Второе небо

Скворец № 17

Проходя вечером по кладбищу, Истратов услышал треск. Он оглянулся, но ничего особенного не заметил. Обычная картина: осыпавшиеся могилы, деревянные кресты с выцветшими на них рушниками, старые березы и липы. Истратов пошел дальше, но снова послышался треск. Тогда он поднял голову и в густой листве березы увидел чьи-то босые ноги. Это был мальчишка. Держась за ветку, он застыл с раскрытой пятерней, а над ним, трепыхаясь в воздухе, кричал скворец. Рассмотреть, однако, безобразника Истратов не успел. Мальчишка стремглав скатился вниз, скрюченная фигурка его нырнула в гущу деревьев и скрылась.

Истратов подошел к дереву и увидел в траве взъерошенного скворца. Глаза скворца воинственно сверкали, он силился подняться, но только беспомощно вертелся, отталкиваясь своим острым черным крылом. В руках Истратова, спокойных и теплых, скворец угомонился, и глаза его устало закрылись.

— Э, братец, да у тебя лапка сломана!..

Истратов присел на скамеечку возле могильной ограды, извлек очки из кармана, надел их и стал рассматривать сломанную ножку.

— Никак колечко?

Приблизив лапку к глазам, Истратов пожевал губами, попытался прочесть буковки на колечке, но было уже темно — не разобрать. Тогда он встал и пошел с кладбища, держа перед собой находку, словно блюдце с водой.

На следующий день, придя в школу, Павлик столкнулся у входа с дружком своим Васькой, с которым сидел на одной парте. Тот явно поджидал его.

— Ничего не слыхал? — спросил Васька.

— А что?

— К нам из Австралии скворец прилетел. С колечком!

— Врешь! — Павлик прижал Ваську к стене и задышал в лицо. — Сам видел?

Васька выпучил глаза, набрал воздух в грудь — очень хотелось похвастать, что видел, дескать, но не решился. Павлик был возбужден и сердит.

— Не, не видел. Ефим Савельич Маргарите Ивановне шепнул, я за дверью стоял и слыхал: интересный, говорит, случай — из Австралии прилетел скворец.

— А почем он знает, что из Австралии?

— А кольцо у него на лапке, там все написано…

— Трепло ты! Несчастное трепло! — Павлик с презрением отвернулся от приятеля. Он отошел было, но снова приблизился к Ваське и с равнодушным видом сказал: — Ты вот что, помалкивай лучше. Раззвонишь — смеху не оберешься. Подумай, чушь какая — из Австралии! Ой, я не могу! Хи-ха! — Павлик схватился за живот и нагнулся, словно не мог стоять от хохота. — Дурачок! И ты поверил? Ладно, — успокоился он, — лучше уж помалкивай.

Васька растерянно хлопал глазами.

— Чего помалкивать-то?

Глаза у Павлика недобро сощурились. Васька замолк: Павлик был скор на расправу и драться горазд. Недаром говорили — волчиха его родила. Это про мать, значит, растившую мальчонка без мужа, женщину на руку тяжелую и неласковую.

После уроков Павлик домой не пошел. Классы давно опустели, а он стоял перед стенгазетой, делая вид, что читает, а сам постреливал глазами в сторону учительской, где еще сидели учителя и Ефим Савельич Истратов, директор школы, преподававший математику и физику. Раз и другой Павлик прошелся мимо учительской, заглядывал в открытую дверь, а когда Истратов наконец собрался уходить, юркнул в класс, потом незаметно выскочил вслед и долго шел сзади, не решаясь подойти.

Так и не осмелился. И пока шел, все ругал про себя скворца, которого выгнал из дуплянки. Павлик и не тронул бы его, если тот не стал нападать, норовя острым клювом в глаза. Пришлось в порядке самозащиты давануть его слегка. Павлик глядел учителю в спину и думал: а ну вдруг сейчас Ефим Савельич и скажет: «Дескать, что ты душегуб, клеишься ко мне? Отойди, смотреть не могу на тебя!» Шел ним и думал: вдруг озлится, что тогда?

Ефим Савельич вошел в дом. Павлик не посмел за ним и бродил вокруг, заглядывая в окна. Видел, как возился с Настенькой, племянницей своей, играл с ней на полу, скакал на четвереньках, и девочка, усевшись верхом, вцепившись в седоватые его волосы на затылке, гудела, выпучив глаза, представляя себя то ли всадником на коне, то ли водителем автомашины. Потом Ефим Савельич кормил ее, держа на коленях, сам ел и еще успевал читать газету. Павлик переходил от окна к окну, все рассмотрел в доме, а скворца не увидел. Ефим Савельич снял Настеньку с колен, в печь задвинул чугунки и снова сел за стол, разложив на нем учебники и тетради. Павлик смотрел на склоненную, сутулую фигуру Ефима Савельича и жалел его: учитель был уже стар, лет за сорок, наверно, а своей семьи не имел, жил у сестры — присматривал за девчонкой, с хозяйством возился, даже иногда корову доил, совсем уж не мужское дело. А ведь ученее его в деревне не было никого, и рассказывал так, словно по книжке читал. Стоял Павлик, вздыхал и сам не понимал, отчего торчит здесь и не может уйти. Ефим Савельич был неподвижен, будто бы спал, сидя за столом. Вдруг, однако, он повернулся и странно посмотрел в окно. Павлик опустился на корточки и хотел было удрать, но подумал и решил пересидеть, чтобы не поднимать шума. И тут услышал над собой шаги. Не над собой, конечно, а так ему показалось. Павлик пригнулся еще ниже, но над ним уже распахнулось окно и послышался голос:

— Это кто же здесь? Ты, Зарубин?

Непонятно было, как он углядел его так быстро. Может, давно уже заприметил и только виду не подавал? Павлик встал и поднял глаза, вялые, безразличные…

— Ты чего здесь?

— Да я так…

— Ну заходи, раз так…

Павлик вошел в дом и встал как истукан, ожидая египетской казни. Настенька подскочила к нему, вцепилась в ранец и радостно завопила. Однако учитель казнить его не стал.

— Арестовала меня, хоть плачь, — кивнул он на девочку. — Есть не хочешь? Нет? Учебники с собой? Ну вот что, садись-ка, голубчик, сюда, делай уроки да за Настенькой поглядывай. А я через часок вернусь. Есть захочешь, вон хлеб, молоко…

И ушел, захватив с собой рыжий, весь в трещинах, дерматиновый портфель. Фу-ты! Павлик вздохнул от облегчения. Первым делом ранец — в угол, сразу же отпил полкрынки молока, успокоил жажду и стал обшаривать дом. Залез на печь, облазил сени, на чердак заглянул, но скворца — нигде. Настенька путалась под ногами, полезла было за ним на чердак, но он шуганул ее. Ничего не найдя, он поневоле стал играть с ней. Ползал на карачках, изображая коня и автомашину сразу, и Настенька, ухватив его за уши, разворачивала его то вправо, то влево.

Набегавшись, ребята проголодались. Поели и сели вместе делать уроки — Настенька на полу с книжкой, а Павлик за столом. Настенька взялась за книжку: побормочет-побормочет и перевернет страницу. Скоро так всю книжку прочла и потребовала другую. Павлик сунул ей ботанику, она и ту прочла. И арифметику также. И родную историю. Потом Павлик читал ей стихи, которые были заданы наизусть. Разок успел прочесть, как приехали родители Настеньки — Оня и Тарас, шофер.

— Ефим где?

— Сказал: посиди часок, скоро приду, — доложил Павлик. — Я тут уроки делаю.

У Истратовых вечно кто-нибудь из ребят уроки делал. Оня не удивилась и стала собирать обед на стол. Взрослые ели, Павлик делал уроки. Потом Оня, глянув в окно, сказала:

— Эвон твоя мать по деревне ходит. Тебя, наверно, ищет.

Павлик выскочил на улицу и угодил прямо мамаше в руки. Она с ходу дернула его так, что ранец полетел на землю.

— Я его по всей деревне ищу, скотину загнать надо, воды принести, а он прохлаждается, шельмец!

Слова свои она сопровождала шлепками — по спине, по заду, по шее. Павлик молчал и только подпрыгивал, стараясь увильнуть от горячих мамашиных рук.

— Эва, Зарубиха мальца своего учит, — говорили бабы, наблюдая из окон. — Так его, так, безотцовщину!

В чем он провинился, бабы не знали, однако чувство матери, растившей сына без отца, вполне разделяли — поколотить для острастки никогда не лишне.

На следующий день Павлик подкараулил Ефима Савельича по дороге в школу. Они встретились как бы невзначай, и Павлик зашагал с ним в ногу, чуточку забегая вперед и заглядывая учителю в глаза.

— Уроки сделать успел? Настенька не мешала? А я, голубчик, туда-сюда, совсем замотался: инспектор приезжал, в сельсовет с ним ходили, потом в лесничество ездил насчет лесу для ремонта… Ты уж извини, что так получилось. От мамаши нагоняя не было?

Долго обо всяком говорили, расспрашивал, сколько чего посадили, много ли в весе прибавил телок от Красавки, в общем, интересовался всякими пустяками, а о скворце — ни полслова, словно и не было той истории на кладбище и разговора в учительской, который подслушал Васька.

В школе Павлик все время старался попадаться Ефиму Савельичу на глаза. Вертелся на уроке арифметики как юла, то и дело тянул руку, словно бы только и мечтал о том, чтобы его спросили. На перемене он летал в лабораторию, помогал семиклассникам готовить приборы для физики. После звонка выгонял ребят из класса, хотя не был дежурный. На переменках, идя перед Ефимом Савельичем, цыкал на малышню, шумевшую больше, чем пристало. Но все его старания пропадали впустую — Ефим Савельич не замечал его усердия и только изредка, проходя мимо, ладонью встрепывал чубчик на голове или похлопывал его по плечу.

Павлик старался дня три, пока не устал. И как-то, задержав Ваську, оттащил его в сторону, взял за отворот рубахи и задышал ему в лицо:

— Брехня все это! Мне сам Ефим Савельич сказал — никакого скворца не было. А насчет кольца — это он так, для смеху. А ты и уши развесил. Сегодня по гнездам пойду шарить, пока еще птенцы не вывелись. Пойдешь?

После обеда они лазили по деревьям, разоряя гнезда, выгоняя грачей и скворцов, забирая яички. А к вечеру, забравшись на сеновал, перебирали свои коллекции, сортировали, прикидывали, на что их можно выменять у ребят.

На несколько дней Ефим Савельич уехал в область. Свои уроки он отдал биологичке Маргарите Ивановне, и Павлик совсем уже стал забывать о скворце. Ему начинало казаться даже, что скворца и не было вовсе. Чуть не каждый день гонял он теперь на кладбище и в приозерный парк, где на верхушках лип расселился целый город, черный от птичьих гнезд. Васька следовал за ним, как тень, караулил внизу, пока тот разорял гнезда, а потом вместе они бежали в старую разрушенную церковь, выдували там содержимое яичек и бежали, довольные, домой.

Вскоре от школьного усердия у Павлика не осталось и следа. На переменах швырял малышню на пол, дергал девочек за косы, на уроках затевал с соседями возню или спал. Не изменил он своего поведения и после приезда директора. Сидел, развалясь, на парте, не слушал, мешал соседям. От скуки взял да и затеял однажды трещотку — катал ступней граненый карандаш по полу. Треск получался отменный, а кто трещит — поди догадайся. Тем более трещал осторожно: потрещит, потрещит, а как только Ефим Савельич оглянется, тут же перестанет. Повернется учитель к доске, Павлик снова потрещит. Весь класс развеселил.

Удивительный все же человек Ефим Савельич — даже на спор рассердить его было трудно. Он и сейчас не осерчал, а только сконфуженно почесал себя за ухом и сказал:

— Ну ладно, наигрались, и хватит.

Однако Павлик не угомонился — только учитель отвернулся, как он снова прокатился ступней по карандашу. Ефим Савельич покачал головой и усмехнулся.

— Ну что ж, тогда попрошу всех встать из-за парт — и в стороночку…

Все вышли в проход, а Павлик замешкался, пытаясь закатить карандаш под планку, и этого было вполне достаточно. Ефим Савельич взял у него карандаш, осмотрел его и сунул к себе в боковой карман.

— На́ вот тебе мой, бесшумный. Можешь теперь катать сколько хочешь…

И под смех всего класса дал ему круглый карандаш, а потом продолжал объяснения как ни в чем не бывало.

После уроков ребята остались на пионерский сбор. На сбор пришел и Ефим Савельич. После того как обсудили успеваемость и утвердили план работы на лето (в школе впервые открывался пионерский лагерь), слово попросил Ефим Савельич. Он вышел к доске, достал из кармана конверт и нацепил на нос очки.

— Тут нам, ребята, пришло письмо из Сиднея… Сидней где, кто знает?

— В Швеции!

— Во Франции!

— В Англии!

— В Австралии, — неуверенно сказал кто-то.

— Правильно, в Австралии…

— А что за письмо такое?

— А вот послушайте-ка. — Ефим Савельич пробежал сперва листок глазами, а потом стал читать: — «Каждому, кто сообщит о судьбе закольцованного скворца, с номерами от 1 до 20, о его местопребывании, о времени прилета, количестве яичек, времени выведения птенцов и условиях гнездования, будет выслан альбом птиц Австралии и почетный значок Общества по охране природы». Подпись: «Профессор Эллиот».

В классе поднялся страшный шум. А Васька прямо-таки оцепенел от удивления: лицо его вытянулось, глаза полезли на лоб, будто он проглотил что-то непонятное и не мог продышаться. Павлик же как встал, так, и забыл сесть — все смотрел на Ефима Савельича, моргая глазами. Учитель призвал класс к порядку, ребята сели, но и сидя продолжали спорить, потому что никто не знал, что означает письмо, и многие подумали, что надо тут же пойти ловить скворцов.

— Садись, Зарубин, — кивнул Ефим Савельич и, когда все наконец успокоились, сказал тихим, проникновенным голосом: — А ведь нам повезло, ребята. Скворец с номером 17 у нас…

— Где? — загалдели ребята. — Неправду говорите!

— Почему же неправду? Скворец поселился на кладбище, отложил несколько яиц, но вот кому-то не понравилось, что он там живет, выгнал из гнезда…

— Кто же это?

Ребята стали переглядываться. Некоторые втянули головы в плечи, потому что кое за кем водился такой грешок — разорять птичьи гнезда. Установилась тягостная тишина. Все ждали, что учитель назовет разбойника птичьих гнезд.

— Кто разорил гнездо, тот сам знает. Я хотел только сказать, что скворца мне удалось все-таки спасти…

— А где он, где?

Многие вдруг подумали, что Ефим Савельич принес скворца с собой, и уставились на его портфель. Учитель перехватил их взгляд и усмехнулся.

— Впрочем, скворец уже улетел. Пожил у меня в баньке несколько дней и улетел.

— А кому же альбом тогда и значок?

— А это я и сам не знаю…

Ребята опять зашумели. Учитель задумчиво посмотрел на них.

— А может, так поступим… — неуверенно сказал он. — Объявим конкурс на лучшее сочинение: «Мои летние наблюдения за жизнью птиц». Вот того и удостоим. А письмо доктору Эллиоту я уже написал.

На том согласились. Ефим Савельич объяснил, как лучше вести наблюдения и делать записи. Ребята разошлись, кто разочарованный, а кто страшно возбужденный.

После обеда Павлик пришел на кладбище. Для чего? Он и сам не объяснил бы это. Просто захотелось посмотреть на березу с дуплянкой, из которой он когда-то вышвырнул скворца. А может, вдруг скворец вернулся? Но нет, скворца не было. Зато на кладбище вертелся Васька. Он ходил под деревьями, посматривал вверх.

— Ты что тут?

— Скворца выглядываю.

— А зачем?

— Одного поймали, а их целых двадцать. Может, еще какой залетел? Давай вместе ловить.

Павлик вспомнил, как скворец наскочил на него, защищая будущих своих детенышей, как он пищал, трепыхая крыльями, пытаясь отогнать его от дуплянки, и ему вдруг скучно стало со своим верным приятелем. Павлик не ответил ему и пошел домой. Васька понуро поплелся за ним, тяжело вздыхая.

Дома Павлик вытащил из чулана ящик с опилками, в каждом лежали яички — зеленые, голубые, крапчатые. Он долго рассматривал. Да, немало было здесь скворцов, галок, сорок, дятлов, синиц, которые могли бы появиться на свет, выводить птенцов, петь и летать, если бы Павлик не уничтожил их еще до рождения. Павлик решил спрятать яички подальше от глаз и залез на чердак. Там он сидел у окошка и мечтал. В старом тополе, лежавшем ветвями прямо на крыше, шумели птицы; солнце билось в шелестящей листве, уже затканной первым белым пушком. Ветерок приносил сюда запахи расцветающих лугов, свежесть озерной воды. Темные липовые аллеи парка возле старой, разрушенной церкви, кочки с длинными хохолками травы, болотные оконца с поблескивающей в них талой, еще снеговой водой, молодые лягушки, жучки, мошки, первые бабочки — все это жило и дышало радостью весны. Но вот птенцы — те, что лежали сейчас перед Павликом грудой пустотелых яичек, большая стая птенцов, — никогда не увидят солнца и лета.

Павлик слез с чердака, без всякой цели бродил за огородами деревни и не заметил, как очутился возле дома Истратовых. Он заглянул в окна — кажется, там был кто-то. Павлик проскочил через сад и задержался возле баньки. Поблизости никого не было. Он открыл дверь, прошел в предбанник и в каменку. Пахло мылом и холодным дымом. Черные, закопченные камни источали сырость и мрак. Сквозь отверстие в углу виднелся кусочек голубого неба. Шелестели листья на ветру. На черной корявой доске шевелился золотой кружок света, и в нем поблескивало сломанное блюдце с водой. Скворца не было. Только серое перышко прилипло к доске. Павлик оглядел темные, задымленные углы, так, на всякий случай, но и там никого. И тогда он вдруг понял, что никуда скворец не улетел, а давно уже умер, и Ефим Савельич просто выдумал про то, что он улетел. Не мог он улететь никуда, изувеченный, помятый, больной, с лапкой, хрустнувшей под его, Павлика, пальцами.

Павлик присел на скамейке, дышал горьковатым воздухом старой баньки и думал о скворце, о короткой его жизни, в которой тот успел все же побывать в разных странах и повидать немало хороших мест. Он представил себе доктора Эллиота — старого, очкастого, сутулого, чем-то похожего на Ефима Савельича. Ходит, наверно, с блокнотом в руке, смотрит вверх, на деревья, а из гнезд сыплется на него мусор, сучки и веточки. Птицы садятся ему на плечи и шляпу, порхают вокруг и кричат. Эка штука ли скворец! А ведь сам доктор надевал ему на лапку колечко, а когда отпускал, говорил: «Лети, голубчик! Авось в чужих краях приют найдешь, свет не без добрых людей…»

В саду послышались шаги. Может, кто мимо, к ручью, куда бабы ходят стирать? Но шаги все ближе и слышнее, совсем уже рядом, возле баньки.

Павлик замер. Тишина и чье-то дыхание. Распахнулась дверь. Зашуршали прелые листья от веников. В дверном проеме каменки показалось лицо и глаза, широко раскрытые от темени.

— Кто здесь?

Молчание.

— Ты, что ли, Зарубин?

Павлик поднял глаза на учителя.

— Неправду вы сказали. Никуда он не улетел.

И столько тоски было в голосе, что Ефим Савельич подсел к нему и положил руку на плечо.

— Нет, голубчик, правда. Я планочками ножку обложил, перевязал, ножка скоро наладилась, он и улетел. Сперва на груше посидел, потом улетел.

— Правду говорите?

— Что ж я, врать буду? Раз сказал, значит, верь. Может, где в другом месте на лето осядет. Теперь, понятно, подальше от деревни.

— Это хорошо, — успокоился Павлик.

Они сидели в прогорклой баньке, темной, сырой и неприютной, а было им, учителю и ученику, радостно обоим, и на душе — тихо и спокойно. Ефим Савельич словом его не попрекнул, а знал, наверно, обо всем, ни о чем не расспрашивал и сам ни с того ни с сего начал рассказывать о детстве своем: как гнезда разорял, как учился, воевал, хотел ученым стать, да ума не хватило и знаний. Рассказывал о себе, словно о ком-то другом, и даже обозвал себя обормотником. Павлик слушал его и думал: почему же не орет ни на кого, а ребята слушаются его и уважают. Вот бы отца такого — Павлик как любил бы его! А кто худо о нем скажет, рыло тому поцарапал бы! Сидел учитель рядом в потертом старом пиджаке, мятой шляпе, с морщинистым, немолодым лицом, и душа у Павлика колыхнулась от теплого чувства к нему.

— Ну пойдем, а то небось мамка тебя ищет. Кто это, слышь, там пищит?

Оба прислушались. В саду раздавался тоненький голосок Настеньки:

— Дядь Фи-и-му-у-у-у! Дядь Фи-и-му-у-у!

На лице учителя разгладились морщинки, губы расползлись в улыбке, засветились глаза.

— Ищет. Я от нее спрятался сюда, а она ищет… Плачет, кажись?

Они вышли из баньки и какое-то время стояли, ничего не видя перед собой. Зеленый шелест старой груши, розовая кипень вишен обрушились на них пахучим сладким ветром, рыжее солнце жигануло в глаза. И тут их увидела Настенька и с радостным воплем полетела через грядки, распахнув руки…