряпку и стер его.

Он тер долго и яростно.

Когда он закончил, в воздухе вокруг него висело облако желтой меловой пыли.

Он не произнес ни слова, но лицо его было ужасно.

На следующий день со скелета исчезли и бикини, и роза, а мистер Макклеод дал классу невыполнимый, убийственный по сложности тест на типы мышц человеческого организма, которых насчитывается шестьсот сорок. Самая сильная из них — сердце, и, хотя учитель говорил об этом ученикам не меньше сотни раз, ни один не дал правильный ответ.

Молодо-зелено.

Диана выехала на Мейден-лейн, думая о том, что Тимми в земле уже превратился в фиалки. На секунду в древесных ветках над головой мелькнул просвет, и она смогла увидеть небо.

Оно было абсолютно ясным, а воздух свежим и чистым.

Его прозрачная пустота поразила ее, впрочем, кроны деревьев сомкнулись вновь и закрыли бездонную голубизну. Диана свернула в нужный проезд и увидела мужа. В ожидании своих девочек он устроился на крыльце в белом ивовом кресле-качалке.

Качалок было две. Вторая, сейчас пустая, покачивалась на ветру рядом с первой, в которой сидел ее муж. Эта была картинка из ее детской мечты. На крылечке соседнего дома годами стояла пара качалок. Зимой они обычно исчезали, но каждую весну неизменно возвращались на свежевыкрашенное крыльцо. Диана ни разу не видела, чтобы в качалках кто-нибудь сидел, но для девочки они стали олицетворением семейного счастья и домашнего уюта.

По какому-то странному совпадению спустя много лет, одним субботним утром, проезжая с Полом мимо того самого дома, она увидела на фронтоне надпись: «Продается».

Зашла и купила качалки.

Теперь в одной из них сидел ее муж. Спинка, сплетенная из ивовых прутьев, возвышалась над плечами, ниже плавно закругляясь подобием двух крыльев. Он сидел вразвалку и отхлебывал из бутылки минеральную воду «Горная роса». Приветственно помахав ей рукой, он изобразил на лице преувеличенно радостную клоунскую улыбку, по-видимому в расчете на Эмму.

Диана миновала мужа в плетеной качалке, заехала в гараж и припарковала машину рядом с потрепанным велосипедом Пола марки «Швинн». Второй машины, кроме мини-вэна, у них не было — и в офис, и на занятия в университет Пол ездил только на пыльном красном «швинне». Смотреть, как он выруливает из узкого проезда на дорогу, было одним из любимых развлечений Дианы.

Профессор философии — седая бородка, джинсы и твидовый пиджак, очки в простой металлической оправе, — невзирая на погоду, дождь, солнце или снег, яростно крутит педали…

Диана опустила со своей стороны окно и вылезла из машины. В гараже, где почему-то воняло мокрыми тряпками, было тесно, как в гробу, так что она едва смогла протиснуться в открытую дверцу. Ступила в темноту и на секунду вдруг вспомнила, как ребенком в тенистой тишине пробиралась через озеро, ступая босыми ногами по илистому дну, и водоросли цеплялись, мешая идти, а потом обнаружила, что уже не чувствует под собой опоры и держится на поверхности воды. Словно кто-то гнал ее вперед, приговаривая: «Ну же, Диана, не трусь!» — и вот она уже плывет, загребая руками.

Эмма шустро выскочила из машины и побежала из гаража. Диана, щурясь на яркое полуденное солнце, заливавшее выбеленную стену дома, двинулась за ней.

— Привет, радость моя! — крикнула она в сторону мужа.

— Привет, солнце мое, — ответил он из-за завесы света.

Ромашки

Диана шла в обход дома, когда вдруг обратила внимание на ромашки, которые когда-то давно посадила с солнечной стороны крыльца. Они уже вовсю цвели — спасибо хорошей погоде, — распространяя сильный запах заплесневелого салата. И как разрослись! Как какой-нибудь…

Рак?

Она остановилась.

Интересно, почему в голову пришли мысли о раке? И почему аромат ромашек показался ей удушливо-затхлым?

— Ну, как поживают мои девочки? — раздался голос Пола, и Диана отвлеклась от созерцания ромашек и связанных с ними неприятных мыслей.

Эмма на крыльце своими слабыми ручонками уже крепко обнимала отца. Потом забралась к нему на колени. Идеальная картина — обожающие друг друга отец и дочь. Ее семья.

Диана стояла и молча смотрела на них. Тоненькие ручки Эммы обвились вокруг шеи Пола. Он сидел прикрыв веки. На обоих падал свет, пробивавшийся сквозь зеленую листву деревьев. У нее защипало глаза.

Семья… голод… мое…???

Слова мелькали перед ее внутренним взором, словно начертанные неоном на бегущей строке, вроде той, что загорается в автобусе, показывая название следующей остановки. Стейт-стрит… Мейн-стрит… Площадь Уэстленд… Прежде с Дианой никогда не случалось, чтобы слова вот так цеплялись одно за другое. Странно рождаются ассоциации, подумала она, — нелепые цепочки понятий, вроде бы ничем между собой не связанных, как будто мысли человека не зависят от него самого. Наверное, это мог бы объяснить Фрейд. Или мистер Макклеод, ее учитель биологии в старших классах. Ну а всем остальным остается просто принимать как данность, что мысли, облеченные в слова, приходят и уходят сами по себе.

После школы девочки обычно шли в «Бургер Кинг».

Там они запирались в туалете и переодевались в короткие шорты с майками, с утра запихнутые поглубже на дно школьных рюкзачков.

Зима тянулась так долго, и вот наконец над всей этой слякотью, жижей и жухлой прошлогодней травой поднялось солнце, согревая горячими лучами землю, ринувшуюся ему навстречу.

Благословенное тепло никого не оставило равнодушным, и даже школьные учителя утратили долю серьезности. Опаздывали на занятия, подолгу болтая друг с другом в коридоре, хотя звонок на урок давно прозвенел. В холлах было прохладно, от двери к двери веял легкий ветерок, что проносился, едва касаясь золотистого, в крапинках, линолеума, обдувал металлические ручки и иногда врывался в классные комнаты.

Снаружи в лужах плескались птицы, а по зеленому холму, спускавшемуся от школы Бриар-Хилла, постепенно переходя в улицы, стремительно носились белки. Они гонялись друг за другом в ветках деревьев у самой обочины дороги. Обычные беличьи игры, но сегодня одна из них не удержалась на ветке и рухнула вниз, прямо под колеса внедорожника чьей-то мамаши, и кровавым ковриком распласталась на мостовой.

Пересекая парковочную площадку по пути к «Бургер Кингу», они натолкнулись на Аманду Гринберг, которая сидела в черной короткой юбочке на багажнике отцовского БМВ и болтала длинными голыми ногами. Она была чуть старше их, и ее только что выбрали «королевой мая». Это была местная версия королевы школьного бала — самой красивой девочки, которая являлась в длинном белом платье и открывала последний танец года…

Возле «королевы мая» полукругом топтались четыре мальчика. Она смеялась, резким движением откидывая назад голову, словно пыталась проглотить большую таблетку.

Она была поразительно, невероятно хороша. Ее мать была негритянка, а отец еврей, и их союз породил существо древнее и вместе с тем абсолютно современное: длинные черные как смоль волосы, смуглая кожа и пронзительно-яркие голубые глаза, в которые было больно смотреть.

Она конечно же не заметила двух младших девочек.

На следующий год одна из них тоже станет «королевой мая», хотя пока они об этом даже не мечтали.

— У меня хорошие новости, — произнес Пол, глядя на жену поверх светящейся дочкиной головы.

Солнце нимбом окружало золотистые волосы Эммы.

Диана поднялась на ступеньку крыльца, закрыв своей тенью мужа с дочерью.

— Да?

Пол выглядел взволнованным и смотрел на жену широко распахнутыми глазами. Ей было приятно и немного забавно видеть на лице солидного профессора подобное счастливое мальчишеское выражение. Любовь к нему, сильная, до боли в сердце, заставила ее прижать руку к груди и почувствовать, как часто и неровно, словно сидящая в клетке птица с подрезанными крыльями, бьется сердце.

— Рассказывай, радость моя.

Пол откашлялся и заговорил, стараясь сохранять серьезность, но не смог сдержать улыбки:

— Вашего покорного слугу приглашают осенью прочитать в университете лекцию на конференции, посвященной памяти Артура М. Фуллера.

— Ох, Пол! — Диана в восторге зажала ладонью рот, мгновенно ощутила какой-то химический запах, как будто от моющего средства, быстро отдернула руку и потерла ее о черные брюки. — Ох, Пол, — повторила она. — Я так рада.

Это была огромная честь. Обычно лекцию памяти Артура М. Фуллера читала какая-нибудь знаменитость, крупный правительственный чиновник или всемирно известный и почтенный профессор-иностранец. Шансы, что эту роль доверят местному преподавателю, практически равнялись нулю. В карьере Пола, и без того изобиловавшей наградами и премиями, это было высшее достижение.

— Про что ты будешь говорить, папа? — спросила Эмма.

Она уже знала, что такое лекция — это когда кто-нибудь долго о чем-нибудь говорит, и от нетерпения ерзала на месте.

— Ну, стрекоза, я пока еще сам точно не знаю, но, когда решу, посоветуюсь с тобой, договорились?

Эмма спрыгнула с его коленей и побежала за черной бабочкой, которая выпорхнула из ромашек и парила над замершей в полуденном безветрии лужайкой семейства Макфи.

В «Бургер Кинге», как всегда, пахло жареным мясом и картошкой фри, и мальчишки за прилавком улыбнулись, увидев их в коротеньких прикидах…

Около кассового аппарата лежали фирменные бумажные короны.

Одна из девочек взяла корону и примерила на голову.

— Королева мая! — сказала другая, и обе рассмеялись.

Среди парней, работавших за прилавком, был однорукий. Он улыбался, а пустой форменный рукав болтался сбоку, словно внутри остался призрак руки.

Обе флиртовали с ним, и не только из жалости. У него было энергичное открытое лицо с мягкой улыбкой и оливково-зеленые глаза. Он тоже заигрывал с ними, правда осторожно, старательно избегая прямых взглядов. Сначала они думали, что он вынужден сдерживаться, потому что находится на работе, но однажды, унося с собой картошку фри и диетическую колу, увидели, как он повернулся к другим продавцам, демонстрируя, что сражен наповал: прижал руку к груди и под общий хохот упал на линолеум.

— Наверное, у него есть подружка, — предположила одна.

Девочки успели привыкнуть к тому, что на них обращают внимание, особенно если они сами не скрывали, что это им нравится. Они не были самодовольными и тщеславными. Просто очень юные симпатичные девчонки, понятия не имевшие о том, что мужчины провожают глазами отнюдь не каждую женщину.

С бутылочками кока-колы и бумажными пакетиками с жареной картошкой они прошли через парковку «Бургер Кинга», сели на бордюр и вытянули ноги, греясь на солнышке.

Обеим скоро должно было исполниться семнадцать — достаточный возраст для того, чтобы забеременеть, поступить на работу или водить машину (впрочем, ни у той ни у другой еще не было не только никакой машины, но даже водительских прав).

С разрешения родителей они могли даже выйти замуж. Конечно, ни одна пока не собиралась работать. Их матери не считали понятие счастливого детства пустым звуком, чтобы гнать их на работу сразу после школы…

Годы, проведенные в детском саду или под присмотром няньки, пока их разведенные матери трудились, ходили на свидания или уроки по социальной психологии, теперь окупились с лихвой: они получали карманные деньги на мелкие расходы и полностью распоряжались своим свободным временем.

Правда, заняться им было особенно нечем, разве что ждать. Ждать, что может произойти.

Они медленно съели картошку: она была масленая, хорошо посоленная и очень вкусная. Им и в голову не приходило ограничивать себя, смакуя каждый кусочек, — о фигуре они не думали. Они жили в мире, где было завались жареной картошки — золотистой, жирной и дешевой. В будущем они много чего перепробуют — чего захочется и столько, сколько захочется. Матери при них постоянно тряслись над каждым ломтиком брынзы или очищенной от кожи куриной грудки — не дай бог съесть лишнего, но их это не занимало. Если бы кто-то сказал им, что когда-нибудь и они будут точно так же отмерять себе скудные порции еды, они бы только посмеялись.

Машины на парковке у «Бургер Кинга» стояли тесными рядами. Время от времени то одна, то другая проезжала мимо них так близко, что они могли коснуться ее вытянутой лоснящейся ногой.

Из серебристой спортивной машины появились два урода и двинулись ко входу в ресторан. Они шли молча, слегка ослабив узлы галстуков и расстегнув пиджаки; у одного над верхней губой тянулась тоненькая ниточка усов. Проходя мимо девочек, они с таким беззастенчиво глупым видом уставились на их ноги, словно те существовали сами по себе, и подружки, не удержавшись, громко расхохотались. Молодая мамаша, одной рукой тянувшая за собой годовалого малыша, а в другой тащившая матерчатую сумку, наградила их негодующим взглядом.

Все молодые матери сердятся, глядя на молодых девчонок, особенно смеющихся. Так же, как женщины постарше. Вот и сейчас несколько мамаш, сопровождавших плечистых сыновей-подростков в футбольной форме, неодобрительно покосились в сторону источника смеха.

Девочки честно попытались подавить приступ веселья, но их хватило всего на несколько секунд, после чего они опять заливисто захохотали.

Они не понимали, что одним своим видом — длинноногие, шестнадцатилетние, абсолютно свободные и беззаботные, имеющие возможность нахально смеяться в середине дня на парковке у закусочной — олицетворяют для этих женщин… Что именно?

Неясную тоску? Негодование? Сожаление?

Ведь ни одна девочка никогда не была женщиной средних лет, но каждая женщина была когда-то девочкой.

На обед Диана приготовила итальянскую пасту-лингвине с домашним томатным соусом.

Утром она купила у пожилого мексиканца и его такой же пожилой жены целый пакет калифорнийских помидоров. На протяжении последних лет двадцати они каждое лето открывали свою овощную лавку на окраине Бриар-Хилла, на пересечении шоссе М-50 и Блу-Стар. Диана с матерью покупали у них точно такие же пакеты с помидорами.

И мексиканцы были тогда такими же старыми, как сейчас, на взгляд Дианы, жутко старыми.

Они никогда не разговаривали, молча передавая товар и так же молча забирая деньги.

Диану это не смущало. Овощи и фрукты у них всегда были свежие: яблоки, помидоры, персики. После рождения Эммы она перепробовала пропасть диет. Следить за тем, сколько и какой еды попадает тебе в рот, оказалось совсем непросто. Чтобы вернуть себе прежний, до беременности, вес, понадобились постоянная бдительность и строгая самодисциплина — она и не подозревала, что способна на такие подвиги. Труднее всего было дотянуть до июня, когда появляются свежие овощи и фрукты. Вместе с ними к ней возвращались легкость и беззаботность — как выяснилось, и еда порой может доставлять чистое удовольствие.

— Объедение! — похвалил Пол.

Он не лукавил — пряная свежесть упругих, налитых солнцем томатов придала блюду восхитительный вкус. Впрочем, Пол всегда превозносил ее стряпню.

Диана хорошо готовила, но и вполовину не так хорошо, как это представлялось ее мужу. Знакомясь с его коллегами, она неизменно слышала: «О Диана! Все знают, что вы — непревзойденная повариха!»

И студенты на факультетских вечеринках рассказывали, что он даже на лекциях расхваливает кулинарные способности жены.

Диана наблюдала, как ее маленькая семья поглощает еду. Пол ел медленно, с видимым удовольствием, время от времени поднимая глаза от тарелки, чтобы улыбнуться жене, а Эмма в основном занималась тем, что сосредоточенно накручивала макаронины на зубья вилки. Пол с Дианой не давили на дочь, раз и навсегда решив, что пусть себе ковыряется в тарелке, словно играет с едой, до последнего оттягивая момент, когда все-таки придется хоть что-то проглотить, — все лучше, чем ничего. Они старались не принуждать дочь ни к чему, в том числе не кормить насильно, — слишком хорошо оба помнили, как в детстве их заставляли есть ненавистные брокколи или перуанские бобы. Разве могла Диана забыть, как разгневанная мать чуть ли не часами стояла над ней с ложкой грибного супа-пюре, который не лез в глотку, а мать знай себе твердила: «Кому сказала, ешь сейчас же!»

— Что, совсем не нравится? — обратился Пол к Эмме.

Та подняла глаза и робко улыбнулась.

— Просто попробуй, — вступила Диана, стараясь не проявлять излишней настойчивости. — Соус домашний.

Эмма повела глазами с отца на мать, потом уставилась на вилку с макаронами. С осторожностью поднесла ее ко рту.

Затем облегченно вздохнула, и макаронина скользнула в рот. Она ее прожевала, проглотила и потянулась за новой порцией пасты.

Эмма съела всю тарелку.

— Ну, кажется, мы нашли еду, которая тебя устраивает. — Пол передал Эмме тарелку с добавкой.

— Вкусно! — Эмма погрузила вилку в пасту. Она ела так быстро, что скоро и лицо и руки у нее оказались перепачканными в томатном соусе.

— Не спеши, солнышко, никто не отнимет. — Диана салфеткой вытерла хорошенькое, с ямочкой посредине подбородка личико Эммы.

Следы

После обеда Эмма пошла к себе в комнату, закончить рисунок, который начала накануне вечером. Похоже, подумала Диана, все дети большую часть свободного времени проводят перед листом бумаги, вооружившись цветными карандашами или мелками, — да и как иначе ребенку себя выразить? Впрочем, Диане хотелось верить, и не без оснований, что рисование для Эммы, так же как когда-то для нее самой, — нечто большее, чем просто детское увлечение, нечто такое, что может стать творческой профессией.

Для самой Дианы рисование всегда было лучшим утешением, даже спасением. В выпускном классе, когда ее уже почти выкинули из школы Бриар-Хилла, на перемене ее как-то поймала в коридоре учительница рисования мисс Якобс.

Мисс Якобс была худощавая крепкая женщина с волнистой гривой темных волос. Обычно она одевалась в манере слегка постаревших хиппи — грубые свитера, ботинки на толстой подошве, ярко-фиолетовые гольфы и длинные цветастые индейские юбки. Диане мисс Якобс нравилась, хотя вообще-то она старалась держаться подальше от учителей. Слишком часто она поддавалась обаянию какой-нибудь учительницы, пока та не спускала на нее всех собак за опоздание или прогулы. Поначалу Диана производила на учителей хорошее впечатление, потому что была сообразительной, вежливой и умела вести себя как взрослый человек. Но длилось это недолго. Стоило ей начать пропускать уроки, не делать домашних заданий и засыпать прямо за партой, как они дружно причислили ее к разряду «трудных подростков».

Но мисс Якобс заговорила с ней как с подругой.

— Знаешь, я в старших классах сама училась просто ужасно. Меня спасло рисование. Ты очень одаренная девочка, Диана. Это может здорово тебе пригодиться. Если, конечно, отнесешься к своему дарованию серьезно.

Несколько недель спустя мисс Якобс повесила в классе на доску рисунок углем Дианы — черно-белый портрет женщины, повернувшейся под таким углом, что волосы почти скрывали лицо. Это могла быть любая женщина. Ее образ Диана вынашивала годами. Лицо этой женщины — до последней мелкой черточки — возникало по утрам у нее перед глазами, едва она просыпалась.

— Это одна из лучших школьных работ в моей практике, — сказала мисс Якобс.

И подробно разобрала рисунок, объяснив, как прорисованы детали и в то же время сохранен подтекст, намек. Диана жутко боялась, что одноклассники, увидев ее вывешенную на всеобщее обозрение работу, начнут закатывать глаза, хихикать и отпускать шуточки, но все молчали — даже те, кто посещал уроки рисования исключительно ради того, чтобы не сдавать по этому предмету экзамены и зачеты, — и внимательно разглядывали творение ее рук. С этого дня для нее началась новая жизнь.

Эмма с рисунком в руках поднялась к себе в комнату, а Пол с Дианой выпили по бокалу красного вина и вместе принялись убирать со стола.

Пол относил жене на кухню посуду, а Диана складывала ее в раковину и ополаскивала: сбрасывала остатки в измельчитель мусора, который с утробным рычанием пережевывал их и глотал. Потом она составила тарелки в посудомоечную машину.

Кухня, как и столовая, была небольшой. Шкафчики из той же гладкой светлой сосны, что и стол в столовой, на дверцах рисунки небольшого формата — цветы, репейники, травы. Она всегда мечтала именно украсить свою кухню — когда у нее будет своя кухня. Ей хотелось собрать здесь нечто вроде скромной коллекции предметов, греющих душу. Над мойкой у окна она повесила клетчатую штору.

Нагнувшись над машиной, она отбирала нуждающиеся в полировке ножи и складывала их в корзинку для столовых приборов, отдельно от вилок и ложек, когда сзади подошел Пол, мягко провел рукой по ее спине, склонился ближе и уткнулся ей в шею.

Вздрогнув, Диана дернулась и выронила нож.

— Это всего лишь я, — весело сказал муж. — Ты что, решила, что к нам воры забрались?

Диана засмеялась в ответ и покачала головой, подняла с пола лоснящийся от масла нож и услышала легкое рычание.

Это был звук, который часто издавал Пол в минуты их близости: и в самый первый раз, и когда занимались любовью на полу в его офисе или на узкой скрипучей кровати в ее комнате в общежитии, пользуясь отсутствием соседки. За прошедшие годы этот рык стал сигналом, который подавал ей муж: он означал, что ему не терпится остаться с ней наедине.

Диана обернулась, обняла мужа и прижалась губами к его рту. Вдохнула свежий травяной запах его бороды и усов. Они долго и сладко целовались, пока не услышали, как скрипнула, открываясь, дверь наверху и раздался топоток дочкиных шагов по твердым деревянным половицам.

Каждый вечер они часами разговаривали по телефону…

Когда матери интересовались, о чем можно так долго болтать, они отвечали, что сами не знают, и это была истинная правда.

Их голоса путешествовали через весь городок Брайар-Хилл, из одной спальни в другую. Беспроводные трубки, прижатые к уху, были такими легкими, что казалось, они тут вовсе ни при чем, будто девичьи голоса возникали прямо из воздуха.

При этом слышимость была отличная, словно между подружками вообще не было никакого расстояния. Ни лужаек и садов, ни домов с толстыми стенами, выстроившихся вдоль улиц с привычными названиями — Мейден-лейн, Университетская, проспект Свободы — тех улиц, по которым они ходили каждый день и по которым матери возили их в школу.

Пусть их родной городок был всего лишь крошечной точкой на карте, но в этой точке сосредоточился для них целый мир. Второго такого нет больше нигде. Для них, шестнадцатилетних, этот маленький городок, в котором они покупали диски и картошку фри, страдали и дружили, был равнозначен космосу с его скоплением звезд и туманностей и всей истории человечества. Пирамиды. Евреи, бредущие по пустыне. Атомная бомба, сброшенная на Нагасаки. Ничего этого для них просто не существовало… Если бы их попросили найти на карте Алжир, они бы только хихикнули, хотя вовсе не были особенно глупыми и пустоголовыми — обыкновенные американские школьницы.

Шестнадцатилетние девчонки.

Они слыхом не слыхивали о Хартии вольностей, зато знали наизусть все интимные подробности из жизни звезд.

Разумеется, не тех звезд, что сияют в небесах.

Аланис Мориссет, Леонардо Ди Каприо, Мадонна, Бритни Спирс…

— Нейт собирается пригласить тебя на свидание. Он сегодня та-ак смотрел на тебя…

— Ничего подобного!

— Точно тебе говорю. Он с тебя прямо глаз не сводил.

— Может, он в окно смотрел?

— Ну, в окно он тоже смотрел.

— Слушай, меня мама просила разгрузить посудомоечную машину.

— Ладно, перезвони потом.

— Ага, минут через пятнадцать.

— Пока.

— Пока.

Дом издавал стоны и охи, и это было одновременно и благословением, и проклятием.

Как и прочие постройки в округе, он стоял здесь уже не меньше ста пятидесяти лет. В нем жили и умерли многие поколения.

Это был солидный и прочный фермерский дом, выкрашенный в белый цвет, расположенный в самом центре лучшего района Бриар-Хилла, его самого благополучного, университетского квартала, облюбованного профессурой больше века тому назад.

Диана видела черно-белые фотографии первых академиков, живших в их тогда еще совсем новом районе. Худощавые и строгие, по крайней мере с виду, мужчины в неудобной и жесткой одежде, вместо «вольво» управлявшие конными экипажами. Как Диана ни пыталась, но так и не могла представить себе, как они прогуливаются по ее саду или сидят в гостиной либо при свете свечи за кухонным столом, погруженные в изучение толстенных фолиантов.

Они так давно исчезли, что казались нереальными. Кем они были, что знали и чего хотели при жизни? Наверное, как и все остальные люди, они думали, что никогда не умрут.

Но теперь от них остались только возведенные ими дома, населенные — словно в насмешку — чужаками.

Это был идеальный дом. Дом-мечта! И пусть каждый шаг по его половицам отдавался эхом по всему дому — что ж, такова плата за совершенство.

А может, это его свойство и составляло неотъемлемую часть совершенства.

Диана и Пол, все еще не размыкая объятий, прислушивались к шагам дочери, пока те не замерли возле дверей ванной комнаты наверху.

— Пол, я так за тебя рада… Из-за лекции.

— Признаюсь, я и сам чертовски доволен. — Пол ухмыльнулся и прищурил ярко-голубые глаза, делавшие его, пятидесятипятилетнего профессора, похожим на десятилетнего мальчишку.

Диана опять прислушалась:

— Где там Эмма?

Пол повернулся к лестнице:

— В ванной, по-моему. У нас еще есть время.

Он плотно обхватил ее за бедра и прижал к себе, оглянувшись, словно проверяя, не подсматривает ли кто-нибудь. Вытянул блузку из джинсов Дианы. Его рука скользнула по ее спине под черный бюстгальтер и мягко сжала грудь.

Сверху раздался шум спускаемой воды. Было слышно, как вода побежала по трубам, уносясь прочь из дома. Пол убрал руку из-под лифчика жены.

— Посмотри, что ты наделала. — Он показал на бугор, топорщившийся под брюками цвета хаки.

Диана засмеялась. Ее сердце билось часто и сильно, как у подростка. Оба раскраснелись и вспотели.

— Пока хватит. — Она вложила ему в руки влажную губку. — Иди и вытри со стола, искуситель. После разберемся.

Пол покорно забрал губку и, выходя из кухни, подмигнул Диане.

Она поставила на плиту чайник. В теплую погоду они всегда после ужина выходили на крыльцо, усаживались в плетеные кресла и пили горячий крепкий чай. Эмма каталась вокруг дома на велосипеде, и спицы в колесах вспыхивали в угасающем свете дня, когда она проносилась мимо родителей.

Это была часть совершенной жизни в идеальном доме, и Диана ни за какие деньги не рассталась бы ни с единой ее секундой. Не променяла бы ее ни на что.

Когда она была моложе, ее порой посещали мысли о том, что, наверное, здорово было бы стать актрисой, звездой экрана, или певицей в ночном клубе. Или, например, женой миллионера с пентхаусом на Манхэттене и лимузином, везущим ее с одной гламурной тусовки на другую.

Вечернее платье с блестками. Вспышки фотокамер, бьющие в лицо.

Но и тогда она, похоже, уже твердо знала, что все это — не для нее.

Ей нужно совсем другое — семья, любовь, надежность, чувство защищенности.

Сегодня вечером они будут пить чай, сладкий и терпкий, завтра утром она поджарит Эмме яичницу-болтунью, а потом отвезет дочку в школу. Затем отправится в городской колледж, где преподает. Это был тот самый колледж, в который после развода поступила ее мать, пытавшаяся начать жизнь заново и выяснившая, что для этого совершенно необходимо уметь обращаться с компьютером и иметь на руках хоть какой-нибудь диплом.

Каждый раз, паркуя машину возле здания факультета и шагая к нему с книгами и набором кистей в руках, Диана вновь и вновь усмехалась про себя, ценя юмор ситуации.

Долгими вечерами она сидела дома одна или под надзором какой-нибудь из маминых приятельниц, а то и приходящей няни — девчонки-подростка, пока мать ходила на занятия в таинственный колледж, призванный изменить их жизнь. А теперь вот Диана сама в нем преподает.

Ни компьютер, ни диплом, конечно, ничуть не улучшили их житье-бытье. Мать до пенсии так и проработала скромной секретаршей факультета философии с мизерной зарплатой.

Но те вечера…

Юные няни разрешали ей обедать попкорном и без конца болтали по телефону. Диана засыпала, сидя перед телевизором. Сериал «Баффи — истребительница вампиров» превратил реальный мир в сказочный, населенный злыми волшебниками. Диана и боялась его, и не могла без него обходиться.

Няньки набрасывали на нее, лежащую на диване, одеяло, и она глядела в темноту широко открытыми глазами, пока у дверей не звякал мамин ключ. Тогда у нее в груди разливалось горячее тепло.

— Почему ты плачешь, когда я прихожу домой? — удивлялась мать. — Другие дети плачут, когда мама уходит.

Паркуя машину в тени здания колледжа, Диана неизменно думала, как ей повезло, и испытывала смутное чувство благодарности. Удаче? Судьбе? Впрочем, она и сама приложила руку, чтобы изменить свою жизнь. Чтобы иметь выбор. Чтобы найти воплощение звучавшим в голове словам и возникавшим в сознании образам, не дать им пожухнуть, как желтеют забытые на крыльце газеты жильцов, покинувших город и бросивших под дождем и солнцем бумажные лица на выцветших страницах. Она уже почти не помнила, что за кошмары преследовали ее, помнила лишь, что прежде они ее терзали, а потом ушли, и у нее началась новая жизнь. Совершенная, прекрасная жизнь, отныне принадлежащая ей.

Пронзительно засвистел чайник. Она поспешила к плите и выключила газ, погасив голубую шипастую корону. Свист прекратился, и в тот же миг она услышала доносившийся сверху крик. За ним последовал еще один, слабее, и тонкий голосок прорыдал: «Мама!»

— Пол! Эмма?!

Она выбежала из кухни: губка, которую она дала Полу, осталась на столе, но сам он исчез.

Диана поспешила к лестнице. Хватаясь за отполированные скользкие перила, спотыкаясь, взлетела наверх.

— Эмма?

Дверь в спальне дочки была распахнута, но Эммы там не было.

Ванная комната, в которой над раковиной висела лампа дневного света семидесятых годов с мистически мигающей трубкой, сохранившаяся от прежних хозяев, тоже была открыта, и Диана успела увидеть в холле длинную тень. Они давно собирались заменить эту лампу, но все руки не доходили.

— Девочка моя, — услышала она голос мужа. — Маленькая моя…

Из глубины ярко, до боли освещенного пространства доносились судорожные всхлипы.

Диана протиснулась в ванную. Дочь сидела на полу, склонив голову над фарфоровым бачком унитаза. У нее изо рта хлестала кровь. Белая блузка и юбка из шотландки уже были густо заляпаны алыми пятнами. Даже светлые кудряшки были в крови.

Диана подалась вперед и упала на колени рядом с дочерью, не в состоянии издать ни звука. В мозгу пульсировало: «Кровотечение… Надо срочно остановить кровотечение».

И тут Эмма потянулась к ней.

Детская ручка была холодной, липкой и податливой, как глина. От неожиданности Диана отшатнулась.

И откуда этот запах? Корицы, мускатного ореха, карри?

— Ее вырвало. — Пол удивленно смотрел на Диану. — Бедный ребенок. Все эта паста.

— О господи! — Она прижала руку к горлу.

Лампа над раковиной как будто на миг потускнела, а потом вспыхнула с новой силой, еще ярче.

— Давай-ка умоемся, солнышко. — Пол протиснулся мимо жены, чтобы помочь дочери подняться на ноги.

Диана все еще стояла на коленях. Словно пребывала вне времени и пространства.

Где она? Что с ней?

Ей почудилось, что с нее сползает кожа, обвиваясь вокруг тела, словно этот странный свет. Словно слишком большое, постоянно сползающее на плечи платье. Она приложила ладонь ко лбу. Надо взять себя в руки.

Мигрень. Опять!

Мучившие ее страшные головные боли на несколько последних месяцев отступили, и вот они вернулись. Она мгновенно узнала кошмарное ощущение, когда болью охвачено все тело и тебе кажется, что жизнь уходит из него. Если принять кодеин и лечь, приложив к вискам лед, к утру все пройдет.

Эмма снова схватила ее за руку:

— Мамочка, мне плохо. — Голосок был совсем слабенький.

Диана открыла рот, но не смогла произнести ни слова. Собственная боль затопила ее всю целиком, словно в мозг, в ту его часть, что отвечает за любовь, сладкие сны и самые счастливые воспоминания детства, ей вживили электроды. Раскаленная белая игла впилась в самое чувствительное место.

Дочка стиснула ее ладонь слишком сильно. Как больно. Диана попробовала высвободиться, но Эмма только крепче сжала пальцы.

— Мамочка, прости, меня вырвало.

— Не волнуйся, детка. — Пол вставил в ванну затычку и пустил теплую воду. — Все будет хорошо, Эмма. Правда, мама?

Он посмотрел на Диану с выражением, в котором мелькнуло осуждение. Или ей показалось?

Она смогла лишь кивнуть и шевельнуть губами, как бы соглашаясь.