Вторник. Седьмое мая: Рассказ об одном изобретении

Прис мог почувствовать тяжесть этого закона только чисто эмпирически. Для передачи на пять километров ему уже приходилось протягивать на каждой стороне, на станции отправления и на станции приема, проводники почти такой же длины, как и само расстояние передачи. А что же дальше?

Но Прис, главный инженер телеграфов, прекрасно понимал все недостатки и все стеснения обычной телеграфной проволоки. И все выгоды, которые мог бы принести новый вид связи. Он не жалел слов на пропаганду своей новинки.

Попов встал и тихо вышел из зала.

Только уже перед самым отъездом получилось так, что они друг с другом поговорили. Вдвоем, не стесненные никакой официальностью. Попов собрался уложить чемоданы, как к нему в номер постучался Доливо-Добровольский. Быстрый, нервный и несомненно еще возбужденный своим успехом на выставке.

— Покорнейше прошу, если можно, прихватить с собой и там опустить, — протянул он Попову несколько писем.

Пошагал туда-сюда по комнате и вдруг, остановившись прямо против Попова, спросил с каким-то вызовом:

— Стало быть, уезжаете?.. В Россию?..

— А куда же мне? — ответил Попов.

— Вот-вот… — подхватил гость. — «А куда же…» Свой дом, под своим небом!

И снова заметался по комнате.

Попов, несколько смущенный, следил за ним.

Доливо-Добровольский — несомненно крупный талант. И мятежный, мятущийся дух. Он должен был покинуть Россию еще в молодые годы. Дворянин, но связанный родственными узами с той средой, что была на подозрении у властей. Родная тетка, добивавшаяся — о, ужас! — высшего образования и дружившая с Софьей Ковалевской. Близкие знакомые из «нигилистов»… И в год особо острых репрессий молодой Доливо-Добровольский был исключен из числа студентов «без права поступления в какое-либо высшее учебное заведение Российской империи». Оставалось одно: искать образования за границей. Там он и остался.

— Вы знаете, я ведь не сам покинул… — И он запнулся на том большом слове, которое должен был произнести.

Попов молча наклонил голову. Перед ним стоял человек, прошедший через многие скитания, испытавший достаточно обид, чтобы стать таким, каким знали его теперь. «Иглокожий». Он обосновался в Германии, в крупной электротехнической фирме, и немало способствовал ее процветанию своими блестящими работами, изобретениями. Но он всегда оставался там чужим среди чужих. Хозяева фирмы нераздельно владели всеми его патентами. Он, выдающийся ученый инженер своего времени, глубоко образованный ум, смелый новатор, пионер подлинно научной электроэнергетики, создатель системы переменного трехфазного тока, а теперь еще главный призер Всемирной выставки, — и он должен быть всего лишь одним из служащих иностранной фирмы, довольствуясь положенным ему жалованьем, да еще едкой иронией, за которой часто скрывался, как за защитной маской.

— Вы могли бы вернуться, Михаил Осипович, — мягко сказал Попов. — Вас бы приняли с распростертыми…

— Вернуться? — переспросил гость, как бы прислушиваясь. И тут же горько усмехнулся: — «Из дальних странствий воротясь…» А вы знаете, — добавил он вдруг совсем другим тоном, — какая здесь остается отметина?.. — ткнул себя в грудь. — Жить за границей — все равно что переболеть детской корью. Ты уже стал взрослым и не можешь вернуться в прежние пеленки. Они кажутся узкими, тесными. О, это жестокая болезнь!

Попов следил за ним, за переменами выражения его лица, за его резкими жестами. И думал о его судьбе, о судьбе таких же русских людей, которых он тоже знал, встречался с ними. Яблочков, Усагин… Но почему, почему русский человек, талант должен искать себя где-то на стороне, в чужих местах?! И оказывается часто ни тут, ни там. Неприкаянный.

— И все же я думаю… — сказал он, как бы отвечая своим мыслям. — Я не смог бы здесь существовать. Что бы ни случилось, у нас там…

— Э-э, батенька! — воскликнул Доливо. — Вы еще не знаете, что значит быть изобретателем. В наших условиях, при нашей бедности российской. Нет, не уважаемым господином профессором, — саркастически поклонился он в сторону Попова, — а изо-бре-та-те-лем! — отчеканил он. — Человеком, который имел счастье-несчастье придумать что-то, чего еще не было. И не дай вам бог это узнать когда-нибудь на себе!

Он приподнял руку; как пламенный пророк, и покинул номер так же внезапно, порывисто, как и появился.

Сторож у ворот глухого деревянного забора внимательно проверил фамилию Попова и приоткрыл маленькую боковую дверку. Попов вступил в заповедную территорию. Лаборатория Эдисона. Вест-Оранж.

Еще отчаливая от Европы и пересекая океан, он не раз думал о том, удастся ли ему там, за океаном, попасть в знаменитый Вест-Оранж, что прячется где-то в уединении, за шестьдесят километров от Нью-Йорка. И вот перед ним открылся этот мир, овеянный легендами. Простые длинные кирпичные здания. Одно в центре — повыше, а другие пониже — вокруг него, как отпрыски вокруг главы семейства.

Здания отмечены номерами. Один, два, три, четыре… Можно было бы без конца, днями и неделями бродить по ним, как по городу, по улицам этих коридоров, по площадям этих залов, заглядывая в тупики и закоулки этих бесчисленных комнат, кабинетов, в мастерские, склады и ателье. И всюду царила атмосфера продуманной, устремленной деловитости. То ли шум напряженной производственной, исследовательской работы, то ли глубокая тишина хранилищ.

Научная библиотека Эдисона хранила десятки тысяч книг и журналов. Бесконечные ряды корешков, стеллажи в два этажа, с лесенками и галереями. Физика, электротехника, химия, астрономия, биология, механика, политическая экономия… Почти безграничны интересы хозяина! Тут же фотографии, рисунки и плакаты, отражающие его изобретательский путь, начиная от первой его машины для голосования и кончая последними работами. А вот и поездной индукционный телеграф, с помощью которого Эдисон пытался осуществить передачу сигналов на расстояния. С тех пор прошло более восьми лет, а беспроволочной телеграфии так и не существует.

В шкафах и на полках — огромное количество руд и минералов, различных образцов из всех частей земного шара. В складских помещениях — необъятные залежи материалов. Металла, картона, бумаги, красок, стекла, химических реактивов. Но все разложенное и записанное по порядку, чтобы немедленно достать любое, что вдруг понадобится изобретателю. А сколько всевозможных инструментов, аппаратов, приборов для проведения любого опыта! У Попова, понимающего в этом толк, прямо зачесались ладони. О, чего только нельзя сотворить, обладая таким богатством! Его физический кабинет в Минном классе показался всего лишь ученическим уголком по сравнению с тем, что он здесь увидел.

Он проходил мимо стеклянных дверей рабочих кабинетов и видел там запятых людей в халатах, силуэты моделей и конструкций того, что создавал сейчас изобретатель. Светящиеся лампы, стрекочущие аппараты, вспышки дуги, гудение и непонятные мелодические звуки. Очаг изобретательства. Но туда его не приглашали.

И всю эту огромную работу, все это техническое богатство, права и выгоды изобретателя, его замыслы и его настроение обеспечивала и поддерживала целая невидимая армия людей, сидящих где-то там, за лабораториями, в конторе и в разных представительствах — бухгалтеров, агентов, юристов, консультантов, следящих за всем, что происходит в мире техники и стерегущих разные авторские заявки, привилегии, патенты. Недаром здесь, в библиотеке, было отведено целое отделение, где стояли рядами вереницы плотных толстых тетрадей — дневников Эдисона, куда аккуратно записывались все его проделанные работы и опыты. Тетради эти не раз выступали в качестве свидетелей на судебных спорах по его патентным заявкам.

А где же все-таки он сам?

Сам владыка этого фантастического королевства за дощатым забором Томас Альва Эдисон не смог или не пожелал показаться посетителям. Но им часто указывали на его портреты — крупное мясистое лицо с темными нависшими бровями под шапкой гладких белых волос. И еще в личной лаборатории Эдисона, слева от входной двери, показали Попову простую деревянную кровать под дешевым одеялом и рядом простой диванчик, сказав: «Здесь Он отдыхает. Когда работа идет дни и ночи». На подушке будто осталась вмятина от тяжелой головы.

Под конец, как бы для развлечения, провели Попова к странному глухому дому, стоявшему в стороне от зданий, среди сада. Огромный черный ящик на колесах, который здесь называли «Черная Мария». А внутри, где стены тоже все черные, оказалась камера для съемок живых изображений, кинокартин. И там же сцена, на которой разыгрывались незамысловатые сюжеты. «Собачка Тедди и кошки-фокусники», «Танец привидений», «Полицейский набег на притон курителей опиума»… — последние впечатления, которые должен был увезти с собой Попов из Америки.

Прощай, Вест-Оранж! Направляясь к выходу, Попов оглянулся. Там, в глубине территории, позади всех рабочих зданий тихо дремал пышный парк. На холме возвышалось над всей округой массивное здание с остроконечными крышами, усеянное по фасаду каменными балконами, лепными украшениями и окнами из цветного стекла. Вилла Эдисона. Дворец владыки. Там он жил — изобретатель, который извлек все это из своих находок и патентов.

Или, как говорят в Америке, — человек, которому «улыбнулась удача».

1 января 1894 года, в часы, когда весь мир поздравлял друг друга: «С Новым годом!», «С новым счастьем!» — умер Генрих Герц. Погиб еще один разведчик науки, сраженный тяжелой болезнью и страшным напряжением работы. Погиб, оставив в наследство другим поколениям исследователей свое открытие. Электромагнитные волны совершали робкое и незаметное шествие по отдельным лабораториям. Мир продолжал вертеться, как и прежде.

А 1 июня, на пороге полугодия со дня смерти Герца на кафедру Лондонского Королевского общества поднялся профессор Оливер Лодж из Ливерпуля, чтобы прочитать лекцию в честь ушедшего открывателя волн. «Творение Герца» — озаглавил он несколько возвышенно.

— Печаль и сочувствие в наших сердцах… — начал Лодж.

Типично английская манера чтения, благовоспитанная и чуть старомодная. Да и сам докладчик такой же: в строго черном, апостольского вида, с благородным венчиком седин вокруг голого, как шар, черепа.

Он говорил о научных заслугах Герца. Он говорил о человеческих достоинствах Герца. О его удивительной деликатности и о силе его духа. Он демонстрировал на экране перед всем собранием английских академиков портрет немецкого исследователя — изможденное лицо с тенями близкой смерти. «Ушедший наш друг», — повторял Лодж.

Он считал также нужным веско и твердо сказать:

— Широкая публика склонна к щедрости и доверчивости и часто бывает обманута. Первенство в области науки, присуждаемое в соответствии с мерилами широкой публики отдельным энергичным лицам, всегда кажется более или менее забавным для тех, кто работает в той же области. Однако в случае Герца подобной ошибки не было. Его имя не достигло чрезмерной популярности, но то, что им было сделано, во всех отношениях неизмеримо превосходит все то, чего достигли некоторые люди, наделавшие гораздо больше шума.

Если бы Лодж знал, насколько пророческими окажутся его слова! Пройдет немного времени, и жизнь еще раз подтвердит самым наглядным способом эту печальную истину.

Но речь коснулась уже другого. Лодж говорил о продолжателях дела Герца.

— Армия умелых работников подобрала оставшиеся колосья, — сказал он.

В разных странах, в разных точках продолжаются опыты, наблюдения над волнами. Совершаются десятки новых попыток. Ученые применяют новые средства, новые материалы, новую аппаратуру. Чтобы волны лучше изучить, понять их особенности. И прежде всего — чтобы легче, вернее эти волны обнаруживать, регистрировать. В этом, пожалуй, заключалась наиболее важная задача. Классический резонатор Герца — изогнутый стержень с искровым промежутком — пробовали заменить каким-нибудь другим уловителем волн. Более удобным, более чувствительным.

Вакуумные трубки, полированные шары, полые цилиндры, листочки электроскопа, заостренные угольные стержни… Длинный ряд всяких ухищрений с единственной целью: создать для невидимых волн подходящую удочку. И ряд ученых имен — известных, менее известных и вовсе не известных, — о которых с одинаковым признанием говорит Лодж.

Он сам много занимался исследованием герцевых лучей — у себя в Ливерпуле, в лаборатории университетского колледжа, откуда открывается такой прекрасный вид на Ирландское море. Оливер Лодж — давний сторонник новейшей волновой теории. У него была даже самостоятельная работа, в которой, строя теорию громоотводов, он доказывал, что молния — это тоже вид колебательного разряда. Как и многие другие, повторяя опыты Герца, он также старался найти что-нибудь наиболее подходящее для улавливания волн. Но, в отличие от многих других, осуществлял это последовательно, систематически, пытаясь осмыслить, обобщить каждый полученный результат, вывести какой-нибудь урок из каждой новой пробы. Это было не простое поигрывание с новинкой. Это было настоящее научное экспериментирование — лучшая дань памяти Герца.

Тут-то Лодж и обратил внимание на случайную находку Бранли: свойство металлических порошков реагировать на электрические разряды. Перед взорами собрания Королевского общества он показывает трубочку Бранли. Невзрачная стеклянная трубочка с насыпанным порошком. Но Лодж отводит ей важное место в своих опытах. Она должна служить теперь уловителем волн вместо прежнего герцева резонатора. И Лодж добивается известного успеха: трубочка с порошком неплохо выполняет свою службу. С ней удобнее стало проводить всякие исследования герцевых лучей.

Лодж тщательно отделывает ее, совершенствует. Но не ограничивается только этой чисто эмпирической стороной. Он дает и свое научное объяснение. В чем же секрет такой чувствительности порошков к электромагнитной волне? Почему они вдруг меняют свое сопротивление?

Металлический порошок в обычном состоянии — это не что иное, как последовательность плохих контактов: мельчайшие частички порошка очень слабо касаются друг друга. И электрический ток, пущенный в порошок от батареи, с трудом через него проходит. Или вовсе не проходит. Уж очень велико сопротивление. Но вот набежала извне электромагнитная волна и мгновенно совершает перестройку. Под действием электромагнитного поля частицы порошка приходят друг с другом в более тесное соприкосновение. В порошке образуются как бы нити проводимости. И ток начинает проходить, что легко заметить по прыжку стрелки гальванометра. Очень удобное средство для всяких наблюдений.

В физике подобный эффект именуется «сцеплением». Лодж предпочел выразиться еще сильнее:

— Это как бы особый случай электрической сварки. — И, поясняя свою мысль, напомнил всем известные явления. — Известно, что отдельные капли в струе жидкости и даже две отдельные, но близкие струи соединяются между собой под влиянием даже слабых электрических сил. Или, — он выразительно посмотрел на окна зала Королевского общества, — или частицы дыма и тумана…

Там, за окнами, действительно плавала грязно-серая пелена густого тумана. И уж кому, как не присутствующим здесь, было знать, что такое это лондонское «молоко», сквозь которое им пришлось пробираться вслепую даже на сегодняшнее заседание.

Жизненный опыт подкреплял научную догадку.

Итак, все-таки строго по физике — сцепление. По-английски — «кохижен». Стало быть, этот приборчик с трубкой можно назвать новым словом — когерер.

— Когерер! — повторил Лодж, чтобы все оценили его звучание.

Он приподнял повыше, держа между пальцами — для всеобщего обозрения. Простейшая трубочка с порошком.

Плохие контакты… Вечное проклятие электриков! А вот, оказывается, плохие контакты могут сыграть вдруг роль немаловажную.

Лодж позволил себе даже высказать перед высоким ученым собранием некую гипотезу, которую сам же назвал «рискованной».

— Я предполагаю, — говорил он, — что такова же примерно и природа чувствительности к свету нашего глаза. Возможно, в сетчатке также имеется слой плохих контактов. Под действием света они становятся проводящими, и зрительный нерв стимулируется.

Великий принцип аналогии между явлениями света и электричества, лежащий в основе новой волновой теории, руководил сейчас и мыслью Оливера Лоджа. И по той же аналогии он называет свою модель с когерером — электрическим глазом. Пусть видит свет невидимых волн!

Герц дал толчок многим. Бранли дал толчок Лоджу. Лодж толкал мысль других. Сцепление умор, рождавшее высокую волну — волну поисков и исследований.

Наконец-то после долгого дня занятий Минного класса можно немного отдохнуть. Отдохнуть — значит просмотреть, например, только что полученную литературу. Попов выбрал последний номер английского журнала «Электришен». Статья профессора Оливера Лоджа «Творение Герца» — доклад, читанный в Лондонском Королевском обществе. Усевшись в кресло у себя за столом, в конце физического кабинета, и приспустив поближе висячую лампу, Александр Степанович лениво вытянул ноги, предвкушая удовольствие. Немного полистать, что там любопытного…

Из соседней комнаты в открытый проем двери слышно легкое позвякивание. Мелькает иногда низкая фигурка с узкими плечиками — Петр Николаевич, новый ассистент, готовит учебные опыты на завтра.

Расставание с прежним ассистентом, Николаем Георгиевским, было нелегким. Все-таки четыре года они провели тут вместе, за столиками и приборами физического кабинета. И не только за этими лабораторными столиками. Сошлись, привыкли… Но Георгиевскому представилась возможность более самостоятельной работы. В Петербурге, в Медико-хирургической академии, «у самого профессора Егорова». Мог ли Попов этому противиться! Он только сказал глуховато:

— Надеюсь, друг друга не потеряем…

И Георгиевский уехал, отплыл. Но все время оттуда, с «Большой земли», как они говорили в шутку, приходили о нем напоминания: то письмо с подробным отчетом о своих занятиях, то какая-нибудь любопытная книга, то посылка с редкими деталями для приборов, а то он являлся и сам, выкроив свободный день и привозя столичные новости.

На его месте теперь в Минном классе этот новенький ассистент. Петр Николаевич Рыбкин. Кандидат университета и, кажется, действительно любитель физики. Сам университетский лабораторный кудесник Лермантов отозвался о нем: «Легкая рука!» Попов встречал иногда молодого кандидата на заседаниях Физического общества в «Же-де-пом». И как тот слушал, притулившись где-нибудь сбоку или на антресолях, тоже кое о чем говорило. Попов подошел к нему однажды и сказал без предисловий:

— Хотите работать в Кронштадте, со мной? Освободилась вакансия. Предупреждаю, легко не будет.

А он, кажется, легкого и не искал, этот невзрачный молодой человек, принимая на свои узкие плечи все, что должно входить в обязанности ассистента и помощника такого руководителя, как Попов, — такого вежливого, внимательного в обхождении, но и такого не знающего никаких границ в увлечении работой.

Рыбкин быстро освоился в физическом кабинете со всем его специальным хозяйством. Неясен был еще круг его собственных интересов, но пристрастие Попова к новой волновой теории ему, видно, было по душе, и он охотно выслушивал все новые сообщения из этой области. Пожалуй, и сейчас ему предстоит узнать кое-что из этой статьи в английском «Электришен», которую Попов уже не полистывает, а читает как завороженный.

— Смотрите-ка, Петр Николаевич! — окликнул он вдруг Рыбкина. — Вот что нам надо!

И тычет пальцем в страницу, где изображена стеклянная трубочка с порошком и стоит заголовок Лоджа: «Модель электрического глаза».

Попов, оживленно потирая руки, что с ним бывало очень редко, прошелся туда-сюда по комнатам физического кабинета, среди столиков с приборами, повторяя на ходу: «Вот что надо! Вот что!..» Стоило ему прочитать в статье Лоджа про свойства металлических порошков и про когерер для улавливания волн, как он тотчас же почувствовал, что за этим кроется. Он столько раз повторял и своим ассистентам, и слушателям на лекциях, как необходим был бы более чуткий уловитель волн! И вот предложение. Да еще из уст такого серьезного ученого, как профессор Оливер Лодж.

Как ни поздно было в такой час что-то предпринимать, он все же решил немедленно соорудить хотя бы самый грубый, черновой набросок того, о чем он только что узнал. Когерер. Новое устройство.

Окинул взглядом ряды столиков. Что есть под рукой? Короткая стеклянная пробирка. Если отрезать донышко, то вот уже и готовая трубочка для порошка. Металлические опилки в лаборатории всегда найдутся. Но еще нужны маленькие металлические пробки, чтобы плотно закупорить порошок и подвести к нему ток. Где взять такие пробки?.. Ага!

— Несите сюда, Петр Николаевич, — указал Попов на продолговатый ящик, стоявший около лабораторных весов.

В нем в бархатных гнездышках покоились распределенные по росту медные гирьки. Попов вынул одну за круглую головку и приставил ее широкой шляпкой к отверстию пробирки. Не подходит. Взял другую.

Он перебрал несколько разновесов и наконец подобрал подходящий. Двадцатиграммовая гирька плотно затыкала трубку.

Пока он возился с гирьками, насыпал опилки и составлял электрическую цепь из батареи, гальванометра и трубки, ассистент Рыбкин устанавливал на соседнем столе индукционную катушку с вибратором. Привычная уже схема.

Ну вот, как будто так. Что удалось на скорую руку. Можно пробовать. Попов наклонился над когерером, фиксируя взглядом стрелку гальванометра. Нуль. Ток не проходит.

Рыбкин застыл, держа палец на выключателе индукционной катушки.

— Пускайте! — коротко бросил Попов.

Рыбкин нажал. Характерный треск разрядов вибратора разорвал тишину лаборатории.

— Есть! — вскрикнул Попов.

Стрелка гальванометра заметно качнулась в сторону, словно на нее дунул ветер электромагнитных волн. Порошок в трубочке мгновенно изменил свое сопротивление, и вот, как видите, ток от батареи устремился через порошок к гальванометру. Поразительный эффект когерирования! Чуткость на волну. Необычайная чуткость.

— Пускайте! — снова бросил Попов.

Но напрасно Рыбкин давал серии новых разрядов. Все замерло. Гальванометр не шелохнулся. Порошок перестал реагировать на посылку волн.

Попов легонько пристукнул пальцем по трубочке. И опять:

— Пускайте!

Стрелка гальванометра снова ожила и качнулась в сторону. Прилив волны был принят. Чудесное свойство порошка восстановилось.

Новый щелчок пальцем. И новая порция посылки волн…

Но первая проба есть только проба. Первое приближение. И погодите, Петр Николаевич, радоваться. Еще всякое может быть. Ну вот!..

Когерер стал давать перебои, капризничать. Иногда и вовсе отказывал, когда ему полагалось бы отвечать. Не помогали даже щелчки, постукивания. И всякая попытка хоть немного раздвинуть расстояние между приборами приводила к новой очереди капризов.

«Это что же, конфуз, неудача?» — спрашивал взглядом Рыбкин своего учителя.

Александр Степанович и бровью не повел. Ничего особенного. Вполне нормальные неудачи. С этого обычно всегда начинается в физических экспериментах. Особенно если начинаешь с такого грубого приближения.

Трубочка с порошком, лежащая перед ним на столе, наспех сделанная, показывала лишь одно: с ней еще нужно немало повозиться, помудрить, чтобы извлечь из нее то, на что она на самом деле способна.

Первое знакомство произошло. Остальное зависит от того, как они сами сумеют с ней справиться.

— Я думаю, завтра приступим, — сказал, распрямляясь, Попов и накрыл трубочку защитным картонным колпачком.

Они приступили.

На следующий день Попов пришел в физический кабинет уже с программой действий. И ассистент Рыбкин мог еще раз убедиться, что легко не будет.

Прежде всего надо было сделать так, чтобы прибор с опилками имел постоянную чувствительность. Чтобы он всегда и одинаково отзывался на прилив волны. Понимание принципа явления намечало путь. Если способность порошков объясняется тем, что под влиянием волны в них происходит сцепление отдельных частиц в сплошные нити, то надо всячески облегчить это образование нитей. Попов считал, что правильнее говорить о сваривании. Электромагнитная сварка, мгновенно прокладывая нити, и производит маленькое чудо: ток от батареи вдруг начинает проходить.

Итак, в погоню за нитями!

От чего же зависит образование нитей? Да от всего. Рыбкин увидел, как последовательно и настойчиво начал Александр Степанович к ним подбираться. И как не было той мелочи, которую он не считал бы нужным принять во внимание. И то, как расположены различные части электрической цепи. И то, как насыпан порошок в трубочку. И то, как эта трубочка закупорена. И то, как она наклонена… Скажите лучше, что же тут не влияет?

Каждая возможная причина исследовалась тут же, за экспериментальным столиком. Каждая пришедшая в голову комбинация проверялась под критическим взором Попова.

Иногда он вдруг совсем отступал от принятой формы прибора и выбирал самую неожиданную, заботясь только о нитях.

— Как вам это нравится? — спросил он лукаво Рыбкина и, сунув магнит в кучу железных опилок, поднял его над столом.

Прилипшие опилки гроздью висели на конце, словно маленькое осиное гнездо.

— Учтите, нити здесь уже образованы магнитными силами. Мы уже как бы облегчили волне работу. Ее дело теперь только дать проводимость. Понимаете, как это должно поднять чувствительность? Попробуем.

Слегка оперев это «осиное гнездо» на металлическую чашку, Попов остроумно ввел его в цепь приемника.

— Пускайте!

Ого! Какой скачок сразу стрелки гальванометра. Попов был прав. Высокая, устойчивая чувствительность. Гроздь на магните можно было отнести от разрядника гораздо дальше, а прибой волны все равно воспринимался.

— Да, но это не годится… — произнес вдруг, как приговор, Александр Степанович. — Как же мы будем встряхивать?

В самом деле, после каждого приема волны порошок надо встряхивать. Обязательно встряхивать. Чтобы распались образовавшиеся нити. Чтобы могли образоваться новые. Иначе прибор к действию не готов. А как встряхнуть такое «осиное гнездо"? Оно разлетится. Его не пощелкаешь, не ударишь.

Увы, не годится! Попов придавал этому очень важное значение, — удобное встряхивание. И гроздь опилок на магните получила отставку. Не все то, что сразу много обещает, оказывается таким на поверку.

Стеклянная трубочка вновь заняла подобающее ей место на столе экспериментов.

Но очень важно, чем ее заполнить. Порошок порошку рознь. Из чего он, из какого металла, каковы его зернышки, сыпучий он или легко слипается… Все это влияет на чувствительность, на ее степень, на ее постоянство. А характер исследователя у Попова таков, что ему всегда мало того, что уже найдено. Ему нужно испробовать еще и еще, и возможно это, и возможно еще другое. Исполнительный Рыбкин мог теперь познать на деле, что это такое, когда в лаборатории говорят: охота. Охота не за тем, что просто хорошо, а за тем, что, возможно, будет лучше.

Взятые сначала наугад железные опилки, оказались довольно своенравными. То они не замечали электрических лучей даже на самом близком расстоянии, то, приняв несколько посылок, теряли вдруг свое электромагнитное чутье. Разве с этим можно выходить на арену серьезного исследования? Попов настойчиво искал такое вещество, в таком виде, чтобы его зернышки образовали между собой те самые неплотные контакты, то нежнейшее прикосновение друг к другу крупиц металла, которое и позволяет электромагнитной волне вносить в эту бесформенную массу необходимые перестроения. Он выискивал, собирал порошки всевозможных металлов, всевозможных видов.

Придумывал разные их составы — мелкие и крупные, чистые и смешанные, холодные и подогретые. Подвергал их толчению, прессованию. И часто сам настругивал опилки, как заправский заготовитель, добиваясь мельчайшей пудры.

Это было поистине порошковое наводнение. Опилки заполняли в физическом кабинете баночки, коробочки, мешочки. Лежали горками и рассыпались сквозь сито. Сами Попов и Рыбкин, казалось, обрастали ими. Порошки оказывались в волосах, залезали под ногти, въедались в кожу. Даже приходя домой, за обедом, Попов начинал вдруг машинально, к возмущению Раисы Алексеевны, перебирать и пересыпать по скатерти щепотки соли, будто они могли ему подсказать какое-то решение. А затем опять в лаборатории — симфония порошков.

На гладкой, хорошо очищенной стеклянной дощечке высится горка — то матовая, то блестящая, то из черных зернышек, то из цветных кристаллов. Очередная порция порошка. Строго отмеренная. Записанная в тетрадь по-латыни, с обозначением химической формулы.

Порция идет на испытание. Порошковая масса, заключенная в трубочку, вводится в цепь приемника волн. И начинается… Шелковистый треск разрядов — там, где за столиком ассистент Рыбкин. И скачки стрелки гальванометра — там, где за столиком Александр Степанович. И отрывистая команда:

— Пускайте! Есть… Пускайте! Нет!..

Так может повторяться долгие минуты, час за часом в вечерней тишине физического кабинета. Так с каждой порцией. С каждым видом порошка. С каждой вновь заполненной трубочкой.

Прыжок стрелки гальванометра извещает: посылка волн принята. Попов отодвигает трубочку с порошком чуть дальше. Внимание! Новая посылка волн, и новое вздрагивание стрелки, теперь уже слабее. Попов отодвигает еще. И так шаг за шагом до тех пор, пока стрелка вовсе не замрет, несмотря на самые настойчивые разряды вибратора. Порошок не отвечает больше на приливы волн. Предел чувствительности.

Следующий! На стеклянной дощечке новая горка. Новый порошок. И все манипуляции повторяются сначала. Минута за минутой, час за часом. В том же неукоснительном порядке. Шаг за шагом, по крупицам расстояний. Настороженная поза Рыбкина у вибратора. Склоненная голова Попова над порошковой массой и гальванометром.

Измерителем расстояний служила им линия лабораторных столиков вдоль наружной стены кабинета. Шесть высоких окон. Перед каждым окном — небольшой стандартный столик. Между окнами — пролет в два метра. Рыбкин оставался с вибратором за первым столом. Попов медленно переступал с порошком по всей линии, от окна к окну. И они узнавали: один порошок чувствителен на расстоянии едва до соседнего столика, а с иным можно отступить вон куда, чуть ли не к последнему. Один вид порошка послушно отмечает все разряды одинаково, а другой хотя и более чувствительный, но слишком неровен: то отмечает волну, то остается к ней глухим. Нет постоянства.

Так передвигались они бессчетно по этой шкале, вперед и назад, туда и обратно, словно перебирая лады на какой-то огромной струне. Музыка электромагнитных волн. Она, эта музыка, звучала им на всех этапах работы, придавая настойчивость и терпение в бесконечной борьбе с десятками и сотнями мелочей, с горой непредвиденных случайностей.

Уже ночь стояла за окнами Минного класса. Уже казалось, что вибратор устал излучать потоки волн. Тогда, заметив вдруг осунувшееся лицо ассистента, Попов вспоминал, что есть предел не только чувствительности порошков, но и сил человеческих.

— Завтра продолжим, — говорил он, устало разгибая спину.

Стремясь вести поиски всегда строго систематически, Попов делал вдруг иногда как бы скачок в сторону. Так, вдруг появилась вместо порошков дробь. Это же тоже масса плохих контактов. Надо проверить. Гладкие, ровные дробинки чинно ложились в относительном порядке, и можно было ожидать, что такое строение массы приведет и к более постоянной чувствительности. Но тут Рыбкин увидел, как можно спокойно и трезво встречать лабораторную неудачу. Дробь не оправдала надежд в качестве приемника волн. По крайней мере, того приемника, о котором думал Попов. Для восстановления чувствительности дробь приходилось слишком сильно встряхивать. Здесь не могло помочь ни пощелкивание пальцем, ни стук деревянной палочки. А Попов не хотел ничего уступать из возможности легкого, удобного встряхивания.

— Не годится! — безжалостно приговорил он дробь после множества испытаний.

И новый кандидат из порошков ложился на испытание.

Можно было бы без конца плутать в этом опробовании порошков или их заменителей, если бы он не следовал строго программе поисков. Все порошки были распределены у него по классам и разрядам, по родам и видам. Крупнозернистые — в одну сторону, мелкие — в другую, среднего помола — в третью. Порошки чистые, однородные — в один разряд, сложные, в механической смеси, — в другой, в химическом соединении — в третий. Порошки с окисленной поверхностью — к одному классу, а свеженаструганные — к другому.

Определяя общие свойства каждой группы, он зачислял их то в степень годных, то совсем негодных, то подающих надежду. Строгий отбор позволял сужать круг испытаний, затягивая петлю, в которую ловил Попов свою добычу — самый чувствительный порошок.

И, сколько бы ни казалось, что вот уже найдено, Попов не ослаблял розыска. Едва определив среди порошков более достойный, он уже искал: а в чем его недостатки? И чем ближе подходил окончательный выбор, тем придирчивее становился Александр Степанович. Не задумываясь, отвергал то, что уже сулило как будто конец поискам, если угадывал еще какую-то возможность.

Продвигаясь во всем самостоятельно, он не забывал и о чужом опыте. Лишь кустарь-одиночка открывает открытые Америки. А настоящий исследователь всегда знает, что уже сделано другими. Попов не уставал следить за обширной научной литературой, выискивать все малейшие сообщения из той же области, и стопки книг и журналов, растущие на стеллажах, на полу, возле его письменного стола, приводили в смущение даже его ассистента, успевшего уже ко многому здесь привыкнуть.

Удивительно, как все он успевал узнать.

Александр Степанович знал, что опыты во Франции и в Англии показали: порошки можно помещать в разную среду — из канадского бальзама, или в желатину, или в гуттаперчу, — и свойства порошков не меняются. Знал, кто из ученых какой опыт проделал и с какой достоверностью. Знал, что в Германии пытались вместо порошков применять решетку из тонкого листового олова. И как разные ученые объясняют это теоретически. Знал об испытаниях угольного порошка и о том, что уголь показал себя к электромагнитной волне нечувствительным. Знал об опытах над свариванием металлов и сравнивал их с образованием нитей в порошках… Он достаточно знал, чтобы не бродить самому среди порошковых россыпей вслепую. А имена тех, чей опыт он так широко привлекал, — имена их постоянно повторял Рыбкину.

Нарастание всяких мелких трудностей, казалось, только разжигало его упорство. Здесь, в сыроватых помещениях кабинета, он снимал пиджак, распускал галстук, засучивал рукава и вместе с ассистентом работал отверткой, паяльником, щипцами, стеклодувной трубкой. Он, исследователь тонкой теоретической области, становился мастеровым. Ему было жарко, он воевал с неподатливостью вещества, желая одухотворить его своим стремлением.

Когда нужно было высушить порошок или окислить поверхность зернышек, Попов сам устраивал тут же, в физическом кабинете, быструю кухню. Засыпал порошок в медные тигли, ставил на огонь горелки, поджаривал, помешивая ложечкой. И дул на свое зелье. Ну совсем колдун эпохи электричества!

Но колдун действовал неизменно по строгой системе. Наконец, когда все сорта были взвешены, испробованы, отвергнуты и вновь испробованы, тогда-то и выделился своими качествами тот железный порошок, которому суждено было сыграть немалую роль, но которому потом в петербургском докладе Попова нашлось всего лишь два слова скупой похвалы: «Наилучший результат».

«Феррум пульвератум» — так называется он по-латыни. Его рыхлая масса, запертая с двух концов в трубочку, воспринимала почти каждый прилив электромагнитных волн с одинаковой чуткостью и вблизи, и с дальних расстояний. И можно было совсем легонько постучать по трубочке, чтобы каждый раз вернуть его к действию. Словом, вполне подходящий кандидат.

Разминая пальцами щепоть последнего порошка, словно желая лишний раз убедиться, не подведет ли, Попов спросил ассистента:

— Что скажете, Петр Николаевич?

— Превосходно! Синица в руках! — воскликнул Рыбкин, столь же восторженный в минуты удачи, как и покорно молчаливый в дни бесконечных поисков. — Теперь баста! — добавил он свое любимое выражение, как бы подводя черту.

— Вы хотите сказать — на сегодня, — задумчиво поправил Попов. И добавил свое обычное: — Завтра продолжим.

На следующий день, когда удалось снова урвать время для продолжения опытов, Попов вовсе отставил всякие порошки и занялся иными предметами. Еще раз проверить себя: а не упущена ли какая-нибудь другая возможность? Он искал плохие контакты. Но разве они могут быть только в виде порошков? А если использовать принцип микрофонов? Или цепочки?.. Или что-нибудь в этом роде.

На его столике появились разные пластины, опирающиеся на зыбкий слой зернышек. Гирлянды колечек или подвески для чашечек весов. Все те же плохие контакты, только в другой форме. Посмотрим, как же они будут реагировать на электромагнитную волну. Годятся ли на роль когерера?

Новые устройства включаются на место приемника, в цепь батареи с гальванометром. И серия всех испытаний возобновляется с прежней настойчивостью.

— Внимание! Пускайте!

— Есть! Отодвигаем дальше.

— Пускайте!

— Есть! Отодвигаем дальше.

Медленное продвижение по всей шкале расстояний: от столика до столика, вдоль линии окон.

И что же вы думаете! Новые устройства показали себя отличными уловителями. Чувствительность такая, что Попов мог перебраться с приемником на самый крайний столик, а передача волн все воспринималась. И даже еще дальше — у порога второй комнаты. Рыбкин ликовал. Вот это находка!

Но так бывает в лабораторном поиске: самое, казалось бы, подходящее вдруг попадает в разряд забракованного. Александр Степанович опять забраковал жестоко и беспощадно, несмотря на умоляющие взгляды ассистента. Да, и микрофоны, и цепочки обладают очень высокой чувствительностью, пожалуй выше, чем все порошки, но постоянство! В их чувствительности нет должного постоянства. С ними не может быть никакой уверенности, что прием будет нормально повторяться. Куда им в этом отношении до некоторых порошков! Значит, долой!

Попов просит Рыбкина убрать со стола цепочки и пластинки с зернышками, а сам осторожно берет вчерашнюю последнюю трубочку с последним порошком и ставит на почетное место в цепь приемника. Его преимущества теперь еще более дороги. Темно-серая рыхлая масса покоится за стеклом. Феррум пульвератум.

— Теперь баста! — говорит Попов, с улыбкой передразнивая ассистента.

Усталость… Она бывает разной. Тупая, гнетущая, когда все усилия оказываются безрезультатными. И усталость счастливая, как была сейчас. Все-таки порошок найден! После стольких проб и розысков. Можно как будто вздохнуть с облегчением.

Но их ждала новая очередь испытаний. Наилучший порошок найден, — стало быть, еще важнее теперь, какая будет для него упаковка. Стеклянная трубочка… На нее обратилось теперь все внимание Александра Степановича. Стеклянные трубки обступили их со всех сторон. Трубочки разной длины, разного диаметра. Попов сам выдувал их на горелке и, будучи прекрасным стеклодувом, показывал Рыбкину, как это делается.

Подумаешь, простая стекляшка, полая внутри, с двумя отверстиями по концам. Что тут мудреного? А они проводили над ней часы и часы, изо дня в день, иногда даже ночь. Чувствительный порошок требовал для себя самой тщательно отделанной, самой безукоризненной оболочки. Иначе напрасна была вся его чувствительность. Любой малейший недосмотр — и прием уже падает, глохнет.

Вот они протянули внутри стекляшки две параллельные проволочки. А затем засыпали порошком. Две эти проволочки должны сыграть роль как бы береговых устоев, на которые легче было бы опираться отдельным мосткам, образующимся из опилок под влиянием волн.

Новый когерер идет на испытание. Очень хорошо!

Расчеты оправдались. Электромагнитная волна властно перестраивала частички порошка, и те, став, словно по команде, в шеренги между натянутыми проволоками, перекидывали для тока батареи своеобразный мост к гальванометру. Тогда ясно виден прыжок его стрелки. Волна принята.

Первый столик, второй, третий… Попов прошел с новой трубочкой когерера по всей линии шесть окон, переселился в соседнюю комнату кабинета, отступая там все дальше и дальше, а трубка с проволочками продолжала чутко откликаться на каждый зов вибратора.

Каждый раз Попову приходится громко кричать оттуда, чтобы Рыбкин услышал:

— Есть!

А Рыбкин, снова и снова пуская вибратор, кричит радостно:

— Даю!

Громкая перекличка вдогонку неслышной, невидимой волне.

Уже более пятнадцати метров расстояния. Такого им еще не удавалось. Но Попову и этого мало.

— По-моему, может быть еще вариант. Испробуем, — спокойно охлаждает он восторги ассистента.

Он предлагает вместо опорных проволочек поместить в трубку две тонкие платиновые полоски. Наклеить их внутри на стекло, а концы вывести на внешнюю поверхность и к этим концам подвести провода от батареи и гальванометра. Запереть порошок придется пробочками новой формы.

После долгой ювелирной возни наконец и это сделано. Трубка с платиновой обклейкой готова. На проверку ее, скорей на проверку!

Ой, что за трубочка! С первых же попыток она позволила раздвинуть расстояние до двадцати с лишним метров. Отличная форма, использующая чувствительность порошка.

Но что такое! Новая модель вдруг отказалась действовать. Впечатление такое, будто порошок совсем стал глух ко всякой волне. И вдалеке, и вблизи. Полная глухота. Вот те и хваленая трубочка! Попов склонился над ней, пощипывая и дергая в задумчивости бородку. В чем же ошибка?

Можно было дойти до исступления, выискивая причину. А потом оказалось, причина-то самая пустяковая. Она крылась в том узеньком месте, где внутренние концы платиновых полосок упирались в противоположные пробочки. Порошок забивался в этот закоулок, и обычное встряхивание уже не помогало.

Попов подрезал концы полосок, чтобы не было этого закоулка, и трубочка вновь заработала. Пустяк.

Рыбкин видел: Александр Степанович весь как-то просиял. А то ведь жалко было расставаться с трубочкой, с последним вариантом, на который он очень рассчитывал. Можно было и забраковать, отбросить его сгоряча.

Но предстояла еще длительная отработка этого варианта. Лишь серией последовательных испытаний удалось, например, установить, как важно засыпать порошка ровно столько, сколько нужно. Ни больше, ни меньше. Порошок должен вполне покрывать обе платиновые полоски и в то же время заполнять трубочку не более чем наполовину. Ни больше, ни меньше. А сколько нужно было перепробовать, чтобы обнаружить эту наилучшую дозу!

Постепенно обнаружилось также, что и напряжение батареи влияет на чувствительность трубки. При разном напряжении надо было по-разному осуществлять засыпку трубочки. То менять количество порошка, то менять расстояние между платиновыми полосками. Тонкая, филигранная игра разными составляющими элементами. Строгое взвешивание и отмеривание каждого миллиграмма, каждого вольта, каждого миллиметра, пока не будет найдено нужное равновесие. Гора мелочей.

И когда все это было осмыслено, найдено, десятки раз проверено, тогда и оказалась в руках Попова эта чудесная трубочка. Когерер. Вполне надежный. Высокочувствительный. Семнадцатый вариант.

Вот она лежит на его ладони, небольшая, с палец величиной, ничем на вид не примечательная стекляшка. Та самая трубка, о которой он скажет сдержанно в своем докладе: «Наиболее удачная форма». Но с ней можно гулять по всему физическому кабинету, уходить даже за пределы второй комнаты, пристраивая там приемник, а стекляшка будет все же воспринимать посылки волн с того первого столика у окна, где располагается обычно с вибратором Рыбкин. Новый когерер действовал и при открытых дверях, и при закрытых, ибо электромагнитная волна проникает сквозь каменные стены, деревянные перегородки, сквозь кирпич и штукатурку так же свободно, как солнечный свет через прозрачное стекло. Трубочка обладала характером ровным, устойчивым. На нее можно было положиться.

Ну, это, конечно, относительно — и ровность, и устойчивость. Надо было знать, как с ней обращаться. И соблюдая осторожность, и слегка понукая иногда, если вдруг… Словом, это ведь только первые, начальные шаги по разведке все еще неясного, таинственного мира электромагнитных волн.

— А ну, попробуйте, Петр Николаевич, — сказал Попов, — послать простейшую последовательность. Скажем, так. Посылка, пауза, посылка, посылка.

Они долго упражнялись в этом. Рыбкин нажимал на прерыватель в цепи катушки, стараясь соблюсти нужную последовательность. Посылка, пауза, посылка, посылка. Попов следил за стрелкой гальванометра, за характером ее вздрагиваний. И каждый раз пощелкивал пальцем по трубочке, чтобы вернуть ее к действию. Ну как, получается? Посылка, пауза, посылка, посылка.

Не так-то это просто — соблюсти хотя бы простейшую последовательность. То Рыбкин сбивался с ритма, то Попов не успевал вовремя встряхнуть щелчком трубочку. Последовательность ускользала. Трудно, очень трудно было подладиться под известную им обоим последовательность. А если бы она была неизвестна? Тогда что? Они пробовали и громко считать вслух, и подавать друг другу команды. До седьмого пота приходилось им репетировать, повторять, чтобы хоть дважды подряд получить то, что надо: посылка, пауза, посылка, посылка… Попову непременно хотелось этого добиться.

В ответ на безмолвную жалобу во взгляде вконец измученного ассистента он сказал:

— Вы понимаете, это уже не просто порция волн. Это сигналы.

И, повернувшись, стал собираться домой, предоставляя ассистенту самому переварить весь смысл того, что было только что сказано. Сигналы.

Рыбкин еще остался ненадолго: прибрать на столах.

Приспустил свет. Оглядел напоследок: все ли на месте, как полагается? Как обычно. Ничто не должно нарушать здесь заведенный порядок, — что бы ни произошло.

А что же произошло? Именно то, что сказал только что Александр Степанович.

Слово это осветило совсем по-особому и его пристрастие к области электрических колебаний, и то, что предпринимал он здесь, орудуя с порошками и трубками. Сигналы!

Раз это слово было сказано не в виде оговорки, а вполне обдуманно, раз оно вошло с тех пор в лексикон их опытов в стенах Минного класса, оно несло за собой многое. Сигналы. Значит, не просто получение волн и их улавливание, а посылка с одного места на другое. От излучателя к приемнику. Значит, передача сигналов. И, стало быть, не только изучение ради изучения, но и еще очень важная цель: передача на расстояния. Без проводов. Мечта человечества, положенная на столики черновой экспериментальной работы. Попов вложил в свои поиски, в маленькую конструкцию из стекла и металла, именно то, что носилось пока только в воздухе. Передача на расстояния.

Действительно, носилось в воздухе. Мысль о том, что открытие электрических колебаний, возможно, приведет когда-нибудь к передаче без проводов. Ее высказывали некоторые из тех, кто был способен понять новую, только что возникшую теорию, разглядеть за ее представлениями и математическими знаками это обещание будущего. В то время как практические изобретатели, неспособные понять теорию, толкались совсем в другие двери.

Едва ученый мир узнал об открытии герцевых лучей, как в главном журнале русских электротехников «Электричество» появилась статья профессора Хвольсона. Университетский учитель Попова профессор Хвольсон живо откликался на все новое, и в его лекциях, в его статьях самые сложные научные представления получали немедленно ясную, доступную форму. А в этой статье он писал:

«Опыты Герца, пока кабинетные, но что из них разовьется дальше и не представляют ли они зародыш новых отделов электротехники, этого решить в настоящее время невозможно».

Попов был также близко связан с журналом «Электричество». Нередко приходилось ему бывать в Петербурге на квартире Александра Ивановича Смирнова, где помещалась редакция и где собирались сотрудники, авторы, чтобы в тесном кругу за чашкой чая всласть потолковать друг с другом о своей излюбленной электротехнике. Хвольсон и Попов — учитель и ученик — не раз встречались, теперь уже на равной ноге, во время этих редакционных чаепитий. Там говорили свободно, и никто не скрывал от других свои мысли и свои научные предположения. Там читали свои статьи и давали друг другу советы.

И вот к статье Хвольсона, к его словам о возможном появлении чего-то нового из опытов Герца добавляется на странице журнала примечание: «Например, телеграфия без проводов, наподобие оптической». Примечание от редакции. Всего несколько слов, значение которых, может быть, и не всем сразу полностью открывается. Но они сказаны.

Кто в кружке русских электриков бросил эту смелую мысль? Кто посоветовал добавить эти слова к статье, хотя бы в виде краткого примечания? «Телеграфия без проводов, наподобие оптической». Не тот ли, кто больше всего возился над этим там, у себя за экспериментальным столом, и думал об этом?..

Напрасно гадать. Автор этих слов почел остаться безымянным. Здесь, видно, думали больше о научной истине, а не о том, кому она принадлежит и кто захочет предъявить на нее свои права. Такова уж была здесь умственная атмосфера, в этом кружке служителей науки, где вращался Попов. Но она, эта мысль, стала уже частью того, что носилось тогда в воздухе.

Вслед за тем крупнейший английский химик и физик Вильям Крукс, создатель первых катодных трубок, высказал ту же мысль в более развернутом виде: «Здесь открывается изумительная возможность телеграфирования без проводов, телеграфных столбов, кабелей и всяких других дорогостоящих современных приспособлений».

Он даже указывал, что же для этого нужно было бы сделать: «Открыть, во-первых, более простые и более надежные средства генерирования электрических лучей любой длины волны… во-вторых, более чувствительные приемники, которые будут откликаться на длины волн в некотором определенном диапазоне…» Правда, указать в общем виде — это одно, а действительно открыть — совсем другое.

Но фантазия Крукса рисовала уже заманчивые картины: «Любые два друга, живущие в пределах радиуса чувствительности их приемных аппаратов, выбрав предварительно длину волны и настроив свои аппараты для взаимного приема, могли бы, таким образом, сообщаться между собой столь долго и так часто, как они захотели бы, регулируя импульсы для образования длинных и коротких интервалов по обычному коду Морзе».

Мысль, расходящаяся, как волна. Вот только кто ее способен воспринять!

И главное: воплотить идею в действительности.

В тот год, когда Попов был в Америке на Всемирной выставке в Чикаго, неподалеку от него, в городе Сен-Луи, на заседании Национальной ассоциации электрического света выступил Никола Тесла и заявил со всей присущей ему твердостью: «Я хочу сказать о передаче осмысленных сигналов, а может быть, даже и энергии, на любое расстояние совсем без помощи проводов. С каждым днем я все более убеждаюсь в практической осуществимости этого процесса, хотя я прекрасно знаю, что большинство ученых не верит в то, что подобные практические результаты могут быть быстро достигнуты; тем не менее все считают, что работы последних лет могут лишь стимулировать опыты в этом направлении. Мое убеждение установилось так прочно, что я рассматриваю этот проект передачи сигналов или энергии уже не просто как теоретическую возможность, а как серьезную задачу, которая ставится перед инженером-электриком и должна быть решена со дня на день».

Несмотря на такую убежденность, все же не ему, уже прославленному таланту, было суждено решить подобную задачу.

Любопытно, как это бывает даже с самыми проницательными умами. Тот же Вильям Крукс прошел мимо того, что могло бы послужить интересным примером к его предположениям. Еще за несколько лет до открытия Герца однажды в Лондоне, в доме профессора Юза, собрался небольшой кружок ученых. Юз — известный изобретатель, создатель телеграфных аппаратов, телефонного микрофо на — демонстрировал на этот раз результаты своих последних исследований. Каково ваше мнение, господа? Только, пожалуйста, пока без огласки!

Юз тоже изучал молнию и тоже видел в ней проявление колебательного разряда. Возился с громоотводами, с переменными токами. И, может быть, раньше многих других оценил роль и значение плохих контактов. Сначала он заметил, что плохой контакт чувствителен к звуковым волнам. И на этой основе создал свой угольный микрофон для телефонной связи. А затем пожелал тот же эффект использовать и в своих опытах с колебательными разрядами. Он предполагал, что имеет дело с таинственными электромагнитными волнами, предсказанными в теории Фарадея — Максвелла, и убедился, что микрофонные контакты их хорошо чувствуют. Значит, можно создать приемник и принимать сигналы на расстоянии. «Воздушный телеграф?» — задал он себе трепещущий вопрос. Вопрос старого и опытного телеграфиста. Но что скажут научные авторитеты?

Они собрались в его домашней лаборатории на одной из лондонских улиц. Пятеро серьезных судей, аристократов науки и техники, перед именами которых стояло либо почетное «проф.», либо еще более почетное «сэр». Хозяин дома показывал им опыт передачи на расстояния. Он пользовался своим микрофонным приемником и даже улавливал сигналы из одной комнаты в другую. А потом ждал, как школьник, их оценки.

Но пятеро не поддержали его веры и его надежд. Они даже не очень поняли, что, собственно, перед ними происходило. В чем тут суть. Ему было только сказано, что все эти явления можно объяснить давно известной индукцией.

Опять индукция! Она так завораживала многие умы, что делала их слепыми ко всему другому.

Юз доверился авторитетам. И Юз был ими подавлен. Он даже не решился ничего опубликовать из своих опытов. Попытки его канули в безвестность.

А среди приглашенных был тогда и Вильям Прис, крупный инженер и виднейший деятель британских телеграфов. Да, все тот же Прис, попавший на многие годы в сети ложной идеи об электрической индукции.

И был среди приглашенных не кто иной, как сам сэр Вильям Крукс, которому оставалось потом только сожалеть об этом случае. Вильям Крукс, ставший через несколько лет пламенным предсказателем беспроволочного телеграфа. Вот как это бывает иногда в науке!

Да, так бывает. Даже с теми, кто, казалось бы, шел совсем рядом. И больше того — кто сам открывал эти волны, возился с ними, бесконечно их исследовал.

Генрих Герц — первый их создатель. Он был так увлечен первым с ними знакомством, что не дошел еще до мысли об их практическом применении. Во всяком случае, он об этом молчал. Известно только, что один инженер обратился к нему с письмом, спрашивая, можно ли применить открытые волны для телефонирования на расстоянии. И Герц ответил: «Если бы вы были в состоянии построить вогнутые зеркала размером с материк, то вы могли бы отлично поставить опыты, которые вы имеете в виду. Но с обычными зеркалами практически сделать ничего нельзя, и вы не сможете обнаружить ни малейшего действия. Так, по крайней мере, я думаю». Вежливый ответ, который попросту означает: нет!

Эдуард Бранли — король порошков и первый создатель трубочки. Он сам признался впоследствии: «Я никогда не думал о передаче сигналов».

Оливер Лодж — честный профессор, который ближе всех, пожалуй, подходил к возможности беспроволочной передачи. Но… «Я был слишком занят преподавательской работой, чтобы заняться телеграфированием или какими-либо иными разработками; не было у меня также и чувства перспективы и понимания того исключительного значения, какое эти опыты имели для флота, торговли и, конечно, для наземной связи…» — писал он много лет спустя.

Хотя в тот же год, когда Лодж работал над своим когерером, Никола Тесла говорил громко с трибуны: «Мысль о передаче без проводов является естественным следствием самых последних результатов, полученных из исследований в области электричества».

Вот она, оказывается, какая капризная, эта «естественная мысль»!

Но именно эта созревшая у Попова мысль позволила ему сказать ассистенту: «Сигналы». И он уже не отступал от нее, склоняясь над столом своих экспериментов.

Скромный преподаватель из Кронштадта. Он тоже был занят преподавательской работой. Но ему это не помешало. Он понимал тонкости новой теории и знал, с чем он имеет дело. Он чувствовал и другое. Он, живший на острове моряков, в сердце русского Балтийского флота. Он, видавший все муки сигнализации между судами. Он, знавший, что такое проклятие молчания и одиночества на море.

Он был готов уловить, воспринять то, что носилось в воздухе. И он знал, для чего он держит в руках последний вариант стекляшки с порошком.

Теперь в его руках была наиболее удачная конструкция трубочки. Когерер, с которым можно предпринимать дальнейшие шаги.

Попов легонько пощелкал по стеклу, дал трубочке несколько толчков. Встряхивание. Он всегда помнил об этом, о хорошем встряхивании. Но сейчас оно приобрело особое значение. Пожалуй, решающее для всего его замысла. Верное в нужный момент встряхивание.

Порошок в трубочке мог принять всякий раз лишь одну волну. И если его не встряхнуть, то, сколько бы волн ни набегало потом, он оставался к ним совершенно бесчувственным. Обязательно встряхнуть! Разрушить образовавшиеся сплошные сваренные нити, чтобы следующая волна могла их снова проложить.

Но как это сделать?

Бранли в своих наблюдениях просто постукивал пальцем, тормоша «оглохшие» опилки.

Лодж был более основателен в своих опытах. Он уже понимал, что человек, стоящий нянькой над трубочкой с порошком и стучащий по ней после каждого приема, — довольно жалкое зрелище. Он приспосабливал разные устройства для встряхивания. Монтировал, например, трубочку на одной доске с электрическим звонком, и когда пришедшая волна пропускала ток от батареи к звонку, то его сотрясения, вибрации передавались через общую доску и трубочке. Но, повозившись со звонком, Лодж все-таки его отставил. Звонок ему не понравился. Он искал других способов сотрясения. И наконец остановился на часовом механизме. Зубчиками своих колесиков механизм регулярно через одинаковые промежутки приводил в действие встряхивающую лопаточку. Три секунды — толчок. Еще три секунды — еще толчок… Ровно и размеренно, как часы. Встряхивание, вполне достаточное для строгой процедуры исследований.

Попов вначале встряхивал также просто рукой. Пока речь шла об изучении порошков и проверки их чувствительности.

Но теперь… Теперь совсем другое дело. Сигналы. Прием сигналов переворачивал задачу встряхивания. Если говорить всерьез о передаче сигналов, о сигнализации друг другу, то кто же может знать заранее, в какой последовательности это пойдет? Здесь основное условие — полная свобода: принимать столько сигналов и в таком порядке, как это понадобится отправителю. Подчинить прием любым прихотям передачи, всякому чередованию пауз, коротких и длинных посылок. Иначе нет сигнализации. Значит, приемник должен работать так, чтобы отмечать приход одной волны за другой без промедления.

— Автоматически! — сказал Попов, раздумывая над стекляшкой.

А как же тогда встряхивать? Как это сочетать: и автоматичность, и полную свободу?

Часовое устройство? Но этот механический педант на службе у Лоджа, знающий лишь свой собственный, жестко зафиксированный ход, никак не мог ответить причудливой игре сигналов. Лодж занимался лишь научным исследованием и не думал ни о какой беспроволочной телеграфии. Ему было вполне достаточно для своих опытов, чтобы встряхивание совершалось регулярно: раз-два, раз-два — как заводной солдатик.

А Попов боялся сейчас такой регулярности больше всего.

Рыбкин уже знал, что значит эта особая задумчивость Александра Степановича среди прочих дел. Не надо только расспрашивать.

Но однажды Попов вошел утром в физический кабинет и сказал, как бы продолжая прерванный разговор:

— Пусть сама волна это и делает.

Рыбкин уставился на него с изумлением.

Да, именно так. Пусть каждая волна, притупив чувствительность опилок, сама же и поможет их тотчас растормошить. Ничего сверхъестественного. Попов показал, как это примерно может выглядеть. Сначала на том, что подвернулось под руку.

— Вот, хотя бы этот господин, — кивнул Попов на старый гальванометр, которым они все время пользовались.

Стрелка гальванометра качается на подвижной горизонтальной рамке. При каждом замыкании цепи рамка делает резкий скачок. Ну что ж, как раз то, что нужно, что ищет Попов. Скачок — это толчок, встряска. И, кажется, достаточно сильная для порошка. Попробуем.

И что же он делает? Он заставляет обыкновенный гальванометр выполнять сразу двойную службу: и отмечать, как обычно, прохождение тока при каждом приеме волны, и производить еще встряхивание. От той же волны, в тот же самый момент.

Нужно всего-то укрепить трубочку с порошком на подвижной рамке. Для ловких рук никакого затруднения. Но тут требуется осмотрительность. Надо рассчитать и положение трубочки, и ее наклон, и, главное, силу встряски. Порошок — он чувствителен, капризен и не терпит грубости. Но и легкое сотрясение может оказаться чересчур слабым. Найди тут это нужное равновесие!

Проверка, снова проверка и еще проверка…

По идее, теперь не нужно им было обмениваться словесной командой, выкрикивая бесконечно: «Даю!», «Есть!», «Довольно!». Теперь все совершалось автоматически. Волна прокладывает путь току через порошок, ток толкает рамку со стрелкой, и та же рамка встряхивает трубочку. И снова волна… Все совершается само собой, автоматически. Сигнал за сигналом. Не требуется больше никакого вмешательства человека, никаких пощелкиваний или постукиваний пальцем. Должно совершаться…

Но им пришлось еще немало друг другу покричать, прежде чем сумели они добиться этой идеальной картины немой сигнализации. Шаг за шагом к нужному равновесию.

Наконец «господин гальванометр» заработал как надо, выполняя и службу встряхивания. Рыбкин мог посылать теперь сигналы и посложнее, чем «посылка, пауза, посылка, посылка», и приемник на них отвечал. Автоматизм был достигнут. Попов все-таки заставил волну работать по принципу: сама прокладываю нити в порошке и сама их разрушаю. С перебоями, конечно, с капризами, но в принципе уже именно так.

…Вечерние тени ложатся на столы, на приборы физического кабинета. Но Попов и Рыбкин не зажигают огней, потому что работа, собственно, окончена. Еще одна ступенька взята, крайне важная ступенька. И оба, словно по уговору, осторожно отходят от гальванометра. Сегодня можно, пожалуй, вспомнить, что за окнами ранняя весна, снег трогается на кронштадтских улицах и в воздухе чем-то мягко повеяло. Можно пройтись.

Александр Степанович, не попадая в рукав пальто и кружась на месте, проговорил отрывочно:

— Мне кажется, мы доказали возможность автоматизма… Но конструктивно… Грубовато, грубовато, оставляет желать лучшего…

Рыбкин понял: ничего еще не окончено.

Несколько дней уже, как они не прикасались к приборам — ни к вибратору, ни к приемнику. Попов только хмурился на вопросительные взгляды ассистента. Новое решение все еще не приходило.

Но пришло воскресенье. И все, казалось, еще более отдалилось от всяких лабораторных дел. Александр Степанович был дома, занимался с детьми. Показывал им фокусы, помогал клеить панораму «Осада Севастополя». Подвязывал к детским шарам легкие корзиночки с фигурками, изображая первые полеты. Дети захлебывались от восторга. Они любили, когда с ними «воскресный папа».

Раиса Алексеевна хлопотала на кухне. Ожидали приезда гостей, и там, на кухне, совершалось таинство приготовления сибирских пельменей — «специальность» дома Поповых.

В передней настойчиво зазвонил звонок. Александр Степанович вышел открыть… и замер. С улицы снова позвонили. А он стоял и, подняв голову, смотрел вверх, туда, где над притолокой верещал, словно дрожал от нетерпения, электрический звонок. Смотрел, как молоточек усердно барабанит по звонковой чашке.

Едва приняв от почтальона газеты, письма, сложил их, не раскрывая, в передней, а сам принялся расхаживать по большой пустоватой комнате, где стояло фортепьяно, на ходу что-то тихо мурлыкая. Дети уже знали: «воскресный папа» удалился из воскресенья.

Потом оделся, вышел из дому, тихо притворив дверь. Он долго шагал без цели среди воскресного оживления Кронштадта, с рассеянной улыбкой отвечая на поклоны знакомых, но не задерживаясь для разговора. Топал в глубоких галошах по уединенным местам, там, где можно было еще пройти в весеннее таяние. В тот тысяча восемьсот девяносто пятый год весна была ранней. Кругом что-то шуршало, журчало. А у него в голове все еще стоял электрический звон, биенье молоточка по чашечке.

Звонок… Мысль о нем вертелась все более настойчиво. Звонок как механическая рука. Звонок, сотрясающий опилки когерера. Перед глазами мелькает судорожная дробь молоточка, как бы призывая обратить внимание.

Но почему Лодж отверг, отклонил? Пробовал использовать дрожь звонка и все-таки отставил. Правда, у него была другая цель. Как будто та же — встряхивание — и все-таки другая. Существенно другая. Лоджу нужно было только встряхивание. Правильное, регулярное встряхивание… И не больше. Поэтому его вполне мог устроить часовой механизм. Тик-так, тик-так… — без передышки.

А ему, Попову, нужно встряхивание другого рода. Ничем не связанное заранее. Свободное. Зависящее только от прихода сигналов. Этакий гибкий автоматизм. Ведь Лодж создавал приемник волн, а он, Попов, — что он создает? Он хочет теперь создать приемник сигналов. Сигналов! И это ко многому обязывает.

Важно еще, как оформлено конструктивно. Лодж приладил когерер попросту на одной дощечке со звонком. Грубо, очень грубо. Почти так же примитивно, как и его, Попова, пробное сооружение: трубочка на рамке гальванометра, что стоит сейчас там без дела в кабинете. Но ведь это только пробное! И неудивительно, что такое использование звонка себя не оправдало и Лодж в нем разочаровался.

А если как-то иначе? Если все же тот же звонок, но приспособленный совсем по-другому? Бьющий по чашке молоточек — это же сама воплощенная вибрация. Неужели от нее отказываться!

Звонок не давал ему покоя. Попов остановился в сквере, напротив памятника Беллинсгаузену. Ковырял палкой в задумчивости рыхлый, ноздреватый на солнце снег, словно из него хотел вытащить какое-нибудь решение. Бронзовый адмирал, открыватель неизвестных земель в океане по гу сторону шара, глядел пронзительным металлическим взором на грузную, по-зимнему малоповоротливую фигуру в галошах у подножия.

На башне пробили куранты. Попов повернулся и заспешил домой.

К обеду дружно появились гости. Не званые какие-нибудь — Александр Степанович этого не любил, — а просто свои, близкие, с которыми можно было провести время непринужденно. Рассевшись за длинным столом, все с увлечением исполняли церемонию пельменей: каждый накладывал перед собой ножом фарш на кружочек тонко раскатанного теста, тщательно завертывал и выкладывал «заготовку» на лист, присыпанный мукой. Потом торжественно опускал в кипяток. В шутках и взаимных подсмеиваниях не было недостатка. Под конец в обилии поглощался вкуснейший горячий чай, на что Поповы, по давней уральской привычке, тоже были мастера.

А потом химик Колотов, сослуживец Александра Степановича по Минному классу, сел за фортепьяно. Рыбкин вынул свою флейту, по-воскресному приодетый, в тугом краххмальном воротничке и в мешковатом косткше, в котором пряталась его маленькая фигурка. И принялись музицировать. Александр Степанович слушал, ласково поглядывая на них из-под опущенных век. В углу деликатным шепотом обменивались Николай Георгиевский и Геннадий Любославский, оба приехавшие на день из Петербурга. Георгиевский привез университетские новости и, как всегда, по просьбе Александра Степановича кое-какие редкие детали физических приборов, которые не достать в Кронштадте. Любославский рассказывал про свой Лесной институт. Фортепьяно и флейта заливались дуэтом на разные лады.

Казалось, все было так далеко в тот тихий, безмятежный час от всяких лабораторных поисков и волнений, от трубочек, порошков, механизмов встряхивания. Попов не имел обыкновения даже друзьям рассказывать, что у него там готовится, за экспериментальным столом физического кабинета. Его об этом и не расспрашивали. Только потом, когда будет все решено и готово, он с удовольствием покажет перед публикой новый опыт. А пока — воскресенье и маленькие радости отдыха.

Но вот он вдруг поднялся с кресла в самый разгар дуэта и, тихонько ступая, прошел в соседнюю комнату — свой домашний кабинет. Быстро на первом попавшемся клочке бумаги набросал он несложную схемку. На ней видное место занимал обыкновенный электрический звонок.

Попов сложил бумажку, сунул ее в карман рабочего пиджака и так же тихонько, молча вернулся в залу, в свое кресло. И так же прикрыл веки. Будто ничего не произошло.

Рыбкин, прикованный взглядом к нотному листу, продолжал выводить на флейте рулады.

Заметил ли он? Все равно он не стал бы сам допытываться.

Александр Степанович не стал ни о чем говорить. Он свято соблюдал для своего помощника этот воскресный отдых. Сегодня ни о чем таком мудреном.

Но завтра…

— Смотрите-ка, Петр Николаевич, какую я придумал штуку, — сказал он на следующее утро ассистенту, встретясь с ним снова в лаборатории Минного класса.

Вытащил из кармана бумажку с наброском схемы. Рыбкин поглядел, еще раз поглядел и только шумно выдохнул:

— Ух ты!

Совсем простая схема. В центре ее — обыкновенный электрический звонок, какой висит почти в каждой квартире. Но эта очень простая схема решала самый сложный, запутанный вопрос — автоматическое встряхивание. Для приема сигналов. В зависимости от сигналов.

В самом деле, как придумал Попов, все было чрезвычайно просто. Электрический звонок должен отмечать прием волны — вместо прежнего гальванометра. Приходит волна и, меняя сопротивление опилок, пропускает ток от батареи к звонку. Звонок звонит. Но молоточек бьет не только по звонковой чашке, а, отскакивая обратно, бьет по трубочке с порошком. Бьет, щелкает, барабанит, стучит — как вам больше нравится. Биение сотрясает опилки, в них распадаются нити, и трубочка вновь готова к приему. Так с каждой волной: один удар извещает звонком о ее приходе, другой удар тут же немедленно стирает с порошка ее следы.

Головоломка решена. Волна прокладывает дорогу волне. Приемник волн становится приемником сигналов.

Так было по схеме. В условных линиях на бумаге она была ребячески простой. В действительном устройстве, в цепочке живых деталей, она обрастала еще множеством затруднений.

Так оказалось прежде всего с молоточком. Он очень хорошо выполнял свою функцию: динь — тук, динь — тук… Удар по чашечке, удар по трубочке. Но после нескольких ударов трубочка разбивалась. Жестокий молоточек! Как его смягчить? Если отрегулировать пружинку якоря так, чтобы сделать размах и слабее, то стекло, может быть, и уцелеет, но и удары будут слишком нежными: порошок не получит нужного сотрясения, нити не распадутся. Нет, выход должен быть другой.

И Попов придумывает тогда амортизатор ударов. Своеобразный предохранительный ошейник на хрупкую шейку трубочки. Он надевает на нее ровное резиновое колечко, как раз на то место, по которому бьет молоточек. Опасность ударов устранена.

Но этого недостаточно. Удары стали мягче, а сотрясение должно быть основательным.

— Прибавим ему немножко дрожи, — сказал Попов.

Он ставит когерер на «рессоры». Не надо его закреплять неподвижно на общей доске со звонком, как делал Лодж. Наоборот, Попов подвешивает трубочку на легкой часовой пружине. Да еще собирает пружину с одной стороны гармошкой — опять-таки для большей упругости.

И что же? Когерер не подставляет теперь свой стеклянный лоб прямо под удары звонка, а отскакивает от молоточка, как мячик на резинке, приплясывая на часовой пружине. И порошок в трубочке получает свою основательную порцию сотрясения.

— Матросская кадриль! — радостно подхватывает Рыбкин.

Да, все как будто хорошо. Но вот какое еще противоречие заключалось в этой схеме. Когерер — приборчик тонкого устройства. Он обладает натурой весьма чувствительной. Ему достаточно иногда даже самого слабого веяния электромагнитной волны, чтобы изменить свое сопротивление и пропустить хотя бы ничтожный ток. И бывает, что этого тока вовсе не достаточно, чтобы пробудить к действию звонок — существо гораздо более грубое, инертное. Сигнал может прийти, а звонок молчит. Противоречие, которое грозило подорвать всю идею автоматического встряхивания.

Чем тоньше, деликатнее становилось устройство когерера, тем сильнее давало о себе знать проступившее противоречие. Конечно, это было противоречием схемы — схемы, так оригинально задуманной. Рыбкин с тревогой посматривал на Александра Степановича: какой же найдет он якорь спасения?

— Основная идея должна быть сохранена, — сказал он спокойно ассистенту.

И он применяет способ, знакомый уже опытным электрикам. Способ усиления с помощью реле. Надо разделить схему на две цепи. Сделать ее как бы двухступенчатой. На первой ступени волна проводит слабый ток через опилки и включает не грубый звонок, а легкое, восприимчивое реле. В нем, в этом реле, даже самый ничтожный ток притягивает подвижной якорь к электромагнитной катушке и замыкает пару контактов. А контакты эти включают вторую цепь, где циркулирует ток более сильный, необходимый для звонка. Реле передает эстафету волны с одной ступени на другую. Все в порядке. Принцип усиления надежно подкрепляет схему, спасает ее от противоречий. Поистине якорь спасения.

В физическом кабинете стоял для учебных занятий телеграфный аппарат Сименса. Александр Степанович снял оттуда одно реле и поставил в свою схему — в схему, которой, может быть, суждено открыть страницу новой, еще невиданной телеграфии.

Новое устройство поразило своей чувствительностью. Теперь уже не от столика к столику, не от окна к окну меряли они свою шкалу расстояний. Сигналы передавались из комнаты в комнату, а реле их отмечало. Попов с приемником прятался от Рыбкина все дальше, уходил за перегородки в коридор, в другие помещения, а звонок все отзывался. То коротким треньканьем, то сплошным перезвоном. Это значит — Рыбкин давал то одиночный разряд вибратора, то целую серию подряд. Звонок и отвечал в той же последовательности.

Негромкий, но настойчивый перезвон в разных углах здания возвещал о том, что происходит. Передача сигналов. Передача на расстояния.

Новому приемнику становилось уже тесно в четырех стенах, он рвался на простор, на широкое поле действия. Попов делает еще один важный шаг. Он перешагивает с приемником из кабинета в сад Минного класса. В сад, который встретил его в первый день приезда своей желтой, опавшей листвой и своим фонтанчиком, в сад, который он всегда видел из окна, сидя в задумчивости у себя за столом, и который, освободившись сейчас от снега, готовился к весеннему пробуждению. Первый шаг к тому, чтобы выйти из рамок узколабораторных опытов.

Вибратор поставили в кабинете у раскрытого окна, а приемник унесли туда, в сад. Теперь уже не столики лаборатории, а скамейки, расставленные по дорожкам, служили им шкалой расстояний. Со скамейки на скамейку.

Передача на открытом воздухе оказалась довольно сносной. Во всяком случае, перебоев и капризов было не больше, чем раньше, в помещении. Но… Ох, уж эти вечные «но» поисков нового! Чем дальше по саду отодвигался с приемником Попов, чем большее пространство должны были пересекать электромагнитные волны, тем настоятельнее выступала задача: усилить действие. Либо усилить как-то мощь излучателя. Либо еще более поднять чувствительность приемника, его способность улавливать больше электромагнитной волновой энергии. Неотложная задача, если хочешь выиграть расстояние.

— Я ручаюсь за него, — сказал Попов, показывая на приемник. — Он себя еще не исчерпал. Но надо ему помочь.

С самого начала Александр Степанович считал, что главный секрет успеха лежит в хорошем, надежном приемнике. Он лелеял свое детище, всячески «образовывал» его, готовил к серьезному делу. Можно было, разумеется, брать более мощную индукционную катушку для вибратора, повышая таким путем и мощность излучаемых волн. Но это был бы всего лишь количественный рост, за счет простого увеличения размеров. Истинная наука ищет другое. Она ищет открытия новых принципиальных возможностей. Найти в том, что известно, какую-то еще новую, неизвестную грань. К этому и стремился Александр Степанович: извлечь из приемника еще что-то, что таилось пока в скрытом виде.

И свои собственные наблюдения, и пробы других исследователей — все переваривалось сейчас в котле новой находки.

Еще передвигаясь с приемником по комнатам Минного класса, Александр Степанович заметил любопытное явление: прием значительно улучшается, если вдоль пути волн от вибратора к приемнику попадаются провода электрического освещения. Получалось так, будто волны легче направлялись по этим проводам и полнее доходили до когерера. Объяснение, конечно, очень приблизительное и грубое, но какие только неожиданности не открываются в возне с этими волнами! Попов еще не знал, что ему может дать это наблюдение, но на всякий случай проверил его, накидывая изолированный провод на каком-нибудь участке то там, то здесь, где ему казалось, что волны могут встретить какое-нибудь препятствие. И что-то в приемнике отзывалось на эту направляющую нить.

Попов записал это в памяти. Он не вел пространных дневников, не фиксировал каждый опыт или каждое испытание подробной справкой для истории, но он многое подмечал и многое из этого не забывал.

Не пропустил он также и того факта, что Никола Тесла, проделывая в Америке опыт сигнализации с помощью своего трансформатора, выставлял вверх изолированный проводник. Тоже для лучшего улавливания.

А потом еще Лодж в своем докладе, посвященном творению Герца, говорил о «торчащей проволоке». Если соединить ее с когерером и, хорошо изолировав, высунуть навстречу волнам, то они, эти пронырливые волны, «немедленно воспользуются ею как переговорной трубкой и оживленно вторгнутся внутрь», — говорил Лодж.

Сравнение весьма вольное, особенно в устах такого серьезного профессора. Но вполне полезное для того, кто умеет слушать.

Попов умел слушать других и придавать значение даже самым беглым замечаниям.

Теперь все это пригодилось. Он берет толстую изолированную проволоку, присоединяет один конец к зажиму когерера, а другой конец направляет вверх наподобие маленького шпиля. Понимание природы волн подсказывало такой ход. Раз электромагнитные колебания расходятся в пространстве, как круги на воде, беспредельно все ширясь, но затухая, стало быть, чем дальше от источника, тем нужнее какой-то уловитель, который мог бы захватить возможно большую область волнения. Оказывается, достаточно простого отрезка проволоки. Выставляя его из приемника, Попов как бы тянулся с «ложкой», чтобы зачерпнуть в безбрежном электромагнитном море наиболее крупную порцию волновой энергии. Торчащий стержень передавал всю накопленную им энергию когереру и тем самым сильнее побуждал его к действию.

И вот сразу ощутимый результат: дальность передачи раздвинулась даже за пределы сада. Какое же здесь расстояние от окна, где стоит вибратор? Они измерили: тридцать саженей! Это шестьдесят с лишним метров. Вон куда скакнули! Сколько было возни и трудов с порошками, с конструкцией трубочки, с автоматическим встряхиванием, чтобы каждый раз отвоевать несколько лишних метров расстояния, а тут такая простая находка, всего лишь кусок проволоки, выставленный кверху, — и такой скачок! Действительно, в простоте таится часто самое удачное. Счастливая находка! Она выросла сразу и легко, с первого же пробного опыта. В ней было еще многое неясно, теоретически зыбко. Пожалуй, только еще догадки. Но Попов предугадывал здесь очень многое. И теперь во всех своих опытах он выпускал из приемника в пространство тонкое проволочное щупальце — волновую черпалку.

Пройдет время, многое изменится в облике и устройстве волновых приборов, потеряют свое значение эти первые детали, открывшие новую страницу истории человечества, но тонкое металлическое щупальце, направленное в безбрежное электромагнитное море, останется еще непременной, необходимой частью всякой подобной аппаратуры. Антенна — назовут ее вскоре. (Слово, взятое из зоологии, где уже давно антеннами называют те усики, с помощью которых всякие паучки и ракообразные ощупывают окружающий мир и распознают запахи. Усики — органы осязания и обоняния. Антенна в приборе — орган электромагнитной чувствительности.) И теперь каждая станция передачи, возводящая свои мощные сооружения, и каждый малый радиолюбитель выставляют вверх, к небесам, как вызов природе, обязательное щупальце антенны. Верное, неизменное орудие дальней связи.

Попов делает еще один шаг. Вводит в свою новую аппаратуру старый прием электриков, особенно специалистов по телеграфии: заземление. Если один конец когерера он выводит через антенну к небесам, то другой конец отправляет через зарытую проволоку в землю. И снова такой несложный ход обостряет еще более электромагнитное чутье приемника.

Он стал уже настолько чутким, что начал реагировать не только на посылки сигналов, но и на всякие случайные воздействия. На то неуловимое, что происходит вблизи работающей электрической аппаратуры, при искрах и разрядах, в линиях высокого напряжения и даже что-то просто в атмосфере, что обычно не очень замечается или досаждает, а тут с этим приемником вдруг оборачивается посторонним вторжением. Звонок вдруг начинает подергиваться, потренькивать, когда ему вовсе и не положено. Помехи! Они еще сыграют свою роль в том, что зарождалось и должно было вырасти из опытов Попова.

А пока что он заключает свой приемник в «клетку Фарадея», в этакую частую металлическую сетку, словно от мух. Укрывает от помех. Лишь одна игла антенны торчит наружу. И приемник вознаграждает Попова еще более примерным поведением. Более четко отвечает на сигналы и не смазывает их картины столь резкими отклонениями.

— А вы разобрали, Александр Степанович, что я вам сейчас послал? Какую последовательность? — спрашивает Рыбкин не без лукавства, прибежав в сад к приемнику после очередной серии сигналов.

— Да, вы уж тут разыгрались. Он едва поспевал, — отвечает Попов и показывает стуками, что набарабанил ему звоночек. Та-а-та-та, та-а-та-а… Так горнисты на кораблях поют победу.

— Победа! — ликует Рыбкин.

«Победа!» — показывают последние испытания. Ну, во всяком случае — удовлетворительная передача. На открытом воздухе. На шестьдесят с лишним метров. Без особых срывов и перебоев. Более или менее удовлетворительная.

Приемник отнесли обратно в здание, в физический кабинет. Поставили в тот дальний угол, где письменный стол Александра Степановича, — рядом, чтобы можно было легко его видеть или потрогать. И он здесь покоился на особом столике, накрытый металлическим чехлом, высунув только иглу антенны, потрудившийся уже немало, прошедший все круги испытания и теперь молчаливый, как бы на отдыхе, но готовый к тому, к чему он был, собственно, создан.

Рыбкин считал: вполне готовый. Лишь Александр Степанович иногда подходил, снимал чехол, пристально разглядывал прибор — долго, нежно, придирчиво. Слегка касался какой-нибудь детали, трубочки с порошком, звонкового якоря с молоточком или реле. Проверял крепление, пробовал пружинные подвески… И всегда находил нужным что-то еще подправить, подтянуть, подчистить. Словно на смотрины.

Приемник электромагнитных волн. Приемник сигналов. То, чего еще не было. Чего еще никто не знал.

Все было в нем как будто известно, в этом приемнике. По деталям, по частям. И реле, и звонок, и провод заземления — обыкновеннейшие предметы электротехники. И даже трубочка когерера не представляла уже диковинки для тех, кто касался области электрических колебаний. Все по отдельности достаточно знакомо. А вот вместе! В том сочетании, в которое поставил их Попов. В том взаимодействии, которое он им придал. Вот в чем вся соль. Это действительно была очень удачная схема. Оригинальная, удивительно простая и до сих пор совсем еще неизвестная. То, чего не было. И то, что открывало новые, неведомые пути.

— Можно, пожалуй, демонстрировать, — признал наконец Попов и положил руку на чехол.

— Покажем публике! — обрадовался Рыбкин. — Сигналы на расстояние. Без проводов.

— Ну, вы уж слишком, Петр Николаевич! — поморщился Попов. — Пусть, по существу, и так, но объявлять… — Он покачал головой. — Еще рано. Надо, чтобы еще оправдало себя, при любой проверке.

Задумался: как назвать?

— Пожалуй, так. Прибор для обнаружения и регистрирования электрических колебаний. — Помедлил. — Или еще, может быть, не столь широковещательно. В аудитории ученых этого не требуется.

Рыбкин посмотрел на Александра Степановича. Всегда он так. Стесняется лишнего слова.

Этот приемник и привез он вместе с герцевым вибратором сегодня, во вторник, седьмого мая девяносто пятого года на заседание Физического отделения Русского физико-химического общества. И демонстрировал его действие в обширной аудитории университетского «Же-де-пом» перед взорами ученого собрания. В этот теплый весенний день, когда в Петербурге гремела музыка, гремело «ура», но, увы, вовсе не в его честь и не в честь того, что он создал.

…Прозвучали последние слова Попова. Умолк говор аудитории. Попов сказал все, что хотел сказать. Приемник ответил на все, на что был способен. Публика чинно расходилась. В опустевшем обширном зале с антресолями гасили огни, оставляя лишь свет вокруг демострационного стола и группки сгрудившихся около него людей. Попов ждал, пока служители под наблюдением Рыбкина соберут и упакуют аппаратуру.

Близкие друзья, Георгиевский и Любославский, пожимали руку, уверяя по-дружески, что все сошло великолепно. Помощник заведующего Минным классом Тверитинов в капитанской форме молча, с улыбкой, насколько позволял его суровый вид, смотрел на Попова. Он был скуп на похвалы, но эксперименты Попова с электромагнитными колебаниями встречал с интересом. В Минном классе Евгений Павлович Тверитинов преподавал электротехнику и сам к тому же занимался вопросами электрического освещения и судовых электроприборов. Глаз на новое у него был довольно меткий.

— В таких случаях полагается… — сказал Любославский, — поднять за будущее.

— За будущее? — отозвался Попов. — Не рано ли?

Он вдруг почувствовал, что очень устал.

Подошел секретарь Физического отделения общества, сухощавый, аккуратный, с бумажкой в руках.

— Вы позволите, Александр Степанович, записать в протокол примерно так… — И прочитал по бумажке: — «Докладчиком показаны… основные опыты изменения сопротивления порошков под влиянием электрических колебаний… И прибор соответственно… Его описание…»

Вот как он понял. А может, так же и другие? Попов оглянулся растерянно, но тут же поспешил от смущения согласиться:

— Да, да, пожалуйста. Как вы считаете.

Он удивительно легко смущался и даже краснел иногда, как юноша, особенно когда ему приходилось сталкиваться с полным непониманием, глухим, как стена.

Капитан Тверитинов вдруг неожиданно проявил свое присутствие.

— Извините, Александр Степанович, — резко проговорил он, обращаясь к Попову и не глядя на секретаря отделения. — Не могу вмешиваться… Вероятно, у вас так полагается здесь, в ученом обществе… Но я у себя намерен осветить иначе.

«У себя» — это означало в газете «Кронштадтский вестник», редактором которого был Тверитинов.

— Не знаю, Евгений Павлович… — слегка покраснел Попов. — Не могу подсказывать.

— Вот именно! — подхватил капитан. — Поэтому я считаю долгом написать, как оно есть. Что мы только что здесь видели? — спросил он тоном учителя. — Возможность сигнализации. Да, да, господа, сигнализация на расстояния! Без проводников, — отчеканил он, словно перед строем. — Для того, я понимаю, и вся ваша демонстрация. Так, как оно есть.

— Но берегитесь, Евгений Павлович, — слегка улыбнулся Попов. — Надо еще подтвердить как следует, развить… Требуется более мощный источник…

— Это все технические подробности. А суть остается. Возможность сигнализации. Так я полагаю.

Тверитинов замолчал, показывая всем видом, что не признает никакого спора по этому поводу.

…Попов медленно шагал вдоль набережной. Отпустив повозку, в которой Рыбкин охранял багаж с приборами, он решил пройтись до квартиры брата, где обычно останавливался. Пройтись после всего… Устав за депь, Петербург опустел, затворился по домам. И, как часто бывает в слишком теплый день слишком ранней весны, после яркого солнца к ночи затянуло тучами, подул сырой, холодный ветер оттуда, с Выборгской стороны, и заморосило.

На той стороне реки, за неясным силуэтом Всадника, поблескивал вдали, словно меч, шпиль Адмиралтейства. Невольно подумалось: как антенна!

А что же все-таки будет с тем, что удалось ему создать, с его приемником волн?.. Сегодня Любославский предложил: за будущее. А в чем оно, будущее? Куда все это ведет?

Темная, взбухшая Нева, покрытая белыми клочьями ледохода, катила туда, в море. В темную глубь. Неприятно шуршали льдины.

Попов поднял воротник пальто, плотнее застегнулся и поспешил свернуть на проспект.

В то время как Попов в Кронштадте склонился над своим первым в мире приемником сигналов, на другом конце Европы происходили события, пока что малозаметные, но которые сыграют еще потом свою роль.

Италия. Старый университет в Болонье. На длинных окнах спущены шторы. В физической аудитории профессор Риги демонстрирует студентам опыты Герца. Все та же маленькая искра в полутьме должна еще раз подтвердить великое открытие науки. И пусть никто уже не сомневается в том, что электромагнитные волны действительно существуют и обладают определенными свойствами — мысль уже не новая, — но ее приходится заново внушать каждой смене на этих студенческих скамьях.

Шторы поднимаются, и профессор Риги повторяет демонстрацию при полном свете, улавливая волны на известную трубочку когерера. Иллюстрация следующей ступеньки науки.

Риги был не только опытным педагогом, но и талантливым экспериментатором. Ему удалось значительно усовершенствовать вибратор, этот единственный пока что излучатель волн. Сделать его гораздо меньших размеров, а излучение — более сильным. И сейчас он с удовольствием показывал собственную аппаратуру в действии.

Все это, может, и не стоило бы описывать, если бы не одно обстоятельство, что случайно сопровождало лекции профессора Риги. На них часто появлялся молодой человек независимого вида, тонкий, складный, в узких модных панталонах, и усаживался на переднюю скамью. Внимательно следил он за объяснениями профессора и еще более внимательно рассматривал приборы на демонстрационном столе. Вибратор, когерер… Он весь подавался вперед, словно нацеливаясь, и взгляд его говорил, как живо и остро воспринимает он все подробности этих любопытных опытов. А потом уезжал к себе за город, сделав нужные покупки и пренебрегая расписанием других занятий. Вольный слушатель. О нем знали только: из богатой семьи, владеющий собственным поместьем в окрестностях Болоньи.

Гульельмо Маркони — так звали его. Познаниями он особенно не блистал, но, видно, был сообразительный. И находчивый на ответ. Умел, что называется, поставить себя среди многих сверстников. Студенческих компаний он все же избегал с их праздной болтовней, предпочитая беседы один на один. Этакая юная индивидуальность.

Так вот, этот молодой посетитель университета в Болонье окажется вдруг причастным к тому, что осуществлялось в кронштадтской лаборатории Попова.

Тысячи молодых людей в разных концах света заглядывают с любопытством в таинственную и влекущую область электричества. Восхищаются новинками. Это вовсе еще не значит, что они действительно могут сыграть в ней какую-то роль.

Но этот молодой человек из поместья близ итальянского города Болонья не захочет оставаться в сторонке. И он по-своему откликнется на то, что ему удалось увидеть и услышать.

Всякий, кто забрел бы случайно в сад Минного класса в середине мая 1895 года, оказался бы перед таким удивительным зрелищем. Почтенный, серьезный преподаватель Александр Степанович Попов и его ассистент Рыбкин топчутся на плоской крыше садовой беседки и забавляются тем, что запускают вверх детские воздушные шары.

На самом же деле все это было далеко от пустой забавы. Мысль Попова уже не раз обращалась туда, к облачным высям. Туда, где колышется океан атмосферного электричества, где происходят непрерывно разные пертурбации и бьют сильнейшие разряды. Молния! Она все равно стоит у колыбели электромагнитных колебаний — то ли в виде искусственной маленькой искры между шарами вибратора, то ли в виде огромных стрел мощных грозовых ударов.

Он понимал: всякая передача электромагнитных волн в пространстве не минует этого атмосферного океана, его влияния, а может быть, и его помех. Помехи! Они всегда сопутствуют, преследуют всякую электрическую связь. Уж ему-то этого не знать! Одно воспоминание особенно всплывало с настойчивостью. Было это летом, на Урале, во время научной экспедиции, в которой однажды участвовал Попов. Ему пришлось пользоваться довольно часто телефоном на линии, тянувшейся до полутора десятков верст. И когда бы он ни приложил трубку к уху, слышал он в ней таинственные ритмические звуки, шипение, легкий свист и потрескивание — это властное электрическое дыхание атмосферы, беспокойный шепот самой природы.

Туда, навстречу атмосферным сигналам, и решил он поднять теперь на детских шарах свою антенну. Туда, повыше. Туда, поближе к самой кухне разрядов и помех. Ветер колебал шары, меняя их высоту, и тогда на разных уровнях по-разному изменялся электрический потенциал, и приемник отмечал колебания. Попов испытывал это еще ранней весной, перед своим докладом в Петербурге, и говорил об этом на заседании общества. А теперь, с наступлением летней поры, решил опыты с шарами продолжить. Лето — пора сильных возмущений в атмосфере.

— Глядите, глядите, Александр Степанович! — с увлечением вскрикивал Рыбкин всякий раз, как на подскок шаров приемник отвечал слабым треньканьем.

Действительно, увлекательная игра с самой атмосферой. Попов пристально вглядывался в ее прихотливый ход, пытаясь угадать, что же ожидает свободную волновую передачу сигналов в пространстве. Помехи, искажения? Или, может быть, что-то еще, совсем неожиданное?

На дорожке от калитки сада показалась чья-то фигура, будто знакомая. Ну да, лейтенант Колбасьев. Быстрой походкой приближался он к беседке и стал, задрав голову. Что они там затеяли на крыше? И не жарко им там под солнцем? Фу, какая теплынь сегодня!

Колбасьев в последние дни подчеркивает свой интерес к его опытам, относится очень сочувственно. «Как изобретатель к изобретателю».

— А вы знаете, Александр Степанович, про вас сегодня в газете! — сказал он громко, помахивая свежим выпуском.

И вот они уже втроем на крыше. Колбасьев разворачивает газету и показывает с таким видом, будто тут дело не без него. «Кронштадтский вестник». Морская и городская газета. Выходит три раза в неделю. Заметка на видном месте. Мелькают строчки: «Уважаемый преподаватель А. С. Попов… Комбинировал особый переносный прибор, отвечающий на электрические колебания обыкновенным электрическим звонком… На открытом воздухе, на расстоянии до 30 сажен… Было доложено в прошлый вторник в Физическом отделении Русского физико-химического общества…»

— Вот, обратите внимание! — показал пальцем Колбасьев. И сам прочитал, смакуя: — «Поводом ко всем этим опытам служит теоретическая возможность сигнализации на расстоянии без проводников, наподобие оптического телеграфа, но при помощи электрических лучей». Вот как! — торжествующе хмыкнул Колбасьев. — Ваша мысль, Александр Степанович, которую вы преподнесли нам под конец, на докладе в университете. Не забыл ее наш капитан. Зафиксировал. Черным по белому.

Да, капитан Тверитинов остался верен себе и своему слову, что говорил там, в Петербурге, в «Же-де-пом», после доклада Попова. Напечатал. И так, как обещал. Как оно есть.

— Сигнализация без проводников! Новая телеграфия! — продолжал шуметь Колбасьев, будто внушая Попову чувства восторга перед тем, что он сам же сделал.

А тот стоял, теребя бородку, в смущении от такого напора. И поглядывал на приемник.

— Надо подумать, — решительно сказал Колбасьев.

— О чем подумать? — спросил Попов.

— Это же новизна, ваш прибор! Подходит под изобретение. А тут всякое может случиться. Могут наложить руку. Уж верьте моему опыту. Надо подумать… Я как изобретатель изобретателю говорю.

Попов поморщился. И сказал:

— Надо подумать, как бы выудить сейчас оттуда побольше сведений, — кивнул на шары, болтающиеся с антенной высоко в воздухе.

— Как угодно, — пожал плечами Колбасьев. — Мое дело вас предупредить.

— Александр Степанович! — вдруг отчаянно выкрикнул Рыбкин, уставившись на приемник.

Приемник звонил, верещал во всю мочь. Молоточек встряхивателя бешено колотил по трубке. Потом все замолкло. Началось обычное слабое треньканье от игры воздушных шаров.

Все трое обступили прибор. Что за странность? Что привело его в такое возбуждение?

И вот опять! Звоночек снова забился, будто в истерике. И замолк.

Попов поднял лицо к небу. Глядел в его жаркий зенит, перевел взгляд на облако, глыбой стоявшее вдали. Может, оттуда? Откуда же такой мощный голос волны? Как будто ничего не заметно. А все-таки что-то произошло. Иначе не стал бы приемник… И раз, и два. Так что же?

Колбасьев увидел, что с Поповым сейчас бесполезно толковать. Уже витает! И лейтенант, иронически откозыряв, удалился, оставив этих двоих на крыше с их неземными интересами.

Он позвонил Любославскому в Петербург. У того в Лесном институте была организована обсерватория и вышка с метеорологическими приборами; наблюдатели отмечали погоду.

Да, ответил Геннадий Александрович, судя по записям, в тот день и час, когда случился такой припадок с приемником Попова, наблюдалась гроза. Сильная гроза. Но так далеко от Кронштадта, что они там не могли ее услышать. А вот приемник услышал. Да еще как! Весь захлебнулся от прилива волн, невидимо нахлынувших бог знает откуда.

Где же это произошло? Да порядочно от Кронштадта. Километров за тридцать в сторону, к юго-западу. Несколько сильных ударов.

Тридцать километров! На таком расстоянии грохнул разряд в облаках, сработал вибратор самой природы, и мгновенно через огромное пространство, над водой и сушей, над кораблями и наземными постройками, над улицами и садами пронеслись электрические колебания, рожденные далекой молнией. Пронеслись тридцать километров, достигли приемника Попова на крыше садовой беседки и заявили о себе громким звоном. Вот это сигнал!

Теперь Попов знал, зачем ему нужно еще высовывать к небесам антенну. На воздушных шариках или с высокой иглой громоотвода. Он систематически перезванивался теперь со всеми грозами, проходящими в балтийской округе, — его первые корреспонденты беспроволочной передачи. Он еще не имел никого, кто мог бы послать ему волновые сигналы с таких далеких расстояний. Не было еще такого излучателя, о котором он мечтал, когда говорил в своем докладе: «…Как только будет найден источник таких колебаний, обладающий достаточной энергией». И вот теперь он мог производить пробы на дальность, хотя бы с помощью этой «божественной лаборатории».

Вскоре приемник не только отзывался на сигналы молнии, но и начал их записывать. Попов присоединил к нему регистрирующий аппарат, в котором под действием электрических толчков перо чертило по бумажному барабану, как по ленте, волнистые линии. И грозы оставляли свой характерный росчерк.

— Расписка в получении! — говорил Рыбкин.

Они сделали специальный экземпляр приемника с пишущим аппаратом и преподнесли его в качестве дружеского подарка Геннадию Любославскому. Поставили торжественно на стол в метеорологическом кабинете Лесного института. А на верхушке здания водрузили мачту с обыкновенным наконечником громоотвода — антенну. Там он и работает, этот прибор, отмечая грозы. Пишет своим пером грозовые сообщения. Линии, черточки на ленте — совсем как в телеграфе.

Пишет там, в Лесном, в Петербурге, пока его старший собрат, первый приемник, проходит в лаборатории Попова в Кронштадте дальнейшие испытания.

Пишет сейчас, когда на другом конце Европы, в Италии, молодой человек, по имени Гульельмо Маркони, предпринимает свои первые шаги.

Вилла «Грифон» в поместье Маркони. На третьем этаже, под самой крышей, младший отпрыск фамилии, подвижной Гульельмо, обставляет свою просторную комнату электрическими принадлежностями и важно заявляет: «Моя лаборатория».

Однажды после посещений лекций профессора Риги он получает от отца тугое портмоне и, оседлав любимого ослика, отправляется по ослепительно белой, выжженной дороге в Болонью. Возвращается он уже к вечеру, ведя ослика под уздцы. Через седло перекинуты два объемистых, плотно перевязанных пакета. Все это относится наверх — в «лабораторию».

Нетерпеливо вскрывает он пакеты, и на свет предстают опять электрические принадлежности. Разные детали и материалы, из которых можно компоновать действующую установку. Гульельмо тотчас же за них и принимается. Собирает и расставляет так, как видел на лекциях профессора Риги, как изображается в журналах по электричеству.

Усовершенствованный вибратор. Когерер Лоджа. Механический встряхиватель. Гальванометр… Набор аппаратуры для опытов с лучами Герца. Знакомый набор, с которым работают во многих лабораториях мира. А теперь еще попробует он, Гульельмо Маркони.

Все у него продумано и куплено с толком. За все заплачено по сходной цене. И все аккуратно помечено в записной книжке. И даже такие расходы, как «хлеб с колбасой на завтрак — 0,50 лиры», «одно яблоко — 0,10», «поводок для осла — 1,00». Все точно, с нуликами и запятыми. Отец дает деньги, но и приучает вести всему счет.

С электрикой молодой Маркони обращается смело. И еще более смело — со своими помощниками, что образуют своеобразный штат его «лаборатории»: его собственный братец, один из мелких арендаторов у Маркони да еще столяр. Гульельмо властно распоряжается, покрикивая на них. Братец Альфонсо и старше его, и выше ростом, но Гульельмо всегда знает, чего он хочет, выпячивая в спорах свой крутой, твердый подбородок. И старшему братцу обычно ничего не остается, как уступать. А уж в этой электрической игре — и подавно.

Гульельмо питает к ней явное пристрастие. Он соорудил, например, ручную машину с вращающимися дисками, при помощи которой можно показывать дома всякие забавные научные фокусы. Электростатическая машина — называется в книжках. Так что перед старшим братом Гульельмо выступает как авторитет.

Вскоре в комнате третьего этажа затрещали искры, и радостные восклицания оповестили, что электромагнитные волны, эти таинственные невидимки, ловятся на трубочку когерера. Стрелка гальванометра отвечала скачком на разряды вибратора. Салюте!

Но Гульельмо менее всех был расположен к бурным восторгам. Стискивая тонкие губы, деловито и серьезно, как подобает капитану на мостике, следил он за приборами, словно желая выведать что-то еще, что в них скрывается. Конечно, ему, как и всем, кто повторяет опыты Герца, хотелось бы раздвинуть побольше расстояние между приборами. Но пока что это мало удается. Гульельмо недоволен. Каждый лишний метр грозит заглушить прием волн. Не пройдена даже длина комнаты его «лаборатории», от стенки до стенки. А ему хотелось бы… О, что ему хотелось!

Он пытается подстегнуть как-нибудь работу приборов еще и еще. И не дай бог кому-нибудь из его помощников допустить в такие минуты оплошность. Гульельмо топает ногой и воинственно сжимает кулаки.

В семье Маркони по-разному относились к тому, что происходило в комнате третьего этажа. Отца-Маркони беспокоило лишь одно: как бы мальчишки со своими затеями не спалили дом. Мама-Маркони была настроена иначе. Гульельмо, ее любимец, чем-то занят, и, может быть, из этого выйдет какой-то толк. Пора уже мальчику проявить себя.

Получая домашнее образование, на уроках с учителями он особым прилежанием не отличался. Ум у него живой, восприимчивый, но совершенно не расположенный к каким-либо систематическим занятиям. Вот разве только увлечение электрическими самоделками… Оно охватило его так бурно, что пришлось устроить ему сначала частные уроки в Ливорно у одного из тамошних профессоров, а теперь эти посещения лекций с опытами в Болонском университете. По правде говоря, только опыты его как следует и занимают. Да, может быть, еще разглядывание электротехнических журналов, которые он всюду старается раздобыть. А во всем остальном… Чтение, в общем-то, без особого разбора… Книги прямо проглатывает и вдруг может поразить иногда каскадом самых неожиданных для его лет сведений. Нет, было в ее мальчике что-то, что поселяло в материнское сердце надежды. И уж несомненно, у него есть характер — ее черта, как с гордостью считала мама Анна. А это всегда уж что-нибудь значит.

И, когда Гульельмо понадобились новые средства на расширение «лаборатории», она настояла, чтобы была удовлетворена и эта его просьба. И старый Джузеппе Маркони со вздохом раскрыл опять свой кошелек.

Новые, более совершенные детали и приборы появляются на третьем этаже. Еще более настойчиво и повелительно звучит голос Маркони-младшего, распоряжающегося своей компанией. Еще несколько лишних метров расстояния позволяет достичь новая установка. Но этого ему мало. Все уже известно, и все уже сделано другими.

Испытующе, требовательно смотрит Гульельмо на аппаратуру. Он не собирается отступать. Уступают только слабые, да и те, кто не знает, что им надо. А он, Гульельмо, знает.

Он едет в Ливорно, к профессору Роза. Он обращается к профессору Риги. Что вы, ученые мужи, можете еще посоветовать?

Серьезные, занятые люди оставляют свои дела, чтобы отдать ему время и ответить на его настойчивые расспросы. Посвящают его в тонкости ловли электромагнитных колебаний, рассказывают о последних исследованиях. И рекомендуют, кстати, заглянуть в разные научные издания, где может еще что-то на эту тему промелькнуть. Он слушает внимательно и критически. Он вполне убежден, что обольстительная улыбка, которая вдруг появляется на его смуглом красивом лице, когда он этого хочет, должна открывать ему все двери, и окружающие только и ждут, чтобы пойти ему навстречу. И эта убежденность оказывала свое действие.

А что же он, собственно, хочет, этот изящный молодой человек без определенных занятий, но, видно, с определенными намерениями? Он предпочитает больше расспрашивать других, чем распространяться о собственных планах. Ясно только, что его живо интересует все, что связано с передачей и приемом электромагнитных волн. А что за этим последует, покажет время.

Попов окинул взглядом ряды стульев перед ним. Военные, флотские разных рангов. Знакомые — по Кронштадту, по Минному классу. Неудивительно. Кронштадтское отделение Русского технического общества — это же детище Минного класса. Возникло оно недавно, из группы местных энтузиастов техники и распространения технических знаний. И главные основатели общества, его непременные члены — все те же преподаватели Минного класса, специалисты инженерной службы, — основной слой кронштадтской интеллигенции. И сам Попов — избранный товарищ председателя. Тесный круг людей на военном острове, которые не желают все же вести островной образ жизни.

Что ж удивительного в том, что он видит перед собой на заседании Технического общества столько флотских! Но сегодня, на январском заседании 1896 года, преобладание командиров высокого ранга особенно заметно. В Кронштадт прибыл представитель Морского министерства, главный инспектор минного дела контр-адмирал Скрыд-лов. И кронштадтские моряки угощали петербургского адмирала в студеный январский вечер лекцией и опытами Попова. Электромагнитные лучи, прибор для обнаружения…

Вон он там сидит, важный гость, в особом ряду сбоку, окруженный местным начальством. Уже немолодой, довольно грузный, с тяжелым лицом, но с живым, пристальным взглядом. Внимательно следит за всем, что говорит и показывает Попов.

Техническое общество собиралось обычно в библиотеке Минного класса. Здесь, в большой комнате, расставляли рядами стулья, а если надо было демонстрировать какие-нибудь приборы, то сдвигали вплотную несколько маленьких столиков из читальни.

Сегодня место на столиках занимали приборы Попова. Вибратор и приемник. Непременная пара, назначение которой в том и состоит, что ее стараются всеми силами возможно дальше друг от друга развести.

Адмиралу к тому же был вручен плотный томик только что вышедшего журнала. Серая простая обложка. Журнал Русского физико-химического общества, или «Ж.Р.Ф.Х.О.», как обозначается сокращенно во всех справочниках, в сносках, в библиотечных картотеках. Том 28-й. Часть физическая. Отдел первый. Выпуск первый. Январь 1896 года. Здесь статья Попова: «Прибор для обнаружения и регистрирования электрических колебаний». То самое сообщение, которое он сделал прошлой весной во вторник, 7 мая в Петербургском университете. С прибавлением еще некоторых опытов по записи гроз, что были произведены немного позже, летом, на метеорологической вышке у Любославского. Каждый может прочесть полное теоретическое описание. И тут же схема изобретения. Фигура первая: устройство стеклянной трубочки для чувствительного порошка. Фигура вторая: схема решения автоматического встряхивания. И трубочка, и реле, и звонок с молоточком — на видном месте. Все самое главное, что решило задачу регистрации волн.