Вся жизнь перед глазами

Музыка

Все три девочки разместились на заднем сиденье мини-вэна, и машина тронулась.

Сара-Энн Салерно была в летнем платье и коротеньком вышитом свитере-болеро. Свитер был белый, с розовыми розами, вышитыми на рукавах толстыми нитками. Вот уродство, подумала Диана, но кто-то ведь старался, вышивал.

— Какой у тебя красивый свитер, Сара-Энн. — В зеркале заднего вида Диана поймала уменьшенное отражение девочки.

— Спасибо.

— Это бабушка тебе связала?

— Нет. — Сара-Энн прикрыла руками розы. — Моя бабушка умерла.

— И моя тоже! — восторженно пропела Мэри Оливет, словно сообщала хорошую новость.

— И моя, — подхватила Эмма, и Диана не смогла сдержать удивленного вздоха. В памяти всплыло, как ее мать…

Но тут Эмма запела: «Немного Сары в моей жизни, чуточку Мэри в моей постели, капельку Эммы на всю ночь»[3].

Две другие девочки подхватили мелодию, и звук тоненьких голосков, в унисон поющих полузабытую песенку, наполнил Диану смутным беспокойством.

Они выехали на проспект Рузвельта, выходивший прямо к зоопарку. Диана пыталась разобрать слова песни, но вслушиваться в пение и одновременно вести машину было трудно. Она поймала себя на том, что настолько крепко вцепилась в руль, что почти не могла его поворачивать.

Проспект в это утро был пуст, если не считать старого седана, обшитого панелями и оттого похожего на небольшой домик на колесах — на таких в детстве Дианы ездили матери семейств. У них, правда, такой машины не было, зато она была у матери ее подружки, и та часто возила их в кино или на прогулку в зоопарк.

Девочки продолжали весело распевать, без конца повторяя припев: «Немножко Сары — вот и все, что мне надо». Женское имя каждый раз менялось, но они ни разу не запнулись, видно, знали песенку наизусть. Диана опять взглянула на них в зеркало.

Дочь сидела в центре, справа от нее устроилась Сара-Энн Салерно, а слева Мэри Оливет, которая, надо признать, была из них самой хорошенькой.

С черными локонами чуть ли не до пояса, Мэри являла собой классический образец прелестного ребенка. Огромные оливково-зеленые глаза с длинными ресницами, ярко-красные губы. Ровные ослепительно-белые зубы, смуглая кожа…

Диана внимательнее присмотрелась к девочке на заднем сиденье. Мэри Оливет. Одновременно Диана поглядывала на дорогу впереди — нет ли в опасной близости других машин.

Очень красивая девочка…

Чья это красота?

Что-то в ней казалось странно знакомым. Кого она ей напоминает?

— Мэри?

— Да, миссис Макфи? — вежливо отозвалась Мэри.

— Мы знакомы с твоей мамой?

— Не думаю.

— А как ее зовут?

Диана заранее знала ответ.

— Аманда.

— Аманда Гринберг?

— Точно! — воскликнула Мэри. — Так ее звали раньше, до папы.

— Мы учились с ней в школе.

Седан впереди замедлил ход, а потом и вовсе остановился. Диана тоже сбросила скорость. Почему он встал? Ни светофора, ни запрещающих знаков, ни других машин.

Диана затормозила, едва не уткнувшись в задний бампер седана. Странно — номеров на обычном месте не оказалось. Она уже собиралась погудеть, как девочки опять запели.

«Немного Дианы — вот и все, что мне надо… Немного Аманды — вот и все, что мне надо».

— Девочки! — повысила голос Диана. — Ну хватит! Спойте что-нибудь другое.

За ее спиной воцарилось молчание. Седан не двигался. Диана объехала бы его, но пришлось бы забираться колесами на бордюр. Объезжать седан слева она боялась, даже притом что встречная полоса была свободна — а вдруг водитель седана сам собирается делать левый поворот, просто у него не работает сигнал левого поворотника.

Поколебавшись, Диана надавила на клаксон.

Резкий звук заставил ее вздрогнуть. Она почувствовала неловкость, как будто совершила что-то неприличное. Девочки, опомнившись, запели снова. Они не сговаривались, просто одновременно затянули надоевшую мелодию, только теперь пели громче, как будто хотели ее позлить.

«Немного Сэнди — вот и все, что мне надо… Немного Морин — вот и все, что мне надо…»

И Диана вдруг узнала песню. В выпускном классе школы они с подружкой часто слушали ее и даже пели, слегка перевирая слова, вернее, заменяя нужные имена другими.

Когда Диана слышала ее в последний раз и откуда ее знают девочки? В памяти Дианы живо всплыла картина: вот они с Морин едут в школу и слушают эту песню по радио. Сначала они просто подпевали, но потом радиостанция перестала принимать и они продолжили одни.

Да, похоже, песенка, которую она двадцать два года назад пела с подругой в машине, была последней…

Выходит, все эти годы она вообще не слышала ни одной песни?

А когда она в последний раз слушала музыку? Ну да, ну да…

Ей стало страшно. И заболела голова. Она прижала ладонь к виску и нетерпеливо загудела, с силой надавив на кнопку. Седан не сдвинулся с места. Диана дала газ и вывернула руль вправо, кажется, круче, чем требовалось, но ей не терпелось вырваться: сердце колотилось и руки дрожали. Мини-вэн грузно залез на бордюр и накренился, приминая шинами траву, и из-под колес фонтаном брызнули черно-зеленые комья.

Девочки продолжали голосить. Проезжая мимо седана, Диана еще раз нажала на гудок и бросила на водителя гневный взгляд.

Это была пожилая женщина. И она бесстрастно смотрела на Диану.

На ней была шляпка с кружевной вуалью, прикрепленная к волосам длинной булавкой, и Диане стало стыдно. Старуха выглядела серьезной и мудрой. Посмотрев в боковое зеркало, Диана увидела, что старуха вышла из машины.

Зачем?

Кажется, она оперлась на трость и что-то делает.

Машет ей?

Пытается ее вернуть?

Может, ей нужна помощь?

Или это она гневно грозит кулаком?

Старуха с седаном остались позади, но в зеркале заднего вида Диана сумела разглядеть платье из набивного хлопка, длинную нитку крупного жемчуга и маленькую горжетку из лисы. Плюс эта чудная шляпка…

Элеонора Рузвельт.

Это Элеонора Рузвельт, поняла Диана, проезжая по проспекту Рузвельта. Девочки на заднем сиденье продолжали петь.

После школы они пошли прогуляться.

Стоял один из последних теплых осенних дней. Октябрь. За оранжевыми листьями чернели ветки деревьев, словно прорисованные углем. В воздухе ощущался аромат гниения. Трава под деревьями была усыпана кислыми дикими яблоками, и над их сочной мякотью деловито вились и жужжали пчелы. Мимо, энергично крутя педали, ехал на красном велосипеде профессор с седой бородкой. Он улыбнулся и приветливо кивнул девочкам, а они кокетливо засмеялись в ответ.

— Мне надо кое-что тебе рассказать, — неуверенно произнесла одна.

Вторая испугалась. Ей и в голову не приходило, что между ними могут оставаться тайны. Они ведь виделись каждый день — по дороге в школу и после школы, да еще по вечерам болтали по телефону. Они никогда ничего не скрывали друг от друга.

— Ты про что? — спросила она.

Вторая набрала в грудь побольше воздуха:

— Нейт Уитт пригласил меня на свидание.

У них за спиной послышались торопливые шаги. Девочки быстро обернулись — это был почтальон. Молодой, красивый, с черными курчавыми волосами и темными глазами. Похоже, кубинец или, может, пуэрториканец.

— Извините, — с улыбкой проговорил он, обходя девочек. От него пахнуло сигаретами и лосьоном после бритья.

— Его зовут Рэндалл.

— Откуда ты знаешь?

Подруга пожала плечами:

— Сама спросила. Давно, еще в детстве.

Они смотрели, как он поднимается по ступенькам белоснежного дома — им обеим хотелось бы жить в таком: старинные безделушки, деревянные полы, крыльцо с двумя пустыми ивовыми качалками. В небольшом садике несколько клумб с ромашками, и черная бабочка поднимается с цветочных головок и перелетает в соседний сад.

Почтальон поднимался по ступенькам, когда на крыльцо вышла симпатичная блондинка.

— Привет, Рэндалл. — Она забрала у него светло-коричневый конверт. — Спасибо.

Одна из подруг потрясла головой, вспомнив только что услышанную новость:

— Нейт Уитт пригласил тебя на свидание?

— Точно.

— О господи! Когда? И почему ты мне не рассказала? — Она уже воинственно подбоченилась, готовая разозлиться и затеять ссору.

— Сама не знаю. Я… Ты что, ревнуешь?

— Черт, а ты как думала? Конечно ревную. — Но ее глаза излучали такое неистовое сияние, что было ясно, что она искренне рада за подругу.

На лужайке показался почтальон. Перебираясь через неглубокую канаву, разделявшую два участка, он насвистывал песню, которую девочки слышали по радио и пели сами.

— Ладно, предательница. И куда же ты собираешься пойти с Нейтом Уиттом?

Диана взялась за ручку задней двери и выпустила девочек из машины.

Они, смеясь, спрыгнули на землю.

— Девочки! — испуганно закричала Диана: не глядя по сторонам, они уже неслись через всю парковку. Девочки оглянулись на ее крик, и Эмма, приглашающе махнув матери рукой, побежала дальше.

Диана повесила сумочку на плечо и двинулась за ними.

Только десять утра, а уже жарко. Солнце щедро заливало все вокруг расплавленным золотом. Мамаши, прибывшие вместе с сестрой Беатрис, стояли у билетной будки, с трудом скрывая раздражение. Странно, поразилась Диана, она ведь ехала прямо из школы, нигде не задерживаясь, если не считать остановки из-за седана. Как же остальные ухитрились добраться до зоопарка так скоро?

— Вот. — Сестра Беатрис протянула Диане четыре билета. — Это ваши.

Диана взяла билеты и раздала девочкам. Те ничего не сказали и мимо одноклассников с мамашами бросились к воротам.

Диана последовала за ними.

Ворота в зоопарк — из кованого чугуна, с прутьями, увенчанными пиками, — выглядели старинными. На входе Диану остановил за руку уродливый коротышка:

— Ваш билет.

Она протянула ему билет, и он разорвал его пополам.

— Спасибо, — поблагодарила Диана.

С дерева на берегу утиного пруда раздался птичий гогот. Диана подняла голову, но не увидела ничего, кроме листвы. От нее повеяло тем самым запахом спермы, который она уловила возле колледжа, только теперь он смешивался с ароматами зоопарка — опилок, удобрения, мокрых перьев, шерсти. Наверное, так должно пахнуть в раю, подумала Диана.

— Желаю приятного отдыха, — сказал коротышка, возвращая билет.

В его голосе слышался оттенок сарказма.

Диана огляделась по сторонам — девочки как сквозь землю провалились. Очевидно, убежали вперед. Кажется, на тропинке, ведущей к обезьяннику, мелькнула фигурка Эммы. Кричать бесполезно — все равно не услышат, и Диана поспешила вдогонку.

Когда ей было столько лет, сколько сейчас Эмме, Диана тоже ходила в зоопарк с одноклассниками. Иногда ее водила сюда мама. А по воскресеньям — отец, но это когда она была совсем малявка. Однажды отец пришел в зоопарк с подружкой, молодой женщиной лет двадцати четырех, которая претендовала на роль ее мачехи. Явилась на, так сказать, генеральную репетицию. Диана не протестовала. Держала ее за руку, просила закрепить заколку, которая все время норовила сползти с волос.

Девушка заглотила наживку: купила маленькой Диане в сувенирном магазине плюшевого львенка. На прощание обняла и поцеловала, словно стала мачехой, но больше Диана ее никогда не видела. Ее отец не хотел жениться второй раз.

Конечно, Диана приходила в зоопарк с друзьями. И с Морин. И с Полом. Приходила, когда ждала Эмму. И когда Эмма была в коляске…

Подходя к обезьяннику, Диана заранее знала, что там увидит. Одна обезьяна обязательно будет раскачиваться на канате, перелетая с камня на камень. Обезьяна-мама будет рассеянно похлопывать своего детеныша, подозрительно косясь на столпившихся возле решетки человеческих детей. В ее примитивном сознании явно бушует множество эмоций. Немного любопытства, немного страха. И, наверное, самая малость ненависти.

Прочие мамаши во главе с сестрой Беатрис свернули к серпентарию, но Диана решила идти в обезьянник, уверенная, что ее дочь там.

Подошвы прилипали к дорожке, видимо, здесь недавно положили новый асфальт.

Каблуки босоножек дырявили покрытие, так что каждый новый шаг требовал усилий.

Она была в джинсах — пожалуй, слишком тесных. Она миновала мужчину, сортировавшего содержимое мусорных баков в поисках стеклянных бутылок, и тот с интересом уставился на ее ноги. Ему было лет сорок, и на шее у него висел фотоаппарат. Он одобрительно зацокал языком, и Диана нервно натянула на живот задравшуюся от быстрой ходьбы ярко-красную рубашку с короткими рукавами.

Мужчина смутно напоминал ей кого-то. На всякий случай она обдала его ледяным взглядом.

И попыталась собраться с мыслями.

Девочек она упустила. Куда они двинутся из обезьянника, неизвестно. Зоопарк был невелик, но так расположен, что, не зная, где они, она запросто могла проискать их целый день.

Диана вспотела. По шее и спине стекали теплые струйки. Как кровь. Она провела по шее пальцами. Ну конечно, никакая это не кровь.

Вскарабкавшись наконец на холм с обезьянником, она убедилась, что девочек нет и следа.

Обезьяны, впрочем, ее не разочаровали — они вели себя в точности так, как и предполагала Диана. На секунду она остановилась взглянуть на обезьянью мамашу, которая сидела, наморщив губы, и внимательно смотрела куда-то вниз.

Странно, но ей вспомнилась миссис Мюлер…

«Ты позволишь мне заглянуть в твою сумочку, юная леди?»

Тут же мелькнула мысль о матери…

«Звонила твоя подружка Морин», — говорила та с точно таким же выражением на лице.

Диана кивала.

«Мне нравится Морин». — Мать кругами водила губкой по кухонному столу.

«Мы идем в зоопарк», — сообщила Диана.

«Здоровый воскресный отдых! — саркастически хмыкнула мать. — Полагаю, не ты это придумала?»

«Нет, это Морин».

«Может, переоденешься?» — Мать кивнула на ее черную майку, тесную в груди и драную.

«Надену сверху свитер».

«Хорошо. Надеюсь, будет не слишком жарко, потому что, если ты его снимешь, все увидят, что здесь дыра. — Она сунула палец в прореху и потянула на себя. — Отличная реклама. Надеюсь, ты не собираешься ничего продавать».

Обезьянья мать пожевала губами, прищурилась и покачала головой…

— Эмма!

Диана выкрикнула имя дочери так громко, что на нее оглянулись все находившиеся поблизости посетители зоопарка. Все, за исключением беленькой девочки в розовой ветровке, которая бежала к африканскому сафари. Может, это как раз Эмма?

Диана припустила за золотистой головкой, молясь в душе, чтобы окружающие не приняли ее за психопатку. Она спешила, но липнущие к асфальту босоножки на шпильке, хоть и невысокой, не давали ускорить бег.

Ей снова пришлось миновать мужчину, который цокал на нее языком. Тот осматривал уже следующий бак и как раз сейчас выуживал из мусора какую-то книжку. Диана не удержалась, чтобы на бегу не полюбопытствовать, что это такое.

Он держал в руках грязный замызганный журнал, открытый на странице с фотографией обнаженной белокурой девушки, сидящей на кушетке, задрапированной черным атласом.

— Мы с тобой не встречались, детка? — просипел он, когда она пробегала мимо.

Дыхание

Добравшись до места, где, как ей показалось, мелькнула знакомая фигурка, Диана совершенно выбилась из сил. Девочка, которую она приняла за свою дочь, исчезла.

— Проклятье! — воскликнула она и оглянулась — не слышит ли кто.

Рядом стояла сестра Беатрис, запыхавшаяся, как будто тоже только что бежала. Может, она и в самом деле все это время неотступно следовала за ней?

От этой мысли у Дианы заколотилось сердце.

Она улыбнулась сестре, но та не ответила на улыбку. Щеки у нее горели, а подбородок дрожал от злости. В руках она сжимала стопку светло-коричневых папок, словно и в последний учебный день не могла расстаться со своими бумажками.

— Что-то случилось? — сердито спросила сестра Беатрис и поудобнее перехватила папки. — Мы ведь договаривались, что будем ходить группой, но вы куда-то пропали…

— Я подумала, что Эмма пошла туда… — Диана махнула рукой в сторону вольера со львами.

— Что вы хотите сказать? Что не знаете, где девочки? — Монахиня даже не пыталась скрыть раздражение.

— Я видела, что они пошли сюда… — Диана испугалась, что сейчас разрыдается. — Просто они меня обогнали.

Сестра Беатрис преисполнилась праведным гневом, сделавшись похожей на средневековое чудище — не то грифона, не то гаргулью. Такое же неподвижное, серое, закаменевшее лицо.

Диана отвела взгляд от сестры Беатрис и сказала, указывая на африканское сафари:

— Сейчас я их найду, и мы присоединимся к вам…

— …Немедленно, — закончила за нее сестра Беатрис.

Легкий ветерок играл черным монашеским одеянием, и рукава трепетали, как крылья летящей в стоячем воздухе птицы. Диана быстро пошла прочь. Когда, свернув к вольерам с африканскими животными, она оглянулась, сестры уже не было видно.

Их последняя школьная зима прошла как во сне…

Валил снег, заметая все вокруг, и небеса накрыли Бриар-Хилл тяжелой серой крышкой. Школьники дружно переоделись в пуховики, по цвету которых и узнавали друг друга. Одна из подруг ходила в серебристом пуховике, другая — в черном, а Нейт Уитт — в оливково-зеленом.

В столовой пахло паром, макаронами и вареной морковью. Они садились втроем возле автомата раздачи подносов. Рука девочки лежала на колене Нейта, который обнимал ее за плечи. В перерыве между блюдами они целовались.

Теперь они везде появлялись втроем.

По утрам он отвозил их в школу в черном «бьюике», после уроков — домой. Троицей они ходили в столовую, в выходные шли в кино, вместе ели пиццу или смотрели телевизор в гостиной родителей Нейта.

На День святого Валентина он подарил им по коробке конфет, а той, в которую был влюблен, — серебряное кольцо и самодельную открытку с надписью: «Будь моей, я тебя люблю».

На полу столовой не просыхали слякотные лужи.

Девочка целовала Нейта, обнимала его за талию и ласково проводила рукой по его гладко выбритой голове.

Ее подружка сидела напротив, улыбалась и с аппетитом уничтожала десерт с мороженым, пачкая пальцы в шоколадной глазури.

— Bay, возьми мою салфетку, — сказала первая.

Протянув руку через стол, она бросила второй на колени салфетку.

— Спасибо. — Та вытерла липкие пальцы.

Первая снова прильнула к Нейту.

Семья…

Это слово как будто висело над ними в воздухе.

В сущности, ученики одной школы тоже составляют нечто вроде семьи. В которую входят и учителя, и охранники, и дворник. Они ведь видятся каждый день. Они так привыкли друг к другу, что их взаимная приязнь давно превратилась в фон, подобный легкому гулу от ламп дневного света, неизменному, как шум моря или ветра, — в фон, который никто больше не воспринимал. Если только его не нарушало что-нибудь неожиданное, например вспышка ненависти…

С тех пор как она была тут в последний раз, африканское сафари украсили несколькими безвкусными, чтобы не сказать вульгарными композициями.

Расставили искусственные пальмы, а под ними — черные пластмассовые куклы аборигенов, вооруженных пиками.

Тут же поставили старинный джип с двумя пассажирами-манекенами — белые мужчина и женщина, в защитного цвета жилетах и шортах, на головах — широкополые шляпы.

Диана шла мимо них и успела разглядеть фигуру мужчины за рулем. Он сидел, положив руки на руль, и смотрел перед собой с выражением бесконечного равнодушия на лице.

Наверное, раньше этот манекен с мелкими кукольными чертами лица стоял в отделе мужской одежды в магазине, пока его за ветхостью не списали в зоопарк. Сквозь ветровое стекло ему в глаза нещадно било солнце, но он не мигал.

— Диана.

Она обернулась, но никого не увидела.

Мужской голос. Странно знакомый.

Пол?

Позади — ни души. Тропинка, ведущая к африканскому сафари, была пуста, если не считать пластмассовых аборигенов с блестящей, словно они вспотели, кожей, тупо уставившихся в неведомое будущее. Она стояла у подножия короткой лестницы, ведущей на возвышение, где содержались львы. На ступенях лестницы тоже не было никого.

— Диана…

На этот раз она едва не подпрыгнула, услышав свое имя. Быстро повернулась и приложила руку козырьком к глазам, защищаясь от немилосердного солнца. Забилось сердце, и почему-то стало страшно. Чего она испугалась?

Того, что с ней разговаривают манекены из джипа?

Или один из аборигенов?

Она направилась к вольеру со львами, когда в тени искусственных пальм неожиданно увидела его.

Не может быть!

Диана шагнула вперед, зажмурилась и снова открыла глаза:

— Мистер Макклеод?!

— Он самый.

Диана громко рассмеялась и подошла ближе:

— Глазам своим не верю!

— Ты думала, я умер? — Может, он и шутил, но голос звучал серьезно.

— Ну что вы. — Диана, смеясь, покачала головой. — Нет, конечно. Просто все это было так давно.

Мистер Макклеод вышел из тени на солнце, и она смогла получше его разглядеть. Он сильно изменился.

Совсем старик.

Лицо и руки в темных пятнах, и стоит ссутулившись, опираясь на трость.

Ну, разумеется. Сколько ему сейчас? И все же она его сразу узнала — своего бывшего учителя биологии. На нем была желтая рубашка с коротким рукавом, из нагрудных карманов которой выглядывали шариковые ручки. Еще он зачем-то отрастил бачки, совсем ему не шедшие. Как будто он отпустил их в молодости, а потом, став старше, забыл сбрить.

Она потянулась к нему, и он взял ее руку в свои сухонькие и теплые ладони. Он улыбнулся и тут же разжал руки.

Диана почувствовала, что краснеет.

— Ты хорошо выглядишь, — сказал мистер Макклеод.

— Спасибо, вы тоже. Даже не верится, что вы меня помните. Столько учеников…

— Разве я мог тебя забыть? Ты ведь была королевой мая…

Надо же, а она и забыла.

— Вы еще преподаете?

— Ну что ты, — фыркнул мистер Макклеод. — Я давно на пенсии…

— О! — смутилась Диана. — Никогда бы не подумала…

— Что я такой старый?

— Нет, — запротестовала она, может чересчур горячо. — Просто вы так любили преподавать…

Он опять фыркнул.

— Джим! — раздалось сзади, и, обернувшись, Диана увидела крупную пожилую женщину, которая прихрамывая спускалась по ступенькам от вольера со львом. Она махнула мистеру Макклеоду — раздраженно, едва ли не зло. Диана и понятия не имела, что его зовут Джим… Или забыла за давностью лет.

— Джим! — снова крикнула старуха и властным движением призвала его к себе.

— Извините. Мне пора.

— Конечно. Я так рада была с вами повидаться. Я всегда о вас помню…

Мистер Макклеод еще раз хмыкнул, довольно-таки пренебрежительно, пожалуй даже презрительно. Она хотела сказать ему, что до сих пор помнит, как он рассказывал им, что в мозгу человека нервных клеток больше, чем звезд во вселенной. Открыв для себя на уроке биологии эту элементарную истину, Диана стала представлять свою голову скоплением звезд во мраке.

Она тогда внимательно слушала его и хотела, чтобы он это знал.

Она понимала, к чему он стремился: заставить их осознать, насколько сложно устроен человеческий организм. Зато, если бы сегодня ей предложили сдать тест, она бы без запинки перечислила все отделы головного мозга: продолговатый мозг, гипоталамус, большие полушария, мозжечок…

Мистер Макклеод не попрощался. Вдвоем со старухой они потащились наверх, к клетке со львом. Диана смотрела им вслед. Хоть она и собиралась туда подняться, но решила, что обождет, пока они отойдут подальше. Чтобы снова не столкнуться.

Нейт Уитт на выходные уехал к бабушке.

И девочки в этот вечер пятницы остались одни. Они уже наелись попкорна и напились диетической колы. Вернулась с работы мать одной из них, сбросила туфли без каблуков и кинула на кушетку черную сумку.

— Привет, Деб, — поздоровалась с ней подружка дочери.

Они называли матерей друг друга просто по имени. Те после развода вернули себе девичьи фамилии, тогда как у дочерей остались фамилии отцов. Это создавало ненужную путаницу. И вообще непонятно было, как к ним обращаться — мисс или миссис.

— Привет, мам.

Мать принесла из кухни стул, подсела к девочкам, зачерпнула из миски пригоршню попкорна и со вздохом сообщила:

— Девочки, сегодня мы с вами идем на лекцию. Вам это будет очень полезно.

Девочки переглянулись и дружно изобразили на лицах фальшивый ужас.

— Лекция? — спросила одна и для убедительности так и осталась сидеть с разинутым ртом.

— Именно. И очень интересная. Может, чему-нибудь научитесь.

— Но я не хочу учиться! Сегодня пятница! Мы собирались…

— Пойдемте, ну пожалуйста! Лекцию будет читать профессор с нашего факультета. Это редкая удача. И вообще, он прелесть. И человек замечательный. Да еще и красавчик.

— Ну ладно, так и быть, пойду, — согласилась одна из подруг, которой без Нейта было решительно нечем заняться.

— Ну, спасибо, дорогая, удружила, — мрачно бросила вторая.

Диана шла, следуя указателю «Слониха Элла», намереваясь дать мистеру Макклеоду с его спутницей уйти подальше вперед, а уж потом свернуть к вольеру со львами.

На тропинке, ведущей к загону слонихи Эллы, под ногами хрустела арахисовая скорлупа. Как-то слишком уж показушно. Диане представилось, как каждое утро кто-то приходит и разбрасывает по тропинке пустые скорлупки.

Когда Диана в последний раз заглядывала в зоопарк, ни указателя, ни дорожки здесь не было. Вообще слонов в Бриар-Хилле не держали несколько десятилетий. Последней была слониха — ее тоже звали Элла, — которая умерла при невыясненных обстоятельствах давным-давно, Диана тогда была еще ребенком. Элла ничем не болела, просто одним летним утром упала и больше не поднялась.

Местная газета напечатала фотографию слонихи на первой полосе. Ноги и хобот подвернуты, лоб утыкается в землю. Как будто она свалилась с неба.

Что же послужило причиной смерти?

Правительство назначило комиссию по расследованию. Для изучения останков Эллы съехались эксперты со всего мира.

Не сердечный приступ. Не инсульт и не тромб. Заподозрили отравление.

Но кто мог отравить слониху?

Служитель зоопарка?

Посетитель?

Ходили слухи, что Эллу отравили какие-то дети или подростки, хотя никаких доказательств так и не нашли. Во всяком случае, Диана — ей тогда было лет десять — ничего об этом не знала.

Но слухи взбудоражили Бриар-Хилл, и городок отказался приобретать нового слона, решив таким образом наказать молодежь. Табличку с указателем «Слоновник» сняли, а соответствующую часть зоопарка просто закрыли.

И вот теперь слоны вернулись в зоопарк. Диана издалека почуяла сладковато-кислый дух, смешанный с запахом влажной соломы, листвы и навоза. Земля под тонкими подошвами босоножек слегка вибрировала, словно внизу кто-то бил по огромным барабанам.

Это топал в загоне слон.

Вдоль дорожки росли тропические деревья — это в их-то климате! Их ветви, сплетаясь, образовывали туннель, который опускался все ниже, пока Диана не начала касаться листьев макушкой. Густые испарения роем висели над ореховой скорлупой, похожие на серое облачко, — или это вилась в теплом воздухе мошкара?

Диане пришлось преодолеть этот отрезок пути, зажав рот и нос. Когда она наконец приоткрыла глаза, Элла оказалась ближе, чем она полагала. Собственно говоря, Диана вообще не собиралась в слоновник, рассчитывая дойти до конца дорожки и вернуться к клетке со львом.

Но Элла — единственная в вольере слониха — находилась всего в нескольких метрах от нее.

Она стояла в неглубокой лужице мочи, одну ее ногу обхватывало стальное кольцо, от которого отходила ржавая цепь, другим концом прикрепленная к металлическому столбу.

Диана замерла на выходе из тропического туннеля, который миновала слишком быстро.

На нее смотрела Элла.

Под ногами все еще ощущалась вибрация, хотя слон, как выяснилось, был тут ни при чем. Элла стояла не двигаясь, и казалось, что она стоит так уже долгие годы.

Потом она мигнула, отвернулась от Дианы и, наклонив большую голову, снова застыла.

Больше рядом не было никого.

Диану вдруг затопил жгучий стыд. Раз уж пришла, поговори с животным…

Она подняла голову к слонихе и в ее огромных и каких-то остекленевших глазах прочитала такую боль, столько страдания и надежды, что даже растерялась.

Диана откашлялась. А что, собственно, случится, если она поговорит со слонихой? Все равно никто не услышит.

Элла качнулась вбок, царапнув цепью по цементному полу.

Диана шагнула вперед: «Прости. Как я могла тебя забыть?»

Грохот

Ее дочь…

Диана почти забыла, зачем пришла в зоопарк. Она бросила на неподвижную Эллу прощальный взгляд. Та смотрела не мигая, глазами полными одиночества и тоски. Из-под земли по-прежнему доносился вибрирующий гул.

Женщина помахала слонихе рукой, развернулась и нырнула в туннель из джунглей.

Она уже почти скрылась в зеленом коридоре, когда грохот усилился. Диана остановилась, пытаясь понять, откуда этот шум.

Наверное, какая-то подземная машина. Генератор, вырабатывающий энергию для зоопарка. Или котельная. Элла все так же стояла, уставившись на нее, молчаливая и неподвижная. Но звук доносился с ее стороны, словно через джунгли бежало стадо слонов.

Ни та ни другая из подруг еще ни разу не была ни на одной лекции.

Торжественное мероприятие проходило в самой просторной аудитории студенческого городка, и девочек привели сюда точно так же, как в детстве водили на «Щелкунчика».

На полу лежал богатый ковер в бирюзовых тонах, потолок сиял позолотой. Подруг посадили в первом ряду, специально выгороженном для сотрудников факультета философии. Мать одной из них сидела тут же.

Тяжелый бархатный занавес был уже поднят. На сцене стояла кафедра для докладчика, а возле нее — столик с кувшином воды и одним стаканом.

Народу собралось столько, что опоздавшим пришлось стоять в проходах и вдоль стен. Зал гудел равномерным гулом, пока не замигал свет. Сразу, как по команде, наступила полная тишина.

На сцену вышел профессор Макфи. Публика встретила его шквалом аплодисментов. Он выглядел довольным, хоть и несколько смущенным. Рассеянно кивнул головой, отвечая на приветствие, и немного нервно уставился в зал.

Он был не очень молод, но сохранил глаза ребенка — быстрые, ярко-синие. На нем был строгий, чуть мешковатый и слегка помятый костюм — наверное, долго висел в шкафу без дела. Аккуратно подстриженная бородка. Чуть тронутые сединой усы.

Наконец он положил на кафедру папку, и аплодисменты смолкли, хотя в воздухе продолжала витать атмосфера доброжелательности.

— То, что в этом году меня попросили прочитать лекцию, посвященную памяти Артура М. Фуллера, для меня огромная честь, — начал он.

Одна из подруг — та самая, что первой согласилась пойти на лекцию, — покосилась на вторую и закатила глаза.

Но та ее не видела: она не отрываясь разглядывала мужчину за кафедрой.

Он откашлялся, заглянул в записи, потом быстрым взором окинул слушателей и продолжил:

— Многие задают себе вопрос: «Что есть зло?» Но я сегодня хотел бы задаться другим вопросом. Что есть добро?

Все два часа, что длилась лекция, одна из подруг как зачарованная смотрела на профессора, чья фигура казалась ей окруженной светящимся ореолом. Какой блеск и в то же время какая простота! Она и представить себе не могла, что на свете бывают такие люди.

Профессор Макфи говорил о добре и зле так, что каждому становилось ясно: он много об этом размышлял.

— Почему, — вопрошал он, — человек — это единственное существо, способное на преднамеренное зло? И возможно ли, чтобы человек намеренно стремился творить добро?

Если зло, как учит Ветхий Завет, существует для того, чтобы испытать и укрепить силы добра, кто тот высший ангел, к которому мы можем обратиться за наставлением, когда перед нами стоит выбор между добром и злом?

Он помолчал и сам себе ответил:

— Этот ангел — наша совесть. Совесть — вот то никогда не тускнеющее зеркало, в которое мы часто забываем смотреться. Совесть — это голос Бога в природе и в сердце человека.

Девочка достала ручку и лист бумаги и записала эту фразу на память.

Она побежала…

Вон из туннеля в джунглях, замусоренного ореховой скорлупой, назад, к свету, туда, где она встретила мистера Макклеода. Теперь здесь было пусто. Только все так же стоял джип с водителем, таращившим свои остекленевшие глаза, и его спутницей, неловко завалившейся на соседа, как будто ее подбросило на ухабистой дороге, а выпрямиться она забыла.

Да еще аборигены, которым не было до нее никакого дела.

Спотыкаясь, Диана кое-как доковыляла до лестницы, ведущей к вольеру со львами.

А что, если Эммы тут нет?

Она вскинула запястье, но вспомнила, что утром не надела часы. Вместо них на руке болтались совершенно бесполезные серебряные браслеты. Интересно, который час? Как долго она разговаривала с мистером Макклеодом? А потом стояла, разглядывая слониху Эллу? Диана подняла глаза к небу: солнце было в зените, значит, сейчас полдень. Неужели так рано?

Впрочем, почему бы и нет…

Полдень так полдень.

Солнце ведь не может остановиться в небе, как останавливаются часы.

Всего двенадцать часов дня. И до запланированной встречи у входа в зоопарк еще куча времени.

Но по ступенькам Диана по инерции не шла, а бежала. Бежала, хотя дрожали колени и ноги подкашивались. Ей было жарко. Она устала. Солнечные блики играли на листьях тропических растений, яркие, как само светило, и слепили глаза. Откуда-то сверху слышался высокий протяжный вой… Или это стучит у нее в висках? Она обхватила голову руками и выронила сумочку.

Обернувшись, Диана смотрела, как по ступенькам скачет ее сумка. Хоть бы не расстегнулась…

Расстегнулась.

Она видела, как из кошелька посыпалась мелочь: маленький ручеек из серебряных и медных монет. За кошельком выпал тампон, а потом — хотя она точно знала, что этого не может быть, — прозрачный пластиковый пакетик с марихуаной.

Он был плотно перевязан резинкой, и даже отсюда, с верхней ступеньки, Диана отлично различала измельченные запрещенные листья, матово и жирно поблескивающие на солнце.

— Миссис Макфи?

Диана вздрогнула. Перед ней вырос черный силуэт с крыльями — сестра Беатрис. Солнце из-за спины монахини било прямо в глаза, и ей пришлось прищуриться. Сестра держала в руках неаккуратную груду светло-коричневых папок, которые разъезжались в разные стороны, словно она их уронила и не успела ровно сложить.

— А, это вы, — протянула Диана. — А я… — Она махнула на ступеньки за спиной монахини. — Я туда… Ищу девочек.

— Вы уронили сумочку.

— Знаю. — Диана робко улыбнулась. Она не спешила подбирать свои вещи, чтобы не привлекать внимания к пакетику с марихуаной.

Но ведь это не ее!

В последние двадцать лет у нее в сумке не могло быть ничего подобного. Как он туда попал?

Сестра Беатрис не сводила с нее напряженно-внимательных глаз. О чем она думала?

— Девочек я уже нашла. Они не ходили к львам. Бегали смотреть волков.

Монахиня развернулась уходить, но в этот миг папки у нее в руках пришли в движение и из груды выскользнуло несколько листков.

Ветерок подхватил их и опустил прямо к ногам Дианы.

Она наклонилась, собрала листки и сложила вместе:

— Вот, пожалуйста. — И сама уловила в своем голосе нотки почтительности, словно была школьницей, обращающейся к учительнице.

Сестра Беатрис протянула к ней руку, но, прежде чем она успела забрать бумажки, Диана непроизвольно бросила взгляд на верхний листок.

Судя по следам сгибов, он был сложен вчетверо, а потом аккуратно разглажен.

Крупный жирный шрифт показался Диане знакомым. В правом верхнем углу детским почерком ее дочери синей ручкой были написаны имя и фамилия Эммы.

«Бетани Мэри Энн Элизабет была сиротой и жила в монастыре, пока я ее не удочерила. Ее любимая еда — сухой завтрак «Фрут Лупс».

Бетани Мэри Энн Элизабет любит контрольные по математике и биологии не так сильно, как мороженое.

Когда вырастет, она хочет стать мамочкой».

— Отдайте сейчас же! — выпалила сестра Беатрис.

— Но позвольте… — Диана покраснела, но листок не выпускала. — Это ведь сочинение Эммы. То самое сочинение…

Сестре Беатрис удалось наконец вырвать листок у Дианы, и она моментально сунула его в груду остальных бумаг. Больше она его никогда не увидит, поняла Диана. Она стояли не более чем в полуметре друг от друга, и она читала на лице монахини неприкрытую злобу. Подбородок у нее трясся, челюсти сжались, а глаза угрожающе сузились.

— Так это вы… — Она даже не обвиняла — просто констатировала факт. — Вы подменили сочинение? — Ее переполняло изумление.

— Заткнись! — прошипела монахиня тихо, но хлестко, словно насылала проклятие, и стала спускаться по ступенькам.

Протискиваясь мимо Дианы, она задела ее краем своего одеяния, и та на миг почувствовала у щеки ее горячее дыхание. Зловонное дыхание.

— Но зачем?

Сестра обернулась и посмотрела ей прямо в глаза.

И улыбнулась полной ненависти улыбкой:

— Затем, что я тебя не выношу.

Брезгливо переступила через рассыпанное по земле содержимое Дианиной сумочки: монеты, тампон, пакетик с марихуаной.

— Но почему?

Ответа она не дождалась. Монахиня удалялась. Добравшись до основания лестницы, она ускорила шаг. Диана смотрела ей вслед: в своем черном одеянии та была похожа на тень от пролетающей над головой вороны. Или на маленького злобного ангела.

Ангела мщения, который ничего не забывает и не прощает и неустанно кружит над землей.

Настала суббота…

По субботам Нейт Уитт работал в автомастерской своего дяди, и девочки на целый день оставались предоставлены сами себе. Стоял конец апреля, только что начал таять снег. От земли поднимался тяжелый влажный дух, свидетельствовавший о начале зарождения новой жизни. Уже показались первые острые пики тюльпанов и нарциссов.

Девочки как раз рассматривали их, в первый раз после бесконечной зимы отправившись на прогулку по окрестностям. Обе были в узких джинсах, черных ботинках и рубашках с коротким рукавом. Свои свитера они сняли и повязали вокруг талии. Одна носила на пальце подаренное Нейтом серебряное кольцо.

— Мне кажется, королевой мая выберут тебя, — сказала она подруге.

— Ну да, скажешь тоже. Скорее всего, тебя или Мелиссу Марони. Думаю, все-таки тебя.

— Почему меня?

— Потому что ты красивая.

— А ты еще красивее. — Она искренне верила в это и говорила об этом с легкостью.

— Не-а, ты красивее. — Подружка слегка пихнула ее плечом. — К тому же у меня плохая репутация. В школе Бриар-Хилла ни за что не выберут королевой мая такую, как я.

— Значит, и меня не выберут. Я же теперь встречаюсь с Нейтом. А он…

— Никто не возражает, что ты с Нейтом. Заново крещенная христианка и байкер.

Темноволосая девочка рассмеялась:

— Ну, не знаю, не знаю. Может, и Мелиссу.

— Нет. Мелисса простовата. В королеве мая должна быть тайна… А эта — так. Мотылек.

— Да я и не хочу быть королевой мая.

Это была одновременно и правда и неправда. Они повернули за угол, и им открылся холм, на вершине которого располагалась католическая школа для девочек. Сотни раз они ходили мимо и часто видели во дворе учениц в одинаковых белых блузках и юбочках из шотландки.

Вдруг одна из подруг почувствовала удушье.

Ей померещилось или в самом деле на холм высыпали сотни маленьких девочек в белых крахмальных блузках? Но нет, приглядевшись, она поняла, что это не дети. Тем не менее вся поверхность зеленого холма была испещрена чем-то белым, и это что-то покачивалось на ветру.

— Что это за чертовщина?

— Кресты. Только маленькие.

— А для чего они?

— В память о нерожденных, — объяснила подруга. — Я видела, как их вчера выносили.

Вторая девушка подошла поближе. Ей уже попадались фотографии Арлингтонского кладбища, и теперь она поразилась их сходству с тем, что предстало ее взору. Тот же странный покой, словно льющийся с небес, те же бесконечные ряды застывших белых рук, обнимающих пустоту.

Их были сотни, если не тысячи — крошечных белых крестиков, занявших каждый дюйм холма. Из белоснежной пластмассы. Некоторые попадали на зеленую траву, но большинство, воткнутые в землю достаточно глубоко, стояли прочно, лишь слегка качаясь на свежем ветерке.

— Ну ладно, пошли. — Подруга взяла ее за локоть.

Но та не могла сделать ни шагу.

Ей казалось, она видит сон. Белое на зеленом. Одинаковые кресты. Исполненные одного и того же смысла.

— Господи Иисусе, это же…

— Они просто заявляют о своих убеждениях.

Только тут она заметила, что на каждом из сотен и сотен маленьких белых крестов, занявших всю лужайку перед начальной школой, значится имя.

Она наклонилась к ближайшему крестику, всего на несколько дюймов отстоявшему от носка ее черного ботинка.

На нем детским почерком было выведено черным маркером: «Эмма».

Диана узнала свою дочь издалека. Она стояла возле клетки, уцепившись за прутья. Розовую ветровку она успела снять и повязать вокруг пояса.

— Эмма!

Эмма не обернулась. Не слышала? Или не захотела отвечать?

Диана бросилась вперед.

Эта часть зоопарка называлась «Черный лес» и представляла собой островок дикой природы с соснами, скалами и небольшим водопадом, струи которого с журчанием ударялись в цементное дно. Везде стояли скульптуры персонажей волшебных сказок, раскрашенные ярко, чтобы не сказать аляповато: Дровосек, Ведьма в пряничном домике, Великан-людоед с гномами, златовласая Рапунцель… Посреди колючих кустов шиповника возвышались носилки, на которых с закрытыми глазами возлежала Спящая красавица. Дорожки были посыпаны корой красного дерева. Здесь было душно, хотя от воды веяло промозглой сыростью.

На этой территории располагались вольеры с койотами, лисицами и волками. Зверей Диана не видела, но чуяла, что они следят за ней из темноты. А может, это была сова в клетке, но она сидела не шевелясь, так что заметить ее было нельзя.

— Эмма! — снова окликнула Диана.

На этот раз Эмма отозвалась:

— Мама! — но с места не двинулась. — Мама, — повторила она и показала на скалу чуть выше клетки, в которой волк…

— Ты не поверишь! — сказала она подруге.

Апрель близился к концу, шли дожди, и в столовой было сыро. Нейт обнимал ее за плечи.

— Меня выбрали королевой мая! Мистер Макклеод только что сказал.

Подруга встала и обняла ее, вдохнув аромат шоколадного молока и свежести. Темные волосы пахли апрелем.

Апрелем. Стремительностью и неподвижностью. Крыльями и землей. От радости у нее выступили слезы, и это были слезы дружбы. В них сосредоточилось все — бархат и путешествия, кости и кровь, и лето, которое всегда приходит после весны.

— Ты что, завидуешь?

— Еще бы, черт побери! Конечно завидую. — Она обнимала свою лучшую подругу, но одновременно обнимала весь мир.

Завтрашний день. И прошлый год. Свою собственную дочь. Свою мать. И свое материнство…

Жизнь вдруг показалась ей длинной-длинной, чуть ли не бесконечной, и в то же время до странности короткой. Жизнь с ее мелочами, с привычным шумом школьной столовой, в последние месяцы учебы.

Она ощутила, что такое вечность.

Подружка рассмеялась, улыбнулся и парень. Оба они с ней навсегда… Ее семья… У нее в душе хватит для них места — как в теле хватает места для сердца и легких. Она была способна на любые чувства. Кроме зависти.

— Ладно, пошли. Если собираешься закатить истерику из-за того, что меня выбрали королевой, лучше спрятаться в туалете.

Диана осмотрела волчий загон, но тот был пуст. Внутри ограды, скользя между скалами, двигалась только неясная тень.

Дышалось с трудом: она слишком долго бежала.

Добравшись до Эммы, она рухнула на колени, притянула дочь к себе и, глубоко дыша, зарылась в золотые волосы, словно хотела навсегда запомнить все это: запах детского тела и палой листвы, мелодию из бакалейной лавки и все ароматы физического, материального мира, запомнить то, что стояло за ними, — производную детства, милосердия и любви. Она ощущала и вбирала в себя все непостижимое разнообразие жизни, пока не подняла глаза на тень, за которой следили широко распахнутые синие глаза ее дочери.

Тень двигалась внутри клетки, но волк был на свободе.

Апрель

Они стояли в девчачьем туалете, когда раздались первые звуки выстрелов из автоматического пистолета: тра-та-та. Звуки доносились откуда-то издалека, словно звучали не наяву, и девочки продолжали причесываться и прихорашиваться перед зеркалом…

Тра-та-та…

Тра. Та. Та.

— Хочешь конфетку? — спросила одна другую и протянула пакетик со сладостями.

Та выбрала мятную и положила в рот. От резкого вкуса перехватило дыхание.

Тра. Та. Та.

— Что это? — Она затолкнула щетку для волос в рюкзак, рядом с хрестоматией английской литературы. Вообще-то к сегодняшнему уроку надо было прочитать первую главу «Дейзи Миллер»[4], но она ее даже не открывала.

Так-так-так-так-так.

Снова этот звук, и сразу после — мягкий, булькающий всхлип.

— Что за черт? — проговорила одна из девушек.

— Что это было?..

Вторая направилась к двери, но подружка схватила ее за локоть:

— Стой, не ходи. А вдруг там?..

— Что?

— Не знаю. — Она выпустила ее локоть.

— Кто-то дурачится. Наверное, Райан Балбес…

Тра-та-та…

Волк вышел в открытую дверцу. Он выглядел растерянным, смущенным, словно впервые оказался по другую сторону загородки.

Диана закричала. Волк услышал ее крик, поднял голову, принюхался, потом обернулся назад, будто на собственную тень, которая его, похоже, напугала, и завыл.

Этот вой, вначале тихий, как только что включенная магнитофонная запись, постепенно набирал силу и креп. Невозможно было определить, откуда исходит звук — может быть, от тени? Диана не удивилась бы, если бы оказалось, что его издает она сама…

Эмма не двигалась.

Она даже дышать перестала, хотя ее ноздри подрагивали, а в глазах стояли слезы.

Они не услышали, как открылась дверь в комнату.

И не услышали звука его шагов.

Одна девочка, зажмурившись, шептала молитву: «Прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим…»

Первая кивнула и открыла глаза. Медленно подняла их вверх, потом опустила вниз, на линолеум, потом перевела взгляд на дверь перед собой и закричала.

В этом крике было столько отчаяния, что ее подружка уставилась на свои ладони и отчетливо увидела, как ее жизнь скатывается с них мраморным шариком и катится прямо под ноги Майклу Патрику, к его белым кроссовкам «Найк» с голубыми молниями по бокам и болтающимися шнурками. Она ускользает слишком быстро и уже откатилась слишком далеко, чтобы можно было вернуть ее назад.

Волк оскалил зубы.

Он стоял футах в двенадцати от нее, но Диана ясно видела его и чувствовала его звериный запах. Дикий зверь. Никем не прирученный. Такой же когда-то жил у ее дружка — она помнила синие глаза и вой, доносившийся из соседней комнаты. Но тогда это было совсем другое. Это не было ее жизнью.

Его зубы под розовыми деснами сияли белизной, хотя он никогда не умывался, — разве что под дождем. От волка пахло солью и жарким дыханием. Шерсть у него свалялась, особенно на спине, а вокруг пасти запеклась кровь. Он поднял морду и жадно понюхал воздух, потом сделал к ним с дочкой неторопливый прыжок и припал к земле.

— Ну? — Его голос разорвал тишину.

Девушки вздрогнули.

— Ну, — повторил он чуть мягче, словно извиняясь за то, что их напугал. — Которую из вас пристрелить?

— Мама, — повторила Эмма еще раз и тихонько заплакала.

От звука дочкиного голоса Диана очнулась.

— Мама…

На какую-то секунду она увидела, как солнечный свет разливается в воздухе, плывет тягучими волнами, невесомый, как и сам воздух.

Наступил миг, ради которого она родилась. Только ради него ей было позволено стать матерью и дожить до мук среднего возраста. Настал момент истины, и она отказалась от себя: от колокольчиков и браслетов, пирамид и планет — всех тех вещей, которых не видела никогда в жизни и никогда уже не увидит…

Одна из них наконец сглотнула, перевела дыхание и прошептала:

— Пожалуйста, не убивай никого из нас.

Она широко распахнутыми глазами умоляюще смотрела на убийцу. Ей вдруг почудилось, что запахло Глупышом — ее собакой. Пес пришел с дождя и дрожит, прижавшись к ней теплым комком любви и преданности.

Майкл ухмыльнулся:

— Я убью только одну. Но вот кого?

Вторая заплакала. Из глаз хлынули теплые слезы. Мистер Макклеод рассказывал на уроке, что сердце на девяносто пять процентов состоит из воды, а мозг…

Про мозг она не помнила, знала только, что в нем тоже есть вода. Теплая соленая вода. Сознание, душа, память… Все это плавает в воде. Время, любовь и ужас плавают в теле, состоящем главным образом из слез.

Она проглотила соленую влагу, зажмурилась и в дверном проеме увидела свою мать. Та стояла в ночной рубашке, с помятым со сна лицом и таращилась широко открытыми глазами, готовая бежать будить дочь. Потом перед ней всплыла картина: отец продает какому-то студенту стереосистему (почему он именно в этот миг вдруг вспомнил о дочке?).

Позади Майкла Патрика висело зеркало, в котором секунду назад отражались две девочки. Теперь оно сияло пустотой, — если не считать его спины.

Обеих одновременно поразила одна и та же мысль. Как же вышло, что все эти годы они его не замечали — урода, живущего среди нормальных людей? Не понимали, что это не человек, а сгусток тьмы, который открывает перед собой двери, пристегивает к стойке велосипед, поднимает свой рюкзак, набитый угрюмым невежеством, и захлопывает блокнот на пружинках, пряча в нем свои дикие фантазии.

Все эти годы его уродство их не касалось, ни капли не беспокоило, потому что до сегодняшней минуты он для них вообще не существовал.

Вот так сюрприз, сказала бы одна подруга другой, если бы могла сейчас говорить. Если бы, например, болтала с ней по телефону из своей спальни. Или если бы они ехали вдвоем сквозь июньскую зелень и, приглушив радио, что-то горячо обсуждали.

А если бы, опустив щетку для волос, она поймала в зеркале отражение подружки, то улыбнулась бы ей и сказала:

— Знаешь, это просто чудо… Настоящее волшебство… Жизнь… Это добро.

Она что-то прошептала, так тихо, что он не расслышал и наклонился поближе:

— Что? Что ты сказала?

Она откашлялась и сказала громче — голос дрожал, но звучал вполне отчетливо:

— Если хочешь убить одну из нас, убей меня. Меня, а не ее.

— Эмма, — прошептала Диана прямо в ухо дочери. — Поворачивайся и беги.

Опять раздался рык и ворчание, но, обернувшись, она увидела, что Эммы рядом нет, на том месте, где стояла девочка, не осталось ничего, кроме сияния и хрустально прозрачного в своей совершенной пустоте воздуха, — это была свобода, маленькими ступеньками восходящая к всепрощению и любви.

Майкл Патрик произнес тихо, словно нехотя:

— А ты что скажешь?

Блондинка наклонила голову.

Хотела она бы знать, что должна сказать. Она вдруг поняла, что никогда раньше так не боялась — ни разу в жизни…

Она боялась того, что…

…ее скелет, мышцы и пульсирующая в сердце кровь требовали жизни, толкали ее прочь от смерти. Вся ее вода, вся соленая влага взывала к самосохранению.

Не ревность и не зависть. Не гнев, не ненависть, не злоба, не возмущение. Ничего подобного.

Только слепой ужас и всепоглощающий страх.

Майкл Патрик поднес пистолет к ее уху, задев висок. Иссиня-черное дуло что-то проникновенно нашептывало ей на ухо. Он ждет ответа. Она открыла глаза. Зеркало на стене девчачьего туалета опустело: в нем только плечи Майкла Патрика. Но она разглядела в нем и кое-что еще. Женщина средних лет за рулем серебристого мини-вэна, на соседнем сиденье — ее дочь, пристегнутая ремнем. На бампере уносящейся прочь машины наклейка: «Выбери жизнь». Если ты выберешь жизнь, никто тебя не накажет, шептал ей страх. Просто тебе придется со всем этим жить.

— Убей ее, — сказала она. — Ее, а не меня.

Диана повернула голову назад, чтобы перед тем, как темнота разлучит их навеки, увидеть дочь, стрелой летящую к спасительным соснам, и вскрикнула от радости.

Малышка бежала изо всех сил, так быстро, как только могли бежать ее маленькие ножки, она бежала, не оглядываясь назад, и вскоре скрылась в их безопасной сени.

Когда волк прыгнул на Диану, она широко раскинула руки, принимая его.

От первого выстрела на руки Дианы пролился с небес теплый дождик. Второй выстрел вогнал блестящие осколки зеркала в левую височную долю мозга, научное название которой она отлично помнила. Впрочем, кажется, именно в этом месте гнездилось и ее будущее, правда, отныне — воображаемое. Такое, каким оно могло бы стать…