Вторжение

Питомец Рассказ

Перед рассветом, когда ночная темень едва поблекла, лейтенант отправил Гармаша в лес: проверить схрон с БК. Человек запасливый и предусмотрительный, лейтенант Кащук на любой позиции, какую занимал взвод, первым делом оборудовал блиндажи, перекрытые щели, «лисьи норы» и всякие нычки.

В смысле, обозначал места и гнал взвод копать.

Лейтенант и сам солдатской работы не чурался: копал будь здоров! Толковый мужик: дело знает и людей бережет. А со схроном перестарался: устроил его в лесу, за полкилометра от позиций. Если вдруг понадобится НЗ — пока добежишь, пока груженый вернешься…

Вчера судьба толсто намекнула лейтенанту, что он не прав.

Фосфором москали гатили по окраине городка километрах в трех. Но один снаряд ушел не в ту степь, то есть, прямиком в лес. Огненный дождь был по-своему красив, напоминая праздничный фейерверк, только ну его к бесу, такой праздник! Позиции, слава богу, не накрыло, а вот лес занялся. Лейтенант аж зубами скрипнул: вспомнил про схрон. Выяснить, рванул БК или нет, не довелось — по взводу принялся работать миномет, пришлось нырять в блиндажи.

Вот к утру Гармаш и пошел.

Поле испещрили оспины воронок. Прямой путь превратился в пьяную синусоиду. Туман висел над землей пластом мутного киселя — видимость терялась за пять метров. Это хорошо, думал Гармаш. С тепляками у москалей проблемы, снайперов и дронов можно не опасаться.

И все равно, приятель, шевели ногами.

Берцы вздымали облачка седого пепла, в горле першило от гари. Сырой лес выгорел неравномерно, пятнами. Наверное, с дрона он походил на шкуру леопарда. Вот посреди пятна торчит черный ствол с обломками веток. Вот зеленеет, как ни в чем не бывало, молодой дубок; и трава под ним целехонька. В лесу туман расслоился, плыл меж деревьев лохматыми прядями, неприятно напоминая космы грязных волос.

Куда теперь? Правее? Левее?

Заросли орешника. Груда головешек. Замшелый пень смахивает на голову лешего. Стоп. Пень — ориентир. Три шага вправо, два вперед — здравствуй, схрон! Гармаш нащупал под дерном край крышки — двери от разбитого сарая — и с натугой приподнял. На полиэтилене под крышкой скопилась влага. Он подпер крышку плечом, слил воду в сторону, заглянул в схрон. Все цело: ящики с гранатами и выстрелами к РПГ-7, цинки с патронами. Вернув полиэтилен на место, Гармаш опустил крышку, поправил дерн, разровнял.

Порядок. Можно возвращаться.

Скрипнуло рядом, чуть ли не вплотную. Гармаш метнулся в сторону, на бегу щелкая предохранителем автомата, присел за пнем. Осторожно выглянул, повел стволом… Скрипит? Да, скрипит. Словно дверь открывают.

Откуда в лесу двери? Разве что крышка схрона.

Может, дерево? Рассохлось, треснуло — и скрипит от ветра? Есть ветер? Нет ветра. Лес словно замер, настороженно прислушиваясь. Ага, снова скрип. В нем явственно звучали жалобные нотки.

Гармаш до рези в глазах вглядывался в прицел — ничего, никого.

Это не скрип, понял он. Это скулёж. А вот и шевелится кто-то под корягой, в трех шагах от случайного укрытия. Ёж? Нет, не ёж. Просто шерсть слиплась, сделавшись похожа на ежиные иглы. Комок мокрой шерсти шевельнулся, на Гармаша уставились два блестящих глаза, меж которых торчал нос-пуговка.

Щенок.

— Потерялся, бедолага?

Из шерсти выпросталось острое ухо, демонстрируя розовое нутро, покрытое нежным пушком. Гармаш подошел, присел на корточки:

— Как же тебя угораздило?

Явилось второе ухо.

— Мамка твоя где? Или хозяин?

Щенок жалобно заскулил. Как можно было спутать скулёж с дверным механическим скрипом? Кусты, наверное. Деревья, туман. Искажение звука.

— И что мне с тобой делать?

Гармаш подхватил щенка под брюхо. Ишь ты, тяжелый: килограмма три. По виду и не скажешь: кроха крохой, шерсти больше, чем мяса. Щенок был холодный, мокрый, его била мелкая дрожь. Когда беднягу подняли, щенок отчаянно засучил толстыми лапами. Но едва Гармаш сунул его за пазуху — успокоился, пригрелся, уснул.

Обратно Гармаш успел вовремя: туман над полем уже редел. Горизонт на востоке очертила тонкая розовая линия — и стала быстро разрастаться, набухая алой кровью восхода.

По возвращении щенок был начисто отмыт и насухо вытерт. Сейчас он дрых без задних лап в дальнем углу блиндажа под нарами. Гармаш соорудил питомцу подстилку в два слоя, постелив поверх каремата старую разгрузку.

Не обошлось и без неприятных сюрпризов. На боку щенка обнаружился фосфорный ожог; хорошо хоть, загноиться не успел. Про повязку забудь, предупредил санитар Неделько: сдерет. У меня мазь есть, с обезболом: волонтеры подогнали. Намажем — заживет как на собаке.

И подмигнул: шутка, значит.

К каше щенок долго примеривался. Ходил вокруг миски кругами, нюхал, фыркал, отходил, возвращался.

— Ешь, дурашка! — уговаривал Гармаш. — Вкусно, с мясом!

При слове «мясо» щенок навострил уши.

— С мясом, честно! С тушенкой. Ешь, а то сдохнешь!

Щенок вздохнул, скосил на Гармаша глаз, уверился, что тот не отстанет, и принялся чавкать.

Когда первые лучи упали на позиции, щенок шарахнулся от солнечного света, как черт от ладана, и забился в самый темный угол блиндажа. Это да, вздохнул Гармаш. После пожара и ожога он еще долго будет света бояться.

Боевой кот Запал, любимец солдат, сунулся в блиндаж и зашипел кублом потревоженных змей. Выгнул спину, задрал хвост трубой и рванул прочь — только его и видели.

— Чего это он? — изумился пулемётчик Лёха Пьяных.

— Про кошку с собакой знаешь?

— Чтобы Запал от сопливого кутенка драпанул? — усомнился Пьяных.

Тут и объявился лейтенант Кащук. Про схрон Гармаш командиру доложил, а про щенка промолчал. Но слухи в окопах быстро разносятся.

— Давай, показывай свою находку.

Гармаш ждал снаружи. Пара минут, и лейтенант выбрался из блиндажа.

— Ты что, дурак? Волчонка из лесу притащил!

— Да какой он волчонок?! Щенок…

— Овчарка? Дворняга?

— Я в собаках не разбираюсь.

— Как по мне, натуральный волчонок.

— Он трехцветный. Волки ж, вроде, серые?

— Ну, не знаю. Ты присматривай за ним, понял! А то возьмет, волчара, и кому-нибудь задницу оттяпает!

Гармаш не понял, шутит командир или говорит всерьез.

— Я его воспитывать буду!

— Ага, воспитывай, — хмыкнул лейтенант. — В третьем батальоне боец кабанчика приручил. Дикого или одичалого, не знаю. Служит, целоваться лезет, хрюкает по команде.

— Кабанчик?! — не поверил Гармаш.

— Ну не боец же! Чем мы хуже? Старайся, будете в цирке выступать.

И ушел на НП.

Собак Гармаш никогда не держал. Как воспитывать щенка, он не знал, да и времени на дрессировку не было: служба, война. Враг в пятистах метрах, месяц позиционных боёв. Дежурства, секреты, наряды, минирование подходов, чистка оружия, обустройство запасных позиций — лейтенант Кащук был верен себе. Под его руководством взвод все основательней закапывался в землю.

Тем не менее, Гармаш выкраивал хоть четверть часа для питомца.

— Как ты, а? Скучал без меня?

Да, отвечал щенок взглядом. Скучал. Где ты ходишь?

— Извини, служба. Пойду в ночной караул — возьму тебя с собой.

Ага, как же, не верил щенок. Врешь, небось.

— Честно, возьму! Ты жди, скоро моя очередь…

Младший сержант Гармаш подозревал, что собак воспитывают как-то иначе. Собирался поглядеть в интернете, да руки не доходили.

Первые трое суток щенок отлеживался под нарами. Спал, ел и снова спал. В блиндаже не гадил, но где и когда он справляет свои собачьи нужды, оставалось загадкой. Как ни заглянешь — он на каремате дрыхнет. Каша с мясом? Порцию съедал без особого удовольствия, потому что надо.

Примерно с тем же чувством Гармаш рыл окопы.

На четвертое утро ожог зажил и даже оброс новой шерстью. Крутая мазь, не соврал Неделько.

— Молодцом, приятель! Здоров, к службе годен.

Щенок склонил набок лобастую голову.

— Ночью в караул пойдем. Я ж обещал, помнишь?

Щенок насторожил уши. Подрос он, что ли?

За питомцем Гармаш зашел за пять минут до смены, когда уже стемнело.

— Ну что, пошли?

Щенок сел на подстилке.

— Пошли, говорю.

Щенок облизнулся.

— За мной!

Щенок моргнул.

— К ноге! — вспомнил Гармаш собачью команду.

Щенок смотрел на него с живым интересом.

Гармаш с досады хлопнул себя по бедру и собрался выматериться, но щенок поднялся на все четыре лапы и вперевалку заковылял к младшему сержанту.

— Вот, другое дело! Молодец, — расплылся в улыбке Гармаш.

Он еще раз хлопнул себя по бедру, и щенок последовал за ним. С каждым шагом питомец двигался всё уверенней и ловчее: не отставал ни на шаг, но и вперед не забегал, словно с рождения был приучен выполнять команду «рядом».

— А, Гармаш! Гармату[1] принес?

Шутку про гармату Сашка Бузий не уставал повторять еще с учебки.

— В заднем кармане лежит. Раскладная. Гляди, я сегодня с напарником.

Гармаш указал на щенка.

— Круто! Вы в четыре глаза кацапа за километр углядите! Я в тепляк новую батарею вставил, до утра хватит. А в «перископе» и так полная.

— Плюс, пост принял.

— Плюс, пост сдал. Все, пошел массу давить.

— Располагайся, — велел Гармаш питомцу. — Гляди, для тебя и место есть.

НП был рассчитан на двоих: наблюдатель и стрелок-наблюдатель. Лежачее место стрелка, застеленное потертым карематом, пустовало. Гармаш похлопал ладонью по каремату, и понятливый щенок легко запрыгнул в ячейку. Повозился, устраиваясь — и замер, уставившись в смотровую щель.

— Молодца! Туда и смотри. Они там, пидоры, которые на тебя фосфор скинули. Увидишь — маякни.

Гармаш проверил настройки и батарею тепловизора. Установил на штатив, прильнул к окулярам. Тепляк волонтеры подогнали что надо — бинокулярный Pulsar со всеми потрохами и запасными батареями. Вроде, чисто, никто не лезет. Но расслабляться нельзя: были случаи у соседей…

— Надо тебя назвать как-то, — не отрываясь от окуляров, он протянул руку, нашарил спину щенка, погладил. Ладонь скользила по густой и жесткой шерсти. Вряд ли он что-то чувствует, решил Гармаш. Как человек в зимних одёжках и шубе сверху.

— Неправильно без имени, — он хотел сказать «без клички», но язык не повернулся. — Как думаешь?

Щенок навострил чуткие локаторы ушей. Гармаш еще раз погладил питомца. Под шерстью ощущались тугие бугры мускулов. Вот бы нам так, а? Спишь в блиндаже, а мышца растет, как в качалке.

— Может, Питомец? Будешь Питомцем, а?

Тело Питомца напряглось. Мускулы сделались каменными, шерсть на загривке вздыбилась, больно уколов ладонь Гармаша. В утробе щенка родилось низкое ворчание, словно там завелся мощный мотор, быстро набирая обороты.

Тревога передалась Гармашу, как ток по силовому кабелю.

Схватив Питомца в охапку, он упал на земляной пол, прикрыв щенка собой. И еще в падении услышал звук выхода, отчетливо раздавшийся в ночной тишине.

Еще один. И еще.

— Все в укрытия! — заорал Гармаш в рацию. — Минометный обстрел!

Рвануло метрах в четырех перед НП. В смотровую щель влетели, посыпались на младшего сержанта комья земли и какие-то обломки. Хорошо хоть, не осколки мины. В свете вспышки второго, нет, третьего разрыва Гармаш увидел огрызок штатива. С обломками все стало ясно.

Гаплык тепловизору.

Щенок под Гармашем беспокойно заворочался.

— Вот така фигня, малята, — сказал ему Гармаш. — Спасибо, что предупредил. С меня причитается. Каша, небось, надоела? Мяса хочешь? Свежатинки?

Щенок извернулся и лизнул Гармаша в щеку. Язык у него был мокрый, шершавый, холодный. Младший сержант помнил, что холодным у собаки должен быть нос, а насчет языка — кто его знает?

Вражеские минометы продолжали работать. Нет, не зря лейтенант заставлял взвод окапываться: бойцы сидели в добротных блиндажах, каждый в четыре-пять накатов — такой разве что гаубичным снарядом пробьешь, и то не всяким.

Тепляк накрылся, оставался «перископ» — инфракрасная камера на телескопическом штативе с подсоединенным к ней планшетом. Так можно было вести наблюдение, не выглядывая в смотровую щель.

— Лежи здесь, — Гармаш хлопнул по плотно утрамбованному полу. — Лежать, понял?

Щенок, как ни странно, понял. Гармаш включил камеру, выдвинул штатив, отрегулировал высоту и уселся на пол, пристроив планшет на коленях. Вращая камеру поворотным рычажком у основания штатива — взводный умелец Тоха «Шуруп» смастерил — он принялся осматривать нейтральную полосу.

Ага, клякса. Белая. Вторая, третья…

На бедро легли тяжелые мягкие лапы.

— Видишь, приятель? Вот и пидоры. Крадутся, пока обстрел.

Он щелкнул кнопкой рации:

— Башня, Башня, это Маяк. Как слышите? Прием.

— Маяк, это Башня. Слышу вас. На связи Дикарь. Прием.

— На связи Стриж. К нам ползут.

«Стриж» был позывным Гармаша.

— На одиннадцать от вас, дистанция триста. Как понял? Прием.

— Стриж, вас понял. Проверяю.

И через полминуты:

— Плюс-плюс! Вижу кацапов. Работаем.

Рвануло еще три раза, и обстрел закончился: враг опасался накрыть свою ДРГ. Гармаш поводил камерой: больше ничего подозрительного. Поймал в «перископ» ползущих москалей и увидел, как первый дернулся и замер. Так, и второй лежит. Остальные спешно ползли назад. Еще двое не доползли: остались лежать на нейтральной полосе.

— С боевым крещением, Питомец! С меня мясо, я помню.

Слово Гармаш сдержал: правдами и неправдами выпросил у кашевара кость с остатками мяса. От подарка Питомец пришел в восторг, распушил шерсть, сделавшись вдвое больше (разве собаки так умеют?!), и исполнил ритуальный танец, вертясь юлой по всему блиндажу. Облизал благодетеля с ног до головы («Уймись! Хватит!»). После чего с энтузиазмом приступил к трапезе.

Это не каша, ясно читалось на довольной морде. Нет, это точно не каша!

Кость щенок обглодал до девственной белизны и припрятал в углу. Регулярно вытаскивал добычу из схрона и грыз — нет, не грыз, а увлеченно облизывал часами.

— Какой он Питомец! Натуральный Лизун! — заявил Тоха-Шуруп, сосед Гармаша по блиндажу. — Давай, меняй ему кличку!

— Иди ты! — обиделся Гармаш.

Шуруп и пошел. В караул заступать.

После ночи в карауле щенок начал понемногу выбираться из блиндажа. В солнечные дни прятался, а когда небо затягивало тучами, шастал по окопам, обследовал территорию, заглядывал в другие блиндажи.

Гладить себя не давал: скалился, рычал. Опытным путем родился ритуал: надо было приобнять побратима за плечи, на глазах Питомца пожать ему руку и уведомить: «Свои, понял? Можно!». Тогда побратим переходил в разряд «своих», кому щенок доверял.

К сожалению, зараза-Шуруп растрепал про любимое занятие Питомца. Теперь пол-взвода звало Питомца Лизуном. Новую кличку Питомец игнорировал; впрочем, он и на «Питомца» отзывался через раз.

При обстрелах Питомец без паники прятался в блиндаж. Когда дошло до стрелкового боя, щенок засел в окопе рядом с Гармашем. Грозно рычал и все порывался рвануть в контратаку.

— Сидеть, Питомец! Место!

Собачьи команды щенок пропустил мимо ушей.

— Нельзя! Подстрелят, дурашка…

Подстрелят? Щенок внял, передумал соваться под пули.

— Разведка боем, — хмуро сообщил лейтенант, когда атака захлебнулась. — Огневые точки вскрывают, ищут слабое место.

С неделю держалось относительное затишье. Погода испортилась, небо затянуло серой маскировочной сетью. Накрапывал дождь: мелкий, противный. Питомец пользовался затишьем вовсю. Окончательно освоившись на позициях, он начал совершать вылазки по окрестностям. Его видели на нейтральной полосе, у позиций соседнего взвода; на поле, за которым начинался лес, попаленный фосфором.

Сбежит, грустил Гармаш. А что поделать? Не на цепь же его сажать?!

За эти дни пёс вымахал: куда там! Ради интереса Гармаш поднял любимца на руки — и едва не сорвал спину. Легче было бы поднять Шурупа в полной снаряге! Надо, кстати, новую подстилку соорудить — на старой Питомец уже не умещается.

По окопам ползли разговоры:

— Полевки куда-то пропали. Раньше спасу от них не было…

— Небось, Запал всех вывел!

— Может, и Запал… А где Запал?

— В смысле?

— Три дня кота не видел. Дикарь с Сенсом обыскались…

Ночью Гармашу приснился дурной сон. Ночной лес, сплошь буреломы, поросшие бородами мха, коряги, похожие на чудищ с когтистыми лапами. Кроны деревьев закрывали небо — ни звезд, ни луны, лишь гнилушки в траве мерцали холодным светом. Чавканье, хруст, скрип. Посреди поляны, залитой лунным молоком, пировал ком спутанной шерсти, похожий на копну сена. Он пожирал содрогающегося в агонии человека. Погружал морду, или что там у него, в разодранный живот, в парующие внутренности — чавкал, хрустел костями. И еще этот скрип: заунывный, механический…

Гармаш заорал — и проснулся.

Кто-то облизывал его босую ступню, выпроставшуюся наружу. Сон? Явь?! Гармаш дернулся, подобрал ноги под себя; судорожно нашарил фонарик. В электрическом луче вспыхнули два ярких кругляша. Проступила косматая морда, мелькнул язык.

Гармаш едва не заорал снова.

— Лизун, ты?! Питомец?!

Питомец обиженно заворчал: еще и ты обзываешься!

Смех, злость, стыд, страх — такой дикой смеси чувств младший сержант не испытывал никогда в жизни.

— А ну прекрати! Кончай лизаться, понял?

В ворчании Питомца пробились виноватые нотки.

— Спать! И мне дай выспаться.

Питомец моргнул и сгинул.

А утром на позиции объявился Влад Филонов с позывным «Фил». Вернулся из отпуска по ранению.

До обеда Фил мотался, как оглашенный: доложился командиру, заново встал на довольствие, получил оружие и БК. Застолбил пустующие верхние нары в четвертом блиндаже, со всеми наобнимался, всюду сунул свой любопытный нос. После обеда заговорщицки поманил Гармаша в дальний «аппендикс», где хранился НЗ, перенесенный из леса. Но сказать ничего не успел:

— Все на позиции! Пидоры лезут!

Атака выдалась так себе: две бэхи, человек двадцать пехоты. Бэхи, правда, успели плотно отработать по окопам. Но потом в головную удачно зарядили из РПГ — и грязно-зеленая железяка, дымя, попятилась в посадку. Не доползла, встала. Из нее тараканами посыпался экипаж: одного по ходу сняли, остальные укрылись за горящей машиной и растворились в посадке. Вторая бэха, огрызаясь, тоже отступила. По ней саданули из СПГ, промахнулись. Отступила и пехота, оставив на нейтралке трех-четырех «двухсотых».

Во взводе оказалось трое «трехсотых». Вызвали санитарный «Хаммер», двоих отправили в тыл, в госпиталь. Тоха-Шуруп от госпиталя отказался: «Фигня, воюем!» Бойцы разгребали осыпавшуюся с брустверов землю, набивали патронами магазины и ленты. Начались прилеты, пришлось укрываться в блиндажах. С полчаса москали долбили позиции взвода минами, пока издалека не заработала украинская арта.

Когда наступило затишье, уже в сумерках, к Гармашу опять подошел Фил.

— Питомец, говоришь? Впечатляет! Давай, рассказывай.

От Филова восхищения, а еще оттого, что он назвал пса Питомцем, а не Лизуном, Гармаш растаял. Фил слушал, делал круглые глаза, сыпал вопросами.

— …ожог? Точно от фосфора? Ну да, от чего же еще…

— …солнца не любит? Ага, фосфор. Шок, боль, психотравма. У животных? Тоже бывает.

— …тяжелее, чем на вид? Ого!

— …кости? Не грызет, а лижет? А кто он? Ну, вообще?

— В смысле, кто? — опешил Гармаш. — Пёс, кто ж еще?

— Может, волк? Или помесь?

— Это тебе Кащук сказал?

Фил гнул свое:

— А все-таки?

Гармаш натужно хохотнул:

— Неведома зверушка?

— Мне бабка моя рассказывала, в детстве, — Фил стал серьезным. — Про лизуна. Бабку в деревне ведьмой считали, но то такое. Много всяких страстей знала: леший, мавки, русалки, потерчата… И лизун. Редкий экземпляр, мало кто в курсе.

— Бабкины сказки?

Гармаш с облегчением расхохотался.

— Сказки? — Фил, как ни странно, не обиделся. — Это народные верования и предания. Это демонология.

— Демонология? А ты кто, охотник за привидениями?!

— А я КНУ закончил, факультет религиоведения. На гражданке диссер по украинской демонологии писал. Бабкины сказки по десять раз перепроверил. Лизун — это, между прочим, чёрт в облике волка-людоеда. Живет в лесу, но может поселиться в человеческом жилище. Солнца не любит, выбирается по ночам.

— Питомец и днем по позициям шастает!

— Ты сам сказал: только когда пасмурно! Дальше: лижет обглоданные кости. По ночам любит облизывать лицо, волосы или ноги спящего хозяина жилища.

Гармаш вздрогнул, вспотел. Про пятку он Филу не рассказывал. Вспомнилось: он проснулся ночью. Кто-то забыл задернуть брезентовый полог, в блиндаж проникал скудный свет луны, и в нем удалось разглядеть, как Питомец лижет автомат Гармаша. Смазка ружейная привлекла, что ли? От автомата Питомец перешел к магазинам, аккуратно сложенным стопкой, затем пришла очередь гранатомета Шурупа, пары ручных гранат на самодельной тумбочке. Гармаш еще забеспокоился: зацепит кольцо! Хотел вмешаться, но Питомец угомонился и вернулся на подстилку.

Наутро Гармаш внимательно осмотрел оружие: ни потёков, ни следов слюны. Всё вычищено идеально, он сам бы лучше не справился. И с Питомцем ничего плохого не случилось. Хоть ответственным по чистке оружия его назначай!

— Собаки вечно к хозяевам лизаться лезут! — ушел он от прямого ответа.

— Лезут, — согласился Фил.

— Так что теперь, Питомец — чёрт? С рогами?

— Чёрт, не чёрт, а людоед.

— Это кого Питомец съел? Когда?!

— Возможно, прямо сейчас ест, — без тени улыбки сообщил Фил.

— Где?!

— А где он сейчас?

— Бегает где-то. Я ему не сторож…

— На нейтралке он. Там сегодня «двухсотых» прибавилось.

— Откуда знаешь?

— Пару минут назад он из окопа выскочил, у тебя за спиной.

Фил достал из подсумка полевой бинокль. Высунулся из-за бруствера, повел окулярами по полю:

— На, сам убедись. На полвторого гляди.

Он протянул бинокль младшему сержанту.

Поначалу Гармаш ничего толком не увидел. Уловив смутное движение на изрытой воронками нейтральной полосе, вгляделся, подкрутил резкость. Точно, Питомец! Пес выглядел крупнее обычного. Или это бинокль виноват? Трехцветный окрас служил псу отличным камуфляжем, да еще и в сумерках: силуэт размазывался, сливался с травой и землей. Пес что-то рвал и грыз: мотал косматой башкой, помогая себе всем телом.

«Рвет, как Тузик тряпку!» — пришло на ум.

— Убедился?

— Ну, «двухсотого» жрет. И что? Любая собака…

— Ты место запомнил?

— Ага.

Фил протянул Гармашу тепловизор-монокуляр:

— Смотри дальше.

Тепляк работал в режиме «White hot»: теплое — белое, холодное — серо-черное. Мешанину травы и земли он отображал исправно, но ничего светлого в поле видимости не наблюдалось. Гармаш повел монокуляром вправо, влево: ничего.

— Он у тебя глючит!

— На меня посмотри.

Фил в тепляке выглядел натуральным снеговиком.

— Тебя видит. А Питомца — нет. Что за херня?!

— Все теплокровные в тепляке светятся. Собаки даже сильнее — у них температура выше. А твой Питомец — холодный. Его в тепляк не видно. Ну, почти не видно.

Фил хотел сказать что-то еще, но не успел. Сумерки разорвала рыжая вспышка, по ушам ударил грохот взрыва.

— Питомец, назад! Ко мне!

Крик потерялся в пулеметных очередях. Москали наступали усиленной ротой, под прикрытием брони, задействовав все калибры. ПНВ Гармаш не разжился, поэтому стал бить по вспышкам; сбросил в сумку опустошенный магазин, вставил новый. Рядом взлетела земля, осыпала младшего сержанта с головы до ног. Чудом он успел нырнуть в окоп, скрючился в три погибели, прикрыв руками голову. Очередь из тяжелого пулемета прошлась над головой, взрывая бруствер. Гармаш выдохнул, сунулся обратно, но кто-то ухватил его за плечо.

— Плоть! Живая плоть! — орал ему в лицо Фил, брызжа слюной. — Он пока трупы жрет, а съест живого…

— Сдурел?! На позицию, живо!

Фил отшатнулся. Рванул к соседней ячейке, обернулся, хотел что-то сказать, не успел. Огненно-черным кустом вспух край окопа, Фила швырнуло на Гармаша.

Упали оба.

— Фил, ты живой? Живой?!

Отплевываясь, Гармаш выбрался из-под Фила. В ушах стоял звон, звуки сделались глухими, далекими. Броник на спине Фила был изодран в клочья, но крови Гармаш не видел. Каска цела, затылок и шея в порядке… Он с натугой приподнял Фила, усадил, прислонив к земляной стене окопа. Фил заморгал, открыл глаза.

«Плечо, — разобрал Гармаш по губам. — Левое».

— Понял! Вот турникет, все нормально, держись…

Он нащупал рану на плече, измазавшись в крови. Осколок угодил на три сантиметра ниже плечевого сустава. Гармаш исхитрился наложить турникет над раной, затянул до упора. Вытер лоб окровавленной ладонью:

— Порядок. Жить будешь.

И спохватился:

— Санитара! Санитара сюда!

Собственный вопль вышиб пробки из ушей, звон отступил. Стали слышны выстрелы и взрывы; где-то орал в рацию лейтенант Кащук, вызывая подкрепление, арту, дроны — что-нибудь! Значит, дело плохо, каждый ствол на счету; надо занимать позицию и стрелять, стрелять, стрелять…

— Не дай ему… — просипел Фил.

— Что?

— Не дай съесть живого!

— Всё нормально, Фил, всё…

— Не дай…

Подбежал санитар, кликнул кого-то. Фила унесли. Москали были уже близко — полторы сотни метров. Три бэхи вели огонь по позициям, четвертая горела, густо чадя. В отсветах пламени Гармаш увидел, как с земли подымается ком шерсти, оскалив волчью пасть. Шерсть Питомца отблескивала металлом, напоминая иглы гигантского ежа.

Цепочка трассеров ударила зверю в бок; разлетелась снопами искр. Питомец взревел и прыгнул.

«Не дай ему…»

В черном небе вспыхнула осветительная ракета. Вторая, третья. Позиции взвода стали видны как на ладони. Но и пехоту врага тоже стало видно.

«Не дай съесть живого!..»

Гармаш завалил того, к кому зверь метнулся первым. Снял второго. Третьего не успел — кончился магазин. Вслепую перезаряжая автомат, он видел, как пули рикошетят от игольчатой брони, как Питомец сбивает человека с ног и вгрызается, рвет живое, трепещущее…

— Питомец, нет! Не сметь!

Питомец поднял к горящему небу окровавленную морду и триумфально взвыл. От этого воя Гармаша мороз продрал по коже. В нем слились воедино вой падающей бомбы и рев штурмовика, заходящего в пике, пулеметные очереди и шелест «градов», свист пуль и осколков, хлопки выходов и разрывы приходов, крики ярости и боли.

Выла сама война.

Выла, скалилась, торжествовала.

Питомец истаял, выцвел — едва видная тень. Зверь-тень повел головой, осматриваясь — и вдруг расслоился, размазался, заметался по полю боя. Казалось, он был везде и сразу. Бесплотные клыки располосовали горло ближайшего солдата, словно иззубренные раскаленные осколки. Призрачные когти вошли в грудь другого — так пробивает бронежилет пулеметная очередь в упор. Третьего разорвало в клочья, будто прямым попаданием гранаты.

Четвертый. Пятый…

Они побежали. Кто-то отстреливался, но пули находили лишь пустоту, тень, призрак. Бэхи принялись отползать назад, к посадке, выцеливая стволами невидимого врага. Зверь с разгона налетел на одну, опрокинул набок. Осветительные ракеты погасли, упала тьма.

Крики. Скрежет металла. Выстрелы. Крики.

Тишина.

Тень возникла в свете догорающей бэхи. Остановилась, повела мордой, принюхиваясь. Чуть помедлив, потекла к позициям взвода. Даже сумасшедший сейчас не рискнул бы погладить Питомца.

Хана, подумал Гармаш. Он нас не различает.

И полез из окопа наружу.

— Стриж, назад! — рявкнул лейтенант.

Гармаш не оглянулся.

— Назад! Это приказ!

Колени предательски дрожали. Нельзя показывать страх. Нельзя. Мысли путались. Гармаш отошел от окопа шагов на десять.

— Питомец! Это я.

Тень замедлилась.

— Хорошая собака. Хорошая…

Он взялся за автомат, стараясь не делать резких движений. Надо, велел он себе. Не могу. Надо. Если не ты, то кто? Он нас спас. Он не различает нас и их. А вдруг? Нельзя рисковать.

Надо. Не могу.

Надо.

Питомец поднялся на задние лапы, и в грудь ему ударила кумулятивная граната. Стрелял лейтенант Кащук, это Гармаш понял, не оборачиваясь. Грохот взрыва и клокочущий рев слились воедино. Гармаш упал навзничь. Грудную клетку Питомца разворотило, наружу выплеснулся жаркий фонтан огня. Еще секунду Питомец стоял, качаясь в неустойчивом равновесии, а потом опрокинулся на спину.

По лежащему ударила вторая граната.

Со второй попытки Гармаш поднялся на ноги. Спотыкаясь, побрел к Питомцу, содрогающемуся в агонии.

— Стриж, назад! Назад, я сказал!

Он упал на колени рядом с издыхающим существом. Гладил морду, всю в игольчатой шерсти и запекшейся крови.

— Питомец…

Кто-то тронул Гармаша за плечо. Младший сержант поднял взгляд на лейтенанта. Тот молчал. И Гармаш молчал.

Он бы всех нас сожрал, молчал командир. Я не мог рисковать.

Знаю, молчал Гармаш.

Никаких шансов, молчал командир.

Знаю. Он нас спас.

Он не спасал. Он убивал. Нас бы тоже убил.

Это война. Это всё война.

Да, это война.

Влажное, шершавое коснулось ладони Гармаша. Питомец лизнул его руку, вытянулся и застыл. Глаза зверя погасли.

Где-то завыли волки. А может, показалось.

Июнь 2023

Издатель

Георгий Урушадзе

Технический директор

Владимир Харитонов

Художник

Денис Батуев