Вся ваша ненависть

Один

Не стоило приходить на эту вечеринку.

Кажется, мне здесь не место. Я не задираю нос, просто есть такие тусовки, где недостаточно просто быть собой, да и маски надевать бесполезно. Вечеринка Большого Дэ на весенних каникулах – одна из таких тусовок.

Вслед за Кенией я протискиваюсь сквозь потные тела. На ее плечах пружинят кудри. По комнате расплывается пахнущая травой дымка, полы дрожат от музыки. Какой-то рэпер призывает народ на нэй-нэй[1], в ответ раздаются радостные крики, и все начинают танцевать. Кения поднимает стакан – и дальше идет, пританцовывая. Учитывая головную боль от орущей музыки и тошноту от дымящего плана, я удивлюсь, если мне удастся пересечь комнату, ничего не пролив.

Наконец мы выныриваем из толпы. Дом Большого Дэ набит до отказа. Я тысячу раз слышала, что на вечеринки в весенние каникулы приходит каждый встречный и поперечный – словом, все, кроме меня, – но, блин, я и не думала, что будет так много людей.

Девичьи волосы покрашены, уложены, завиты. На их фоне я со своим хвостиком чувствую себя простушкой. Парни в сияющих новизной кроссах и приспущенных штанах так плотно прижимаются к девчонкам, что хоть презервативы подавай. Моя бабуля часто говорит, что весна приносит любовь. Весна в Садовом Перевале любовь приносит не всегда, зато к зиме обязательно обеспечит всех малышами. Не удивлюсь, если бóльшая часть из них будет зачата на вечеринке у Большого Дэ. Он, как всегда, благоразумно закатил ее в пятницу, чтобы в субботу все могли отойти, а в воскресенье – покаяться.

– Хватит меня преследовать, Старр. Иди потанцуй, – вздыхает Кения. – Все и так решили, что ты слишком много о себе возомнила.

– Не знала, что в Садовом Перевале живут экстрасенсы.

Или что обо мне думают не только как о «дочке Большого Мэва из магазина».

Сделав глоток, я тут же сплевываю. Я, конечно, догадывалась, что это не совсем гавайский пунш, но пойло в стакане намного крепче, чем я привыкла. Его и пуншем-то не назовешь. Скорее, спиртом. Я ставлю стакан на столик и вздыхаю:

– Меня убивают такие люди. Откуда им знать, что у меня в голове?

– Да я просто говорю… Ты ведешь себя так, будто из-за этой твоей школы ты какая-то особенная.

Я уже шесть лет слышу нечто подобное – с тех пор как родители перевели меня в частную школу Уильямсон.

– Да пофиг, – бурчу я.

– И одеться могла бы не как… – Кения высокомерно окидывает меня взглядом от кроссовок до безразмерной худи. – По-другому, короче. А это разве не кофта моего брата?

Нашего брата. У нас с Кенией есть старший брат, Сэвен, но мы с ней не сестры. У нее с Сэвеном – общая мама, а у меня с Сэвеном – папа. Все запутанно, сама знаю.

– Ага.

– Как всегда. А знаешь, что еще говорят? Говорят, что ты моя девчонка.

– Думаешь, меня это колышет?

– Нет! В том-то и проблема!

– Плевать.

Если бы я знала, что Кения устроит мне «Экстремальное преображение»[2], то осталась бы дома, пересматривать «Принца из Беверли-Хиллз»[3]. В джорданах удобно, и, блин, они совсем новые – получше, чем у многих. Худи великовата, но мне нравится. Плюс, если натянуть ее на нос, не чувствуется запах травы.

– Короче, весь вечер я нянчиться с тобой не буду, так что займись уже чем-нибудь, – ворчит Кения и осматривает народ.

Честно говоря, она могла бы стать моделью. У нее безупречная темная кожа (наверное, ни одного прыща в жизни не было), раскосые карие глаза, длинные ресницы (свои, не нарощенные) и рост для модели идеальный. Правда, она поплотнее зубочисток с подиума.

Кения никогда не надевает один и тот же наряд дважды. Кинг, ее папочка, обеспечивает ей такую возможность.

А еще Кения – единственная в Садовом Перевале, с кем я тусуюсь. Сложно найти друзей, когда до школы сорок пять минут ходу, а все свободное время ты работаешь в семейном магазине. С Кенией проще из-за общего брата, хотя иногда она адски истерит. Вечно с кем-то скандалит и никогда не забывает напомнить, что ее папочка надерет всем задницы. Это, конечно, правда, но лучше бы она не устраивала заварухи, только чтобы лишний раз козырнуть. Блин, я-то тоже так могу. Все знают, что с Большим Мэвом шутки плохи, а с его детьми и подавно. Но я, в отличие от некоторых, истерик без повода не закатываю.

Вот и сейчас Кения буравит взглядом Деназию Аллен. Про Деназию я особо ничего не знаю – только то, что они с Кенией недолюбливают друг друга с пятого класса. Сегодня Деназия танцует посреди зала с каким-то типом и не обращает внимания на Кению. Но, куда бы мы ни пошли, Кения выискивает ее в толпе и пялится.

Это общеизвестный факт: если долго-предолго таращиться на человека, он рано или поздно почувствует, что его приглашают кому-то вломить. Или наоборот, у кого-нибудь выхватить.

– Уф! Терпеть ее не могу, – цедит Кения. – Стоим мы на днях в очереди в столовке, а она гонит про меня всякую хрень, тупо за моей спиной. Имени не называла, но я все поняла. Говорила, типа, я пытаюсь замутить с Деванте.

– Че серьезно? – Я реагирую так, как должна.

– Ага. Только он меня не волнует.

– Само собой. – Честно? Понятия не имею, кто такой этот Деванте. – А ты что?

– А ты как думаешь? Оборачиваюсь к ней и говорю, типа: у тебя какие-то проблемы? А она: «Я не о тебе». Банальная отмаза. Трепалась она, конечно, обо мне! Тебе так везет, что ты ходишь в эту школу для белых – не приходится иметь дело со всякими шлюхами.

Теперь понятно? Пять минут назад я была зазнайкой из-за того, что хожу в Уильямсон, а теперь мне «везет».

– Поверь, шлюх хватает и там. Шлюшность вездесуща.

– Сегодня мы поставим ее на место.

Злобный взгляд Кении становится еще злобнее, и Деназия, ощутив его на расстоянии, оборачивается.

– Ага, – с вызовом отвечает Кения, точно Деназия ее слышит. – Смотри-смотри.

– Подожди-ка… Мы? Ты поэтому уломала меня сюда прийти? Парный рестлинг тут хочешь устроить?

У нее хватает наглости оскорбиться.

– Как будто тебе было чем заняться или с кем тусоваться! Да я тебе одолжение делаю.

– Серьезно, Кения? Ты в курсе, что у меня есть друзья?

Она закатывает глаза. Старательно. Пару секунд видны только белки.

– Белые мажорки из твоей школы не считаются.

– Они не мажорки. И еще как считаются. – Наверное. У меня хорошие отношения с Майей. А вот насчет Хейли я в последнее время не уверена. – Честно? Если, по-твоему, втянуть меня в драку значит помочь социализироваться, то нет, спасибо. Блин, вечно ты разводишь какую-то драму.

– Ну пожа-а-алуйста, Старр! – Кения сильно растягивает «пожалуйста». Слишком сильно. – План такой. Подождем, когда она отойдет от Деванте, а потом…

На бедре вибрирует телефон. Я смотрю на экран. Я не отвечала на звонки Криса, поэтому он начал писать.

Может, поговорим?

Я не хотел, чтоб все так вышло.

Конечно нет. Вчерашний день он хотел провести совершенно по-другому, в том-то вся и проблема. Я засовываю телефон в карман. Не знаю, что ему ответить, – разберусь позже.

Кто-то кричит:

– Кения!

Сквозь толпу к нам идет крупная светлокожая девушка с прямыми волосами. За ней – высокий парень с мелированным афроирокезом. Они обнимают Кению и делают ей комплименты.

А меня здесь как будто и нет.

– Почему не сказала, что придешь? – спрашивает девушка и засовывает в рот большой палец. Наверное, из-за этой привычки у нее неправильный прикус. – Мы бы тебя подвезли.

– Не, подруга, мне надо было за Старр заскочить, – говорит Кения. – Мы пришли вместе.

Теперь они замечают, что я стою в шаге от них. Парень оценивающе на меня косится и хмурится всего долю секунды, но я это замечаю.

– Ты дочка Большого Мэва? Большого Мэва из магазина?

Видите? Для окружающих это как будто мое имя по документам.

– Ага.

– О-о-о-о! – восклицает девушка. – А то я думаю, где я тебя видела. Мы учились вместе в третьем классе. У мисс Бриджес. Я сидела прямо за тобой.

– О…

Знаю, сейчас я должна ее вспомнить, но не могу. Наверное, Кения права – я и правда никого не знаю. Тут много знакомых лиц, однако, когда засовываешь покупки в пакет, имен и подробностей из жизни тебе не сообщают.

Зато всегда можно приврать.

– Да, я тебя помню.

– Не заливай, – говорит парень. – Я же вижу, ты ее вообще не знаешь.

– Why you always lying?[4] – хором затягивают Кения с подругой. Вскоре к ним присоединяется и парень, и они вместе начинают ржать.

– Ладно, хватит, – говорит Кения, посерьезнев. – Бьянка, Ченс, ведите себя прилично. Это первая вечеринка Старр. Предки ее никуда не пускают.

Я бросаю на нее взгляд исподлобья.

– Вообще-то, Кения, я хожу на вечеринки.

– Вы хоть раз ее на тусах видели? – спрашивает Кения у ребят.

– Не-а!

– Вот именно. И, если что, унылые празднички белых в пригороде не считаются.

Ченс с Бьянкой прыскают. Мне хочется натянуть худи до подбородка.

– По-любому, они там все время Молли[5] закидываются, так? – спрашивает меня Ченс. – Белые любят таблетки.

– И Тейлор Свифт, – добавляет Бьянка с пальцем во рту.

Это правда, но я не собираюсь ничего подтверждать.

– Да нет, вообще-то вечеринки у них довольно крутые, – говорю я. – У одного парня на дне рождения выступал Джей Коул[6].

– Ого! Че, реально? – спрашивает Ченс. – Бли-и-ин! В следующий раз зови меня, я тогда и с белыми позажигаю.

– Короче, – перебивает Кения. – Мы тут обсуждали, как вздрючить Деназию. Эта сучка пляшет с Деванте.

– Известная тема, – говорит Бьянка. – Ты же знаешь, что она про тебя рассказывает? На прошлой неделе на уроке мистера Дональда Алия сказала…

Ченс закатывает глаза.

– Буэ, мистер Дональд!

– Ты просто бесишься, что он тебя выгнал, – усмехается Кения.

– Еще, блин, как!

– Короче, Алия сказала мне, что… – продолжает Бьянка, и я снова теряю нить разговора: они обсуждают одноклассников и учителей, о которых я ничего не знаю.

Сказать мне нечего. Впрочем, какая разница? Все равно я невидимка. Здесь это чувство меня не покидает.

Какое-то время ребята перемывают кости Деназии и преподам, а потом Кения говорит что-то про выпивку, и все трое куда-то уходят, оставив меня одну. Теперь я, словно Ева, отведавшая запретный плод в райском саду, внезапно осознаю свою наготу. Совсем одна – на вечеринке, где мне не место. Где я не знаю никого, кроме той, что молча меня здесь бросила.

Кения неделями уговаривала меня пойти на эту вечеринку. Я знала, что мне будет жуть как неловко, однако всякий раз, когда я отказывалась, она заводила одну и ту же песню – мол, я веду себя так, будто «слишком крута для тусовки в Саду». Наконец я устала от этого бреда и решила доказать ей обратное. Проблема заключалась лишь в том, что убедить моих предков отпустить меня на эту вечеринку смог бы только Чернокожий Иисус, а потому я им ничего не сказала. И, если они узнают, что я сегодня здесь, спасти меня сможет тоже лишь он один.

На меня все глазеют, мол: «Кто эта девка и почему она, как дура, в одиночестве подпирает стенку?» Я засовываю руки в карманы. Если сохранять спокойствие, притворяться крутой и избегать контакта с людьми, все будет хорошо. Ирония здесь вот в чем: в Уильямсоне притворяться крутой мне даже не приходится. Там я крутая по умолчанию – как-никак, одна из немногих чернокожих ребят на всю школу. А вот в Садовом Перевале крутость нужно заслужить, и это сложнее, чем покупка ретроджорданов в день релиза.

Забавно, в общем, как все просто с белыми. Для них чернокожей быть круто – по крайней мере, пока нет никаких проблем.

– Старр! – доносится до меня знакомый голос.

Море людей расступается перед ним, словно он – чернокожий Моисей. Парни протягивают ему кулаки, а девушки выворачивают шеи, чтобы хоть разок на него взглянуть. Он улыбается мне, и ямочки на щеках напрочь разрушают его гангстерский образ.

Халиль – хороший парень, по-другому и не скажешь. Раньше мы частенько купались с ним в одной ванне. Ничего такого – это было давно, когда мы еще хихикали над нашими с ним, как говорила его бабушка, пипками. Но, клянусь, ничего извращенного в этом не было.

Халиль меня обнимает; пахнет он мылом и детской присыпкой.

– Как оно, подруга? Сто лет тебя не видел. – Он отстраняется. – Не звонишь, не пишешь. Где ты пропадаешь?

– Школа и баскетбол отнимают все время, – говорю я. – Но вообще-то я каждый день торчу в магазине, это ты куда-то пропал.

Его ямочки исчезают. Он потирает нос – всегда так делает, когда врет.

– Я был занят.

Все понятно. Новехонькие джорданы, белоснежная футболка, бриллианты в ушах. Все, кто рос в Садовом Перевале, понимают, что значит это «занят».

Жесть. Хотела бы я, чтобы он не был занят этим. Даже не знаю, врезать мне ему или расплакаться.

Однако Халиль смотрит на меня глазами цвета лесного ореха, так что расстраиваться совсем не хочется. Кажется, будто мне снова десять и сейчас каникулы, а мы с ним в библейской школе, стоим в подвале церкви Вознесения Господня и целуемся – в первый раз. Внезапно я осознаю, что в этой худи выгляжу как черт знает кто… и что у меня вообще-то есть парень. Пусть я не отвечаю на звонки и сообщения Криса, но мы с ним вместе, и я хочу, чтобы так оно было и дальше.

– Как дела у твоей бабушки? – интересуюсь я. – Как там Кэмерон?

– Да у них все норм. Только бабуля заболела. – Халиль отпивает из стакана. – Врачи говорят, у нее рак или что-то типа того.

– Блин… Мне жаль, Хал.

– Ага, она на химии. Хотя, по-моему, ее волнует только то, что придется покупать парик. – Он слабо посмеивается – даже ямочки на щеках не появляются. – Короче, все у нее будет норм.

Это скорее молитва, нежели пророчество.

– А мама помогает вам с Кэмероном?

– Старая добрая Старр, всегда ищешь в людях хорошее. Сама ведь прекрасно знаешь, что никак она не помогает.

– Да я просто спросила. На днях она заходила в магазин и выглядела гораздо лучше.

– Это пока, – кивает Халиль. – Она утверждает, что пытается завязать, но так всегда: завяжет на пару недель, а потом решит, что можно разок вмазаться – и все по новой. Но, поверь, у меня все хорошо, и у Кэмерона хорошо, и у бабули тоже. – Он пожимает плечами. – А это самое главное.

– Ага, – говорю я и вспоминаю, как мы ночами сидели у него на крыльце и ждали его маму. Нравится ему это или нет, но она тоже для него важна.

Музыка меняется – теперь из динамиков читает Дрейк. Я киваю в такт и шепотом читаю вместе с ним. На танцполе все раз за разом кричат: Started from the bottom, now we’re here[7]. Иногда кажется, что Садовый Перевал и есть то самое дно, о котором поется в песне, однако все мы понимаем, что могло быть и хуже.

Халиль за мной наблюдает. На лице его на миг появляется улыбка, но он сдерживает ее и качает головой.

– Поверить не могу, что ты до сих пор любишь этого нытика Дрейка.

Я выпучиваю глаза.

– Отстань от моего мужа!

– От твоего слащавого мужа. Baby, you my everything, you all I ever wanted[8], – затягивает Халиль плаксивым голоском. Я пихаю его локтем, он смеется, и пунш выплескивается у него из стаканчика. – Знаешь же, что он так и поет!

Я показываю ему средний палец, а он вытягивает губы и издевательски чмокает воздух. Мы не виделись несколько месяцев, но уже ведем себя как ни в чем не бывало.

Халиль берет со столика салфетку и вытирает выпивку с джорданов. Это третьи ретро – вышли пару лет назад, но, зуб даю, на нем совсем новенькие. Стоят они около трех сотен баксов, и то если повезет найти на eBay сговорчивого продавца. Крис вот нашел. А свои я взяла почти даром – за сто пятьдесят, но только потому, что ношу детские размеры. Благодаря моим маленьким ножкам мы с Крисом можем носить одинаковые кроссы. Да, мы из таких парочек – зато, блин, выглядим стильно. И если он прекратит заниматься фигней, все у нас будет замечательно.

– Крутые кроссы, – говорю я Халилю.

– Спасибо.

Он скребет по джорданам салфеткой. Меня передергивает. С каждым его движением обувь отчаянно зовет меня на помощь. Честно, каждый раз, когда кто-нибудь неправильно чистит кроссовки, где-то в мире умирает котенок.

– Халиль, – говорю я, еле сдерживаясь, чтобы не вырвать салфетку у него из рук. – Либо аккуратно води вперед-назад, либо просто прикладывай. Тереть не надо, честное слово.

Он с ухмылкой поднимает на меня взгляд.

– Окей, мисс Сникерхед[9]. – И, слава Чернокожему Иисусу, теперь салфетку он просто прикладывает. – Я же из-за тебя облился, так что могу затребовать с тебя чистку.

– Это обойдется вам в шестьдесят баксов.

– Шестьдесят?! – возмущенно выпрямляется он.

– А ты думал! Будь у них прозрачная подошва, взяла бы все восемьдесят. – Попробуй такую отмой. – Комплект для чистки тоже прилично стоит. Ну а ты, по ходу, отлично зарабатываешь, раз смог их себе позволить.

Халиль, будто не слыша меня, делает глоток.

– Блин, крепкая штуковина. – Потом ставит стаканчик на стол. – Слушай, передай своему папе, что нам надо поговорить. Я с ним кое-что обсудить хочу.

– Что именно?

– Это только взрослых касается.

– А ты у нас прямо взрослый.

– Старше тебя на пять месяцев, две недели и три дня. – Он подмигивает мне. – Видишь, не забыл.

Тут на танцполе поднимается шум. Люди перекрикивают музыку. Отовсюду доносится ругань. Моя первая мысль – что Кения, как и обещала, добралась до Деназии. Однако голоса у кричащих ниже, чем у них.

Бах! Раздается выстрел. Я пригибаюсь.

Бах! Второй выстрел. Толпа несется к двери, и воплей становится все больше, поскольку всем и сразу выйти из здания невозможно.

Халиль хватает меня за руку.

– Идем.

Я никак не могу найти Кению – народу слишком много, и волосы завиты у каждой второй девушки.

– Но Кения…

– Забудь о ней, идем!

Он тянет меня сквозь толпу, расталкивает встречных и наступает им на ноги. Одного этого достаточно, чтобы схватить пулю. В поисках Кении мой взгляд скачет с одного перепуганного лица на другое, однако ее нигде не видно. Я стараюсь не смотреть, кто стреляет и кто ранен. Если ничего не знаешь, то и настучать не получится.

Снаружи какая-то тачка на полной скорости уносится прочь, а народ в темноте бежит врассыпную, подальше от перестрелки. В полумраке Халиль ведет меня к припаркованной «импале» и проталкивает через водительское сиденье на пассажирское. В следующий миг машина с пронзительным визгом трогается с места, оставив суматоху в зеркале заднего вида.

– Вечно какое-то дерьмо, – бормочет Халиль. – Ни один движ без стрельбы не обходится.

Говорит он прямо как мои родители. Потому-то они меня, как сказала Кения, «никуда не пускают». По крайней мере, никуда в Садовом Перевале.

Я пишу Кении. Надеюсь, она в порядке. Сомневаюсь, что пули предназначались ей, но им не прикажешь, куда лететь.

Кения отвечает почти мгновенно.

Я в норме

Вижу эту сучку и собираюсь надрать ей зад

А ты где?

Нет, она серьезно? Мы только что от пуль бежали, а она уже готовится к замесу? Я даже не отвечаю на эту тупость.

У Халиля хорошая «импала» – без выпендрежа, как у некоторых парней. Дорогущих дисков я не заметила; на передних сиденьях потрескалась кожа. Впрочем, обивка в машине лаймового цвета, так что ее, по всей видимости, немного прокачали.

Я вожу пальцем по трещинке на сиденье.

– Как думаешь, в кого стреляли?

Халиль достает из выемки в дверце щетку для волос.

– Наверное, в кого-нибудь из Королей, – говорит он, расчесывая волосы по бокам. – Я видел Послушников из Сада, когда приехал. Так и знал, что что-нибудь да случится.

Я киваю. Последние два месяца Садовый Перевал стал полем боя в какой-то дурацкой территориальной войне. Я сама родилась «принцессой» – потому что папа когда-то был членом банды «Королей», но потом он вышел из игры, и я потеряла свой уличный статус. Однако, даже не потеряй я его, я бы все равно не понимала, зачем воевать за улицы, которые никому не принадлежат.

Халиль прячет щетку и врубает на стерео какой-то старый рэп, который папа ставил тысячу раз. Я хмурюсь.

– Почему ты всегда слушаешь старье?

– Эй, уймись! Тупак – тема.

– Ага, был темой двадцать лет назад.

– Нет, и сейчас тоже. Вот, зацени. – Халиль тычет в меня пальцем – это значит, что он вот-вот разразится очередной философской тирадой. – Пак говорил, что Thug Life[10] расшифровывается как The Hate U Give Little Infants Fucks Everybody – вся ваша ненависть, которой вы пичкаете детей, в конце концов нас всех отымеет.

Я поднимаю брови.

– Чего-чего?

– Внимательно слушай! The Hate U – просто буква U – Give Little Infants Fucks Everybody. T-H-U-G L–I-F-E. То есть то, как общество относится к нам, подросткам, в конечном счете самому же обществу выйдет боком, когда мы окончательно слетим с катушек. Врубаешься?

– Блин. Кажется, да.

– Теперь понимаешь? Я же говорю, он актуален и сейчас.

Халиль поет и кивает в такт. Интересно, что же он делает, чтобы «всех отыметь»?.. Я догадываюсь, но надеюсь, что неправа. Поэтому хочу, чтобы он сам сказал.

– Ну так а чем ты был занят все это время? – спрашиваю я. – Пару месяцев назад папа сказал, что ты уволился из магазина, и с тех пор я тебя не видела.

Халиль наклоняется поближе к рулю.

– Куда тебя подкинуть – домой или к магазину?

– Халиль…

– Домой или к магазину?

– Если ты торгуешь этой дрянью…

– Старр, не суй нос куда не надо! За меня не волнуйся. Я делаю, что должен.

– Бред собачий. Ты же знаешь, мой папа может тебе помочь.

Он потирает нос, прежде чем солгать:

– Мне не нужна помощь, ясно? И от минимальной зарплаты, которую мне платил твой папа, помощи не было никакой. Я устал выбирать между светом и жрачкой.

– Я думала, твоя бабушка работает.

– Так и было, но потом она заболела. Эти клоуны из больницы обещали, что все будет как прежде, но через два месяца ее уволили. А все потому, что она уже не могла работать как следует, ведь на химии здоровенные мусорные мешки особо не потягаешь. – Он качает головой. – Забавно, да? Ее уволили из больницы по болезни.

В «импале» повисает тишина, и только Тупак спрашивает: в кого ты веришь? Я не знаю.

У меня снова жужжит телефон. Либо Крис продолжает просить прощения, либо Кения просит помочь ей разделаться с Деназией. Но нет – на экране эсэмэски от старшего брата, написанные большими буквами. Не понимаю, почему он так пишет. Наверное, думает, что это меня пугает, хотя на самом деле только выбешивает.

ТЫ ГДЕ?

НАДЕЮСЬ, ВЫ С КЕНИЕЙ НЕ НА ТОЙ ТУСОВКЕ

Я СЛЫШАЛ ТАМ СТРЕЛЯЛИ

Хуже заботливых родаков только заботливые старшие братья. От Сэвена меня не спасет даже Чернокожий Иисус.

Халиль ненадолго задерживает на мне взгляд.

– Сэвен, да?

– Как ты догадался?

– Когда он с тобой говорит, у тебя такой видок, как будто ты хочешь кому-нибудь вмазать. Помнишь, когда на твой день рождения он без умолку советовал тебе, какие желания загадать?

– Ага, и я въехала ему по зубам.

– А Наташа еще злилась, что ты затыкаешь ее «бойфренда», – смеется Халиль.

Я закатываю глаза.

– Как же она меня бесила своей любовью к Сэвену. Мне кажется, половину времени она приходила, только чтобы его увидеть.

– Да не, она приходила, потому что у тебя были кассеты с «Гарри Поттером». Помнишь, как мы себя называли? Трио-с-района. Дружба теснее, чем…

– …у Волан-де-Морта в носу. Какими же дурачками мы были!

– Скажи? – смеется он.

Мы хохочем, но чего-то нам не хватает. Вернее, кого-то. Наташи.

Халиль смотрит на дорогу.

– Целых шесть лет прошло, прикинь?

И тут мы вздрагиваем от звука бип-бип: в зеркале заднего вида мигают голубые огни.

Два

Когда мне было двенадцать, родители провели со мной две серьезные беседы.

Первая была обычной, о тычинках и пестиках. Ну, не совсем обычной. Моя мама, Лиза, работает медсестрой, а потому подробно рассказала мне, что и как происходит и чего ни в коем случае не должно происходить, пока я не вырасту. Впрочем, тогда я сомневалась, что со мной вообще может что-либо произойти. Между шестым и седьмым классом у всех девочек уже начала расти грудь, а моя оставалась такой же плоской, как спина.

Вторая беседа была о том, что делать, если меня задержат копы. Помню, мама возмутилась и сказала папе, что я еще слишком маленькая, а он ответил, что для ареста или пули лет мне уже достаточно.

«Старр-Старр, выполняй все, что тебе говорят, – сказал папа. – Держи руки на виду. Не делай резких движений. Говори только тогда, когда к тебе обращаются».

В тот миг я поняла, что все серьезно, ведь папа – главный любитель потрепаться, и раз уж он говорит помалкивать, значит, надо помалкивать.

Надеюсь, с Халилем проводили такие же беседы.

Выругавшись себе под нос, он выключает Тупака и сворачивает на обочину. Мы на Гвоздичной улице, где бóльшая часть домов заброшена, а половина фонарей разбита. Вокруг никого, только мы и коп.

Халиль выключает зажигание.

– Интересно, что этому дурню надо?

Полицейский паркуется и включает фары. Я прищуриваюсь от яркого света и вспоминаю папины слова: «Если ты не одна, молись, чтобы у твоего спутника при себе ничего не оказалось, иначе повяжут обоих».

– Хал, в машине же нету ничего такого, правда? – спрашиваю я.

Халиль наблюдает в боковое зеркало, как к нам приближается коп.

– Не-а.

Тот подходит к водительской двери и стучит в окно. Халиль берется за ручку и опускает его. Полицейский светит нам в глаза фонариком, словно слепящих фар недостаточно.

– Права, техпаспорт и страховку.

Халиль нарушает правило – он не делает того, чего хочет коп.

– За что вы нас остановили?

– Права, техпаспорт и страховку.

– Я спросил: за что вы нас остановили?

– Халиль, – умоляю я его, – сделай, как он просит.

Тогда Халиль со стоном достает свой бумажник. Фонарик следует за каждым его движением.

Стук сердца эхом отдается в ушах, но я по-прежнему слышу в голове папины указания: «Внимательно посмотри копу в лицо. Хорошо, если запомнишь номер жетона».

Пока свет фонарика следует за руками Халиля, мне удается разглядеть его номер – сто пятнадцать. Белый, лет за тридцать, может, даже за сорок, шатен, стрижка под ежик и тонкий шрам над верхней губой.

Халиль передает полицейскому бумаги и права.

Сто-пятнадцать их осматривает.

– Откуда едете?

– Не ваше дело, – говорит Халиль. – За что вы меня остановили?

– Габаритный разбит.

– Так что, может, выпишете мне штраф? – спрашивает Халиль.

– Знаешь что, умник? Выходи из машины.

– Да блин, просто выпишите штраф…

– Выходи из машины! И подними руки вверх, так чтобы я их видел!

Халиль выходит с поднятыми руками. Сто-пятнадцать хватает его за локоть и с глухим ударом прижимает к задней двери.

Я с трудом выжимаю из себя:

– Он не хотел…

– Руки на щиток! – рявкает на меня полицейский. – Не двигаться!

Я делаю то, что мне сказали, но замереть не получается – слишком уж дрожат руки.

Коп обыскивает Халиля.

– Ну что, умник, посмотрим, что мы у тебя найдем.

– Ничего ты не найдешь, – язвит Халиль.

Сто-пятнадцать обыскивает его трижды, но ничего не находит.

– Стой здесь, – приказывает он Халилю. – А ты, – говорит он, глядя на меня в окно, – не двигайся.

Я даже кивнуть не могу.

Полицейский идет обратно к патрульной машине.

Родители не хотели внушать мне страх перед полицией, но воспитали меня так, чтобы рядом с копами я не вела себя глупо. Они говорили: «Не двигайся, если коп повернулся к тебе спиной».

Однако Халиль нарушает правило. Он подходит к передней двери.

«Не делай резких движений».

Халиль нарушает правило. Он открывает дверь.

– Старр, ты в поряд…

Бах!

Раз. Его тело дергается. Из спины брызгает кровь. Он хватается за дверь, чтобы не упасть.

Бах!

Два. Халиль ловит ртом воздух.

Бах!

Три. Халиль ошеломленно смотрит мне в глаза.

И падает.

Мне снова десять. Я вижу, как падает Наташа.

Из моей груди вырывается оглушительный крик: он рвет мне глотку так, что меня трясет, – ведь, если я хочу быть услышанной, кричать должно все тело.

Инстинкт приказывает мне замереть, а все остальное – броситься к Халилю. Я выпрыгиваю из «импалы» и оббегаю машину. Халиль смотрит в небо, словно надеется увидеть Бога. Его рот открыт, как будто он пытается кричать. И я кричу изо всех сил – за нас обоих:

– Нет, нет, нет… – это все, что мне удается сказать, словно мне годик и я знаю одно-единственное слово.

Не понимаю, как я оказалась на земле рядом с ним. Мама говорит, что, если в кого-то попали, нужно попытаться остановить кровь, но здесь ее так много… Слишком много…

– Нет, нет, нет…

Халиль лежит без движения: не произносит ни слова, не издает ни звука, даже не смотрит на меня. Его тело деревенеет. Он умер. Надеюсь, он видит Бога.

Кричит кто-то еще.

Я моргаю сквозь слезы. Сто-пятнадцать орет и целится в меня из того же пистолета, из которого только что убил моего друга.

Я поднимаю руки вверх.

Три

Тело Халиля оставляют лежать на дороге, как на выставке. Гвоздичную улицу освещают мигалки патрульных машин и карет скорой помощи. В стороне стоят люди – пытаются разглядеть, что случилось.

– Черт, братан, – бормочет какой-то парень. – Его прикончили!

Полиция приказывает толпе разойтись, однако никто не слушается.

Медики ничем не могут помочь Халилю, а потому затаскивают в карету меня, как будто это мне нужна помощь. Огни светят со всех сторон, и народ вытягивает шеи, пытаясь меня рассмотреть.

Я не чувствую себя особенной. Чувствую только дурноту.

Копы обыскивают машину Халиля. Я хочу их остановить.

Пожалуйста, накройте его тело. Пожалуйста, закройте ему глаза. Пожалуйста, закройте его рот. Отойдите от его машины. Не трогайте его щетку. Но слова не идут.

Сто-пятнадцать сидит на тротуаре, закрыв лицо руками. Другие полицейские хлопают его по плечу и уверяют, что все будет хорошо.

Наконец тело Халиля накрывают полотном.

Он не сможет под ним дышать.

И я не могу дышать. Не могу…

Дыши.

Я тяжело глотаю воздух.

Еще раз. И еще.

– Старр?

Передо мной появляются карие глаза с длинными ресницами. Такие же, как у меня.

Я толком ничего не смогла сказать копам, но выжала из себя имена и телефоны родителей.

– Эй, – говорит папа. – Вставай, пойдем отсюда.

Я открываю было рот, но отвечаю ему одним только жалобным стоном.

Папа отходит в сторону, и мама обнимает меня за плечи. Она гладит меня по спине и тихонечко врет:

– Все хорошо, малыш. Все хорошо.

Долгое время мы так и сидим. Наконец папа уводит нас от скорой. Он обнимает меня, словно щитом укрывая от любопытных глаз, и ведет по улице к своей «шевроле тахо».

Папа за рулем. По его лицу скользят отсветы фонарей – и в них видно, как крепко он сжимает челюсти. На его лысой голове вздулись вены.

На маме форма медсестры с резиновыми накладками. Сегодня у нее была сверхурочная смена в неотложке. Она несколько раз вытирает глаза – наверное, думает о Халиле и о том, что вместо него на асфальте могла лежать я.

Меня мутит. Из него вытекло столько крови… Часть ее у меня на руках, на худи Сэвена, на кроссовках. Еще час назад мы болтали и весело смеялись. А теперь его кровь…

Во рту становится кисло, желудок сводит сильнее. Меня начинает тошнить.

Мама бросает на меня взгляд в зеркало заднего вида.

– Мэверик, тормози!

Не успевает машина остановиться, как я кидаюсь через сиденье к двери. Меня выворачивает наизнанку, и я могу лишь перестать сопротивляться.

Мама тоже выскакивает из машины и бежит ко мне. Она убирает волосы с моего лица, гладит меня по спине и шепчет:

– Мне очень жаль, малыш.

Дома она помогает мне раздеться. Кроссовки и худи Сэвена отправляются в мусорный мешок; больше я их не увижу.

Потом я сижу в ванной и под шипение горячей воды соскребаю с себя кровь Халиля. Папа относит меня в постель, а мама гладит по волосам, пока я засыпаю.

Я снова и снова просыпаюсь в холодном поту, а мама раз за разом велит мне дышать – как делала это раньше, пока я не переросла астму. Наверное, она останется со мной на всю ночь – потому что всякий раз, когда я подскакиваю на кровати, она сидит рядом.

Но вот я просыпаюсь, и в этот раз ее нет. От неоново-синих стен болят глаза. На часах пять утра. Мое тело до того привыкло просыпаться в пять, что ему все равно, будни это или выходные.

Я смотрю на светящиеся звездочки на потолке и пытаюсь восстановить в памяти вчерашний вечер. Вспоминаю вечеринку, хаос на танцполе, а потом – как Сто-пятнадцать останавливает нас с Халилем. В ушах звенит первый выстрел. Второй. Третий.

Я лежу в своей постели. А Халиль – в окружном морге.

Там же оказалась и Наташа.

Это произошло шесть лет назад, но я помню все как вчера. Я подметала полы у нас в магазине (копила деньги на первую пару джорданов), когда вбежала Наташа.

Она была пухлой (ее мама говорила, что это детский жирок), с очень темной кожей и афрокосичками. Они всегда выглядели так, словно заплели их час назад, и я безумно хотела себе такие же.

– Старр, на Вязовой улице сломался гидрант! – воскликнула она.

То же самое, что объявить: открыли бесплатный аквапарк! Помню, как я с молчаливой мольбой посмотрела на папу. Он разрешил мне пойти, но при условии, что я вернусь в магазин через час.

Никогда в жизни я не видела, чтобы вода била выше, чем в тот день. Вокруг гидранта собрались почти все жители нашего района. Они веселились.

Я была первой, кто заметил машину.

Из заднего окна высунулась забитая татуировками рука с глоком[11]. Народ бросился врассыпную. А я осталась. Ноги вросли в тротуар. Наташа радостно скакала в брызгах. И вдруг…

Бах! Бах! Бах!

Я бросилась в розовый куст, а когда осмелилась из него высунуться, кто-то закричал: «Звоните девять-один-один!» Поначалу я решила, что ранили меня, – потому что на футболке была кровь. Но, оказалось, я просто поцарапалась колючками. Попали в Наташу. Ее кровь смешалась с водой, и от текущей вниз красной реки невозможно было отвести взгляд.

Она выглядела напуганной. Нам было по десять лет, и мы не знали, что происходит после смерти. Черт, я не знаю этого до сих пор, а Наташу заставили узнать, хоть она этого и не хотела.

Она не хотела. И Халиль тоже не хотел.

Скрипит дверь, и в комнату заглядывает мама. Она вымучивает улыбку.

– Кто тут у нас проснулся?

Затем садится на краешек кровати и касается ладонью моего лба, хотя температуры у меня нет. Она столько лет ухаживает за больными детьми, что всегда первым делом трогает лоб.

– Как себя чувствуешь, Чав?

Это прозвище… Родители утверждают, что с тех самых пор, как я перестала есть из бутылочки, я все время что-нибудь жевала и громко чавкала. Чавкать я перестала, и зверский аппетит у меня пропал, но прозвище осталось.

– Я устала, – говорю я хрипло. – Хочу просто валяться.

– Знаю, малыш, но тебе не стоит оставаться одной.

А мне только это и нужно – побыть наедине с собой.

Мама смотрит на меня, но, кажется, видит ту, кем я была раньше: девочку с хвостиками и кривыми молочными зубами, которая клянется, что она одна из Суперкрошек[12]. Это странно, но ее взгляд как теплое одеяло – в него хочется укутаться с головой.

– Я тебя люблю, – говорит мама.

– И я тебя люблю.

Она поднимается и протягивает мне руку.

– Пойдем, придумаем, чего покушать.

Мы медленно спускаемся на кухню.

На стене в прихожей висит картина с Чернокожим Иисусом на кресте, а возле нее – фотография Малкольма Икс[13] с ружьем в руках. Бабуля до сих пор ругается, что эти изображения находятся рядом.

Мы живем в ее старом доме. Она отдала его родителям, когда дядя Карлос перевез ее в свой огромный дом в пригороде. Дядя Карлос всегда беспокоился, что бабуля живет одна в Садовом Перевале, особенно с тех пор, как участились взломы и ограбления пожилых людей. Впрочем, бабуля себя пожилой не считает. Она отказывалась переезжать, говорила, что это ее дом и ни один бандюган ее отсюда не выживет, причем даже после того, как кто-то вломился к ней и вынес телевизор. Через месяц дядя Карлос сказал, что они с тетей Пэм не справляются с детьми и им нужна бабулина помощь. А поскольку, по бабулиному мнению, тетя Пэм «не в состоянии приготовить для бедных детишек даже нормального обеда», бабуля в конце концов согласилась на переезд. Впрочем, следов ее присутствия наш дом так и не утратил: здесь всегда пахнет поппури[14], на стенах по-прежнему обои в цветочек, и в каждой комнате есть хотя бы один предмет розового цвета.

Из кухни доносятся папин с Сэвеном голоса. Когда появляемся мы, они умолкают.

– Доброе утро, малышка. – Папа встает из-за стола и целует меня в лоб. – Удалось поспать?

– Ага, – вру я, и он подводит меня к столу.

Сэвен молча на меня смотрит.

Мама открывает дверь холодильника, завешанную магнитиками в виде фруктов и меню каких-то ресторанов.

– Ну что, Чав, – говорит она, – тебе бекон из индейки или обычный?

– Обычный? – Я удивляюсь, что у меня есть выбор.

Свинины у нас дома никогда не бывает. Мы не мусульмане – скорее, «христульмане». Мама стала прихожанкой церкви Вознесения Господня еще у бабули в утробе, а папа, хоть и верит в Чернокожего Иисуса, больше следует «Программе десяти пунктов» партии «Черных пантер»[15], нежели десяти заповедям. По каким-то вопросам он согласен и с «Нацией ислама»[16], однако он никак не может простить ее за убийство Малкольма Икс.

– Свинина в моем доме, – ворчит папа и опускается рядом со мной.

Сэвен, сидящий напротив, ухмыляется. Они с папой – живое воплощение объявления о розыске давно пропавшего человека, где показывают, как он выглядел раньше и может выглядеть теперь. Добавьте сюда моего младшего брата Секани – и получите одного и того же человека в восемь, семнадцать и тридцать шесть лет. Все трое стройные, с темно-коричневой кожей, густыми бровями и почти по-женски длинными ресницами. Только у Сэвена еще и дреды, которые могли бы обеспечить пышными шевелюрами и лысого папу, и аккуратно стриженного Секани.

Ну а при взгляде на меня кажется, будто Бог перемешал цвета кожи моих родителей в ведре, точно краску, и получил мой весьма умеренный оттенок. Я унаследовала папины ресницы вместе с проклятием его кустистых бровей, однако в остальном похожа на маму: у меня такие же большие карие глаза и такой же высокий лоб.

Мама с беконом в руках проходит мимо Сэвена и сжимает его плечо.

– Спасибо, что вчера остался с братом, пока мы… – Она осекается, и напоминание о вчерашнем вечере повисает в воздухе. Мама прочищает горло. – Мы очень это ценим.

– Да без проблем. Мне нужно было выбраться из дома.

– Кинг приехал на ночь? – спрашивает папа.

– Скорее переехал насовсем. Аиша говорит, они снова станут семьей, будут жить вместе и…

– Эй, – перебивает его папа. – Это твоя мама, друг мой. Не надо строить из себя взрослого и называть ее по имени.

– Хоть кому-нибудь в том доме не помешает повзрослеть, – замечает мама и, достав сковороду, кричит в коридор: – Секани, повторять я не буду. Если хочешь к Карлосу на выходные, тогда вставай! На работу я из-за тебя опаздывать не собираюсь.

Наверное, сегодня она должна отработать дневную смену за вчерашнюю ночь.

– Па, ты же знаешь, что будет, – продолжает Сэвен. – Он ее побьет, она его выгонит. Потом он снова вернется и снова скажет, что изменился. Только в следующий раз я не позволю ему поднять на меня руку.

– Ты можешь в любой момент переехать к нам, – говорит папа.

– Знаю, но не могу же я бросить Кению и Лирику. Этот придурок такой долбанутый, что может и их побить. И плевать он хотел, что это его дочери.

– Ладно, – отвечает папа. – Только ничего ему не говори. Если он к тебе полезет, скажи, и я разберусь.

Сэвен кивает и переводит взгляд на меня. Потом открывает рот и, зависнув так на несколько секунд, произносит:

– Мне очень жаль, что это случилось, Старр.

Наконец хоть кто-то озвучил то, из-за чего над всеми нами нависла туча. И по какой-то причине сейчас это так для меня важно, будто признал он сам факт моего существования.

– Спасибо, – говорю я, хотя сочувствия не заслуживаю. Его заслуживает семья Халиля.

Какое-то время слышно лишь, как потрескивает на сковороде бекон. Такое ощущение, что на лбу у меня наклейка «Осторожно: хрупкое!» и все решили, что лучше не испытывать судьбу и молчать, чем сболтнуть что-то, что меня сломает.

Но хуже тишины нет ничего.

– Сэвен, я твою худи одолжила, – бормочу я. Случайная фраза, но и она лучше, чем ничего. – Синюю. Правда, маме пришлось ее выбросить… Кровь Халиля… – Я сглатываю. – На худи его кровь.

– О…

Всю следующую минуту мы снова молчим.

Потом мама поворачивается к сковородке и хрипло произносит:

– Бред какой-то. Совсем ребенок… Он был совсем еще ребенком.

Папа качает головой.

– Парень и мухи бы не обидел. Он такого не заслужил.

– Так почему его застрелили? – спрашивает Сэвен. – Он агрессивно себя вел?

– Нет, – отвечаю я тихо.

Я пялюсь в стол и вновь чувствую на себе пристальные взгляды.

– Он ничего такого не делал, – говорю я. – Мы ничего не делали. У Халиля даже пистолета не было.

Папа медленно выдыхает.

– Народ здесь с ума сойдет, когда узнает.

– Весь район уже обсуждает это в твиттере, – замечает Сэвен. – Я еще вчера видел.

– Твою сестру упоминают? – спрашивает мама.

– Нет. Пишут: «Покойся с миром, Халиль», «Нахер полицию» и все такое. Не думаю, что им известны какие-то подробности.

– А что будет, если они всплывут? – спрашиваю я.

– Ты о чем, малыш? – хмурится мама.

– Там были только мы и коп. Ты же знаешь, как бывает. Такие вещи показывают по телику по всей стране, а потом свидетелям угрожают, на них охотятся копы и все такое.

– Я не позволю ничему подобному случиться, – говорит папа. – Никто из нас не позволит. – Он переводит взгляд на маму и Сэвена. – Нельзя никому говорить, что Старр была там.

– Даже Секани? – спрашивает Сэвен.

– Даже ему, – отвечает мама. – Пусть лучше остается в неведении. Пока мы будем просто молчать.

Я видела, как это происходит раз за разом: чернокожего парня убивают только за то, что он чернокожий, и начинается ад. Я всегда постила в твиттере посмертные хештеги, репостила фотографии на тамблере, подписывала петиции и твердила, что, если нечто подобное случится на моих глазах, я буду кричать громче всех и сообщу всему миру о происшедшем.

И вот оно случилось, а я так боюсь, что даже не могу открыть рта.

Я хочу остаться дома и смотреть «Принца из Беверли-Хиллз», мой самый любимый сериал. Кажется, я все серии знаю наизусть. Сериал ужасно смешной, а еще местами похож на мою жизнь. Даже песня из заставки как будто обо мне[17]: гангстеры задумали недоброе, устроили переполох в нашем районе и убили Наташу, а мои родители испугались, но отправили меня не к тете с дядей в богатый район, а в дорогую частную школу. Хотелось бы и мне оставаться собой в Уильямсоне, как это делал Уилл в Беверли-Хиллз.

А еще если я останусь дома, то смогу поговорить с Крисом. После вчерашнего злиться на него глупо. Кроме того, можно позвонить Хейли и Майе – девчонкам, которые, по словам Кении, моими подругами не считаются. Отчасти я понимаю, почему она так говорит. Я никогда не приглашаю их к себе. С чего бы? Они живут в небольших особняках, а мой дом – просто небольшой.

В седьмом классе я совершила ошибку и пригласила их к себе с ночевкой. Мама разрешила нам красить ногти, не спать всю ночь и есть столько пиццы, сколько влезет. Всё должно было быть так же весело, как у Хейли. (Мы до сих пор иногда остаемся у нее на выходные.) Тогда я пригласила и Кению, чтобы наконец-то потусоваться всем вместе. Но Хейли не пришла: папа не отпустил ее на ночь в «гетто», о чем я случайно узнала из разговора родителей. Зато пришла Майя, но вскоре попросила предков ее забрать, потому что за углом началась какая-то разборка и выстрелы очень ее напугали.

Тогда я окончательно и осознала, что Уильямсон – один мир, а Садовый Перевал – совершенно другой и смешивать их нельзя.

Впрочем, не важно, как я хочу провести сегодняшний день, – родители уже все распланировали за меня, и мама велит помочь папе в магазине.

Прежде чем уйти на работу, Сэвен заходит ко мне в комнату в рабочей форме – рубашке поло и брюках – и обнимает меня.

– Люблю тебя, – говорит он.

Потому я и ненавижу, когда кто-то умирает. Люди начинают делать то, чего не делают никогда. Даже мама обнимает меня дольше и крепче обычного, и отнюдь не просто так. Зато Секани крадет у меня из тарелки бекон, заглядывает в экран моего телефона и специально наступает мне на ногу. За это я его и люблю.

Я отношу во двор миску собачьего корма и остатки бекона для нашего питбуля Кира. Папа дал ему такую кличку, потому что он всегда был тяжелый, как мешок кирпичей. При виде меня Кир тут же принимается скакать и рваться с цепи, а когда я подхожу поближе, этот засранец прыгает мне на ноги, так что я чуть не падаю.

– Место! – кричу я.

Он сползает на траву и смотрит на меня огромными щенячьими глазами. Так он извиняется.

Знаю, питбули бывают агрессивны, но Кир бóльшую часть времени ведет себя как щенок. Большой щенок. Однако реши кто-нибудь вломиться к нам в дом – щенком он быть перестанет…

Пока я кормлю Кира и подливаю ему воды в миску, папа собирает в своем садике пучки листовой капусты и подрезает розы, бутоны у которых размером с мою ладонь. Папа проводит в саду каждый вечер – сажает, обрабатывает почву и разговаривает. Он утверждает, что хорошему саду необходим хороший разговор.

Через полчаса мы едем в его пикапе. Окна закрыты. По радио Марвин Гэй спрашивает, что же все-таки происходит[18]. Снаружи по-прежнему темно, хотя из-за облаков по чуть-чуть выглядывает солнце. Вокруг почти никого. В такую рань хорошо слышно, как на автостраде рокочут фуры. Папа подпевает Марвину, но в ноты, хоть убей, не попадает. На нем майка «Лейкерс»[19], а под ней ничего нет, так что видны татуировки на руках. Мне улыбается одна из моих детских фотографий, навсегда запечатленная у него на предплечье с подписью: «То, ради чего стоит жить, то, ради чего стоит умереть». Татуировки с Сэвеном, Секани и такой же подписью набиты у него на другой руке – точно любовные послания в своей простейшей форме.

– Хочешь поговорить о вчерашнем? – спрашивает папа.

– Не-а.

– Ладно. Но если захочешь – я рядом.

Еще одно любовное послание в простейшей форме.

Мы поворачиваем на Астровый бульвар, где просыпается Садовый Перевал. Какие-то женщины с цветочными платками на головах выходят из прачечной, неся под мышкой корзины с одеждой. Мистер Рубен снимает цепи с двери своего ресторана; припав к стене, его племянник (и повар) Тим потирает заспанные глаза. Мисс Иветт, зевая, заходит в свой салон красоты. Горит вывеска винной лавки – впрочем, она горит всегда.

Папа паркуется у входа в наш семейный магазин «У Картера». Он купил его, когда мне было девять, а бывший владелец, мистер Уайатт, покинул Садовый Перевал, дабы, по его же словам, целый день «сидеть на пляже и глазеть на красоток». Мистер Уайатт был единственным, кто согласился взять папу на работу, когда тот вышел из тюрьмы, а позже сказал, что одному только папе готов доверить магазин.

В сравнении с «Уолмартом» на востоке Садового Перевала магазинчик у нас крошечный. Дверь и окна защищают покрашенные белым железные решетки, из-за которых он походит на тюрьму.

Мистер Льюис из парикмахерской по соседству стоит у нас на крыльце со скрещенными над большим пузом руками. Щурясь, он переводит взгляд на папу.

– Начинается… – вздыхает папа.

Мы выходим из машины. Мистер Льюис – один из лучших парикмахеров в Садовом Перевале, и хай-топ-фейд[20] Секани – тому подтверждение. Однако у самого мистера Льюиса на голове неряшливый афро. За животом ему не видно своих ног, и после смерти жены уже никто не говорит ему, что брюки у него слишком короткие, а носки – разные. Сегодня один носок у мистера Льюиса полосатый, а другой – в клеточку.

– А прежде магазин открывался ровно в пять пятьдесят пять, – ворчит он. – Пять пятьдесят пять!

Сейчас пять минут седьмого.

Папа отпирает входную дверь.

– Знаю, мистер Льюис. Но я вам уже говорил: я распоряжаюсь магазином не так, как Уайатт.

– Оно и видно. Сначала ты убираешь его фотографии… Кто в своем уме станет заменять доктора Кинга[21] черт-те кем?..

– Хьюи Ньютон[22] не черт-те кто.

– Но с доктором Кингом и рядом не стоял!.. Потом нанимаешь к себе бандитов… Я слышал, вчера застрелили этого пацана Халиля. Торговал, наверное, всякой дрянью. – Мистер Льюис переводит взгляд с папиной майки на его татуировки. – Интересно, от кого он понабрался.

Папа стискивает зубы.

– Старр, поставь для мистера Льюиса кофейник…

«…Чтобы он убрался отсюда нахрен», – заканчиваю я про себя папину мысль. Потом включаю электрический кофейник на столике самообслуживания, за которым приглядывает Хьюи Ньютон с поднятым за «Власть чернокожих»[23] кулаком. Вообще-то нужно было заменить фильтр, да и зерен засыпать новых, но за Халиля мистер Льюис получит кофе не первой свежести.

Он хромает мимо товарных рядов и берет себе медовую булочку, яблоко и батон свиной колбасы. Затем протягивает булочку мне.

– Подогрей-ка ее, милочка. Только смотри не пересуши.

Я оставляю булочку в микроволновке до тех пор, пока ее упаковка, вздувшись, не лопается, а потом возвращаю мистеру Льюису, и тот сразу принимается есть.

– Горячущая! – Он жует с открытым ртом, шумно дыша. – Перегрела-таки, милочка. Я сейчас себе весь рот обожгу, ей-богу!

Когда мистер Льюис наконец уходит, папа украдкой мне подмигивает.

Вскоре заглядывают постоянные покупатели, вроде миссис Джексон, которая принципиально берет овощи только у папы и ни у кого другого, или четырех красноглазых парней в приспущенных штанах, скупающих почти все чипсы в магазине.

Последним папа говорит, что еще слишком рано для накура, на что все четверо начинают слишком громко ржать. Не успев даже выйти из магазина, один из них уже лижет свой следующий косяк.

Около одиннадцати миссис Рукс берет у нас розы и закуски для встречи бридж-клуба. У нее поникший взгляд, золотые передние зубы и такой же золотой парик.

– Вам бы билетов на лотерею закупить, малыш, – говорит она, пока папа пробивает чек, а я укладываю покупки в пакеты. – Сегодня триста миллионов разыгрывают!

Папа улыбается.

– Серьезно? И что бы вы делали со всеми этими деньжатами, миссис Рукс?

– Че-е-е-ерт. Малыш, тут вопрос в том, чего бы я с ними не делала. Видит Бог, купила бы билет на первый же попавшийся самолет.

Папа смеется.

– Неужто? Кто же тогда будет печь для нас «красный бархат»?

– Кто-нибудь, но не я – меня и след простынет. – Она указывает на стойку с сигаретами у меня за спиной. – Малышка, дай-ка мне пачку «Ньюпорта».

Наша бабуля тоже их курит. И папа курил, пока я не упросила его бросить. Я достаю пачку и передаю миссис Рукс. Через мгновение она, похлопывая сигаретами по ладони, смотрит на меня, и я жду. Жду сочувствия.

– Малышка, я слыхала, что случилось со старшим внучком Розали, – говорит она. – Мне очень жаль. Вы ведь с ним раньше дружили?

От этого «раньше» щемит сердце, но я отвечаю только:

– Да, мэм.

– Ох… – Она качает головой. – Помилуй, боже. У меня чуть сердце не остановилось, когда я услышала. Собралась вчера вечером навестить Розали, а оказалось, у нее и без того народу тьма… Бедняжка Розали! На ее долю и так свалилось немало, а теперь еще и это! Барбара говорит, ей даже не на что его хоронить. Мы вот думаем скинуться ей деньгами. Ты как, Мэверик, поможешь?

– Конечно, – кивает папа. – Скажите, сколько нужно, и вопрос решен.

Миссис Рукс улыбается, сверкая золотыми зубами.

– Ну и ну! Приятно видеть, куда тебя привел Господь. Мама бы тобой гордилась.

Папа тягостно кивает. Бабушки не стало десять лет назад. С одной стороны, прошло уже достаточно времени, чтобы перестать ежедневно плакать, а с другой – всего ничего, а потому он поникает каждый раз, когда о ней заходит речь.

– Только посмотрите на эту девочку, – произносит миссис Рукс, разглядывая меня. – Вылитая Лиза. Мэверик, будь начеку. Помяни мои слова: оглянуться не успеешь, а пацанва начнет к ней клинья подбивать.

– Это им надо быть начеку. Сами знаете, я такого не потерплю. До сорока ей ни с кем встречаться нельзя.

Моя рука ныряет в карман – на уме Крис и его сообщения. Блин, я забыла телефон дома.

Ясное дело, папа о Крисе ничего не знает. Мы вместе уже год. Сэвен в курсе – он познакомился с Крисом в школе, а мама поняла, потому что, когда я остаюсь у дяди Карлоса, Крис постоянно приходит в гости под предлогом дружбы. Однажды мама и дядя Карлос застукали нас за поцелуем и сказали, что взасос друзья не целуются. Никогда не видела, чтобы Крис краснел так, как в тот раз.

В общем, мама с Сэвеном не против, что я встречаюсь с Крисом. Хотя, если бы моя судьба зависела от брата, он бы давно отправил меня в монастырь. Ну да все равно. А рассказать папе у меня кишка тонка. И не потому что он запрещает мне встречаться с парнями. Главная причина в том, что Крис – белый.

Поначалу я думала, что и маму это возмутит, но она сказала только: «Если он не бандит и хорошо с тобой обращается, пусть будет хоть в крапинку».

Правда, от папы такого не дождешься. Он постоянно ворчит, мол, Холли Берри[24] всем своим видом показывает, что со своими у нее и быть ничего не может и как это ужасно. Всякий раз, узнавая, что чернокожие встречаются с белыми, он заключает, что они ненормальные. Не хочу, чтобы он и обо мне думал так же.

К счастью, мама папе ничего не сказала. В такие вещи она не лезет. Мой парень – значит, мне и рассказывать.

Миссис Рукс уходит, и через пару секунд колокольчик звенит снова. В магазин важно заходит Кения. На ней, как всегда, крутые кроссы – найки «Базука Джо»[25]. В моей коллекции таких пока нет.

Она идет по рядам в поисках привычных покупок.

– Привет, Старр. Привет, дядя Мэверик.

– Привет, Кения, – отвечает папа, хотя он ей не дядя, а отец ее брата. – Все хорошо?

Она возвращается с гигантской пачкой острых «Читос» и «Спрайтом».

– Ага. Мама спрашивает, у вас ли ночевал мой брат.

Вечно Кения называет Сэвена своим братом, как будто он принадлежит ей одной. Ужасно бесит.

– Скажи маме, что я чуть позже ее наберу, – отвечает папа.

– Лады. – Кения расплачивается и выразительно смотрит мне в глаза. Потом еле заметно кивает в сторону.

– Пойду подмету между рядов, – говорю я папе.

Взяв метлу, я направляюсь к полкам с фруктами и овощами в конце магазина. Кения следует за мной. На полу валяются виноградинки – свидетельство того, что красноглазые парни дегустировали виноград перед покупкой.

Не успеваю я взяться за дело, как Кения произносит:

– Я слышала про Халиля, Старр… Мне очень жаль. Ты в порядке?

Я с трудом киваю.

– Я просто… просто не могу в это поверить, понимаешь? Мы с ним давно не виделись, но…

– Все равно больно, – заканчивает за меня Кения.

– Да.

Черт, я чувствую, как к глазам подступают слезы. Я не буду плакать, не буду плакать, не буду…

– Я вроде как даже надеялась, что зайду сюда, а он тут, – шепчет Кения. – Как раньше. Стоит в своем отвратном фартуке и рассовывает продукты по пакетам.

– В зеленом, – бормочу я.

– Ага, и увлеченно затирает, что женщинам нравятся мужчины в униформе.

Я смотрю в пол. Если сейчас заплачу, то, наверное, уже не смогу остановиться.

Кения открывает «Читос» и протягивает мне. Старое доброе заедание эмоций.

Я засовываю руку в пачку и беру пару чипсин.

– Спасибо.

– Не вопрос.

Мы стоим и жуем.

Халиль должен стоять и жевать с нами.

– Так, э-э-э… – хрипло начинаю я. – Что там у вас вчера было с Деназией?

– Подруга. – В голосе Кении вдруг вспыхивает столько энтузиазма, словно ей ужасно не терпелось поделиться этой историей. – До суматохи Деванте сам ко мне подошел и попросил у меня номер.

– А он разве не парень Деназии?

– Ты что! Деванте себя ограничивать не станет. Но Деназия все равно к нам подошла и стала выкобениваться. Потом начали стрелять, и мы с ней обе выбежали на улицу… А там я дала ей в морду. Было жесть как смешно, жаль, ты этого не видела!

Лучше бы я видела это, чем Сто-пятнадцать. Или Халиля, вперившего взгляд в небо.

Или лужу крови.

Живот снова скручивает.

Кения машет рукой у меня перед глазами.

– Эй, все хорошо?

Я моргаю, и Халиль с копом исчезают.

– Да, все нормально.

– Точно? Что-то ты совсем притихла.

– Точно.

Она перестает допытываться и посвящает меня в подробности второго раунда мести, запланированной для Деназии.

Вскоре папа зовет меня к кассе. Когда я подхожу, он вручает мне двадцатку.

– Возьми мне у Рубена говяжьих ребрышек. А еще…

– Картофельный салат и жареную окру[26], – говорю я. Он всегда заказывает их по субботам.

– Лучше всех своего папу знаешь. – Папа целует меня в щеку. – И себе возьми что захочешь.

Мы с Кенией выходим из магазина и ждем, когда проедет гудящая от музыки машина. Ее водитель так сильно откинулся в кресле, что кажется, будто в ритм песни качается только кончик его носа. Когда она уезжает, мы переходим дорогу и идем к ресторанчику «У Рубена».

Уже снаружи мы улавливаем ароматный дымок, доносящийся из помещения вместе с блюзом. Внутри стены увешаны фотографиями борцов за гражданские права, политиков и обедавших здесь знаменитостей вроде Джеймса Брауна[27] и Билла Клинтона до шунтирования. А еще здесь есть фото доктора Кинга и молодого мистера Рубена, а кассира от посетителей отделяет пуленепробиваемая перегородка.

Простояв в очереди пару минут, я принимаюсь обмахиваться ладонью, как веером. Здешний кондиционер не работает уже несколько месяцев, и от кухни по всему зданию расходится жар. Когда очередь наконец доходит до нас, мистер Рубен здоровается из-за перегородки с почти беззубой улыбкой.

– Старр, Кения, привет! Как поживаете?

Он один из немногих местных, кто зовет меня по имени. Не знаю как, но ему удается запоминать имена всех и каждого.

– Здрасьте, мистер Рубен, – говорю я. – Моему папе как обычно.

Он записывает все в блокнот.

– Хорошо. Ребрышки, картофельный салат и окра. А вам двоим крылышки барбекю и картошку фри? Старр, милая, и тебе дополнительный соус?

Он и заказы наши помнит.

– Да, сэр, – отвечаем мы.

– Хорошо. А теперь расскажите, как себя вели: в неприятности не попадали?

– Нет, сэр, – врет Кения и глазом не моргнув.

– Тогда как насчет фунтового кекса[28] за счет заведения? В награду за хорошее поведение.

Мы соглашаемся и благодарим его.

Но даже если бы мистер Рубен знал про драку Кении с Деназией, он бы все равно предложил кекс. Такой уж он добряк. Он дарит детишкам бесплатные обеды, когда они приносят табели с оценками. Если оценки хорошие, он снимает с табеля копию и вешает на «Звездную стену». А если плохие, то ради бесплатной порции достаточно лишь пообещать, что исправишься.

– На все про все уйдет минут пятнадцать, – поясняет мистер Рубен.

Это значит, что надо сесть и ждать, пока не назовут наш номер. Мы находим свободный столик рядом с какими-то белыми мужчинами. В Садовом Перевале белых встречаешь нечасто, а если и встречаешь, то, как правило, в ресторанчике у мистера Рубена. Мужчины смотрят новости на телике, висящем под потолком.

Я жую острые «Читос» Кении. С сырным соусом было бы гораздо вкуснее.

– В новостях что-нибудь говорили про Халиля? – спрашиваю я.

Кения неотрывно смотрит в телефон.

– Я что, по-твоему, смотрю новости? Вот в твиттере кое-что было.

Я жду. Между историями про жуткую аварию на автостраде и найденный в парке мусорный мешок с живыми щенками показывают сюжет: полицейский открыл стрельбу, ведется расследование. Даже имени Халиля не называют. Бред собачий.

Получив еду, мы возвращаемся в магазин, но едва переходим дорогу, как рядом с нами тормозит серая «БМВ»; басы из нее рвутся так, будто у машины бьется сердце. Водительское окно опускается, и наружу вырывается облако дыма, сквозь которое нам улыбается мужская статридцатикиллограмовая версия Кении.

– Как дела, принцессы?

Припав к двери, Кения целует его в щеку.

– Привет, папуль.

– Привет, Старр-Старр, – говорит он мне. – Что, даже не поздороваешься со своим дядюшкой?

Никакой ты мне не дядюшка, хочу сказать я. Ты мне вообще никто. И если еще хоть раз притронешься к моему брату, я…

– Привет, Кинг, – наконец выдавливаю я.

Его улыбка угасает, словно он прочел мои мысли. Он затягивается и выпускает дым уголком рта. Под левым глазом у него набиты две слезы – значит, он отнял две жизни. Как минимум две.

– Вижу, вы ходили к Рубену. Вот, возьмите. – Он протягивает нам две плотно свернутые пачки денег. – Это вам заместо того, что вы потратили.

Кения без лишних раздумий берет свою пачку, но я к его грязным деньгам притрагиваться не собираюсь.

– Нет, спасибо.

– Ну же, принцесса, – подмигивает Кинг. – Возьми денег у крестного.

– Не надо, обойдется, – произносит папа.

Он подходит к нам, опускается к водительскому окну и, оказавшись лицом к лицу с Кингом, обменивается с ним особым рукопожатием, состоящим из кучи движений, отчего я в очередной раз удивляюсь тому, как они вообще их запоминают.

– Большой Мэв, – осклабившись, говорит отец Кении. – Че как, Король?

– Не называй меня так.

Папа отвечает негромко и беззлобно – таким тоном, каким я прошу не класть мне в бургер лук или майонез. Когда-то папа рассказал мне, что родители Кинга[29] назвали его в честь той самой банды, к которой он позже присоединился. Именно поэтому имена важны: они определяют нашу жизнь. Кинг стал Королем с первым глотком воздуха.

– Я просто решил дать своей крестнице немного карманных деньжат, – говорит Кинг. – Слышал, что стало с ее дружком. Хреново.

– Ага. Сам знаешь, как бывает, – отвечает папа. – Фараоны сначала стреляют, а уже потом задают вопросы.

– Точно. Иногда они даже хуже нас, – смеется Кинг. – Ну да ладно. Кстати, есть к тебе дельце. Скоро мне придет посылка, и ее нужно где-нибудь передержать. А за домом Аиши следит слишком много глаз.

– Я уже говорил тебе: тут никто ничего хранить не будет.

Кинг почесывает бороду.

– Ясно, ясно. Значит, кое-кто вышел из игры и забыл свои корни. Забыл, что, если бы не мои деньги, у него не было бы никакого магазина…

– А если бы не я, тебя давно бы упекли за решетку. Три года, государственное исправительное – ничего не напоминает? Я ни черта тебе не должен. – Папа подается к окну и продолжает: – Но если еще хоть раз притронешься к Сэвену, я тебя вздрючу. Об этом тоже не забывай, раз уж переехал к его мамочке.

Кинг облизывает зубы.

– Кения, садись в машину.

– Но папуль…

– Я сказал, тащи свою задницу в машину!

Кения бормочет мне «пока», а после идет к пассажирскому сиденью и залезает в машину.

– Ну, Большой Мэв… Так теперь, значит? – усмехается Кинг.

Папа выпрямляется.

– Именно так.

– Все ясно. Только смотри, не наглей. Не то я за себя не отвечаю.

И «БМВ» срывается с места.

Четыре

Ночью Наташа уговаривает меня пойти с ней к гидранту, а Халиль – прокатиться в машине. Губы дрожат; я выжимаю улыбку и говорю, что не могу тусоваться, однако ребята просят и просят, а я стою на месте и снова им отказываю.

И тут на Халиля с Наташей надвигается тьма. Я пытаюсь их предупредить, но меня не слышно. В следующий миг тень проглатывает их и движется ко мне. Я делаю шаг назад и понимаю: она у меня за спиной…

Я просыпаюсь.

На часах горят цифры: 23:05.

Я жадно и глубоко дышу. Майка и баскетбольные шорты прилипли к взмокшей коже. Где-то неподалеку гудят сирены, а Кир и соседские собаки лают в ответ.

Я сижу на кровати и тру пальцами лицо, словно пытаясь стереть с него приснившийся кошмар. Спать я теперь не смогу, потому что во сне увижу их снова. По горлу будто прошлись наждаком, и мне жутко хочется пить.

Когда мои ноги касаются холодного пола, все тело покрывается мурашками. Весной и летом папа всегда включает кондиционер на полную, и дом превращается в морозилку. Все остальные стучат зубами, но папа довольно приговаривает: «Немного прохлады еще никому не навредило». Вранье.

Я тащусь по коридору и на полпути к кухне слышу мамин голос:

– Они что, не могут подождать? У нее на глазах только что умер один из ее лучших друзей. Она еще не готова пережить это вновь.

Я замираю. Кухонный свет пятном лежит на полу в коридоре.

– Нам нужно провести расследование, Лиза, – говорит второй голос. Это дядя Карлос, мамин старший брат. – Мы хотим знать правду не меньше, чем вы.

– То есть оправдать то, что сделала эта мразь, – фыркает папа. – В жопе у меня порасследуйте.

– Мэверик, не начинай, – перебивает его дядя Карлос. – Перестань искать скрытые смыслы.

– Шестнадцатилетнего чернокожего паренька застрелил белый коп, – парирует папа. – Тут и искать-то ничего не надо!

– Тс-с-с! – шипит мама. – Тише. Старр и без того не может уснуть.

Дядя Карлос что-то говорит, но так тихо, что я не слышу. Я подкрадываюсь поближе.

– Дело не в черных и белых, – продолжает он.

– Чушь, – отвечает папа. – Если бы это случилось в Ривертонских Холмах и его звали бы Ричи, говорить нам было бы не о чем.

– Ходят слухи, что он торговал наркотой, – замечает дядя Карлос.

– Значит, что, его можно убивать? – спрашивает папа.

– Я такого не говорил, но это объясняет поступок Брайана – видимо, он почувствовал угрозу.

«Нет», застрявшее у меня в горле, с криком просится наружу. Халиль в ту ночь никому не угрожал. И с чего вдруг коп решил, что он торгует наркотой?

Стоп.

Брайан. Так зовут Сто-пятнадцать?

– Ага, так вы с ним знакомы, – язвит папа. – Тогда ничего удивительного.

– Да, он мой коллега и, веришь ты мне или нет, хороший парень. Уверен, ему самому сейчас несладко. Кто знает, чем он тогда руководствовался…

– Ты же сам сказал: он решил, что Халиль – барыга. Гангстер. Только с чего он это взял? Из-за его внешнего вида? Объясни-ка мне это, детектив.

Тишина.

– Как она вообще оказалась в одной машине с наркоторговцем? – спрашивает дядя Карлос. – Лиза, повторяю, тебе нужно увезти их с Секани отсюда. Этот район их погубит.

– Я уже думала об этом.

– И переезжать мы не собираемся, – отрезает папа.

– Мэверик, двое ее друзей умерли у нее на глазах! – злится мама. – Двое! А ей всего шестнадцать.

– И один из них умер от рук человека, который должен был ее защищать! Что, думаешь, если поселишься с ними по соседству, они станут относиться к тебе по-другому?

– Почему у тебя всегда все упирается в расу? – встревает дядя Карлос. – Заметь, другие расы не убивают наших так, как это делаем мы сами.

– Братишка, прекращай. Если я пристрелю Тайрона, то отправлюсь за решетку. А если коп убьет меня, его просто отстранят от службы. И то не факт.

– Знаешь что? С тобой говорить бесполезно. – Дядя Карлос вздыхает. – Позволь Старр хотя бы поговорить с детективами, которые ведут это дело.

– Думаю, сначала нам следует найти ей адвоката, Карлос, – говорит мама.

– Пока в этом нет необходимости.

– Как и у копа не было необходимости спускать курок, – замечает папа. – Ты правда считаешь, что мы разрешим им говорить с нашей дочерью без адвоката и коверкать ее слова как им вздумается?

– Никто не собирается ничего коверкать! Я же сказал, мы тоже хотим докопаться до истины.

– О, а нам истина уже известна, – усмехается папа. – Мы хотим другого. Мы хотим правосудия.

Дядя Карлос снова вздыхает.

– Лиза, чем раньше она поговорит с детективами, тем лучше. Все очень просто. Ей нужно лишь ответить на пару вопросов. И все. Сейчас на адвоката тратиться не стоит.

– Карлос, откровенно говоря, мы не хотим, чтобы кто-нибудь узнал, что Старр была там, – говорит мама. – Она очень напугана. И я тоже. Кто знает, что может случиться?

– Я понимаю, но, уверяю тебя, мы ее защитим. Ладно, системе вы не верите, но можете поверить хотя бы мне?

– Не знаю, – говорит папа. – Это ты нам скажи.

– Знаешь что, Мэверик? Ты меня уже достал…

– Тогда можешь убираться из моего дома.

– Если бы не я и не моя мать, ты бы этот дом своим не называл!

– Прекратите! – вмешивается мама.

Я переступаю с ноги на ногу, и чертов пол взвизгивает, как сигнализация. Мама оборачивается на скрип и смотрит на меня.

– Старр, малыш, ты почему проснулась?

Теперь у меня нет выбора – придется идти на кухню. Они втроем сидят за столом: родители в пижамах, а дядя Карлос в спортивных штанах и худи.

– Привет, зайчонок, – мягко говорит он. – Это мы тебя разбудили?

– Нет, – отвечаю я, усаживаясь рядом с мамой. – Сама проснулась. От кошмаров.

Каждый из них одаряет меня сочувственным взглядом, но я сказала это не потому, что хотела сочувствия. Если честно, я его терпеть не могу.

– А ты что здесь делаешь? – спрашиваю я, повернувшись к дяде Карлосу.

– Секани подхватил кишечный грипп и уговорил меня отвезти его домой.

– Твой дядя уже собирается уезжать, – вставляет папа.

У дяди Карлоса вздуваются желваки. С тех пор как он стал детективом, его лицо заметно округлилось. У него, как и у мамы, кожа светло-коричневая, «желтая» – как говорит бабуля; а когда он злится, как сейчас, лицо его становится темно-красным.

– Я очень сожалею о том, что случилось с Халилем, зайчонок, – вздыхает он. – И как раз объяснял твоим родителям, что детективы хотят задать тебе пару вопросов.

– Но если ты не хочешь, то встречаться с ними не обязательно, – встревает папа.

– Так, знаешь что… – начинает дядя Карлос, но его перебивает мама.

– Хватит. Пожалуйста. – Она переводит взгляд на меня и спрашивает: – Чав, ты хочешь поговорить с копами?

Я сглатываю.

Я бы хотела сказать «да», но сомневаюсь. С одной стороны, это копы, а не кто попало. А с другой – это копы. И один из них убил Халиля.

Но дядя Карлос тоже коп, и он бы не стал просить меня о том, что может мне навредить.

– Это поможет нам добиться справедливости? – спрашиваю я.

Дядя Карлос кивает:

– Конечно.

– А Сто-пятнадцать там будет?

– Кто?

– Тот полицейский, – говорю я. – Я запомнила номер его жетона.

– А-а. Нет, его ты не увидишь, обещаю. Все будет хорошо.

Дядя Карлос всегда держит слово – и порой его обещания даже крепче, чем родителей. Он никогда не бросает слов на ветер и дает обещания, только если абсолютно в себе уверен.

– Ладно, – говорю я. – Я согласна.

– Спасибо.

Дядя Карлос подходит ко мне и дважды целует в лоб – так он делает с тех самых пор, как начал укладывать меня спать еще в детстве.

– Лиз, просто завези ее в понедельник после школы. Много времени это не займет.

Мама встает со стула и обнимает его.

– Спасибо тебе.

А потом провожает в прихожую.

– Будь осторожен, ладно? И напиши, когда доедешь до дома.

– Да, мэм. Ты прямо как мама, – дразнит он ее.

– Ну и ладно. Только чтоб написал, а то…

– Хорошо-хорошо. Спокойной ночи.

Мама возвращается на кухню, завязывая халат.

– Чав, утром вместо церкви мы с папой поедем к мисс Розали. Если хочешь, давай с нами.

– Ага, – кивает папа. – Но никакой дядя тебя идти не заставляет.

Мама зыркает на него, а потом переводит взгляд на меня.

– Так что, Старр, хочешь поехать?

Если честно, встретиться с мисс Розали для меня даже труднее, чем разговаривать с копами. Но ради Халиля я должна навестить его бабушку. Может быть, она даже не знает, что он умер у меня на глазах. Но если знает и хочет выяснить, что же случилось на самом деле, у нее на это больше права, чем у любого другого.

– Да, я с вами.

– Нужно найти ей адвоката до встречи с копами, – замечает папа.

– Мэверик. – Мама вздыхает. – Если Карлос говорит, что сейчас это не нужно, значит, не нужно. Я ему доверяю. Плюс я все время буду рядом.

– Хорошо, что хоть кто-то ему доверяет, – фыркает папа. – Кстати, скажи, ты и правда опять задумалась о переезде? Мы ведь это уже обсуждали.

– Мэверик, я не хочу сейчас об этом говорить.

– Разве мы сможем что-нибудь здесь изменить, если…

– Мэв-рик! – цедит сквозь зубы мама. Когда она так злится, остается надеяться, что это не ты попался ей под горячую руку. – Я сказала, что не буду это сейчас обсуждать.

Она косится на него, ожидая продолжения. Но продолжения нет.

– Попробуй заснуть, малыш, – говорит мама и целует меня в щеку, прежде чем уйти в спальню.

Папа подходит к холодильнику.

– Винограда хочешь?

– Угу. Почему вы с дядей Карлосом все время ссоритесь?

– Потому что он придурок. – Папа ставит на стол миску белого винограда и садится рядом. – А если серьезно, то я ему никогда не нравился. Он всегда считал, что я плохо влияю на твою маму. Хотя, когда я встретил Лизу, она была та еще бунтарка, как и все девочки из католической школы.

– Наверное, он еще сильнее опекал маму, чем Сэвен меня, да?

– Не то слово. Карлос вел себя как папаша. Когда меня посадили, он забрал вас всех к себе и не давал нам даже поговорить по телефону. Еще и адвоката по разводу нанял. – Папа улыбается. – Но он так и не смог от меня избавиться.

Папа сел в тюрьму, когда мне было три, а вышел, когда исполнилось шесть. Множество моих воспоминаний связано с ним, но в самых ранних воспоминаниях его нет. Первый день в школе, первый выпавший зуб, первый раз на двухколесном велосипеде. В этих воспоминаниях вместо папиного лица – лицо дяди Карлоса. И, мне кажется, ссорятся они на самом деле из-за этого.

Папа стучит по красному дереву обеденного стола: тук-тук-тук-тук.

– Скоро кошмары пройдут, – говорит он. – Хуже всего в самом начале.

Так было с Наташей.

– Много смертей ты видел?

– Достаточно. Хуже всего было с моим кузеном Андре. – Папин палец почти инстинктивно скользит по татуировке на предплечье – букве «А» с короной сверху. – Продажа наркоты обернулась грабежом, и ему дважды выстрелили в голову. Прямо у меня на глазах. Это случилось за пару месяцев до твоего рождения. Потому-то я и назвал тебя Старр[30]. – Он слабо мне улыбается. – Ты мой свет во всей этой тьме.

Папа молча жует виноград. Потом продолжает:

– И не волнуйся насчет понедельника. Скажи копам правду и не позволяй им навязывать тебе чужое мнение. Бог даровал тебе мозги, а потому обойдешься и без их советов. Помни: ты ничего плохого не сделала, во всем виноват коп. И не позволяй никому убедить себя в обратном.

Меня кое-что терзает. Я хотела спросить это у дяди Карлоса, но почему-то не решилась. С папой все иначе. Пускай дядя Карлос и исполняет невозможные обещания, зато папа говорит со мной начистоту.

– Как думаешь, копы хотят правосудия? – спрашиваю я.

Тук-тук-тук. Тук… тук… тук. На кухню словно находит тень правды; те, кто попадают в такое же положениие, как Халиль, становятся хештегами, но правосудие на их стороне оказывается редко. Думаю, мы все ждем случая – того самого случая, когда подобная история закончится справедливо. Может быть, это произойдет с нами.

– Не знаю, – говорит папа. – Но скоро мы это выясним.

Утром в воскресенье мы паркуемся возле маленького желтого дома. У крыльца, где так часто сидели мы с Халилем, распустились яркие цветы.

Мы с родителями вылезаем из машины. У папы в руках накрытый фольгой противень с лазаньей, которую приготовила мама. Секани заявил, что ему до сих пор нехорошо, и остался дома. За ним приглядывает Сэвен. Впрочем, я на это «нехорошо» не купилась – под конец весенних каникул у Секани всегда обнаруживается какая-нибудь болячка.

Пока мы идем по подъездной дорожке к дому мисс Розали, меня охватывают воспоминания. Мои ноги и руки исполосованы паутинками шрамов от падений на этот бетон. Здесь Халиль столкнул меня с самоката, потому что я не дала ему покататься. Помню, как, встав и обнаружив, что с коленки слезла вся кожа, я закричала так пронзительно, как не кричала никогда.

На этой дорожке мы играли в классики и прыгали через скакалку. Поначалу Халиль никогда не хотел играть с нами и говорил, что это девчоночьи забавы. Однако всегда сдавался, когда мы с Наташей объявили, что победитель получит «ледяной стакан» (то есть замороженный «Кул-эйд»[31] в пенопластовом стаканчике) или упаковку «Наклейторс» (так мы называли «Нау-энд-лейтерс»[32]).

Кстати, конфетами нас всегда снабжала мисс Розали. У нее дома я проводила почти столько же времени, сколько у себя. В юношестве мама и младшая дочка мисс Розали, Тэмми, были лучшими подругами. Уже заканчивая школу, мама забеременела мной, и бабуля выгнала ее из дому. Тогда мисс Розали приютила маму у себя, и они жили вместе до тех пор, пока мама с папой не обзавелись собственным жильем. Мама говорит, что мисс Розали поддерживала ее больше всех и на мамином выпускном рыдала так, словно выпускается ее дочь.

Спустя три года мы с мамой встретили мисс Розали в «У Уайатта» (это было задолго до того, как магазинчик стал нашим), и та спросила маму, как дела в колледже. Мама ответила, что подумывает бросить учебу, поскольку папа в тюрьме, на детский сад денег нет, а бабуля обо мне заботиться не желает (ведь я не ее ребенок, а следовательно, не ее проблема). На что мисс Розали велела привести меня к ней на следующий день и строго наказала, чтобы о деньгах она даже не смела заикаться. С того дня, пока мама училась, мисс Розали нянчилась со мной, а потом и с Секани.

Мама стучит, и на двери грохочет жалюзи. Тут за стеклом появляется мисс Тэмми – в футболке, спортивных штанах и с платком на голове. Отпирая замки, она кричит:

– Ма, тут Мэверик, Лиза и Старр.

Гостиная выглядит так же, как в моем детстве, когда мы с Халилем играли здесь в прятки. Диван и кресло до сих пор в клеенчатых чехлах. Если в жаркий летний день посидеть на них в шортах, то клеенка почти намертво приклеится к ногам.

– Привет, Тэмми, дорогая, – говорит мама, и они крепко и долго обнимаются. – Как ты?

– Держусь, – вздыхает мисс Тэмми и обнимает сначала папу, потом меня. – Ужасно приезжать домой по такому поводу.

Мисс Тэмми ужасно похожа на маму Халиля и выглядит именно так, как выглядела бы мисс Бренда, не сиди она на крэке[33]. Мисс Тэмми и на Халиля очень похожа. Такие же карие глаза и ямочки на щеках. Однажды Халиль сказал, что лучше бы его мамой была мисс Тэмми – тогда он жил бы с ней в Нью-Йорке, а я его подколола, мол, у мисс Тэмми нет на него времени. Лучше бы я этого не говорила.

– Тэм, куда поставить лазанью? – спрашивает папа.

– В холодильник, если найдешь место, – отвечает она, и папа уходит на кухню. – Мама говорит, ей вчера целый день еду носили. Я приехала вечером, а народ все еще подтягивался. Такое впечатление, что здесь побывал весь район.

– В этом весь Сад, – усмехается мама. – Если соседи не знают, чем помочь, они наготовят еды.

– Это точно. – Мисс Тэмми кивает на диван. – Присаживайтесь, не стойте.

Мы с мамой садимся, и вскоре к нам присоединяется папа. Мисс Тэмми опускается в любимое кресло мисс Розали и грустно мне улыбается.

– Ох, Старр, как же ты выросла с последней нашей встречи. Вы с Халилем оба… – У нее надламывается голос.

Мама наклоняется и гладит ее по коленке. Мисс Тэмми делает глубокий вдох и снова мне улыбается.

– Рада тебя видеть, милая.

– Тэм, мы знаем, мисс Розали скажет, что у нее все хорошо, – начинает папа, – но как она на самом деле?

– Да потихоньку. К счастью, химиотерапия работает. Надеюсь, я смогу уговорить ее переехать ко мне. Надо следить, принимает она лекарства или нет. – Мисс Тэмми тяжело выдыхает. – Я понятия не имела, через что она проходит. Она даже про увольнение мне не сказала. Вы же ее знаете, она не любит просить о помощи.

– А что с мисс Брендой? – спрашиваю я, потому что должна. Халиль бы спросил.

– Не знаю, Старр. Брен… С ней все сложно. Мы не видели ее после случившегося, и я не знаю, где она. Но даже если мы ее найдем – что с ней делать?..

– Я могу помочь найти реабилитационный центр рядом с тобой, – говорит мама. – Но она должна сама захотеть бросить.

Мисс Тэмми кивает.

– В этом-то и проблема. Но мне кажется… Мне кажется, это вынудит ее либо завязать, либо, наоборот, пуститься во все тяжкие. Надеюсь на первое.

Кэмерон спускается со своей бабушкой в гостиную; он ведет ее за руку так, словно она королева в домашнем халате. Мисс Розали исхудала, но для человека, на которого свалились химиотерапия и весь этот ужас, выглядит хорошо. Повязанная на голове косынка подчеркивает ее величавость, точно мы удостоились чести встретить африканскую королеву.

Мы встаем. Мама обнимает Кэмерона и целует его в пухлую щеку. Халиль называл его Хомяком, но выписывал любому, кто по глупости обзывал его младшего брата жирным.

Папа хлопает Кэмерона по ладони, потом обнимает.

– Как жизнь, приятель? Ты в порядке?

– Да, сэр.

Лицо мисс Розали озаряет широкая улыбка. Она раскидывает руки и, когда я подхожу к ней, обнимает меня искренне и сердечно, хоть мы и не родня. В ее объятиях нет никакого сочувствия – лишь любовь и сила. Наверное, она догадывается, что мне недостает и того и другого.

– Милая моя, – произносит она, а потом, отстранившись, смотрит на меня, и глаза ее наполняются слезами. – Как же быстро ты выросла!

После мисс Розали обнимает моих родителей и, когда мисс Тэмми уступает ей кресло, похлопывает по краешку стоящего рядом дивана. Я усаживаюсь на него, а она берет меня за руку и гладит большим пальцем по тыльной стороне ладони.

– М-м-м, – бормочет она. – М-м-м! – Точно моя рука рассказывает ей историю, а она с участием слушает.

Спустя некоторое время она наконец произносит:

– Я безмерно рада тебя видеть. Я очень хотела с тобой поговорить.

– Да, мэм. – Я отвечаю как положено.

– Лучшего друга, чем ты, у этого мальчишки не было никогда.

На этот раз я не могу соблюсти вежливость.

– Мисс Розали, мы не были так уж близки…

– А мне все равно, милая, – отмахивается она. – У Халиля никогда не было такого друга, как ты, это я знаю наверняка.

Я сглатываю.

– Да, мэм.

– Полицейские сказали мне, что ты была рядом, когда это случилось.

Значит, она знает.

– Да, мэм.

Я словно стою на рельсах и напряженно смотрю, как на меня мчится поезд, ожидая столкновения – того мига, когда она спросит, что произошло.

Но поезд съезжает на другие пути.

– Мэверик, он хотел с тобой поговорить. Ему нужна была помощь.

– Правда? – выпрямляется папа.

– Ага. Он торговал той дрянью.

Я цепенею. Я, конечно, догадывалась, но теперь, когда знаю, что это правда…

Мне больно. Клянусь, я хочу отругать Халиля самыми последними словами. Как он мог продавать ту самую дрянь, которая отняла у него маму? Он хоть понимал, что точно так же отнимает мать у другого ребенка?

Понимал ли он, что если его имя превратится в хештег, то многие будут видеть в нем лишь наркоторговца? А он был кем-то большим.

– Он хотел бросить, – вздыхает мисс Розали. – Сказал мне: «Бабуль, я так больше не могу. Мистер Мэверик говорит, что это приведет меня либо в тюрьму, либо в могилу, а я не хочу ни того, ни другого». Он уважал тебя, Мэверик. Очень уважал. Ты заменял ему отца.

Папа вдруг тоже цепенеет, и глаза его тускнеют; он кивает. Мама гладит его по спине.

– Я пыталась его вразумить, – говорит мисс Розали, – но в этом районе молодые люди глухи к словам стариков. И деньги делу не помогают. Он все время носился, платил по счетам, покупал себе кроссовки и прочую ерунду. Но я знала, он помнит то, что ты, Мэверик, говорил ему все эти годы, и потому не теряла веры. Все гадаю: как бы сложилась его судьба, проживи он еще хоть один день?..

Мисс Розали закрывает рукой дрожащие губы. К ней сразу же тянется мисс Тэмми, однако мисс Розали ее останавливает.

– Все хорошо, Тэм. – Она переводит взгляд на меня. – Я рада, что он был не один, но еще больше рада, что рядом была именно ты. Это все, что мне нужно знать. Мне не нужны подробности, ничего не нужно. Я знаю, что рядом была ты, – и этого достаточно.

Я, как и папа, могу только кивать.

Но когда я беру бабушку Халиля за руку, то вижу в ее глазах боль.

Его младший брат больше не улыбается. Люди решат, что Халиль был просто гангстером, и на все остальное им будет плевать. Скажут: «Да какая разница?» Но для нас разница есть. Нам важен Халиль, а не то, чем он занимался. Больше нас ничего не волнует.

Мама подается вперед и кладет на колени мисс Розали конверт.

– Пусть это будет у вас.

Мисс Розали открывает его, и я мельком вижу внутри пачку денег.

– Это что такое? Вы же знаете, я не могу этого принять…

– Нет, можете, – говорит папа. – Мы не забыли, как вы нянчились для нас со Старр и Секани. С пустыми руками мы вас оставить не можем.

– А еще мы знаем, что вам нужно оплатить похороны, – говорит мама. – Надеемся, теперь будет легче. К тому же мы собрали деньги со всего района. Так что ни о чем не беспокойтесь.

Мисс Розали утирает слезы.

– Я верну вам все, до последнего цента.

– Разве мы сказали, что нам нужно что-то возвращать? – спрашивает папа. – Лучше просто выздоравливайте. А если попробуете отдать нам деньги – мы их тут же вам вернем, Бог свидетель.

Еще больше слез и объятий. В дорогу мисс Розали дает мне «ледяной стакан» – и на льду блестит красный сироп. Она всегда делает напитки послаще.

Мы уезжаем, и я вспоминаю, как Халиль бежал к машине, когда меня забирали домой, и на солнце сияли его глаза и жирные проблески кожи между косичками. Вот он постучит в окно, я его опущу, а он осклабится, сверкая кривыми зубами, и скажет: «Счастливо – в попе слива!»

Раньше я бы похихикала, оголив кривые зубы, а сейчас плачу. Когда человека не стало, прощания с ним ранят сильнее всего. Я представляю, как Халиль стоит у окна машины, и улыбаюсь: «Чао-какао!»

Пять

Утром в понедельник, когда мне предстоит разговор с детективами, я ни с того ни с сего начинаю рыдать во время глажки и сворачиваюсь клубком у себя на кровати. Утюг в руке выпускает пар. Забрав его у меня, дабы я не прожгла герб Уильямсона на своей поло, мама принимается разминать мне плечи.

– Поплачь, Чав, поплачь.

Потом мы всей семьей тихо завтракаем на кухне – одного только Сэвена нет за столом. Он провел ночь дома у своей мамы.

Я сижу, уставившись на вафли. Меня тошнит от одной мысли, что мне придется ехать в участок и говорить с полицейскими, а при взгляде на еду становится только хуже.

После завтрака мы, как всегда, переходим в гостиную и складываем ладони в молитвенном жесте под обрамленным постером «Программы десяти пунктов». Папа начинает молитву.

– Чернокожий Иисус, оберегай детей моих, – говорит он. – Отведи от них все злое и дай силы отличить змей от друзей их. Даруй им мудрость, объясни, как постоять за себя. Помоги Сэвену с ситуацией дома у его мамы и дай ему знать, что он всегда может вернуться к нам. Благодарим тебя за чудесное и непредвиденное исцеление Секани, случившееся сразу, как он узнал, что в школе будет пицца.

Я исподтишка кошусь на Секани: он сидит с широко открытыми глазами и отвисшей челюстью. Потом хмыкаю и снова зажмуриваюсь.

– Будь рядом с Лизой в больнице, пока она помогает народу твоему. Господи, помоги моей девочке преодолеть ее нынешние трудности. Даруй ей покой и помоги сегодня днем говорить правду. И наконец, дай сил мисс Розали, Кэмерону, Тэмми и Бренде – у них сейчас очень тяжелое время. Молюсь во имя твое, аминь.

– Аминь, – хором повторяем мы.

– Пап, зачем ты меня так подставил перед Чернокожим Иисусом? – жалуется Секани.

– Он и без того знает правду, – отвечает папа, убирая крошки из уголков глаз Секани и поправляя воротник его поло. – А я пытаюсь помочь и прошу его быть к тебе милосерднее.

Потом он притягивает меня к себе.

– Ты как, справишься?

Я киваю, уткнувшись ему в грудь.

– Ага.

Я бы просидела в его объятиях хоть целый день – это одно из немногих мест, где Сто-пятнадцать не существует и можно забыть о беседе с копами, – но мама говорит, что нам нужно выезжать, пока не начался час пик.

Не подумайте, водить я умею (получила права через неделю после шестнадцатилетия). Но машина у меня появится, когда я сама смогу за нее заплатить. Я сказала родителям, что из-за школы и баскетбола на работу у меня нет времени, на что они ответили, что и на машину у меня времени тоже не будет. Вот такая фигня.

Если повезет, до школы нам ехать сорок пять минут, если нет, то целый час. Секани не обязательно сидеть в наушниках – мама не поносит всех и каждого на дороге. Она мурлычет себе под нос госпелы[34] с радио, повторяя: «Боже, дай мне сил, дай мне сил».

Мы съезжаем с автострады на Ривертонских Холмах и едем мимо районов с пропускными пунктами на въезде. В одном из них живет дядя Карлос. Как по мне, так это очень странно – обносить район воротами. Чего этим добиваются? Пытаются никого не впускать или наоборот – не выпускать? Если однажды воротами обставят Садовый Перевал, то нас определенно ждет и то и другое.

Школьный двор тоже огорожен; здания здесь новые и современные, с кучей окон и бархатцами вдоль дорожек.

Мама сворачивает к начальной школе.

– Секани, ты айпад взял?

– Да, мэм.

– А обеденную карточку?

– Да, мэм.

– А спортивные штаны? Надеюсь, у тебя и сменка есть.

– Да, есть, мам. Мне уже почти девять. Ты можешь мне хоть капельку доверять?

Мама улыбается.

– Ну хорошо, здоровяк. Поцелуешь на прощание?

Секани тянется к водительскому креслу и целует ее в щеку.

– Люблю тебя.

– И я тебя люблю. Не забудь, сегодня за тобой заедет Сэвен.

Секани бежит к своим друзьям и смешивается с толпой детишек в одинаковых брюках и поло. Мы едем к моей школе.

– Ну ладно, Чав, – произносит мама. – После школы Сэвен привезет тебя в больницу, а оттуда мы поедем в участок. Ты уверена, что хочешь говорить с копами?

Нет. Но дядя Карлос обещал, что все будет хорошо.

– Я готова.

– Хорошо. Позвони мне, если поймешь, что не высидишь в школе весь день.

Стоп, так я могла остаться дома?

– Тогда зачем ты меня вообще сюда привезла?

– Затем, что тебе пора выйти из дому и побыть где-то вне нашего района. Хотя бы попробуй, Старр. Прости, если прозвучит грубо, но то, что Халиля нет в живых, не означает, что жизнь остановилась и для тебя. Понимаешь, малыш?

– Ага.

Я знаю, что мама права, но мне все равно как-то не по себе.

Мы останавливаемся.

– Мне ведь не нужно спрашивать у тебя, взяла ли ты с собой свои моднейшие шорты?

Я смеюсь.

– Нет. Пока, мам.

– Пока, малыш.

Я выхожу из машины. Ну, по крайней мере, впереди семь часов, в течение которых мне не придется говорить про Сто-пятнадцать. И про Халиля тоже. Я буду обычной Старр в обычном Уильямсоне, словно это самый обычный день. Просто клацну переключателем в мозгу – и вот я Старр-из-Уильямсона. Старр-из-Уильямсона не употребляет сленг, в отличие от своих белых друзей, которые любят повторять за рэперами. Белых друзей сленг делает крутыми, а ее – оборванкой. Когда кто-то злит Старр-из-Уильямсона, она держит язык за зубами, чтобы никто ненароком не подумал, что она озлобленная чернокожая девушка. Старр-из-Уильямсона дружелюбна. Она не позволяет себе косых взглядов. Старр-из-Уильямсона не идет на конфликт. В общем, Старр-из-Уильямсона не дает никому повода обзывать ее девчонкой из гетто.

Терпеть себя за это не могу, но все равно продолжаю так жить.

Я перебрасываю рюкзак через плечо. Он у меня, как всегда, под цвет джорданам – сине-черным, одиннадцатой модели, как у самого Майкла Джордана[35] в «Космическом джеме». Я месяц зарабатывала на них, работая в магазинчике. Я ненавижу одеваться как все, и «Принц из Беверли-Хиллз» кое-чему меня научил: видите ли, Уилл всегда носил школьный пиджак наизнанку, чем и выделялся из толпы. Поскольку я свою форму наизнанку носить не могу, то всегда хожу в крутых кроссах и рюкзак выбираю им под цвет.

Я захожу в вестибюль и ищу глазами Майю, Хейли или Криса, но никого из них не вижу. Зато замечаю, как все загорели на весенних каникулах. К счастью, я с загаром родилась.

Тут кто-то закрывает мне глаза.

– Майя, я знаю, что это ты.

Она хихикает и убирает руки. Я не высокая, но, чтобы закрыть мне глаза, Майе нужно встать на цыпочки. И эта коротышка всерьез хочет быть центровым в школьной команде по баскетболу… Волосы у нее всегда собраны в пучок на макушке – наверное, она думает, что так выглядит выше, но увы…

– Че как, мисс Никому-на-эсэмэс-не-отвечаю? – спрашивает она, и мы обмениваемся рукопожатием. Оно у нас не такое сложное, как у папы с Кингом, но нас устраивает. – Я уже решила, что тебя похитили инопланетяне.

– А?

Она показывает телефон со свежей трещиной во весь экран. Майя все время его роняет.

– Ты мне два дня не писала, Старр. Вообще не круто.

– Ой. – Я не проверяла телефон с того дня, как Халиля… со дня инцидента. – Прости. Заработалась в магазине. Сама знаешь, сколько там беготни. Как твои каникулы?

– Вроде ничего. – Она жует кислый мармелад. – Мы летали к бабуле с дедулей в Тайбэй. Я взяла в поездку кучу кепок и баскетных шортов и в итоге наслушалась фразочек в стиле «Почему ты одеваешься как мальчик?» и «Зачем ты играешь в мальчиковые игры?». Бла-бла-бла. Но хуже всего было, когда они увидели фотку Райана. Стали спрашивать, типа: «Он что, рэпер?»

Я смеюсь и краду у нее мармеладинку. Парень Майи, Райан, один из двух чернокожих одиннадцатиклассников[36] в нашей школе, и поэтому все думали, что мы с ним будем вместе. (Ведь если нас таких двое, то мы, разумеется, должны соблюдать правила какого-то гребаного Ноева ковчега – стать парой и оберегать чернокожесть нашей параллели. Последнее время я особенно остро подмечаю подобную хрень.)

Мы идем в столовую. Наш столик у автоматов почти полон. Сидя на нем, Хейли горячо о чем-то спорит с кучерявым и прыщавым Люком. Думаю, в их случае это прелюдия. Они нравятся друг другу с шестого класса, а я считаю, что, если уж ваши чувства преодолели неловкость средней школы, значит, пора завязывать с флиртом и начинать встречаться.

Другие девчонки из баскетбольной команды тоже здесь: второй капитан Джесс и центровая Бритт, рядом с которой Майя походит на муравья. То, что мы сидим вместе, – довольно попсово и стереотипно, но мы хорошо ладим. В конце концов, кто еще захочет слушать, как мы жалуемся на опухшие колени, и поймет инсайдерские шутки, родившиеся в автобусе после игры?

Друзья Криса из мужской баскетбольной команды сидят за соседним столиком и подначивают Хейли и Люка. Самого Криса еще нет. К счастью и несчастью.

Заметив нас с Майей, Люк протягивает к нам руки.

– Слава богу! Два здравомыслящих человека, которые могут разрешить этот спор.

Я падаю на лавочку рядом с Джесс. Она кладет голову мне на плечо.

– И так уже пятнадцать минут.

Бедняжка. Я глажу ее по волосам. Вообще-то я тайно влюблена в ее пикси-стрижку. У меня для такой недостаточно длинная шея, а вот на Джесс она смотрится безупречно. Каждая прядка лежит точно на своем месте. Если бы мне нравились девчонки, я бы начала встречаться с ней из-за одной этой стрижки, а она со мной – из-за моего плеча.

– В чем дело на этот раз? – спрашиваю я.

– «Поп-тартс»[37], – отвечает Бритт.

Хейли поворачивается к нам и тычет в Люка пальцем.

– Этот придурок утверждает, что, если их разогреть в микроволновке, они будут вкуснее.

– Фу-у, – говорю я вместо привычного «жесть».

И Майя подхватывает:

– Серьезно, что ли?

– Скажи? – фыркает Хейли.

– Господи Иисусе, – вздыхает Люк. – Да я просто попросил доллар, чтобы купить «Поп-тартс» в автомате.

– Я не позволю выкинуть свои деньги на испорченное в микроволновке печенье!

– Да ведь его изначально нужно подогревать! – возражает он.

– Вообще-то я согласна с Люком, – вдруг вмешивается Джесс. – Теплые «Поп-тартс» в десять раз вкуснее.

Я отодвигаюсь, так что ее голова соскакивает с моего плеча.

– Мы больше не подруги.

Джесс показно открывает рот, а потом надувает губы.

– Ну ладно, ладно, – вздыхаю я, и она с широкой улыбкой кладет голову обратно. Чудачка. Не знаю, как она будет жить без моего плеча, когда мы выпустимся из школы.

– Всех, кто разогревает «Поп-тартс», надо сразу отдавать под суд, – заявляет Хейли.

– А потом в тюрьму, – добавляю я.

– И в принудительном порядке кормить обычными «Поп-тартс», пока они не признают, до чего это вкусно, – подхватывает Майя.

– Решено, – заканчивает Хейли и бьет по столу, точно вынося приговор.

– Да вы поехавшие, – говорит Люк, спрыгивая со стола. Он пристально смотрит на волосы Хейли. – Кажется, краска проела тебе мозги.

Когда он поворачивается, чтобы уйти, Хейли отпускает ему оплеуху. Она покрасила отдельные пряди синим и срезала волосы до плеч. Помню, в пятом классе она решила подстричься во время теста по математике, просто потому что ей так захотелось. И тогда мы впервые осознали, что ей пофиг на мнение окружающих.

– А мне нравится синий, Хейлс, – говорю я. – И стрижка твоя тоже.

– Ага. – Майя улыбается до ушей. – Вылитый Джо Джонас[38].

Хейли мгновенно оборачивается и испепеляет нас взглядом. Мы с Майей хихикаем.

Фишка в том, что где-то глубоко на ютьюбе зарыто видео, где мы втроем открываем рты и притворяемся, будто играем на гитарах и ударных под песню Jonas Brothers. Хейли была Джо, я – Ником, а Майя – Кевином. На самом деле я тоже хотела быть Джо (потому что была тайно в него влюблена), но Хейли так настаивала на своем, что я возражать не стала. Я часто позволяю ей командовать и поступать по-своему. До сих пор. Видимо, это неотъемлемая часть Старр-из-Уильямсона.

– Безумно хочу найти то видео, – говорит Джесс.

– Ну уж нет! – вопит Хейли, соскакивая со стола. – Никто и никогда его не найдет. – Она садится напротив нас. – Никогда. Ни-ко-гда. Если вспомню пароль от того аккаунта, то вообще удалю.

– О-о-о, а как он назывался? – спрашивает Джесс. – Что-то вроде JoBro Lover[39], нет? Стоп, точнее, JoBro Lova. В средних классах все любили так писать.

Я ухмыляюсь и тихонько замечаю:

– Почти угадала.

Хейли быстро переводит на меня взгляд.

– Старр!

Майя и Бритт начинают ржать.

В такие моменты в Уильямсоне я как в своей тарелке. Я нашла здесь близких себе людей и столик, где можно проводить время вместе, даже несмотря на кучу ограничений, которые на себя наложила.

– Ну хорошо, – улыбается Хейли. – Все с вами понятно, Майя Джонас и «Звездная девочка-Ника-2000…»

– Кстати, Хейлс, – перебиваю я, пока она не успела произнести мой старый ник до конца, и она улыбается еще шире. – Как каникулы прошли?

Хейли перестает улыбаться и закатывает глаза.

– Ох, да чудесно. Папа с Любимой Мачехой потащили нас с Реми в дом на Багамах для «воссоединения семьи».

И – бам! Я чувствовала себя как в своей тарелке, но теперь чувству конец. Внезапно я вспоминаю, как сильно отличаюсь от большинства в этой школе. Меня с братьями на Багамы «тащить» бы не пришлось – будь такая возможность, мы бы добрались туда вплавь. Для нас семейный отпуск значит выходные в местном отеле с бассейном.

– Прямо как мои родаки, – вздыхает Бритт. – Третий год подряд возят нас в гребаный «Мир Гарри Поттера»[40]. Меня уже тошнит от сливочного пива и пошленьких семейных фоток с волшебными палочками.

Охренеть. Кто вообще, блин, станет жаловаться на «Мир Гарри Поттера»? Или на сливочное пиво? Или волшебные палочки?

Надеюсь, про мои весенние каникулы никто не спросит. Они ездили в Тайбэй, «Волшебный мир Гарри Поттера» и на Багамы. А я тусовалась у себя в районе и видела, как коп убивает моего друга.

– Ну ладно, наверно, на Багамах было не так уж плохо, – говорит Хейли. – Предки грозились, что мы будем заниматься всякой семейной фигней, но в итоге мы делали что хотели.

– И поэтому ты постоянно мне писала? – смеется Майя.

– Ну так я этого и хотела.

– Каждый день, с утра до вечера, – добавляет Майя. – Забив на разницу во времени.

– Да пофиг, Коротышка. Сама ведь с удовольствием со мной болтала.

– А, – вставляю я. – Круто.

Но на самом деле – нет. Мне Хейли за каникулы не написала ни разу. Последнее время она вообще мне почти не пишет. В лучшем случае раз в неделю, а раньше писала каждый день. В наших отношениях что-то изменилось, но ни одна из нас этого не признает. В Уильямсоне мы общаемся нормально, вот как сейчас, но за пределами школы лучшими подругами быть перестали. Не знаю почему.

А еще она отписалась от моего тамблера и не догадывается, что я в курсе. Однажды я запостила фотографию Эмметта Тилла, чернокожего четырнадцатилетнего мальчика, которого в 1955 году убили за то, что он свистнул вслед белой женщине. Его изуродованное тело не было похоже на человеческое. Возмущенная Хейли моментально от меня отписалась. Я думала, ей трудно поверить, что кто-то мог поступить так с ребенком, но нет. Она не могла поверить, что я перепостила такую ужасную картинку.

Вскоре после этого Хейли перестала ставить лайки и делать репосты с моей страницы. Я проверила список подписчиков. Ой, Хейли меня больше не фолловит. Я живу в сорока пяти минутах езды отсюда, а потому тамблер для меня – это священная земля, в которой зацементирована наша дружба. Расфолловить меня – то же самое, что сказать: «Ты мне больше не нравишься».

Может, я слишком чувствительная. А может, что-то и правда изменилось. Может, изменилась я. Но пока придется притворяться, что у нас все по-старому.

Звенит первый звонок. По понедельникам первым уроком у нас с Хейли и Майей английский. По пути они начинают большую перерастающую в спор дискуссию о командах НАСС[41] и Финале четырех Евролиги[42]. Хейли родилась фанаткой «Нотр-Дама»[43]. Майя же питает к ним почти нездоровую ненависть. Я в их разговор не влезаю. Все равно я больше по НБА[44].

Мы сворачиваем в коридор; в дверях класса, спрятав руки в карманы, стоит Крис с наушниками на шее. Он смотрит прямо на меня и загораживает проход.

Хейли переводит взгляд с него на меня: туда-сюда, туда-сюда.

– Ребят, у вас что-то случилось?

Наверное, меня выдают плотно сжатые губы.

– Ага, типа того.

– Вот мудила, – говорит Хейли, и я вспоминаю, почему мы дружим: ей подробности не нужны – моих обидчиков она автоматически вносит в черный список. Это началось еще в пятом классе, за два года до того, как к нам присоединилась Майя. Мы тогда были теми еще плаксами – и постоянно рыдали. Я – из-за Наташи, Хейли – потому что у нее мама умерла от рака. Так мы вместе и скользили по волнам скорби. Поэтому теперь особенно странно чувствовать между нами разлад.

– Что будешь делать, Старр? – спрашивает она.

Не знаю. До случая с Халилем я хотела отстраниться от Криса, чтобы ему было больнее, чем парням в R&B-песнях о расставании из девяностых. Но после Халиля я больше настроена на Тейлор Свифт. (Не поймите меня неправильно, я тащусь от Тэй-Тэй, но она не послужит сердитой девушке так, как R&B из девяностых.) Я недовольна Крисом и все же скучаю по нему. По нам. Он нужен мне так сильно, что я готова забыть о том, что он натворил. И это жутко пугает. Я встречаюсь с ним всего год, а он уже так много для меня значит?.. Просто Крис… Крис другой.

А знаете что? Я ударю по нему в стиле Бейонсе. Будет не так мощно, как R&B из девяностых, но посильнее, чем Тейлор Свифт. Да, это сработает.

– Я сама с ним разберусь, – говорю я Хейли и Майе.

Они идут по бокам от меня, как телохранители, и вскоре мы оказываемся у двери.

Крис кивает нам.

– Дамы.

– С дороги, – командует Майя. Забавно, учитывая, насколько Крис выше нее.

А он смотрит на меня своими нежно-голубыми глазами.

Он загорел на каникулах. Как-то я сказала ему, что он бледнющий, как зефирина. Ему не понравилось, что я сравниваю его с едой. Я напомнила ему, что он и сам провинился, назвав меня карамелькой. Это его заткнуло.

А вообще – блин. На нем тоже одиннадцатые джорданы, как в «Космическом джеме». Я и забыла, что мы договорились прийти в них после каникул. Ему очень идет. Джорданы – моя слабость. Ничего не могу с собой поделать.

– Я хочу поговорить со своей девушкой, – заявляет он.

– Не понимаю, о ком ты, – выдаю я профессиональный удар в стиле Бейонсе.

Он шумно выдыхает через нос.

– Старр, пожалуйста, давай хотя бы поговорим.

Пожалуйста возвращает меня на волну Тейлор Свифт. Я киваю Хейли с Майей.

– Обидишь ее – убью, – предупреждает его Хейли, и они с Майей проходят в класс.

Мы с Крисом отходим от двери. Опершись спиной о шкафчик, я скрещиваю руки на груди и говорю:

– Слушаю.

Из наушников у Криса гремят басы. Наверное, это одна из его песен.

– Мне жаль, что так получилось. Нужно было сначала все с тобой обсудить.

Я поднимаю голову.

– Да мы это уже обсуждали. Неделю назад, помнишь?

– Да помню я, помню. И я тебя услышал. Просто хотел приготовиться на случай…

– Думаешь, если нажать на нужные кнопки, я передумаю? – фыркаю я.

– Нет! – Он поднимает руки вверх, словно сдаваясь. – Старр, ты же знаешь, я бы не… Это не то… Прости, ладно? Я увлекся.

Это преуменьшение. Накануне вечеринки у Большого Дэ мы с Крисом тусили в его гигантской комнате. (Третий этаж особняка его родителей полностью принадлежит ему – в этом преимущество быть последним ребенком пары, чьи старшие дети уже давно выросли и разъехались. Я стараюсь не думать о том, что комната у него больше, чем весь мой дом, и что его прислуга выглядит так же, как я.) Мы привыкли дурачиться, поэтому, когда рука Криса скользнула мне в шорты, я ничего не заподозрила. Потом он завел меня, и я потеряла голову. Совсем. Серьезно, мои мозги вышли погулять за дверь. И вот он почти довел меня, но потом остановился, полез к себе в карман и достал презерватив. После чего, вскинув брови, посмотрел на меня, молчаливо ожидая разрешения продолжить.

В тот миг на ум мне пришли только девчонки из Садового Перевала с детишками на коленях. С презервативом или без, случиться может всякое.

Я наорала на Криса. Он знает, что я еще не готова, ведь мы об этом говорили, и все равно носит с собой презерватив?.. Он тогда сказал, что хотел быть ответственным, – но если я говорю, что не готова, значит, не готова.

Нет ничего хуже, чем уходить раздраженной и возбужденной одновременно.

Впрочем, наверное, мама права. Однажды она сказала, что если вы с парнем дойдете до определенного этапа, то у вас включатся все соответствующие чувства и вы будете хотеть друг друга постоянно. Мы с Крисом уже достаточно дурачились, поэтому я замечаю в его теле каждый нюанс: его красивые ноздри, расширяющиеся при вздохе; его мягкие каштановые волосы, в которые я люблю зарываться пальцами; его нежные губы и его язык, постоянно их облизывающий; пять родинок у него на шее – идеальные места для поцелуев.

Более того, мы с ним почти каждый вечер болтаем по телефону обо всем и ни о чем. Он любит меня смешить. Да, иногда он меня бесит, и я его тоже наверняка бешу, но мы кое-что друг для друга значим. Даже не кое-что, а очень многое.

Черт, черт, черт, черт. Я разваливаюсь на кусочки.

– Крис…

А он бьет ниже пояса – битбоксит такое родное:

– Бумп… бумп, бумп, бумп.

Я тычу в него пальцем.

– Не смей!

– «Вот она, история – история о том, как однажды моя жизнь перевернулась вверх дном. Присяду на минутку и расскажу я вам теперь, как стал принцем городка под названием Бель-Эйр»[45].

Он битбоксит инструментальную партию, хлопает себя по груди и двигает задницей в ритм. Проходящие мимо ученики хохочут. Какой-то парень вызывающе свистит. Кто-то кричит: «Потряси для нас попкой, Брайант!»

Я невольно улыбаюсь.

«Принц из Беверли-Хиллз» не просто мое шоу. Это наше шоу. В десятом классе Крис подписался на мой тамблер, а я в ответ подписалась на его. Мы знали друг друга по школе, но не знали друг друга по-настоящему.

Однажды в субботу я перепостила кучу гифок и видео из «Принца», и Крис залайкал и перепостил каждую к себе. А в понедельник в столовой он заплатил за мое печенье и виноградный сок и сказал: «Первая тетя Вив самая лучшая»[46].

Так и началась наша история.

Крис понимает «Принца», а потому понимает и меня. Однажды мы обсуждали с ним, как круто, что Уилл и в своем новом мире остается собой. Я тогда совершила ошибку – сказала, что и сама хотела бы оставаться собой в школе, и Крис спросил: «Что же тебе мешает, принцесса из Беверли-Хиллз?»

С тех пор я так и не решила, какой Старр должна быть рядом с ним. Ему нравятся обе. Вернее, те их части, которые я ему показала. Кое о чем рассказать я не могу; например, о Наташе. Показать кому-то свои травмы – все равно что снять перед человеком одежду: как прежде на тебя смотреть уже не смогут.

Мне нравится то, как он смотрит на меня сейчас, словно я – лучшее, что есть в его жизни. А он – лучшее, что есть в моей.

Не буду врать, взглядами вроде «почему он встречается с ней» нас одаряют в основном богатенькие белые девочки. Но иногда я и сама задаю себе тот же вопрос. Впрочем, Крис ведет себя так, будто не чувствует косых взглядов. А когда он выдает что-то эдакое, например начинает битбоксить и читать рэп посреди забитого школьного коридора, только чтобы вызвать у меня улыбку, я тоже о них забываю.

Крис начинает второй куплет, ритмично поднимая плечи и глядя на меня. И хуже всего, что засранец знает: на меня это подействует.

– «Родился и вырос я в западной Филадельфии…»[47] Ну же, солнышко. Давай со мной. – Он хватает меня за руки.

Сто-пятнадцать светит на Халиля фонариком и следит за каждым его движением.

Он приказывает Халилю выйти из машины с поднятыми руками.

Он рявкает мне, чтобы я держала руки на щитке.

С поднятыми руками я падаю на колени возле мертвого друга, лежащего посреди улицы. Коп, такой же белый, как Крис, наводит на меня пистолет.

Такой же белый, как Крис.

Я вздрагиваю и делаю шаг назад.

Крис хмурится.

– Ты в порядке, Старр?

Халиль открывает дверь.

– Старр, ты в поряд…

Бах!

Кровь. Слишком много крови.

Второй звонок возвращает меня в обычный Уильямсон, но сама я обычной не становлюсь. Крис наклоняется и заглядывает мне в лицо. За слезами я его почти не вижу.

– Старр?

Всего лишь пара слезинок, но кажется, словно я обнажена. Я пытаюсь зайти в класс, однако Крис хватает меня за руку. Я вырываюсь и отскакиваю от него.

– Прости, я просто… – Он поднимает руки.

Я вытираю глаза и захожу в кабинет. Крис идет за мной. Хейли с Майей провожают его ненавидящими взглядами. Я сажусь за парту перед Хейли, и она сжимает мое плечо.

– Вот мудозвон.

В школе никто не говорит про Халиля. Трудно признать, ведь это все равно что показать ему средний палец, – но мне становится легче.

Баскетбольный сезон закончился, так что из школы я ухожу вместе со всеми и, наверное, впервые в жизни жалею, что учебный день подошел к концу. Совсем скоро мне предстоит беседа с копами.

Майю забирает семейный водитель, поэтому мы с Хейли вдвоем идем под руку к парковке. У Хейли своя машина, а меня подвозит брат, так что обычно мы с ней уходим с занятий вместе.

– Ты точно не хочешь, чтобы я надрала Крису задницу? – спрашивает она.

Я рассказала им с Майей про презерватив, и для них Крис теперь навсегда прописан в Мудоленде.

– Да, – повторяю я в сотый раз. – Суровая ты, Хейлс.

– Когда дело доходит до моих подруг – возможно. А вообще чего он завелся-то? Задолбали эти парни со своим гребаным недотрахом.

– Вы поэтому так и не сошлись с Люком? – фыркаю я.

Она легонько пихает меня локтем.

– Заткнись.

Я смеюсь.

– Почему ты не признаешь, что он тебе нравится?

– А с чего ты решила, что он мне нравится?

– Серьезно, Хейли?

– Проехали, Старр. Вообще-то разговор не обо мне. А о тебе и твоем похотливом бойфренде.

– Он не похотливый, – вздыхаю я.

– Тогда как это назвать?

– Он просто завелся.

– Это одно и то же!

Я стараюсь сохранять серьезную мину, и она тоже, но вскоре мы начинаем хохотать. Боже, как хорошо снова быть нормальными Старр и Хейли. Может, ничего не изменилось и я все надумала?

На полпути к машинам мы расстаемся.

– Предложение по надиранию задницы все еще в силе! – кричит она мне вслед.

– Пока, Хейли!

Я ухожу, на ходу разминая руки. У весны в этом году личностный кризис, и она мучает меня холодом. Неподалеку от меня Сэвен опирается рукой о машину и болтает со своей девушкой Лейлой. Ох уж этот чертов «Мустанг»… Сэвен лапает его чаще, чем Лейлу. Правда, ей явно наплевать. Она играет с дредом, выскользнувшим у него из хвостика. Так и хочется закатить глаза… Некоторые девушки перегибают палку, честное слово. Что мешает ей играть с собственными дредами?

Хотя, по правде сказать, к Лейле у меня претензий нет. Она такая же ботанша, как и Сэвен (достаточно умная для Гарварда, но вынужденная поступать в Говардский университет), и очень милая. Лейла – одна из четырех чернокожих девчонок в выпускном классе, и, даже если Сэвену просто хотелось встречаться с чернокожей, он сделал правильный выбор.

– Кхм-кхм, – прочищаю я горло, подойдя к ним.

Сэвен не сводит глаз с Лейлы.

– Пойди приведи Секани.

– Не могу, – вру я. – Мама не добавила меня в список тех, кто может забирать его с продленки.

– Добавила-добавила. Давай уже.

Я скрещиваю руки на груди.

– Я не попрусь за ним через весь двор, а потом обратно. Давай подберем его на машине.

Сэвен искоса на меня смотрит, но я слишком устала для подобной ерунды, к тому же на улице холодно. Сэвен целует Лейлу, а после обходит машину и, остановившись у водительской двери, бурчит:

– Как будто тут долго идти.

– Как будто мы не можем подобрать его на выезде, – говорю я и заскакиваю внутрь.

Сэвен заводит двигатель. В док-станцию воткнут айпод, из которого играет классный микс Криса из Канье и еще одного моего будущего мужа, Джей Коула. Сэвен объезжает пробку на выезде с парковки и поворачивает к начальной школе, а там мы расписываемся за Секани и забираем его с продленки, после чего отправляемся в больницу.

Не проходит и пяти минут, как Секани начинает ныть:

– Я есть хочу.

– Вас же кормят на продленке, – замечает Сэвен.

– И что? Кушать-то все равно хочется.

– Жопа ты жадная, – вздыхает Сэвен, и Секани бьет ногой по его сиденью. Сэвен смеется. – Ладно, ладно! Все равно ма попросила привезти еды в больницу. Тебе тоже чего-нибудь купим. – Он смотрит на Секани в зеркало заднего вида. – Идет?.. – Сэвен вдруг замирает, а потом выключает микс Криса и замедляется.

– Ты чего музыку выключил? – спрашивает Секани.

– Заткнись, – шипит на него Сэвен.

Мы тормозим на светофоре. Мимо нас проезжает патрульная машина с Ривертонских Холмов. Сэвен выпрямляется и глядит перед собой, не моргая и напряженно держась за руль. Зрачки его слегка подрагивают, будто он борется с искушением посмотреть на копов. Сэвен тяжело сглатывает.

– Ну же, светофор, – упрашивает он. – Давай.

Я тоже смотрю вперед и прошу зеленый свет загореться быстрее.

Наконец он загорается, и Сэвен пропускает патрульную машину вперед. Однако его плечи не расслабляются до тех самых пор, пока мы не выезжаем на автостраду. Мои тоже.

Мы останавливаемся у китайского ресторанчика, в котором мама любит брать еду навынос. Она хочет, чтобы перед беседой с детективами я поела. На улицах Садового Перевала играют дети, и, наблюдая за ними, Секани прижимается лицом к стеклу. Правда, играть с ними он бы не стал, потому что в последний раз местные ребята обозвали его Белоснежкой из-за того, что он ходит в Уильямсон.

Чернокожий Иисус с дредами, как у Сэвена, приветствует нас с больничного мурала[48]. Он раскинул руки во всю стену, а за спиной у него пухлые облачка. Большие буквы у него над головой напоминают: «Иисус любит вас».

Сэвен проезжает мимо него на парковку позади больницы. Там жмет на кнопку, чтобы открыть ворота, а потом паркуется возле маминой «камри». Я беру подставку со стаканчиками, Сэвен – пакет с едой, а Секани не берет ничего, потому что никогда ничего не носит.

Потом я звоню в звонок у черного хода и машу в камеру. Дверь открывается: за ней стерильный коридор с яркими белыми стенами и белой плиткой на полу, в которой отражаются наши ноги. Коридор ведет нас в приемную. Одни посетители здесь смотрят новости по старому телевизору под потолком, другие читают журналы, лежащие тут с самого моего детства. Увидев наш пакет, какой-то лохматый мужчина выпрямляется и глубоко втягивает носом воздух, будто еду мы принесли для него.

– Что это у вас там? – спрашивает из-за стойки мисс Фелисия, вытягивая шею.

Из другого коридора в своей простой желтой форме выходит наша мама, а за ней заплаканный мальчик с матерью. Мальчик посасывает леденец – награду за то, что выдержал прививку.

– А вот и мои малыши, – говорит мама, когда видит нас. – Да еще и с обедом. Ну, пойдем.

– Оставь и мне чуть-чуть! – кричит нам вслед мисс Фелисия, и мама просит ее помолчать.

В комнате отдыха мы ставим еду на столик. Мама достает несколько бумажных тарелок и пластиковые приборы, которые хранит в тумбочке как раз на такой, как сегодня, случай. Мы молимся и приступаем к трапезе. Ест мама сидя на столешнице.

– М-м-м-м! То что надо. Сэвен, солнышко, спасибо. Я сегодня только пачку «Читос» успела ухватить.

– Как, прям без обеда работаешь? – спрашивает Секани, набив рот рисом.

Мама указывает на него вилкой.

– Я кому говорила не болтать с полным ртом? Но если хочешь знать, то да, без обеда. В перерыв у меня была встреча. Теперь расскажите, как у вас дела. Как школа?

Секани, по обыкновению, болтает дольше всех, потому что не упускает ни малейшей подробности. Сэвен лишь коротко отвечает, что все хорошо, и я тоже не разглагольствую:

– Все нормально.

Мама отпивает газировки.

– Что-то случилось?

Я испугалась, когда мой парень ко мне прикоснулся, но…

– Нет, ничего.

Тут в дверях возникает мисс Фелисия.

– Лиза, не хочу тебя отвлекать, но у нас проблема.

– У меня перерыв, Фелисия.

– Да я знаю. Там это… Бренда хочет тебя видеть.

Мать Халиля.

Мама ставит тарелку на стол и, посмотрев мне в глаза, говорит:

– Оставайся здесь.

Но я очень упрямая, а потому иду за ней в приемную. Мисс Бренда сидит, закрыв лицо руками. Волосы ее растрепаны, а некогда белая футболка вся в грязи. Руки и ноги у нее все в ранках и струпьях, и, поскольку кожа у нее светлая, ранки эти особенно бросаются в глаза.

Мама садится рядом с ней на корточки.

– Брен, привет…

Мисс Бренда отнимает руки от лица. Ее красные глаза напоминают мне о том, как когда-то в детстве Халиль сказал, что его мама превратилась в дракона, и добавил, что однажды он станет рыцарем и спасет ее.

И поэтому я не понимаю: как он мог торговать наркотиками? Мне всегда казалось, что боль от утраты собственной матери ему не позволит…

– Мой малыш, – рыдает его мать. – Лиза, мой малыш…

Мама берет ее ладони в свои и потирает их, забыв о том, как отталкивающе они выглядят.

– Я знаю, Брен.

– Они убили моего малыша.

– Я знаю.

– Его убили.

– Знаю.

– Господи Иисусе, – вздыхает мисс Фелисия, стоя на пороге приемной.

За ней возвышается Сэвен, обнимая Секани одной рукой. Кое-кто из посетителей в приемной сочувственно качает головой.

– Но Брен, тебе нужно завязать, – говорит мама. – Он бы этого хотел.

– Я не могу. Моего малыша больше нет.

– Еще как можешь. У тебя же есть Кэмерон, и он в тебе нуждается. И твоя мама тоже.

И Халиль в тебе нуждался, хочу сказать я. Он плакал и ждал тебя. Только где ты была? Теперь уже плакать нет смысла. Нет. Слишком поздно.

Но она плачет. Плачет и покачивается на месте.

– Мы с Тэмми тебе поможем, Брен, – шепчет мама. – Но на этот раз ты должна очень этого захотеть.

– Я не могу так жить.

– Я знаю. – Мама жестом подзывает мисс Фелисию и передает ей свой телефон. – Поищи у меня в контактах номер Тэмми Харрис. Позвони ей и скажи, что ее сестра здесь. Брен, когда ты в последний раз ела?

– Не знаю. Я не… Мой малыш…

Мама выпрямляется и гладит мисс Бренду по плечу.

– Я принесу тебе покушать.

Я следую за мамой в комнату отдыха. Мама идет быстро, но проходит мимо еды к столу. Потом опирается на столешницу, стоя спиной ко мне, и, не произнеся ни слова, опускает голову.

Все, что я хотела сказать в приемной, вырывается наружу.

– С чего вдруг она грустит? Ее рядом с Халилем никогда и не было. Знаешь, сколько он по ней плакал? На каждый свой день рождения, на каждое Рождество… Зачем она плачет теперь?

– Старр, пожалуйста…

– Она никогда не была ему матерью! А что сейчас – он ни с того ни с сего стал ее малышом? Черта с два!

Мама резко ударяет по столешнице, и я вздрагиваю.

– Замолчи! – кричит она и поворачивается ко мне. По лицу ее катятся слезы. – Он был ей не каким-то дружком! Он был ей сыном, понятно? Сыном! – У мамы надламывается голос. – Она выносила этого мальчика и родила его. И у тебя нет права ее судить.

Во рту у меня пересыхает.

– Я…

Мама закрывает глаза и потирает виски.

– Прости, – говорит она тихо. – Принеси ей поесть, ладно, малыш? Принеси ей поесть.

Я накладываю еды в тарелку – чуть больше обычной порции – и отношу ее мисс Бренде. Она забирает тарелку и бурчит что-то похожее на «спасибо». И когда она смотрит на меня сквозь красный туман в глазах, я вижу взгляд Халиля и понимаю, что мама права. Мисс Бренда – его мать. Несмотря ни на что.

Шесть

Мы с мамой приезжаем в полицейский участок ровно в половине пятого.

Одни копы говорят по телефону, другие – печатают что-то на компьютерах или просто стоят. Ничего особенного, все как в «Законе и порядке»[49], – но у меня перехватывает дыхание. Я считаю: раз. Два. Три. Четыре. Дойдя до двенадцати, я сбиваюсь со счета, потому что здесь у каждого есть кобура, а в ней пистолет.

У каждого. А нас только двое.

Мама сжимает мою ладонь.

– Дыши.

Я не сразу понимаю, что вцепилась в ее руку.

Я делаю глубокий вдох, затем еще один, и она каждый раз кивает и говорит:

– Вот так. Все хорошо. Все хорошо.

Появляется дядя Карлос, и они с мамой ведут меня к его столу; мы садимся. Я чувствую, как в меня со всех сторон вперились взгляды. Легкие сдавливает еще сильнее. Дядя Карлос протягивает мне запотевшую бутылку воды, и мама подносит ее к моим губам.

Я медленно глотаю и осматриваю стол дяди Карлоса, дабы не встречаться взглядом с любопытными копами вокруг. Здесь почти столько же фотографий со мной и Секани, сколько с его собственными детьми.

– Я везу ее домой, – сообщает ему мама. – Сегодня я принуждать не буду. Она не готова.

– Я понимаю, Лиза, но рано или поздно Старр придется с ними поговорить. Она играет ключевую роль в расследовании.

Мама вздыхает.

– Карлос…

– Да, я понимаю, – произносит он, заметно понизив голос. – Поверь, понимаю. Но, к сожалению, если мы хотим, чтобы расследование провели как полагается, ей придется заговорить. Не сегодня, так в другой день.

Другой день – и снова сомнения и страх в ожидании того, что неминуемо случится. Я этого не выдержу.

– Я хочу покончить с этим сегодня, – бормочу я. – Не хочу тянуть.

Они удивленно переводят взгляды на меня, словно только сейчас обо мне вспомнили.

Дядя Карлос садится рядом со мной на корточки.

– Ты уверена, зайчонок?

Я киваю, пока совсем не оробела.

– Хорошо, – вздыхает мама. – Но я пойду с ней.

– Конечно, так тоже можно, – говорит дядя Карлос.

– Да мне плевать, можно или нет. – Мама смотрит на меня. – Одна она туда не пойдет.

Эти слова согревают меня, как объятия.

Дядя Карлос приобнимает меня одной рукой и ведет в маленькую комнату, где нет ничего, кроме стола и нескольких стульев. Спрятанный где-то кондиционер громко гудит и гоняет по комнате ледяной воздух.

– Ну все, – говорит дядя Карлос. – Я подожду снаружи, ладно?

– Ладно, – отвечаю я.

Он, как обычно, дважды целует меня в лоб. Мама сжимает мою руку – так крепко, что я понимаю, о чем она думает: «Я с тобой».

Мы садимся за стол и все еще держимся за руки, когда входят два детектива: молодой белый парень с блестящими черными волосами и латиноамериканка с морщинами вокруг рта и взъерошенной короткой стрижкой. У обоих на поясе пистолеты.

Держи руки на виду.

Не делай резких движений.

Говори только тогда, когда к тебе обращаются.

– Здравствуйте, Старр, миссис Картер, – произносит женщина, протягивая руку. – Я детектив Гомез, а это мой напарник, детектив Уилкс.

Я отпускаю мамину ладонь, чтобы пожать руки детективам.

– Здравствуйте.

Мой голос тут же меняется. Это всегда случается с «чужими» людьми, будь то в Уильямсоне или где-то еще. Я веду себя по-другому, и голос звучит иначе; я тщательно подбираю и проговариваю слова. Ни за что не позволю никому подумать, что я девчонка из гетто.

– Очень приятно с вами познакомиться, – говорит Уилкс.

– Учитывая обстоятельства, я бы так не сказала, – отвечает мама.

Лицо и шея Уилкса наливаются краской.

– Он имел в виду, что мы многое о вас слышали, – поясняет Гомез. – Карлос всегда сентиментальничает насчет своей прекрасной семьи. Нам кажется, будто мы с вами уже давно знакомы, – подчеркнуто произносит она. – Пожалуйста, присаживайтесь. – Гомез указывает на стул, а потом они с Уилксом садятся напротив. – Просто чтобы вы были в курсе: наш разговор записывается, но лишь потому, что нам необходимы записи с показаниями Старр.

– Ладно, – говорю я.

Голос снова веселый и бойкий. Я такой никогда не бываю.

Детектив Гомез произносит дату, время, имена людей, находящихся в комнате, и еще раз напоминает, что наш разговор записывается. Уилкс что-то строчит в своем блокноте. Мама гладит меня по спине. Пару секунд слышно только, как карандаш скользит по бумаге.

– Ну хорошо. – Гомез усаживается поудобнее и улыбается; морщины вокруг ее рта становятся глубже. – Старр, не нервничай. Ты не сделала ничего плохого. Мы просто хотим понять, что произошло.

«Я знаю, что не сделала ничего плохого», – думаю я, но вслух говорю:

– Да, мэм.

– Тебе шестнадцать, верно?

– Да, мэм.

– Как долго ты знала Халиля?

– С трех лет. Его бабушка с нами нянчилась.

– Ух ты, – говорит она, растягивая слова на манер дружелюбной училки. – Это долго. Ты можешь рассказать нам, что случилось в ночь инцидента?

– Вы имеете в виду, в ту ночь, когда его убили?

Черт.

Улыбка Гомез блекнет, а морщины почти исчезают; она говорит:

– В ночь инцидента, да. Начинай, когда будешь готова.

Я смотрю на маму. Она кивает.

– Мы с моей подругой Кенией пошли на вечеринку к парню по имени Дарий, – говорю я.

Тук-тук-тук. Я барабаню пальцами по столу.

Стоп. Не делай резких движений.

Я прижимаю руки к столу и держу их на виду у полицейских.

– Он устраивает вечеринки на каждые весенние каникулы, – говорю я. – Халиль меня заметил и подошел поздороваться.

– Ты знаешь, зачем он пришел на вечеринку? – спрашивает Гомез.

А зачем вообще ходят на вечеринки? Чтобы тусоваться.

– Полагаю, он хотел развлечься, – говорю я. – Мы с ним поболтали о том, что происходит у нас в жизни.

– Например?

– У его бабушки рак. До того разговора я об этом не знала.

– Ясно, – кивает Гомез. – Что случилось потом?

– Потом на вечеринке началась перестрелка, поэтому мы вместе уехали на его машине.

– Халиль имел отношение к перестрелке?

Я поднимаю бровь.

– Не-а.

Блин. Скажи по-нормальному.

Я выпрямляю спину.

– То есть нет, мэм. Когда она началась, мы разговаривали.

– Ладно, значит, вы остались вдвоем. И куда поехали?

– Он предложил подвезти меня домой или в папин магазин. Но мы не успели решить куда, потому что нас остановил Сто-пятнадцать.

– Кто?

– Тот полицейский. Это номер его жетона, – объясняю я. – Я его запомнила.

Уилкс что-то пишет.

– Ясно, – говорит Гомез. – Можешь рассказать, что случилось потом?

Не думаю, что смогу когда-нибудь забыть о произошедшем, но рассказать – не то же самое, что помнить. Рассказывать трудно.

В глазах щиплет. Я моргаю, уставившись в стол, а мама продолжает гладить меня по спине.

– Смотри прямо, Старр.

У моих родителей есть пунктик насчет того, что нужно всегда смотреть в глаза собеседнику. Они утверждают, что глаза говорят больше, чем слова, и если мы смотрим собеседнику в глаза и отвечаем серьезно, то он не будет сомневаться в наших намерениях.

Я смотрю в глаза Гомез.

– Халиль съехал на обочину и выключил зажигание, – продолжаю я. – Сто-пятнадцать включил фары. Он подошел к окну и попросил Халиля показать права и техпаспорт.

– Халиль подчинился? – спрашивает Гомез.

– Сначала он спросил полицейского, почему он нас остановил. А потом показал права и техпаспорт.

– Во время разговора Халиль был зол?

– Не зол, а раздражен, – отвечаю я. – Он решил, что коп до него докапывается.

– Это он сам тебе сказал?

– Нет, было и так понятно. Мне самой так показалось.

Черт.

Гомез подается вперед. На зубах у нее пятна яркой помады, а изо рта пахнет кофе.

– Это почему?

Дыши.

В комнате не жарко, просто ты нервничаешь.

– Потому что мы не делали ничего плохого, – говорю я. – Халиль не превышал скорости и вел спокойно. У полицейского не было причины нас останавливать.

– Ясно. Что произошло потом?

– Полицейский заставил Халиля выйти из машины.

– Заставил? – переспрашивает она.

– Да, мэм. Он его вытащил.

– Потому что Халиль медлил, верно?

Мама издает гортанный звук, словно хочет что-то сказать, но сдерживается. Затем сжимает губы и принимается кругами гладить меня по спине.

Я вспоминаю, что говорил папа: «Не позволяй им навязать тебе чужое мнение».

– Нет, мэм, – отвечаю я Гомез. – Он вышел из машины сам, но дальше полицейский все время его толкал.

Она еще раз повторяет свое «ясно», но ясно ей быть не может – она этого не видела, а потому, скорее всего, мне не верит.

– Что случилось потом?

– Полицейский трижды обыскал Халиля.

– Трижды?

Ага. Я считала.

– Да, мэм. И ничего не нашел. Тогда он приказал Халилю оставаться на месте, пока он проверит его права и техпаспорт.

– Но Халиль не стоял на месте, правда?

– Да, но и сам в себя он не стрелял.

Черт. Долбаный язык без костей.

Детективы переглядываются. С секунду они безмолвно друг с другом разговаривают.

На меня надвигаются стены. Легкие снова сдавливает. Я оттягиваю воротник футболки.

– По-моему, на сегодня хватит, – говорит мама и, поднимаясь, берет меня за руку.

– Но, миссис Картер, мы еще не закончили.

– Да мне все равно…

– Мам, – говорю я, когда она переводит взгляд на меня. – Все нормально. Я продолжу.

Тогда она одаривает детективов таким взглядом, каким одаривает нас с братьями, когда мы испытываем ее терпение, и садится обратно, но руку мою уже не отпускает.

– Ладно, – говорит Гомез. – Значит, он обыскал Халиля и приказал ему не двигаться, пока будет проверять права и техпаспорт. Что дальше?

– Халиль открыл пассажирскую дверь и…

Бах!

Бах!

Бах!

Кровь.

По моим щекам текут слезы. Я вытираю их рукавом.

– Полицейский застрелил его.

– Ты… – начинает Гомез, но мама тычет в нее пальцем.

– Пожалуйста, дайте ей секунду. – Звучит как приказ, а не просьба.

Гомез не отвечает. Уилкс продолжает что-то записывать.

Мама вытирает мне щеки.

– Как будешь готова, – шепчет она.

Я сглатываю комок в горле и киваю.

– Ладно. – Гомез делает глубокий вдох. – Старр, ты знаешь, почему Халиль подошел к двери?

– Мне кажется, он подошел, чтобы спросить, все ли у меня в порядке.

– Кажется?

Я не телепат.

– Да, мэм. Он уже начал спрашивать, но не закончил, потому что полицейский выстрелил ему в спину.

На губы мне падает еще пара соленых слезинок. Гомез вновь подается ко мне через стол.

– Мы все хотим докопаться до сути этого дела, Старр. И мы ценим твое сотрудничество. Я понимаю, что сейчас тебе очень тяжело.

Я снова вытираю лицо рукой.

– Да.

– Да. – Она улыбается и говорит в том же сахарном, сочувственном тоне: – А теперь скажи, как считаешь: Халиль продавал наркотики?

Пауза.

Какого хрена?

Слез больше нет. Серьезно, глаза мгновенно высыхают. И прежде чем я успеваю что-то сказать, подключается мама:

– Какое отношение это имеет к делу?

– Это просто вопрос, – говорит Гомез. – Ты что-нибудь об этом знаешь, Старр?

Все ее сочувствие, все ее улыбки и понимание были лишь приманкой…

Они хотят узнать, что случилось на самом деле, или оправдать коллегу?

У меня есть ответ на ее вопрос. Я все поняла, когда увидела Халиля на вечеринке. Он никогда не носил новую обувь. И украшений (маленькие цепочки за девяносто девять центов из магазина косметики не в счет). К тому же мисс Розали уже все подтвердила. Но какое, нафиг, отношение это имеет к его смерти? Неужели это оправдывает убийство?

Гомез склоняет голову набок.

– Старр? Пожалуйста, ответь на вопрос.

Я не собираюсь помогать им оправдывать убийство моего друга.

Выпрямившись, я смотрю Гомез прямо в глаза.

– Я никогда не видела, чтобы он продавал или употреблял наркотики.

– Но как ты считаешь? – спрашивает она.

– Он никогда мне ничего об этом не говорил, – отвечаю я, ведь это правда. Сам Халиль мне не признавался.

– Но ты хоть что-нибудь об этом слышала?

– Что-то слышала.

Это тоже правда.

Она вздыхает.

– Ясно. Ты знаешь, состоял ли он в банде «Королей»?

– Нет.

– А в банде «Послушников из Сада»?

– Нет.

– Ты употребляла алкоголь на вечеринке?

Этот прием я знаю по «Закону и порядку». Она пытается меня дискредитировать.

– Нет. Я не пью.

– А Халиль?

– Так, секундочку, – перебивает мама. – Вы пытаетесь отдать под суд Старр с Халилем или копа, который его убил?

Уилкс отрывается от своих записей.

– Я не совсем вас понимаю, миссис Картер, – бормочет Гомез.

– Пока что вы не задали моей дочери ни одного вопроса о том копе, – говорит мама. – Вы все время спрашиваете ее про Халиля, словно это он виноват в своей смерти. Старр уже сказала: сам он в себя не стрелял.

– Мы просто хотим восстановить полную картину происшедшего, миссис Картер. Только и всего.

– Сто-пятнадцать убил Халиля, – говорю я. – А Халиль не сделал ничего плохого. Что еще вам нужно знать?

Пятнадцать минут спустя мы с мамой покидаем полицейский участок. И обе понимаем одно: нас ждет не расследование, а фикция.

Семь

Похороны Халиля пройдут в пятницу. Завтра. Ровно через неделю после его смерти.

В школе я стараюсь не думать о том, как он будет выглядеть в гробу, сколько придет людей, как он будет выглядеть в гробу, знают ли другие, что я была рядом, когда он погиб… Как он будет выглядеть в гробу.

У меня не получается об этом не думать.

В понедельник в вечерних новостях наконец раскрывают подробности убийства и назвают Халиля по имени, но при этом навешивают на него ярлык: Халиль Харрис, подозреваемый в торговле наркотиками. А еще никто не удосуживается упомянуть, что он был безоружен. Говорят лишь, что «неизвестного свидетеля» уже допросили и что полиция по-прежнему ведет расследование.

Я не до конца понимаю, что еще можно «расследовать» после моих показаний.

В спортзале все уже переоделись в форменные синие шорты и золотые футболки Уильямсона, но урок еще не начался. Чтобы убить время, кое-кто из девчонок вызывает парней посоревноваться в баскетболе. Они играют на ползала, и под ногами у них скрипят полы. Девчонки постоянно взвизгивают «Ну хва-а-атит!», когда парни их перекрывают. Это флирт по-уильямсонски.

Хейли, Майя и я сидим на трибуне в другом конце зала. Внизу перед нами парни, так сказать, танцуют – оттачивают движения к выпускному. «Так сказать» – потому что подобную фигню и танцем-то не назовешь. У Райана, бойфренда Майи, еще кое-как получается, при том что он просто стоит и делает даб[50], свое фирменное движение. Он крупный и широкоплечий лайнбекер[51], так что выглядит малость смехотворно, но в том и преимущество быть единственным чернокожим парнем в классе: можешь дурачиться сколько влезет и все равно оставаться крутым.

Крис сидит в нижнем ряду. Он включил на телефоне один из своих миксов для танцующих парней и поглядывает на меня через плечо. Однако по бокам у меня два телохранителя, которые и близко его не подпустят: с одной стороны Майя, весело подначивающая Райана, а с другой – Хейли, которая ржет над Люком и снимает его на телефон. И они обе до сих пор злы на Криса.

А я, если честно, нет. Он совершил ошибку, и я его прощаю – причем во многом благодаря его готовности опозориться перед всей школой и «Принцу из Беверли-Хиллз».

Правда, в тот миг, когда он схватил меня за руки, я словно вернулась в ту самую ночь и внезапно по-настоящему, по-настоящему осознала, что Крис белый. Как Сто-пятнадцать. Да, я понимаю, что сижу рядом со своей белой лучшей подругой, но иметь белого парня – это почти то же, что показать Халилю, папе, Сэвену и всем остальным чернокожим парням в моей жизни средний палец. Крис нас не останавливал, не стрелял в Халиля, но что, если, встречаясь с ним, я предаю саму себя?.. На этот вопрос мне только предстоит найти ответ.

– Боже мой, какая же тошниловка, – морщится Хейли. Она перестала снимать и отвлеклась на игру. – Они даже не пытаются.

Совсем не пытаются. Мяч пролетает мимо кольца – целилась в него Бриджит Холлоуэй. Либо у нее проблемы с координацией, либо она промазала специально, потому что теперь Джексон Рейнольдс показывает ей, как нужно бросать мяч. И буквально трется об нее. Да еще и без футболки.

– Не знаю, что хуже, – фыркает Хейли. – То, что парни поддаются им, потому что они девчонки, или то, что девчонки позволяют себе поддаваться.

– Даешь равноправие в баскетболе! Да, Хейлс? – подмигивает ей Майя.

– Да! Погоди-ка… – Хейли с подозрением на нее косится. – Ты надо мной смеешься или говоришь серьезно, Коротышка?

– И то и другое, – улыбаюсь я, опершись на локти, и из-под футболки у меня выглядывает живот – мой «обеденный малыш». Мы только поели, и на обед была жареная курица – одно из тех блюд, которые в Уильямсоне готовят как надо. – Они ведь просто так играют, Хейлс, – говорю я ей.

– Ага. – Майя гладит меня по животу. – Когда рожать будешь?

– В один день с тобой.

– О-о-о-о-о-о! Будем воспитывать наших обеденных отпрысков как родных братьев.

– Скажи! Своего я назову Фернандо, – говорю я.

– Почему Фернандо? – спрашивает Майя.

– Хрен знает. Звучит как имя для обеденного малыша. Особенно если как следует прорычать букву «р».

– А я рычать не умею.

Она пытается, но изо рта у нее вырывается какой-то странный звук, и во все стороны летит слюна. Я ржу.

Хейли показывает пальцем на площадку.

– Нет, вы только посмотрите! Вот из-за таких, как они, и появилась фраза «играет как девчонка», с помощью которой мужчины принижают женщин! При том что мы играем не хуже них!

Боже мой. Ее действительно это расстраивает.

– Долго не жди! – кричит она кому-то из девчонок.