Введение в чтение Гегеля

Вместо предисловия^[1]

[Человек — это Самосознание. Он сознает себя, сознает, что он — человек, что в бытии человеком заключено его человеческое достоинство и что этим-то он и отличается от животного, которому выше простого Самоощущения не подняться. Человек осознает себя в тот миг, когда — «впервые» — говорит: «Я». Понять человека, поняв его «происхождение», — значит понять, откуда берется это раскрывшееся в слове Я.

Но сколько бы мы ни углублялись в анализ «мышления», «разума», «рассудка» и т. п. и вообще познавательного, созерцательного, пассивного состояния некоего сущего, или «познающего субъекта», нам не понять, «почему» и «как» появилось на $вет это слово «Я» и, стало быть, самосознание; иначе говоря, jiaM не понять, что такое человек. Созерцающий человек «поглощен» тем, что он созерцает, «познающий субъект» «утратил себя» в познаваемом объекте. В созерцании раскрывается объект, а не субъект. Не субъект, а объект сам себя показывает в познавании и посредством /dans et par/ познавания, а лучше сказать, в качестве такового. Человек, «поглощенный» созерцанием объекта, «вспоминает о себе» только тогда, когда у него возникает Желание, например желание поесть. Именно Желание (осознанное) какого-то сущего учреждает это сущее 0 качестве Я и раскрывает его в качестве такового, побуждая сказать: «Я…». И только Желание превращает Бытие, само

себе раскрывшееся в познании (истинном), в некий «объект», который открылся некоему «субъекту» как субъекту, от объекта отличному и ему «противостоящему». Только в «своем» Желании и через посредство /dans et par/ Желания, а лучше сказать в качестве такового, учреждается и раскрывается человек — раскрывается себе и другим — как некое Я, как Я, по сути своей отличное от Не-Я и радикально ему противопоставленное. Я (человеческое) — это Я Желания, то ли «какого-то», то ли Желания как такового.

Само, стало быть, бытие человеком, бытие, себя сознающее, скрывает в себе и необходимо предполагает Желание. Следовательно, человек мог появиться и существовать только в реальности биологической, в животной жизни. Однако если животное Желание — необходимое условие Самосознания, то это еще не достаточное его условие. Само по себе Желание может произвести на свет разве что Самоощущение.

В отличие от познания, которое требует покоя и удерживает человека от действий, Желание делает его бес-покойным и побуждает к действию. Рожденное Желанием действие нацелено на удовлетворение Желания, и достичь этой цели можно только посредством «отрицания», разрушения или, по меньшей мере, преобразования желаемого объекта: к примеру, чтобы утолить голод, надо уничтожить или, во всяком случае, преобразовать пищу. Так всякое действие оказывается «отрицающим». Оно никогда не оставляет того, на что направлено, таким, каково оно есть, и если не уничтожает полностью, то, по крайней мере, разрушает его форму. Никакая «Негация» не оставит налично-данного в прежнем виде. Но отрицающее действие не только разрушительно, ибо если рождаемое Желанием действие разрушает ради его удовлетворения какую-то объективную реальность, то на ее месте оно же созидает — в ходе и посредством /dans et par/ самого разрушения — реальность субъективную. Например, сущее, которое что-то поедает, творит и сохраняет свою действительность посредством отмены другой действительности, отличной от его собственной, посредством преобразования в ходе «ассимиляции» и «ин- териоризации» «чужой», «внешней», реальности в свою собственную. В общем, Я Желания — это пустота, наполняемая положительным реальным содержанием только посредством отрицающего действия, которое удовлетворяет Желание, разрушая, преобразуя, «ассимилируя» желаемое «не-Я». И образовавшееся благодаря отрицанию положительное содержание Я производно от положительного содержания, подвергшегося

отрицанию не-Я. Таким образом, если Желание посягает на не-Я «природное», то Я тоже будет «природным». У Я, образовавшегося в результате удовлетворения Желания, будет та же природа, что и у вещей, на которые распространилось желание; это будет Я «вещественное», живущее животной жизнью, Я животное. И это природное Я, целиком зависимое от природного предмета, может раскрыться себе и другим только как Самоощущение. Ему никогда не достичь Самосознания.

Для того чтобы возникло Самосознание, нужен не-природ- ный предмет Желания, что-то, что превосходило бы налично- данное. Но нет ничего, что выходило бы за рамки налично- данного, кроме самого Желания. Ведь что такое Желание, если взять его как Желание, т. е. до удовлетворения, как не вдруг раскрывшееся ничто, зияние, пустота /ип vide irriel/? Как открывшаяся пустота, как наличное отсутствие чего-то /1а presence de I'absence d'une гёаШё/. Желание — это совсем не то, что желаемая вещь, совсем не то, что «что-то», существующее на манер наличной вещи, чего-то неподвижного /statique/, неизменно себетождественного. Итак, только такое Желание, предмет которого — другое Желание, взятое как таковое, сотворяет посредством отрицающего и ассимилирующего действия, приносящего удовлетворение, некое Я, по существу иное, нежели «Я» животное. Это «питающееся» Желаниями Я само по себе должно быть не чем иным, как Желанием, которое творится в ходе и посредством /dans et par/ удовлетворения собственного Желания. И коль скоро Желание предполагает отрицающее воздействие на налично-данное, то бытием этого Я должно быть действование. Оно, стало быть, уже не будет, подобно «Я» животному, «самотождественностью» или равенством себе самому, это Я будет «Негацией». Иными словами, само бытие этого Я должно быть становлением, и универсальной его формой будет не пространство, но время. Пребывать для него будет значить: «не быть тем, что оно есть (как определенное наличное бытие, как природно сущее, как нечто, обладающее „врожденными" чертами), но быть (т. е. становиться) тем, что оно не есть». Таким образом, это Я оказывается произведением самого себя; оно будет (в будущем) тем, во что преобразилось посредством отрицания (в настоящем) того, чем было (в прошлом); причем отрицание это исходит из того, чем Я еще только будет. В самом своем бытии это Я есть направленное становление, осознанное развитие и произвольное движение вперед. Такое Я — это перешагивание через себя /I'acte de transcender/, переступание на- лично-данного, которое ему дано и которое есть оно само. Это Я — индивидуум (человеческий), свободный (по отношению ко всему налично-данному) и исторический (по отношению к себе самому). Это Я — и только оно — раскрывается себе и другим как Самосознание.

Предметом человеческого Желания должно быть другое Желание. Значит, для того чтобы Желание стало человеческим, прежде всего нужно, чтобы Желаний (животных) было много. Иначе говоря, условием, при котором из Самоощущения может родиться Самосознание, а внутри животности — возникнуть человечность, будет множественный характер животной реальности. Стало быть, человек может появиться на земле только в стаде. И потому человеческая реальность может быть только общественной. Но для того чтобы стадо сделалось обществом, одной множественности Желаний мало, нужно также, чтобы предметом Желаний отдельных особей в стаде были — или могли стать — Желания других особей. Если человеческая реальность — это реальность общественная, то общество человечно только как совокупность Желаний, которые распространяются друг на друга и желаются только как Желания. Человеческое, или лучше сказать очеловечивающее, Желание — то самое, что учреждает свободного и исторического индивида, который знает о своей индивидуальности, свободе, истории и, наконец, о собственной историчности; это антропогенное Желание отличается, стало быть, от Желания животного (учреждающего природное сущее, которое живет животной жизнью и может лишь ощущать собственную жизнь) тем, что оно направлено не на реальный, «позитивный», налично-данный объект, а на другое Желание. Так, например, в отношениях между мужчиной и женщиной Желание человечно в той мере, в которой хотят овладеть не телом, но Желанием другого, желают «обладать» Желанием, «ассимилировать» Желание как таковое, иными словами, хотят быть «желанным», или «любимым», или, лучше сказать, «признанным» в своей человеческой значимости, в своей реальности человеческого индивида. И точно так же Желание, направленное на природный предмет, человечно постольку, поскольку оно «опосредовано» Желанием другого, направленным на тот же самый предмет: человечно желать то, чего желают другие, и потому что они этого желают. Так, совершенно бесполезный для животной жизни предмет (знак отличия или вражеское знамя) желается исключительно потому, что стал предметом желания других. Такое Желание свойственно только человеку, и человечность, как нечто отличное от животности, творится не чем иным, как действием, которое нацелено на удовлетворение как раз такого Желания: человеческая история — это история желаемых Желаний.

Но если оставить в стороне это, впрочем сущностное, отличие, человеческое Желание во всем подобно животному Желанию. Человеческое Желание — и оно тоже — предполагает удовлетворение посредством отрицающего и, значит, преобразующего и ассимилирующего действия. Человек «питается» Желаниями точно так же, как животное — реальными вещами. И человеческое Я, которое стало реальностью, так как посредством действия удовлетворяло свои человеческие Желания, настолько же зависимо от своей «пищи», насколько тело животного от своей.

Чтобы человек воистину стал человеком и отличался бы от животного как по сути, так и фактически, нужно, чтобы его человеческое Желание на самом деле взяло в нем верх над его животным Желанием. Но желаемое — это всегда что-то, что составляет ценность для желающего. Высшая ценность для животного — это его животная жизнь. Все Желания животного в конечном счете определяются его стремлением сохранить собственную жизнь. Значит, Желание будет человеческим тогда, когда оно пересилит желание самосохранения. Иначе говоря, человек «удостоверяет» свою человечность только тогда, когда рискует своей (животной) жизнью ради удовлетворения своего человеческого Желания. Только посредством риска сотворяется и раскрывается как таковая человечность; только благодаря риску она «удостоверяется», т. е. обнаруживается, доказывается, верифицируется и подтверждается как что-то, по существу отличное от животности, от реальности природной. И потому говорить о «происхождении» Самосознания — означает неминуемо вести речь о решимости рисковать жизнью (ради какой-то не-жизненной цели).

Человек «удостоверяет» человечность, рискуя своей жизнью ради удовлетворения своего человеческого Желания, т. е. Желания, предмет которого — другое Желание. Но желать Желание — значит быть готовым поставить себя на место той ценности, которая составляет предмет этого Желания, так как без такой замены желалась бы ценность, вожделенный предмет, а не само Желание. Желать Желание другого, стало быть, в конечном счете означает желать, чтобы ценность, которую я собой являю или «представляю», была бы ценностью, желаемой этим другим: я хочу, чтобы он «признал» мою ценность своей собственной, я хочу, чтобы он «признал» меня самодостаточной ценностью. Иначе говоря, всякое человеческое, антропогенное, порождающее Самосознание и человечность Желание сводится в конечном счете к желанию «признания». И «удостоверяющая» человечность решимость рисковать жизнью — это решимость, обусловленная этим Желанием. Итак, говорить о «происхождении» Самосознания — значит непременно говорить о смертельной борьбе, которую ведут ради того, чтобы добиться «признания».

Без этой борьбы не на жизнь, а на смерть, которую ведут из чисто престижных соображений, человек на земле так никогда бы и не появился. Действительно, без Желания, предметом которого выступает другое Желание, т. е. в конечном счете без желания признания, о человеческом бытии не может быть и речи. Человеческое бытие возможно только там, где сталкиваются по меньшей мере два таких Желания. И коль скоро оба субъекта этого Желания в своем стремлении удовлетворить его готовы идти до конца, т. е. готовы рисковать жизнью и, значит, подвергать опасности жизнь другого, с тем чтобы добиться от него «признания», навязать ему себя в качестве высшей ценности, то и их столкновение не может не обернуться смертельной борьбой. И только в этой борьбе и посредством борьбы /dans et par/ рождается, укрепляется, разворачивается и раскрывается себе и другим реальность человеческая. Она, следовательно, осуществляется и раскрывается только как «признанная».

Тем не менее, если бы все люди, а точнее все те, кто могут стать людьми, вели бы себя именно так, непременным исходом борьбы была бы смерть одного или обоих противников. Ни один из них не уступил бы другому, не вышел бы из борьбы, не убив соперника, и ни один не «признал» бы другого, не сумев добиться от него «признания» себя. Но если бы все обстояло именно так, нельзя было бы ни стать, ни раскрыть себя человеком. Это вполне очевидно в том случае, когда погибают оба противника, ведь человечность, будучи по сути своей Желанием и обусловленным им действием, не может ни возникнуть, ни пребыть без животности. Но невозможность становления человеком очевидна и в случае смерти одного из противников. Ведь вместе с ним исчезло и то другое Желание, которое должно было стать объектом Желания, дабы стать человеческим Желанием. Оставшийся в живых лишен возможности быть «признанным» по причине смерти противника, он не может осуществить и раскрыть свою человечность. Значит, для осуществления человечности и ее раскрытия в качестве Самосознания мало того, чтобы рождающаяся человечность была множественной. Нужно также, чтобы эта множественность, эта «общественность», заключала бы в себе два существенно разных человеческих, или человекообразующих, типа поведения.

Для возникновения человеческой реальности в качестве реальности «признанной» нужно, чтобы в живых остались оба противника. Но это возможно только при том условии, что в борьбе они поведут себя по-разному. В самой борьбе и посредством борьбы /dans et par/, посредством нередуцируемых, то бишь «невыводимых» и непредсказуемых, актов свободы они учреждают свое неравенство. Один из них, вовсе не будучи к тому каким-либо образом «предрасположенным», испугается другого, уступит ему, откажется от риска пожертвовать жизнью ради удовлетворения своего желания быть «признанным». И ему придется забыть об этом своем желании и удовлетворить желание другого: ему придется «признать» его, а самому остаться «непризнанным». Так вот, такое «признание» означает признание другого своим Господином, а также признание и объявление себя Рабом Господина.

Иначе говоря, человек никогда не появляется на свет просто человеком. Он всегда — неминуемо и по сути — либо Господин, либо Раб. Если человеческая реальность образуется только как реальность общественная, то сообщество будет человеческим обществом, во всяком случае в своих истоках, только при том условии, что в нем будут Господа и Рабы, существования «самостоятельные» и «зависимые». Вот почему говорить о происхождении самосознания — значит обязательно вести речь о «самостоятельности и несамостоятельности Самосознания, о Господстве и Рабстве».

Если человеческое бытие учреждается не иначе как в борьбе и посредством борьбы, которая приводит к установлению отношений Господина и Раба, то его дальнейшие становление и раскрытие также обусловлены этим фундаментальным общественным отношением. И если человек есть не что иное, как собственное становление, если его человеческое бытие в пространстве есть его бытие во времени или в качестве времени, если раскрываемая человеческая реальность есть не что иное, как всеобщая история, то история эта может быть только историей взаимоотношений Господства и Рабства: историческая «диалектика» — это «диалектика» Господина и

Раба. Но если противоположность «тезиса» и «антитезиса» имеет какой-то смысл только в рамках примиряющего «синтеза», если у истории в точном смысле слова обязательно должен быть конец, если становящийся человек в конце концов должен стать состоявшимся человеком, если Желание должно привести к удовлетворению, если человеческая наука должна обрести достоинство окончательной и всеобщей истины, то взаимоотношения Господина и Раба должны окончиться их «диалектическим снятием».

Как бы там ни было, человеческая реальность может возникнуть и существовать только как «признанная» реальность. Только в качестве «признанного» другим, другими, в конечном счете всеми другими, человек действительно будет человеком как в собственных, так и в чужих глазах. И только ведя речь о «признанной» человеческой реальности, можно называть ее человеческой и тем самым высказывать некую истину в собственном и точном значении термина. Ведь только в таком случае можно посредством речи /discours/ раскрыть что-то реальное. И потому, говоря о Самосознании, о сознающем себя человеке, следует сказать: ]

Самосознание есть в себе и для себя потому и благодаря тому, что оно есть в себе и для себя для некоторого другого (самосознания), т. е. оно есть только как нечто признанное.

Это чистое понятие признавания, удвоения самосознания в его единстве, и нужно теперь рассмотреть в том виде, в каком его процесс является для самосознания. [То есть не говорящему об этом философу, а сознающему себя человеку, который признает другого человека или заставляет его признать себя.]

Оно представит собой прежде всего сторону неравенства обоих [самосознаний] [т. е. двух людей, которые борются за признание] или распадение среднего термина [представляющего собой обоюдное признание] на крайние [две противные стороны], которые, как крайние, противоположны друг другу и из которых один есть только признаваемое, другой — только признающее. [Поначалу человек, который хочет заставить другого признать себя, со своей стороны не выражает ни малейшего желания признавать его. Если он победит, признание вовсе не будет взаимным: победителя признают, но он не признает того, кто его признал.]

Самосознание есть прежде всего простое для-себя- бытие, равное себе самому благодаря исключению из себя всего другого [отличного от него]; его сущность и абсолютный предмет для него есть «я» [Я, отделенное от всего и противопоставленное всему тому, что не есть Я], и в этой непосредственности или в этом бытии /&ге-с1оппё/ [которое не является результатом деятельного созидания] своего для-се- бя-бытия оно есть «единичное» /entite-paiticulidre-et-zWee/- То, чтб есть для него другое, есть в качестве предмета несущественного, отличающегося характером негативного. Но [в рассматриваемом случае] другое есть также некоторое самосознание; выступает индивид против индивида. Непосредственно выступая таким образом, они существуют друг для друга в модусе (Weise) обыкновенных предметов; они суть самостоятельные формы сознания, погруженные в бытие /itre-donne/ жизни /vie-animale/, — ибо сущий предмет определился здесь как жизнь, — сознания, которые еще не завершили друг для друга движение [диалектическое] абсолютной абстракции, состоящее в том, чтобы искоренить всякое непосредственное бытие и быть лишь чисто негативным бытием равного себе самому сознания, или, другими словами, сознания, которые еще не проявили себя друг перед другом в качестве чистого для-себя-бытия, т. е. в качестве самосо- знания. [Когда два «первых» человека впервые вступают в борьбу, каждый видит в другом лишь зверя, опасного и враждебного, которого нужно истребить, а вовсе не существо, которое обладает самосознанием и представляет собой самодостаточную ценность.] Каждое, конечно, достоверно знает себя самого, но не другого, и потому его собственная достоверность о себе еще не обладает истиной [т. е. она еще не раскрылась как реальность, или иначе говоря некая сущность, объективно, интерсубъективно, читай, всеобще признанная, стало быть, существующая и действительная], ибо его истиной [представления, составленного им о себе самом, значимости, которую он себе приписывает] было бы только то, что его собственное для-себя-бытие проявлялось бы для него как самостоятельный предмет, или, чтб то же самое, предмет проявлялся бы как эта чистая достоверность себя самого. [Необходимо, значит, чтобы он отыскал во внешней, объективной реальности то сокровенное представление, которое он составил о себе самом]. Но, согласно понятию признавания, это возможно лишь при том условии, что как другой для него, так и он для другого, каждый в себе самом завершает эту чистую абстракцию для-себя-бытия благодаря своему собственному действованию и, в свою очередь, благодаря дейст- вованию другого.

[ «Первый» человек, впервые сталкивающийся с другим человеком, уже полагает себя самодостаточным и приписывает себе абсолютную значимость; можно сказать, что он считает себя человеком и обладает «субъективной достоверностью» по поводу собственного бытия. Но достоверность — еще не знание. Приписываемая им себе значимость может оказаться иллюзорной, составленное о себе самом представление — ложным или безумным. Чтобы быть истинным, это представление должно раскрывать какую-то действительность или что-то существующее, которое значимо и существует не только для себя самого, но также и для других, отличных от него сущих. В данном случае человек, чтобы воистину, подлинно быть «человеком» и знать себя таковым, должен навязать созданное им о себе самом представление другим, он должен заставить других (в идеальном предельном случае — всех других) признать себя. А лучше сказать, он должен преобразовать этот не признающий его мир (природный и человеческий) в такой, который бы его признал. Это преобразование враждебного человеческим замыслам мира, приведение его в согласие с ними, называется «действием», «деятельностью». И это действие — человеческое по сути своей, ибо очеловечивающее /humanisartrice/, че- ловекообразующее — начинается с навязывания себя «первому» встреченному другому. И коль скоро этот другой, будучи существом человеческим (точнее, желая им быть, полагая себя таковым), должен вести себя точно так же, то «первое» челове- кообразующее действие неизбежно принимает форму борьбы, борьбы не на жизнь, а на смерть двух существ, притязающих на то, чтобы быть людьми, борьбы, ведущейся исключительно из соображений престижа, ради «признания» себя противником. И действительно: ]

Но проявление себя как чистой абстракции самосознания /l'Etre-pour-soi/[2] состоит в том, чтобы показать себя чистой негацией своего предметного модуса /son mode-d'etre objectif-ou-chosiste/, или показать себя не связанным ни с каким определенным наличным бытием /existence/, не связанным с общей единичностью наличного бытия вообще, не связанным с жизнью. Это проявление есть двойное действо- вание: действование другого и действование, исходящее от самого себя. Поскольку это есть действование другого, каждый идет на смерть другого. Но тут имеется налицо и второе действование — действование, исходящее от самого себя, ибо первое заключает в себе риск собственной жизнью. Отношение обоих самосознаний, следовательно, определено таким образом, что они подтверждают самих себя и друг друга в борьбе не на жизнь, а на смерть.

[ «Подтверждают себя» — значит проявляют себя таким образом, что превращают чисто субъективную достоверность каждого, его убежденность в собственной значимости в объективную, или всеобще значимую и всеобще признанную, истину. Истина — это раскрытие какой-то реальности. Так вот, человеческая реальность создается, учреждается не иначе как в борьбе за признание и посредством связанного с этой борьбой риска жизнью. Истина человека, или раскрытие его реальности, предполагает, следовательно, борьбу не на жизнь, а на смерть. Вот почему] они должны вступить в эту борьбу, ибо достоверность самих себя, состоящую в том, чтобы быть для себя /exister pour, soi/, они должны возвысить до истины в другом и в себе самих. И только риском жизнью подтверждается свобода, подтверждается, что для самосознания не бытие /Vetre-donne/ [налично-данное, не созданное сознательным волевым действием], не то, как оно непосредственно [естественно, не опосредовано отрицающим данность действием] выступает [в мире данностей], не его погруженность в простор жизни есть сущность, а то, что в нем не имеется ничего, чтс5 не было бы для него исчезающим моментом, — то, что оно есть только чистое для-себя-бытие. Индивид, который не рисковал жизнью, может быть, конечно, признан личностью, но истины этой признанное™ как некоторого самостоятельного самосознания он не достиг. Каждое должно в такой же мере идти на смерть другого, в какой оно рискует своей жизнью, ибо другое для него не имеет большего значения, чем оно само; его сущность /r^alite-essentielle/ [т. е. его признанные человеческие реальность и достоинство] проявляется для него как нечто другое [как другой человек, который его не признает и который, следовательно, от него не зависит], оно — вовне себя [пока другой не «вернул» его себе, признав его, дав ему понять, что он признан, показав ему таким образом, что он от него зависит, что он — не вовсе другой], оно должно снять свое вовне-себя-бытие; другое [отличное от него] есть многообразно запутанное и сущее [в природном мире] сознание; оно должно созерцать свое инобытие как чистое для-себя-бытие или как абсолютную негацию. [Это означает, что человек человечен только в той мере, в какой он хочет навязать себя другому человеку, заставить его признать себя. Поначалу, пока еще признания нет, все его помыслы — о другом, ведь от того, будет ли он признан этим «другим», зависит быть или не быть ему человеком, в «другом» — весь смысл его жизни. Следовательно, он весь — «вовне себя». Но речь идет о нем самом, о его бытии и значимости, они нужны ему не вовне, а в нем. Он, стало быть, должен снять собственное «инобытие». Это значит, что он должен заставить другого признать себя и в самом себе обрести достоверность признания его другим. Но признание это принесет ему удовлетворение только тогда, когда он будет знать, что признавший его другой — тоже человек. Так вот, поначалу он видит в нем только животное. Чтобы разглядеть в другом человека, он должен убедиться, что тот также хочет заставить его признать себя, что он также готов к риску, к «отрицанию» своей животности, к борьбе за признание своего человеческого для-себя-бытия. Следовательно, он должен «подстрекать» другого к борьбе, навязывать ему смертный бой, в который вступают из чисто престижных соображений. А когда ему это удастся, то, чтобы не погибнуть самому, он обязан убить другого. При таких условиях у борьбы за признание не может быть иного исхода, кроме смерти одного из противников или обоих сразу.] Но это подтверждение смертью в такой же мере снимает истину [или раскрытую действительность], которая должна была отсюда следовать, как тем самым и достоверность себя самого вообще, ибо подобно тому как жизнь есть естественное положительное утверждение (Position) сознания, самостоятельность без абсолютной негативности, так и смерть есть естественная негация (Negation) его, негация без самостоятельности, негация, которая, следовательно, остается без требуемого значения признава- ния. [Стало быть, если оба противника гибнут в борьбе, «сознание» упраздняется полностью, так как человек после смерти — не более чем бездушное тело. И если один из противников остается в живых, убив другого, он уже не может быть им признан — мертвый не в состоянии признать победу победителя. Удостоверение победителя в собственных бытии и значимости остается, следовательно, чисто субъективным и, таким образом, лишенным «истины».] Хотя благодаря смерти достигается достоверность того, что оба рисковали своей жизнью и презирали ее и в себе и в другом, но не для тех, кто устоял в этой борьбе. Они снимают свое установленное в этой чуждой существенности сознание, которое есть естественное наличное бытие, или: они снимают себя [ведь человек реален лишь постольку, поскольку он живет в мире природы. Конечно, этот мир ему «чужд», он должен подвергать его не- гации, преобразовывать, сражаться за то, чтобы осуществиться в нем. Но без этого мира, вне этого мира человек — ничто] и снимаются в качестве крайних терминов, желающих быть для себя [т. е. сознательно и независимо от остальной вселенной.] Но тем самым из игры смены исчезает существенный момент — момент разложения на крайние термины противоположных определенностей — и средний термин смыкается в некоторое мертвое единство, которое разлагается на мертвые, лишь сущие, не противоположенные [друг другу в действии, посредством и для действия /dans, par et pour/, в ходе которого один попытался бы «снять» другого, «утвердив» на его месте себя самого, утвердиться путем снятия другого] крайние термины; и оба не отдают себя друг другу и не получают себя обратно друг от друга через посредство сознания, а лишь равнодушно как вещи предоставляют друг другу свободу. [Ибо смерть стала теперь всего лишь чем-то неосознанным, живущий равнодушно отворачивается от нее, так как не может ждать чего-либо от нее для себя.] Их дело — абстрактная негация, — не негация [свершившаяся] сознания, которое снимает так, что сохраняет и удерживает снятое и тем самым переживает его снимаемость. [Это «снятие» является «диалектическим». «Снять диалектически» — означает снять, сохраняя снятое, которое возвышено /qui est sublime/ в этом сохраняющем снятии, или снимающем сохранении и через его посредство /dans et par/ Диалектически снятая сущность отменена в том, что в ней было случайного, лишенного смысла, «ума-лишенного», она упраздняется как «непосредственная» природная данность, но в ней сохранено все существенное, значимое и значительное, — она опосредована отрицанием, облагорожена или возвышена до некоторого более «содержательного» /comprfhensif/ и вразумительного /comprehensible/ состояния, нежели просто налично-данная позитивная и статичная непосредственная реальность, которая не была результатом творческого, т. е. отрицающего данность, действия.

Стало быть, человеку Борьбы незачем убивать своего противника. Он должен его «диалектически» снять. Это значит, что он должен сохранить ему жизнь и сознание, отобрав у него только самостоятельность. Он должен снять его только в той мере, в какой он ему противостоит и действует против него. Иными словами, он должен его поработить.]

В этом опыте [смертельной схватки] самосознание обнаруживает, что жизнь для него столь же существенна, как и чистое самосознание. В непосредственном самосознании [т. е. в сознании «первого» человека, которое еще не «опосредовано» столкновением с другим] простое «я» [отдельного человека] есть абсолютный предмет, который, однако, для нас или в себе [т. е. для автора и читателя этих строк, которые видят человека таким, каким он стал в конце истории в результате социального взаимо-действования] есть абсолютное опосредствование и имеет (своим) существенным моментом прочную самостоятельность. [Это значит, что подлинный действительный человек есть продукт взаимных действий; его «я» и сложившееся о себе представление «опосредованы» признанием, которое напрямую зависит от его действия. И его подлинная самостоятельность — та, которую он с помощью этого действия отстаивает в социальной реальности.] Разложение вышеназванного простого единства [отдельного «я»] есть результат первого опыта [обретаемого человеком в ходе его «первой» — смертельной — схватки]; благодаря ему выявлено чистое [или «абстрактное», отвлеченное, сумевшее посредством риска «отвлечься» от своей животной жизни — победитель] самосознание и сознание, которое [будучи фактически живым трупом: — побежденный, которого пощадили] есть не просто для себя, а для другого (сознания) [а именно, для сознания победителя], т. е. оно есть в качестве сущего сознания или сознания в виде вещности. Оба момента существенны; так как они на первых порах неравны и противоположены и их рефлексия в единство еще не последовала [не стала результатом их действий], то они составляют два противоположных вида сознания: сознание самостоятельное, для которого для-себя-бытие есть сущность, другое — несамостоятельное, для которого жизнь или бытие для некоторого другого есть сущность; первое — господин, второе — раб. [Раб — это побежденный противник, который не пошел до конца, рискуя жизнью, не усвоил принцип Господ: победа или смерть. Он принял жизнь, дарованную ему другим. И попал в зависимость к этому другому. Он предпочел рабство смерти и потому, сохранив жизнь, живет жизнью Раба.]

Господин есть сознание, сущее для себя, но уже не одно лишь понятие [абстрактное] сознания, а сущее для себя [реальное] сознание, которое опосредствовано с собой другим сознанием, а именно таким, к сущности которого относится то, что оно синтезировано с самостоятельным бытием /Selbststandige Sein; в переводе А. Кожева: l'etre-donn6, на- лично-данное бытие/ или с вещностью вообще. [Это «Сознание» и есть Раб, который, предпочтя животную жизнь, слился с миром природных вещей. Его отказ рисковать жизнью в борьбе за самоутверждение, низвел его на уровень животного. Стало быть, он и сам считает себя животным и таковым считает его Господин. Но Раб со своей стороны чтит в Господине Господина и признает за ним его человеческое достоинство. Он и ведет себя соответственно. Стало быть, «достоверность» Господина — не чисто субъективная и «непосредственная», она объективна и «опосредована» признанием со стороны другого, Раба. В то время как Раб все еще остается существом «непосредственным», природным, «животным», Господин — благодаря борьбе — уже очеловечен, «опосредован». И следовательно, его поведение как по отношению к вещам, так и к другим людям также «опосредовано», или человечно, притом что эти другие для него — только Рабы.] Господин соотносится с обоими этими моментами: с некоторой вещью как таковой — с предметом вожделения, и с сознанием, для которого вещность есть существенное [т. е. с Рабом, который, из-за отказа от риска, составляет одно целое с вещами, от которых зависит. Напротив, для Господина вещи — не более чем средство удовлетворения собственного желания. Удовлетворяя его, он их разрушает]; и так как а) в качестве понятия самосознания господин есть непосредственное отношение для- себя-бытия, а б) теперь [т. е. после победы над Рабом] он вместе с тем существует как опосредствование или для-се- бя-бытие, которое есть для себя только благодаря некоторому другому, [ибо Господин является Господином только благодаря тому, что у него есть Раб, признавший в нем Господина], то он соотносится а) непосредственно с обоими [т. е. с вещью и с Рабом] и б) опосредствованно с каждым через другое. Господин относится к рабу через посредство самостоятельного бытия, ибо оно-то и держит раба; это — его цепь, от которой он не мог абстрагироваться в борьбе, и потому оказалось, что он, будучи несамостоятельным, имеет свою самостоятельность в вещности. Между тем господин властвует над этим бытием, ибо он доказал в борьбе, что оно имеет для него значение только в качестве некоторого негативного; так как он властвует над этим бытием, а это бытие властвует над другим [т. е. над рабом], то вследствие этого [действительного или действующего /гёе1 ои acti/Д силлогизма он подчиняет себе этого другого. Точно так же господин соотносится с вещью через посредство раба; раб как самосознание вообще соотносится с вещью также негативно и снимает ее [диалектически]; но в то же время она для него самостоятельна, и поэтому своим негативным отношением он не может расправиться с ней вплоть до ее уничтожения [полного уничтожения вещи, как это делает Господин, «потребляя» вещь], другими словами, он только обрабатывает ее [.он ее приготовляет для потребления, но сам не потребляет]. Напротив того, для господина непосредственное отношение [к вещи] становится благодаря этому опосредствованию [т. е. благодаря рабскому труду, преобразующему природную вещь, «сырье», в нечто пригодное для потребления (Господином)] чистой негацией вещи, или потреблением /Кожев: Jouissance/. [Вся работа выполняется Рабом, Господину же остается только использовать вещь, приготовленную для него Рабом и, «потребляя» ее, подвергать ее негации, «разрушать». К примеру, ему подают блюда, уже полностью приготовленные]; то, что не удавалось вожделению [иначе говоря, отдельному человеку «до того», как он вступил в Борьбу, человеку, который находился один на один с Природой и желания которого были направлены непосредственно на природу], ему [Господину, чьи желания направлены на вещи, преобразованные Рабом] удается — расправиться с ней и найти свое удовлетворение в потреблении. [Стало быть, только лишь благодаря труду другого (своего Раба) Господин свободен по отношению к Природе и в результате доволен собой. Но он — Господин над Рабом только потому, что ранее освободился от природы (и от собственной природы), когда рисковал жизнью в борьбе чисто престижного характера, в которой — как таковой — нет ничего «природного»]. Вожделению это не удавалось из-за самостоятельности вещи, но господин, который поставил между вещью и собой раба, встречается благодаря этому только с несамостоятельностью вещи и потребляет ее полностью; сторону же самостоятельности (вещи) он предоставляет рабу, который ее обрабатывает.

В обоих этих моментах для господина получается его признанность через некоторое другое сознание; ибо это последнее утверждает себя в этих моментах как то, что несущественно, один раз — в обработке вещи, другой раз — в зависимости от определенного наличного бытия; в обоих случаях оно [рабское сознание] не может стать господином над бытием и достигнуть абсолютной негации. Здесь, следовательно, имеется налицо момент признавания, состоящий в том, что другое сознание снимает себя как для-себя-бытие и этим само делает то, что первое сознание делает по отношению к нему. [Иными словами, не только Господин видит в Другом Раба, этот Другой сам себя считает таковым]. Точно так же здесь налицо и второй момент, состоящий в том, что это делание второго сознания [т. е. Сознания Раба] есть собственное делание первого [т. е. Сознания Господина], ибо то, что делает раб, есть, собственно, делание господина [поскольку Раб трудится только на Господина, только для удовлетворения желаний Господина, а не своих собственных, то именно желание Господина действует в Рабе и посредством Раба]; для последнего только для-себя-бытие есть сущность; он — чистая негативная власть, для которой вещь — ничто, и, следовательно, при таком положении он есть чистое существенное делание; раб же есть некоторое не чистое, а несущественное делание. Но для признавания в собственном смысле недостает момента, состоящего в том, чтобы то, чтс5 господин делает по отношению к другому, он делал бы также по отношению к себе самому, и то, чтб делает раб по отношению к себе, он делал бы также по отношению к другому. Вследствие этого признавание получилось одностороннее и неравное. [Ибо если Господин обходится с Другим, как с Рабом, сам он не ведет себя, как Раб; и если Раб относится к Другому, как к Господину, сам он не ведет себя, как Господин. Раб не рискует жизнью, Господин ведет праздную жизнь.

Значит, отношение между Господином и Рабом нельзя назвать собственно признаванием. Чтобы убедиться в этом, рассмотрим это отношение с точки зрения Господина. Не только сам Господин считает себя Господином. Раб тоже считает его таковым. Стало быть, Господин признан, и признан в своем человеческом достоинстве. Однако признание это — одностороннее, потому что Господин со своей стороны не признает за Рабом человеческого достоинства. Таким образом, его признает тот, кого сам он не признает. И в этом его беда и трагедия. Господин боролся и рисковал жизнью ради признания, но оно потеряло всякий смысл. Какой толк в признании со стороны того, кто не признан достойным судить о достоинстве. Следовательно, положение Господина — жизненный тупик. С одной стороны, Господин — лишь потому Господин, что предметом его Желания была не вещь, а чужое желание, что желал он признания. С другой стороны, сделавшись благодаря этому Господином, он должен желать, чтобы его признавали именно в качестве Господина, чего можно достичь, только обратив Другого в Раба. Но Раб для него — животное, или вещь. Получается, что его «признала» вещь. Таким образом, в конечном счете предмет его Желания — все равно вещь, а не — как поначалу казалось — Желание (человеческое). Выходит, Господин ошибся. Борьба, которая сделала его Господином, сделала его совсем не тем, кем он хотел стать, ввязываясь в эту борьбу: человеком, получившим признание от другого человека. Значит, если удовлетворение человеку приносит только признание, то человек, который ведет себя по-господски, никогда удовлетворения не получит. И коль скоро поначалу человек неизбежно — либо Господин, либо Раб, то именно Раб, точнее тот, кто был Рабом, тот, кто прошел через Рабство, кто его «диалектически снял», получит удовлетворение. И действительно: ]

Несущественное [или рабское] сознание тут для господина есть предмет, который составляет истину [или явленную реальность] достоверности его самого [поскольку он может «знать», что он — Господин, только заставляя Раба признать себя таковым]. Ясно, однако, что этот предмет не соответствует своему понятию, а в том, в чем господин осуществил себя, возникло для него, напротив, нечто совсем иное, чем самостоятельное сознание [сознание Раба]. Для него оно — не самостоятельное сознание, а, напротив, сознание, лишенное самостоятельности; он достоверно знает, следовательно, не для-себя-бытие как истину [или раскрытую действительность]; его истина, напротив, есть несущественное сознание и несущественное действование последнего. [Это значит: «истина» Господина — это Раб и его труд. И действительно, другие признают Господина Господином лишь потому, что у него есть Раб и что жизнь Господина состоит в потреблении продуктов рабского Труда, в том, чтобы жить этим Трудом и благодаря этому Труду.]

Поэтому истина самостоятельного сознания есть рабское сознание. Правда, это последнее проявляется на первых порах вне себя и не как истина самосознания [поскольку Раб признает человеческое достоинство не за собой, а за Господином, от которого зависит сама его жизнь]. Но подобно тому, как господство показало, что его сущность есть обратное тому, чем оно хочет быть, так, пожалуй, и рабство в своем осуществлении становится скорее противоположностью тому, чтс5 оно есть непосредственно; оно как оттесненное обратно в себя сознание уйдет в себя и обратится к истинной самостоятельности.

[Целостным человеком, абсолютно свободным, окончательно и полностью удовлетворенным тем, что он есть, человеком, совершенным и завершенным в своем удовлетворении и благодаря ему, будет «снявший» свое рабство Раб. Если праздное Господство — это тупик, то работающее Рабство, напротив, есть источник всякого человеческого, общественного и исторического прогресса. История — это история трудящегося Раба. Чтобы убедиться в этом, достаточно рассмотреть отношения Господина и Раба (т. е. первый результат «первого» человеческого, общественного, исторического столкновения) не с точки зрения Господина, но с точки зрения Раба.]

Мы видели лишь то, чем является рабство по отношению к господству. Но оно есть самосознание, а поэтому нам нужно рассмотреть теперь, чтб есть оно в себе самом и для себя самого. На первых порах для рабства господин есть сущность; следовательно, самостоятельное для себя сущее сознание есть для него истина [или раскрытая реальность], которая, однако, для него еще не существует в нем. [Раб подчиняется Господину. Он, стало быть, уважает, признает ценность и действительность /1а гёаШё/ «самостоятельности», человеческой свободы. Правда, он видит, что у него ее нет. Он видит, что она — всегда у Другого. Ив этом его преимущество. Господин был неспособен признать признающего его Другого и зашел в тупик. Напротив, Раб с самого начала вынужден признавать Другого (Господина). Следовательно, достаточно ему навязать себя Господину, заставить его признать себя — и меж людьми установится обоюдное признание, которое только и может полностью и окончательно сделать человека человеком и принести ему удовлетворение. Конечно, для того, чтобы все так и произошло, Раб должен перестать быть Рабом: он должен превзойти самого себя, «снять» себя как Раба. Но если у Господина нет ни малейшего желания — и стало быть никакой возможности — «снять» себя как Господина (ибо это означало бы для него стать Рабом), то Раб всячески заинтересован в том, чтобы перестать быть Рабом. Кроме того, опыт той самой борьбы, которая сделала его Рабом, готовит его к этому акту само-отмены, отрицания себя, своего наличного «я», каковое есть «я» Раба. Конечно, на первых порах Раб, слившийся со своим «я» (наличным, рабским), не несет в себе этой «негативности». Он видит ее лишь в Господине, который, рискуя жизнью в борьбе за признание, осуществил чистую «негативность» /^gativM-negatrice/]. Но на деле оно имеет эту истину [или раскрытую реальность] чистой негативности и для-себя-бытия в себе самом, ибо оно эту сущность испытало на себе. А именно, это сознание испытывало страх не по тому или иному поводу, не в тот или иной момент, но за bee свое [собственное] существо, ибо оно ощущало страх смерти, абсолютного господина. Оно внутренне растворилось в этом страхе, оно все затрепетало внутри себя самого, и все незыблемое в нем содрогнулось. Но это чистое общее движение [диалектическое], превращение всякого устойчивого существования в абсолютную текучесть, есть простая сущность самосознания, абсолютная негативность, чистое для-себя-бытие, которое таким образом присуще этому сознанию. [Господин закоснел в своем Господстве. Он не может превзойти себя, измениться, развиться. Он должен победить — и стать Господином; или сохранить свое господство, или умереть. Его можно убить, но его нельзя пере-делать, образовать, воспитать. Рискуя жизнью, он стал Господином. Следовательно, для него Господство — это высшая ценность, которую он не в состоянии превзойти. Напротив, Раб не хотел быть Рабом. Он стал им, потому что не захотел рисковать своей жизнью ради того, чтобы быть Господином. В смертной тоске он, не отдавая себе в том отчета, понял, что любое наличное, определенное и устойчивое положение — пусть даже положение Господина — не исчерпывает собой человеческих возможностей. Он «понял», что наличные условия мало что значат. Он не хочет ограничивать себя принадлежностью к господскому сословию и еще менее — положением Раба. В нем больше нет ничего незыблемого. Он открыт переменам; само его бытие отныне — изменение, переступание через себя, преображение, «образование»; в своих истоках, по своей сущности и в самом своем существовании он — становление, история. С одной стороны, он не ограничен тем, что он есть, он стремится превзойти себя, отрицая собственное наличное положение. С другой стороны, у него есть положительный идеал, к которому он стремится: идеал самостоятельности, бытия-для-себя, который он находит у самых истоков своего рабства воплощенным в Господине.] Этот момент чистого для-себя-бытия есть также для него, ибо в господине оно для него есть его предмет. [Предмет, о котором он знает, что он — вне его, противопоставлен ему, и которым он хочет овладеть. Раб знает, что такое быть свободным. Он знает также, что он несвободен и что хочет стать свободным. И если опыт борьбы и ее исход предрасполагают раба к превосхождению себя, к прогрессу и к Истории, то жизнь Раба, работающего на Господина, укрепляет его в этом намерении.] Далее, оно /рабское сознание/ есть не только это общее растворение вообще [всего косного, устойчивого, наличного], но в служении оно действительно [т. е. как конкретное служение] осуществляет его; тут [в подневольном труде на благо Другого (Господина)] оно во всех единичных моментах снимает [диалектически] свою привязанность к естественному наличному бытию и отделывается от него (arbeitet dasselbe hinweg). [Господин заставляет Раба работать. Трудясь, Раб становится господином над Природой. Так вот, прежде он сделался Рабом Господина только потому, что — на первых порах — был рабом Природы, был слит с ней, подчинялся ее законам ведомый инстинктом самосохранения. Становясь посредством труда господином над Природой, Раб, стало быть, освобождается также и от своей собственной природы, от своего инстинкта, привязывавшего его к природе и делавшего из него Раба. Итак, освобождая Раба от Природы, труд освобождает его также от него самого, от его рабской сущности, он освобождает его от Господина. В мире первозданной наличной природы Раб был Рабом Господина. В искусственном (technique), преобразованном его трудом мире он господствует, или, по крайней мере, когда-нибудь будет господствовать как абсолютный Господин. И это рожденное трудом, неуклонным преобразованием наличного мира и человека Господство будет чем-то совсем другим, нежели «непосредственное» Господство Господина. Следовательно, будущее и История принадлежат не воинственному Господину, который или умирает, или неопределенно долго сохраняет тождество себе самому, но трудящемуся Рабу. Этот Раб, преобразуя своим трудом налично-данный Мир, переступает все налично- данное и все то, что в нем самом предопределено этим налично-данным; он, стало быть, превосходит сам себя, а также Господина, прочно привязанного к налично-данному бытию, которое он, поскольку не трудится, оставляет в неприкосновенности. Если страх смерти, воплощенный для Раба в личности воинственного Господина, есть условие sine qua поп исторического прогресса, то вершится История исключительно трудом Раба.]

Но чувство абсолютной власти вообще и службы [Раб служит Господину, которого боится] в частности[3] есть лишь растворение в себе [если бы не это чувство власти, не страх и ужас перед Господином, человеку никогда не стать Рабом и, значит, не достичь конечного совершенства. Но этого условия «в себе», условия реального и необходимого, недостаточно. Совершенство (которое не может быть неосознанным) достигается только в труде и трудом. Ибо только в труде и с помощью труда человек в конце концов доходит до понимания того, в чем смысл, значение и зачем был нужен этот обретенный им опыт страха перед абсолютной властью, воплощением которой был для него Господин. Только потрудившись на Господина, он поймет, почему неизбежна борьба между Господином и Рабом и какую роль играют в ней риск и страх], и хотя страх перед господином есть начало мудрости, тем не менее сознание здесь для него самого не есть для-себя-бытие. [Страх смерти заставляет человека осознать собственную действительность, всю важность для него простого факта собственного существования; только насмерть испугавшись, он способен понять, что жизнь — дело нешуточное. Но тут еще нет сознания своей самостоятельности, важности и нешуточно- сти своей свободы, своего человеческого достоинства.] Но благодаря труду оно /сознание/ приходит к самому себе. В моменте, соответствующем вожделению в сознании господина, служащему [т. е. трудящемуся] сознанию казалось, что ему на долю досталась, правда, сторона несущественного соотношения с вещью, так как вещь сохраняет (behalt) в этом свою самостоятельность. [Казалось, что в труде и трудом Раб привязан к Природе, к вещи, к «сырью», тогда как Господин, довольствующийся потреблением вещи, приготовленной для него Рабом, и получающий от этого удовольствие, вполне свободен по отношению к ней. Однако на самом деле это не так. Конечно,] Вожделение [Господина] удержало за собой (hat sich vorbehalten) чистую негацию предмета [потребляя его], а вследствие этого и беспримесное чувствование себя [испытываемое при пользовании]. Но поэтому данное удовлетворение само есть только исчезновение, ибо ему недостает предметной стороны или устойчивого существования. [Неработающий Господин не производит вне себя ничего устойчивого. Он только разрушает продукты рабского труда. Пользование и удовлетворение остаются, таким образом, чисто субъективными: они интересны только ему и, следовательно, могут быть признаны только им, они не составляют «истины», раскрытой всем объективной реальности. Поэтому самое большее, что может дать такое «потребление», такое праздное удовольствие Господина, обусловленное «непосредственным» удовлетворением желания, — это доставить некоторую приятность, но никак не принести полное и окончательное удовлетворение.] Труд, напротив того, есть заторможенное вожделение, задержанное (aufgehaltenes) исчезновение, другими словами, он образует. [Труд пре-образует Мир и образовывает, воспитывает Человека. Человек, который хочет — или должен — работать, должен сдерживать инстинкт, подталкивающий его к тому, чтобы «потребить» «сырой» предмет. И Раб может трудиться на Господина, т. е. на кого-то другого, а не на себя, только сдерживая собственные желания. Следовательно, трудясь, он переступает через самого себя или, если угодно, воспитывает, «культивирует», «облагораживает» свои инстинкты тем, что сдерживает их. В то же время он не уничтожает вещь, не подвергнув ее переработке. Он откладывает уничтожение вещи, прежде пре-образуя ее трудом, он готовит ее для потребления, иначе говоря, он ее «образует» /il la «forme»/. Трудясь, он преобразует /transforme/ вещи и в то же время преобразуется сам: преобразуясь, воспитывая самого себя, он образует /forme/ вещи и Мир, и он воспитывается, формируется, трансформируя вещи и Мир. Поэтому] негативное отношение к предмету становится формой его и чем-то постоянным, потому что именно для работающего предмет обладает самостоятельностью. Этот негативный средний термин или формирующее действование [труда] есть в то же время единичность или чистое для-себя-бытие сознания, которое теперь в труде, направленном вовне, вступает в стихию постоянства; работающее сознание приходит, следовательно, этим путем к созерцанию самостоятельного бытия как себя самого. [Продукт труда — это произведение трудящегося. Это осуществление его замысла, его идеи; значит, это он сам осуществился в этом продукте и через его посредство, и значит, созерцая его, он созерцает сам себя. Но этот искусственный продукт в то же время так же «самостоятелен», так же «объективен», так же независим от человека, как и природная вещь. Следовательно, благодаря труду и только благодаря труду человек становится человеком объективно, на самом деле. Только после того как он произвел искусственный Предмет, человек сам реально и объективно становится чем-то большим, чем природное сущее, не таким, как природное сущее. И только в реальном и объективном продукте труда ему дано подлинное осознание своей субъективной человечности. Следовательно, только благодаря труду человек является сверх-природным реальным сущим, осознающим собственную реальность; как трудящийся он есть «воплощенный» Дух, исторический «Мир», «объективированная» История.

Итак, не что иное, как труд «образует» /«forme-ou- eduque»/ из животного человека. Человек «образованный», сбывшийся и удовлетворенный тем, что он сбылся, — это, стало быть, неизбежно не Господин, но Раб, или, по меньшей мере, тот, кто побывал в Рабстве. Но не бывает Раба без Господина. Значит, Господин выступает катализатором исторического, антропогенного процесса. Сам он не принимает в нем деятельного участия, но без него, без того, чтобы он при сем присутствовал, процесс был бы невозможен. Ибо история человека — это история его труда, а труд будет историческим, общественным, человеческим только при том условии, что трудящийся трудится вопреки инстинкту или «непосредственной выгоде», что ему приходится трудиться на другого, и труд его — подневольный, что трудится он под страхом смерти. Такой и только такой труд освобождает, т. е. очеловечивает человека (Раба). С одной стороны, этим трудом создается реальный и объективный, но неприродный Мир, Мир культурный, исторический, человеческий. И только в таком Мире человек живет жизнью, которая по сути своей отличается от жизни животного (и «первобытного» человека) в лоне Природы. С другой стороны, труд избавляет Раба от страха, который привязывал его к наличной Природе и к его собственной врожденной природе животного. Труд под страхом смерти, труд на Господина освобождает Раба от страха, который делал его Рабом.]

Формирование [вещи трудом] имеет, однако, не только то положительное значение, что служащее сознание этим становится для себя сущим /епШё-existant-comme-un- itre-donne/ как чистое для-себя-бытие [т. е. труд это не только деятельность, в процессе которой человек создает искусственный /technique/, по существу человеческий Мир, столь же реальный, как и Мир природы, в котором живет животное], но оно имеет и негативное значение по отношению к своему первому моменту, страху[4]. Ибо в процессе образования вещи собственная негативность, его для-себя-бытие, только благодаря тому становится для него предметом [или вещью в мире], что оно снимает [диалектически] противоположную сущую /existant-comme-un-etre-donnd/ [природную] форму. Но это предметное негативное есть как раз та чужая сущность, перед которой оно трепетало. Теперь, однако, оно [в труде и трудом] разрушает это чужое негативное, утверждает себя как таковое в стихии постоянства и становится благодаря этому для себя самого некоторым для-себя-сущим. В господине для-себя-бытие есть для него некоторое другое, или оно есть только для него[5]; в страхе для-себя-бытие [уже] присуще самому служащему сознанию', в процессе образования [посредством труда] для-себя-бытие становится для него его собственным, и оно приходит к сознанию, что оно само есть в себе и для себя. Оттого, что форма [идея-замысел в сознании] выносится вовне [из Сознания и помещается — посредством труда — в объективную реальность Мира], она не становится для него [трудящегося Сознания] чем-то другим, нежели оно само, ибо именно форма есть его чистое для-себя-бытие, которое становится тут для него истиной [или раскрытой, осознанной объективной реальностью. Человек, который трудится, узнает в Мире, преобразованном его трудом, собственное произведение: он узнает в нем себя, свою собственную человеческую действительность, он открывает в нем себе и другим действительность своей человечности и объективность своего о себе представления, на первых порах абстрактного и чисто субъективного]. Таким образом, в силу этого обретения себя вновь благодаря себе самому оно [трудящееся Сознание] становится собственным смыслом именно в труде, в котором, казалось, заключался только чужой смысл. —

[Человек приходит к истинной самостоятельности и подлинной свободе лишь через Рабство, лишь преодолев страх смерти, потрудившись на другого — того, в ком был воплощен для него этот страх. Освобождающий труд, стало быть, на первых порах неминуемо должен быть подневольным трудом Раба, который служит всемогущему Господину, держателю реальной власти.]

Для этой рефлексии [Сознания в себе] необходимы оба момента [а именно, во-первых] — страх и [во-вторых] служба вообще, точно так же, как и процесс образования /1а formation-6du- catrice/[6] [посредством труда], и в то же время оба момента необходимы (одинаково) общо. [С одной стороны,] без дисциплины службы и повиновения страх не идет дальше формального и не простирается на сознательную действительность наличного бьггия /l'existence/. [Мало испугаться и даже понять, что боишься смерти, — нужно жить этим страхом. Так вот, жить так — значит служить кому-то, кого боишься, тому, кто внушает и воплощает в себе страх, т. е. служить Господину, то ли реальному, т. е. человеку, то ли «сублимированному» — Богу. А служить Господину — значит исполнять установленные им законы. Одному только страху без служения никогда не переделать жизни, без служения она так и замрет в своем начальном состоянии — состоянии страха. Только служа другому, только размыкаясь вовне, сплачиваясь с другими, можно освободиться от порабощающего страха смерти. С другой стороны,] без процесса образования [в труде и трудом] страх остается внутренним и немым, а сознание не открывается себе самому. [Без труда, преобразующего действительный Мир, человек не в состоянии действительно преобразовать себя. Если он в чем-то и меняется, то перемена эта остается «внутренней», чисто субъективной, заметной только ему, «немой», коль скоро она скрыта от остальных. Эта внутренняя перемена порождает несогласие с Миром, который остался прежним, и с другими — теми, кого этот Мир устраивает. Значит, такая перемена сделает человека либо безумцем, либо преступником, и действительность — природная и общественная — рано или поздно его уничтожит. Только трудом, который в конечном счете приводит действительность к согласию с субъективным представлением, поначалу из нее выпадавшим, укрощается стихия безумия и преступности, та самая, что увлекает человека, когда тот, гонимый страхом, пытается превзойти наличный Мир, в котором ему страшно и которым он поэтому вряд ли может быть доволен.] Если сознание формирует [вещь трудом], не испытав первого абсолютного страха, то оно — только тщеславный собственный смысл; ибо его форма или негативность не есть негативность в себе, и его формирование не может поэтому сообщить ему сознание себя как сущности. Если оно испытало не абсолютный страх, а только некоторый испуг, то негативная сущность осталась для него чем-то внешним, его [собственная] субстанция не прониклась ею насквозь. Так как не вся полнота его естественного сознания была поколеблена, то оно в себе принадлежит еще определенному бытию; собственный смысл (das eigene Sinn) есть своенравие (Eigensinn), свобода, которая остается еще внутри рабства. Сколь мало для такого сознания чистая форма [приданная трудом налично-данному] может стать сущностью, столь же мало она, с точки зрения распространения на единичное, есть [некий] общий процесс образования, абсолютное понятие; она есть некоторая сноровка, которая овладевает (machtig ist) лишь кое-чем, но не общей властью (Macht) и не всей предметной сущностью.

[Человек, не испытавший страха смерти, не знает, что наличный Мир природы враждебен ему, что он грозит ему смертью, истреблением, что Мир этот по сути своей не приспособлен к тому у чтобы дать ему настоящее удовлетворение. Такой человек_} в сущности, составляет одно с этим Миром данностей. Самое большее, на что он способен, так это захотеть «реформировать» его_у иначе говоря, поменять в деталях, произвести в нем частичные преобразования, ничего не меняя в главном. Такой человек будет «сноровистым» реформатором, читай конформистом, но никогда истинным революционером. Так вот, у наличного Мира, в котором он живет, есть Господин (или Господь), и в этом мире он — неминуемо Раб. Стало быть, никакие не реформы, но только «диалектическое», читай революционное, упразднение Мира принесет ему свободу и — тем самым — удовлетворение. Итак, революционное преобразование Мира предполагает «негацию», не-приятие наличного Мира в целом. И источником такого абсолютного отрицания может быть только абсолютный страх перед наличным Миром, а точнее, перед тем, что — или кто — этим Миром правит, — перед его Господином. Но Господин, ставший (невольно) причиной того, что у Раба возникло стремление к революционному отрицанию, над Рабом господствует. Итак, человек может освободиться от враждебного ему наличного Мира, только если Мир в целом на правах собственности принадлежит некоему Господину (реальному или «сублимированному»). Но пока Господин жив, он сам — раб Мира, над которым господствует. Коль скоро, только рискуя жизнью, преступает он пределы налично-данного, то только смерть «делает действительной» его свободу. Пока он жив, ему не видать свободы, которая подняла бы его над наличным Миром. Никогда Господину не отделаться от Мира, в котором он живет, и если Мир гибнет, то он гибнет вместе с ним. Только Раб может превзойти наличный Мир (над которым господствует Господин) и при этом остаться в живых. Только Раб может преобразовать Мир, образовавший его и обрекший на рабство, и сам образовать такой Мир, в котором он будет свободным. И только подневольный труд, труд под страхом смерти на своего Господина, позволяет ему сделать это. Конечно, сам по себе труд никого не освобождает. Но преобразовывая своим трудом Мир, Раб преобразует себя, создавая тем самым условия, в которых он сможет снова начать ту самую освобождающую Борьбу за признание, от которой он когда-то отрекся из-за страха смерти. Так, любой рабский труд осуществляет в конечном счете не волю Господина, но — поначалу неосознанную — волю Раба, который, в конце концов, побеждает там, где Господин неизбежно терпит поражение. Стало быть, именно Сознание, на первых порах зависимое, служащее, рабское, в конечном счете претворяет в жизнь и раскрывает идеал самостоятельного Самосознания, составляя его «истину».]