Вторая кожа

Токио

— Чего тебе всегда хотелось больше всего?

Мик Леонфорте посмотрел через стол на высокую, элегантную женщину, спокойно сидевшую и курившую длинную черную сигару. Джай Куртц была вьетнамкой и принадлежала к одной из самых аристократических фамилий Сайгона. Она была замужем, но это не умаляло ее привлекательности. Одинокая и ничем не связанная, она была бы далеко не так соблазнительна. Джай принадлежала к тому типу женщин, которых Мик желал задолго до того, как впервые попал в Азию двадцать лет тому назад. А если говорить честно, то гораздо раньше.

Глядя на точеный профиль женщины с приподнятыми скулами, безупречной кожей цвета тикового дерева, на водопад ее тяжелых иссиня-черных волос. Мик понимал, что эта изысканная дама — или другая, очень похожая на нее, — жила в его мечтах еще тогда, когда он даже и не помышлял об Азии. Неудивительно, что, попав тогда на войну, он так и не вернулся домой. Вьетнам стал его домом.

— Только скажи, — продолжил он с едва заметной усмешкой. — Скажи, и ты это получишь.

Женщина молча продолжала, курить свою сигару, лениво выпуская из полуоткрытых губ серо-коричневые струйки дыма, и человек, не так хорошо знакомый с Юго-Восточной Азией, как Мик, вряд ли заметил бы искорку страха, промелькнувшую в бездонной глубине ее глаз.

— Ты прекрасно знаешь, что мне надо, — наконец сказала Джай.

— Все что угодно, — ответил Мик. — Все что угодно, но только не это.

Они сидели в уютной кабинке «Услады моряка», модного французского ресторана в фешенебельном районе Роппонжи. Это было одно из многих раскиданных по всей Азии доходных предприятий — легальных и не совсем легальных, — которые находились под контролем Мика. Эту и многие другие подобные авантюры он в свое время держал в секрете от своего ныне покойного, никем не оплакиваемого компаньона Рока.

— Мне нужен ты.

«Нет, — подумал он, — этого как раз хочу я. Или по крайней мере хочу, чтобы ты хотела этого».

— Я весь твой, — сказал он, широко разводя руки. — Разве не видно?

В противоположном углу зала худая как жердь вьетнамка исполняла полные меланхолии и ощущения неизбежности смерти песни Жака Бреля. В ее интерпретации мелодия навевала грусть, бередила незажившие раны войны.

— Ты знаешь, что я имею в виду. Я хочу, чтобы мы были вместе.

— Но не могу же я все время быть здесь, — произнес Леонфорте, подчеркивая каждое слово.

Певице аккомпанировали гитара и синтезатор. Музыкант, сидевший за его клавиатурой, время от времени заставлял инструмент звучать на манер кафедрального органа, и эти звуки почему-то заставили Мика вспомнить многочисленные истории о Жанне Д'Арк, которые когда-то рассказывал ему отец. Неважно, насколько они были правдивы, но они запали в душу мальчика, может быть, потому, что в какой-то степени отражали миропонимание отца, согласно которому все святые являлись воинами за правое дело.

— Тогда я должна быть там, где будешь ты. — Джай глубоко затянулась. — Вот чего я хочу.

Мик долго смотрел ей в глаза, что-то прикидывая.

— Хорошо, — сказал он наконец, глядя на дым, выходящий из улыбающихся полных губ женщины.

Ресторан представлял собой частицу Сайгона посреди Токио, отражая новый дух столицы Вьетнама, дух перемен и процветания. Стены цвета пожухшей листвы отбрасывали блики света, на полированной поверхности пола из черного мрамора отражалась темная синева купола потолка. Горящие на столах свечи делали интерьер ресторана в чем-то похожим на храм. Вырезанная из темно-красного лакового дерева, сильно стилизованная маска традиционного вьетнамского дизайна, почти целиком занимающая одну из стен, отбрасывала по сторонам синеватые пятна света.

Одетыми под стать интерьеру официантами заправляла Хоннико, эффектная блондинка в расшитом золотом корсаже и узкой шелковой юбке, чуть прикрывающей лодыжки. Она превосходно говорила на французском, японском и вьетнамском языках и пользовалась непререкаемым авторитетом у персонала. Обычно в это время Хоннико с превосходно отработанной сердечностью приветствовала посетителей и провожала их к освещенным свечами столам, но сегодня она неподвижно стояла за своей отделанной бронзой стойкой, наблюдая полузакрытыми глазами за певицей. Собственно говоря, ей больше ничего и не оставалось делать, потому что сидящие в дальнем углу двое были единственными посетителями. Дверь ресторана была заперта, а узкие окна плотно закрыты кружевными занавесами. Сквозь стеклянный фонарь террасы бриллиантовой россыпью светилась панорама ночного Роппонжи.

Официант с холодным и бесстрастным лицом врача принес тарелки с запеченной в тесте рыбой и неочищенными тигровыми креветками под деликатесным чесночным соусом.

Мик молча потянулся за вилкой, но Джай продолжала курить.

— Интересно, действительно ли ты имеешь в виду то, что сказал, — проговорила она.

Леонфорте начал есть с жадностью человека, давно не видевшего хорошей еды. Джай наблюдала за ним, постукивая друг о друга длинными, покрытыми лаком ногтями. Клик-клик, клик-клик. Как будто жуки бьются об оконное стекло.

— Ешь. Разве ты не голодна? — спросил Мик, хотя по его тону можно было заметить, что он не ожидает ответа. — Лично я очень хочу есть.

— Да, — наконец ответила женщина, — ты любишь вкусно покушать. — Она пристально посмотрела на Мика ангельским, а может быть дьявольским, взглядом.

Перед ней сидел мужчина с грубыми, резкими чертами лица. У него были длинные седые волосы, аккуратно подстриженная бородка, великолепный нос римлянина и необычные глаза желто-серой окраски, которая придавала им свирепое, кошачье выражение. Весь облик этого человека говорил о том, что он привык отдавать приказания, что радикальная философия совмещается в нем с низменными инстинктами, а видение окружающего мира давно и непоколебимо установлено.

— Где он? — спросила Джай спокойным тоном — это далось ей с большим трудом. — Покажи мне его.

Мик, конечно, понял, о чем она говорит. Он сунул креветку в рот и только потом спросил:

— А откуда ты знаешь, что он со мной?

— Я знаю тебя. — Женщина собралась было зажечь другую сигару, но Мик, накрыв ладонью ее руки, помешал ей сделать это.

Изумившись, она взглянула на него и, едва заметно пожав плечами, взяла вилку и послушно начала есть. Но делала это безо всякого видимого удовольствия, почти автоматически открывая рот. «Жаль что она ест, не обнажая своих ровных, белых зубов», — подумал Мик, и ему вдруг очень захотелось увидеть эти зубы. Он вытащил из-под крышки стола кинжал. Пламя свечи отразилось на длинном черном лезвии из дамасской стали.

Джай смотрела на него как зачарованная, ее рука застыла на полпути, и тонкий ломтик рыбы соскользнул с вилки в тарелку. Ноздри раздулись как у животного, почуявшего желанный след.

— Это он? — спросила Джай, прекрасно зная, что не ошиблась. Оружие выглядело необычно — бронзовая гарда в форме листа лотоса целиком закрывала кулак мужчины, вертикальный стержень с внутренней стороны служил рукояткой, а на уровне средних пальцев выдавались вперед два узких, зловещего вида лезвия.

— Кинжал совершенно чистый. — Мик покачал лезвиями перед глазами своей собеседницы. — Отмыт Шато Тальбо урожая семидесятого года, это его любимый сорт и год. Символично, не так ли?

Женщина вздрогнула, передернулась всем телом, но на ее лице не было заметно неудовольствия. Наоборот, глаза сверкали, а рот так и остался полуоткрытым.

— Да, — тихо ответила она непонятно на какой вопрос. — Прошлой ночью мы выпили бутылку такого же вина. В честь пятилетия нашей совместной жизни. Первый глоток он сделал из моего пупка, а я лежала на ковре и боялась, что меня стошнит от отвращения. Запустила пальцы в его волосы — в порыве страсти, как решил он. А я в это время воображала...

Она перевела глаза с кинжала на Мика, и в ее взгляде появилось выражение беспредельной интимности, которое бывает только во время близости.

— Мне казалось, что я сжимаю в руках его сердце.

— Да, без сомнения, это был еще тот сукин сын, — согласился Мик. — Пытался надуть меня в деле с Трансокеанической киберсетью. Считал, что очень умен, потому что прятался за спинами многочисленных подставных лиц и адвокатов, но все они либо боялись меня, либо задолжали мне и продали его с потрохами. Причем, надо добавить, они сделали это с радостью, почти с ликованием. — Она безразлично пожала плечами. — Но в этом весь Сайгон: все, что тебе требуется, — деньги, знакомства и влияние, но этого-то как раз труднее всего достичь. — Изогнув кисть, Мик воткнул кинжал в крышку стола. Метрдотель сделал вид, что ничего не заметил. — Чтобы получить все это, надо сначала пролить кровь, и немало крови, не так ли, Джай? В этом вся Азия. Жизнь стоит меньше, чем килограмм риса, ты ведь это впитала с молоком матери?

Джай не отрывала взгляда от все еще дрожащего кинжала, который напомнил ей готовую к броску кобру. По лицу женщины невозможно было понять, притягивает или отталкивает ее окружающая Леонфорте аура насилия. Ее щеки раскраснелись, на верхней губе проступили мелкие капельки пота.

— Ты ведь сам убил его, правда?

— Нет, Джай, это ты убила его.

— Что ты говоришь? Я к этому не имею никакого отношения.

Он изучающе посмотрел на нее:

— Поразительно, но я вижу, ты действительно так считаешь. Но вот тебе правда. Когда ты отдаешься мужчине и твоя сексуальность начинает руководить его поступками, тебе только кажется, что она есть нечто отдельное от тебя, что ты остаешься в стороне и не в ответе за жизненно — или смертельно — важные решения, которые принимает близкий тебе человек.

— Но я не выношу вида смерти, — гневно прошептала она. В ее глазах появилось отсутствующее выражение, они словно обратились внутрь ее существа, и Мик понял, что она смотрит в прошлое.

— С тех пор, как я увидела лежащую на полу мать... И кровь, повсюду кровь... — Она судорожно вздохнула. — Ее внутренности лежали на полу, как клубок змей. — Вернувшись к реальности, Джай посмотрела на него осуждающе: — Ты знаешь это, ты же знаешь. И все же судишь меня по своим стандартам.

Он через стол наклонился к ней, и в его хищных глазах загорелся огонек.

— Это единственное, в чем я действительно знаю толк, Джай. — Он насадил на вилку креветку. — Ешь, а то остынет.

Теперь Джай ела охотнее, и пару раз он имел удовольствие увидеть блеск ее мелких, ровных зубов. Собственно говоря, ему было жаль, что ее муж уже мертв. Обладать ею было гораздо приятнее, сознавая, что она принадлежит другому. Ему вспомнилось, как однажды, во время небольшой интимной вечеринки, он овладел ею в кладовке — задрал юбку и, сжимая в ладонях колыхающиеся груди, слыша все учащающиеся стоны экстаза, входил в нее снова и снова, а ее самодовольный, самоуверенный муж накачивался в это время вином и проворачивал свои делишки. Он испытывал особое удовольствие, наставляя рога человеку, который пытался его надуть, но теперь все это было уже позади. А жаль «Однако, — подумал Мик, — настало время двигаться дальше». Вторжение Николаса Линнера в Плавучий город предопределило дальнейшее.

Плавучий город был крепостью, находился он в нагорьях Северного Вьетнама, оттуда Мик и Рок руководили своей сильно разветвленной сетью, которая занималась торговлей оружием и наркотиками. Теперь, по милости Линнера, Плавучий город прекратил свое существование и остался только в воспоминаниях. С Миком было все в порядке, он за несколько месяцев до катастрофы почувствовал, что пора уносить из этого города ноги, и ему потребовался только хороший пинок под зад — и Николас Линнер любезно сделал это. Он проник в город и убил Рока. Линнер наверняка попробовал бы свои мистические способности и на Мике, если бы не ядерный взрыв экспериментального переносного оружия, известного под названием «Факел».

В Плавучем городе Мик наконец-то встретился с Никола-сом лицом к лицу, и эта встреча закончилась для него потрясением — как будто он увидел его легендарного отца, полковника Линнера. Это было все равно что повстречать свое второе "я", своего — как там говорят немцы? — doppelganger — двойника.

Между полковником и отцом Мика, Джонни Леонфорте, существовала некая необычная связь, и такая же связь существовала между их сыновьями. Обнаружив эту связь, Мик никак не мог поверить в ее существование и долгие месяцы усердно — хотя и безуспешно — пытался доказать обратное. После того как он убедился в этом, что-то навсегда изменилось в его жизни — как в скором времени должно было измениться и в жизни Николаса. Но Мик, всегда предпочитавший не играть с огнем, решил, что Николас должен узнать об этом факте в том месте и в тот момент, которые выберет он сам.

Мик потратил годы на то, чтобы изучить жизненный путь и личность Линнера-сына, пока наконец не почувствовал, что знает его лучше, чем любую из своих любовниц. Но когда в Плавучем городе они столкнулись лицом к лицу, все фантазии Мика лопнули как мыльный пузырь. Настоящий Николас Линнер являл собой нечто большее, чем ожидал Мик. Когда он заглянул в ясные карие глаза Николаса, то почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. В тот момент слились воедино собранная им информация и личные впечатления, и он окончательно осознал, что его судьба неразрывными узами связана с судьбой этого человека.

В Николасе Линнере Мик Леонфорте нашел того самого противника, которого ждал всю свою жизнь. Потому-то он и предоставил Николасу возможность бежать из бамбуковой клетки-тюрьмы, в которую того бросил Рок. Мик знал, что в этой смертельной игре ему понадобятся все имеющиеся у него в наличии средства, чтобы противостоять тау-тау Николаса, тайному знанию психонекромантов древних времен. Он лично убедился в силе тау-тау, когда Николас одолел своих охранников и убил Рока, гигантского зверя в человеческом обличье, перехитрившего и одолевшего опаснейших опиумных главарей в предгорьях Золотого Треугольника.

Он до сих пор ясно помнил бегство из Плавучего города на грузовике, к которому прицепился Николас. (Интересно, хватило ли у него способностей понять, что грузовик вел именно он, Леонфорте?) Как сейчас, Мик видел в зеркале заднего обзора израненного Рока, наводившего на Николаса «Факел», и чувствовал холодное дыхание тау-тау, когда Николас силой мысли перенаправил ракету вверх.

Потом Николас выпрыгнул из кузова грузовика и бросился в бушующий далеко внизу водопад. Линнер, конечно, не мог знать, что Мик велел обшить грузовик листами свинца, и что они уже находятся за пределами зоны поражения «Факела».

Плавучий город превратился в пепел, но Мик остался в живых и полагал, что Николас тоже. Он помог Линнеру ускользнуть из клетки Рока. Но и тот тоже помог Мику избежать неминуемой гибели в результате смертельной атаки этого зверя.

Им суждено еще встретиться, и это будет день сведения счетов, момент, к которому, как ясно понимал Мик, он шел всю свою сознательную жизнь. Именно поэтому он сейчас находился в Токио и, если быть предельно честным, ужинал с Джай Куртц.

— Извини, — сказал он, встал из-за стола и по пути в туалет обернулся, чтобы взглянуть на Джай, которая доедала свои креветки, используя вместо палочек для еды тонкие, длинные пальцы. Мик остановился, чтобы посмотреть, как она чистит креветку; просовывая длинный ноготь между головой и телом членистоногого. Затем по короткому коридору прошел в туалет, помочился и, хотя знал, что здесь никого не может быть, проверил все кабинки и только после этого достал из кармана радиотелефон и набрал номер.

— Пора идти, — сказал он Джай вскоре после того, как вернулся к столу.

— Ты не хочешь десерта? — Женщина взглянула на него своими огромными глазами, почти пятнадцать месяцев тому назад с первого взгляда очаровавшими его на дипломатическом приеме в Сайгоне.

Он чувствовал себя там как рыба в воде, и ему не было скучно. Расспросив о прекрасной незнакомке японского торгового атташе, Мик привлек ее внимание разговором об австралийских колли. Муж Джай, краснолицый бизнесмен из Кельна с арийской наружностью, полагая, что знает о Юго-Восточной Азии все, интересовался исключительно делами. У Мика создалось впечатление, что если бы он взял Джай прямо тут же, на персидском ковре, то ее муж не моргнул бы и глазом. Собственно говоря, почти так оно и случилось, они сделали это в дамской туалетной комнате, и, когда Джай кончала, хрустальная вазочка с изготовленным в форме сердечка туалетным мылом вдребезги разбилась о мраморный пол.

— Потом, — сказал он. — Не сейчас.

Мик подал женщине руку, и она, вставая, приняла ее. Проходя по залу, он на прощание помахал рукой Хоннико, блондинке в золотом корсаже. Певица уже закончила свое выступление и ушла, иначе он попрощался бы и с ней.

— Куда мы идем?

— Домой, — сказал он. — В Хоан Кьем.

Она остановилась и вопросительно взглянула на него.

— На мою виллу? Я не была там весь день.

Он понял, что она хочет этим сказать.

— Не волнуйся, — ответил он, ведя ее дальше, — его там уже нет. — Он улыбнулся. — А кровь, если и была, уже отмыта.

— А где же он тогда?

— Он в том месте, о котором тебе незачем знать, — сказал Леонфорте. Они вышли на шумную улицу и сразу же оказались в толпе туристов и слоняющихся от нечего делать подростков. «От одного их вида может заболеть голова», — подумал Мик. Бритые татуированные головы, клейменые руки и всевозможные металлические предметы, продетые сквозь носы, веки, отвисшие губы и соски, представляли собой кошмарное зрелище. Разложение общества было очевидным. Фридрих Ницше как-то сказал, что трудолюбивым расам трудно переносить праздность. За это, полагал Мик, он и уважал японцев. Но посмотрели бы на них сейчас! Безобразные, ленивые, слоняются повсюду как ярмарочные уродцы и ничего не хотят делать!

Вся атмосфера умытой дождем улицы, казалось, была пропитана исходившей от молодежи сексуальностью. Тротуары заполнены толпами людей, иногда выплескивающихся на запруженную машинами проезжую часть. В воздухе висело облако продуктов отработанного дизельного топлива, придающего огням неоновых реклам грязноватый оттенок. В витринах были выставлены образчики наимоднейшей одежды от самых знаменитых модельеров. На взгляд Мика, некоторые из них не были предназначены для человеческого тела.

Они поймали такси и попросили отвезти себя в район храма Асакуса, где находилась вилла Джай. Называлась она Хоан Кьем — Возвращенный Меч, представляла собой строение из бетона и дерева весьма необычной архитектуры и была, по токийским меркам, довольно просторной. Ее холодный, без излишеств, интерьер был декорирован ратановыми циновками темных тонов, как это было принято в лучших сайгонских домах, что давало повод для слухов о том, что Куртцы гораздо больше чувствуют себя дома там, чем в Токио. По ночам комнаты освещались бронзовыми люстрами, а в дневное время — полосками света, проникающими сквозь широкие окна с жалюзи. Из них открывался великолепный вид на стоящий по другую сторону реки футуристический «Золотой огонь». Это была возведенная Филиппом Старком конструкция из черного стекла, нечто вроде стоящего на острие тетраэдра, увенчанного фигурой, отдаленно напоминающей язык пламени и иронически окрещенной токийцами «Золотое дерьмо».

Джай не торопилась открывать дверь, и Мик сделал это вместо нее.

— Я же сказал тебе, что его здесь нет, — произнес он, прошел вперед и, схватив ее за руку, перетащил через порог. — Сейчас я покажу тебе, где это случилось.

— Нет, — закричала она и попыталась вырваться из его рук.

Стоя посреди того, что еще недавно, до раннего утра сегодняшнего дня, было владением Родни Куртца, он насмешливо улыбнулся Джай.

— Но ты ведь хотела этого, разве не так?

Джай угрюмо взглянула на Мика:

— Ты негодяй. Да, я этого хотела.

Мик подошел к зеркальному бару, вынул пару хрустальных бокалов и налил в каждый из них по хорошей порции «Наполеона».

— Негодяй не я, моя дорогая. Негодяем был твой муж Родни. Разве ты этого не помнишь? — Мик чокнулся с женщиной и, отпив глоток, изучающе посмотрел на нее. Джай нравилась ему именно такой — нервничающей и немного неуверенной в себе. Правда, ему нравилось вызывать подобные эмоции у каждого, с кем приходилось иметь дело.

— Я помню все ночи, когда мне приходилось звонить тебе после того, как он избивал и насиловал меня, издевался надо мной.

— Но ты всегда возвращалась, чтобы получить еще.

— Он всегда извинялся. Каялся, как маленький ребенок.

С отвращением вспомнив о том, чем все это кончилось, Мик, однако, не выказал своих чувств.

— И ты все это проглатывала.

— Не все, — сказала Джай с вызовом и, сделав два больших глотка, выпила свой коньяк. Глаза ее увлажнились. — Теперь уже не все. Я сделала свой выбор. Он мертв, и я рада этому.

— Да, вижу, — кивнул Мик. — За наше здоровье, — сказал он и, сделав еще глоток, посмаковал напиток. — В одном старине Родни отказать нельзя — он умел хорошо пожить.

— А теперь, — он поставил бокал и потер руки, — в постель.

Мик обнял Джай и почувствовал, как она обмякла в его объятиях. Он всегда считал себя человеком, обреченным, по выражению Ницше, на победу и соблазнение. Подобно Ницше, который во времена войны был его кумиром, он признавал между мужчиной и женщиной только серьезные отношения, был склонен к самоконтролю и самообману и, как кумиры самого Ницше, Алкивиад и Наполеон, был создан для битвы. Иными словами, он постоянно бросал вызов судьбе.

У поцелуя был вкус жженого сахара, он сорвал с Джай одежду и вдохнул запах ее тела. На женщине, как обычно, не было нижнего белья. Почувствовав руки Мика на своей груди, она издала гортанный стон. Он подхватил ее под ягодицы, и она ногами обхватила его туловище. Пальцы, еще недавно так искусно расправлявшиеся с панцирями креветок, сейчас умело расстегнули пояс брюк и спустили их вниз. Когда он вошел в горячее нутро, ее глаза широко открылись, а потом, когда они начали, медленно закрылись от наслаждения.

«Quidquid lucw fuit, tenebris agit — что начинается на свету, заканчивается в темноте», — подумал Мик, жадно целуя смуглое тело. Это была самая любимая поговорка Ницше, да и самого Мика тоже. Сколько раз в своей жизни он убеждался в ее справедливости.

Он грубо притиснул ее к стене — как раз туда, куда нанес первый удар кинжалом, и самодовольное выражение лица Куртца сменилось изумлением, а потом страхом. Он, истинный ницшеанский сверхчеловек, загнал и прикончил свою добычу — этого арийца.

Теперь Мик уже рычал, рычал не от усилий, а от образов, возникающих в его мозгу. Джай лизнула его в ухо и прильнула к нему еще яростней. Тело Мика работало, а внутри все пело! Куртц должен был быть наказан, ведь он регулярно избивал свою жену. «Можно сделать заключение о существовании возле Солнца бесчисленного количества темных тел — таких, которых мы никогда не увидим», — писал Ницше. Куртц был одним из таких тел. Женившись на Джай, он, очевидно, переступил черту. Чистокровный и гордый ариец, он не смог вынести смены расового окружения, но оставить Джай тоже не мог, потому-то и бил ее, наказывая за свой собственный грех, в совершении которого никак не мог себе признаться.

Джай вот-вот должна была достичь оргазма. Она стонала, глаза ее закатились, живот ходил ходуном, мышцы бедер и ягодиц напряжены, и, как подхваченный смерчем дом, он подошел к своему пику одновременно с обхватившей его шею и невнятно постанывающей, как ребенок в бреду, Джай.

Мик твердо и непоколебимо верил в то, что мораль — это просто обман, облеченный в философские одежды. Даже если бы он не прочитал об этом в «По ту сторону добра и зла», его собственный опыт вьетнамской войны научил бы тому же самому. А так пережитое просто еще раз подтвердило эти слова Ницше. И, как всякого хищника, подумалось Мику, его всегда недопонимали. Что представляет собой мораль, как не лекарство против страсти, попытку ликвидировать ту опасность, которую каждый человек представляет сам для себя?

— Да, — шептала Джай. — О да!

Он стоял, держа ее на весу, легкую как перышко, дрожащую и стонущую, судорожно глотающую воздух, потом начал снова. Вцепившись белыми зубами в нежную плоть плеча, он брал ее — один, два, три раза, — каждый раз кончая при воспоминании о том, как жизнь — жизнь Куртца — покидала тело вместе с вываливающимися внутренностями.

Он открыл глаза. Джай смотрела на него.

— Теперь я свободна, правда?

Он чувствовал на своих бедрах что-то липкое. Это были ее, а может быть, и его выделения.

— Тебе хватит?

— Нет, — крикнула она. — Нет, нет, нет!

Конечно, нет. Это было частью их игры.

Чтобы не потерять эрекцию, он втер в покрасневшую кожу немного кокаина и почувствовал сперва знакомое покалывание, а потом и странное онемение, сквозь которое, как свет маяка сквозь туман, могло проникнуть лишь сексуальное удовлетворение. Потом вошел в нее снова. Джай, которая всегда приходила от него в экстаз, сейчас совершенно обезумела. Собственно говоря, вновь обретенная свобода, как она это назвала, сделала ее совершенно ненасытной, и Мик поблагодарил счастливую звезду, под которой родился, за это вызванное кокаином онемение. Иначе даже он не смог бы выдержать столько.

Он брал ее на принадлежавшем Куртцу таиландской работы обеденном столе из тикового дерева, на письменном столе Куртца, уронив при этом на пол радиотелефон, на исфаханском ковре, гордости Куртца, на постели Куртца и, наконец, в ванной комнате Куртца. А после того, как Джай показалось, что все уже закончилось, он сделал то, чего ему безумно хотелось, — взял ее сзади.

После подобных упражнений ей захотелось спать, но он никак не мог успокоиться. Объяснив это действием кокаина, Мик, закурив сигару, заставил ее вновь одеться. Таким образом, вместо того чтобы скользнуть под прохладные простыни Куртца, они вернулись на мокрые от дождя, ярко освещенные неоновым светом реклам улицы Токио.

Такси, которое он вызвал, уже поджидало их. Только что минула полночь, и они совершили недалекую поездку в торговый район Шибауру. Когда такси выехало на Каиган-дри, Мик попросил шофера остановиться. Он расплатился, они вышли из машины и направились к одной из многочисленных дискотек, которые с начала девяностых годов начали расти здесь как грибы.

Они не прошли еще и квартала, когда позади них из-за угла на Каиган-дри выехал черный «мерседес». Оглянувшись, Мик увидел, что автомобиль устремился в их сторону и даже выскочил на тротуар, пытаясь объехать какую-то пару богемного вида с лунообразными лицами, экстравагантными, багрово-черными вздыбленными прическами а-ля Вуди Вудпеккер и накрашенными черной помадой губами.

— Что это такое? — спросила Джай.

Впереди них на причудливо раскрашенных «судзуки» сидели два мотоциклиста, все в блестящей коже и с кольцами в носу. Потягивая пиво, они обменивались гнусными историями о нанесенных увечьях. Мик сделал к ним несколько шагов и что-то крикнул пьяным юнцам, а Джай остановилась, ожидая, чем это кончится.

— Кретины, — сказал Мик, повернувшись к ней, но глаза его были прикованы к «мерседесу», который, выскочив из-за машин, теперь стремительно набирал скорость.

Мик выкрикнул что-то неразборчивое, Джай обернулась, глаза ее широко открылись от ужаса, и в этот момент передний бампер «мерседеса» ударил ее. Тело женщины отбросило назад с такой силой, что у нее при падении переломился позвоночник, но к тому времени она уже захлебнулась собственной кровью.

«Мерседес» уже исчез из виду, когда окружающие люди вышли из шока и подняли крик. Возникла страшная толкучка, похожая на муравейник, Мик прорвался сквозь нее и, избегая запруженных тротуаров, бросился по улице вслед за «мерседесом». Издалека послышался быстро приближающийся звук полицейской сирены.

Леонфорте успел заметить, что «мерседес» свернул на узкую улочку, и помчался за ним. Завернув за угол, он увидел, как черный автомобиль, присев на рессорах, резко затормозил. Улочка была пустынной. Одна из задних дверей черного «мерседеса» открылась, и Мик ринулся к ней. Как там говорил Ницше? В конце концов каждому дороги его желания, а не предмет этих желаний.

Леонфорте нырнул внутрь машины, скользнул на заднее сиденье, мотор взревел, шины взвизгнули, и «мерседес» рванул вдоль улочки. Мик откинулся на спинку сиденья, захлопнул за собой дверь и сказал водителю:

— Прекрасная работа, Джи Чи.