Вторник. Седьмое мая: Рассказ об одном изобретении

Оформление Н. Савельевой

Фронтиспис Л. Селизарова

В пер.: 65 к.

Была весна, и всюду слышались ее шаги. Сырые резкие ветры сменились теплым дуновением, ломало лед у берегов Финского залива, и расхохлачивались почки на черемухе и березах, и в Петербурге по утрам, еще до того, как задымят заводы, в чистом небе над Лесным потянули первые журавли, и даже в Кронштадте, на этом суровом военном острове, в саду Минного офицерского класса робко защелкал, как бы только еще пробуя, соловей. Была весна тысяча восемьсот девяносто пятого года, дружная, необычайно теплая весна, когда с кронштадтской пристани среди толпы пассажиров поднялись по сходням на палубу пароходика «Заря» двое в штатском. Один — высокий, постарше, с реденькой светлой бородкой, плотно застегнутый доверху в толстое драповое пальто и по-зимнему еще в барашковой шапке. Другой — очень молоденький с виду, в легкой фуражке и короткой куртке, совсем по-весеннему. За ними следовал могучий матрос, держа в обеих руках, как полные ведра, два крепко перевязанных ящика, и нёс осторожно, будто боясь расплескать, и поставил так же осторожно на палубу, под укрытие, возле скамейки, где расположился пассажир с бородкой.

Пароход дал гудок и отчалил. С пристани им помахали. Первый рейс по весне, открывающий прямое сообщение Кронштадта со столицей.

«Заря» повернула на Петербург, тяжело разгребая воду. Только день назад сильный ветер очистил от льда Маркизову лужу. На других кронштадтских рейдах все еще стоял разбитый лед и с трудом проступали отдельные полыньи. А если посмотреть в сторону моря, то там до горизонта — пустынная пелена.

Медленно выплывал из смутной дали, приближался город, его трубы, его соборы… Санкт-Петербург. Столица Российской империи.

Столица жила своими интересами и заботами, перебирая события последних дней, что приносила с разных концов света телеграфная проволока. Броская газетная рубрика: «Телеграммы». Военные столкновения на Дальнем Востоке между Японией и Китаем; захват острова Формоза, угроза над Маньчжурией; конфликт в Африке между итальянскими войсками и отрядами абиссинского негуса; открытие Художественной выставки в Париже, на которой президент Франции взял под руку германского посла и прошелся с ним по залу; зверское убийство из ревности в одном из петербургских ресторанов; резкое повышение акций электрической компании «Сименс и Гальске»; гастроли знаменитого трагика Росси, которому восторженная публика поднесла лавровый венок…

И что наряду со всем этим значило какое-то мелкое, экономно краткое объявление в газете на последней странице:

«Заседание физич. отд. Русского физ. — хим. общества — во вторник, 25 апреля, в 7¹/₂ час. веч.».

И что из того, что двое пассажиров в штатском на пароходике «Заря» отправляются сейчас вместе со своим багажом именно на это заседание. Кому было до них среди весеннего шума столицы?

Пароходик втянулся в ворота города, вошел в Морской канал вдоль длинных набережных и ошвартовался у одного из многочисленных причалов петербургского порта — утлая скорлупка среди громадин судов, стоявших тут на приколе во время зимовки.

— Только не стукни!.. — сказал пассажир с бородкой матросу, кивнув на перевязанные ящики.

Тот снова подхватил их, как ведра, и осторожно ступил на землю. Пассажир в курточке побежал за коляской.

25 апреля. А если считать по-новому, то было это 7 мая.

День был совсем по-летнему теплый, ясный. В Петербурге на Марсовом поле проходил военный парад — первый высочайший смотр. Гремела музыка, гремело «ура», били барабаны, землю сотрясал марш гвардейской пехоты, конницы, артиллерии. Блестело оружие на ярком солнце, медные кирасы и каски с орлами. Весь светский Петербург собрался на это зрелище, образуя на специальной привилегированной эстраде плотную когорту туалетов и расшитых мундиров и глазея туда, где под охраной черно-красной цепочки лейб-казаков высилась царская палатка.

К вечеру после парада на поле, на набережных началось гулянье. В этой толкотне пробирались в тот час одинокие фигуры ученого вида, как бы посторонние общему оживлению. Пробирались туда, где на берег Невы на Васильевском смотрит здание университета. Там, внутри университетского двора, стоит старое кирпичное здание, известное всем местным старожилам под галантным французским названием прежних лет «Же-де-пом» («Игра в мяч»). А в самом здании теперь физический кабинет университета.

Итак, вторник 25 апреля. Или 7 мая по-новому.

Большой зал с рядами мест, какие-то закоулки, огороженные шкафами с книгами и приборами. По задней и боковым стенам пристроенные, как балкончики, антресоли, на которых преподаватели и ассистенты корпят над своими работами. Здесь-то, в этом зале, и проходят обычно заседания Русского физико-химического общества. Тесный круг людей, посвященных в науку и собирающихся время от времени вместе в этой строгой и даже несколько сумрачной обстановке, где нередко блистала смелая, яркая мысль. Здесь, с этой лекторской кафедры, Менделеев провозглашал свою великую периодическую систему. Здесь Чебышев выводил свои знаменитые формулы. Здесь Бутлеров раскрывал новые законы органической химии. Здесь изобретатель Яблочков зажигал свою первую электрическую свечу… Стены зала хранили память немалых событий науки.

Сюда и пробирались сквозь праздную толчею члены Русского физико-химического общества 7 мая 1895 года. На очередное заседание. Сюда же привезли двое пассажиров из Кронштадта свои перевязанные ящики, которые внес в этот холодный зал гигант матрос, ступая бережно с драгоценной ношей по мраморным университетским плитам.

Зал тускло освещался газовыми рожками, и лишь за лекторской кафедрой еще более тускло горела красновато-желтым светом угольная электрическая лампочка — как символ последнего достижения века.

Приборы распаковали и расставили. Один, накрытый темным металлическим чехлом, с торчащим из него длинным стержнем, — на главном демонстрационном столе. Другой — поодаль от него, у стенки зала. Высокий пассажир с реденькой бородкой, облаченный в официальный сюртук, всем тихо, кратко распоряжался.

Итак, двести первое заседание физического отделения Русского физико-химического общества началось. 7 мая 1895 года. Что там в повестке дня?

Пункт первый: сообщение о книгах и журналах, поступивших за последний месяц в библиотеку физического отделения.

Пункт второй: докладчик такой-то вместо предполагавшегося им сообщения «О взаимодействии между нагретым воздухом и влажной поверхностью» осветит несколько подробнее некоторые вопросы из его работы «О законе параболы», которую он излагал уже на прошлом заседании. (Гм, опять о параболе!)

Пункт третий: А. С. Попов — сообщение «Об отношении металлических порошков к электрическим колебаниям». (Гм, порошки какие-то!)

Чего же тут ожидать? Как будто ничего примечательного. Скучно иной раз разглядывать науку через ее лаконичные повестки и сухие протоколы. А там, за стенами зала, разливается теплая весна, бурлит людская жизнь.

Делопроизводитель отделения монотонно зачитывал список полученных книг. По физике, по биологии, по гидрографии. Фамилии авторов и место издания. Простой, мало говорящий перечень.

Пункт второй.

Докладчик стучал мелом по доске, рисуя разные параболы. Выводил строчки доказательств с тем упорным воодушевлением, которое, кажется, только он один и разделял.

Председательствующий профессор Иван Иванович Боргман, фиксируя аудиторию стеклами золотых очков, старался хоть как-нибудь поддержать ее внимание — репликой, вопросом. И все же наименее терпеливые члены общества уже посматривали в сторону выходных дверей.

Остается еще: «А. С. Попов. «Об отношении металлических порошков…» Вон сидит, тот высокий, прямой, с реденькой светлой бородкой. Здесь он некоторым знаком. Преподаватель физики из Кронштадта. И сам из университетских. Занимался вот тут же, в физическом кабинете, просиживая подолгу на скрипучих антресолях; сегодняшний председатель и видные члены общества были когда-то его учителями. Он, Попов, конечно, не очень красноречив, скорее даже застенчив перед ученой аудиторией, но, когда говорит о своем предмете, его стоит послушать. А уж если демонстрирует опыты, то, представьте, они всегда удаются. Сегодня что-то привез, какие-то приборы. Может, чем-нибудь и расшевелит?

В теме доклада обозначено: «отношение… к электрическим колебаниям». Ага, вот оно что!

Электрические колебания. Электромагнитные волны. Они едва только начали всплескивать на горизонте физической науки. Получали еще первые объяснения и считались тонкостью, далеко не всем доступной. Но они будили любопытство, заставляли прислушиваться: «Что там все-таки, с этими колебаниями?»

И собравшимся в зале ничего не оставалось, как потерпеть уж до конца, когда председатель объявит:

— Александр Степанович Попов.

Он встал и направился к кафедре, застегивая на ходу сюртук, стараясь не смотреть на лица в переднем ряду. Проходя мимо демонстрационного стола, провел слегка рукой по чехлу прибора, словно погладил или смахнул пылинку. Его спутник, маленький, подвижный ассистент, стриженный под бобрик, стер с доски остатки парабол, приготовил мелок и отошел тотчас же к другому прибору, поставленному у стены.

— Милостивые государи! — начал Попов негромким, глуховатым голосом.

Речь его действительно не отличалась ораторским искусством. Его речь была скупа, очень сдержанна, касаясь только существа того, что он хотел сказать, объяснить. И, как ни странно, это привлекало, заставляло внимательней слушать.

Он говорил о своих исследованиях, связанных с электрическими колебаниями. О том, как создавать эти колебания и, главное, как их обнаруживать, улавливать, регистрировать. В этом видел он важную задачу науки. Говорил о работах и наблюдениях других исследователей в разных странах, в разных лабораториях. О тех, кто шел по тому же пути и до него, и одновременно с ним и на чей опыт он опирался, чтобы дальше идти самому. Очень точный перечень имен, известных и неизвестных, любых достижений, больших и малых.

Говорил о собственных опытах, о бесконечной веренице поисков того, что было им задумано.

— Надо было овладеть явлением.

Здесь многое было связано с порошками. Да, именно с железными опилками, которые могли вызвать такое недоумение у читателя сегодняшней повестки.

И потом еще несколько простых деталей, что были внешне нисколько не эффектнее тех же порошков, но были так же важны, чтобы получился наконец тот прибор, который стоял сейчас на демонстрационном столе.

— Кажется, удачная комбинация, — только и позволил себе отозваться о нем Попов.

Прибор для улавливания электромагнитных волн — тех самых волн, которые были лишь недавно открыты, но которые до сих пор все еще с трудом давались в руки. И вот он, прибор. Кажется, достаточно чувствительный на волны. И способный их регулярно отмечать.

Попов повернулся к доске. Размашисто, крупно нарисовал мелом схему. Узел незамысловатых деталей. Стеклянную трубочку с порошком. Обмотку электромагнитного реле. Электрический звонок с чашечкой и молоточком. Условные черточки, обозначающие батарею элементов. Линии соединений между ними. Схема приемника волн.

— Вот это все, — негромко сказал Попов, оборачиваясь к самому прибору на столе.

Сидящим в зале не надо было долго объяснять. Каждая из нарисованных деталей давно известна любому физику. Но в том-то и дело, в какую схему они составлены. Из очень обычных, известных вещей можно сотворить иногда такую схему, что она даст вдруг совсем неожиданное. Каждый исследователь знает, что это такое — удачная схема. И то, что рисовал Попов мелом на доске, что было заключено в его приборе, таило в себе действительно немало любопытного.

Началась демонстрация. Приборы в действии.

Попов и его ассистент Рыбкин стали наготове, каждый возле своего прибора, на столе и у стены, разделенные друг от друга почтительным расстоянием и связанные сейчас только озабоченными взглядами, которыми они обменялись друг с другом перед началом опыта.

— Прошу внимания! — объявил Попов, хотя в этом призыве к вниманию уже не было никакой нужды.

В притихшем зале раздался вдруг характерный легкий сухой треск. В приборе, где стоял Рыбкин, между двумя металлическими шариками забила голубоватая искра. Это Рыбкин включил индукционную спираль, которая зарядила мгновенно шары высоким напряжением, и оно пробило промежуток между ними маленькой молнией. Искровой разряд. А по новой теории, о которой говорил Попов, каждый такой разряд рождает электрические колебания, и они волнами расходятся в пространстве во все стороны. Невидимые, неуловимые никакими органами чувств. Тысячи колебаний в тот миг, пока существует искра.

Но… Внимание зала обратилось к главному прибору на демонстрационном столе. К прибору, который таинственно молчал все время под металлическим чехлом, высунув только наружу, как некое щупальце, длинный медный стержень. Попов поднял предостерегающе палец. Там внутри, под чехлом, что-то звякнуло. Один, другой раз… Звоночек. Всякий раз, как Рыбкин, включая спираль, давал разряд, прибор Попова моментально отзывался звоночком. Он ничем не был связан с тем, другим, с источником волн, никакими проводами, только свободное пространство лежало между ними, но прибор неизменно отмечал каждый разряд вдали. Приемник Попова. Робкий, негромкий, но слышный всем в зале звоночек.

Рыбкин давал то одиночный разряд, то целую их серию, и приемник тотчас же различал, в чем разница. Отрывистое, короткое звяканье или сплошной перезвон сообщали об этом аудитории.

Попов демонстрировал особенности поведения приемника. Убирал стержень, торчащий из футляра, — и прием тотчас же пропадал. Ставил стержень обратно — и прием возобновлялся. Попов подчеркивал значение этой детали, состоящей всего-то из какого-то отрезка толстой проволоки. Простейший, ничем не примечательный стерженек, а роль его велика.

Наконец он снял с прибора чехол и обнажил его внутренности. И все увидели те самые простые детали, какие были нарисованы на доске. Электрический звонок с чашечкой и молоточком, обыкновенное реле… И еще стеклянная трубочка с темно-серой массой металлического порошка. О, этот порошок! Кто бы знал, сколько он доставил ему хлопот и терзаний.

Попов показывал действие прибора и в открытом виде. Заставлял его по-всякому проявлять свои свойства. И даже раз, когда тот что-то заупрямился, не отвечая на отдельные разряды, он буквально пригрозил ему пальцем, легонько пристукнув по трубочке с порошком. Прибор моментально пришел в себя и снова затрезвонил.

Попов ничего не скрывал от посторонних глаз. Смотрите, оценивайте! Выносите ваше суждение. Для того он и приехал сюда из Кронштадта, чтобы показать все как есть и услышать ученое мнение.

Аудитория наградила его аплодисментами, отдавая должное его изобретательности, его искусству экспериментатора. Председателю Ивану Ивановичу Боргману не нужно было подогревать общий интерес к докладу: Но многие ли из присутствующих тогда, седьмого мая, поняли истинный смысл того, что показывал им Попов? Расслышали ли они как следует последние, заключительные слова, которые проговорил он без всякого нажима, с обычной своей сдержанностью:

— Могу выразить надежду, что мой прибор при дальнейшем усовершенствовании его может быть применен к передаче сигналов на расстояния при помощи быстрых электрических колебаний…

И тут же добавил с известной осторожностью, как полагается по неписаным правилам строгой науки:

— …как только будет найден источник таких колебаний, обладающий достаточной энергией.

Не всякий даже самый серьезный ученый может сразу угадать значение того, что делает иногда его сосед по науке. Слишком новым, необычным было то, что предложил вниманию аудитории Попов негромким своим голосом. Его благодарили вежливо за доклад, как полагается в хорошем ученом обществе. Знакомые подошли пожать руку. И все разошлись, довольные тем, что вечер был потрачен все-таки не зря и теперь можно снова подышать свежим весенним воздухом.

А между тем Попов сказал: «Передача сигналов на расстояния». И эта как будто вскользь брошенная фраза означала многое. Она выводила его опыты и его прибор далеко за рамки кабинетного исследования. В ту область, где стоит извечная задача преодоления пространства, где люди обмениваются знаками издалека, где стучат телеграфные аппараты и по проволоке бегут токи, означающие буквы, слова, фразы… И где ищут, с упорной решимостью ищут какое-нибудь новое средство связи. Как «синюю птицу».

А это целая история.

Телеграфу уже исполнилось более полувека к тому дню, как Попов вышел на кафедру петербургского физического кабинета и сделал свое сообщение. Более полувека телеграфии по проводам. И уже девять миллионов километров телеграфной проволоки опутывали земной шар. Воздушные линии на столбах, словно бесконечной солдатской шеренгой уходящих вдаль, линии подземные и линии под водой, и даже гигантский кабель, проложенный между Европой и Америкой по дну Атлантического океана. Телеграфные компании богатели, собирая жатву с каждого слова, будь то изъяснение в любви или известие о смерти, — с каждого слова, передающегося по проводам точками и тире азбуки Морзе. Единственное средство дальней связи. Торговые обороты и семейные дела, управление государством и дипломатические сношения, газетные новости и сигналы бедствия — все это требовало немедленной передачи на расстояния и стучалось в окошечки телеграфных станций. Деятельное человечество все более и более оказывалось на жестком поводке телеграфа.

Его провода не только связывали, но и сковывали. Ведь передача возможна только там, где они есть, эти провода, где их успели проложить, где их можно проложить. А глухие, недоступные края, а песчаные или ледяные пустыни, а горные хребты, тайга или болота? Путь электрического слова обрывался или вынужден был идти в глубокий обход, удлиняя и без того непомерные расстояния.

А в море уж совсем безбрежное молчание. В море, куда уходят корабли и куда не достает никакой провод. Суда получали новейшие двигатели, быстроходные винты, но во всех флотах по-прежнему сигналили друг другу лишь простым взмахом флажков, надеясь только на прямую видимость, либо отчаянными гудками и боем колокола в тумане. Как и десятки, как и сотни лет назад. И каждый корабль, ушедший за горизонт, оставался по-прежнему островком одиночества.

Мир благословлял достижения телеграфа. Но мир жаждал вырваться из уз и ограничений телеграфной проволоки.

Никто еще не знал, как это сделать. А давние попытки вели лишь по одной дороге — по дороге заблуждений. По ней брело немало разных людей. И ученые, и дилетанты, и упорные труженики, и простые фантазеры. И все они, не достигнув цели, возвращались с пустыми руками.

Мысль освободить телеграф от проводов появилась почти тотчас же, как появился и сам телеграф. И нет ничего странного. С этими проводами столько хлопот и столько затрат, их прокладка всегда самое дорогое в телеграфе. А как заманчиво, если бы совсем без проводов! Если бы беспроволочная телеграфия…

Но мечтания, даже самые благие, не создают еще изобретений. Так легко вообразить, например: а если человеку дать крылья? Но от этой мысли еще далеко до действительного полета. Пробежал первый паровоз, и уже кто-то мечтает: а если без рельсов? Но до автомобиля еще целая бездна. Так же и с телеграфом. «А если без проводов?» — сразу же воспылали многие горячие головы. Но как далеко оказалось им до того, что искал Попов и что привело его к докладу перед ученым собранием!

Прибежал же в начале семидесятых годов (еще за двадцать с лишним лет до Попова) запыхавшийся человек в бюро патентов Америки в Вашингтоне. Он протянул заявку на патент, где было сказано: «Ко всем, кого это может касаться. Да будет известно, что я, Мэлон Лумис, зубной врач, проживающий в г. Вашингтоне, округ Колумбия, изобрел или открыл новый и улучшенный способ телеграфирования… Я предлагаю обойтись совершенно без проводов». Надо было сделать только следующее, по мнению этого телеграфного пророка, занимавшегося до того лишь гнилушками в зубах своих пациентов: «На подходящих горных вершинах соорудить соответствующие мачты-башни и аппараты для притягивания электричества».

Предложение, так и оставшееся скорее анекдотом в истории изобретений.

Но вот всерьез…

1842 год. В том же Вашингтоне сам знаменитый конструктор проволочного телеграфа Самуэль Морзе проводит опыты на канале. Он протягивает вдоль берегов проводники и пробует посылать между ними телеграфные токи — прямо через воду. А вдруг тут кроется возможность беспроволочной связи! Через канал с одной стороны на другую доходят какие-то робкие сигналы. И только. Опыты не подтверждают надежд Морзе. Сигналы слишком слабы, неверны, а при всякой попытке раздвинуть расстояние и вовсе пропадают. Морзе не может перешагнуть через этот барьер, потому что не может перешагнуть через круг старых идей. Раньше изобретатели искали какой-нибудь проводник для своих электрических посылок и нашли его в металлической проволоке. А теперь Морэе, обратившись к воде, все равно не освободился от проводника, а лишь избрал другой его вид. Вода, конечно, материал даровой, но даром прошли и все попытки. Вода себя не оправдала. Неудача постигла такого известного и удачливого раньше изобретателя.

Двенадцать лет спустя. Англия. В контору компании «Электрический телеграф» является худощавый джентльмен в огромном цилиндре. Рекомендуется: Лайндсей. И заявляет о том, что он совершил «изобретение беспроволочного телеграфа». Он обещает при помощи своих приборов, расставленных цепочкой в океане на двадцать миль друг от друга, осуществить связь без проводов между Европой и Америкой. Но, увы, при ближайшем рассмотрении идея Лайндсея оказывается лишь повторением заблуждения Морзе. Все та же вода, на этот раз только морская, в качестве заменителя проводов. И по-прежнему далеко от Европы до Америки!

Франко-прусская война 1870–1871 годов. Прусские войска окружили Париж, отрезав сношения его с миром. Как легко перерезать и телеграфный провод! Вот если бы осуществить тут телеграфию без проводов. Французский физик Бурбуз сидит в осажденном городе на набережной Сены и, опустив, словно рыболов, медную пластину в реку, посылает в нее серию длинных и коротких токов, как положено по азбуке Морзе. За кольцом вражеской блокады, в предместье Сен-Дени, что примерно за десять километров вниз по течению реки, у такой же пластины сторожит с телеграфным аппаратом другой ученый-патриот, физик д’Альмеида, и ждет сигналов из Парижа. Их идея заимствована из того же арсенала науки: свойство воды проводить ток. Пусть все электрические депеши плывут незримо по реке, незаметно для врага. Без проводов! Такой телеграф спасет положение… Но напрасно д’Альмеида ждет от своего парижского ученого друга сигналов. Река молчит. Ошибка все та же, что и раньше. Мечта о беспроволочной телеграфии еще не нашла для себя никакой научной основы.

Но были попытки и как будто обоснованные. В науке известно явление индукции. Одно наэлектризованное тело может с известного расстояния наэлектризовать другое. Токи, бегущие по одному проводнику, могут возбудить ток в проводнике другом, соседнем. Влияние на расстоянии. Заряды как бы мгновенно переносятся с места на место, преодолевая кусочек пространства. Разве это уже не обещает? И охотники за беспроволочной телеграфией ухватились за эту, как им казалось, научную ниточку.

Весьма грамотный инженер Вилькинс предпринял в Англии опыты, добиваясь нужного эффекта. С большим трудом удалось ему отметить индуктивное действие всего на несколько шагов. И дальше… Он бросил свою затею, убедившись, что дальше шагнуть с помощью индукции он не может.

Американец Троубридж, воодушевленный той же идеей, поставил более основательный опыт. Посылая токи по одной проволоке, он ловил ответные индуктивные токи в другой. Он уже раздвинул проволоки на расстояние полутора километров. Казалось бы, вот он, способ новой телеграфии. Но тут и обнаружилось: индуктивные токи становились с расстоянием все слабее и слабее. А затем и вовсе пропали. Троубридж уже ничего не мог уловить. И прекратил опыты. Серьезное предупреждение изобретателям. Только могло ли оно остановить?

Уже не параллельные проволоки, а две высокие мачты с большими шарами воздвигаются для перепрыгивания сигналов через пространство. Сам Эдисон, великий Эдисон, кумир Америки и всех юных изобретателей, берется за решение неприступной задачи. Но его метод все тот же — использование индукции. Заряжая один шар сильным зарядом, попеременно то появляющимся, то исчезающим, он добивался ответных зарядов в другом шаре и подслушивал их через телефон. Он потратил несколько лет на эти опыты, устроил даже передачу знаков азбуки Морзе на железной дороге между сигнальными станциями и поездом на ходу. А потом все оставил. Практическое чутье подсказало ему: не этой дорогой, видимо, пойдет телеграфия без проводов. А какой — он не знал. Великий изобретатель, такой удачливый во всем, за что он ни брался, такой находчивый, догадливый и способный пробиваться к своим находкам через тысячи проб и ошибок, Эдисон не знал, где же в тайниках науки может лежать ключ к действительной телеграфии без проводов. В науке он все-таки был недостаточно сведущ.

Но он прекрасно усвоил, как надо вести практические дела. И он берет тотчас же патент, защищая на всякий случай свою находку. В мае 1885 года — за десять лет до того, как выступил Попов, — Эдисон писал в своем заявлении: «Мной сделано открытие, что электрический телеграф между двумя отдаленными пунктами возможен и без проволоки, при посредстве одной индукции…»

Увы, индукция действительно была, но беспроволочного телеграфа из этой заявки не выросло.

Тяжелую дань все той же индукции отдал и Вильям Прис, главный инженер правительственных телеграфов Великобритании. У него дело было поставлено на широкую ногу, и на одоление пространства были брошены самые совершенные по тому времени технические средства. Добротная английская аппаратура, знающие помощники-специалисты, тщательные наблюдения и эксперименты. Это уже не кустарный период случайных опытов, заводивших в тупик прежних изобретателей, а настоящая система инженерного поиска на вполне современном уровне. Было уже начало девяностых годов, и главный инженер мог себе достаточно многое позволить. Наблюдения показали, например, что электрические посылки, бегущие по кабелю под лондонскими улицами, можно уловить на телефон, проложенный над крышами домов. Электрический прыжок в двадцать с лишним метров. Обнаружилось также, что и обычные телеграфные цепи способны оказывать действие через воздух на расстояние чуть ли не в сотню метров. А при более тщательной постановке и еще дальше.

Вильям Прис по-богатому обставлял свои опыты, возлагая надежды на явление индукции. Но, по существу, у него не было никакой новой идеи. Все те же две раздвинутые на расстояние параллельные проволоки, между которыми шел электрический индукционный обмен, лежали в основе его дорогостоящих установок. Две проволоки — как у Троубриджа, как у других. Вильям Прис просто шел за ними более солидным шагом.

Подлинно научных оснований было в его распоряжении мало. Их приходилось заменять приблизительными прикидками, делая выводы на ощупь. Так постепенно обнаружилось, что проволоки с каждой стороны должны быть такой же длины, как и расстояние между ними, которое нужно перекрыть. Вот те раз! Если, скажем, перед вами морской пролив шириной в десяток километров, то и проволок на обоих берегах надо протянуть по десять километров. А если действительно дальние расстояния, ради которых все и затевается?.. Что-то слишком много проволоки нужно для этого беспроволочного телеграфа. В тяжелом раздумье сидел Вильям Прис над результатами собственных опытов.

В то же время по-своему задумывал осуществление дальних передач и такой «бог электротехники», как Никола Тесла, талантливый серб, переправившийся в Америку, чтобы там развивать свою изобретательскую деятельность. Создатель новейших электрических машин, повелитель высоких напряжений, изобретатель «трансформатора Тесла», известного всем электрикам. Как грозный бог, метал он молнии своих высокочастотных генераторов, предрекая то время, когда энергию можно будет перебрасывать с места на место без проводов. И уже не вода, а твердая наша матушка-земля выступила в его расчетах в главной роли. Земля как проводник. Именно через землю надеялся Тесла распространять сколь угодно далеко сигналы и энергию. Он намеревался покорить расстояния всепроникающей мощью высокой частоты, меняя состояние земли сериями электрических возмущений. Разряды его трансформатора можно было уже подслушать издалека в телефонную трубку. И все же из этих «земляных опытов» по-прежнему не произошло рождения беспроволочной телеграфии. Хотя Тесла и ходил где-то около. Его находки, его мощные электрические машины пригодятся много позднее, когда уже из совсем других опытов вырастет настоящий беспроволочный телеграф и станет уже называться современным именем — радио.

А пока что Тесла, мечтая о свободной передаче электроэнергии — не знаков, не букв, не человеческого голоса, а рабочей энергии, — заглядывал слишком далеко. В истории изобретений бывает не только «недолет», но и «перелет». В обоих случаях мимо цели. Так случилось и с Тесла: он промахнулся несколько вперед. И беспроволочный телеграф еще ждал своего создателя.

Но вот в Петербурге выступает Александр Попов, демонстрирует прибор и говорит:

— Передача сигналов на расстояния.

Что же произошло? И кто он такой, Попов, и что он сделал, что позволило ему это сказать? Новое заблуждение? Или наконец это действительный ответ? Ответ на то, что так долго ждало человечество.

Когда же это было? Да, двенадцать лет назад. Он приехал тогда в Кронштадт. Они приехали. Их свадебное путешествие к новым берегам.

Был прозрачный сентябрьский день 1883 года. Старенький колесный пароход, пузатый, пыхтя трубой и перебирая плицами, медленно полз на запад, к кронштадтскому острову. Они стояли вдвоем рука об руку на открытой верхней палубе, глядя вперед, словно пытаясь рассмотреть то, что их там ожидает. Александр Попов со своей женой Раисой. Молодая супружеская пара. Он — длинный, худощавый, с мягким, вытянутым лицом и реденькой светлой бородкой, что отпускали тогда многие даже в ранние годы. Только что окончивший университет по физико-математическому факультету, обладатель свеженького диплома, избирающий себе жизненный путь. И она — хрупкая, миловидная, которую теперь, как замужнюю, полагается называть Раисой Алексеевной, но которая и своей прической на прямой пробор, и простенькой кофточкой с кушаком смахивает все еще на курсистку.

В багажном трюме лежали их вещи — совместное имущество, состоявшее главным образом из смены белья и книг. А остальное… Там будет видно. Они переезжали на этот остров, в Кронштадт, вероятно, надолго, на годы.

Позади оставался Петербург, петербургская столичная жизнь, университет, университетские товарищи, учителя, близкие знакомые… Попов, схватившись крепко за поручни, морщась от ветра или собственных мыслей, следил за бегущей волной. Он сделал выбор. Каждый молодой человек, кончающий школу или высшую школу, становится перед этим: что же дальше?

Он, Попов, закончил университет с отличием. Представил выпускную диссертацию, получил степень кандидата — право остаться при университете, при кафедре физики. Там была знакомая обстановка. И тот самый зал в физическом кабинете «Же-де-пом», где на скрипучих антресолях можно было бы продолжать привычные занятия. Подготовка к профессорскому званию. Знакомые люди вокруг. Уважаемая профессура. Язвительно острый профессор Иван Иванович Боргман, горячий проповедник новейшей физики и мало еще признанной максвелловой электромагнитной теории света. Федор Фомич Петрушевский, университетский патриарх с седой патриаршей бородой, воспитатель многих поколений физиков, основатель физической лаборатории и долголетний председатель Физического отделения Русского физико-химического общества. И, конечно, Орест Данилович Хвольсон, эта «ходячая энциклопедия физики», на чьи блестящие лекции по электричеству и магнетизму стекалась студенческая молодежь со всего Петербурга. И университетские товарищи — все те, с кем вместе просиживал он, Попов, на скамьях аудиторий, и вместе проходил физический практикум, и бегал на галерку Александринки и в залы музеев, и спорил с ними на вечеринках о вопросах жизни и вопросах науки, — все эти теперешние ассистенты и приват-доценты.

Он оглянулся туда, где позади парохода удаляющийся Петербург терял уже свои очертания, сливаясь в темносерую массу за дымкой расстояния. Только купол Исаакия вздымался там вершиной, горел золотом на солнце. Петербург. Город, ставший его университетским отечеством с тех пор, как он, изумленный и подавленный долговязый семинарист, приехал сдавать вступительный экзамен с далекого Урала, протрясясь сначала сотни верст в допотопном тарантасе и увидя затем впервые в жизни железную дорогу. Петербург. Где-то там — исхоженные линии проспектов, площади, Нева и мосты через нее, набережная университета, Фонтанка, Мойка… На Мойке, у деревянного Полицейского моста, стояла когда-то барка, где была одна из первых петербургских электростанций, и он, студент, работал там простым монтером, участвуя в первом электрическом освещении Невского проспекта. А дальше Михайловский манеж, где также при его участии загорались первые электрические свечи. И еще неподалеку — Соляной городок, где в старинных, переделанных амбарах устраивались иногда электрические выставки и где серьезный не по возрасту студент Попов давал зрителям объяснения. Трудная и увлекательная школа практики, которая сводила его с такими людьми, как Булыгин, Чиколев, Лодыгин, Яблочков, Лачинов, Славянов, — все таланты электротехники первой величины.

Теперь все это уходило от него куда-то в далекую дымку над водной гладью.

Он сделал выбор.

Главное — его склонность к исследованиям. Постоянный неутомимый поиск в науке. Поиск нового — того, что только еще зарождается и что еще не раскрыло своих возможностей. А для этого надо знать. Очень много знать и уметь. Можно было бы избрать дорогу профессора, и она ему как будто бы открывалась. Остаться при университете. Многие из молодых были бы счастливы этим воспользоваться. Профессорская карьера! Жизнь в столице. Физический кабинет… Попов долго думал об этом. О, как мучительно приходилось решать! Знает ли он достаточно физику для избранной цели? Знает ли глубоко, по-настоящему ее теоретические основы и ее последние открытия? Умеет ли он работать всерьез — как физик, как исследователь?

С экспериментальной частью физики ему было спокойнее. Приборы, опыты, различные конструктивные приемы — с этим он как будто освоился. Он же прошел весь практикум в лаборатории университета под наблюдением такого мага и волшебника, как Владимир Владимирович Лермонтов, бородатый ворчун и добряк, с толстыми, но удивительно чуткими пальцами ювелира, который и сам владел несравненным искусством физического эксперимента, и умел передавать это искусство другим — кого он считал достойными. Попов был в их числе. Но речь о другом.

Основы физики, новейшая теория… Вот что заставляло его задумываться. Знание основ не дается из опыта, их точное изложение — это особая область, и не такая уж доступная. Область математической физики, широких обобщений. Университетский курс давал к этому лишь некоторые подходы. А главное зависело от дальнейшего, от самостоятельного изучения. Уже после. Уже на свой страх и риск. Самостоятельный путь — длинный, извилистый. Для этого прежде всего надо иметь одну возможность — возможность сосредоточиться. Как это важно для ученого — сосредоточиться! Не позволять себе отвлекаться, тратить время. И, конечно, еще — иметь средства к жизни. Ну, например, преподавание в каком-нибудь учебном заведении, не очень шумном и в то же время доступном для сил молодого, начинающего. Начинающего педагога, будущего ученого.

Так что же ему было выбирать?

Еще раз взгляд назад, в сторону столицы. Его оставляли при университете. Да, оставляли. Но как?! Согласно уставу, в решении было сказано: «для приготовления к экзамену на степень магистра физики без стипендии». Без стипендии… Это значит — на его собственные средства. А какие же у него средства? Он сын небогатого священника из заштатного поселка на Урале под названием Турьинские рудники (девять душ в семье!). И для оплаты университетского обучения приходилось ему не раз принимать помощь от старшего брата Рафаила, который устраивал ему кое-какой приработок в одном из петербургских изданий. Да еще случайные получки, когда он, студент Александр, превращался в монтера по электроосвещению. Вот и весь его достаток. Пришелец из захолустья. Нет, приготовление на магистра при университете не про его честь. К тому же он теперь сам женатый человек, уже обязанный во всех жизненных вопросах не только перед своей наукой, но и перед своей юной спутницей, про которую он пишет в официальных бумагах: «…с супругой».

Выбор сделан. Вон тот остров в Финском заливе, куда выгребает их пароход. Остров Котлин, на котором стоит город-крепость Кронштадт, что постепенно сейчас больше и больше выплывает им навстречу из воды. Ясно видны уже корабли вокруг, мачты, трубы, а за ними — разные строения на острове, узкий шпиль береговой церкви и круглый, как гриб, купол большого собора. Кронштадт. Военно-морской город. Главная база Балтийского флота и перевалочный пункт для морских грузов. Кронштадт. Крепость, стерегущая подходы с моря к Петербургу. Крепость на отмели, заложенная еще Петром и не раз на протяжении полутора веков преграждавшая путь тому, кто пытался вторгнуться сюда из-за моря без спросу.

Кронштадт. Уединенный суровый мир, омываемый волнами. На нем остановил Попов свой выбор. Там должен он найти то, что искал. Преподавательскую работу в нешумном месте. Необходимый заработок. Крышу над их семейной жизнью. И главную возможность — возможность сосредоточиться. И еще он знал: там будет как будто неплохое оборудование для его физических экспериментов, а это не малое.

Вот уже совсем близко. Светлый маяк встречает их. Попов взмахнул рукой, указывая Раисе: в стороне, в море, развернулся строем отряд кораблей, вышедших на учение. По их мачтам всползали разноцветные флаги, изображая немногосложные фразы, ограниченные условным словарем. Сигнальщики семафорили букву за буквой, передавая команды, а потом репетовали также буква за буквой, подтверждая принятые сигналы. Трудный, медленный морской разговор, едва преодолевающий расстояние прямой видимости. Попов смотрел не отрываясь.

Пароход вошел за гранитную стенку в торговую гавань. Суда, застывшие неподвижно на якорях, у причалов. Иностранные имена на борту, флаги разных государств. Толпы грузчиков вываливали на пристань привезенный товар. Вздымая черную пыль, грохотал ссыпаемый каменный уголь. Горы угля из далекой заморской Англии. Кирпич, металлические связки, рулоны хлопчатой бумаги… А для отправки грузились доски, лен, мешки с льняным семенем, — русский вывоз.

Военных кораблей тут не видно. Они там, по ту сторону острова, в специальной гавани, на внешних рейдах. Военный флот, живущий своей особой жизнью.

Наконец сбросили кранцы, и пароходик притерся боком к причалу. Молодая супружеская пара вместе с толпой пассажиров, неся легкий ручной багаж, ступила на кронштадтскую землю. Гулко прозвучал под ногами, под копытами лошадей деревянный настил пристани.

В районе порта попадались всё больше грузчики да портовые рабочие. Вдоль проезжей улицы, широкой, как в деревне, — домишки в один и два этажа. А внизу, в полуподвалах, — трактиры. Множество трактиров с вывесками. Пошатываясь, вылезали оттуда мрачные фигуры… Раиса теснее прижалась к его плечу.

Но Кронштадт вовсе не захудалое, гиблое место. Кронштадт в своей главной части — важный флотский центр. Город моряков. Молодцеватые, вышколенные матросы. Подтянутые офицеры. Чины инженерной службы, большой корпус разных специалистов. И чем дальше продвигались Попов с женой в глубь города, тем сильнее завладевал улицей, площадями и скверами черный цвет флотской одежды, золотые, белые погоны, синие петлицы.

Адмиралтейская часть. Большая соборная площадь, прямоугольная, как хороший военный плац. Основательные казенные здания. Адмиралтейство, казармы, Морское собрание, городской банк… В Кронштадте несколько своих фабрик и заводов. В Кронштадте свои гостиные дворы, своя обсерватория, городская читальня, несколько библиотек и даже свое Общество трезвости. В Кронштадте творит свои «чудеса исцеления» протоиерей Иоанн Кронштадтский, яростно призывая с амвона большого собора гнев божий на всех нечестивцев. И в Кронштадте немало школ, технических училищ. И школа водолазов, и школа юнгов, и школы машинистов, судовых строителей, рулевых, сигнальщиков, и школа минеров…

Ну вот, это здесь.

Попов вошел в сад через калитку железной ограды, направился по дорожке к длинному темно-серому зданию, видневшемуся за деревьями. Сад ронял по-осеннему желтые листья. Слева, в стороне от прохода, стояла небольшая беседка с плоской крышей. Миновав фонтанчик, Попов повернул к главному входу здания. Остановился на мгновение, окидывая ряды окон по фасаду, все три этажа. Где ему тут, за каким окном суждено найти то, ради чего он сюда приехал?

Здание было не очень давней постройки, но, как и все казенное в Кронштадте, весьма основательным, с тяжелым гранитом понизу. Минный офицерский класс и Минная школа. Военное заведение, где готовили для русского флота специалистов минного дела. Применение мин тесно связано с электричеством. Поэтому физика и электротехника наряду с химией взрывчатых веществ — главнейшие здесь предметы. К тому же минным офицерам поручалось и электрическое освещение кораблей. Лампы накаливания, вольтова дуга, динамо-машины, электрические приборы… Все это входило в круг обязательных знаний минеров, и все это было уже издавна любимой областью Попова. Он мог здесь, кажется, найти себе занятия по душе.

Минный класс был сравнительно новым учебным заведением — всего лишь два десятка лет существования, — но успел уже себя неплохо зарекомендовать. Здесь серьезно относились к делу, потому что и дело было серьезным. И умели уважать науки. Минный класс завязывал связи с учеными, с преподавателями и профессурой Петербургского университета. Сам «дедушка» всех столичных физиков профессор Петрушевский поставил в Минном классе физический кабинет и читал курс своих лекций. Здесь впервые были испытаны такие изобретения, как лампочка Лодыгина и свеча Яблочкова. Здесь создавались остроумные приспособления для сигнализации между судами с помощью прожекторов — этакая световая телеграфия. Оригинальные конструкции ламп и электрических машин, разработанные в Минном классе, заявляли о себе даже на международных выставках. Окончить Минный класс считалось уже немалой рекомендацией. Отсюда выходили люди, знающие свое дело. В недавней русско-турецкой войне они держали боевое испытание. Минные заграждения и минные атаки, которые они осуществляли, внесли свою долю в победы русского флота.

Кстати, он узнает позднее, что вон за тем окном, в одной из комнат этого здания, несколько лет назад трудился чертежником кудлатый крепыш, по имени Владимир Короленко, разжалованный студент, исключенный из Петровской земледельческой и лесной академии как смутьян, зачинщик студенческих беспорядков и присланный сюда, на кронштадтский остров, под надзор полиции. Там стоял его стол, на котором он рисовал антресоли для минного склада и вычерчивал разные части мин новейшей конструкции. И сам заведующий Минным классом капитан Верховский, этот местный «Наполеон», как звали его младшие офицеры, властно и покровительственно наблюдал за работой поднадзорного «политика».

Попов готовился вступить в стены этой школы на военном острове. Как-то его здесь встретят?

Он шагнул в крытый подъезд и, очутившись в довольно тесной прихожей, стал подниматься по лестнице на верхний этаж, в канцелярию заведующего Минным классом. Молодой представитель науки должен был доложить о себе капитану второго ранга.

Каждый день и каждый час подчинены строгому расписанию. Едва занимается тусклый рассвет, не погашены еще фонари на кронштадтских улицах, а из дома на Песочной показывается высокая, прямая фигура Попова и шагает в ту сторону, где Минный класс.

Ровно в восемь утра в коридорах Минного класса наступает тишина. В аудиториях и кабинетах начались занятия. Все слушатели, все преподаватели, все ассистенты, лаборанты и служители кабинетов, все начальники и подчиненные, военные и вольнонаемные — все на месте. Неукоснительная флотская дисциплина.

Лекции идут четыре часа. Ровно в полдень — короткий перерыв. Затем снова занятия. Практические уроки — до трех дня. Только после этого можно воспользоваться небольшим отдыхом, пообедать. А в пять — уже второй круг занятий. И снова все преподаватели, ассистенты и лаборанты должны быть на своих местах. И так до восьми, до того вечернего часа, когда осенью и зимой остров Кронштадт уже давно обнимает густая темь.

Но для него, для Попова, день еще не окончен — служебный день. Ему еще нужно успеть немало. И подготовиться к чтению лекций на завтра. И подготовиться к практическим занятиям. И подготовить приборы, и подготовить демонстрацию опытов. Опытам придавал он большое значение. И был убежден, что нет более верного средства ввести слушателей в теоретическую сущность явлений, чем хорошо поставленный опыт. За показаниями простого гальванометра или за действием якоря динамо приучал он видеть проявления основных физических законов. Он никогда не жалел времени на нужную для этого подготовку, по многу раз проделывая репетиции опытов, придумывая все новые, оригинальные методы показа. В нем развивалась эта жилка, привитая еще уроками университетского кудесника Лермонтова.

И нередко уж совсем поздно вечером разгибал он спину за лабораторным столиком с каким-нибудь налаженным наконец, как ему хотелось, опытом. Завтра он продемонстрирует его на лекции, как бы играючи, в течение пяти минут. А на это уходили накануне поздние вечерние часы. Ничего не поделаешь — служба! Служба как он ее понимал. Лишь после всего он мог уделить внимание тому, ради чего он избрал для себя и этот остров, и эту школу, спрятанную на острове, — своей научной работе. Изучение физики, ее теоретических основ. Короткие часы, оставшиеся среди других обязанностей. Служба!

Закрываются наконец за ним двери Минного класса. Кронштадтская ночь провожает его усталые шаги.

Прошло несколько лет с тех пор, как он стоял, юный университетский питомец, перед зданием класса, готовясь в него войти. А как изменилось с тех пор его положение! Он уже не начинающий ассистент, только пробующий свои силы. Он уже преподаватель, читающий здесь самостоятельный курс лекций. Курс практической физики — один из главных предметов. У него теперь свой помощник — ассистент Николай Николаевич Георгиевский, исполнительный помощник и к тому же серьезный, думающий физик. Они вместе теперь проводят дни в этих двух длинных комнатах с высокими окнами, владея всем этим сокровищем аппаратов и приборов, расставленных по столикам и шкафам, что именуется физическим кабинетом.

Да, именно сокровище для всякого, кто любит со всем этим возиться и не может видеть равнодушно какой-нибудь новенький вольтметр или, скажем, электрофорную машину. Кабинет Минного класса обставлен далеко не бедно. Да еще пополняется своим особым путем. Кто-нибудь вернется из плавания, военно-морской атташе отслужит где-нибудь в Европе и привезет, по флотской традиции, в подарок Минному классу новенький инструмент, редкий ценный прибор. И Попов принимает еще одну драгоценность в свое кабинетное хозяйство.

Он и сам нередко берется за изготовление какой-нибудь новинки, чтобы продемонстрировать ее поскорее своим слушателям. Это бывает нелегко. В Минном классе, да и вообще в Кронштадте нет нужных мастеров по тонким приборам, кому можно было бы все заказать. И он сам, Попов, становится тогда то слесарем, то механиком или токарем по дереву, по металлу. Несмотря на свои слабые легкие, он освоил даже искусство стеклодува, выдувая на пламени горелки нужные ему трубочки и сосуды. А затем опять переход от черной мастеровой работы в область чистой теории. Принципиальные основы физики, электричества. Вот тут же, в конце кабинета, стоит его небольшой письменный стол возле окна, и, когда он сидит, задумавшись над книгой или журналом, глядя прямо перед собой, взор его невольно скользит по деревьям сада там, за окном, по дорожкам с фонтанчиком, и видит беседку с плоской крышей, ту самую, что заметил еще в первый день своего приезда сюда, в Минный класс.

Да, он нашел здесь то, что искал. Тихий уголок для работы. Уединенный, но не оторванный от остального мира науки. Библиотека Минного класса получает довольно много книг, специальных журналов, и он, оставаясь на острове, может все-таки обозревать обширное поле исследований. Что там совершается в университетах и в академиях, в лабораториях Петербурга, России, Европы?

Сфера деятельности его постепенно раздвигается, перешагивая и за стены Минного класса. Его пригласили еще читать курс лекций в Морском инженерном училище, тут же, в Кронштадте. Работы прибавилось. Ему приходится часто выступать с публичными докладами о достижениях науки и техники перед кронштадтской интеллигенцией, перед моряками. Работы еще прибавилось. Его никак нельзя назвать блестящим лектором, а все же на его сообщения, которые произносит он своим негромким, глуховатым голосом, собираются со всего Кронштадта. Ну, конечно, собираются отчасти и потому, что это все-таки какое-то развлечение в однообразной и по-военному суровой жизни острова. Едва появляется что-нибудь новое на горизонте науки, как он, Попов, уж не замедлит об этом рассказать — и слушателям Минного класса, и более широкой публике. Вкус на новинку у него обостренный. Его призывают в разные флотские комиссии на консультацию и экспертизу. Работы еще прибавилось. И если где-нибудь возникает затруднение по электрической части, то обязательно вспомнят о нем: «А нельзя ли спросить у Попова из Минного класса?»

Эти трое инженеров корабельной службы пришли к нему в Минный класс и, обходя осторожно оборудование физического кабинета, уселись, несколько смущенные, на стульях в один ряд, словно по шеренге, против его стола.

— Чем могу быть полезен? — спросил Попов.

— Видите ли, нас замучили искры… — начал старший по чину.

— Искры?.. — переспросил Попов и чему-то улыбнулся.

— Да, искры. В проводке вдоль борта, — подтвердил старший.

— Они пробивают изоляцию, — добавил второй.

— У нас гаснет свет. Отказывают электроустановки, — вставил третий.

— Искры… — повторил старший. — Бог их знает, откуда они берутся.

— Прямо дьявольские шутки! — сказал второй.

— Шутки плохи… — мрачно отозвался третий.

— Извините, нельзя ли все по порядку? — попросил Попов.

Начало было такое, что их следовало очень внимательно выслушать.

Они изложили все по порядку. Как известно, подводка к электроустановкам на военных судах однопроводная. Вторым проводом служит металлический корпус корабля. И вот во время работы между проводом и корпусом в разных местах вдруг начинают проскакивать искры. Пробивают изоляцию, нарушают работу и еще, не дай бог… В погребах-то корабля всякая пороховая начинка!

— Мы уж совсем сбились, — развел руками старший. — Не можем понять…

— А вы считаете, я сразу могу понять? — ответил Попов после некоторого молчания. — Здесь что-то кроется. Прошу извинить, но мне необходимо подумать.

Он думал все эти дни. То поглядывая в сад, ничего не видя. То перелистывая записи на столе. Таинственные искры! Что их порождает? Какой электрический процесс может вдруг разразиться появлением искры на корабле? Или искровым разрядом, выражаясь научно. Это не то что плохая изоляция провода от корпуса корабля. Тогда было бы все очень просто и само собой понятно. Изоляция была, как ей положено. Здесь какой-то особый случай. И он искал ему научное объяснение.

И, кажется, наконец нашел.

Пригласил к себе корабельных инженеров и сказал, что он обо всем этом думает. Объяснение, пожалуй, лежит в том, что известно в физике под именем резонанса. Колебания токов в проводниках могут так влиять друг на друга, что на каком-нибудь участке цепи создается перенапряжение. Изоляция уже недостаточна, и — раз! — пробивает искра.

Итак, резонанс. Колебательный процесс. А если физическая сущность известна, то можно найти и противоядие. Способ защиты. Он подсказал им простой, доступный способ, как избежать искр.

Моряки остались довольны, благодарили. И, видимо, вскоре забыли о ней, о злополучной искре.

Но он не забыл. У себя в тиши кабинета и дома в спокойный час возвращался он мыслью к ней, ко все той же искре. Как она еще мало изучена, объяснена! И как мало вскрыты еще ее особенности и свойства!

Казалось бы, не очень значительный случай. Но этот случай с искрой на корабле вновь толкал его к той области науки, о которой он узнал впервые из уст своих университетских учителей, которая уже тогда пленила его воображение и теперь среди всех увлечений и занятий составляла, пожалуй, самый его живой интерес. Область, еще полная загадок и неясностей. Мало кому доступная. Область, где бушуют электрические возмущения, токи высокой частоты, где сверкают молнии и искры разрядов. Область электрических колебаний. И он вновь устремился в нее, в эту область, вслед за теми, кто высекал в ней первые искры открытий.

Человек с грубым, простым лицом и тяжелой копной рано поседевших волос, бывший ученик переплетчика и мелкий препаратор при лаборатории, а теперь один из виднейших ученых, английский академик, член Лондонского Королевского общества, профессор физики и директор главного научного института сэр Майкл Фарадей стоял у себя за экспериментальным столом, осуществляя серию задуманных опытов. Его цель — по-новому осветить природу электричества. А его главный научный метод — проверять свои идеи на опытах и выводить из опытов, развивать идеи дальше.

Он ищет объяснения тому, что называется явлением индукции. Что заставляет одно наэлектризованное тело действовать на другое, один магнит на другой? Какие силы тут играют? Каков же механизм этого действия — действия на расстояние?

Об индукции рассуждали многие. Сложились о ней уже определенные представления, были написаны внушительные трактаты. И все взгляды вращались вокруг одного представления, из которого, как из заколдованного круга, трудно было вырваться. Считалось, что индукция действует мгновенно, что она направлена по прямой между телами, что ее силы как бы перескакивают через пространство и среда между телами не играет при этом никакой роли. Есть два тела, заряженных электричеством, или два проводника, по которым течет ток, а между ними безразличная пустота. Ну все равно как действие земного притяжения.

Закон всемирного тяготения, открытый Ньютоном, властвовал над умами, и все явления природы, в том числе и электрические, хотелось объяснить по его подобию.

Только очень сильный, независимый ум мог бы взглянуть на все это иначе. Таким и был Фарадей. Он умел посмотреть на все известные явления как бы заново. И исходил из того, что он видит, сам видит, а не из того, что ему говорят. Он читал в трактатах одно, а у себя, за лабораторным столом, в серии неопровержимых опытов видел другое. Эти замечательно поставленные опыты, простые, наглядные, то дающие ожидаемые результаты, то отвергающие необоснованные предположения, десятки и десятки опытов, удачных и неудачных, последовательно сменяющих друг друга изо дня в день, из года в год, — они-то и привели Фарадея к совершенно новым выводам.

С 1831 года начали печататься серии его работ под названием «Экспериментальные исследования по электричеству». Там было и об индукции, о том, как же происходит электрическое действие на расстояние. Все обернулось под его взглядом иначе. Действие это не мгновенно, как учили раньше, а распространяется с очень большой, но все же конечной скоростью. От точки к точке в пространстве, от одной частицы, находящейся в промежуточной среде, к частице смежной, соседней. И силы этого действия идут не по прямым линиям, а по линиям кривым. Как, например, видим мы узор полукружий, рассыпав железный порошок на листе бумаги над магнитом. Магнитные силовые линии — это и есть копия той картины сил, что возникает невидимо при электрической индукции. Силовые линии! Они стали для Фарадея куда более реально существующими, чем то неясное и расплывчатое, что понималось под общим словом «электричество» или «магнетизм». И силовым линиям из года в год воспевал он все большую хвалу. Силовые линии стояли перед его умственным взором в пространстве как состояния этого пространства, как напряжения, как вихри, как течения, как многое другое, что он сам не смог бы еще точно определить. Но они стояли там, действуя друг на друга, сдвигая и толкая тела туда и сюда, распространяясь и сообщая друг через друга возбуждение от точки к точке.

Это уже не мертвое, безразличное ко всему пространство, а насыщенная передающая среда. На промежуточную среду, на ее важнейшую роль при электромагнитных явлениях и обращал внимание ученого мира Фарадей.

«Таким образом, индукция, — писал он, — по-видимому, является, по существу, действием смежных частиц, через посредство которых электрическая сила, зародившаяся или возникшая в определенном месте, распространяется или поддерживается на расстоянии, появляясь там в виде силы того же рода…»

Вот как далеко шагал Фарадей в своих воззрениях и в своих догадках. Он искал доказательств, ставил опыт за опытом. Но опыты не всегда давали ему нужные ответы. Он снова ставил опыты, допрашивал и так и сяк явления индукции. Опыт за опытом…

Все было так необычно в его утверждениях, настолько шло вразрез с общепринятым, что ученый мир лишь с удивлением взирал на эти попытки лондонского провозвестника. Против его промежуточной среды, против его силовых линий было достаточно возражений. И очень мало согласия с ним. А больше всего было молчания. Серии фарадеевских «Исследований» накапливались из года в год в отдельных оттисках и лежали пока на библиотечных полках, как бы в стороне от повседневной жизни науки.

Их, конечно, читали, но переворота в физике пока что никакого не происходило. Он излагал свои мысли на слишком простом, естественном языке, не заботясь о том, чтобы придать им строгую математическую форму. Стиль, чуждый математическим вкусам эпохи. И большинство физиков относилось все-таки с подозрением к этой вольности научного изложения, к той свободе слова новой, зарождающейся области познания, где успешные эксперименты были перемешаны с неудачными и развитые идеи — с еще незрелыми.

А Фарадей загадывал все дальше. Говорил уже о родстве разных явлений природы. О тесной связи между светом, магнетизмом, электричеством. Мысль о глубоком единстве природы не покидала его. «Все естественные силы связаны между собой и имеют общее происхождение», — писал он в одной из своих позднейших серий.

Однажды, когда вечернее заседание Королевского общества подходило к концу, Фарадей выступил перед собранием именитых ученых мужей и рискнул сказать:

— Нельзя ли предположить, что колебания, которые принимаются за основу всякого излучения, происходят и в силовых линиях? Линии силы являются, возможно, носителями колебаний.

Итак, электрические колебания! Кто еще осмелился бы об этом заикнуться? Фарадей всегда так. Всегда преподнесет вдруг что-нибудь, что способно посеять смуту даже в самых академических умах.

Правда, ради осторожности он добавил:

— Я даю лишь материал для размышления. Это не окончательное мое убеждение и даже не вероятное заключение, а пока всего лишь мое собственное неясное представление.

Но, оставаясь один на один с собой, он думал гораздо смелее и определеннее. Он изложил свои представления в письме, запечатал его в конверт и сдал на хранение в архив Королевского научного общества. Тогда не было еще патентных бюро и не выдавались еще свидетельства о научных открытиях и изобретениях. Но такое письмо могло служить в случае чего доказательством. Автор мог в любой момент потребовать его вскрытия, чтобы весь ученый мир мог убедиться, кто же первый сказал «а». Фарадею при жизни этого не потребовалось. Конверт с письмом пролежал в архиве более ста лет. Но когда уже в наше время этот конверт все же распечатали, то прочли в письме Фарадея следующее:

«…Я намерен предположить, что распространение магнитных сил от магнитного полюса похоже на колебания взволнованной водной поверхности или же на звуковые колебания частиц воздуха, то есть я намерен приложить теорию колебаний к магнитным явлениям, как это сделано по отношению к звуку, которая является наиболее вероятным объяснением световых явлений.

По аналогии я считаю возможным применить теорию колебаний к распространению электрической индукции. Эти воззрения я хочу проверить экспериментально, но так как мое время занято исполнением служебных обязанностей, что может повести к продлению опытов, которые, в свою очередь, могут явиться предметом наблюдения, я хочу, передав это письмо на хранение Королевскому обществу, закрепить за собой открытие определенной датой и, таким образом, иметь право в случае экспериментального подтверждения объявить эту дату датой моего открытия. В настоящее время, насколько мне известно, никто из ученых, кроме меня, не имеет подобных взглядов».

Закрепить за собой… Фарадей знал, что делает. Несомненно, окружающее его ученое общество состояло из людей образованных, благовоспитанных, вежливых, но борьба идей есть все-таки борьба. И кто знает, какие тут разгораются страсти.

А пока что ученый мир молчал, с осторожностью и недоверием присматриваясь к тому, что провозглашал Фарадей.

Первым, кто действительно понял и оценил идеи Фарадея, был английский физик Джемс Максвелл. Он родился в тот год, когда начали выходить знаменитые фарадеевские «Экспериментальные исследования». И он едва только закончил университет, когда учение Фарадея достигло уже полного объема — огромная глыба новых воззрений, которую все же обходили, как бы не замечая. А всего лишь год спустя Джемс Максвелл, двадцатичетырехлетний юнец науки, публикует уже свою работу «О фарадеевых линиях силы», решительно вставая на его сторону и беря на себя смелость строго обосновать — математически обосновать — его гениальные прозрения. И пишет письмо Фарадею, выражая свое признание и свое восхищение, какое он испытывал при чтении серий «Экспериментальных исследований».

Молодой острый ум, сверкающий лезвием математического анализа, огранивает и оттачивает первоначальную глыбу новой теории в кристально чистую форму. Максвелл сумел взглянуть на природу явлений тем же взором, что и Фарадей. Он шел за ним. Но он ничего себе не присваивал. От него не надо было ничего защищать — «закрепить за собой». С первой же своей работы и до своего знаменитого «Трактата по электричеству и магнетизму», во всех своих докладах и сообщениях Джемс Максвелл неизменно повторял:

«Мои методы в основном подсказаны рассуждениями, которые имеются в исследованиях Фарадея».

«Моей специальной целью будет дать вам возможность самим стать на точку зрения Фарадея».

«Идея Фарадея… Метод Фарадея…» — отдавал он полную дань тому, за кем он шел.

Но Максвелл владел и своим собственным орудием научного познания. «Целью точной науки является сведение проблем, поставленных явлениями природы, к определению величин путем оперирования числами», — писал он в первой же своей юношеской работе. И всю жизнь следовал этому собственному строгому предписанию. Числа! Математические формулы! — были его главным оружием.

Он сумел переложить основные понятия Фарадея на язык математики, на знаки, на числа. И найти между ними математические зависимости. Таким образом, загадочные электромагнитные свойства, перед которыми многие из ученых стояли в растерянности, легли вдруг на бумагу в виде ряда уравнений.

«Дифференциальные уравнения в частных производных» — так это называется на языке математики. Их было всего четыре уравнения, которые вывел Максвелл, но они открыли новые горизонты науки. На основе этих четырех уравнений Максвелл возвел стройное здание своей теории — теории электромагнитного поля.

Все отдельные факты и наблюдения, которые были накоплены за экспериментальным столом Фарадея, получили точное объяснение и математический ключ к их владению. Очень метко было впоследствии сказано:

«Теория Максвелла — это система уравнений Максвелла».

Казалось бы, ряды сухих, мертвых значков. Разве им сравниться с живой силой наглядных физических представлений, где играют заряды и токи, скорости и силовые линии!.. Но тому, кто способен слышать язык математики, ряды этих значков, интегралов и дифференциалов открывают очень многое. Недаром один из величайших ученых говорил с восторгом:

«Нельзя изучать эту чудесную теорию без того, чтобы порой не возникало ощущение, что математическим формулам присуща самостоятельная жизнь и собственный разум, что они умнее нас, умнее даже открывшего их, что они дают больше, чем в них было ранее вложено».

Так и оказалось. Уравнения, которые Максвелл сам же вывел, сказали ему значительно больше, чем он от них ожидал. Уравнения показали ему, что в природе должны существовать при известных условиях электромагнитные волны. Невидимые волны, как будто никак не ощутимые; но все же волны. Вычисления говорили также о том, что такие волны должны распространяться в пространстве, «от точки к точке», как еще предполагал Фарадей, и что бегут они с определенной, конечной скоростью. А дальше Максвелл вычислил, что их скорость должна быть близка или равна скорости света. Гениальные догадки, зародившиеся в фарадеевских исследованиях, нашли себе столь же гениальное математическое подтверждение.

Из этой музыки символических знаков у Максвелла сложился последний и самый внушительный аккорд его теории. Свет и электричество имеют одинаковую природу. Свет порождается колебаниями той же среды, которая вызывает электрические и магнитные явления. «Свет является электромагнитным возмущением, распространяющимся через поле в соответствии с электромагнитными законами», — делает Максвелл главный вывод из своих вычислений. Новая теория приобретает законченную форму. Электромагнитная теория света.

Но то, что было ясно для Максвелла, открывалось еще далеко не всем. Не всем были доступны его формулы. И далеко не всех они убеждали, даже тех, кто смог проникнуть в их смысл. В самом деле, ведь это были только голые вычисления, не имеющие пока никаких реальных, ощутимых подтверждений. Как признать, например, эти странные электромагнитные волны, как поверить в их реальность, когда их никто еще не улавливал, не получал и когда они существуют только на бумаге в максвелловских значках?

Ученый мир не спешил с признанием повой теории. И многие искали, как бы ее опровергнуть, а не как ее подтвердить. Теория оставалась пока лишь очень изящной тонкой новинкой, но вовсе ни для кого не обязательной.

Лишь кое-где, на отдельных островках науки, пробивались с трудом, медленно семена новой теории. Редкие физики имели мужество одолевать ее математический частокол. И постараться увидеть за ней скрытые горизонты. Как одинокие рыцари, сражались за нее на кафедрах некоторых университетов первые последователи и поклонники.

Наиболее рьяным рыцарем фарадеевско-максвеллового учения выступал в Петербургском университете профессор Иван Иванович Боргман. Студенту Попову не раз приходилось слушать на лекциях его горячие высказывания в пользу новейшей английской физики. Вдохновенно поблескивая стеклами толстых очков, Иван Иванович рассказывал им, недорослям в науке, о волновой природе света, рисовал на доске воображаемые силовые линии Фарадея, приводил уравнения Максвелла. Говорил о высоком значении новой теории, о ее математической красоте. И тотчас же, переходя на свой обычный саркастический тон, заключал:

— Читайте Фарадея, изучайте Максвелла! Может быть, и вас тогда коснется дух научного искания, просветив ваши нетронутые умы.

Читайте Фарадея!.. А ведь его действительно можно было прочитать. Здесь же, в Петербурге, недалеко от университета. Избранный почетным членом Петербургской Академии наук, Фарадей считал своим долгом присылать в дар Российской Академии свои печатные труды с собственноручной подписью. В Петербургской Академии хранились оттиски его знаменитых серий «Экспериментальные исследования по электричеству». И каждый, кто прикасался к этим листам под бдительным надзором академических библиотечных служителей, словно вступал во врата истинно большой науки, прослеживая ход гениальной мысли, переживая события, происходившие за столом непревзойденных фарадеевских экспериментов. Опыт за опытом, со всеми находками, неудачами и новым продвижением. Великая кухня открытий.

А кто сидит там, склонившись над этими листами? Худой и бледный. Не студент ли Александр Попов, всегда такой жадный до всякого знания? Попов несомненно бережно изучал все наследие Фарадея. Брал постепенно вершины Максвелловой теории.

Но теория оставалась пока только теорией. Оригинальной, красивой. За ее смелыми взглядами, за ее математическими значками предполагались реальные физические процессы, которые существуют не на бумаге, а в действительности. Должны существовать. И это напряженное поле силовых линий. И эти электрические колебания…

Так где же они, предсказанные волны? Сам Максвелл настолько верил своим формулам и уравнениям, что не нуждался ни в каких подтверждениях. Он не предпринимал никакой опытной проверки. Пусть, если хотят, этим занимаются другие.

А другие? Никто еще не знал, как к этому подступиться. Ушел из жизни Фарадей, до старости стоявший, как часовой науки, за своим лабораторным столом. Ушел Джемс Максвелл, настигнутый смертью во время своих вычислений, — его память почтили студенты в Петербурге на лекции профессора Боргмана минутой молчания. Но ничто еще не подтверждало, что предсказанные волны действительно существуют.

Самые передовые ученые посвящали им немало раздумий. Строили разные предположения, определяли условия, при которых могут возникнуть колебательные разряды, выводили на бумаге разные характеристики предполагаемых волн, украшали свои рассуждения математическими значками. А волн все-таки не было. Никто их еще не «держал в руках».

Берлинская Академия наук объявила даже конкурс на то, чтобы экспериментально подтвердить теорию Максвелла и существование электромагнитных волн. Но прошло почти десять лет, а никто не мог дать этого подтверждения. И вдруг…

13 декабря 1888 года молодой немецкий физик Генрих Герц, недавний ассистент Гельмгольца, а теперь профессор Высшей технической школы в Карлсруэ, выступил с сообщением: он получил электромагнитные волны. Получил и подверг их всевозможным исследованиям. Сам Гельмгольц, прочтя присланный ему манускрипт Герца, немедленно ответил: «Браво! В четверг передам в печать». Раскрылась новая страница науки — науки электрических колебаний.

Более двух лет охотился у себя в лаборатории Генрих Герц за электромагнитными волнами. И однажды, добыв их, уже более не отпускал, ловил и часами изо дня в день, тяжко кашляя и пытаясь время от времени согреться у железной печки, подвергал их всяческому экспериментальному анализу. Увеличивал, уменьшал, измерял, отражал, рассеивал, преломлял… Он гонял их по комнате лаборатории, как укротитель по манежу цирка. И новоиспеченные капризные волны действительно подчинялись его дрессировке.

Исходя из уравнений Максвелла, молодой Герц построил собственную теорию того, что должно быть излучателем электромагнитных волн. Токи высокого напряжения дали ему тот искровой разряд, ту искусственную маленькую молнию, которая сотрясала пространство прибоем электрических колебаний.

На его лабораторном столе громко трещала искрами индукционная катушка, заряжаемая от батареи гальванических элементов, — источник высокого напряжения. Катушка соединялась с тем, что, Собственно, и было главным изобретением Герца: его излучатель, в котором, как в центре сотрясений, рождались эти долгожданные волны и расходились в пространство. Потому он и дал ему название — вибратор.

Толстый металлический стержень. Стержень посредине разрезан, и на эти внутренние концы насажены металлические шарики. Между ними — небольшой воздушный промежуток. Внимание! В этом промежутке все и совершается. Все, ради чего затрачено столько теоретических расчетов и столько экспериментальной находчивости. Вибратор Герца. В общем-то, устройство как будто совсем незамысловатое, но вызвавшее в науке подлинный переворот.

Катушка работает. Ток, преобразованный в витках ее вторичной обмотки, достигает высокого напряжения, электризуя шарики вибратора все больше и больше. Напряжение растет до того, что воздушный промежуток между шариками уже не является препятствием. Голубовато-белые искры с резким треском проскакивают в промежутке. Происходит колебательный разряд. Сотни тысяч колебаний в секунду! Волны, электромагнитные волны разбегаются от вибратора. Куда? Теория Фарадея — Максвелла говорит, что во все стороны, на далекие расстояния, — ну, как лучи света. Только невидимо, незримо для нас. И теперь задача в том, чтобы их «увидеть».

Лучи света видит наш глаз. А что может служить глазом для электромагнитных волн? Что может ловить, различать эти электрические лучи? Как создать электрическое зрение?

Генрих Герц и создает такое новое зрение — «электрический глаз». Аналогия с музыкальными струнами помогает ему совершить это открытие. Давно было известно, что можно заставить на звуки одной струны отвечать другую, если обе их одинаково настроить. Тогда при колебаниях первой струны, едва в пространстве побегут звуковые волны, начнет дрожать и струна вторая, в том же тоне. Это явление резонанса Герц решил использовать и для своей цели — перенести его из области звука в область электричества. Заставить какое-нибудь устройство, чтобы оно, как резонатор, отзывалось на колебания электромагнитных волн.

Он берет металлический стержень, подобный тому, что в вибраторе, и сгибает его в виде дуги. Насаживает на оба конца по металлическому шарику. И резонатор готов. Герц помещает его на другом столе, против того, где работает катушка с вибратором.

Сдвигая или раздвигая шарики резонатора, он изменяет промежуток между ними и таким путем настраивает резонатор на любую электромагнитную волну. Если настроить на волну, которую излучает сейчас вибратор, то «чудо» произойдет. В ответ на каждую искру в вибраторе проскакивает искра и между шариками резонатора. Вот оно, чудо рождения и ловли электромагнитных волн! Волны, бегущие от вибратора по всем направлениям, наталкиваются на резонатор, заставляют его «звучать» в том же тоне, вызывая в нем такие же колебания, и маленькая искра возвещает: да, они действительно существуют, эти загадочные волны. Смотрите, смотрите на них с помощью «электрического глаза», который изобрел молодой физик в Карлсруз, бледный лицом, с щетинистой бородкой, словно небритый, снедаемый жаром открытия и чахоточной лихорадки.

Ему было нелегко с ней справиться, с этой искрой, единственно заявляющей о существовании волн. Она была полна капризов, эта искра. «То мы увидели, что искры усилились, — жаловался сам Герц. — Как тут же рядом они стали слабее, а рядом совсем исчезли». Весь успех опытов висел на тоненьком волоске. А явление надо было изучать, измерять, описывать. И выводить из этого твердые закономерности. Герц не жалел остатков своих сил. Он даже не думал об этом. Он делал то, что нужно, чтобы опыты и расчеты прошли удачно. Он научился даже по одному только виду искры и по характеру ее треска судить о состоянии своей аппаратуры.

Он не только определил характеристики электромагнитных волн, их длину, период колебания, интенсивность распространения… Он обнаружил также, что электромагнитные волны способны проникать сквозь деревянные и каменные стены, через закрытые двери и что от них нельзя укрыться даже в запертой комнате. Поистине удивительные лучи!

А потом в большой физической аудитории школы Карлсруэ, где высокий свод подпирали два ряда мрачных железных колонн, произвел он свои знаменитые опыты по сравнению «электрических лучей» с лучами света. Пришлось удалить из помещения висячие части газовых труб, снять металлические подсвечники, чтобы они не искажали картину волн. Остались только деревянные столы и скамейки, вынести которые было невозможно. Но Герц надеялся, что они не должны оказывать заметного влияния.

И опыты начались.

Длинная, беспрерывная вереница опытов.

Он отражал лучи металлическими зеркалами, собирал в фокусе, заставлял отталкиваться от цинковых щитов, накладывал друг на друга, гасил их, преломлял сквозь призмы из смолы, подвергал поляризации… Словом, проделывал с электромагнитными волнами все то, что обычно проделывают ученые-оптики, изучая свет. И тут же, на основании опытов, строил теоретические выводы, украшая их рядами математических формул.

И представьте, как и было предсказано по теории, электромагнитные волны вели себя во всем подобно световым лучам. Так же распространялись во все стороны, и так же отражались и преломлялись, и так же пронизывали пространство, с такой же огромной скоростью, как было подсчитано. Герц обнаружил, что они могут давать даже тень, если загородить их каким-нибудь непроницаемым экраном, — совсем как на солнышке.

Итак, Герц подтвердил на деле правоту гениальных догадок Фарадея. Герц доказал реальное содержание Максвелловых уравнений. Новая электромагнитная теория света, став наконец на твердую почву опыта, торжествовала свою победу.

Что поднялось тогда среди физиков! Какое смятение, волнение в умах! И в самой Германии, и в лабораториях Лондонского Королевского института, и в Академии Парижа, и в университете Петербурга… и, между прочим, в тех комнатах физического кабинета Минного класса на кронштадтском острове, где трудился Попов.

Молодой ассистент Минного класса Николай Георгиевский знал, как умеет Попов таить про себя свои чувства, переживания. Разве только какой-нибудь особенно удавшийся опыт заставлял Александра Степановича вдруг открыто, почти по-детски обрадоваться. А обычно он всегда спокоен, совершенно спокоен, что бы ни произошло. Но его, Георгиевского, не проведешь! Они слишком давно и близко знакомы, еще со студенческих лет, чтобы не угадывать, что скрывается иногда за этой внешней сдержанностью.

Когда приходит новый журнал с очередной статьей Герца, он откладывает все остальное и погружается в чтение. Его трудно даже тогда окликнуть. Не слышит, ничего не слышит. Лишь изредка поднимает голову, уставившись в окно, в сад Минного класса, где торчат по-зимнему голые сучья. И что он там видит?

Герц называл свои статьи мемуарами. Они так и были написаны: живое воспоминание обо всем, что думал, делал и переживал он, идя к своим открытиям. Ученый трактат, звучащий как личная исповедь. Тот же дух страстного искания, что пронизывал и знаменитые серии Фарадея. Недаром Герц отдавал им в своих мемуарах такую дань восхищения и во многом следовал методу великого англичанина.

Он вводил читателя в свою лабораторию в Карлсруэ, в самый интимный процесс исследования. Посвящал в круг своих мыслей, предположений, расчетов. Даже в то, что отвлекало его сначала от главного. А затем — именно это главное. Охота за волнами. За таинственными волнами, существовавшими до того лишь в догадках и математических знаках.

Шаг за шагом раскрывал перед читателями Герц свое продвижение к цели. Опыт за опытом. Удачи и неожиданные результаты, неясные, сомнительные, и результаты вовсе отрицательные. И размышления над ними, уроки удач и неудач. И постепенное накопление выводов. Фундаментальные выводы, носящие характер законов. И все это Герц разворачивал последовательно перед читателем, беря его как бы в соучастники своих замечательных открытий и не гнушаясь при этом останавливать внимание на таких мелочах рабочей обстановки, как, например, кусок отрезанной газовой трубы или железная печка, которая мешала его некоторым опытам, но возле которой он, измученный и обессилевший, пытался найти тепло, укрываясь от приступов чахоточного озноба, — о чем, разумеется, он уже не писал.

Герц говорил с любовью не только о волнах, но и о людях. О тех, кто своими открытиями, идеями или советами наводил его на путь исследований. Кто своими находками прояснял ему возможность его собственных находок. Или своими ошибками предостерегал от его собственных ошибок. Ни о ком не забывал Герц в своих мемуарах, ни о чьих заслугах и усилиях — начиная от самых великих и кончая любым самым скромным рядовым исследователем. Наука была для Герца не полем состязания, а полем сотрудничества.

Этому взгляду на вещи тоже можно было у него поучиться. А не только тому, как получать и улавливать электромагнитные волны.

Попов долго не закрывал последней статьи Герца, сидел задумавшись, словно желая побыть еще с ее автором. Потом встал, протянул журнал ассистенту и коротко сказал:

— Читали? Советую…

И зашагал между столиками с приборами. С ним невозможно было предаваться долгим рассуждениям.

А через несколько дней на большом столе физического кабинета началось составление из приборов и разных деталей, бывших под рукой, нового замечательного устройства. Батарея элементов с индукционной катушкой. Стержни вибратора с шариками на концах. Экраны для отражения волн. Дуга резонатора с такими же шариками… Полный герцев набор, которому суждено уже стать классическим в новейшей волновой физике.

Тогда повсюду, где только можно — в лабораториях, в университетах, в разных странах, — многие кинулись за герцевой искрой, как за сказочной жар-птицей. На ловлю волн-невидимок. Каждому хочется сотворить чудо и вызвать духа из бутылки, даже ученым, И пусть этим духом будут электромагнитные волны, а роль волшебной бутылки играет вибратор, откуда они вырываются на волю. Кого не прельстит треск маленьких молний у себя за столом и картина того, как эхом на них отзываются искорки, скачущие между шариками резонатора! Многие тогда брались повторить опыты Герца.

Первым, кто публично демонстрировал новинку в Петербурге, был профессор Николай Григорьевич Егоров. Он тщательно скопировал приборы Герца и привез их на заседание Русского физико-химического общества, в тот самый зал с антресолями в «Же-де-пом». Приборы оказались столь громоздки, что их пришлось погрузить на телегу.

Но эффект они дали очень небольшой. Зал был погружен в темноту, чтобы легче было рассмотреть герцевы искорки: как они проскакивают в ответ на разряды вибратора. Профессор пододвигал резонатор все ближе и ближе к вибратору, а ответную искорку так и не удавалось разглядеть из зала. Слишком ничтожной, слабой она была. Пришлось председателю собрания подойти вплотную к резонатору и, вооружившись очками, склониться чуть ли не к самым шарикам. Вглядевшись как следует, он удостоверил, что искра действительно наблюдается.

Недаром в объявлениях о демонстрации опытов профессора Егорова указывалось: «… необходимо приходить с биноклем». Но даже и бинокли не всегда помогали убедиться в том, что чудо все-таки существует.

Все это пока что мало убеждало. И, когда зажегся свет, многие из присутствующих не смогли скрыть улыбок недоверия. Сидел в зале среди прочей публики и кронштадтский преподаватель Попов. Он приехал сюда, на демонстрацию, добираясь с острова по льду Финского залива в розвальнях, укутанный в овчинный тулуп от бушевавшей над заливом вьюги. И смотрел теперь пристально на то, что показывал петербургский профессор. Да, нужно еще вдохнуть что-то в эти опыты, чтобы доказать то, что они в действительности означают.

Работа в Минном классе над конструированием приборов Герца усилилась.

А месяц спустя Попов уже читает лекцию для морских офицеров Кронштадта об электрических колебаниях. И производит перед аудиторией опыты в самом наглядном виде. Не надо затемнения, не требуется благородный свидетель, который рассматривал бы ответную искорку в резонаторе сквозь очки или лупу. Ее могли наблюдать все присутствующие со своих мест, так она стала заметной в руках Попова. Правда, она была, в общем-то, еще слабенькой, капризной. Вдруг не хотела почему-то появляться. Попову приходилось тогда с трудом вызывать ее снова и снова. И все же она несомненно была, более яркая и определенная. Трепетный вестник набегающих волн. Попов даже пробовал отступать с резонатором на несколько шагов. А волны все-таки давали о себе знать: искра проскакивала.

Они были где-то здесь, таинственные волны, возникая, прокатываясь по залу, незримо и неощутимо окружая каждого. Но Попов ловил их на резонатор и не только отмечал их присутствие, а с помощью вспомогательных приборов заставлял волны собираться в фокусе, отражаться от экранов, преломляться в специальных призмах, показывая, как они, эти необузданные силы, подчиняются воле экспериментатора и подчиняются основным физическим законам. Ему, ученому и педагогу, было важно отметить в новом явлении именно эту печать общих закономерностей природы.

Моряки шумно реагировали на каждую удачную демонстрацию. Лекция Попова несомненно имела успех. Но сам он судил несколько иначе.

— Нет, погодите… — говорил он ассистенту Георгиевскому. — Что за чувствительность? Далеко еще не то, что нам нужно, — показывал на резонатор.

Он больше помнил о тех моментах, когда с искрой вдруг ничего не удавалось, чем когда все-таки удавалось.

Профессор Егоров доказывал, что волны можно обнаруживать и на большем расстоянии, если заставить искорку проскакивать в пустоте — в трубке с откачанным воздухом. Все гонялись за чувствительностью. Но что ее в действительности может повысить? Искал ее и Попов. Чрезвычайная громоздкость приборов его тоже мало радовала.

На большом столе физического кабинета методично разворачивалось лабораторное наступление. Появлялись разрядники собственной конструкции Попова. И экраны его собственной конструкции. И свои особые призмы для преломления волн — из канифоли, из картона. Беря чужое, он тотчас же меняет в нем многое по-своему.

Он приезжает опять в Петербург, в здание Главного адмиралтейства, где помещался Морской музей. Приносит в длинный зал музея лишь один чемодан, раскрывает его, и в нем оказывается все, что нужно для демонстрации герцевых волн. Все, что нужно, но в гораздо более легком, портативном виде. Перед собранием петербургских моряков показывает он, как можно вызывать вполне заметную искорку. Демонстрация в музее далеко не музейного экспоната. Ну да, Попов из Кронштадта — он же известный охотник до всяких новинок!

— И все-таки настоящей чувствительности нет, — сказал он ассистенту Георгиевскому на другой день. — Резонатор — это же прутик железный, не больше. Разве его можно сравнить?… Мы говорим, электромагнитные волны и свет подобны друг другу. Но приемник света — наш глаз. С его множеством чувствительных элементиков. И этот прутик резонатора. Обидное сравнение! Пока все, что мы делаем, — это повторение пройденного, не больше, — заключил он.

— А вам хотелось бы… — не удержался Георгиевский.

— Да, вы правы, — ответил Попов, — хотелось бы… чтобы был такой глаз и для электромагнитных волн. Настоящий чувствительный глаз… — И сам нахмурился: не чересчур ли вычурно он выразился.

— И что же тогда? — полюбопытствовал Георгиевский. — Если вдруг обнаружится такой глаз?

— Вы думаете, это может быть вдруг?… — медленно произнес Попов.

Бывает, среди шумных, важных открытий, среди фундаментальных исследовательских работ, покоряющих внимание всего ученого мира, кто-нибудь сделает у себя в тиши маленькой лаборатории случайное рядовое наблюдение, которое даже и неизвестно, к чему оно, собственно.

Так и получилось с французским физиком Эдуардом Бранли, который в начале 1890 года, копошась за своим лабораторным столом над исследованием металлических порошков, их электрических свойств, заметил вдруг то, что можно было, пожалуй, считать лишь помехой в работе. У него на столе лежала стеклянная пластинка, на которой был нанесен очень тонкий слой размельченной меди. Обычно такой слой весьма плохо проводит электричество. Так и рассчитывал Бранли, готовя свой опыт. Но вдруг… Что такое?! Порошок меди ведет себя совсем не так, как следовало ожидать. Порошок вдруг проводит электричество. Что за шутки? Через некоторое время опять то же самое. Какая-то чертовщина меняет вдруг свойство порошка, его проводимость, путает все карты.

Помеха заставляет исследователя часто более внимательно присмотреться к окружающей обстановке. Бранли озирается: что же может так неожиданно влиять на порошок? И вот он замечает. Порошок изменил свое поведение, а перед тем Бранли слышал, как в соседней комнате лаборатории запустили индукционную катушку, — характерный треск разрядов. Неужели тут есть какая-то связь? Повторные наблюдения подтверждают: да, есть. Это не случайность. Всякий раз, как по соседству происходит разряд, происходит и эта странная пертурбация в порошке. Он резко меняет свое сопротивление. Из плохого проводника он сразу превращается в проводник отличный.

Эдуард Бранли решил проверить: а не действует ли подобным образом искра и на другие вещества? Да, действует. На вещества, которые можно назвать «плохими контактами». К ним относятся металлические порошки. В порошках отдельные мельчайшие частицы так слабо, зыбко касаются друг друга, что они-то и есть самый настоящий плохой контакт. Пройти по ним току, конечно, очень трудно. Но искра, оказывается, все меняет.

Целая серия опытов последовала в лаборатории Бранли. На его столе одни порошки сменяются другими. Железные, алюминиевые, цинковые, из сурьмы, кадмия, висмута… Бранли насыпает их в трубочку, подводит ток: порошки оказывают, как и следует полагать, сильное сопротивление. Треск искр индукционной катушки разрывает тишину лаборатории — и каждый раз после разрядов трубочка с порошком начинает проводить ток. Одни порошки проводят лучше, другие похуже, но основное явление неизменно повторяется: искровой разряд резко меняет их сопротивление. Сопротивление невероятно падает.

Бранли не только удивлялся, — он измерял. Сопротивление порошков падало сразу с миллионов ом всего до нескольких сотен. Он глазам не верил. Падение сразу в тысячи и тысячи раз. Вот что может наделать электрическая искра. Вот как чувствительны к ней металлические порошки. Что с ними только творится!

Бранли легонько постукивает пальцем по дощечке с трубкой, словно добиваясь ответа, и вдруг — что такое!.. Опять полная перемена, возврат к старому. Опять у порошка огромное сопротивление и ток не проходит. Влияния искры как не бывало. Бранли повторяет опыт.

Опять легонько постукивает, и опять порошку возвращается первоначальное сопротивление. Определенно встряхивание разрушает чары электрической искры.

Бранли думал спрятаться от этого явления. Пробовал отодвинуть трубочки с порошком подальше от разрядов индукционной катушки. Подальше, в другую комнату. Но искра все равно и там настигала его трубочки, производя в порошках метаморфозу.

Парижская Академия наук. Эдуард Бранли, не скрывая собственного изумления, сообщает собранию академиков о том, что ему удалось наблюдать. Описывает явление, приводит цифры. Его слушают, принимают к сведению. Протоколы академии печатают его доклад… И ученый мир, поглощенный более важными событиями, продолжает невозмутимо заниматься своими делами — так же, как и пять лет назад, когда итальянец Кальцески Онести обнаружил подобное же свойство металлических опилок у себя в лаборатории в Фермо.

Их наблюдения пока что оседают в потоке других случайных мелких наблюдений, которые ежедневно, ежечасно по разным поводам совершаются в десятках и десятках лабораторий всего света.

Кстати, ученый мир готовился к одному важному событию, которое должно было вскоре произойти. Летом 1893 года в Америке, в Чикаго, предстояло открытие Всемирной выставки. Смотр всех последних достижений науки, техники, промышленности. Сколько расчетов и надежд, сколько волнений!

Поздние сумерки сгущались над Атлантикой. Пароход, бросив якорь, тихо покачивался на волне. Всю ночь предстояло ожидать здесь в заливе, в виду Нью-Йорка.

Он был там, впереди, выставив силуэты своих домов-громадин, как фантастические гробницы. Мерцал клетками желтых огней в окнах. Мигал и вспыхивал заревом реклам. Неясный гул, как дыхание, долетал оттуда. Гигантский город, незнакомый и пугающе величественный, первый город американской земли. Новый Свет, как принято говорить. Или нечто совсем другое? Что там на самом деле, без сказок и легенд?

Слева на острове, при входе в гавань, статуя женщины высоко держит руку с факелом. Знак приветствия путешественнику. А может, предостережения.

Попов долго не уходил с палубы. Подняв воротник пальто, надвинув котелок, глядел не отрываясь на эту будто из сна вставшую перед ним картину. Вот, кажется, совсем близко, а все-таки еще недоступно.

А там позади, за кормой корабля, глубокая чернота ночи, океан. Там остался весь долгий проделанный путь, бесконечность воды, и за ней земли Европы, и еще дальше, уж совсем на другом краю света, — Петербург, Кронштадт и его дом на Песочной.

Что связывает его сейчас с домом, со своими? Мысль, которая приходила уже не раз, и тем настойчивее, чем дальше продвигалось его путешествие.

Все десять с лишним дней, что пришлось качаться от Европы до Америки по океану, чувство оторванности от всего мира было неотвратимым. Пароход «Лан» — в общем-то скорлупка во власти стихии. А кругом — непроглядные немые расстояния. Попов мало страдал от морской болезни, приписывая это своему «кронштадтскому воспитанию», но даже ему игра океана начинала вдруг казаться чересчур назойливой, а молчание пространства — невыносимым.

И то же чувство бесконечной отдаленности, оторванности от дома, от своих охватило его с новой силой здесь, в тихом заливе, на этой точке земного шара, в виду этого незнакомого, почти фантастического города. Суровая власть расстояний!

Что-то вдруг резко прогремело там, впереди, в городских ущельях… Железный лязг в ночной тишине. Может быть, тот самый «воздушный поезд» над улицами Нью-Йорка, о котором было столько рассказов.

Попов отвернулся, медленно прошел по палубе и спустился по трапу вниз, в каюту.

Рано утром, когда первые лучи солнца заставили померкнуть светильники на статуе Свободы, буксиры потянули пароход навстречу городу, в глубину большого залива.

Наконец — причал, суета у мостков, спуск на берег.

И Попова, как и других пассажиров, поглотили теснины городских кварталов. Над самой головой с лязгом и грохотом, подавляя все шумы улицы, пронеслась вереница вагонов. «Воздушный поезд». Нью-Йорк раскрыл свои объятия.

Но Попов не рассчитывал здесь задерживаться. Его влекло к себе другое. Всемирная выставка в Чикаго. Выставка 1893 года. Она включала и большой русский отдел. Русская техника также желала показать себя на международной арене. А Попову надлежало осмотреть, узнать, возможно больше узнать, что делается у других. Какие новые достижения? Узнать и правильно оценить.

Когда встал вопрос о том, кому же лучше всего поехать для этой цели на выставку, выбор пал на преподавателя Минного класса в Кронштадте Александра Степановича Попова. «Многолетняя и полезная деятельность этого преподавателя ручается за то, что возложенное на него поручение будет им выполнено вполне добросовестно», — говорилось в официальном рапорте по этому поводу. И Попов отправился в далекое путешествие.

Его первая встреча с Америкой.

Едва успев устроиться в недорогом отеле, Попов тут же у себя в номере, на шестом этаже, под грохот улицы, рвущийся в окно, поспешил написать домой Раисе Алексеевне: «… Я рассчитываю завтра же двинуться в Чикаго. Нет ни малейшей охоты оставаться в Нью-Йорке. Необходимо сколько возможно увидеть все полнее…»

Слова эти пойдут домой столь долгой почтой, по всему водному пути обратно, что неизвестно даже, когда их прочтут.

На следующий день он выехал в Чикаго.

Павильоны и павильоны. Бесчисленное множество экспонатов… С тех пор как трансконтинентальный экспресс, миновав Ниагару, громко звеня в колокол, словно пароход в тумане, с бешеной скоростью доставил Попова на выставку, не было уже ни одного дня передышки. С утра начинался осмотр. Попов последовательно, шаг за шагом переходил от одной стороны к другой, от стенда к стенду. Все досконально обследуя, изучая, сравнивая. И все по разделу электричества.

На выставке были представлены обширно важнейшие отрасли электротехники. Электрическое освещение и электрическая тяга, передача энергии на расстояние и электросвязь. Генераторы, моторы, трансформаторы, электрические лампы и дуговые фонари, прожекторы, трамваи и электровагонетки, тоненькие провода и мощные кабели, рубильники, выключатели и предохранители, телефоны и телеграфы… Бесконечно разнообразен мир электричества. Новейшие конструкции, новейшие системы. Каждая требует внимания, каждая может что-то обещать. Пестрый, захватывающий и утомительный круговорот, целый день мелькающий перед глазами.

«Динамо Эдисона». Как не остановиться возле стенда с такой табличкой! Попов сам немало повозился в свое время с разными динамо-машинами и даже взял их темой своей дипломной диссертации, заканчивая университет. И что же придумал знаменитый изобретатель, коснувшись среди множества других своих работ еще и этой?

А вот уголок Марселя Депре, первые опыты которого по передаче электроэнергии на большие расстояния неизменно волнуют воображение электриков. Еще бы — высокое напряжение в тысячи вольт, идущее по проводам на десятки, а может, и на сотни километров!

У Попова было к этой области особое отношение. Невольно вспомнилось ему энергичное, умное лицо с бородкой «лопаточкой» Дмитрия Александровича Лачинова, с которым встречался он в Петербурге, на докладах научных и технических обществ, в редакции журнала «Электричество». Лачинов. Ученый-электрик, изобретатель. Он еще в восьмидесятом году доказал теоретически возможность передачи на большие расстояния мощных потоков электроэнергии. И вот в установках, в аппаратуре Марселя Депре идея зта получила полное подтверждение, развитие.

И все же «злобой дня» на выставке были те экспонаты, что связаны с именами Феррариса, Тесла, Доливо-Добровольского. Им было отведено особое место, где всегда толпились посетители и где было много всяких разговоров.

Итальянец Галилео Феррарис открыл эффект вращающегося магнитного поля. На его основе предложил он способ превращения электрической энергии в механическую работу. И сам же довольно скоро в нем разочаровался. находя, что коэффициент полезного действия при этом должен быть очень невелик. Словно бы отступил от собственного открытия.

Молодой и решительный Никола Тесла подхватил ту же идею и, не убоявшись предсказаний насчет низкого полезного действия, построил на принципе вращающегося поля первые двигатели. Вот они стоят рядышком на стендах выставки. Асинхронные двигатели двухфазного тока. И поражают взгляды специалистов. Представьте, нет скользящих контактов, нет тяжелых, громоздких коммутаторов и коллекторов, все устройство гораздо проще, и вместо обычных четырех проводов требуется всего лишь три. «Бог электротехники» снова показал, на что он способен.

Кстати, неподалеку стоял другой экспонат, привлекавший многих как любопытное зрелище. Модель крупной гидроэлектростанции, которую начали строить на Ниагарском водопаде. Строить по системе двухфазного тока Тесла.

Еще дальше шагнул Доливо-Добровольский, ставший «восходящей звездой» современной электроэнергетики. Он по-своему, оригинально подошел к проблеме вращающегося магнитного поля. И вскрыл в нем такие возможности, которых не видел сам Феррарис. Он теоретически вывел, что коэффициент полезного действия должен быть гораздо выше. И блестяще практически это подтвердил. Вот целый строй его машин на выставке — лучшее доказательство. Он создал более совершенное вращающееся поле: уже не двухфазное, как у Тесла, а трехфазное. И так они стоят… Первый трехфазный генератор — как опытный образец всего лишь на три киловатта. Первый трехфазный двигатель. Первый короткозамкнутый асинхронный трехфазный двигатель. И вот первый трехфазный трансформатор для тех же целей. И вот еще последний двигатель, наиболее совершенный. Поразительно малые размеры и вместе с тем солидная мощность. Кто видел все это непредубежденным, независтливым взглядом, тот должен был признать, что за строем этих машин открывается новый период в развитии электротехники. Эра трехфазных токов.

Возле своих машин часто появлялся и сам изобретатель Михаил Осипович Доливо-Добровольский. В ответ на расспросы горячо и убежденно произносил защитительные речи в пользу трехфазного тока. Попов познакомился с ним еще на торжественном открытии русского отдела выставки. И с тех пор невольно провожал его взглядом. Худощавый, подвижный человек с болезненной бледностью лица и воинственно закрученными усами. Он и говорил всегда, будто нападая, схватываясь с собеседником, и на возражения насмешливо улыбался. Никола Тесла он встречал как будто по-родственному, как славянин славянина, и все же не забывал его при случае уколоть, доказывая превосходство своей трехфазной системы над его двухфазной. Доливо-Добровольский был и в науке, и в дружбе боец. Попов с интересом прислушивался к их спору.

Но вот что коснулось его вдруг неожиданно. Как раз к открытию выставки тот же Никола Тесла проделал замечательный опыт. Он поднял на высоких мачтах изолированные проводники с металлическими щитами на конце и ловил разряды своего высокочастотного трансформатора с одной мачты на другую. Треск в телефонных наушниках как будто говорил, что ему удалось осуществить нечто вроде передачи сигналов на расстояние. Это уже позднее стало проясняться, что такой способ передачи все-таки малопригоден. Но в дни выставки люди, узнавшие про опыты Тесла, говорили о них с упоением.

А Попову словно опять напоминало: смотри, сколько усилий, сколько порывов ума, чтобы хоть как-то приблизиться к давней мечте! Сказка о беспроволочной связи. Она нет-нет да и прокрадывалась сквозь все впечатления выставки.

Целые дни проводил он в павильонах промышленности и техники, возле стендов электрических новинок. Хотелось все возможно полнее увидеть, рассмотреть, запомнить. Это был самый добросовестный экскурсант. А еще надо было ознакомиться с постановкой электротехнического образования в Америке, посетить здешний университет, электротехнический институт… В Кронштадте и в Морском министерстве будут ждать его доклада и по этой части. Здесь же, в Чикаго, в те дни, благо все равно съехались сюда всякие деятели, светила науки и техники, заседал электротехнический конгресс. Третий международный конгресс. Попову надо было побывать и на нем.

Только уже к вечеру разрешал он себе побродить по другим отделам выставки, по городу. Как писал он Раисе Алексеевне, «когда утомляюсь и для дела не гожусь». Тогда шагал он медленно по залам картинной галереи, по празднично убранным улицам Чикаго, вдоль высоченных домов и витрин, разукрашенных светящимися лампочками, к озеру Мичиган с его веселыми зрелищами, туда, где были устроены этнографические уголки разных стран — «Ирландская деревня», «Островитяне Фиджи», «Явайская деревня», «Индийский балаган», «Китайский театр» — с их оперно-экзотическими костюмами и декорациями. Он шагал, посматривая на разные процессии в честь выставки, ко всему внимательный и в то же время от всего этого отчужденный, шагал прямой, строгий и еще более высокий в своем высоком цилиндре.

Именно здесь, скорее всего где-то в этой толпе, мог ему встретиться коренастый бородатый человек, сильно кудлатый, тоже из русских, с которым он, Попов, и не был лично знаком, но который, конечно, был уже ему известен и мог бы даже считаться его «земляком» по Минному классу. Владимир Галактионович Короленко, бывший ссыльный студент в Кронштадте, состоявший под надзором полиции, а теперь писатель с именем, автор «Сна Макара», приехавший сюда, на выставку, и попавший сразу по негласному уведомлению царских властей под надзор частной конторы сыщиков в Чикаго «Пинкертон и К°». Короленко любил как раз всякие политические шествия, митинги и, смешавшись с толпой, слушая ораторов, делал в блокноте заметки и зарисовки. Двое русских, совсем разных, случайно проходящих близ друг друга, по одинаково чуждой им американской земле.

Целый день, вращаясь в круговороте разнообразных впечатлений, испытывал Попов необычайный подъем духа, прилив сил. Но стоило уже поздно вечером остаться одному, закрыв у себя дверь в номере отеля, как сразу полная перемена. Яркий отсвет уличного освещения, праздничных выставочных огней проникает в окно, а в полутемном номере в низком мягком кресле недвижно сутулится усталая фигура. Тоска! Тоска по дому, по своим охватывает его.

Иногда в путешествиях по выставке к нему присоединялся Колбасьев, энергичный мужчина, громко и решительно судивший обо всем. Попов предпочел бы ходить один, но лейтенант Колбасьев был вроде как свой, тоже из Кронштадта, посланный сюда Морским ведомством.

Он содержал в Кронштадте мастерскую по изготовлению разных приборов. Кое-что делал и для Минного класса, для его физического кабинета, так что он часто говорил Попову: «Мы-то с вами понимаем…» К тому же занимался изобретательством, был автором некоторых аппаратов для флота. И о чем бы ни заходила речь, он как-то неизбежно сворачивал разговор на свои изобретения. И, как все изобретатели, был часто раздражителен и обидчив.

— Нет, нет… — качал он головой с видом судьи, обходя экспонаты. — Не видно что-то настоящих открытий. Такое, что бы совершило переворот. Знаете ли, сногсшибательное… — И он выразительно прищелкивал пальцами.

— Да, но посмотрите, как все разрастается. Сколько достижений! Она действительно становится ведущей областью, наша электротехника, — возразил Попов.

— A-а… — небрежно махнул рукой Колбасьев. — Растекание по плоскости! А где же великие взлеты?

— Разве уж так непременно всюду «великое»? — заметил Попов. — Вам этого мало? — обвел он строй всяких машин, агрегатов, аппаратов, приборов.

— Слишком много! — парировал лейтенант. — Назвали выставку «Колумбийской», в честь открытия Америки. А где же тут настоящие открытия? Где Колумб? Увы, их тут нет. Одни разработки и усовершенствования. А без великого мир мельчает…

Попов промолчал, потому что чувствовал: лейтенант в какой-то мере прав. Новый Колумб в электротехнике еще не появился. Хотя и было много любопытного. Вот, например, экспонат, перед которым они остановились.

«Телеаутограф» — значилось на пояснительной табличке. Тесным кольцом обступили зрители, любопытствуя, как действует эта странная новинка. Особый вид телеграфа. На одном конце длинного стенда, где был отправительный аппарат, можно было нацарапать на бланке какое-нибудь короткое послание, а на другом конце, стенда из внутренностей приемного аппарата выходила лента с точно таким же письмом. Телеаутограф передавал по проводам не только текст, но и почерк отправителя. Все загогулинки, какие выводила его рука. Желающих попробовать, конечно, было хоть отбавляй. Даже Колбасьев, прервав свои критические замечания, снизошел до того, чтобы позабавиться с этой игрушкой, начертав свою затейливую подпись. Аппарат ее послушно повторил.

Попов стоял, не принимая участия. Но внимательно разглядывал установку, пытаясь понять: что же это, в самом деле серьезное или просто так, забавный аттракцион? Но ясно одно: вот еще одна попытка расширить сферу электросвязи. Дать еще какое-то средство передачи на расстояния. Правда, в рамках все того же старого телеграфа. Телеграфа по проводам.

А то как же еще? Как же может быть иначе?

Впрочем, случилось так, что тут же, неподалеку, один человек пытался предложить свой ответ. В здании Дворца искусств, на берегу озера Мичиган, где заседал в те дни Международный электротехнический конгресс, состоялся доклад, который привлек, конечно, внимание Попова.

В обширном зале на председательском месте восседал сам глава конгресса, старейший естествоиспытатель, великий Гельмгольц. Одно его присутствие здесь привлекало большую аудиторию.

А с кафедры выступал гладкий, довольно упитанный джентльмен, который плавно и округло, как опытный оратор, рассказывал о своих достижениях. Вильям Прис, главный инженер британских телеграфов. Наконец-то Попов мог увидеть его и услышать о его опытах из его же уст, а не только из сообщений в журналах!

Конечно, Вильям Прис говорил о своей излюбленной индукции, о том, как она должна открыть новую эру передачи на расстояния. Два параллельных проводника, между которыми происходит издали обмен электрического влияния. Прис достиг уже расстояния в пять километров, но он не подозревал, что по законам физики он уже находится не на границе успеха, а на грани решительного провала своей идеи. Надо было глубоко проникнуть в тайны математических знаков электрофизики, чтобы подметить одну роковую особенность этой индукции. Единица, деленная на радиус действия в кубе. С ростом расстояния сила индукции падает в катастрофической степени. Даже не в квадрате, а в кубе! И даже еще больше.