Всяко третье размышление

„Образцовый дрочила“». Вследствие чего, пока нацисты захватывали Европу, отправляли евреев в концентрационные лагеря, вторгались в Советский Союз и приготовлялись вторгнуться в Великобританию, а императорская Япония, внезапно атаковав Пёрл-Харбор, добилась военного превосходства на Тиком океане, Нед Проспер и Джордж Ньюитт предавались мастурбации на вышеописанном чердаке дома 213 по Уотер-стрит, или в пустом дровяном сарае дома 210, или в иных уединенных местах. ДжИН довольно рано заметил, что чаще всего они исполняют именно «перезрелые», они же третьи, мысли его друга.

И наконец (в-третьих и в-последних), отставной СПП-Профессор Ньюитт вспоминает о предрасположении его приятеля Проспера, даже в те времена, к фразочкам о

«последних вещах»[В католицизме существует понятие «четырех последних вещей» — это смерть, суд Божий, рай и ад, то есть то, что ожидает человека под конец жизни и после него.] , обратившемся в студенческие его годы едва ли не в манию:

— Ты в последний раз видишь меня в идиотских вельветовых бриджах и чулках до колена! Отныне либо брюки, либо голая задница!

— Последняя поездка на дурацких детских велосипедах: сгоняем до моста, Джи!

— Последний день в пятом классе мисс Бринсли. Гип-гип-ура!

— Последняя неделя каникул, надо бы выжать из нее все возможное!

— Последний год второго срока президента Рузвельта!

— Последний день девятьсот тридцатых!

— Последний день рождения детства. Имеем полное право повалять дурака!

— Надо бы покататься на санках, пока не поздно: скоро последний день зимы!

Действительно. И почти семьдесят лет спустя, пока сенаторы Хиллари Клинтон из Нью-Йорка и Барак Обама из Иллинойса вели друг с дружкой изнурительную борьбу за право стать либо первой женщиной, либо первым афроамериканцем, выдвинутыми в кандидаты на президентский пост, а зима 2007/08 года НЭ следовала ее неспешным, неотвратимым курсом, по меньшей мере двое обитателей планеты Земля начали гадать, вглядываясь в зачаточное сочинение Дж. И. Ньюитта: «Что это, спрашивается, за херотень?»

Как раз такой вопрос и задал один из них, Поэт/Профессор Аманда Тодд, другому, ее немедля поднявшему перед собой обе ладони мужу, попросившему, что он делал нечасто, подругу его жизни просмотреть скрепленные вместе страницы, которые она теперь бросила ему на колени. На что он ответил:

— Я надеялся, что ты поможешь мне это понять.

— Ну, для начала, что ты задумал — роман, воспоминания, что? И многое ли из этой белиберды происходило на самом деле?

— Меня не спрашивай; я здесь всего лишь работаю. — Он пожимает плечами. — Всяко бывает. Кстати, хорошо, что вспомнил: я напрочь забыл включить в список Последних Первую из них, более чем достойную упоминания. А именно то, что в вышеупомянутый Последний День учебы в Пятом Классе Бриджтаунской начальной состоялся литературный дебют Творчески Вашего Джорджа Ирвинга Ньюитта, принявший форму грязного стишка об их строгой, толстой, грудастой учительнице. Дебют, начертанный, пока мисс Бринсли, стоя у большой настенной карты, распространялась о временных поясах и обращении времен года в Северном и Южном полушариях, карандашом «Диксон Тикондерога № 2» на листке, вырванном из толстой, разлинованной синим тетради, был отправлен через класс для украдчивой передачи Неду П., но замечен и захвачен его (дебюта) зоркой героиней еще до того, как получатель успел дочитать посланное ему — катрен (схема рифмовки aabb), переработанный Джи из другого, автор неизвестен, устно передававшегося друг другу на переменах пяти-шестиклассниками, которые находили его забавным. Итак, оригинал:

Дряхлый Генри в бурлеск заскочил, на беду,

И уселся там в самом первом ряду,

И, как только девицы затанцевали,

Со штанов его пуговицы поотлетали.

Рукописный вариант Джи:

Прошмыгнула мисс Бринсли в бурлеск, на беду,

И уселась там в самом последнем ряду,

Но, как только на сцене пацаны заплясали,

С ее лифчика кнопки поотлетали.

— Разреши мне задать прямой вопрос, — попросила, выслушав и то и другое, Аманда Тодд. — Ты хочешь уверить меня в том, что еще и в тысяча девятьсот сорок первом году некоторые, по крайней мере пятиклассники Бриджтауна, штат Мэриленд, полагали, будто сексуальное возбуждение сопровождается у женщины приливом крови к грудям?

— Некоторые — наверняка. Да и что мы могли знать?

Сам Рассказчик узнал со всей определенностью и теперь сообщает следующее: сочиненный им стишок устрашающую мисс Бринсли не позабавил. Храня на лице непроницаемое выражение, она смяла манускрипт и швырнула его в стоявшую у доски мусорную корзину (из коей автор затем извлек его, поскольку по окончании того учебного дня был оставлен, в виде дополнительного наказания, в школе — вытирать доски и выносить мусор), а затем сурово велела сочинителю выйти к доске, обвинила оного в непристойном поведении и незаконной рассылке записок, приказала ему согнуться над учительским столом, а первому, несостоявшемуся впрочем, читателю стихотворения нанести пять жестоких ударов по гузну поэта — большой деревянной палкой, выставленной для устрашения бедокуров в красном углу класса. Почему пять? В ходе последующего обсуждения этого происшествия на спортивной площадке школы мнения на сей счет разделились: одни полагали, что поэт получил по удару за каждый год, проведенный им в школе, другие — что первые четыре отвечали числу строк в его катрене, а пятый был добавлен для круглого счета, а еще другие — соотносили их с

числом кнопок-крючков на лифчике мисс Бринсли (столько не бывает, сообщила нам впоследствии Рут Проспер, обладавшая более глубокими познаниями в этой эзотерической области, — но, с другой стороны, не следует забывать и о размере… э-э… буферов мисс Б.!). Автор получил причитавшееся ему наказание от исполнительного Читателя, затем Персонажи поменялись местами, и теперь уже Охальный Отправитель записки трижды угостил палкой ее Приязненного Получателя, после чего мисс Бринсли объяснила им и всему классу, что соучастники любого злодеяния, пусть вина их и меньше, чем вина его совершителя, должны нести свою долю ответственности.

— Сдается мне, — умозаключила Манди, имитируя неторопливый выговор обитателей Восточного побережья, — твоя старушка мисс Би была училкой что надо.

Была, хоть ее и не шибко любили: она объяснила нам даже тонкое различие между соучастниками До и После содеянного. Так что мы получили наши Тропики Рака и Козерога задолго до того, как открыли для себя — в студенческие уже годы — рискованные романы Генри Миллера.

— Каковые, сколько я знаю, впервые увидели свет во Франции и примерно в то время, о котором ты рассказываешь. И что же извлекли из этого испытания Будущие Беллетристы Проспер и Ньюитт — помимо побитых derriere[Зады (фр.).] ?

Не так уж им и сильно досталось, гораздо сильнее язвила душу Дж. И. Ньюитта мысль о том, в каком глубоком дерьме он окажется, когда весть о случившемся достигнет его дома, — в отличие от Неда П., родители коего, и сами бывшие педагогами, как правило, относились к Школьным Шалостям сына с гораздо большим пониманием. Однако, к удивлению участников этой истории, других неприятных последствий она не имела. По какой-то причине мисс Бринсли предпочла не сообщать о происшедшем ни тем родителям, ни другим, да и в классе никогда о нем не вспоминала. Как не настучала на них и сестра Неда, быстро получившая все подробности по внеклассной линии связи, что тянулась от Бриджтаунской начальной до Стратфордской младшей средней, в восьмом классе которой она училась. Рут лишь неодобрительно покачала головой и пообещала, что всякого, кто посмеет написать такое дерьмо о ней, будет ждать возмездие куда более суровое, чем пара-тройка шлепков по мягкому месту, — и добавила к обещанию упомянутую выше поправку касательно предположительного числа крючков на лифчике.

— Тебе виднее, — язвительно согласился один из нас — Джи, полагает Дж., поскольку Нед уже успел отметить, что «пара-тройка» — это точное число полученных первым ударов.

— Только не думай, что и ты их увидишь, — ответила надменная Рутти, зачаточный бюст которой еще не требовал, насколько мог судить Джи, поддержки бюстгальтера. — Времена стриптиза миновали и теперь пылятся на чердаке.

— По зрелом размышлении, — заявил Нед недолгое время спустя, когда он, Джи и пара-тройка их партнеров по игре в вышибалы обсуждали на спортивной площадке то, что уже получило название «БББ-стишок» (Бринсли/Бурлеск/Беда), — вместо «Но как только на сцене пацаны заплясали» там должно стоять «БАЦ как только на сцене» и так далее.

Не только потому, что «бац» добавляет а стишок еще одно «б», пояснил он, но и потому, что «бац» («лишнее „б“ не помешает, понимаете?») лучше описывает ситуацию: она «прошмыгнула» в зал; она «уселась там в самом последнем ряду», чтобы ее не заметили, и тут — бац! кнопки летят — она засветилась.

— Конечно, это не точные его слова, — сказал теперешний Дж. — Нам с ним было всего по одиннадцать лет, а в сорок первом никто еще «засветиться» не говорил, но как теперь вспомнить точные? Что я помню, так это сам разговор по поводу «но/бац» и то, что все согласились: насчет смысла этой строки и аллитерации вообще (хотя и этого термина мы тоже не знали) Нед попал в самую точку, — впрочем, по-моему, и такого оборота тогда еще не было.

— Короче говоря, — произносит его всегда готовая к услугам супруга, — у Неоперившегося Писателя и Неоперившегося Критика прорезались первые перышки. Жаль, что у меня не было в пятом классе таких однокашников.

— Неоперившийся СПП и почти оперившийся Писатель с прописной «П», которому, увы, слишком рано подрезали крылья. — Такую поправку внес ее муж. — Жаль, что я не был в пятом классе твоим однокашником.

— Мне тоже. Но когда ты учился в пятом, меня только-только зачали и я мало чем отличалась от лифчичного крючка. Предполагается, наверное, что мне следует спросить: «Если такая мысль пришла в связи с первым твоим литературным творением (коему предстояло, насколько я поняла, стать вскоре вашим совместным), в голову твоего покойного дружка по Зрелом Размышлении, то какая же пришла туда по Перезрелом?»

Хороший вопрос, спасибо. Доживи срезанный нерасцветшим писатель Нед Проспер до наших дней и услышь он о недавно посетившем Джорджа Ньюитта постравноденственном видении и его последующем солнцеворотном истолковании, перезрелое размышление, возможно, привело бы его к мысли, что, какое бы значение ни приписывалось ударам палкой, более чем заслуженным Дж. в пятом классе, они отзываются также эхом пяти площадок, на коих мы, тогда еще первоклассники, останавливались, совершая деньрожденное восхождение на пожарную вышку, причем пятую и последнюю перед вершиной башни остановку он объявил бы местом инаугурации нашей дружбы.

— Однако в то время — или все это мне приснилось? — Нед сказал лишь что-то вроде:

«По перезрелом размышлении, Джи, это был последний раз, когда меня отлупили палкой за то, что я оказался Читателем, черт бы его побрал. Отныне, если меня и будут сечь или лупцевать, то лишь за мою писанину, а не за чью-то еще». На чем цитирование, вольное изложение, мнимое воспоминание или что угодно и завершается.

— Коли тебе интересно мнение твоей всегда готовой прийти на помощь помощницы, — давно пора. Однако если ты и вправду собираешься писать свое неведомо что, то мог бы упомянуть здесь и о том, что именно это его третье, перезрелое размышление было также и первым из тех, которые посвящались Последним Вещам, которые он, по твоим словам, любил примечать, если оно и впрямь было так, и о которых мы пока что услышали. Прости за обилие «которых».

— Ты позволишь твоему благодарному мужу поцеловать тебе руку?

— Любую часть тела, которая ему приглянется. И прежде чем она омоет руки и отречется от участия в сей сомнительной затее, будь любезен, объясни твоему, еще даже менее терпеливому Читателю, какое дальнейшее значение имеет для чего бы то ни было на свете, если имеет вообще, это растянутое воспоминание об охальном стишке?

Значение? А, ты об этом. Ладно: лет восемь или девять спустя, когда Нед Проспер процветает на первом курсе здесь, в СтратКолле, а Дж. И. Ньюитт прозябает в Тайдуотерском университете штата и оба они совершенно уверены, что их Призванием (с прописной «П») является создание Художественной (с прописной «Х») прозы, Нед с упоением рассуждает о том, что будущие историки литературы станут прослеживать эпохальные карьеры обоих до того поначалу унизительного, но в конечном счете вдохновительного дня в пятом классе мисс Бринсли, который познакомил их с муками и радостями литературного творчества. По его ретроспективному убеждению, именно зловещая слава, которую приобрел в конце концов БББ-стишок, преобразовавшись из текстика, тайком нацарапанного на листке бумаги, в совместно переработанное и громогласно повторявшееся носителями Устной Традиции Спортплощадки творение, и возжгла в обоих мальчиках страсть не только к чтению (в особенности романов: уже не о Томе Свифте и Тарзане, приемыше обезьян, которые они проглатывали в начальной школе, но «Всадников полынных прерий» Зейна Грея, «Белого Клыка» Джека

Лондона и даже «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо» Дюма pere[Отец (фр.).] ), но и к сочинению всякой всячины: в Стратфордской младшей средней таковой была подпольная, сатирическая, якобы нацистская «газета», называвшаяся «Дер Берлин таймс», с неприличными карикатурами на «Гитлера энд К°», походившая более на листовки, экземпляры коих ходили по рукам их одноклассников; в средней школе округа Эйвон — подписывавшийся псевдонимом раздел светской хроники и юмора в еженедельном «Орле СрОкЭй»; раздел назывался «Скопа», вверху его стоял девиз: «Орел парит; Скопа когтит», внизу — ПН (означавшее Проспер/Ньюитт, их совместный ПсевдоНим).

Впрочем, это уже другая история: цветущей весны их отрочеств и третьих десятков лет, они же сороковые и пятидесятые Века Америки, — весны, сменившей Зиму, под самый конец которой они ощутили в себе первое бурление неких, так сказать, приливов.

— Еще один недурной Nom de Plume[Псевдоним писателя — дословно: «имя пера» (фр.).] : «Некие Приливы» — ты не находишь?

Touche[Укол (фр.) — в фехтовании.] . Что же касается Здесь и Сейчас, пока приближалось Весеннее Равноденствие 2008-го, Фидель Кастро и Владимир Путин передали — во всяком случае, номинально — власть над своими владениями тщательно отобранному каждым преемнику; Хиллари Клинтон и Барак Обама продолжали нудить свое на ранних президентских праймериз демократов; доллар плавно скатывался вниз; цена сырой нефти долезла до отметки в 100 долларов за баррель; длившаяся пятый год война в Ираке обходилась США в 21 миллиард долларов в месяц; наша злополучная пакистано-афганская затея пребывала в патовом состоянии — при этом «Талибан» набирал все большую силу; жестокие шторма обрушились под конец зимы на Калифорнию, среднезападные и северо-восточные штаты (но обошли стороной наше среднеатлантическое побережье); а в начале марта в Канзасе обнаружили женщину, которая не только прожила два года в уединении своей ванной комнаты, но столько времени просидела там на унитазе, что к попе ее буквальным образом приросло сиденье оного, каковое спасателям-первооткрывателям женщины пришлось демонтировать, прежде чем они

смогли отвезти свою находку в больницу, хирурги которой отделили беднягу от названного приростка.

Джордж Ирвинг Ньюитт — все течет, все изменяется — усматривает в ней сходство с его склонной впадать в зимнюю спячку музой, — хотя нет, последняя вот только что пробудилась и посоветовала ему (лучше никогда, чем с опозданием?) завершить этот раздел Неведомо Чего парочкой Последних Вещей, почерпнутых из «зимы» его и Неда предподросткового детства…

Впрочем, затем, по Зрелом Размышлении, она вспоминает — или это он напоминает ей,

— что мы уже проделали это всего несколькими страницами раньше…

И мы, посвятив недолгое время Третьему Размышлению, Перезрелому, говорим:

«Adieu[Прощай (фр.).] , буквальная и фигуральная Первая Зима» — и предлагаем Читателю (если он/она нас еще не покинули) последовать совету вышеупомянутой песни Пита Сигера о том, что всему свое время:

Вертись, вертись, вертись…

3

Весна

Весна уж выходит по травке гулять,

Но где же цветы, хотел бы я знать?[В оригинале (автор неизвестен) значится: «Но где ж соловьи…» — однако в памяти СППа ДжИНа застряли цветы, а когда он спохватился, было уже поздно — цветы успели распуститься на последующих страницах.

— Прим. ДжИНа.]

— Солнцевороты принадлежат мне, — как-то под конец марта — утром, в Стратфордской средней — заявил Нед Проспер своему дружку Джорджу Ньюитту (поскольку в один из них он родился, что и требовалось доказать) и, следуя той же логике: — А равноденствия — тебе.

Сейчас, шестьдесят лет спустя, памятливый ДжИН полагает, что заявление это было сделано в недвардианском стиле: дабы подчеркнуть важность произносимых им слов, его друг поднял перед собой кулак с торчавшим из оного вверх большим пальцем, а некоторое время спустя за ними последовало: «По зрелом размышлении[Из кулака выпрастывается указательный палец, и теперь на Джорджа смотрит подобие пистолета со взведенным курком.] это оставляет за мной зимний солнцеворот, а за тобой — осеннее равноденствие, так? Вследствие чего по перезрелом размышлении[из кулака выставляется средний палец, затем большой и указательный поджимаются — получается фигура из одного пальца, обычно называемая «отъебись!»] сообщаю: ебал я все это! Последний день зимы! Первый день весны! Пора бы уже и расстаться с нашей ёбаной девственностью, друг!»

«Слово, которое выиграло войну»[То есть унесшую, по нынешним оценкам, 45 000 000 человеческих жизней Вторую мировую войну первой половины XX века, официально выигранную союзниками в Европе в «день П-Е» (победы в Европе — 7 мая 1945 года), а на Тиком океане в «день П-Я» (победы над Японией — 2 сентября). — Прим. ДжИНа.] — так говорили британские солдаты об этом англосаксонском ругательстве, настолько распространенном в диалогах нынешних романов и фильмов, что, прочитав его или услышав, никто и ухом не ведет[Укажем в виде примера хрестоматийную реплику из опубликованного в 2000 году романа Зэди Смит «Белые зубы»: «Ебала я тебя, заёба ёбаный», в которой это слово последовательно используется: в его глагольной форме, как имя существительное и как имя прилагательное. — Прим. ДжИНа.] (Дж. пишет это в Рядовое Буднее Утро 2008-го), но в те времена настолько запретное, что, всего лишь произнеся ею вслух, мальчики из Стратфорда/Бриджтауна ощущали себя бог весть какими мачо и ходоками. Даже через дюжину лет, когда завершилась американская война-после-Той в Корее (и жизнь Неда, едва-едва начавшего писать свой

первый и единственный «роман», тоже — в Нижней Калифорнии), а ДжИНу посчастливилось напечатать свой первый, не пробудивший большого интереса роман, Слово все еще почиталось до того опасным, что редактор университетского издательства счел его чрезмерно смелым — тем более для разговора огорченной жены с ее прежней соседкой по комнате в университетском общежитии. Жена спрашивает: «Джейн, скажи ты мне, ради Христа, зачем ты еблась с моим мужем?»[Инвертированная отсылка к диалогу Джо Моргана и Джейкоба Хорнера во втором романе Барта «Конец пути» (1955, опубл.

1958): «Хорнер… скажи ты мне, ради Христа, ты зачем трахнул Ренни?» (Перевод В. Михайлина.)] На что бывшая лучшая подруга отвечает, пожимая плечами: «Для танго нужны двое, Барб. Спроси лучше у Пита, зачем он ебся со мной». А в вызвавшем еще меньший интерес британском издании романа этот некогда выигравший войну глагол и вовсе заменили, не испросив разрешения автора, на «спала/спал».

— И какого же Х-пробел-пробел ты рассказываешь все это Дорогому Читателю? — осведомляется Поэт/Профессор/Критик/Жена Аманда Тодд у своего (все еще долбано верного и вернодолбаного) супруга.

Который, вообще говоря, и сам задается этим вопросом, но полагает, что «все это» — увертюра, за коей, по замыслу его праздношатающейся музы, должно последовать Видение/Греза/Глюк/Все что угодно № 2, пришедшееся не в точности на Весеннее Равноденствие 2008-го, но все-таки подошедшее к нему ближе, чем № 1 к Зимнему Солнцевороту 2007-го. И было оно, сами сейчас увидите, не столько чистой воды видением, сколько навеянным сном мечтанием, вращавшимся (он понимает это только сейчас) не вокруг нескольких «Б» того сочиненного блудливым бесенком стишка о Бринсли/Бурлеске/Беде, но вокруг неменьшего числа «С»: Свет Весны. Секс. Скоропалительные грозы…

— Короче говоря, — насмешливо сказала Манди, после того как он умаял ее всем этим во время предкоитального (хотите верьте, хотите нет) разговора, который они вели, обнявшись, утром, сразу после Сновидения, — много БСов из ничего?

А затем, пародируя не Барда, но Роллингов, проворковала:

— Иди ко мне, беби, я потрясу твоим копьем!

Не забывайте, s.v.р.[S’il Vous Plait(фр.) — пожалуйста.] , что «вся эта чушь времена/видения», как еще предстоит обозначить ее самому Дж., — рисунок, образованный странностями, более или менее совпадающими с переходами из одного времени года в следующее за ним, и их более или менее истолкованиями, — тогда еще не устоялся. Зато более чем устоялся пристальный интерес Рассказчика к равноденствиям/солнцеворотам/временам года и их ассоциативным связям с юным Недом Проспером, — устоялся настолько, что, пока отступала зима и подступала весна, но ничто не соединялось в общее целое на рабочем столе Его все еще непривычного нового кабинета (как, хочется верить, соединилось бы в милейшем «старом», унесенном торнадо вместе с «Бухтой Цапель»), он поневоле гадал: «Но где же цветы?» Город и кампус утопали в цветущем шафране, форзициях, нарциссах, гиацинтах и тюльпанах, однако вертоград его музы оставался лишенным пусть не побегов с бутончиками, но настоящих цветов уж точно. Пародируя южный выговор своего давнего профессора и руководителя из Тайдуотерского УШа (нередко еще и усугублявшего таковой для пущего

юмористического эффекта), ДжИН наставлял руководимых им студентов СтратКолла: «Хотиите овладеть Писаательским Мастерством, научитесь и Пиисать Мастерски». Или творчески — под этим подразумевалось, что им надлежит лопатить и перелопачивать закисший компост их воображения: комки и жижу наблюдений, чувств, переживаний и размышлений, заносимых в записные книжки или во въедливую память, пока из них не изольется стихотворение либо рассказ.

Творческое Писанье.

К примеру в мягкий по местным меркам день завершения зимы в записной книжке Джорджа Ирвинга Ньюитта появилось следующее:

Чт 20/03/08: В. Равноденствие (=«день П-Е?») + 5-я годовщина вторжения США в Ирак. Стали известными новые факты издевательств над заключенными Абу-Грейбе & Гуантанамо. В Вашингтоне арестованы 200 антивоенных демонстрантов (Буш/Чейни отмахиваются от протестов). Китай арестовал 4000 тибетских демонстрантов (не самый умный поступок перед ленинской Олимпиадой).

ВЕСНА.

Хотел бы я знать, где же цветы мисс Музы?

Такие же записи, в коих слышалось «ну и?», делались и в последующие дни, и каждая завершалась грозившим обратиться в поговорку вопросом, вокруг которого все чаще и чаще, как обнаружил автор дневника, вертелись, вертелись, вертелись его мысли…

Минуточку: а это что? «Вертись, вертись, вертись»: рефрен вышепроцитированной песни Пита Сигера «Всему свое время», которая теперь (то есть «тогда», при переходе от зимы к весне) вдруг напомнила нашему сбившемуся с толку творцу об антивоенной фолк-балладе, вышедшей из-под той же талантливой руки в 1956-м, после того как в эру Маккарти обладатель ее был осужден Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, и остававшейся популярной на протяжении всей Войны во Вьетнаме, то есть в шестидесятые и семидесятые: не о неуклюжем «Но где же цветы, хотел бы я знать?», пришедшем ДжИНу в голову одной из тех постравноденственных ночей, но о «Где цветы, дай мне ответ» — мучительной, повторяющейся жалобе, занесенной им — в сокращенном виде — в его тогдашнюю записную книжку:

Где цветы, дай мне ответ —

девушки сорвали, и вот их нет.

Когда же все это поймут?

Девушки где, дай ответ —

вышли замуж, и вот их нет.

Когда же все это поймут?

Где мужья их, дай ответ —

ушли в солдаты, и вот их нет.

Когда же все это поймут?

Где солдаты, дай ответ —

легли в могилы, и вот их нет.

Когда же все это поймут?

Где могилы, дай ответ —

цветами стали, и вот их нет.

Когда же все это поймут?[Использован — в сокращенном же виде — перевод Олега Нестерова и Александра Барашина, исполнявшийся группой «Мегаполис» с Марией Макаровой.]

Пора, конечно, но, судя по всему, случится оно не скоро. Через полвека после сочинения этих строк страна пребывает увязшей в еще двух не предвещающих ясного исхода войнах, которые каждый месяц обходятся ей в миллиарды долларов и в которых

4000 солдат США «легли в могилу, и вот их нет» — вместе со 100 000 иракцев и афганцев. Экономика увязла в глубоком дерьме по причине изъятия банками заложенного под ипотечный кредит имущества, краха, по сути дела, рынка недвижимости, резкого роста цен на нефть и рекордных дефицитов федерального бюджета. Показатель поддержки нашей страны международным сообществом падает, как и рейтинг доживающего последние дни своего второго срока президента, а между тем его администрация блаженно продолжает насиловать Конституцию, подвергая заключенных пыткам, без всяких на то оснований наделяя исполнительную власть все большими полномочиями и добиваясь от президента «письменных указов», которые позволяют ей не реализовывать те принятые конгрессом законопроекты, которые не по душе Белому дому, без наложения на них президентского вето. А экономическая пропасть, отделяющая богатейших американцев от прочих их сограждан, выросла до размеров, коими она отличалась в предшествовавший Депрессии Позолоченный век. Когда же все это поймут?

Может быть, как раз к ноябрьским выборам поспеем? — однако уже конец марта, а Дж. И. Ньюитт имеет не большее, чем его дремотная муза, представление о том, какого Х-пробел-пробел он втолковывает все это своей записной книжке. Он знает одно — и это все, что он знает по данной части: 23 марта (в первый день Пасхи, что, разумеется, никакого значения не имеет), когда Дж. и его подруга обнялись перед тем, как выключить свет и лечь в постель, Творчески Писающая часть его Воображения ощутила нечто эквивалентное близящемуся… оргазму? Рыганию? Чиху? Пуканью? Он даже зажмурился — крепко, как мог, — и поднапряг, так сказать, свою Фантазию (тихонько, дабы не потревожить соложницу), Чтобы Оно Состоялось. Но преуспел лишь в одном — заснул, осознав это с зачаточным разочарованием через пару часов, при Первом Ночном Мочеиспускании, а затем с сонным вздохом еще три часа спустя — при Втором Н. М., — пока наконец, уже перед самым рассветом, когда прокатившаяся над Стратфордом/Бриджтауном ранняя весенняя гроза, весьма неожиданная для этого еще зябкого времени года, не пробудила его от долгожданного

Видения/грезы/глюка/всего что угодно № 2,

уложившегося в промежуток между высверком и ударом, или соответственно Donner und Blitzen[Гром и молния (нем.). Поскольку в бодрствующей Природе, как и в сновидении ДжИНа молния предшествует грому, с какой, скажите на милость, стати немцы традиционно ставят телегу перед конем или запрягают оленей Санты в неверном порядке? — Прим. ДжИНа.] , и он не испытал нечто, разочарованию прямо противоположное.

Вой ветра и дробот дождя. «Началось!» Наблюдатель/Рассказчик и его обрадованные друзья, пробежав по мокрому песку, укрываются среди свай, на которых стоит не то причал, не то тянущийся вдоль берега дощатый настил, а с океана на них накатывает скоропалительный шквал. Сейчас… Сейчас… Пляжные зонты летят, кружась, по берегу, ревущий ветер кладет струи дождя почти горизонтально. «ВОТ ОНО! Сверктрах! И пошло… и пошло…

И прошло, и сновидец проснулся, восторженный и немного смущенный, как только настоящая короткая гроза откатила на восток. Смущенный, ибо оказалось, что сон его был „влажным“ сразу в двух смыслах — проливного дождя и основательной эякуляции, — влажным буквалистски в сновидении и весьма осязаемо при пробуждении, тем паче что буквалистского „ночного извержения“ Сновидец не испытывал со времен прощания с отрочеством. Смущенный в еще большей степени тем, что причиной сонной эякуляции стала не возлюбленная его Аманда (проснувшись, он обнаружил, что прижимается своим оголенным передком к ее столь же оголенному заду), но…

Сверктрах в пору весенних каникул

Ай-ай-ай: Нейплс, штат Флорида, конец марта — начало апреля 1952 года. Последние весенние каникулы ДжИНа, его однокашницы по Тайдуотеру и без малого официальной невесты Марши Грин, его все еще лучшего друга Неда Проспера, а также однокашницы Неда по Стратфорд-Колледжу и самой последней его подружка Джинни Гиман. Давно расставшаяся с девственностью Вирджиния, Вирджиния Вагина, безгименная Гиман — ой-ой-ой!

— Тебя что-то беспокоит, милый? — спрашивает, проснувшись, супруга Рассказчика. С коей Рассказчик, едва занеся в записную книжку отчет о смыслах и отзвуках сверктрахового „видения“ (понятых им мгновенно, в отличие от таковых же более раннего) и тем представив оный на рассмотрение музы, делится им, немного приглаженным из соображений приличия.

Война в Корее: переговоры о прекращении огня „успешно продолжаются“, однако кровопролитные бои идут своим ходом (перемирие будет объявлено лишь через год), как и армейский призыв этого года, последнего для президентства Гарри Трумэна, учебы Рассказчика и Марши Грин в ТУ, а Неда Проспера и Джинни Гиман — в СтратКолле (называвшемся так уже тогда, в доинтернетовсхую эру). До сей поры оба молодых человека призыва избегали — чего мы, как верится нам обоим, не стали бы делать во время Второй мировой, — сначала благодаря положенной студентам отсрочке, а затем, когда директор Службы воинского призыва генерал Херши ограничил пределы ее (отсрочки) применения, посредством вступления в местные подразделения Национальной гвардии, что грозило нам лишь недельной воинской подготовкой, недолгим пребыванием в летних лагерях и возможным призывом на действительную службу, в случае если положение изменится к худшему. В настоящее время признаки таковых перемен отсутствуют, но кто знает? Америка взялась помогать во Вьетнаме бессильному правительству Франции, а это способно привести к рождению еще одного

антикоммунистического фронта, и в кампусах поговаривают, что в скором времени отсрочку будут давать только женатым студентам — а то и не просто женатым, но и детей успевшим родить!

— В прежнее время, — любит повторять Нед, — каждому ёбаному поколению полагалось иметь свою ёбаную войну. Война с французами и индейцами![French and Indian War — так в англоязычной литературе принято называть американскую фазу Семилетней войны (1756–1763); в русской историографии чаще приняты названия Англо-французская колониальная война и Франко-индейская война (очевидно, неправильное).] Война за независимость! Война восемьсот двенадцатого! Гражданская война! Испано-американская война! Первая и Вторая мировые! А теперь их приходится по одной на каждую клятую Олимпиаду: холодная война, война в Корее, и кто там на очереди — Вьетнам, красный Китай! Мотать отсюда надо!

Может, в Канаду? Мы рассматривали такой вариант, хоть и не очень серьезно, как последнее средство, к которому придется прибегнуть, когда нас и вправду припечет, пока же головы наши были заняты мыслями о том, что мы станем делать следующей осенью, если наши подразделения гвардии не будут, на что мы сильно надеялись, приведены в боевую готовность, а отсрочки от призыва останутся в силе. К тому времени оба уже решили, что наше Призвание — это Творческое Писанье, и оба подали заявления в магистратуру, обучение в коей позволило бы нам получить степень магистра искусств (вновь приобретшую популярность в американских университетах). Нед, уже напечатавший рассказ в „Стратфордском обозрении“ и приступивший к сочинению романа, получил предварительные уведомления о приеме от Айовсхого университета, одним из первых учредившего двухлетнюю программу подготовки MИ, и от университета Джонса Хопкинса, который совсем недавно организовал у себя аналогичную программу, однолетнюю, но признанную одной из лучших. Рассказчик (ничего пока не опубликовавший, но успевший разослать несколько своих опусов по небольшим

журналам) также обратился туда и сюда, однако до сей поры получил положительный ответ лишь от руководителей новехонькой программы его родного ТУ, которой как раз следующей осенью и предстояло набрать первых ее магистрантов. Пока же мы склонялись к тому — по Недозрелом, так сказать, Размышлении, — чтобы жениться, если это позволит отвертеться от призыва, на наших подругах (Дж. и Марша, хоть и не помолвленные официально, почти решили, что поженятся непременно — либо после университета, либо по окончании магистратуры; отношения Неда и Джинни были в некоторых смыслах более переменчивыми) и потратить пару лет на углубленное обучение нашей профессии в том или ином университете, надеясь добиться за это время благосклонности нескольких литературных журналов, а то и издателя найти, и подумывая о том, чтобы зарабатывать на жизнь преподаванием — по крайней мере, до тех пор, пока мы не пробьемся в ряды профессиональных плодовитых писак.

Преподаванием чего? Искусства быть профессиональными любителями, наподобие собственных наших преподавателей в СтратКолле и ТУШе — каковые, оставаясь чертовски хорошими учителями, как писатели и/или ученые публиковались лишь от случая к случаю? Или, быть может, некой по-настоящему научной дисциплины — при условии, что мы отыщем близкую нашим сердцам и получим следующую ученую степень? Но для этого нам придется отставить „Творческое Писанье“ и заняться исследованиями и сочинением диссертаций…

Эту реку мы перейдем, когда до нее доберёмся, успев, по дороге к ней, основательно и пылко обсудить переход. Пока же… Весенние Каникулы! Давно уже „расставшись с нашей девственностью“: в духе рекомендации, выработанной Недом По Перезрелом Размышлении еще в Стратфордской средней, в первый день весны, — Дж. в начале первого курса, при участии все той же Марши Грин, с которой он так с той поры и встречается; Нед несколько раньше, на школьном выпускном вечере (у девушки это был

„не первый раз“, в чем она не без смущения призналась на заднем сиденье принадлежавшей родителям Неда машины, — впрочем, то была не Джинни Гиман), — мы к настоящему времени сожительствуем с нашими подругами в построенных за пределами кампусов квартирках „общежитий женатых студентов“, предназначавшихся изначально для ветеранов Второй мировой, которые поступали в университеты благодаря солдатскому Биллю о правах, но постепенно присваиваемых более юными невенчанными парами, экспериментировавшими с „сексуальной свободой“. Джордж и Марша занимают однокомнатную квартирку со складными (убирающимися в стенную нишу) кроватями в густонаселенном студентами ТУ районе под названием Колледж-парк, — в удобном отдалении от родителей Рассказчика, вяло его порицающих, но, по счастью, никогда не покидающих Восточного побережья (здоровье мамы все ухудшается; ушедший на покой папа лишь о собственном покое теперь и печется), — Маршины ограничиваются тем, что пожимают плечами в своем Балтиморе. Нед с Джинни „встречаются“ в его спальне, находящейся в старом, викторианского стиля, доме, который стоит неподалеку от

СтратКолловского кампуса, — одно- и двухкомнатные квартиры его сдаются множеству постоянно переезжающих с места на место женатых и неженатых студенческих и не студенческих пар и людей, вообще ни в какой связи не состоящих, но предпочитающих делить с кем-то жилье. У резвой Джинни имеется в одном из общежитий кампуса своя комната и своя соседка по комнате, однако Джинни по большей части „ночует“ у Неда, терпеливые родители коего округляют (при мысли и о выбранной их сыном подруге, и о его образе жизни вообще) глаза, но стараются относиться к нему С Пониманием. Весенние каникулы приходятся в двух университетах примерно на одно время, и наша четверка решает Прошвырнуться: погрузить кое-какое туристское снаряжение в стареющий, но еще исправный, окрашенный в два оттенка зеленого цвета фургончик Рассказчика („олдсмобиль“) и спуститься по побережью, ставя на ночь палатки, до Ки-Уэста, штат Флорида! Южная оконечность США, на которой никто из них еще не бывал, — земля Хемингуэя!

— Звучит довольно мило, — признает матушка Дж., лежащая в постели, которую она покидает все реже и реже (и которая стоит теперь в гостиной, поскольку одолевать подъем по лестнице матушке уже не по силам).

Именно так, Довольно Мило, все и выглядело, Но крайней мере сначала: приподнятое настроение, веселье, кто-то сострит — все смеются, взаимное подтрунивание, грубоватые шуточки, пение под автомобильное радио, обсуждение Больших Вопросов Жизни, — пачки только что появившихся сигарет „Кент“ с фильтром пустеют одна за другой под пиво и еду, наскоро приготовленную на походной плите, а мы неуклонно продвигаемся на юг, переезжая от кемпинга к кемпингу, от Национального парка к Национальному парку, — не по нынешним соединяющим штат со штатом скоростным шоссе, которые только еще предстоит построить администрации Эйзенхауэра, но по 9-й федеральной магистрали и разного рода второстепенным дорогам, ежедневно пополняя бензином по 25 центов за галлон бак упивающегося горючим старого „олдса“ — Виргиния, обе Каролины, Джорджия.

— По зрелом размышлении, — наполовину серьезно сокрушается Рассказчик, едва покинув пределы Чарльстона, штат Южная Каролина, где он в третий или четвертый раз наполнил этот самый бак (они договорились платить за горючее поочередно, и в этот день черед был его), — нам, может, и стоило бы выставлять всем напоказ наши ёбаные большие пальцы и передвигаться автостопом.

От неизменно рассудительной Марши поступает возражение:

— Интересно, кто это стал бы подсаживать нас четверых со всем нашим барахлом? Я полагаю — никто.

— Не вижу проблем, — шутливо отвечает ей Нед. — Мы, мужчины, прячемся, вы, сексуальные фифочки, стоите на дороге: одна рука на бедре, большой палец другой поднят кверху.

Шуточку подхватывает Джинни.

— Другой большой палец? — притворно удивляется она. — Не ёбаный большой палец, как ты именовал его прежде?

Она осматривает оба своих, потом игриво посасывает каждый.

— И кстати, какой из них? На вкус они одинаковы.

— Зависит от того, куда их вставляешь, сообщает, театрально подмигивая, Нед.

Мы едем к Киава-Айленду, надеясь, что берег там окажется достаточно теплым для ночевки в палатках, если не для купания нагишом, перспективу коего, во Флориде, а то и в Джорджии, мы — во всяком случае, мужчины — с радостью предвкушаем. Дж. И. Ньюитт находит risque[Рискованный (фр.).] выходки Джинни Гиман интересными; его подруга — нет. Развалясь на заднем сиденье „олдсмобиля“, он демонстративно обнюхивает собственные большие пальцы, затем тянется к Маршиным, однако та легонько отталкивает его руки. Подбираясь к их первому, первокурсному соитию, они сначала тискали друг дружку сквозь одежду, потом забрались под нее, и тогда указательный палец взволнованного Рассказчика прошелся по влажной Вульве девушки, а там и проник в ее Влагалище (волнующие слова, их так живо воскрешают в памяти mons Veneris[Венерин холм (лат.), то есть женский лобок.] , что в воображении Дж. они всегда начинаются с прописных букв), прежде чем впервые ввести туда свой смущающийся, но готовый на все пенис, — то же самое он привычно проделывает и до сей поры: в виде любовной прелюдии и для пущего предсовокупительного увлажнения.

Ему случается даже, когда они любят друг друга в сидячей позиции или он лежит на спине, а Марша восседает на нем, слегка проникать тем же пальцем в ее анус (против него она возражает из соображений скорее гигиенических, чем нравственных, давно уже дав понять, что никаких анальных сношений, кои Нед, по его уверениям, практикует время от времени с Джинни, у них не будет. Ей геморрой без надобности, большое спасибо!). Да, но большие пальцы?

— Фиоритура речи, не более, — сообщает в тот вечер Нед (мы сидим у костра и болтаем на эту тему, подкрепляясь хот-догами и пивом). Вслед зачем вставляет в рот Джинни извлеченную им из булочки, похожую на жареный фаллос сосиску, а другой рукой зачерпывает со сковородки тушеную фасоль. — Пальцы были придуманы раньше, чем поебоны, ведь так?

— Я — за, обеими руками, — вот лучшая реплика, какую удается придумать Рассказчику.

— За что? — с притворным недоумением осведомляется Марша, а Джинни, нарочито зажмуриваясь и поджимая ягодицы, шепотом отвечает:

— За большие пальцы.

Обе пары, возбужденные игривыми шуточками, приканчивают пиво и уединяются, если так можно выразиться, в их стоящих бок о бок посреди почти безлюдных, поскольку еще холодных, Киавских дюн палатках: Рассказчик с Маршей тихо устраиваются в уютных пределах двойного спальника, он обнимает подругу сзади и выскакивает из нее перед самым извержением семени, поскольку кондомы оба находят отвратными, а вставить диафрагму она никак не удосужится; Нед и Джинни, будто напоказ соседям, ведут себя в их еще освещенной изнутри палатке весьма непринужденно:

— Да! Да!

— А вот это тебе как?

— Да!

— Он что же, сразу два больших пальца ей вставил? — гадают их приятно утомленные соседи.

— Если не три — на ногах их тоже по штуке имеется.

К чему Марша добавляет:

— Эта девица, голову даю на отсечение, она готова проделывать что угодно и схем угодно!

— Интересная мысль, — на пробу замечает Рассказчик, однако ответа не получает.

— По зрелом размышлении, — говорит Нед назавтра или через день, — не желаю я жениться только для того, чтобы спастись от призыва.

Мы разбиваем лагерь на Амелия-Айленде, чуть южнее границы штата Флорида, мальчики разбирают рюкзаки и ставят палатки, девочки отправляются на машине в ближайший универсальный магазин, дабы пополнить наши запасы, самые разные — ото льда и еды до туалетной бумаги и „тампахса“: Джинни объявила, что чувствует приближение месячных („Хреново вам придется, ребятки“, — подтрунивает над ней Рассказчик, на что Джинни ответствует: „Кто тебе это сказал? Кота можно убить не одним способом“.

— „Да и кот в нашем мешке не один, — добавляет Нед, — на всякую киску хватит“. —

„Ну хватит уже!“ — обрывает его Марша, которая позже с укором скажет Дж., что заткнуть Неду рот следовало ему).

— Вы с Маршей женитесь сколько влезет, у вас так и так давно к этому дело идет. А я к оседлой жизни пока не готов.

После семнадцати лет непрерывной учебы-учебы-учебы, заявляет Нед, от детского сада до бакалавриата, он почти решил, что в магистратуру поступит, если поступит вообще, по Журналистике, а не по Творческому Писанью: проведет, рискуя загреметь в армию, год или два в Джонсе Хопкинсе или в Айове (Хопкинс, признает он, университет получше, однако в его программе МИ присутствует лишь символический курс по журналистике, а Айова дает практическую подготовку к работе газетчика), а после вылезет из Башни Слоновой Кости и бросится В Объятия Жизни — как молодой Хемингуэй, который не идет у него из головы на всем нашем пути к Ки.

— Опыт, дружище! Жизненный опыт, а не одни лишь книги-книги-книги и болтовня-болтовня-болтовня — только он даст нам нечто реальное, такое, о чем стоит писать.

В общем-то, да: идеи друга производят на Рассказчика, как и всегда, немалое впечатление. Однако он знает, и говорит об этом, что хорошо оно или плохо, но курс обучения В Объятиях Жизни, особенно мачистско-хемингуэевский вариант такового, ему не по душе. Марсель Пруст в его обитой пробкой спальне, Франц Кафка в серенькой бюрократической конторе, Уильям Фолкнер в миссисипской почтовой — все они обошлись без Объятий Жизни, что не помешало им стать по меньшей мере такими же, как Мачо Эрни, основателями литературного модернизма. А другая наша путеводная звезда, Джеймс Джойс: много ли времени потребовалось ему провести на переднем краю, там-где-заваривается-каша, чтобы перейти от спокойно реалистических „Дублинцев“ и Портрета художника в юности» к «Улиссу» с его сложным «мистическим реализмом», а там и к последнему, строго говоря, слову авангардного модернизма, к «Поминкам по Финнегану»?

— То-то и оно, тут ты в самую точку попал, — говорит Нед, когда мы, поставив палатки, вознаграждаем себя первыми за день глотками пива. — Последнее Слово — а дальше что? Отряд модов [память уверяет Рассказчика, что его друг использовал именно эту формулу за дюжину с чем-то лет до того, как Эй-би-си приступила к показу популярного сериала под таким же названии[Не так ли? (фр.)] ] свои аплодисменты сорвал, а что прикажешь делать нам, опозданцам и выскочкам, когда наступит наш черед выходить на сцену?

Как бы там ни было, продолжает он, упомянутая тобой деревенщина Уилли Ф. в девятьсот восемнадцатом вступила, сколько он помнит, в Королевские военно-воздушные силы Канады, до конца войны околачивалась в Торонто, вернулась домой, чтобы наврать с три короба о том, как она сражалась в Европе, потом била баклуши в Нью-Йорке, Новом Орлеане и Франции и лишь после этого возвратилась в

«Старый Мис», чтобы писать свои шедевры. А от стоящих под «Поминками» Джойса

«Триест/Цюрих/Париж» ой как далеко до Бриджтаун/Стратфорд/Колледж-парка, n'est-се раs[Не так ли? (фр.)] ?

Такие вот мысли и теснятся по преимуществу в наших головах и при подготовке к весенней каникулярной поездке, и на 1-й федеральной магистрали, между тем как девушки слушают наши не очень интересные им рассуждения или беседуют о своем (Марша рассчитывает получить в скором времени диплом учительницы начальной школы; Джинни намеревается стать «диетврачом или еще кем»): Подобно тому как в изобразительном искусстве импрессионизму пришел на смену постимпрессионизм, а его, в свой черед, сменили кубизм, сюрреализм, абстрактный экспрессионизм и прочие, и в литературе чему-то предстояло вот-вот вытеснить почти выдохшуюся эстетику высокого модернизма, составлявшую до сей поры отличительную черту нашего столетия. Нед полагает, что факел уже готов для передачи и основные вопросы состоят теперь в том, как бы половчее ухватить его и в каком новом направлении с ним побежать. Рассказчик же, будучи человеком менее предприимчивым, возражает ему, говоря, что, с одной стороны, само представление о потребности каждого поколения художников противопоставлять себя предыдущему есть пережиток романтизма XIX столетия, а с

другой — проистекает из сомнительного по разумности уподобления искусства научному и техническому Прогрессу. По-настоящему новое направление нашего века, наполовину верит он, может состоять в том, что каждый из нас перестанет мыслить в подобных категориях и откажется как имитировать своих предшественников, так и противопоставлять себя оным, но, окинув внимательным взором огромный корпус «уже сказанного», просто усядется за письменный стол или пишущую машинку, призовет на помощь свою личную музу и посмотрит, что из этого получится, — будет жить своей жизнью и зарабатывать на хлеб насущный так, как ему больше нравится, став журналистом, профессором, врачом, юристом, чиновником, поденщиком если едва сводящим концы с концами бездельником — человеком богемы. То, что более всего устраивало Генри Джеймса, с удовольствием повторяет он, не годилось бы для Генри Миллера, и наоборот, сколь ни малопривлекательным представлялся Эмили Дикинсон образ жизни лорда Байрона или Францу Кафке — Хемингуэя, каждая/каждый из них дело свое делал с блеском. Коротко говоря, не может ли статься, что модернистское предписание

Эзры Паунда «Сотворить заново!» (которое Паунд, в конце-то концов, позаимствовал у Конфуция!) уже устаревает? Chacun a son gout![Не так ли? (фр.)]

— Что? — удивляется Джинни Гиман (наши девушки уже успели, пока их сожители ломали головы над Большими Вопросами, возвратиться с покупками).

— «Каждый хромает от своей подагры»[Слово подагра по-английски — gout.] по-французски, — сообщает ей Нед.

Джинни, не знающая не только французского, но и значения слова подагра, шутки не понимает, однако говорит ему, что он может французить ее сколько захочет, месячные там или не месячные.

— Если все мы станем gout друг дружку по-французски, нам циркумфлекс понадобится,

— предупреждает нас Нед. — Ты его, случаем, из магазина не прихватила?

— Давайте о чем-нибудь другом поговорим, — просит Марша.

— Я за, — говорит (помимо прочего) Рассказчику пятьдесят с чем-то лет спустя Аманда Тодд, просмотрев распечатку чернового варианта его «Сверктраха». — И если простому рифмоплету дозволено лезть с предложениями к автору контрромантической прозы, не было бы разумным дать Читателю какое-то представление о том, что представляли собой эти люди? Как одевались, как выглядели, какие были у них голоса? Побольше Чувственной Текстуры, как принято выражаться у нас, в курсе Один-О-Один, Творческое Писанье, а то одних лишь вульвических «В», относящихся к венерианской дельте твоей будущей первой жены, маловато.

На что Рассказчик может ответить только одно: критика ее, разумеется, справедлива, он часто говорил и себе, и ей, что, будь ему дано освоить такие азы, как Точная Передача Релевантных Чувственных Деталей, он был бы сейчас лауреатом Национальной книжной премии, а не просто Старпером-Писателем. Chacun a son faute…[У каждого свой изъян (фр.).]

— Мы были всего лишь четверкой тощих белых американцев двадцати с лишним лет, выходцами из среднего класса — умненькими, но без какой ни на есть умудренности; девушки вполне привлекательны, ребята тоже ничего себе, особенно Нед. Все четверо русые: мы с Недом стриглись коротко, Марша и Джинни, скорее всего, собирали волосы в хвостики. Какой у кого был цвет глаз, Рассказчик забыл, он и своего-то вспомнить не может, пока не заглянет в зеркало. Мы с Маршей носили очки, мои были тогда в тяжелой черной оправе, как у Дейва Брубека. Джинсы, шорты, футболки — ну и хватит об этом. Что касается венерианской дельты, интересно было б узнать, как это Анаис Нин пришло в голову назвать пипиську (женскую) «дельтой Венеры», когда у этой греческой буквы хвостик вверх торчит? Богиня у нее на голове, что ли, стоит или Марс ее шестьдесят-девятит? Вот тебе одна из релевантных чувственных деталей, над которыми мы с Недом ломали головы в те Весенние Каникулы, — наряду с вопросом о том, что последует за Высоким Модернизмом в литературе и за БИ в наших CV, они же КЖ.

— Ладно, ломай дальше, — вздохнула терпеливая Аманда Тодд и вернулась к своей музе, а ее супруг тоже вернулся — к замедленному воспроизведению «Сверктраха», в котором

На следующее утро, пока мы сворачиваем стоянку на Амелия-Айленде и нагружаем фургончик, Рассказчик, изучающий дорожную карту Флориды, громогласно осведомляется, всем ли известно, что названия Неаполя, стоящего на западном побережье Италии, и Нейплса, стоящего на западном побережье Флориды, происходят от Неополис, что означает по-гречески «Новый город»?

— Да неужели? — откликается Марша и, скорее всего, округляет на фирменный ее манер глаза, так же примерно, как Аманда полвека спустя.

Нед же заново провозглашает свое намерение увидеть настоящий Неаполь, и как можно скорее, а заодно с ним «Триест/Цюрих/Париж» и прочее — и, не сходя с места, решает, что пока нам лучше не продолжать спускаться, как мы планировали, к Ки по Атлантическому побережью, но поворотить к Мексиканскому заливу, миновать Тампу и Форт-Майерс, взглянуть на тот Неополис, что поновее, первоклассный, говорят, городок и с отличными пляжами, а из Нейплса по Тамиами-Трейлу — через Эверглейдс — в Майами и снова на юг. Купания нагишом в Мексиканском заливе, Атлантическом океане и Флоридском проливе!

— Ну да, правильно, — говорит Джинни, — тампон будет свисать у меня сами знаете откуда, и все мужики будут моими.

— Стоит попробовать, — соглашается Рассказчик, который, как, возможно, заметил Читатель, слегка заигрывает с Джинни.

Марша, во всяком случае, заметила и спрашивает у него — когда они останавливаются где-то под Окалой, чтобы поесть, и остаются наедине, поскольку Нед с Джинни расходятся по уборным, — что, собственно, происходит? Уж не возжелал ли ее, строго говоря, нареченный блудливую Гиман?

На самом-то деле и да и нет, вдруг понимает он и, обдумав все по дороге от Окалы до Нейплса (остававшегося в то время тихим пляжным городком) — через Тампу, Сарасоту и Форт-Майерс, — еще попытается объяснить это ей. Он любит и уважает Маршу Грин, на которой собирается жениться и которая, на его счастье, отвечает ему взаимностью. Что же касается Вирджинии Гиман, он не питает к ней ни любви, ни особого уважения, как, готов он поспорить, и Нед, однако она, безусловно, мила, жива и сексуальна, а он — к чему фарисействовать? — находит фатовато-фривольное фиглярство сей финтифлюшки отчасти забавным…

Марше, хоть и не склонной к словесной игре в той же мере, что Нед и Рассказчик, достанет тем не менее остроумия, чтобы посетовать:

— Такое обилие «Ф» делает офигительно ясным, что на уме у моего флюгера-fiance[Жених (фр.).] .

Как и можно было предвидеть, Рассказчик в самом скором времени принимается растолковывать — себе, Марше и при первой же возможности Неду, — что, хоть он и считает сексуальную верность, и не только в браке, но в любых серьезных любовных отношениях, в принципе, необходимой, его не может не тревожить — и как мужчину, и как начинающего писателя — отсутствие у него настоящего сексуального опыта, приобретенного не с одной лишь женщиной, на которой он намерен жениться, чтобы затем оставаться ей верным. Нет, он не ловелас и отнюдь не стремится стать таковым; не распутник наподобие Генри Миллера; он даже не из тех, кто, подобно Папе Хему и Приятелю Неду, жаждет пасть в Объятия Жизни (и множества женщин). Но если его Одна-Единственная так и останется навсегда Единственной Женщиной его жизни, он будет походить на…

— На Фолкнера, который пытается придумать Йокнапатофу, ни разу не высунув носа за ее пределы, — подсказывает Нед, — или на Твена, сочиняющего истории Тома и Гека, не покидая штата Миссури. Или на Вашего Покорного Неда Проспера, пишущего Великий Роман о Бриджтауне, Стратфорде, Временах Года и Перезрелых Размышлениях, не омочив свой конец ни в Мексиканском заливе, ни где-либо еще. Нам необходимо разжиться Кругозором с прописной «К», друг мой!

Наши девушки болтают о чем-то своем, прогуливаясь по пляжу Нейплса, — мы только-только приехали в этот курортный городок, бросили «олдс» у ставшего символом городка рыбацкого причала и теперь ищем на берегу место, где можно разбить палатки или хотя бы переночевать в спальниках, — Рассказчик же соглашается с правотой своего товарища, отмечая, однако, что и представить себе не может Маршу согласившейся на такое, и спрашивая: «А что это за история с перезрелыми мыслями и временами года?» — до сей поры Нед, если и рассказывал о романе, над которым он трудится, о них ни разу не упоминал.

Друг, улыбнувшись, отвечает:

— Об этом говорить еще не время, я пока только прикидываю как и что. Вот на другую нашу тему я уже переговорил с Доброжелательной Джинни, которая невесть почему считает тебя секс-символом. И сейчас она обсуждает таковую с твоей все еще одной-единственной, которая может оказаться цыпочкой куда более современной, чем мы полагали. Подождем — увидим.

Разве не следовало Рассказчику, изрядно удивившемуся, но и весьма любознательному, вспыхнуть, услышав это, от гнева? Вне всяких сомнений. Однако к тому времени каждый из нас успел отметить приезд в нео-Неаполь несколькими порциями спиртного и раздеться под почти уже летним солнышком южной Флориды до трусов и купальников; выпивая же, мы переключились с привычного пива на более уместный в тропиках темный ром с кока-колой. Более того, вчера вечером, на недалеком отсюда Санибел-Айленде, Нед и Джинни склонили своих каникулярных спутников к приобретению сигарет с настоящей марихуаной, о которой в начале 1950-х люди вроде нас уже прослышали, но продолжали ассоциировать ее с джазовыми музыкантами и уличной шпаной, понимая, впрочем, что популярность травки будет возрастать. Идея состояла в том, чтобы приберечь приобретенный нами запас до Кей-Уэста, предположительной поворотной точки нашей экспедиции, но — «Que sera sera»[Чему быть, того не миновать (исп.).] , как еще предстояло Дорис Дэй спеть четыре года спустя.

Через половину с лишком столетия после Весенних Каникул, высверкиваемых здесь Джорджем И. Ньюиттом, — пока циклон «Наргис» опустошает Мьянму, а сенаторы Хиллари Клинтон и Барак Обама все еще нудят каждый свое на праймериз демократов, добиваясь номинации на роль либо первой женщины, либо первого афроамериканца, ставшего президентом США, — любой университетский студент, достаточно беспечный, чтобы попробовать искупаться голышом где-нибудь в сторонке от переполненных пляжей толкливой юго-западной Флориды, — как и любой полупьяный либо полуодурманенный, — скорее всего, мигом предстанет перед судом, который предъявит ему целый букет более или менее серьезных обвинений: от Непристойного Обнажения до Хранения Психотропных Препаратов. Однако в конце марта 1952-го на пляже у величавого Нейплсского пирса можно было увидеть лишь горстку одеял и пляжных зонтов, и даже в ста ярдах от места, на котором расположился наш резвый квартет, ни одной живой души не наблюдалось, а потому: «Лучше бы нам еще раз омочить наши гузки сейчас, — объявляет Рассказчик около четырех часов пополудни. — Сдается мне, погода

меняется». И действительно, хотя опускающееся в Залив — в Мексику! — вечернее солнце светит по-прежнему ярко, с юга на нас надвигаются, очень на то похоже, темные тучи.

Говорит Нед Проспер:

— Я за, — и, поднявшись на нетвердые ноги, поднимает и Джинни Гиман.

Впрочем, встав, она освобождается от его руки, бросает на Маршу Грин заговорщицкий взгляд и произносит:

— Гузки и грудки — да, купальники — нет. Ты за, Марша?

— А то.

И к весьма немалому удивлению их компаньонов мужеска пола, обе девушки, исполняя, по-видимому, достигнутое ими ранее соглашение, стягивают с себя и бросают на одеяло лифчики, вылезают из трусиков (по нынешним меркам ни те ни другие особо скудными не назовешь: бикини хоть и было изобретено во Франции середины 1940-х и названо в честь атолла в южном Тихом океане, на котором США испытывали атомные бомбы, но популярность в Америке приобрело лишь после фильма 1957 года «…И Бог создал женщину» с участием Брижит Бардо и исполненной Брайаном Хайландом в 1960-м песенки «Крошечное, где ты ныне, желтое в крапинку бикини?» — то есть ко времени, когда атомные бомбы сменились ядерными), а затем берутся за руки и бегут, спотыкаясь и смеясь, к еще почти спокойной воде.

— Ну и ну! — дивится Рассказчик, вглядываясь в их равно соблазнительные тела — одно ему, разумеется, хорошо знакомо, другое интересно в особенности, поскольку демонстрируется в первый раз. — Какая картина!

— Хрен с ней, с картиной; главное — было 6 за что подержаться! — И Нед наставительно рекомендует: — Срывай цветы удовольствия, пока они, на хер, в руки идут.

Нимало не понимающий, что здесь происходит, да и происходит ли вообще, но все же смакующий новый для него кайф от травы и голого купания a quatre[Вчетвером (фр.).] , Рассказчик послушно снимает плавки (Нед от своих уже избавился) и шатко трусит к воде, по пути убеждаясь украдкой, что его отвислый, упакованный в крайнюю плоть пенис вполне выдерживает сравнение с таковым же его компаньона (поколение американских англосаксонских мужчин-протестантов тогда только еще возникало —

«мужская составляющая бума рождаемости, созданного доктором Споком», для коей гигиеническое обрезание стало привычным делом: оно постигло бы и сыновей Неда Проспера и Джорджа Ньюитта, когда бы первый прожил достаточно для того, чтобы наплодить потомство, а последний оказался способным к размножению). Девушки, по подбородки вошедшие в холодную воду, плещутся ею, почти истерически повизгивая, друг в дружку, а когда к ним присоединяются их поклонники, наша четверка обращается в клубок мокрых конечностей и промокших волос, и мы хохочем и тискаемся, обнимаемся, взвизгиваем и сквернословим. К чьей крепкой межьягодичной расщелине на краткий миг прижимается вышеупомянутый, упакованный в крайнюю плоть? Кто недолго, но в самом непосредственном смысле держит Рассказчика за яйца? Какая разница?

Лишь первый зримый просверк молнии и первый слышимый раскат грома выгоняют нас из воды, и мы, еще продолжая опоры и потеха ради хвататься друг за дружку, радостно мчим по усеянному раковинами песку к нашим лежащим бок о бок одеялам, торопливо втискиваем невысохшие тела в купальные костюмы (и вправду ли между ног хихикающей Джинни болтается хвостик тампона? Рассказчику, слепо возящемуся с помутневшими от водяной пыли очками, толком разглядеть его не удается), собираем наши манатки и как можем споро бежим, одолевая поднявшийся ветер, по почти опустевшему пляжу, чтобы забиться под пирс и переждать недолгую, но неистовую грозу, — там наш охрипший квартет кучкой сидит на одном одеяле, накрывшись другим, а вокруг полыхают молнии и грохочет гром.

СВЕРКТРАХ!

Гроза налетела на берег и сгинула; вновь просияло солнце как раз вовремя, чтобы успеть потонуть в Заливе и сделать это намного эффектнее, чем в Чеса-пике, как то описано в Солнцеворотном Истолковании Постравноденственного Видения № 1 Джорджа Ирвинга Ньюитта, — однако с данным Сверктраховым рассказом о его же Видении/Грезе/Глюке/Всем что угодно № 2 мы еще не покончили.

— Может, избавишь нас от подробностей? — спрашивает в Двадцать Первом Столетии Аманда Тодд. — Дьявол, как уверяют, кроется в деталях.

Согласен, любовь моя, однако дьявольские детали не есть нечто само собой разумеющееся. Конечно, любой первокурсник, получивший четверку с плюсом за Творческое Писанье, способен более или менее предсказать, что должно с минуты на минуту произойти…

— То есть что эти двадцати с чем-то летние англосаксонско-протестантские старшекурсники-американцы, экспериментирующие в середине столетия с сексуальной свободой, с минуты на минуту перейдут некую черту и это спровоцирует последующий Сверктрах с разрывом их межличностных отношений — так?

Ну, так и не так: так относится к первой части твоего предсказания; не так — ко второй, в которой наш Сверктрах выдохнется в простенький всхлип.

— Ой-ой-ой, ну тогда продолжай: всяк член за себя, один только дьявол за всех.

На самом деле это почти точное резюме случившегося.

Чтобы разбить на ночь наше становище, МЫ возвращаемся, увязая в песке, к фургончику (увязая, но «завязывать» ни в ноем случае не собираясь, — вместе с палатками мы извлекаем из багажника «олдсмобиля» бутылку джина «Гилбейс» и еще одну — с тоником, — добавку к почти приконченным рому и коке), а затем трогаемся в трудный обратный путь по еще не оборудованному для удобства туристов сумеречному пляжу. Нед и Рассказчик ставят палатки на вымоченном грозой песке; девушки, тихо переговариваясь — судя по звучанию их голосов, они то подтрунивают одна над другой, то пререкаются, — на скорую руку сооружают из наших прискорбно оскудевших запасов ужин: подобие зачаточных сэндвичей, которые мы поедаем при свете керосиновой лампы, запивая перенявшим температуру окружающей среды джином с тоником. А затем, поскольку десерт отсутствует, докуриваем остатки марихуаны — она предназначалась для Ки-Уэста, ну да какого черта.

— И вправду, какого черта? — громко интересуется Марша Грин. — Какого черта все мы делаем, как по-вашему?

— Погрязаем в обжорстве, пьянстве и развлечениях, мм? — подсказывает Рассказчик. — Меж тем как завтра — ну самое малое через неделю — нам предстоит стать Ответственными Взрослыми Людьми?

— А после — пшш! И мы уже умерли, — говорит Нед, — едва успев отведать Жизни с прописной «Ж». На хрена нам Нейплс, штат Флорида: я хочу увидеть настоящий Неаполь, Венецию, Пари! Увидеть Таити, Пирамиды, Великую и ёбаную Китайскую стену!

— А я, — говорит Марша, — я до того, мать мою, обкурилась, что поднимаю к глазам ёбаную руку и ни хера ее не вижу. С ума мы все посходили, что ли?

— Схожу по тебе с ума, беби, — пропевает Нед и, переползя к ней от Джинни, целует растрепанные волосы Марши, обнимает ее и падает с него на одеяло, оба хохочут, расплескивая остатки своей выпивки.

— Что хорошо одному, сгодится и для другого, объявляет Джинни, — и наоборот, верно?

Пошатываясь, она встает прямо перед Рассказчиком и прикладывает бутылку «Гилбейса» сначала к его щеке, потом к своей груди, к межножью, напевам при этом:

«Джинни-джин-Джин, ДжИН-джин-Джинни! Как пойдет борода твоей образине!» Дразнилка эта, как еще предстоит узнать Рассказчику, загодя сочинена для нее Недом вместе с фразочкой: «А насчет „хорошо; Джорджи-Морджи, — не желаешь поосновательнее рассмотреть все, на что ты украдкой поглядывал весь нынешний день?“

И, ткнув пару раз носом в шею Рассказчика, она берет его за руку, словно собираясь увести в палатку.

— Какого хера, ребята? — спрашивает Рассказчик у Неда и Марши, которые, все еще обнимаясь, ухмыляются ему с их одеяла.

Нед, пожимая плечами, отвечает:

— Объятия Жизни, друг: волков бояться — в лес не ходить.

А Марша — его, Рассказчика, Марша — зажмуривается, напучивает губки и кивает, едва приметно, но одобрительно, словно желая сказать (и скажет попозже, но уже в прошлом времени): Тебе же этого явно хотелось, так иди и покончи с этим».

Ну, мы и покончили.

— Ладно, с этим мы покончили, так? Я говорю о сверктрахе и всем остальном, — так можно теперь вернуться к работе и собственным нашим жизням?

Мы вернемся к ним, милая Манди, после того как я поведаю тебе одну-две Дьявольские Детали. Твоего Рассказчика «посвятили», в кавычках, той ночью в постыдные удовольствия не только «неверности» (если это название применимо к тому, что было обсуждено и взаимно одобрено всеми причастными к совершившемуся сторонами, из коих ни одна в браке не состояла и лишь две были более или менее помолвлены), но также и анального совокупления, совершенного под руководством мисс Гиман: кровь из нее к тому времени била струей, пачкать оной постельное белье ей не хотелось, а вот принять это самое в зад — более чем, благо (как заверила она своего немало пораженного партнера du-soir[На вечер (фр.).] ) они с Недом по временам занимались этим забавы ради, даже когда она не была затампаксована. Немного вазелина (совершенно случайно обнаружившегося в ее рюкзаке), полноценная твердая эрекция (очень кстати посетившая ее возбужденного ученика) — и Дело Сделано (даже предохраняться не потребовалось)! То был опыт, доселе в curriculum vita[Краткое жизнеописание (лат.).] Джорджа Ирвинга Ньюитта не значившийся, да и на дальнейших

страницах оного повториться не обещавший. Хоть обе они и не были смешными жеманницами, ни Марша Грин, с которой ему предстояло провести в счастливом супружестве целых три года и еще два в несчастливом, ни Аманда Тодд, с которой он вот уж четыре десятка лет связан счастливыми полностью узами верности, не питала/питает желания быть употребляемой в зад. Манди с присущей ей точностью сформулировала свою позицию еще в один из первых «периодов» их семейной жизни — когда ее в ту пору сохранявший игривость и бойкость супруг предложил ей

«попробовать»: «Это А — больно (я этот цветочек уже нюхала); Б — не, скажем так, гигиенично; В — чревато геморроем. Если тебе приспичит спустить, когда я протекаю, мы что-нибудь да придумаем».

Конец цитаты, а также эротико-скатологических деталей.

— Доволен? — интересуется Марша в час более поздний, когда мужчины, исчерпав запасы сил, возвращаются к своим палаточным подружкам.

Рассказчика так и подмывает сказать: «В совокупности да», однако он отмахивается от этого довольно жалкого каламбура и отвечает:

— Да вроде того, а ты?

— Не спрашивай, — приказывает его без-малого-супруга, сонно прижавшаяся к нему в темноте палатки. — И давай обойдемся в будущем без Объятий Жизни, ладно? Или наши с тобой объятия, или ничьи. А не то…

— Согласен, — заверяет ее (и себя) Рассказчик.

На следующее утро, завтракая и сворачивая лагерь, наша четверка покачивает головами, изумляясь тому, что можно, оказывается, так обкуриться и упиться одновременно, однако разговоров насчет обмена партнерами избегает. Впрочем, шаловливая Джинни ухитряется послать Рассказчику по-над кружкой растворимого кофе безмолвное чмок, а Нед, когда девушки отворачиваются, поводит подбородком в сторону Марши, понимающе подмигивает и одобрительно кивает Рассказчику.

В конце концов мы собираем все наше имущество и тащим его к машине. Воздух кажется не только субтропически влажным, но и слегка насыщенным электричеством, однако Рассказчика — его-то уж точно — все еще томит такое похмелье, что на попытки понять, в чем тут дело, его не хватает. Свалив принесенное им у задней дверцы фургона, он обшаривает боковые карманы своих бермудских шортов, громко дивясь: «Да где ж эти ёбаные ключи?» — а затем находит их — и швейцарский перочинный нож — в одном из передних, застегнутом, чтобы они случайно не вывалились на песок и не потерялись. Мы открываем заднюю дверцу и начинаем грузить вещи в старый «олдс» — без обычных наших шуточек и трепа, — отчего Рассказчик принимается неопределенно гадать, что же такое заваривается и заваривается ли. Но затем:

— Знаете что? — не то спрашивает, не то объявляет Нед Проспер. — По перезрелом размышлении, скажу так: ебал я ваш ёбаный Ки. Пора тащить наши жопы домой.

— Домой? — вскрикивает огорченная Джинни. — Чего мы там не видели?

Однако:

— Я за, — быстро соглашается Марша. — Я этой херней уже по горло сыта.

В путевом журнале нашей прерванной одиссеи, который он вел дорогой на предмет возможного литературного использования и на который в следующем столетии будет опираться, производя вот эту вот реконструкцию, уже возвращавшийся на север Джордж Ирвинг Ньюитт, не устояв перед искушением, отметил, что хоть им и не удалось добраться до самой южной оконечности континентальной части США, он, по крайности, подобрался к кое-каким оконечностям Джинни Гиман. Впрочем, в те мгновения — не менее огорченный, но понимающий, что Нед и Марша для себя уже все решили, — он говорит следующее:

— Стало быть, hasta la vista, Хемингвилль? Прощай, Обружия… виноват, — Объятия Жизни?

— Ничего подобного, — отвечает берущийся за руль — фигурально и буквально — Нед. — Мы всего лишь закончили черновой набросок этой главы.

И с заднего сиденья, где Рассказчик и Марша устало, но решительно держатся за ручки, доносится согласие последней:

— Нам нужна передышка от Весенних Каникул, вот что нам нужно.

— Фигня, — жалобно откликается с пассажирского места Джинни, но тут же, полуобернувшись назад, подмигивает всем своим спутникам сразу. — Ладно, по крайней мере, этот Черновой Набросок закончился добрым трахом, верно?

Чего не скажешь о данном воспроизведении Сверктраха, кончающемся и не трахом, и не всхлипом[Аллюзия на финал поэмы Т. С. Элиота «Полые люди» (1925). В переводе А. Сергеева: «Вот как кончится мир — / Не взрыв, но всхлип».] , а просто кончающемся

— тихо. Добравшись за два дня марафонного вождения до Мэриленда, наша четверка распадается, и до окончания весенней передышки мы разъезжаемся по домам родителей, а после возвращаемся в Стратфорд-Колледж и Тайдуотерский университет штата.

— Последняя ночь Весенних Каникул перед последним полусеместром перед вручением дипломов, — отметил в тот вечер Нед Проспер над его и Джорджа Ньюитта последним пивом («Национальное Богемское»), коим они угощались в уютном подвале Просперов, обсуждая достоинства и недостатки их прерванной одиссеи.

— Вечные твои Последние Вещи, — отозвался, как ему теперь представляется, Дж.

— Ага. Типа относись к случившейся в Нейплсе ерунде как к холостяцкому курбету — последнему перед тем, как ты станешь бакалавром и мужем Марши и останешься последним, пока смерть не разлучит вас. Или развод — это уж кто первым поспеет.

Ибо эта пара и вправду решила по дороге домой — отчасти то была реакция на

«случившуюся в Нейплсе ерунду» — связать себя сразу после Вручения Дипломов узами брака, прибегнув к простейшей из возможных церемоний: с Недом в роли шафера и младшей сестрой Марши в роли подружки невесты. А после того и, быть может, после медового уик-энда в близком Оушен-Сити или в Рехобот-Бич новобрачные подыщут себе до сентября какую-нибудь летнюю работенку, а там вновь вернутся в ТУШ, чтобы стать магистром искусств (он) и магистром педагогики (она).

— А ты?

— Я… — Нед отпивает пива, глотает, качает головой. — Я сваливаю, дружок: данному Творческому Писуну ни Объятия Брака, ни Объятия Профессуры не светят.

Джинни Гиман — полагал он, и мы с ним согласимся — славная девка и в постели ей резвости не занимать, однако в жены она годится не больше, чем он в мужья. (Он надеется, кстати сказать, что маленький палаточный эксперимент по обмену партнерами не создал в отношениях Ньюитт/Грин сколько-нибудь продолжительной напряженности: «Марша, знаешь ли, проделала этот фокус для твоего блага, надеясь, что он навсегда избавит тебя от известного зуда».) Что касается магистратуры, так это они уже обсудили: если Дж. полагает ее лучшим из того, что он может дать своей музе, так и флаг ему в руки, — как и самой музе, которую Нед представлял себе домовитой, наподобие Марши, девицей. Его же была непостоянной кокеткой —

«поймай-меня-если-можешь», такой что ни дай, ей все сойдет, — переменчивой, как ветер, погода и Джинни Гиман. Если ему суждено закончить в кои-то веки роман, над которым он ныне корпит (и о котором, в отличие от всего написанного им прежде, напрочь отказывался разговаривать, да и вообще как-то обсуждать его со своим давним бриджтаунским другом), он и Она проделают это a deux[Вдвоем (фр.).] . Он рассчитывает посвятить роману столько времени, сколько удастся выкроить из последнего для него университетского семестра; затем, поскольку дипломов у него будет два — бакалавра и СтратКолловского Учебного корпуса офицеров запаса (куда он перешел из Национальной гвардии еще в начале третьего курса), — поступить в калифорнийский, принадлежащий Министерству обороны Институт иностранных языков, освоить там парочку оных, азиатских, а оттуда — в Корею, или где там мы будем воевать, но не на передовую, подальше от адских окопов на Высоте Номер Такой-то.

Дж., более или менее понимавший, что к этому все и идет, покачивает головой:

— Желаю удачи, друг. — И тебе тоже — с твоей ёбаной музой и со всем остальным.

Тот вечер — последний, какой Джорджу Ирвингу Ньюитту удается воссоздать в воображении из проведенных с давним другом, — закончился тем, что они стали вместе припоминать незначащий, но еще остававшийся в памяти ярким эпизод из их школьных, выпускных уже дней (несколько погодя эпизод этот всплывет в по большей части не опубликованных сочинениях ДжИНа и, он готов биться об заклад, в утраченной рукописи романа Эдварда «Неда» Проспера «Времена года», или Все что угодно).

Во второй половине жаркого, влажного дня конца июня 1948 года (Нед, на то он и Нед, вспоминал его как Последний День Весны) двое друзей лежали на песчано-глинистом «пляже» близ стратфордского моста через Матаханнок и в который раз просматривали перечни курсов СтратКолла и ТУШа, надеясь отыскать в них специализацию, более отвечающую их вкусу, чем Искусствоведение-и-Естествознание, и между тем лениво наблюдали, как их друзья ныряют в реку с высокой платформы, недавно добавленной городскими властями к (также приукрасившемуся) прибрежному парку в надежде отбить у мальчишек охоту использовать в виде трамплина автомобильный мост. История искусств. Ботаника. Химия. Французский. Геология. Литература. Философия. Физика. Психология. Зоология. Шведский стол, сервированный возможностями проведения трудовой жизни — и прайм-тайма жизни вообще! В сущности, согласились они, затруднение тут только одно: Если бы у человека было пятьдесят жизней или хотя бы скромная кошачья девятка таковых, он мог бы потратить одну на карьеру А, другую на Б, затем на В и Г или Е и Ё, а то и снова на А, пройдя ее заново, но лучше,

чем в первый раз. Однако при всего лишь единственной жалкой поездке на карусели, как ему выбрать, на ком лучше совершить слишком стремительный оборот — на Коне или на Льве, на Носороге, на Жирафе?

А тем временем кто-то ныряет с платформы ласточкой, кто-то делает сальто назад, кто-то врезается в воду головой, а кто-то ненамеренно, бесславно и болезненно прикладывается о водную гладь животом. Но в каждом случае присутствуют: Подъем, Прыжок, Все что угодно, Всплеск.

— Вот так и в жизни, — замечает Нед. — С той лишь разницей, что в нее нам позволяют нырнуть всего один раз.

И тогда, и в последующем воспоминании оба приходят к заключению: «Вагон дерьма» (популярная в то время и в тех местах хула): Четыре, это еще если повезет, быстрых десятка лет после университета, и оба обратятся в старперов на пенсии, — а в свои восемнадцать они уже потратили половину этого срока, приготовляясь к готовности! Неужели им предстоит кончить, как тот парень, за которым они теперь наблюдают: когда наступает его черед, он выходит на самый край подкидной доски, пожимает плечами, и просто соступает с нее, и летит вниз ногами вперед, поднимая ладони кверху, и уходит под воду, ничего в полете не предприняв.

— От него хоть брызги остались, — отмечает ДжИН. — Все-таки лучше, чем кануть, подобно большинству, в вечность, не оставив и следа.

— А кроме того, он, отдадим ему должное, почти две секунды служил развлечением для всех нас. Но к черту, дружище: Мы же хотим не просто брызги оставить, ведь так? А что-то стоящее…

Последнее произносится a la его родители, каковые надеются, что сын «найдет свое призвание» в приносящей людям пользу профессии: в медицине, в научных исследованиях, в юриспруденции (в одной из наименее пораженных корыстолюбием ее отраслей) — быть может, даже (подобно им самим) в педагогике?

И снова его друг проникается завистью к Неду, которому так повезло с родителями. Фреду и Лоррейн Ньюитт довольно уже и того, что их сын «поступает в университет» — первым, кто удостоился в его и ее роду сей привилегии. Подсказывать ему, какой предмет выбрать, они не решаются, хоть Папа и бормочет время от времени нечто насчет Делового Администрирования, а Мама соглашается, что звучит это Мило.

— Я, например, — говорит теперь Нед, — хочу получить чертову Нобелевку — и не просто потому, что она меня прославит, а потому, что я прославлюсь, делая то, что стоит делать, понимаешь? Что-то стоящее.

Пораженный, и немало, Дж., который никогда столь высоких амбиций не питал, отвечает:

— Ого! Ладно! А теперь вперед: спорим, я тебя обгоню!

— На дороге к Стокгольму? — притворно удивляется Нед. — По рукам, приятель!

Впрочем, бегут они к реке Матаханнок, в которую море уже наслало жгучих медуз, — бегут, рискуя ожогом-другим, ради удовольствия охладиться в еще по-весеннему холодноватой воде.

— И четыре года спустя, — отметил Нед четыре года спустя, в последнюю ночь весны, при их встрече, во время которой всплыло вышеописанное воспоминание, — мы теми же и остались: парочка уповательных Творческих Писунов, все еще отыскивающих дорогу в Стокгольм.

— Не говори за других, ладно? — рекомендует ему Джордж Ирвинг Ньюитт. — Что до меня, так я все еще прочищаю повествовательное горло, пытаясь отыскать мой ёбаный Голос с прописной «Г».

— Аналогично; подозреваю, впрочем, что я почти нашел его во «Временах года», с которыми нынче вожусь. Как только найду окончательно, дам тебе знать. Ну-с… — Они в последний раз чокаются почти пустыми бутылками. — За то, чтобы у нас отросли наконец яйца, прочистились горла и чтобы лучший из сих Писунов удостоился Премии.

Он, кстати сказать, прибавил он тогда, выработал достойное определение нашего предположительного призвания, обозначавшегося на южный манер джентльменом, который преподавал мне на старшем курсе Тайдуотерского университета писательское мастерство, — определение, которое Нед разрешает сообщить этому типчику при получении мною диплома бакалавра:

— Твооорческое Писанье — это, цитирую, «активная декомпозиция и переваривание жизненного опыта и корпуса литературы с последующей искусной рекомпозицией оных в новой прозе и стихах», конец цитаты. Ну что, годится она для нас, пребывающих в объятиях наших раздельных и разных муз?

— Недурно, — объявляет Аманда Тодд 5,6 десятилетия спустя, когда ее муж наконец завершает — до поры до времени, впрочем, — рассказ о Видении/Чем угодно Сверктраха В Пору Весенних Каникул. — И недурное определение твоего и его, цитирую,

«Твооорческого Писанья» — не забывай, однако, что результатом Декомпозиции и Переваривания обычно становится куча дерьма.

— Что и требовалось доказать?

— Нет-нет-нет. На самом деле мне это понравилось: преобразование в компост предваривших Меня лет моего Одного-Единственного. Недурственный у тебя был приятель.

— Именно так, любовь моя. Он научил меня не только дрочить, обжиматься, курить и пьянствовать. Научил плавать, водить машину, учиться в университете. Научил любить искусство, в особенности Литературу с прописной «Л», и даже питать по ее части Амбиции с прописной «А».

— За что я ему и благодарна, Джи. Жаль, что я его не знала.

— И ровно настолько же не жаль, потому как тогда ты, весьма вероятно, спала бы в его палатке, а не в моей.

Разговор происходил вечером, под конец весны 2008 г.н. э.: не последних Весенних Каникул СтратКолла (уже закончившихся, как и учебный год) и не в последний день самого этого времени года, поскольку до солнцеворота, который его завершает, еще остается несколько недель, а просто в вечерние часы одного из первых июньских дней. И кстати сказать, когда муж и жена разошлись по своим местам ради рутинного часового чтения, предваряющего у них время телевизора-и-сна, к нам прикатила с юга

— точно призрак, вызванный из небытия припомнившейся ДжИНу картиной, — скоропалительная гроза. Ничего разрушительного в ней не было, она ничем не походила на те, что несколько позже вызвали наводнения в Айове и Индиане и смыли дамбы на Миссисипи, не говоря уж о тайфуне, коему предстояло в следующее равноденствие затопить Филиппины: всего лишь немного ветра и дождя и одно короткое отключение электричества в нашем районе (потребовавшее переустановки всех цифровых часов, но не включения резервных генераторов питания), да импозантные, как и положено, всполохи молний над рекой, значительно ниже Стратфорда/Бриджтауна, коими мы любовались вместе, отложив для такого случая чтение.

— Прощай, весна, и здравствуй, лето, — сказала Манди. — Когда, как уверяет нас Джи Гершвин, «жизнь так легка»[«Summertime, and the livin’ is easy» — начало арии

«Summertime» из оперы Джорджа Гершвина «Порги и Бесс» (1935), авторы текста Дюбос Хейвард и Айра Гершвин.] даже для нас, не отставных еще профессоров.

И с большей серьезностью:

— Очень похоже на то, что Матушка-Природа как по нотам разыгрывает твою и твоего покойного друга придумку насчет Равноденствий/Солнцеворотов/Времен Года. Не забудь рассказать мне о том, что она подкинет тебе следом, ладно? В кратчайшую ночь года.

На сей раз удивился Рассказчик:

— Мой сон в летнюю ночь? Но в какую именно — в июльскую или августовскую? Как-никак равноденствие, оно ведь, кажется, и есть начало осени. Вечно я в этом путаюсь.

— А ты погугли и потом расскажи мне, что нагуглил, — посоветовала ему жена и вернулась к тому, что читала.

Рассказчик тоже попытался вернуться к своему чтению, но обнаружил, что сплетение ассоциаций — времена года/«Времена года», благовременные бури, перспектива скорого Сна в Летнюю Ночь/Видения/Всего чего угодно № 3 — слишком отвлекает, даже ошеломляет его, чтобы он мог читать или хотя бы перезагрузить выключенный на ночь компьютер. Включив же его на следующее утро, Рассказчик, справившись в

«Википедии», узнает, что европейский праздник «летнего солнцестояния», имеющий дохристианское происхождение и помечавший в древности «середину лета», а впоследствии астрономическое начало этого времени года и совпадающий с днем рождения Иоанна Крестителя («День святого Иоанна»), отмечается, особенно в странах Северной Европы, гуляньями, разжиганием костров и — во всяком случае, в Швеции, где теплеет довольно поздно, — танцами вокруг Майского дерева, каковые происходят там не первого мая, а именно в последнюю неделю июня. Однако к тому времени (к последней неделе весны: сенатор Хиллари Клинтон уступила наконец сенатору Бараку Обаме первенство в президентской предвыборной гонке; цена рядового бензина впервые в истории США превысила величину 4 доллара за галлон; головорезы президента Роберта Мугабе едва не сорвали проходившие в Зимбабве выборы, во множестве убивая приверженцев его соперника; в северной Калифорнии бушуют лесные пожары; а на Филиппины обрушился страшный тайфун «Фэншэнь») на компостной куче его воображения подрастал — так ему, во всяком случае, представлялось по Недозрелом Размышлении —

совсем другой гриб, Следующий Большой Проект: не очередной роман СПП, но мемориальный мемуар о годах, проведенных им в обществе Неда Проспера, который, останься он в живых, вполне мог стать тем Писателем с прописной «П», каким так и не стал Джордж Ирвинг Ньюитт. «Зима» их бриджтаунского детства и предподростковых лет, отразившаяся в посетившем Рассказчика солнцеворотном видении пожарной вышки; весенняя пора их отрочества и исполненного силы мужания — 1944–1954-й в случае бедного Неда; 1944–1959-й в случае мемуариста, так? От ранней юности к исходу третьего десятка лет — времени, когда его литературные опыты уже привычно кружили по стране в не всегда безуспешных поисках издателя, верно?

Проблема: Вот эта давно уж пустившая первый росток «весенняя» глава чем-оно-там-окажется-пока-непонятно явно подходит к концу, а нашим ребятам только-только стукнуло двадцать. У Дж. еще осталось в запасе семь весенних лет, в ходе которых он получит в ТУШе степень Магистра Искусств, женится на своей Марше Грин, которая присвоит себе титул «Любовь Артиста», начнет читать в Маршихоупском университете штата (на Восточном берегу) вводный курс Литературной Композиции, сумеет в конце концов напечатать несколько рассказов в более или менее неразборчивых литературных журнальчиках, закончит свой первый (и до сей поры остающийся единственным опубликованным) роман, разорвет по взаимному согласию (Непримиримые Противоречия) узы недолгого первого брака. И всего два года остается у так-и-не-успевшего-расцвесть товарища Дж., прежде чем избранный им путь[Изучение корейского языка в Институте иностранных языков Министерства обороны, Монтерей; деятельное ознакомление (в свободное время) с разнообразными туристическими приманками Западного побережья — от девушек из Долины до секвойных лесов и серфинга в холодном

Тихом океане; от экзистенциализма к дзен-буддизму; и вечно менявшаяся программа романа, который он писал и название которого, как сообщил он, ничего не объясняя, было «по Зрелом Размышлении» изменено: от «Времен года» к

«Всяко третье размышленье». — Прим. ДжИНа.] приведет Н. из «объятий жизни» в объятия смерти — явственно бессмысленная, несчастная случайность. Для обоих то были богатые опытом, научившие их уму-разуму годы, более чем достойные запечатления! Но за спиной своей Рассказчик слышит не «Гром крыльев колесницы дней» (как в столь любимой обоими двадцати с чем-то летними друзьями лирической жемчужине XVII столетия — «К стыдливой возлюбленной»[Перевод И. Бродского.] Эндрю Марвелла), но скорее… голос какой-то птицы, так?

Голубя? Горлицы? Канадской казарки?

Кукушки?

4

Лето

Sumer is icumin in,

Lhude sing cuccu.

Groweth sed and bloweth med,

And springth the wude nu.

Sing cuccu![Автор неизвестен, конец XIII — начало XIV века. — Прим. ДжИНа.]

Лето пришло,

Пой громче, кукушка,

Семена прорастают, зацветают луга,

И в лесах распускаются почки,

Пой, кукушка.

В середине дня середины мэрилендского июля, то есть через три с чем-то недели после Летнего Солнцеворота, Поэт/Профессор/Спутница Жизни/Критик Аманда Тодд, прочитавшая по просьбе ее супруга предыдущую главу («Весна») его чем-оно-там-окажется-пока-непонятно, заявила или объявила автору оного:

— Два вопроса-дефис-замечания, идет?

— Дефинируй.

К недоуменному разочарованию Джорджа Ирвинга Ньюитта, Видение/Греза/Глюк/Все что угодно № 3 его все еще не посетило. А пока он ожидал посещения, Тропический Смерч

«Артур» и Ураган «Берта», словно отвечая на зов его бурного Видения № 2, похоже, открыли в Карибах очередной оживленный сезон атлантических бурь. Промышленный индекс Доу-Джонса, достигший в прошлом октябре рекордно высоких 14 000, съехал в ходе последовавшего за этим мирового экономического спада ниже 11 000 и продолжал пугающе соскальзывать вниз. Китайское правительство арестовывало тибетских демонстрантов en masse[Скопом (фр.).] (не самая лучшая реклама предстоящей пекинской Олимпиады). Мы же, Ньюитт/Тодды любовались в ночь, предшествовавшую этому полуденному разговору, роскошной, полной Оленьей Луной[Именуемой так говорящими на алгонкинских языках индейцами по той причине, что именно при ней на головах виргинских белохвостых оленей начинают появляться пушистые панты; впрочем, индейцы называют ее и Громовой Луной — из-за обилия гроз в это время года. — Прим. ДжИНа.] и блистающим Юпитером, кои взошли над Стратфордом/Бриджтауном. Сейчас, покончив с нашими утренними раздельными служениями музе, мы попиваем фруктовые коктейли и грызем граноловые батончики на кондиционированной кухне снятой нами квартиры

— для того, чтобы перекусывать на ее застекленном балкончике, снаружи слишком жарко и влажно.

— Ну-с, для начала? — начинает Манди, не так давно перенявшая эту вопросительную интонацию у своих студентов. — Если я правильно помню — а помню я правильно, потому что проверяла? — прежде, в главе «Зима», когда твой Рассказчик поднимается в день Летнего Солнцеворота по ступеням СтратКолловского «дома Шекспира», чтобы отвести свою миссис на ленч, он вспоминает, как в Сентябрьское Равноденствие споткнулся и упал на крыльце шекспировского дома, так? И это — плюс паренек со

«Сторожевой башней» Свидетелей Иеговы на коленях — напоминает ему о совершенном в детстве вместе с родителями Дружка Неда восхождении на пожарную башню, во время которого он впервые узнал о равноденствиях и солнцеворотах, что и привело его к так называемому Солнцеворотному Истолкованию Постравноденственного Видения № 1. Все достаточно разумно. Я тебя еще не запутала?

Муж ее полагает, что нет, не запутала:

— Как-никак всю эту мутотень я и написал…

— В таком случае не объяснишь ли ты мне то, чего Рассказчик не объясняет: почему толчком к Башенному Истолкованию стало также и «эврименовское» издание комедий Уилла? Я помню, ты что-то говорил на сей счет у «Боззелли», но, по-моему, так и не объяснил нигде значения этой книжки, не ограничивающегося простой цепочкой «дом Шекспира» — шекспировский дом — шекспировские пьесы. Мы что же, должны относиться к великому Истолкованию как к привидевшемуся Рассказчику Сну в Зимнюю Ночь — или как?

Ну хорошо, Автор понимает и с готовностью признает, что на самом деле он не знал, почему это стало толчком для него, — знал лишь, что толчок был внезапен и силен. Предположение, высказанное его супругой, показалось ему и правдоподобным, и чересчур умственным; однако теперь, после того как она задала этот вопрос, ответ представляется ему очевидным, особенно в свете штормового Видения № 2: Шекспировскую Привязку образовывал не «Сон в летнюю ночь», но другая «комедия», куда более мрачная, — «Буря». Проспер=Просперо, умеющий заклинать шторма волшебник, протагонист этой пьесы, предрекающий под конец ее[и как только Дж. не заметил раньше столь явственной переклички и с рабочим названием утраченного опуса, над которым бился его друг, и с обыкновением Неда оперировать Первым (недозрелым), Вторым (зрелым) и Третьим (перезрелым) Размышлениями?] , что отныне он посвятит «могиле всяко третье размышленье»!

— Лежала на самом виду, потому ты ее и не заметил, — предположила Аманда, которой перекличка эта всегда представлялась настолько самоочевидной, что и упоминания особого не заслуживала.

Нед же, как это ни странно, в те давние дни их сочинительского ученичества ни разу, насколько помнит Дж., не соединял свою фамилию с именем созданного Шекспиром, обосновавшегося на острове герцога Миланского.

— Что я действительно помню, так это давнее его рассуждение о том, что писателю, который присваивает своему в высшей степени преуспевающему протагонисту имя наподобие «мистер Проспер», непременно быть биту, — если, конечно, пишет он не Аллегорию с прописной «А» и не откровенный фарс, второстепенные персонажи коего носят имена вроде Трэнси Транжира и Мэри Мизер.

— Или, — прибавила Манди, — если Протагонист П., несмотря на столь красивое имя, не проваливает в конечном счете любое дело, за какое берется, и ему остается лишь скрежетать зубами по поводу тяжело-весной саркастичности жизни, а не автора. Так? Помнится, ты говорил мне все это лет сорок назад, когда оба мы были еще о-го-го.

Под тогдашнюю песенку Мэри Хопкин:

— «То были дни-и-и, мой друг, — напел Дж. своей все еще возлюбленной. — Без края и конца-а»[«Those Were the Days» — романс Бориса Фомина «Дорогой длинною» (английский текст Джина Раскина), ставший в 1968 г. большим хитом в исполнении валлийской певицы Мэри Хопкин; эта запись явилась первым продюсерским опытом Пола Маккартни и одним из первых релизов, выпущенных «битловской» компанией Applе Records.] . Цветущее лето наших жизней.

— Вот и давай подсуетись насчет посвященного ей Видения с прописной «В».

Он постарается, пообещал Рассказчик. Но, помнится, она говорила о двух вопросах-замечаниях, касающихся его пробного пока-что-черновика. Каков второй?

— Ну… — Последний глоток фруктового коктейля. — Это же ты у нас верховный сказитель, а я просто лирический поэт и…

— Просто подлиза, — неодобрительно перебивает ее муж.

— Но мне никак не удается отделаться от мысли, что именно сейчас, в настоящем времени твоего рассказа, должно произойти что-то более любопытное, чем просто вереница видений, подталкивающих Рассказчика к воспоминаниям о его и Неда Проспера ранних годах и к вялым надеждам на то, что из них удастся составить следующую книгу Дж. И. Ньюитта…

— «И что же именно?» — удивляется автор, — удивляется автор.

— Ну, ты сам понимаешь… — какой-нибудь здоровенный ухаб на его долгом счастливом семейном пути, способный оживить рассказ? Допустим, я признаюсь в том, что у меня образовался запоздалый роман с одним из наших коллег по СтратКоллу, или, скажем, обнаруживаю, что у тебя имеется взрослый незаконнорожденный сын или дочь, плод приключения, случившегося в те времена, когда меня ты еще не знал, и о котором мне никогда не говорил. Это сделало бы твой рассказ более живеньким и сочным!

— Пародируя вышепроцитированного Марвелла: «Из помощи такой, дружок, — нараспев продекламировал Рассказчик, — Что извлеку? — Лишь слезный сок!»[Ср.: «Из всех цветов, из всех красот/Что извлеку? — Лишь слезный мед» (Э. Марвелл. Глаза и слезы. Пер. Г. Кружкова).] — да еще придется ждать, пока он перебродит в кошерное черносмородиновое, скажем, вино или что-нибудь даже более нетоксичное. Так кому ты собираешься дать, любовь моя? И когда, и почему?

Она наградила его фирменной улыбкой Манди и приветственно подняла свой бокал:

— Вот видишь? Уже становится живенько — и Читатель у тебя на крючке. Lhude sing cuccu!

— На крючке? — запротестовал будущий Автор. — Благодаря такому вот избитому СВУ[Используемый Пентагоном акроним, означающий самодельное взрывное устройство, —

«Аль-Каида» и другие террористы минируют такими дороги. Не пугать с ВМС (внутриматочной спиралью) — контрацептивом, который женщины поколения Аманды Тодд использовали в их доклимактерические годы, пока не были созданы и пущены в продажу противозачаточные пилюли, Тодд/Ньюиттам оказавшиеся, как еще выяснится, ненужными,

— к большому разочарованию, которое постигло обоих в разгар их летней поры. См. ниже. — Прим. ДжИНа.] , позаимствованному из слезливого дамского романа? Впрочем, за попытку спасибо.

— Всегда с удовольствием — коим была и почти безухабистая дорога Нашей жизни. Пусть такой и останется.

— Да, за это: Никаких Усложнений Сюжета или Новых Завязок в нашей истории, s.v.р.

Звон пустых бокалов (символика не подразумевается, поверьте).

— Того же и твоему Лету, — желает следом виртуальная муза Джорджа Ирвинга Ньюитта.

— Но если ты собираешься включить этот разговор в главу, над которой сейчас работаешь, подумай о замене избитого, позаимствованного из слезливого дамского романа, на cuckoo[Помимо «кукушки», это еще и «чокнутый, умалишенный» — откуда и известное гнездо кукушки.] , позаимствованного и так далее. Подмигни еще раз Дорогому Читателю.

— Усек. Я думаю?

От нагрева тела расширяются, от охлаждения сжимаются. Хотя все календарные времена года имеют одинаковую продолжительность — три месяца, дни их становятся длиннее по мере того, как зима, прогреваясь, преобразуется в весну, а весна в лето, — то же относится в этом повествовании и к временам жизни. «Зима» Неда Проспера и Джорджа Ньюитта, их детство, продолжалась всего лишь дюжину лет (1930–1942); «Весне» их отрочества и молодого мужания полагалось занять шестнадцать (1943–1959) — с отрочества до конца третьего десятка лет, и в случае Дж. она их заняла. Однако

«Лето» полной и более или менее здравой зрелости Рассказчика — с начала четвертого и до завершения шестого его десятка, так ему представляется, — скажем, с 1960-го по 1989-й — оказалось почти в два раза длиннее. Как втиснуть его в короткую главу?

— осведомляется он у своей норовистой музы. И что при этом делать с так-и-не-успевшим-расцвесть Недом, не дожившим до того, чтобы прожить ее, но при этом составляющим, как нам дали понять, предмет воспоминаний, кои образует это бессвязное повествование?

Дело сводится, похоже, к тому, осознает проходящий по нему обвиняемый, пока год нашей эры 2008-й приближается к буквальному расцвету его собственной летней поры (то есть к 21 августа, стоящему на пути от июньского солнцеворота к сентябрьскому равноденствию), что мемуаризировать о Неде Проспере больше и нечего — кроме его конца, а пересказ этой огорчительно короткой истории много времени не займет.

В субботу середины июня 1954 года (зашедшая в тупик война в Корее завершилась перемирием, которое разделило страну по 38-й параллели на коммунистическую Северную и демократическую Южную, однако Комитет по антиамериканской деятельности, созданный сенатором Маккарти при палате представителей, так и продолжает охоту за красными ведьмами, и таким преподавателям государственных учебных заведений, как Джордж Ирвинг Ньюитт, читавший вводный курс Литературной Композиции в Маршихоупском университете — на нижнем мэрилендском Восточном берегу, — приходится, скрипя зубами, приносить «клятву ве рности», в коей они отрицают свою прошлую либо нынешнюю принадлежность к коммунистической партии) 24-летний второй лейтенант Эдвард «Нед» Проспер, получивший в армейском Институте иностранных языков отпуск на уик-энд, и некая мисс Люсинда Барнс, молодая штатская сотрудница библиотеки иняза и тогдашняя подруга Н., выехали в ее кремово-зеленом седане

«бьюик-спешл» из Монтерея в Нижнюю Калифорнию — на поиски более теплых, нежели местные, волн для серфинга: а в идеале (по более позднему сообщению мисс Барнс) местечка достаточно изолированного для того, чтобы они могли кататься au naturel[В натуральном виде — в чем мать родила (фр.).] , седлая и волны, и друг, дружку. Где-то южнее Тихуаны им удалось обнаружить адекватно уединенный пляж и предаться тому, что выглядит воспроизведением уже описанного выше, состоявшегося в юго-западной Флориде 1952 года Сверктраха на Весенних Каникулах, однако на сей раз в исполнении всего одной парочки и, стало быть, без обмена партнерами. За употреблением огромного количества текилы, а также травки «Акапулько-голд» и пением (с пародийно армейским воодушевлением) латиноамериканской лирической песни

«Lа Сuсагасhа»[«Lа cucaracha, lа cucaracha / Ya no puede caminar. / Porque no tiene, рorque le fаlta /Marijuana que fumar». В грубом переводе на язык гринго:

«Таракан, таракан / Не может идти дальше, / Потому что у него нет, потому что у него отсутствует / Марихуана, чтобы покурить». — Прим. ДжИНа.] состоялся, как и следовало ожидать, голый, пьяный nepenиx сначала на песочке, а потом в воде — последний включал в себя не весьма успешные по причине опьянения двух родов попытки оседлать волны. От таковых парочка вскоре отказалась («по Зрелом Размышлении» Н., как то представляется Дж.) в пользу простого плескания и кувыркания в волнах, от коих в их черед отказалась мисс Барнс, отдавшая предпочтение отключке на одеяле, между тем как ее бой-френд остался в воде. Впоследствии она вспоминала, что слышала, ковыляя по берегу, как он крикнул ей вслед: «Я поплаваю немного и приду к тебе!»

Однако он не пришел. Проснувшись некое время спустя, обгоревшая и похмельная, она никаких его следов не обнаружила; и потом тоже, несмотря на ее становившиеся все более отчаянными крики и беготню по пляжу и ближним к нему мысам, на пусть и небрежные, но все же поиски, проведенные властями Тихуаны после того, как впавшая в истерику gringuitaсообщила им о случившемся, и на последующие более основательные расследования армии США и пораженных горем родителей пропавшего без вести, которые прилетели вместе с его сестрой Рут из Мэриленда в Мексику, а затем в Монтерей. По общему гадательному согласию, пропавший мог стать жертвой течения, которое отнесло его так далеко, что вернуться обратно он, пребывавший в ослабленном состоянии, не смог, — а то и акул: в тех местах люди время от времени гибли и от того, и от других. Третья возможность, которую недолгое время рассматривали военные, состояла в том, что лейтенант Проспер — с ведома и с помощью мисс Барнс или без оных — спланировал и осуществил это исчезновение, чтобы дезертировать из армии и отдаться в объятия жизни в каком-то другом месте. Однако,

несмотря на то что в последних его письмах к родным и к Дж., равно как и в разговорах с товарищами по Институту, он говорил о том, что армейская жизнь кажется ему все более скучной, и о своей надежде найти в скором будущем занятие поинтересней, способное дать ему больше времени для сочинительства, и преступное дезертирство, и необходимые для совершения оного сложные приготовления были совершенно не в характере Неда. Более того, на пляже и в «бьюике» обнаружились оставленная им одежда, рюкзак, паспорт и бумажник, а все прочее его имущество, пребывавшее в полном порядке, было найдено в той комнате общежития, которую он занимал. В таком случае что же — самоубийство? Но если не принимать во внимание его вышеупомянутую непоседливость, Нед, как показали все, кто его знал, находился в прекрасном расположении духа и отдавал много времени своему предположительно продвигавшемуся вперед опусу: «Третьему размышлению», о коем, несмотря на многочисленные просьбы Дж., он упорно отказывался что-либо рассказывать — во всяком случае, впредь до завершения чернового варианта. С того среднеиюньского дня и до нынешнего,

отделенного от него пятьюдесятью четырьмя годами, среднеавгустовского об Эдварде «Неде» Проспере не было ни слуху ни духу — как и о его рукописи (а мисс Барнс при всем ее похмелье и подавленности решительно утверждала, что ни в Мексику, ни тем более в океан Нед таковую с собой не брал).

В таком случае что же — конец истории?

Да как вам сказать: В последнем письме, которое Дж. получил от Неда, незадолго до злополучного пересечения им южной границы, последний по какому-то поводу написал следующее:

Наши жизни — не истории, друг мой Дж. История чьей-то жизни не есть его жизнь; она лишь его История (во всяком случае, одна из его историй). !Hasta lа vista,amigo mio, и пусть твоя история продолжается! Н.

Вот так вот — и эта незавершенность не дает Рассказчику, как, возможно, заметил Читатель, покоя и по сей день, по сию минуту, по сие предложение.

Действительно ли его друг писал свои «Времена года» в течение двух лет — между Весенними Каникулами 1952-го и июнем 1954-го — или по какой-то непостижимой причине лишь притворялся погруженным в это занятие, пока сам Дж. получал в Тайдуотере свою скромную степень магистра искусств, добивался публикации своих первых скромных рассказов (которые Нед расхвалил и был даже настолько любезен, что произвел их профессиональный разбор — с проникновенной проницательностью, не нашедшей себе ровни в других последующих читателях Дж., за вычетом Аманды Тодд) и начинал свою скромную академическую карьеру? Возможно ли, что большое прозаическое произведение, потребовавшее столь долгих трудов, было, прозаически говоря, чистой воды враньем?

Ай-ай-ай, ой-ой-ой — ну и довольно об этой незаконченной (но предположительно конца не лишенной) истории. В их ранние, амбициозные дни сочинительского ученичества Нед Проспер однажды сообщил Джорджу Ньюитту, причем с явной гордостью, что испражняется он по разу в день и всегда сразу после завтрака, да так сразу, что почистить перед дефекацией зубы успевает очень редко. «Как это анально!» — с удовольствием пошутил Дж. (оба молодых человека уже «прошли», как полагается, Фрейда в своем колледже каждый). «Какое там, в жопу, анально! — ответил Нед. — Я всего лишь очищаю мои потроха от говна, понятно?» А следом объявил, что то же относится и к его музе: если Томас Эдисон был прав и гений — это «один процент вдохновения и девяносто девять потения», тогда средство от артистического запора существует только одно — тужиться, и посильнее. «Застрял — значит, рви кишки; лучше кровавый стул, чем никакого».

Экая гадость. Однако, применив данную максиму к забуксовавшей или, скажем так, заработавшей на холостом ходу главе нашего повествования, именуемой «Лето», в вышеописанное делмарвское утро «середины лета» — то есть утро 21 августа 2008 года (пекинская Олимпиада в полном разгаре; Барак Обама готовится к выдвижению в кандидаты от Демократической партии на ее предстоящем съезде в Денвере) — Рассказчик, кишечник и иные органы тела коего всегда выполняли свои программы с меньшим усердием, чем таковые же его покойного друга, загрузил текстовый редактор, прокрутил сочиненное им до места, на котором он довольно давно уже остановился, и отважно набрал полужирными малыми прописными заголовок

Видение/греза/глюк/все что угодно № 3

Сон в летнюю ночь

Затем он закрыл глаза, сделал очень глубокий вдох и перестал дышать; сжал как мог сильнее кулаки и все прочие допускающие сжатие мышцы его набегавшего многие мили, но еще исправного тела и стал ждать того, что случится первым: вдохновения, потения, утраты сознания, утраты присутствия духа…

Ничего этого не случилось: он лишь исчерпал свои возможности по части пребывания в анабиозе. Буквальным образом одурманенный этой беспрецедентной попыткой, он открыл, после бог весть скольких секунд или (маловероятно) минут, глаза, задышал, расслабил мышцы, очумело вгляделся в полужирный заголовок и, не будь он Джорджем, начал набирать под ним то, что способно было в конце концов сойти если и не за сон в летнюю ночь, то, по крайности, за

В/Г/Г/В № 3

— заменив подзаголовок датой, некоторое время назад описанной его женой как «лет сорок назад, когда оба мы были еще о-го-го». То есть

1968

— пик Развеселых Шестидесятых, после исчезновения Неда Проспера прошло ровно четырнадцать лет: поп-арт, новый феминизм, «Власть черным!», контр-культурализм,

«Волосы», «Битлз», клеши и мини-юбки, бороды и бонги. Массовые демонстрации протеста против Войны во Вьетнаме, проходящие в Вашингтоне и вообще повсюду; сопряженные порою с насилием сидячие демонстрации студентов в университетских кампусах (даже и тихом обычно СтратКолле), время от времени разгоняемые Национальной гвардией с помощью стрельбы и слезоточивого газа. «Культурная революция» в маоистском Китае, Тетское наступление[Также называется Наступлением Тет и Новогодним наступлением (Тет — вьетнамский Новый год). В ходе этой операции войска Северного Вьетнама, нарушив традиционное новогоднее перемирие, добились определенных тактических успехов.] на Сайгон, общенациональные забастовки леваков во Франции, пожары в черных гетто едва ли не каждого города США. Мартин Лютер Кинг и Роберт Ф. Кеннеди убиты, Ричард Никсон едва-едва обошел на президентских выборах Губерта Хамфри, выдвинутого демократами на их беспокойном съезде в Чикаго. Почти апокалиптический год, породивший преобразования во многих уголках мира, — однако для нас, Джорджей Ньюиттов и Аманд Тодд, он был цветущим летом наших жизней. К этому