Всюду жизнь

Глава девятая

Конец лета — это время, когда столицу заполняют тысячи молодых людей, приехавших со всех концов страны поступать в институты. Их сразу можно отличить от коренных москвичей по одежде, то несколько поотставшей от столичной моды, то опередившей ее: неимоверной ширины брюки клеш, кричаще яркие рубашки, огромные пестрые галстуки или такие короткие мини-юбки, поднимать которые уже просто некуда.

Когда парень спрашивает вас, как проехать на Красноказарменную улицу, знайте, перед вами человек, мечтающий поступить в энергетический институт; спрашивающий Бауманскую улицу хочет учиться в высшем техническом училище, Пироговскую — в педагогическом институте, а Каширское шоссе — в знаменитом инженерно-физическом.

В их речи можно услышать и певучий украинский выговор, и гортанное кавказское произношение, и быстрый архангельский говорок. Вы встретите и опаленные яростным среднеазиатским солнцем медно-коричневые лица, и усеянные несмываемыми черными крапинками въевшегося в кожу донецкого угля, почувствуете прячущийся в лохматых волосах пропахший рыбой ветер Тихого океана, в складках развевающихся защитных штормовок уловите смолистый запах сибирской тайги.

Но главная их примета — выражение независимости, смелости, целеустремленности и несокрушимого упорства на цветущих здоровьем лицах. Широким, размашистым шагом первооткрывателей ходят они по улицам, с жадной пытливостью разглядывая столицу; собравшись группами на бульварах, в дворовых сквериках или в Александровском саду, листают учебники и пухлые конспекты; подобно Архимеду, решают задачи по тригонометрии на песчаных дорожках, до одурения спорят и экзаменуют друг друга по литературе или истории, не отрываясь от книг, проглатывают обеды в кафе и закусочных.

Среди этих парней в шестьдесят девятом году был и Федор Устьянцев.

Экзамены он сдал успешно и набрал двадцать баллов при проходном девятнадцать. Он много раз подходил к доске со списками принятых на гидротехнический факультет и читал свою фамилию, не веря собственным глазам. Нет, все правильно: гидрофак, группа Б, Устьянцев Ф. М. Это он, Федор Михайлович Устьянцев, с сегодняшнего дня студент Московского инженерно-строительного института!

Послал телеграммы домой, учителю рисования Хоробрых и Тимошке Шурыгину, работавшему в то лето на строительстве Красноярской ГЭС. А затем, чтобы успокоиться и привыкнуть к своему новому положению, пошел через всю Москву из главного здания института на гидротехнический факультет, который размещался в старинном особняке с колоннами на площади Разгуляй около станции метро «Бауманская».

Позже Устьянцев узнал, что особняк этот известен в истории литературы: его владелец граф Мусин-Пушкин открыл рукопись «Слова о полку Игореве». В этом же доме знаменитая рукопись и сгорела во время грандиозного московского пожара 1812 года.

Устьянцев купил план Москвы и первые месяцы, не расставаясь с ним, ездил и ходил по городу, радуясь открытию неизвестных улиц, переулков, площадей и домов. Только на первый взгляд все дома кажутся одинаковыми. Но если присмотреться внимательно, увидишь, что каждый дом имеет свой облик, свое выражение. Есть дома невзрачные, серые и скучные, мимо которых взгляд скользит, не находя ни одной своеобразной детали, которая бы задержала внимание, пробудила любопытство. Но есть дома неповторимой архитектуры, запечатлевшие стиль эпохи, в которую они были построены.

Вот каменные палаты семнадцатого века. Маленькие, похожие на бойницы окошки высоко подняты над землей. Это дом-крепость: Москве не раз приходилось отбивать нашествия иноземных завоевателей.

В золотоглавых кремлевских соборах темные, исписанные древними фресками стены за столетия впитали в себя дыхание и испарения тысяч молившихся, нищих и юродивых, и еще теперь, казалось, в воздухе носился тяжелый запах заношенной одежды, нечистого, потного тела, горящих восковых свечей и ладана.

Барский дом восемнадцатого — начала девятнадцатого века: греческие колонны, кариатиды, подпирающие портики и балконы. Стены ярко-желтые, архитектурные детали белые. Это русский ампир, олицетворение самодержавия.

В начале двадцатого века появились электрические лифты, и подрядчики — оборотистые русские капиталисты — повсюду стали строить огромные, многоэтажные доходные дома, облицованные серым бетоном.

Постройки первых пятилеток — дань увлечению конструктивизмом, когда, по выражению Корбюзье, архитектура стала царством прямого угла.

Как-то в Замоскворечье Федор набрел на запущенный купеческий домишко с мезонином, на который не обратил бы внимания, если бы не увидел в скверике около него бюст великого драматурга Островского из черного гранита. Словоохотливые старушки сказали, что здесь драматург родился и жил много лет. На скамейках вокруг памятника сидели женщины, качали младенцев в колясках, судачили, в песочнице играли дети, и ничто не напоминало, что по этой земле ходил когда-то молодой стряпчий Островский, еще без бороды и усов, подстриженный под скобку.

Зато в усадьбе Толстого на Девичьем поле все сохранено, как было при его жизни. В нижней столовой на длинном столе для всей большой семьи — у Толстого было тринадцать детей — расставлены простые тарелки с темно-синими цветочками. Выставлены даже сапоги и ботинки, сработанные руками писателя.

Так и ждешь, что сейчас вот выйдет он из углового кабинета, откуда со всем миром говорил своими великими, страстными книгами, неожиданно обыкновенный и простой, какой-то домашний, в широкой темной блузе, сшитой женой, поднимется к семье и гостям, собравшимся за вечерним чаем, сядет в сторонке, такой чужой и одинокий среди них; потом будет играть в шахматы с Танеевым; если тот сдаст партию, то должен сыграть на рояле, стоящем в углу против окна, а если проиграет Толстой, он будет читать из своих новых произведений.

А когда гости разъедутся, а дети разойдутся по своим комнатам, в маленькой, тесной спальне Толстой будет говорить с Софьей Андреевной о неудачном замужестве старшей дочери, своей любимицы Тани, будет долго и мучительно спорить с женой о наследстве…

Ученье давалось Федору легко, он схватывал и запоминал мысли лекторов на лету, его молодой, острый ум, его воображение работали ясно и четко, помогали ему и его многолетняя работа в леспромхозе и на строительстве Красноярской гидростанции, и его жизненный опыт.

Но институт не мог удовлетворить все его духовные потребности, ответить на все вопросы, которые ставила перед ним жизнь: его волновала и борьба колониальных народов за свободу, и бунт молодежи на Западе, и проблемы социологии, и «зеленая революция», и полеты в космос — это было время исторического прорыва советских космонавтов во Вселенную, — и электроника, и лазеры, и ядерная физика — ознакомившись с ней, он даже пожалел, что не поступил в МИФИ, — и театр, и литература.

Он до двадцати четырех лет жил в глуши, на стройке в Сибири, где все только начиналось, и, кроме кино да заезжих второсортных эстрадных артистов, ничего не видел, и ему надо было штурмом наверстывать упущенное в молодости.

Все годы учения в институте он работал, преподавал математику и физику в вечерней школе, работал и в летние каникулы на Студеной, чтобы жить самому и помогать матери. Свободного времени оставалось мало, для чтения приходилось урывать время от сна, но его молодой, привыкший к физическому труду организм выдерживал и перегрузки и недосыпание. Он читал запоем, старался посмотреть известные классические пьесы, ни одной из которых он до сих пор не видел, не пропускал нового интересного спектакля или концерта, часто тратил на билеты последние деньги. Если был не с девушкой, а один или со своими друзьями Тимошкой и Вадькой, брал самые дешевые билеты на верхние ярусы, где в жаре и духоте теснилась экспансивная молодежь. Она первой горячо, шумно, до боли в покрасневших ладонях хлопала и хором кричала «браво, бис!», по многу раз заставляла после окончания спектакля выходить на сцену Тарасову в «Вишневом саде», Ильинского и Жарова во «Власти тьмы», Огнивцева в «Борисе Годунове» или Рихтера после его концерта в консерватории.

Аплодируя в толпе поднявшихся с мест зрителей, Федор думал: «Нет выше заслуги и счастья для человека, чем обладать способностью вот так, как эти знаменитые артисты, своим искусством зажигать тысячи людей одним порывом, объединять в едином всплеске их мысли и чувства».

Многими часами ходил Федор по залам Третьяковской галереи.

На полотнах сражалась, буйствовала, кричала, юродствовала, плакала, молилась и смиренно сияла неброской красотой своей земли могучая, противоречивая, неистовая и добросердечная великая Россия.

Хрипел в ужасе от свершенного над окровавленным сыном безумный царь Иван.

Рыжебородый бунтовщик — стрелец с горящей свечой в руке с ненавистью глядел на молодого вершного Петра, без страха ждал своего смертного часа, не снял малиновой стрелецкой шапки ни перед царем, ни перед богом.

Полная тишины, воздуха и солнечного света стояла березовая роща Куинджи. Хватали за душу неизбывной тоской и печалью картины Левитана…

Однажды Федор долго ходил в Музее изобразительных искусств среди гипсовых слепков с греческих и римских скульптур. Это были молодые обнаженные мужчины и женщины, полные физического и душевного здоровья, совершенные и прекрасные, как олимпийские боги, но и такие же величественные и бесстрастные. Глядя на них, Федор думал о чуде вечного, непреходящего искусства, преодолевающего смертную природу его творцов, смирялся и успокаивался.

Но вот, проходя по залу итальянского искусства Возрождения, он вдруг остановился, будто схваченный за плечо невидимой рукой: повернулся и увидел перед собой скульптуру Микеланджело «Скованный пленник». Юноша-раб со скрученными за спиной руками стоял, повернув тело в могучем усилии разорвать сковывающие его путы, преодолеть гнет камня, но стремление его тщетно, его борьба трагична, на лице — страдание.

В изваянии не было гладкости греческих скульптур, на нем были видны следы грубых, сильных ударов резца, это создавало впечатление незавершенности, незаконченности работы и придавало фигуре поразительную жизненность.

Да, скульптура жила.

Федор стал обходить фигуру справа налево. Тело наливается силой, мышцы напрягаются, и вот перед ним уже не пленный раб, а восставший герой, в его гордо поднятой голове мужество, непокорство, неукротимая воля к борьбе.

Долго, потрясенный, Федор стоял у скульптуры.

Какой могущественный, бесстрашный и мятежный гений этот Микеланджело Буонарроти…

Об увиденном и пережитом в Москве Федор писал учителю рисования в Усть-Ковду. Писал подробно, восторженно, потому что эти впечатления волновали его, доставляли радость, навсегда сохранялись в нем, лепили его личность.

Хоробрых отвечал ему длинными письмами. Он советовал Федору, что еще посмотреть, где побывать, чтобы не упустить, не пройти мимо самого важного, мимо вершин искусства, как это бывает с людьми неподготовленными, лишенными чувства прекрасного. Каждое письмо было для Федора праздником. Читая очень крупные, неровные строки, он испытывал чувство глубочайшей благодарности к учителю за то, что тот открыл ему глаза на прекрасный мир искусства, развил его художественный вкус, помог поверить в себя, в свои силы.

Глава десятая

В один из первых дней занятий в институте Федор увидел стремительно идущего по коридору высокого седобородого человека в очках, с остроконечной золотой звездой на пиджаке.

Федор остановился, уступил ему дорогу и провожал его взглядом, пока тот не скрылся за поворотом. На двери кабинета, из которого вышел человек, прочитал табличку:

Медленно, с задумчивой улыбкой на лице стал спускаться по лестнице.

«А Иван Сергеевич меня не узнал… Да и не удивительно, если он видел меня девять лет назад, пятнадцатилетним мальчишкой…»

Правда, в позапрошлом году была еще одна встреча, но такая же случайная, мимолетная, как и эта. Произошла она на строительстве Красноярской ГЭС, где Федор работал тогда бригадиром бетонщиков.

По настилу главной бетоновозной эстакады, откуда с высоты ста пятидесяти метров открывалась широкая панорама стройки, шла группа людей, освещенная ярким летним солнцем. Это была государственная комиссия, принимавшая в эксплуатацию первый агрегат. Среди всех выделялась высокая фигура Ивана Сергеевича с тяжелой палкой в руке.

Люди останавливались, осматривали плотину, развертывали чертежи, что-то обсуждали. Вся стройка знала, что комиссию возглавлял заместитель председателя научно-технического совета министерства Радынов. В связи с семидесятилетием ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда, об этом напечатали все газеты. Он мало изменился с того времени, когда Федор впервые увидел его на изысканиях в Усть-Ковде, — все такой же энергичный, громкоголосый и собранный, только лицо, тогда смуглое от летнего загара, теперь светилось городской белизной и поседели темные волосы.

Федор встретил проницательные, увеличенные стеклами очков глаза и замер, испугавшись, что Иван Сергеевич сейчас узнает его и спросит, почему он до сих пор не учится в институте, но взгляд Радынова безразлично скользнул по лицу Федора, и комиссия пошла дальше. Сам Федор не решился подойти к Ивану Сергеевичу: что он скажет ему, чем оправдается, что не учится, как обещал в Усть-Ковде?

Второй год он с Тимошкой работает на стройке, но пока они только успели в вечерней школе закончить десять классов, а готовиться в институт еще не начинали. Готовиться же надо было основательно, потому что даже из школьной программы многое позабылось, ведь сейчас такой конкурс, что только со школьными знаниями в вуз и соваться нечего! А основательно подготовиться — не хватает времени.

Работа напряженная, каждую неделю идешь в другую смену, переходишь с одного объекта на другой, устаешь так, что только раскроешь учебник, как тут же над ним и засыпаешь.

Да и нельзя же все время над книжками корпеть! И телевизор надо посмотреть, и в кафе с ребятами из бригады посидеть, послушать эстрадный оркестр, и в кино сходить, и на танцы, да и девушки отнимают много времени.

В конце концов, ты ведь живой человек, а не машина с программным управлением: ввел в нее перфоленту с командами — и она, хочешь не хочешь, делает то, что ей приказано. Бывает, и настроения нет заниматься, и хочется уйти в тайгу просто полежать на траве, закрыв глаза, ни о чем не думая, слушая умиротворяющий шум ветра в соснах…

Эта встреча с Иваном Сергеевичем круто повернула жизнь Федора.

Все, конец пустому времяпрепровождению!

«Погляди, — говорил он себе, — наверное, нелегко человеку в таком возрасте мотаться по Сибири, ворочать огромными делами, брать на свои плечи ответственность за важнейшие решения, но, видно, есть в нем какая-то необоримая внутренняя сила, глубокая убежденность в необходимости его работы, которая заставляет старого ученого это делать!»

С того дня Федор поплыл поперек несшего его потока житейских дел и начал готовиться в институт, заставил заниматься и Тимофея. Они купили и собрали у ребят и знакомых инженеров нужные учебники, а у студентов-заочников достали даже конспекты по некоторым предметам.

В общежитии соседи по комнате часто не давали сосредоточиться — то забивали «козла», то включали радио, то просто трепались, — тогда, перекусив после работы в столовой на берегу рядом с плотиной, Федор и Тимофей располагались на штабеле нагретых солнцем, пахнущих летним зноем сосновых досок, или уединялись в прорабском вагончике на плотине, или же находили свободную комнату в бытовках и занимались допоздна, пока отяжелевшая голова не валилась на стол, а иногда тут же на плотине под рев и грохот самосвалов-бетоновозов и скрежет крановых лебедок и ночевали, подложив под себя ватники, чтобы не тратить время на дорогу в общежитие.

Вдвоем занятия шли успешнее: Федор и Тимофей без всяких скидок подстегивали друг друга, но все же возникали у них вопросы, которые сами не могли разрешить, и они обращались за помощью к молодым сменным инженерам и прорабам, еще не забывшим, чему их учили в институтах. Вначале те посмеивались над одержимыми бетонщиками, но скоро убедились, что они толковые ребята, и стали с охотой помогать им.

Спустя год Тимофей поступил в Московский инженерно-строительный институт, а Федор остался и проработал еще год, чтобы одеться и скопить на первое время денег для себя и для матери: он не мог, как Тимофей, рассчитывать на помощь из дому.

Закончив первый курс, Тимофей вернулся в Дивногорск и целый месяц после работы занимался с Федором по всем экзаменационным предметам. После этого Федор убедился, что подготовлен хорошо, и улетел в Москву, уверенный, что поступит в институт.

Знакомство Федора со своей будущей профессией началось в первом же семестре на лекциях по курсу «Введение в специальность». Курс этот читали декан факультета и заведующие основными кафедрами, среди них был и Иван Сергеевич. На лекции Радынова приходили даже с других факультетов. Читал он, конечно, без всяких конспектов, неторопливо вышагивая по возвышению, на котором стояла кафедра, и широкими взмахами руки делал на доске чертежи, графики, писал формулы, производил расчеты.

Сложные, сухие и, казалось, скучные предметы, о которых он говорил, — технико-экономическое обоснование параметров гидроэлектростанций, конструкция плотин и основных сооружений — в его изложении приобретали зримую, объемную вещность, ясность и строгую простоту; он подкреплял выводы примерами из своей работы на сибирских реках, на строительстве Ассуанской плотины в Египте, из поездок на гидростанции Америки и Канады, перемежал серьезное рассказами о необыкновенных то трагических, то смешных, но всегда поучительных случаях из собственной практики, показывал фильмы о своих путешествиях. В его лекциях было то полное владение предметом, которое придает занятиям свободу и непосредственность живой беседы, когда мы присутствуем при рождении новых идей и мыслей, и курс Радынова слушали с затаенным дыханием, как самую увлекательную поэму о могуществе человека, преобразователе планеты.

Лишь однажды Федор был свидетелем неуважительного отношения к Радынову. Несколько студентов в дальнем углу аудитории играли в крестики и нолики, зубоскалили. Соседи одергивали их, но они не обращали на это внимания. Во время паузы в лекции посреди аудитории поднялся пожилой хмурый студент и обратился к Радынову:

— Иван Сергеевич, разрешите прервать вас на минуту.

Указывая рукой в угол, студент сердито проговорил:

— Эй, вы, там, на галерке! Да, да, вот вы, длинноволосый блондин в клетчатом пиджаке! И девушка в розовых очках! И вся ваша компания! Здесь не место развлекаться — идите на бульвар, в кафе или в кино, не мешайте нам слушать!

— Я поддерживаю ваше требование! — сильным, рокочущим басом, привыкшим перекрывать грохот больших строек, проговорил Радынов. — Пусть поищут для развлечений более подходящее место! Своей иерихонской трубой я мешаю им!

Под хохот, свист, улюлюканье всего зала группа с галерки торопливо прошла между рядами столов и скрылась за дверью.

Федор вспомнил, как волновался, когда сдавал Ивану Сергеевичу зачет по курсу. Он подробно разобрал все вопросы. Ответы понравились Радынову обстоятельностью, глубиной и самостоятельностью суждений, он заинтересовался серьезным, умным студентом, стал задавать дополнительные вопросы, увлекся, и постепенно зачет превратился в беседу двух специалистов. Они проговорили больше часа. Как пример научно обоснованного выбора места плотины Федор привел створ на Студеной близ Усть-Ковды.

— Отлично! Блистательно! Давайте зачетку! — проговорил Иван Сергеевич и, расписавшись в зачетной книжке, спросил Федора: — А скажите, пожалуйста, откуда вы знаете Усть-Ковду? Ведь материалы изысканий не опубликованы!

И только тут Федор со спокойной совестью признался:

— Я работал с вами на изысканиях летом шестидесятого года.

Взволнованный Иван Сергеевич взял Федора за руку, внимательно вгляделся в его лицо:

— Позвольте, позвольте… Что-то не припоминаю вас… Кем же вы работали?

Федор с облегчением улыбнулся:

— Коллектором, Иван Сергеевич… Мне было тогда пятнадцать лет… Я ведь уродный сибиряк, из Улянтаха…

Иван Сергеевич обрадованно поднялся, протянул Федору большую, сильную руку.

— Вспомнил! Все вспомнил! Мы еще назвали в твою честь Федоровским песчаный карьер, который ты нам показал! Да как же тебя узнать? Из мальчишки какой богатырь вырос, умница! Иди в мой кабинет и жди меня, закончу экзамены — поговорим!

Иван Сергеевич неожиданно стал обращаться к Федору на «ты», что у него было признаком особого расположения к человеку.

Вернувшись в кабинет, Иван Сергеевич сразу же стал ругать Федора.

— Почему же ты до сих пор не пришел ко мне?

— Да стеснялся как-то, Иван Сергеевич… У вас ведь столько дел…

— Ну и напрасно! А я часто вспоминал белоголового мальчишку из Усть-Ковды: где он теперь, что делает, не забыл ли о наших разговорах на берегу Студеной?

Федор достал из портфеля аккуратно обернутую в целлофан книгу.

— Вашу книгу я берегу как самую дорогую реликвию. Помните, что вы пожелали мне девять лет назад? Сбылось ваше пожелание, Иван Сергеевич. Три года на Красноярской бетон укладывал в плотину. А вот теперь учусь у вас!..

Радынов снял очки и, сощурив близорукие глаза, посмотрел на Федора:

— Ну и как, не ругаешь меня за то, что втравил тебя в это дело?

— Что вы, Иван Сергеевич! Это просто счастье, что я встретил тогда вас!

— Спасибо, спасибо… Знаешь, для меня, старика, сейчас самая большая награда — помочь молодым выбрать правильный путь. Хочется, чтобы вы не повторяли наших ошибок — мы заплатили за них слишком большую цену. К сожалению, такое уж строптивое создание человек: не принимает ничьих советов, и пока не набьет шишек на собственном лбу — не постигнет истину. Иногда на это бесплодно уходит вся жизнь. Есть мудрая и горькая французская поговорка: «Молодость может, да не знает, а старость знает, да не может…»

— Вот я и расскажу вам, Иван Сергеевич, как я после нашей встречи девять лет набивал шишки, добираясь до смысла жизни, — усмехнулся Федор.

Он рассказывал, а Радынов пристально глядел на него, то одобрительно улыбался, то сердито хмурился:

— Спасая раненого охотника, ты выдержал экзамен на звание человека!

— В Дивногорске видел меня и не подошел? Ну и чудачище же ты!

— О брат, ты, я вижу, узнал, почем фунт лиха!

— Да ведь не жалуюсь я, Иван Сергеевич! Я для чего вам о своей жизни рассказываю? Чтобы вы поняли, почему я решил стать гидростроителем…

— Понимаю, понимаю, — снисходительно, но не обидно, а как-то ласково, по-отечески мудро улыбнулся Радынов. — Вот гляжу я на тебя, милый мой Федечка, и думаю: мне бы твои нынешние трудности, когда я был молодым. Да я бы счел их за благо для себя! — Профессор расхохотался искренне, до слез, а когда успокоился, глаза его затуманились каким-то своим, давним воспоминанием. — Оглянешься — и видишь, как на твоих глазах жизнь так разительно переменилась, стала такой великолепной, что вам, нынешним юношам, наверное, и вообразить невозможно, какой тяжкий труд, лишения и жертвы вынесло мое поколение…

Я вот о себе расскажу.

Отец мой в страшный 1891 год из той самой деревни Бегичевки Рязанской губернии, где Лев Толстой устраивал столовые для голодающих крестьян, от голодной смерти бежал с семьей в Москву. Я ведь очень старый, Федя, я еще помню помещиков, царских жандармов, «Трехгорную мануфактуру», где работал отец в красильном цехе по двенадцать часов, задыхаясь от ядовитых испарений. Жили мы в рабочей казарме в грязной каморке, разделенной ситцевой занавеской на две семьи. Отец мой в пятом году первым пошел сражаться на баррикады. А я, десятилетний мальчишка, подносил боевикам патроны…

После подавления Пресненского вооруженного восстания отца сослали в Туруханск. Мать, как княгиня Волконская, пятерых детей в охапку да и за ним. Так что я — интеллигент в первом поколении. Учился на медные гроши. Великое было время: революция, гражданская война. С Колчаком воевал. До пятидесяти лет по Сибири ходил, реки обследовал, гидростанции строил. Ни дома, ни мебели, одни ящики с книгами. Палатка, балок, землянка, в лучшем случае дощатый барак. И в реках тонул, и в тайге замерзал, и голодал. И непонимание встречал, и зависть, и гонение, и трусливые ученики отрекались от меня, — а я ведь добивался, чтобы поменьше нашей земли-кормилицы моря наши искусственные затапливали! Все было!.. Науку я не из чужих книг выуживал, а своим горбом познавал. Но я не ропщу, не жалею о прожитом. Все эти труды и лишения были не ради себя. Если бы я старался для одного себя, я, может быть, просуществовал спокойно и обеспеченно, но скучно и бесполезно растратил бы свою жизнь…

Ты погляди, какие красавицы гидростанции одна за другой поднимаются в Сибири! В них мой труд, моя радость…

«Да он же пересказывает мои мысли! — обрадовался Устьянцев и почувствовал, как близок и дорог ему старый ученый. — Да, да, работать, строить, чтобы новая жизнь пришла в Улянтах… Именно это стремление пробудил во мне Иван Сергеевич на берегу Студеной…»

Волнуясь, он рассказал об этом Радынову.

Тот положил руки на плечи Федора:

— Хорошо, Федор, честно решил! Не бежать одному от холода, вечной мерзлоты и гнуса на «материк», а создать там, в тайге, для всех новые, сияющие электрическими огнями города. И еще я рад потому, что ты, собственно, продолжаешь то, что я начинал. Я выбрал место для станции, а строить ее придется тебе. Имей в виду, гидростроитель должен обладать огромным, воловьим терпением! От замысла, от проекта гидростанции до ее завершения проходят многие годы, даже десятилетия. Например, Графтио Волховстрой, а Александров Днепрогэс задумали задолго до революции, а строить их начали только по плану ГОЭЛРО. Жизнь человека коротка, быстротечна. Вряд ли хоть один человек успел завершить все, что хотел.

Но зато и строим мы надолго — на века! Наши плотины как гигантские памятники человеческой цивилизации двадцатого века с таким же восхищенным удивлением будут разглядывать потомки, с каким мы сейчас смотрим на египетские пирамиды…

Радынов поднялся, достал из шкафа журнал и показал Федору:

— Ты вот очень интересные вещи рассказывал о своей работе на Красноярской ГЭС. Напиши-ка об этом статейку для журнала «Гидротехническое строительство» — я член его редколлегии. И еще одно задание прошу тебя выполнить. Сейчас заканчивается рабочее проектирование Сибирской гидростанции. Я настоял, чтобы вместо бетонной плотины строили каменно-набросную. Она намного дешевле. К тому же бетонная требует миллион тонн цемента. Как его завезти, если к створу нет дороги? А камень — крепчайший диабаз — имеется на месте в неограниченном количестве. Сейчас в моей лаборатории ведутся испытания материалов для плотины. Займись-ка обобщением экспериментальных данных.

— Я не думал об этом… Смогу ли я? Я ведь не ученый… Да и со временем туго… — растерянно ответил Федор, не ожидавший такого доверия Ивана Сергеевича.

Тот рассердился, закричал на Федора:

— Мне лучше знать, сможешь или нет! Раз я говорю — значит, сможешь!

И уже подобревшим голосом продолжал:

— У тебя же светлая голова, талант, искра божья в тебе есть, чудачище ты эдакий! А ученым я помогу тебе стать! Да, да, ты не смейся! Будешь делать у меня и курсовой и дипломный проекты.

Одобрительно поглядывая на Федора из-под густых, нависших бровей, он заговорил уже совсем спокойно:

— Что скромен ты — это хорошо. Старик Толстой указывал, что истинный талант скромен. Только бездарности лезут на авансцену, поближе к рампе, в слепящий свет софитов, чтобы публика их видела, и кувыркаются, и пляшут, и клоунами на голове ходят — на все готовы, только бы их заметили, отличили. Но время не обманешь, оно безжалостно и неподкупно. Сколько на моем веку появлялось дутых авторитетов! А где они? Исчезли, как мыльные пузыри.

Но учти, чрезмерная скромность вредна. Это уже не скромность, а проклятая наша русская застенчивость, от которой один шаг до робости, самоуничижения и просто трусости. Ты считай, что до тебя в гидротехнике толкового сделано мало, все запутано, ничего не принимай на веру, не преклоняйся перед авторитетами, все подвергай сомнению, проверке опытом. Будь смелым и дерзким, каким был Колумб, какими были все первооткрыватели!

— Согласен с вами во всем, Иван Сергеевич! Помню слова Маяковского: «Где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легше?» Но ведь они относятся к великим людям!

Широко улыбаясь, Радынов подмигнул Федору:

— А откуда ты знаешь, что ты не великий? На лбу у тебя этого не написано!.. Ну ладно. Заговорил я тебя до смерти. И чего, в самом деле, мы сидим как пни в этом неуютном кабинете? Поехали ко мне — ужинать пора.

Федор попытался отказаться, сослался на какие-то неотложные дела, которых у него, конечно, не было, но Радынов и слушать его не захотел, стал собираться.

— У меня, брат, теперь персональная машина — через полчаса будем дома!

— Принимай, Лиза, дорогого гостя! — Радынов подвел Федора к жене, принадлежавшей к тому типу русских женщин, которые даже в возрасте сохраняют женственность и красоту. — Федор Михайлович Устьянцев из Усть-Ковды. А это, — сказал он Федору, — как ты уже догадался, спутница в моих скитаниях, Елизавета Александровна!

— Здравствуйте, очень рада! — с приветливой улыбкой и спокойным достоинством на полном, без заметных морщин лице жена профессора протянула Федору руку, а затем недоуменно обратилась к Радынову: — Но, Иван, ей-богу, я его не знаю!

— Лизанька! — Радынов патетически поднял руки. — Как ты могла забыть Федьку, мальчишку-сибиряка, который девять лет назад работал с нами на Студеной? Помнишь, он тогда не стал есть яблоки, которыми ты его угостила?

— Так это были вы? — с облегчением выдохнула Елизавета Александровна. — Простите меня, ради бога! Теперь все вспомнила! Я так удивилась тогда: мальчишка откусил яблоко, поморщился и вернул назад.

— Поймите, я впервые в жизни попробовал яблоко! В наших местах они не растут, а в те годы их к нам не завозили, — объяснил Федор.

— А потом, вас и узнать невозможно: вы так возмужали! Что же вы столько лет не показывались к нам? — продолжала Елизавета Александровна.

Радынов погрозил Федору кулаком:

— Я уже отругал его за это!

— Проходите же, пожалуйста. Теперь мы вас скоро не отпустим. Вы нам подробно расскажете, как там у нас на родине жизнь идет! Иван туда часто летает, а меня перестал брать с собой!

Ее улыбка, естественность и радушие растопили скованность Федора, он почувствовал себя свободно и непринужденно, и они втроем проговорили весь вечер, вспоминая Сибирь.

После чая Федор попросил разрешения Ивана Сергеевича посмотреть книги, которыми были уставлены высокие, до потолка, стеллажи в кабинете. Иван Сергеевич показал самые интересные: рукописные и старопечатные книги, найденные им в годы работы в Сибири, труды известных ученых и произведений писателей-сибиряков с авторскими надписями. Иван Сергеевич дал Федору несколько специальных трудов о плотинах и сказал, что он в любое время может приходить и брать нужную литературу.

Профессор взял Федора под руку и, смущенно покашливая, проговорил глухо:

— Кстати, Федор Михайлович… тебе того… надо больше времени науке уделять…

Тут он неожиданно, как-то неловко, стесняясь, вложил в руку Федора свернутые жесткие бумажки.

— Возьми вот немного денег, пригодятся…

Федор раскрыл ладонь, увидел пачку топорщащихся красных десятирублевок, и рука его загорелась, будто он держал раскаленные угли; он протянул деньги Радынову:

— Что вы… Ни в коем случае!

— Но почему же? — отступил назад Радынов. — У меня они лишние…

Покрасневший, взволнованный Федор поспешно сунул деньги Радынову в карман пиджака.

— Вы меня обидеть хотите… Не за этим я пришел к вам, Иван Сергеевич…

В замешательстве, виновато пряча глаза, Радынов заговорил торопливо, пытаясь сгладить неловкость:

— Чудак ты, ей-богу… Ну чего ты обижаешься? Тебе надо учиться, писать научные статьи, а ты тратишь силы, чтобы заработать на кусок хлеба…

Уже сердито, резко — видно, происшедшее очень задело его — Федор сказал:

— А я горжусь тем, что с пятнадцати лет зарабатываю себе на хлеб и помогаю матери! И всего добиться хочу только своим трудом, без знакомства и блата, без всяких окольных путей. Если я получу диплом с чужой помощью, я не буду уважать себя!

— Какой щепетильный!.. Извини меня. Да ты садись, садись, пожалуйста! — видя, что Федор собирается уходить, Радынов взял его за руку и стал в шутливом тоне рассказывать о своей нищей студенческой жизни, чтобы Федор понял: не хотел он его обидеть.

— Я сам в молодости страшно гордым был! Рос в такой нищете, что и рассказать стыдно. Голодал, а ни перед кем не заискивал, даже виду не показывал, что нуждаюсь. Другие направо и налево занимали — без отдачи, конечно, бегали по родственникам и знакомым обедать, а некоторые к состоятельным дамочкам и вдовам пристраивались. Я, брат, знаю, как унизительна бедность. На студенческой вечеринке твои товарищи в модных костюмах и накрахмаленных рубашках, а ты, в заношенном до дыр на локтях пиджачишке, обтрепанных, заглаженных до блеска штанах и в разбитых, купленных на толкучке с чужой ноги штиблетах, прячешься в углу, не смея пригласить девушку на танец, потому что тебе кажется, что все только и смотрят на твои лохмотья, и ты втягиваешь голову в плечи и сжимаешься, чтобы стать незаметнее… За какую только работу я не брался, когда был студентом! Каждое лето нанимался матросом на пароходы, ходившие по Оби. И зимой, когда учился, тоже работал. И репетиторством занимался, и вагоны с углем, баржи с дровами и хлебом разгружал. Однажды, помню, с товарищами-студентами селедки в бочках с баржи выкатывали и договорились одну разбить. Катим бочку по сходням, повернули ее немного, будто не удержали, она и грохнулась оземь! Клепки в стороны разлетелись, а селедки по земле! Артельщик, конечно, материт нас, но дело сделано: разобрали мы селедки и потом целую неделю ими и питались, только кипятком с сахарином запивали!

Услышав, что Федор служил в Томске, Иван Сергеевич обрадовался — он окончил Томский технологический институт, — и они вспомнили студенческую столицу Сибири, казацкую крепость на Воскресенской горе, дом, где останавливался Радищев, речку Бассандайку и многое другое.

Отпустили Радыновы Федора только в первом часу ночи, чтобы он успел в метро, взяв с него обещание почаще бывать у них.

Глава одиннадцатая

Закончив первый курс, Федор с Тимофеем улетел на родину: Радынов сказал им, что начинается строительство Сибирской электростанции.

Они успели на первый караван из четырех барж, направлявшийся к створу станции. Караван тронулся в путь в начале июля и по высокой воде, затопившей пороги и шиверы, благополучно преодолел Черторой.

Пристал караван к пустынному берегу. На месте будущей гидростанции на краю тайги виднелись две приземистые бревенчатые избушки да несколько землянок — жилье работающей здесь изыскательской экспедиции. Десятка три бородатых изыскателей высыпали на берег; они размахивали руками, громко кричали, восторженно приветствуя первых строителей.

Начальник строительства Правдухин — высокий, с крупными чертами лица, седоволосый человек в защитной штормовке — сильным голосом скомандовал:

— Начать разгрузку!

Крик его отразился от леса и эхом раскатился над рекой.

С барж на берег перекинули бревна, и первый бульдозер задымил, взревел мотором и, лязгая гусеницами, двинулся вниз; не слыханный доселе здесь железный машинный грохот взорвал и расколол таежную тишину.

«Это шум жизни, вторгающейся в тайгу. Отныне и навсегда он уничтожил мертвящее таежное безмолвие, теперь здесь до скончания века будут звучать голоса жизни», — взволнованно подумал Устьянцев.

Загребая широкими лентами гусениц высокую, никогда не знавшую косы траву, бульдозер пошел напролом вперед, срезая ножом кустарник и подлесок. Вслед ему двинулись автомобили, автокраны, экскаваторы, тракторы с прицепами, передвижные электростанции, бетономешалки.

Весь день выгружали и укладывали в штабеля щиты сборных домов, пиломатериалы, кирпич, мешки с цементом, шифер, толь, бочки с соляркой, ящики с палатками и множество других грузов.

Уже в сумерках, когда холод начал расстилать по земле холсты белого тумана, закончили работу и собрались вокруг полевой солдатской кухни, в которой был приготовлен ужин. И первое и второе получали в эмалированные миски, брали в ящике новенькие алюминиевые ложки и располагались с едой тут же на траве около огромного костра.

Когда все поели, Правдухин поднялся, вскинул руку и сказал:

— А теперь, товарищи десантники, давайте знакомиться. — Люди задвигались, кое-кто хотел встать, но Правдухин остановил их: — Сидите, сидите, товарищи, отдыхайте: за день все наработались. Я начальник строительства Правдухин. Зовут меня Валериан Николаевич. У кого будет ко мне какое дело — личное или производственное — прошу обращаться, не стесняясь, в любое время.

Я не оговорился и не случайно назвал вас десантниками, товарищи. Мы и есть тот первый десант строителей, который высадился и отвоевал первый плацдарм на берегу Студеной для наступления на могучую реку. В любом деле быть первым — это почетная, трудная и очень ответственная должность. В войну мне пришлось форсировать Днепр в первом эшелоне. Стрелковым батальоном я командовал. Ночью мы тронулись, а от ракет немецких, как днем, светло стало, и вижу, кишьмя кишит река десантниками. И все гребут, гребут изо всех сил к немецкому берегу. А фашисты огонь страшный открыли. Река кипит от разрывов, со всех сторон столбы водяные вздымаются, будто огромные деревья из воды вырастают… И наша артиллерия немцев долбит — на их берегу разрывы вспыхивают. Выскочили мы на сушу и схватились врукопашную с гитлеровцами. Опрокинули врага и отвоевали маленький пятачок. Но это было начало днепровского плацдарма. А когда накопили силы — нанесли по гитлеровцам сокрушительный удар и освободили Киев.

Так вот и вы начинаете штурмовать Студеную в первом эшелоне. Я не могу обещать вам скорых успехов и побед, золотых гор и легкой жизни. Но тяжелой работы, лютых морозов, летней жары и гнуса — обещаю вам в избытке. Все, что вы будете делать, будет первым: первая просека, первая палатка, первый дом, первый бетон. Потом все это станет историей, гордостью тысяч строителей и всей страны, но вам будет трудно. Я хочу, чтобы все вы знали это совершенно ясно и твердо и, как солдаты к бою, готовились самоотверженно, не щадя сил, сражаться с неподатливой, каменистой землей, с гиблыми болотами и тайгой, холодом, вечной мерзлотой, с могучей, своенравной и коварной рекой.

Все ли готовы к этому подвигу?

Костер ярко освещал сидевших вокруг людей, вверх одобрительно взметнулись десятки рук, раздались голоса:

— Все!

— Готовы!

— Слабаков среди нас нет!

— Знаем, на что ехали: не к теще на блины!

Правдухин одобрительно улыбнулся, в глазах его радостно блеснули отсветы огня.

— Рад, очень рад, товарищи десантники, что среди нас не оказалось слабых и робких. А теперь я хотел бы узнать, сколько среди нас членов партии. — Правдухин подсчитал поднятые руки и объявил: — Двадцать коммунистов. Крепкое ядро. А комсомольцев сколько? — Вскинулось так много рук, что Правдухин не смог их сосчитать. — Ого! И смена у нас хорошая. Еще я прошу поднять руку демобилизованных из армии воинов. Тридцать два человека, целый взвод! Спасибо, товарищи… Вижу, народ у нас замечательный, отличный народ… Нам по плечу любое дело: черту рога обломаем! А там и подкрепление начнет подходить… Так что объявляю приказ по управлению «Сибгэсстрой»: седьмого июля сего года приступить к строительству первой электростанции на Студеной!

Люди поднялись, зааплодировали, раздались одобрительные возгласы.

— Теперь, дорогие товарищи, у кого есть вопросы — я готов ответить.

— Есть вопрос, Валериан Николаевич, — выступив вперед, пробасил коренастый, грузный здоровяк с медно-красным лицом. — Иван Бутома, бригадир бетонщиков, — представился он и продолжал: — Когда можно будет семью сюда привезти?

Правдухин шагнул к нему навстречу, обрадованно заулыбался, протянул руку:

— Иван Романович, здравствуй, здравствуй, дорогой братчанин… Рад, что снова будем вместе работать… В первую очередь, Иван Романович, создаем поселок для строителей жилого городка энергетиков. Если в семье есть рабочие — могут приезжать хоть сейчас. А детям придется подождать: первая школа планируется только к будущей осени.

— Не дети, а уже внуки мои, Валериан Николаевич, хотят к деду своему приехать… Ну, пусть подождут… Им спешить некуда…

— Есть еще вопросы? — спросил Правдухин.

— Есть! Разнорабочий Пинегин, — поднял руку высокий, с курчавыми рыжеватыми волосами жилистый человек. — Как тут нам платить будут?

— Вопрос ясен. Отвечаю. С первого дня работы тарифный оклад умножается на районный коэффициент, равный один и семь десятых. Через каждые шесть месяцев работы дается северная надбавка десять процентов. Через три года надбавка составит один и шесть десятых. Четвертый и пятый годы дают еще по десять процентов. Через пять лет надбавка составит один и восемь десятых. Плюс квартальные премии за выполнение плана. Устраивают вас такие условия, товарищ Пинегин?

— Подходяще, жить можно, — Пинегин подмигнул стоящим рядом строителям зеленоватыми, с нагловатой хитрецой глазами.

— Еще вопрос, товарищ Правдухин, — спокойно, по-волжски окая, проговорил крепко сбитый пожилой человек в шоферском комбинезоне. — Какой у нас адрес, чтобы домой сообщить…

— Простите, как ваша фамилия? — спросил его Правдухин и подошел к нему. — Давайте сразу и познакомимся!

— Курбатов я, водитель…

Правдухин вынул блокнот, написал на листке адрес и протянул водителю:

— Наш адрес такой: Красноярский край, Усть-Ковдинский район, «Сибгэсстрой», поселок Створ.

— Спасибо, — Курбатов взял листок и положил в карман комбинезона.

— Разрешите спросить, — взмахнул рукой высокий светловолосый парень в берете с красивым интеллигентным лицом. — Степан Шешуков. Специальности пока не имею. Демобилизовался из воздушно-десантных войск. Был стрелком-парашютистом. Хотел бы узнать, для чего мы будем строить здесь такую громадную электростанцию, когда кругом безлюдье, никаких населенных пунктов?

— Для электрификации медвежьих берлог, — засмеялся, блеснув металлическими зубами, стоявший рядом с Шешуковым Пинегин.

— Ошибаетесь, товарищ Пинегин, — сказал Правдухин, опустился на траву рядом с Шешуковым, который ему сразу понравился, и стал объяснять: — Потребители есть, они давно ждут нашу энергию. Первый потребитель — месторождение нефти и газа, находящееся на севере района. Второй — завод по производству алюминия. Третий — лесопромышленный комплекс, который будет производить пиломатериалы, бумагу и целлюлозу. Четвертый — сельское хозяйство и быт. Город наш будет полностью на электричестве. А к тому времени, когда закрутятся первые агрегаты, геологи откроют не один подземный клад. Земля сибирская богата…

В разговор включились другие, стали расспрашивать Правдухина о стройке, о Сибири, он отвечал, и перед глазами строителей возникали многоводные реки, дикие горы, таежные дебри, и люди видели, что не одни они — маленькая горстка — в этот час сидят у костра, повсюду на сибирских просторах пылают костры, светятся окна палаток и дощатых общежитий, полыхают огни строек, повсюду кипит работа… Нефтяники бурят скважины в болотах Васюганья, добывают алмазоносный кимберлит горняки Мирного, возводят третью гидростанцию на Ангаре строители Усть-Илима, прокладывают дорогу в Сургут железнодорожники, вскрывают угольные пласты шахтеры Южной Якутии…

И всех охватила гордость за то, что они — из тех многих тысяч, из того молодого племени страны, что покинуло заросшие пряной сиренью деревенские палисадники, рабочие поселки, большие и малые города и смело двинулось в великий поход на восток, чтобы на холодной сибирской земле создать новую жизнь…

Разговор у костра прервало неожиданное событие. Огромный, с тяжелыми ветвистыми рогами сохатый и комолая сохатиха вышли из тайги на свет и направились к людям. Увидевшие их рабочие повскакивали и отбежали в сторону. Сохатые стояли, застыв, будто каменные изваяния; тут кто-то крикнул и замахнулся на них веткой, сохатые медленно повернулись и не спеша, с достоинством удалились в темноту.

Многие впервые видели лосей и были поражены появлением лесных гигантов. Федор и Тимофей, оказавшиеся единственными местными жителями, рассказали, что в здешней тайге обитают медведи, кабарга, лисы, барсуки, белка, соболь.

Бутома поинтересовался, какая здесь рыбалка, Федор и Тимофей ответили, что за рыба водится в реках и озерах, и разговор у костра затянулся надолго, пока сон не сморил людей. Первую ночь на стройке первые строители Сибирской ГЭС провели у костра, приткнувшись кто где.

Наутро Федор и Тимофей поднялись на заре и пошли к реке. Тяжелый, густой туман затопил низины и распадки, толстым одеялом застелил реку и скрыл баржи. Остановились на берегу. Вода прозрачная и спокойная, сквозь нее видны камни и галечник на дне.

— Тишина-то какая, Тим! — проговорил Федор.

— Даже в ушах звенит, — согласился Тимофей.

— До чего же у нас хорошо! Простор, свобода, красотища!

— Смотришь вокруг — и восторг захватывает!

Из тумана послышался сильный всплеск, будто поленом ударили по воде, и круговые волны пошли к берегу, к их ногам.

— Таймень. На хариусов охотится, — определил Федор.

— Надо кузнечиков наловить да порыбалить, — предложил Тимофей.

— Непременно!

Они сняли рубашки и умылись холодной, обжигающей водой.

— А теперь пойдем поищем место, где стояла палатка первых изыскателей, — предложил Федор.

Фиолетово-розовые, затянувшие небосклон облака разметало докрасна разогретое в небесном горниле солнце и обрызгало кроны сосен дождем сверкающих иголок. Среди медноствольных сосен заклубился туман, стал расползаться с поляны в чащу, в заросли ельника и черемухи.

Молодые люди шли по пояс в таежном разнотравье. Низина у берега была усеяна россыпью золотистых лютиков, а болотца закиданы ватными клочьями цветущей пушицы. Розовым огнем полыхали заросли багульника, белыми звездочками цвела брусника, а на полянах среди ярко-зеленой травы синели головки колокольчиков. Каждое растение тянулось к солнцу, спешило за короткое северное лето вырасти, расцвести и дать плоды — начало следующему звену нескончаемой цепи жизни.

Федор и Тимофей то перепрыгивали с одной кочки на другую, то их сапоги утопали в упруго-мягком густо-зеленом ковре таежных мхов. Прямо из-под ног выпархивали похожие на воробьев пуночки, желто-коричневые куропатки. Увидев, как лучистое солнечное копье пронзило ветви сосны, ударило в мочажину и зажгло воду жарким, дымящимся пламенем, они остановились, щуря ослепленные отраженным в воде солнцем глаза.

— Ну не чудо ли, Тима, наша тайга? — раскинув руки и с наслаждением всей грудью вдыхая пьянящий хвойный настой, заговорил Федор.

— Я никогда не смогу жить в другом месте… Только здесь, — взял руку Федора Тимофей.

После недолгих поисков Федор нашел место, где десять лет назад стояла палатка изыскателей и горел костер, на котором жена Радынова готовила на всех обед. Теперь это место густо заросло лиловым иван-чаем — спутником пожарищ, вырубок и гарей.

— Хорошо бы установить здесь памятник зачинателям нашей гидростанции, — предложил Тимофей.

— Верно. Но это дело будущего, — ответил Федор.

А пока, чтобы не затерялось это место, они вкопали столб с доской и крупно написали на ней синей масляной краской:

«Здесь летом 1960 года находилась палатка первой партии изыскателей Сибирской гидроэлектростанции, возглавляемой профессором И. С. Радыновым».

Закончив работу, они молча постояли у столба, слушая легкий праздничный шум деревьев, звонкое гуденье пчел, золотистыми молниями чертившими освещенную утренним солнцем поляну.

— Удивительное чувство я испытываю, Тимоша, — тихо проговорил Федор. — Десять лет назад для меня, пятнадцатилетнего мальчишки, — да, наверное, и для всех изыскателей — электростанция была лишь мечтой, чудесной сказкой. Разве мог я тогда предполагать, что сегодня своими руками начну строить эту станцию? Но мечта эта все годы была мне как путеводная звезда…

— И мы еще увидим твою мечту осуществленной…

— Конечно, увидим! По-моему, самое большое счастье для человека — увидеть свою мечту воплощенной в жизни. Давай пообещаем, Тимоша, что после института будем работать здесь, не уедем отсюда, покуда не закончим станцию…

— А как же иначе? Только так!

Они посмотрели друг другу в глаза, обнялись и постояли, глядя на доску с надписью о первых изыскателях.

После завтрака Федор и Тимофей вместе с геодезистами начали провершивать трассу первой просеки для палаточного городка.

Просека начиналась у берега, где стояли баржи, и от реки уходила в тайгу. Подчиняясь командам геодезиста, с топографической рейкой в руках Федор переходил с одного места на другое, а Тимофей в отмеченной точке устанавливал высокую жердь — вешку.

На следующий день начали валить деревья. Федор и Тимофей знали это дело — работали вальщиками в Улянтахе, свалили не одну тысячу сосен. Под их начало дали бригаду из пятнадцати человек. Оба с наслаждением взялись за работу.

Прежде всего надо убрать опасные деревья — гнилые, зависшие, ветровальные и другие. Затем расчистить подход к стволу от подроста и валежника. Учесть, куда дует ветер, и определить, в каком порядке валить деревья, чтобы не зависли на соседних стволах и упали в нужную сторону. Подойдешь к сосне-великану, посмотришь на крону, что зеленым кружевом рисуется в голубом небе, и жаль рубить такую красавицу — ведь, наверное, сотню лет росла, — да нечего делать! Погладишь рукой ее шершавую, с потеками липкой живицы — слез дерева, кору — прости, мол, меня, — зайдешь с той стороны, куда надо свалить дерево, сделаешь косой подпил. А потом подходишь к стволу с другой стороны и снова включаешь бензопилу. Гудит, воет мотор, обдает тебя теплым, приятно пахнущим бензином дымком, пильная цепь струей выбрасывает из пропила желтые, пахучие, горячие опилки.

Чутье вальщику требуется особое, которое дается только работой, опытом: правильно определить, какой надо оставить недопил. Большой оставишь — не столкнешь дерево с пня, а перепилишь — жизнью рискуешь. Тут гляди в оба: надо чувствовать, когда дерево тронулось. Тогда хватай пилу и отходи поживей, не считай ворон на сосне, покуда комлем она тебя не пришибет. Еще строже следи, чтобы случаем дерево на тебя не пошло; зажмет тогда пилу, изуродует ее.

А бывает, остановил пилу, вынул шину, а дерево свечой стоит, как стояло. Тогда в рез вставляешь гидроклин и включаешь гидронасос — и затрещал комель, испуганно вздрогнула вершина, дерево начинает клониться со все убыстряющейся скоростью; вот оно уже неудержимо валится, задевая и с треском обламывая ветви соседних деревьев, и наконец с тяжким, глухим ударом, похожим на последний выдох, срезанный ствол падает, и ты чувствуешь, как под твоими ногами сотрясается земля.

Все. Столетний великан повержен.

Отвыкшие в институте от физической работы, Федор и Тимофей в первые дни так уставали, что, кончив работу, не могли разогнуть спину, выпрямиться, даже не хотелось ужинать и, не умываясь, осыпанные пахучими опилками, с запутавшимися в волосах иголками хвои шли в палатку и падали на топчаны. Утром ни рукой, ни ногой не можешь пошевелить, все тело болит и ноет от усталости, как будто тебя палками избили. Но по гудку сирены, которую запускал дежурный по кухне, Федор и Тимофей вскакивали, окатывались до пояса водой из реки и шли на просеку. В работе начинали понемногу разминаться. Постепенно втягивались в рабочий ритм, учились равномерно дышать, экономно расходовать энергию мускулов, мышцы твердели, наливались силой. Через неделю по утрам от усталости не оставалось и следа и после смены еще хватало силы, чтобы сыграть в волейбол или порыбалить.

По обеим сторонам просеки сложили низкие, в два-три бревна, срубы, над ними натянули большие утепленные палатки — с расчетом зимовать в них. На палатках огромными буквами написали названия местностей, откуда приехали жильцы, разрисовали: рядом с надписью «Донбасс» был изображен шахтный копер, вологодцы воспроизвели голову лося с великолепными рогами, белорусы — зубра, а девушки украсили свою палатку разноцветными розами и сделали на ней озорную надпись: «Не проходите мимо!» Вдоль палаток настелили дощатые тротуары, установили столбы с электрическими фонарями — получилась первая улица будущего города. Посредине улицы установили столб с указателями расстояний от поселка Створ до разных городов, причем тут были не только города нашей страны, но и Париж, Токио, Нью-Йорк и даже Рио-де-Жанейро.

Хотя улица была временная, Степан Шешуков, избранный секретарем комсомольской организации стройки, всех взбудоражил: надо дать название улице! Ведь это самая-самая первая, историческая улица!

Сразу подходящего названия не придумали, решили объявить конкурс и повесили ящик для предложений. Когда жюри вынуло записки и стало разбирать, каких только названий не оказалось в них: улица Первопроходцев, Электрическая, Счастливая, Солнечная, Таежная, Комсомольская, Сосновая, Студеная, Светлая, Строителей, а некоторые даже предлагали просеку наименовать проспектом Энтузиастов, Космонавтов, Маяковского, Радости, Майским.

Большинством голосов решили назвать просеку улицей Первопроходцев, и Степан изготовил доски с названиями и укрепил по обеим сторонам просеки.

По случаю появления первой улицы в обеденный перерыв провели митинг. Строители собрались в центре палаточного городка, где возвышалась мачта с укрепленным внизу щитом. На щите с одной стороны было написано:

а на другой — это тоже была выдумка Степана — стихи:

Правдухин поздравил строителей с первой победой и приказал поднять флаг. Степан Шешуков, стоявший у мачты, потянул трос, и вдоль мачты поползло вверх красное полотнище с серпом и молотом. Люди пристально следили за поднимающимся в небо флагом, и, когда он дошел до верха мачты и легкий ветер подхватил и развернул его, все захлопали в ладоши, закричали «ура», в воздух полетели кепки и береты.

Шешуков выбежал из толпы с фотоаппаратом и попросил всех повернуться к нему:

— Надо увековечить этот исторический момент, друзья! Эту фотографию через десять лет вы будете рассматривать как самую дорогую музейную реликвию!

Сделав несколько снимков, Степан передал аппарат другому парню, а сам стал в толпу:

— Я тоже хочу иметь этот исторический документ!

Управление строительства временно размещалось в Усть-Ковде. Оттуда же катером возили для строителей хлеб, продукты и почту.

Рабочие на стройку все прибывали, их стало уже больше тысячи. К осени собрали полтора десятка щитовых общежитий, построили столовую, пекарню, баню и магазин, расчистили площадку для вертолетов. Первый вертолет привез киноленту Сергея Герасимова «У озера».

Киносеанс состоялся в тайге, когда стемнело. Экран укрепили между сосен. Зрители расположились на просеке стоя, но ни один человек не ушел. В картине играл Василий Шукшин. Его книги и фильмы были дороги Устьянцеву глубоко правдивым, без умиления и сюсюканья изображением народной жизни и тех тружеников, среди которых Федор родился и вырос и чьими руками создается все на земле.

Стрекотала передвижка, в коническом луче проектора мелькали ослепительно белые от света жуки и ночные бабочки, отбрасывая на экран свои громадные тени, но никто этого не замечал: строителям гидростанции была понятна и близка киноповесть о преобразовании Сибири, о Байкале.

Когда двухсерийный фильм закончился, изголодавшиеся по духовной пище люди не расходились. В разных концах толпы раздавались крики:

— Давай еще раз показывай картину!

— Сначала крути!

— Запускай вторично!

— Не всё поняли с первого разу!

И киномеханик, заправив проектор лентой, второй раз начал показывать фильм.

Тем же чувством, что и стоявшие вокруг него строители, был охвачен и Федор, он спросил Тимофея:

— Ты когда-нибудь задумывался над тем, почему люди так страстно тянутся к искусству? Я где-то читал, что свою собственную повседневную жизнь человек ощущает как хаотическую, неустроенную, ненастоящую, и ему кажется, что подлинная жизнь, какой она должна быть — разумная, гармоничная, и волнующая, — существует в произведениях искусства.

— Чепуха! Идеализм! — не согласился с Федором Тимофей. — Искусство всегда было тенью, отражением реальной действительности.

— Не знаю, не знаю, Тим…

Накануне их отъезда открыли баню, и они вымылись перед дорогой. Но видно, ребята, обслуживавшие «пэ-пэ-ушку» (передвижную паровую установку), которая временно подавала горячую воду в баню, еще не научились регулировать установку, и из сетки душа временами вместо горячей воды шла то совершенно холодная, ледяная, то клубами с шумом вырывался острый пар и ошпаривал тело — тогда моющиеся выбегали из кабин и на чем свет стоит ругали банщиков.

Улетали Устьянцев и Шурыгин на аэродром, а затем в Москву второго октября.

С океана дул резкий, колючий сиверко, в воздухе кружились редкие белые мухи, на вершинах горного хребта лежал снег.

Они увидели с вертолета первую просеку, ряды палаток и щитовых домов, над которыми флагами развевались дымы, возвещавшие, что люди здесь укоренились прочно. Федор толкнул Тимофея и прокричал, указывая вниз:

— Посмотри, наш плацдарм живет!

В грохоте мотора Тимофей не расслышал его слов, стал переспрашивать, но Федор только улыбнулся и махнул рукой: ладно, мол, все равно не услышишь.

Вертолет пересек Студеную, кипевшую белой пеной на черных обнажившихся камнях Чертороя, а потом под ним на сотни километров потянулась зелено-бурая, припорошенная снегом тайга, безлюдная, однообразная, бескрайняя.