Второй вариант

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Подгоняемый посвистом моряны, мотался по Азову шторм. Среди бесконечно огромных волн, то налетая на кипящие гребни, то ухая вниз в мутную круговерть, с трудом двигался вперед баркас.

Так прошла ночь, прошел день, а бушующая стихия не унималась. Измученные Журба и Петр Анисимович поочередно залезали в крошечный кубрик, забывались коротким тревожным сном. Но даже во сне Николай с болью ощущал, как уходит драгоценное время. Еще в Севастополе они с Астаховым и Бондаренко рассчитали, что в случае удачи опередить десант удастся на сутки, но теперь, когда наступила уже вторая ночь пути по морю, Журба опережал десант лишь на несколько часов-то, что оказалось не под силу врагам, сделала стихия…

К рассвету шторм пошел на убыль.

— Ну, парень, молись богу, что живы остались! — крикнул Николаю повеселевший рыбак. — Скоро берег откроется!

И действительно, едва только посветлело небо, далеко впереди показалась темная полоска.

— С курса не сбились? — тревожась спросил Журба.

— Не должно, — успокоил его Петр Анисимович.

Приближаясь, быстро рос берег, был он совершенно пустынен. Но рыбак, по каким-то ему одному известным приметам определился:

— Вон там, правее, за холмами — Кирилловка. В балочке, потому и не видно ее.

До берега оставалось еще с версту, когда вдруг сразу стихли волны. Только зыбь колыхала желтую от песка воду. Петр Анисимович выключил движок, наступила неправдоподобная тишина..

— Ну, Николай, давай прощаться, дальше нам ходу нет. Дальше пешком пойдешь!

«Могуч! — подумал о рыбаке Журба. — После всего пережитого еще и шутить может!»

Но Петр Анисимович не шутил. Переложив руль, он развернул идущий по инерции баркас кормой к берегу.

— Вы что, серьезно? — ничего не понимая, спросил Журба. — Я же не Иисус Христос, чтоб пешком по морям ходить!..

— Мелководье здесь, воробью по колено…

И как бы подтверждая слова Петра Анисимовича, баркас чиркнул о невидимое в мутной воде дно.

— Будешь идти, не забирай влево, там глубина. Не хочу я с баркасом к посту подходить, пока проверят что да как — день кончится, а мне надо спешить обратно.

Прощание получилось коротким — торопились оба.

Разгребая ногами воду, Журба пошел к берегу и, едва ступив на сухой ершистый песок, увидел двух бегущих к нему людей с винтовками.

— Стой! — клацнул затвор. — Товарищ Федоренко, обыщи-ка его!

Это были свои! Журба почувствовал, как по его воспаленному, изъеденному солью и ветром лицу ползет невольная, счастливая улыбка.

— В кармане тужурки револьвер… Товарищи, срочно ведите меня к своему командиру!

Красноармеец в линялой застиранной гимнастерке и фуражке, на околышке которой тускло поблескивала вырезанная из жести звездочка, вытащил из его кармана револьвер.

— Пошли, — настороженно глядя на Журбу, сказал он. — Сейчас на посту разберемся, кто ты такой есть.

Шестого июня начальник Кирилловского поста Иванченко проснулся на рассвете: его разбудил телефонный звонок. Комполка Коротков спрашивал, не прибыл ли на пост комиссар, велел передать, чтобы, как только тот появится, позвонил, ну и, по обыкновению своему, приказал повысить бдительность. Закончив разговор, Иванченко присел к столу, с раздражением посмотрел на телефонный аппарат «Эриксон», висевший на стене. Значит, решил комполка комиссара прислать… Что ж, надо подготовиться к встрече…

Еще неделю назад был счастлив и горд своим положением Иванченко, командир первой роты полка. С тем же Коротковым держался на дружеской ноге. Но ничего не помогло, когда вершил свой скорый суд комполка. А из-за чего весь сыр-бор поднялся — сказать стыдно: с вечера выпил Иванченко лишнего, не предполагая, что придет Короткову на ум устраивать ночью внезапную учебную тревогу. Узнав, по какой причине нет при роте командира, Коротков рассвирепел и уже на следующее утро отстранил Иванченко от командования ротой и отправил начальником поста в Кирилловну. Только-то и славы…

Громыхнув входной дверью, вошел запыхавшийся красноармеец:

— Понимаешь, товарищ Иванченко, почудилось мне, будто корабль верстах в трех от нас подошел к берегу, постучал машиной, а потом и назад ушел… — Голос у красноармейца был тревожный. — Я пока добежал — ничего…..

— Ладно… Иди обратно. Я пошлю по берегу до-зорных.

Иванченко задумался. О подобных происшествиях он обязан был без промедления сообщать в полк. Но за ту неделю, что он командовал постом, никаких кораблей в районе Кирилловки не появлялось. Было здесь спокойно и раньше — это он тоже знал. Несколько шаланд кирилловских рыбаков теснилось у общего причала неподалеку от поста. Ночью никто из них в море не выходил. Иванченко смотрел на телефонный аппарат, думал: ну о чем сообщать в штаб полка? О том, что часовому показалось, будто в море стучала машина? Иванченко надеялся, что комполка сменит гнев на милость в ближайшее время, и потому решил: Короткову лучше всего считать, что на Кирилловском посту полный порядок.

Это была его первая ошибка. Он не послал дозорных обследовать берег, и это была ошибка вторая.

… Перед рассветом того самого дня в море, недалеко от Кирилловки, появился быстроходный катер с отрядом «охотников» поручика Юрьева на борту. Он подошел с притушенными огнями. Осторожно, почти на ощупь, приблизился к берегу. Легли на землю сходни. «Охотники» быстро и без суеты покинули катер.

Самым опасным местом для них являлся сейчас участок ровной, как скатерть, степи, окружающей Кирилловну. Юрьев знал, что в полуверсте от деревни должна быть роща. И пока шли к ней, держались настороженной цепочкой — лис не ходит тише. Юрьев понимал, что успех операции во многом зависит от этих первых шагов. В густых и высоких зарослях орешника, невдалеке от которого шла проселочная дорога, они нашли хорошо укрытую со всех сторон поляну. Офицеры — «охотники», сняв походные английские ранцы, расположились на отдых.

Весь отряд состоял из кадровых офицеров. Юрьев сам отобрал людей, неоднократно проверенных в подобных делах. Они знали, что кто-то из них будет убит, но сейчас на их серьезных лицах не отражалось ничего, кроме усталости. Юрьев подумал, что если бы они вышли из Керчи двумя-тремя часами позже, то высадка могла бы сорваться. К концу пути шторм потрепал катер основательно, многих укачало, а впереди ждала трудная задача.

Первые же минуты наблюдения показали, где размещен сторожевой пост, — к нему вдоль дороги тянулся подвешенный на шестах телефонный провод.

План Юрьева был прост: перерезать провод, бесшумно снять часового у околицы и, проникнув в деревню, окружить здание поста…

Федоренко ввел Журбу в комнату, где сидел за столом человек в гимнастерке с красными «разговорами».

— Задержали вот этого, товарищ Иванченко. Он с баркаса высажен. Пока добежали — баркас ушел. Оружие сам отдал. — Федоренко выложил на стол перед начальником поста револьвер Журбы. Добавил: — Сопротивления никакого не оказывал.

Иванченко смотрел на Журбу, положив тяжелую руку на револьвер с подчеркнутой подозрительностью.

Николай увидел на стене громоздкий ящик «Эриксона».

— Мне надо передать срочные сведения командованию! — сказал он. — Очень срочные и важные.

— Какие есть при тебе документы? — будто не слыша его слов, сказал Иванченко. Посмотрел на Федоренко: — Ты побудь пока здесь…..

Журба положил перед ним на стол удостоверение, полученное в симферопольской «прачечной».

— С этим шел по Крыму. Но я чекист.

Иванченко повертел в руках документ, опять перевел взгляд на Журбу.

— Тут сказано, что ты землемер… — Он не верил Журбе. На всякий случай сказал: — Что ж, садись… Подумаем, примем решение…

Николай знал цену каждой минуты потерянного времени.

— Немедленно доложите обо мне командованию! — И сам шагнул к телефону. — Белые с часу на час высадят здесь десант. Звоните в штаб. И немедленно!

Смущенный его напором, Иванченко растерялся. Он медлил, и в его медлительности была еще одна, страшная ошибка.

— Под трибунал пойдешь! — с холодной яростью бросил ему Журба. — Немедленно соединяй меня с командованием!

Иванченко, невольно подчиняясь его напору, протиснулся мимо стола к телефону. Сомнения не давали покоя. Он подумал: если все, сказанное этим человеком, правда, — беды не миновать! Энергично закрутил ручку телефона, снял трубку. «Эриксон» молчал. Иванченко скосил глаза на Журбу и опять покрутил ручку.

— Нет связи! — удивился Иванченко. — Такого еще не случалось! Я ж только что говорил…

— Может, провод оборвался? — предположил Федоренко.

И в это время где-то рядом с деревней послышались выстрелы. Иванченко показалось, что он прозрел: в баркасе, который подходил к Кирилловне, вражеский лазутчик был не один!

— Чекист, говоришь? — крикнул он, сузив глаза. — Десант, говоришь? — Скомандовал: — Федоренко, в подвал его! — Ударом ноги распахнул дверь, громко скомандовал: — В ружье!

Федоренко вместе с подоспевшими красноармейцами скрутили Журбу и вытащили во двор. Отворив дверь подвала, втолкнули Николая в душную, пахнувшую прелью тьму…

В спешном порядке красноармейцы занимали оборону.

Едва комиссар полка и его вестовой придержали коней возле обрезанного телефонного провода, как из зарослей кустарника ударил винтовочный залп. Вестовой был убит. Комиссар выхватил наган и выстрелил. Ответный залп опрокинул его на лошадиный круп. Лошадь рванулась в сторону, тяжело волоча запутавшегося в стременах комиссара…..

Юрьев понимал, что план внезапного нападения на Кирилловский пост сорван. Когда ему доложили о приближающихся к деревне всадниках, «охотники» уже перерезали телефонный провод в нескольких местах, и всадники заметили это. Пришлось открыть огонь.

Поручик прислушался. В Кирилловке пока было тихо. Он не сомневался, что в деревне уже поднята тревога, но попытаться овладеть Кирилловной с ходу все-таки следовало.

— В цепь! — скомандовал он. — За мной!

«Охотники» двинулись скорым шагом, почти не пригибаясь, Когда до первых дворов оставалось метров пятьдесят, из-за черных плетней хлестнули очереди пулемета, ударили винтовочные выстрелы. Над цепью засвистели пули. Юрьев скомандовал залечь, и пулемет, полоснув степь еще двумя очередями, замолчал Понимая, что захватить красноармейский пост не удастся, Юрьев приказал «охотникам» рассредоточиться. Теперь от них не мог ускользнуть ни один человек, который попытался бы вырваться из деревни.

… Журба метался в темном, пустом подвале. Он на ощупь проверил стены — они оказались предательски прочными. Попробовал высадить дверь, но она крепко держалась на петлях и запоре… Изменить что-либо он был не в силах. Даже ценой собственной жизни. Он не утешал себя оправданиями — их нашлось бы сколько угодно, не думал о том, что на его месте большего сделать было нельзя. Многое в разведке зависит и от удачи. Но если бы она всегда и во всем сопутствовала разведчикам, то даже представить трудно, во что бы превратились войны, в которых противники знают друг о друге все.

Убедившись, что нападающие цепи противника залегли, Иванченко снова кинулся к телефону, надеясь, что связь все же восстановилась. Он теребил ручку телефонного аппарата, хрипел в трубку сорванным голосом, но она молчала.

Вбежал Федоренко, сказал, что задержанный бушует в подвале, требует начальника поста к себе и называет его предателем.

Иванченко боялся новой встречи с Журбой. Боялся потому, что уже начинал понимать всю тяжесть своих ошибок. Однако, поддавшись растерянности, Иванчен-ко бездействовал. Сказав, что с вражеским лазутчиком разбираться сейчас не время, он отослал Федоренко проверить, что делается на северной окраине Кирилловки.

С моря надвигался густой туман, он уже опеленал кромку берега, когда Федоренко подошел к окопу на северной стороне Кирилловки.

Трое красноармейцев лежали на бруствере окопа, к чему-то прислушиваясь.

— Чего вы? — спросил Федоренко.

— Подожди, — предостерегающе поднял руку пожилой красноармеец.

Какое-то время, кроме всплеска волн и шуршания прибрежной гальки, они не слышали ничего.

И вдруг с моря явственно донеслось ржание лошадей.

Красноармейцы переглянулись: почудилось!.. И снова раздалось ржание — казалось, что в море пасутся кони. «Свят, свят», — перекрестился пожилой красно-армеец.

Федоренко же испугался по другой причине: лошади могли быть лишь на кораблях…

— Десант!.. — с отчаянием воскликнул он. — Бегу к старшому! Доложить бегу!

Иванченко, услышав о десанте, затравленно оглянулся. Он ринулся к окну — кораблей пока не было видно, но грохот якорных цепей, приглушенные расстоянием команды, ржание лошадей не оставляли никаких надежд. И ему стало ясно, что лично для него этот десант означает гибель…

Странно, но мысль эта принесла облегчение — теперь все стало на свои места. Иванченко почти спокойно подумал, что высокий подоконник будет выгодным местом для станкового пулемета.

— Станкач сюда! — крикнул он Федоренко. И вместе с ним бросился в коридор за «Максимом».

Вдвоем они поставили станковый пулемет на подоконник. Иванченко торопливо сунул ленту в приемник. И когда сцепил пальцы на ребристых ручках «Максима», окончательно успокоился — что-что, а трусом он не был.

Когда из поредевшего тумана вырвались первые солдаты с винтовками наперевес, Федоренко сдавленным от волнения голосом прошептал:

— Стреляй! Чего не стреляешь?

— Не спеши! — сквозь стиснутые зубы сказал Иванченко. — Задержать десант не задержим, но уж кровью белой я подкрашу море.

Солдаты шли, а он все смотрел на них, склонившись к прицелу. И когда увидел, что едва ли не каждая пуля найдет свою цель, нажал на гашетку…

В Кирилловку поручик Юрьев с «охотниками» входил героем. После того, как его люди перехватили трех красноармейцев, вырвавшихся из деревни, он мог с чистой совестью доложить полковнику Дубяго о том, что задачу свою выполнил: за пределами Кирилловки о начавшемся десанте не знает никто.

«Охотники» шли медленно, их лица почернели от усталости. Двое придерживали сидевшего на лошади тяжело раненного подпоручика.

Улицы Кирилловки были заполнены солдатами и офицерами из кавалерийской бригады генерала Шифнер-Марковича. Оседланные лошади поражали своим видом: широко расставив ноги, они сонно стояли, прислонившись к плетням. Юрьев, увидев знакомого капитана, смеясь, спросил:

— Что ваши кони — перепились?

— Укачались самым бессовестным образом! — развел руками капитан. — И теперь мы обречены час-два бездействовать!

Во дворе особняка, в котором недавно находился пост красных, суетился комендантский взвод. Солдаты выбрасывали из дома полуразбитую мебель, подметали полы. Здесь всем распоряжался адъютант полковника Дубяго. Юрьев направился прямо к нему.

— Поручик, передаю слово в слово, — весело крикнул ему адъютант вместо приветствия. — Генерал при мне сказал полковнику Дубяго: «Оправдал себя Юрьев. Достоин самой высокой похвалы. Похвалы и награды!»

— Благодарю! — Юрьев коротко поклонился. — Штаб еще не перебрался на берег?

— Ждем с минуты на минуту, — Адъютант увидел солдата с кофром, бросился к нему, крича на ходу: — Осторожно, там же посуда! — Вместе с солдатом он скрылся в доме.

Юрьев приказал отправить раненого подпоручика и санлетучку, «охотникам» разрешил отдыхать. Огляделся. У забора сидели под охраной солдата двое раненых пленных. Вспомнив, что скоро сюда прибудет начальство, еще раз осмотрелся: нельзя ли убрать их подальше? Взгляд его натолкнулся на окованную железом дверь, ведущую в подвал…

— Поручик! — крикнул с высокого крыльца адъютант. — Как смотрите? — Взболтнул алюминиевую флягу.

— С удовольствием, — Юрьев взбежал на крыльцо.

… Сидевший у забора Федоренко долго смотрел на привязанную к крыльцу лошадь — с нее только что сняли раненого подпоручика. С трудом шевеля разбитыми губами, сказал:

— На этой лошади ездил наш комиссар. — И тут же, повернувшись к Иванченко, яростно продолжал: — Ты, ты один во всем виноват! Тебя человек предупреждал о десанте. А ты что сделал? Ты сунул его в подвал!

— Я дрался, — прохрипел Иванченко. — Ты сам видел, скольких уложил!

— Не притворяйся дураком! — еще резче сказал Федоренко. — Теперь наших погибнет во много раз больше — как будто не знаешь!

Иванченко тяжело вздохнул и промолчал.

— К нам человек с той стороны шел, а ты… А мы его в подвал сунули… — Он зло сплюнул, поднял голову к часовому, охранявшему их: — Эй, служба! Дай закурить. Бог тебе это милосердие зачтет!

Солдат, не шелохнувшись, процедил сквозь зубы:

— Ты с богом раньше меня встретишься! Ишь сколько людей погубили! Я б тебя своими руками кончил…

— Жалко, что и ты на тот бережок не выходил… — Федоренко, вздохнув, привалился к стене. Он дышал тяжело, лицо от потери крови стало матовым.

С крыльца спустились Юрьев и адъютант.

— Надо убрать отсюда пленных, ну, хотя бы в подвал, — сказал Юрьев. — Им здесь не место.

Он подошел к двери подвала и отодвинул засов. Дверь распахнулась. Юрьев достал из полевой сумки фонарь…

Журба, услышав под дверью разговор Юрьева и адъютанта, замер у стены. Вскоре, ржаво проскрипев петлями, дверь открылась, и в освещенном солнцем проеме встала фигура офицера, которого Журба узнал сразу. «Юрьев!..»

Он рванул поручика на себя и вырвал из его кобуры наган.

Выстрелы, донесшиеся из подвала, заставили Федоренко встрепенуться…

— Нам терять нечего, — шепнул он Иванченко. — Человека спасать надо!

Иванченко неожиданно легко вскочил на ноги и, сбив наземь часового, перехватил его винтовку.

К пленным ринулись солдаты. Стрелять они не могли: рядом с пленными безвольно стоял, не сводя с них глаз, адъютант. Иванченко знал: в обойме четыре патрона, пятый уже в патроннике. Выстрелил. Рванул на себя затвор, мгновенно перезарядил винтовку…

Неравный бон продолжался минуту — не больше. Но этого оказалось достаточно Журбе. Он проскользнул к стоявшему у крыльца коню. Развязал повод, прыгнул в седло. Шенкелями и поводом бросил коня с места в галоп.

Теперь его заметили. Ударили вслед запоздалые выстрелы.

Адъютант крикнул:

— В погоню! Догнать!

— На чем догонять-то? — спросил бородатый вахмистр. — Кони-то как пьяные, укачало их…

Журба промчался по деревне, оставляя за собой переполох и клубы пыли. Дважды по нему стреляли. Он видел на улицах коней и ждал погони. Вырвавшись за околицу, несколько раз оглянулся, но его не преследовали.

Торопливо стучали по мягкой пыли копыта, мелькали придорожные вязы. Конь, разбрызгивая пену, летел бешеным аллюром.

С холма, помеченного белой пролысиной дороги, Ефремовна с ее густыми садами и чистыми белыми хатами открылась перед Журбой вся сразу. Справа от нее вилась серебристая лента реки.

На околице его остановил парный дозор красно-армейцев. На их молодых лицах не было и следа тревоги — скорее любопытство. И спокойствие их, не подозревавших даже, какая надвигается беда, показалось Журбе противоестественным.

— Где штаб? — крикнул он.

Вид его был грозен, голос — резок, и красноармейцы, поостереглись с расспросами. Быстро и толково объяснили, как попасть в штаб полка. С нетерпением выслушав их, Николай опять погнал коня — храпящего, тяжело вздымающего мыльные бока. И опять ему казалось, что село живет до неправдоподобия размеренно и спокойно: во дворах дымился прошлогодний курай, сушились нанизанные на колья плетней глиняные макитры, глечики, босоногие мальчишки с громкими выкриками бросались вслед за конем, женщина посла на коромысле выстиранное белье…

У штаба Журба спрыгнул на землю. Часовой, взглянув на коня, сказал с укоризной в голосе:

— Эк, запалил лошака! Теперь он не работник…

— Где командир? — не слушая его, спросил Журба.

… Вскоре поднятый по тревоге полк срочно окапывался на узком перешейке у реки Молочной. Бригаде белогвардейского генерала Шифнер-Маркевича, рассчитывавшего на внезапность удара, придется задержаться здесь: конная лава с гиком и свистом, в блеске шашек будет мчаться на позиции полка, а потом, теряя людей, уже без крика и блеска, задыхаясь в поднятой пыли, покатится назад…

Но этого Журба не увидит — к тому времени он будет уже в Мелитополе, где ему придется еще раз, теперь уже во всех подробностях, изложить в штабе армии задачи слащевского десанта и план врангелевского наступления в целом.

А еще позже, на подступах к станции Акимовна, будет метаться перед залегшими цепями генерал Слащев. Но и смелость его, и ярость будут бессильны: упорное сопротивление красных бойцов не позволит Слащеву овладеть Мелитополем с ходу, а именно на этом строился его расчет… Каждый час вынужденной задержки ставил под сомнение весь смысл десанта…

Вместо стремительного наступления получалось топтание на месте: поднятые в атаку цепи отборных офицерских полков отбрасывались назад. Когда же на станцию прибыл бронепоезд красных, когда над стальными коробками бронированных вагонов поднялся в небо аэростат с корректировщиком, когда ударили направляемые им орудия и пулеметы, атака захлебнулась окончательно. Положение не смогли выправить теперь и подоспевшие английские танки: три из них были повреждены и захвачены красноармейцами, остальные отошли на безопасное расстояние и лишь коротко огрызались огнем…

Слащев видел: десанту в этом бою нанесен серьезный урон. Он не сомневался, что овладеет в конечном итоге и станцией Акимовка, и Мелитополем, но мысль о том, что внезапность, инициатива утеряны безвозвратно, приводила его в бешенство. Если возникают такие непредвиденные трудности на первых шагах, если уже теперь приходится нести столь огромные потери, то что же будет дальше?..

Задавая себе этот вопрос, генерал Слащев пытался предугадать ближайшее будущее предводимого им корпуса. О себе и о своем будущем он задумается позже, в дни боев за Каховку, когда его разногласия с Вран-гелем достигнут критической точки, и выход останется один — немедленная отставка. Внешне все будет выглядеть пристойно: отставку назовут отпуском по состоянию здоровья, барон в специальном приказе распорядится впредь именовать его Слащевым-Крымским… Поселившись в Ливадии, будет он день за днем размышлять о прошлом и взвешивать надежды на будущее: мрачная слава генерала-вешателя и нелепая приставка к фамилии — Крымский — невеселым окажется итог!

Мучительный процесс осмысления дней минувших будет продолжен и в Константинополе, куда сбежит Слащев в ноябре двадцатого на своей паровой яхте «Жанна».

Страшно человеку, уверенному, что все дела его и помыслы были направлены на благо Отечества, осознать однажды, что ничего, кроме страшного вреда, не принесли его действии ни России, ни русскому народу… Но это произойдет. И Слащев, спасаясь от неотступного, палящего страха, напишет в своей книге «Требую суда чести!», что возлагает всю вину за содеянное на предводителей белого движения. Книга эта лишит Слащева генеральского чина, приговорит его к беспощадной ненависти белоэмигрантов… И тогда, вопреки всем законам о праведной мести, сам русский народ в лице правительства Советской России дарует ему прощение и жизнь.

Так будет после окончания войны. Но пока еще идет она: тяжкая, кровавая, беспощадная — Гражданская. И не опальный, а всесильный генерал Слащев, взбешенный неудачным началом десантной операции, ищет возможность исправить положение, продолжить свой марш к вершинам бесславия…