Введение в историческую уралистику

Народы, объединяемые названием прибалтийско-финские (нем. Ostseefinnen, ф. itämerensuomulaiset и т. д.): финны, карелы, вепсы, ижора, водь, эстонцы, ливы, — близки друг другу не только по языку (степень расхождения между прибалтийско-финскими языками, пожалуй, сопоставима со степенью расхождения славянских языков), но и по антропологическому типу, традиционной культуре и историческим судьбам.

Появление носителей раннего прибалтийско-финского (= прибалтийско-финско-саамского) праязыка в Прибалтике связано с распространением во второй половине II — начале I тыс. до н. э. на территориях современной Новгородской, Псковской, Ленинградской областей, Эстонии, восточной и северной Латвии прибалтийского варианта общности культур ложнотекстильной керамики. Близость этого варианта культуре ложнотекстильной керамики Верхней Волги очевидна, она сохранялась и в I тыс. до н. э., так что археологи находят возможным говорить о непосредственном влиянии верхневолжской дьяковской культуры (см. разделы о поволжских финнах и марийцах) в Прибалтике (городища Кландюкалнс под Ригой, Иру под Таллином, Асва на о‑ве Сааремаа). По-видимому, именно с возникновением культуры ложнотекстильной керамики в Верхнем Поволжье в середине — второй половине II тыс. до н. э. (см. раздел о поволжских финнах) и её распространением на запад, в Прибалтику и на северо-запад, в Карелию и Финляндию (см. раздел о саамах) следует связывать сложение, непродолжительное существование и распад финно-волжской праязыковой общности и прибалтийско-финско-саамского праязыка.

Сложение собственно прибалтийского-финского (позднего прибалтийско-финского) праязыка происходило уже на территории Ленинградской, Новгородской, Псковской областей, Эстонии и северной и восточной Латвии в ходе взаимодействия племён культуры ложнотекстильной керамики с балтами — создателями культуры штрихованной керамики, с конца II тыс. до н. э. широко распространившейся в Эстонии и Латвии, и с германцами, которые уже в первой половине I тыс. до н. э. — почти одновременно с проникновением племён культуры ложнотекстильной керамики в Прибалтику с востока — начали в довольно значительном количестве пересекать Балтийское море из Скандинавии и селиться в прибрежных районах и на островах Латвии, Эстонии и юго-западной, южной и западной Финляндии. Археологически экспансия скандинавского (древнегерманского) населения прослеживается в распространении в названных районах специфически скандинавского типа погребальных памятников, так называемых каменных курганов с ящиками, сопровождающий инвентарь которых содержит бронзовые изделия скандинавских форм. В результате смешения указанных групп на территории Эстонии и северной Латвии к первым векам н. э. складывается культура каменных могильников с оградками, ареал распространения которых, в отличие от ареала предшествовавших им каменных курганов с ящиками, охватывает уже не только (и даже не столько) побережье, но и внутренние районы. Видимо, формирование этой культуры археологически отражает сложение основной группировки прибалтийско-финских племён, которые уже в это время начинают экспансию с южного на северное побережье Финского залива, судя по распространению каменных могильников с оградками на юго-западном и западном побережье Финляндии.

В результате этой экспансии прибалтийско-финское население разделилось на два массива: южный, давший в конечном счёте начало эстонцам, води и ливам (см.) и северный — предков финнов-суоми, финнов-хяме, карел, ижоры, вепсов. В литературе эти две группировки прибалтийско-финских народов (выделяемые на основании данных языка) принято называть соответственно южной или западной — и северной или восточной.

В сложении восточных прибалтийско-финских групп вероятно приняли участие какие-то протосаамские (точнее — парасаамские) и, возможно, параприбалтийско-финские группы, населявшие территории Приладожья и Прионежья (см. также ниже). Как бы то ни было, по крайней мере с середины I тыс. до н. э. предки прибалтийско-финских народов представляли собой в культурном отношении земледельческо-скотоводческое население, образующее единый достаточно обширный ареал на севере Восточной Прибалтики, побережье Финского залива и в Приладожье, тесно связанное с морем и органично интегрированное в хозяйственную, социальную и культурную жизнь Балтийско-Скандинавского региона.

В более восточных районах, прежде всего в восточном Прионежье, Каргополье и на юге Карелии с середины I тыс. до н. э. наблюдается всё возрастающее влияние с востока ананьинской культуры (см. разделы о пермских народах и марийцах), результатом чего становится сложение на территории к востоку от Онежского озера позднекаргопольской культуры явно постананьинского облика, полностью перекрывшей предшествующий слой культуры ложнотекстильной керамики и просуществовавшей здесь вплоть до третьей четверти I тыс. н. э. (М. Г. Косменко). Вероятно, с этими процессами связано формирование на означенной территории этнического ядра летописной Чуди заволочской — народа, судя по данным топонимики, существенно отличавшегося от прибалтийских финнов по языку и до некоторой степени близкого, возможно, марийцам (см. раздел о марийцах). Таким образом, во второй половине I тыс. до н. э., вероятно, новое, пришедшее в Прионежье с востока население стало «клином» между саамами (парасаамами) во внутренних районах Финляндии и Карелии и прибалтийскими финнами, чьи исконные этнические территории следует локализовать безусловно западнее ареала позднекаргопольской культуры.

В антропологическом отношении прибалтийские финны относительно однородны. В большинстве своём они принадлежат к беломоро-балтийской и в меньшей мере — к атланто-балтийской северноевропеоидным расам, образуя, таким образом, единство с другими народами Северной и Западной Европы. Это обстоятельство естественно объясняется той значительной ролью, которую сыграли в их генезисе балты и германцы. Для беломоро-балтийской расы характерны очень светлые глаза и волосы, большая длина тела, для некоторых её вариантов (в частности — для восточнобалтийского, встречающегося у более восточных групп прибалтийско-финских народов) отмечается несколько большая широколицесть, относительное ослабление горизонтальной профилировки лица (на европеоидном фоне) и повышение частоты вогнутой спинки носа, — в целом это признаки, позволяющие говорить об отклонении в сторону лапоноидного типа. Данное обстоятельство объяснимо, во-первых, участием в генезисе прибалтийско-финских народов древних носителей урало-лапоноидных типов — как палеоевропейских предков саамов (см.), так и пришельцев с востока, собственно финно-угров. Во-вторых, необходимо иметь в виду и то обстоятельство, что плосколицые (северно)европеоидные популяции обитали в Восточной, Северной, да и в Центральной Европе с палеолита, будучи крайне западными звеньями в цепи северных, «недифференцированных» антропологических типов, в которых в той или иной мере сохранялись (точнее — противоречиво, с точки зрения современной расовой систематики, сочетались) как собственно европеоидные, так и восточные признаки. К числу этих типов принадлежала, в частности, (локализуясь первоначально, как следует полагать, в северной и восточной частях ареала) и древнеуральская раса (см. раздел о манси). В связи с этим стоит вспомнить старую идею В. В. Бунака о том, что собственно лапоноидный тип представляет собой ответвление того же расового ствола, к которому принадлежит и беломоро-балтийская раса, с той разницей, что процесс «балтизации» (= европеидизации) собственно лапоноидных популяций не коснулся или коснулся незначительно.

Финны

Внешнее название финны (швед. finnar, нем. Finnen) впервые встречается у римского историка Тацита (I н. э.) в форме Fenni. Наиболее приемлемая на сегодняшний день гипотеза выводит это название из германских языков — ср. гот. finþan «находить, искать», швед. finna «тж». Первоначально этот этноним служил в германских языках, откуда он попал, в конечном счете, и к Тациту, для обозначения населения Фенноскандии и (у Тацита, во всяком случае) Восточной Прибалтики, ведущего в основном подвижный образ жизни и незнакомого с земледелием (живущего охотой, то есть — «ищущего»), скорее всего — предков современных саамов. Позже это имя было перенесено и на северных и восточных соседей скандинавов — финнов, расселившихся на территории прежнего обитания саамов (Finnland) — см. ниже. Ещё в XVIII веке этим словом норвежцы и шведы называли не только финнов, но и саамов (норв. finne означает «саам» и сегодня).

Самоназвание — suomalaiset (мн. ч.), от названия страны Suomi «Финляндия», ср. эст. Soom, др.-рус. Сумь < праприб.-фин. *sōme — название территории нынешней юго-западной Финляндии (прибрежные районы), называемой по-фински Varsinais Suomi «настоящая Финляндия» (возможно, ещё — название острова Сааремаа, о чём свидетельствует значение латыш. sāms «финн; житель Сааремаа», sāmu zeme «Сааремаа», букв. — «земля финнов») и прибалтийско-финского племени, обитавшего там. Название Сумь известно в русских летописях и в топонимах с начала XII века. Наиболее приемлемая этимология принадлежит В. Ниссиля, который сопоставил *sōme с др.-швед. sōme «отряд, группа, сборище» — это в принципе согласуется с тем исторически бесспорным фактом, что германцы, древние скандинавы и, наконец, шведы, играли значительную роль в прибалтийско-финской истории, в особенности — в истории племён, обитавших непосредственно на берегах Балтики. Иные этимологии: связь с фин. suomu «чешуя», так как в древности финны якобы шили одежду из рыбьей кожи (?); предположение о происхождении этнонима от гипотетического личного имени, образованного от фин. глагола suoda «награждать, наделять, пожелать», — являются более чем сомнительными.

Диалект суоми по ряду признаков сближается с эстонскими, водскими, ливскими диалектами (южная (западная) группа прибалтийско-финских диалектов) и противостоит хяме, карельскому и вепсскому. Это указывает на происхождение данной племенной группы с южного побережья Финского залива и на длительное сохранение её связей с этими землями (см. также выше о возможности соотнесения названия *sōme с островом Сааремаа). Вопрос о времени появления суоми на территории юго-западной Финляндии остаётся дискуссионным, с археологической точки зрения наиболее вероятно предположение, что это произошло в так называемое «раннеримское время» (рубеж эр — первые века н. э.), когда территория Varsinais Suomi и всё побережье Финляндии вплоть до района сегодняшнего г. Васа подверглись экспансии носителей культуры каменных могильников с оградками (см. выше), происходивших, в частности, с территории современных Эстонии и Латвии.

Сложение финского народа в конце I — первой половине II тыс. н. э. представляло собою сложный процесс консолидации нескольких прибалтийско-финских племён. Помимо финнов-суоми значительную роль сыграли в этом процессе карелы (см.) — на востоке и севере страны, и хяме (фин. häme, др.-рус. Емь), освоившие территории непосредственно к востоку и северо-востоку от Varsinais Suomi, вытеснив с них древнее саамское население (см.). Диалекты хяме и карелов принадлежат к северной (восточной) группе прибалтийско-финских диалектов. Этноним häme фиксируется впервые в русских летописях, в форме Емь, одновременно с Сумь (см. выше) в XII веке. Он восходит вместе с самоназванием саамов *sāmē к праформе *šäme, заимствованной из балтских языков — ср.: лит. žẽmė «земля», латыш. zeme, др.-прус. same «тж», — с дополнительным значением «низкий, низкая равнина, низменность»: лит. žẽmas, латыш. zems; данный корень используется и в балтской ономастике: латыш. Zemgale «Земгалия», историческая провинция Латвии, лит. Žemaitė «Жемайтия, западная Литва». Нельзя исключать и возможности того, что ф. häme < *šäme восходит не к балтскому источнику непосредственно, а является заимствованием из языка саамов, которые обитали в Южной и Центральной Финляндии перед распространением там примерно в первых веках н. э. прибалтийско-финской речи (см. выше). Это, однако, не означает, что уже к столь раннему времени следует относить формирование племени хяме: на протяжении всего железного века на землях финских провинций Хяме и Сатакунта имели место сложные процессы взаимодействия различных прибалтийско-финских групп — как местных, так и мигрировавших с востока и с запада, в результате которых произошла консолидация финнов-хяме.

В результате смешения диалектов суоми (в небольшой степени), хяме и карелов в восточной Финляндии сложился диалект саво (ф. Savo — возможно, от православных личных имен Савва, Савватий), а на юго-востоке — приладожские финские диалекты, которые по сути дела стоят ближе к карельскому языку, чем к языку финнов-суоми. Именно эти группы составили в XVII веке основу переселявшихся на перешедшие по Столбовскому миру под власть Швеции земли Ингерманландии (в основном — современная Ленинградская область) финнов, которых к концу XVII века на этой территории было уже более 30 тысяч человек (больше половины населения края). Ингерманландские финны, называвшие себя äyrämöiset (множ. ч.; вероятно, от ф. äyräs «крутой берег; склон») и savakot (множ. ч.; от Savo — см. выше), в начале XX века были самым многочисленным национальным меньшинством на территории современной Ленинградской области (около 125 тыс. человек) и жили не только в сельской местности, но и в Санкт-Петербурге, где ещё в 1870 году была основана финская газета. В школах велось преподавание на финском языке, выпускалась литература, с 1899 по 1918 год регулярно проводились всеингерманландские песенные фестивали. В первые десятилетия советской власти национально-культурное развитие ингерманландских финнов успешно продолжалось: росло число финских школ, в нескольких сельсоветах области делопроизводство было переведено на финский язык, было создано финское книжное издательство. Однако в середине 1930‑х годов на финнов в России обрушились репрессии: около 50 тысяч человек подверглось насильственной депортации со своей родины, с 1937 года были полностью запрещены все финские печатные издания, преподавание на финском языке, деятельность национально-культурных организаций. Народ был практически объявлен вне закона. Во время войны более 50 тыс. человек ингерманландцев были депортированы в Финляндию, затем возвращены в СССР, но селиться в родных местах им было запрещено. Финны с территории Ленинградской области и из блокадного Ленинграда были почти полностью вывезены в Сибирь, значительная часть их при этом погибла. Лишь в 1956 году финнам вновь было разрешено селиться в Ленинградской области. Перепись 1989 года зафиксировала в Санкт-Петербурге 5,5 тыс. финнов, а в области — ещё 11,8 тысяч.

Помимо прибалтийско-финских племён в сложении финнов значительную роль играли переселенцы из Скандинавии (древние германцы — древние скандинавы — шведы), оседавшие на побережье западной, юго-западной и южной Финляндии с конца бронзового века. Их приток на территорию Финляндии значительно возрастает начиная примерно с III века н. э. — с этого времени население Varsinais Suomi оказывается втянутым в единую сферу торговых связей со Скандинавией, в отличие от более восточных областей, где сохраняются старые связи с Восточной Европой. В результате смешения прибалтийско-финского и скандинавского населения в средневековье сложилась группа квенов (рус. каяны, фин. kainuu, норв. kvæn), расселявшаяся вдоль побережья Ботнического залива на север. Название квены фиксируется в древненорвежских (Kvænir) и древнеанглийских (Cwenas) источниках начиная с IX века, и обозначало смешанное финско-скандинавское население побережья Ботнии (ср. более позднее рус. (поморское) каяне «норвежцы»). Его принято выводить из финского слова kainu «низина, низменная равнина», что, возможно, свидетельствует о переводе (калькировании) всё того же древнего балтского этнотопонима *žeme, служившего для обозначения территорий и населения, жившего в низменной, приморской части Балтии — в отличие от жителей внутренних районов.

Приблизительно на рубеже I и II тыс. н. э. прибалтийско-финские племена занимали только запад, юго-запад и юг современной Финляндии, а центральная Финляндия и озёрный край, не говоря уже о севере страны, были заселены саамами, как об этом свидетельствуют топонимика, археология, фольклор и исторические источники. Прибалтийско-финское население оказалось ещё в I тыс. н. э. втянутым в круг торговых связей Балтики и — шире — Европы в целом и проявляло особую активность на северном направлении. В первые века II тыс. н. э. предки финнов начинают экспансию на саамские земли, носившую первоначально торговый характер (см. также раздел о саамах). В XVI—XVII веках активно идёт процесс уже земледельческой колонизации саамских земель озёрного края (центральной Финляндии) финскими крестьянами (преимущественно савосцами), которые производят массовый выжег леса, ликвидируя тем самым экологическую базу для сохранения здесь охотничье-промыслового хозяйства саамов. Это приводило к постепенному вытеснению саамского населения всё далее на север или к его ассимиляции финнами. Продвижение финско-саамской границы на север продолжалось на протяжении XVII—XIX веков, пока практически вся территория современной Финляндии кроме небольшого саамского анклава на крайнем севере у оз. Инари и р. Утсйоки не стала финской. Однако, продвижение практиковавших подсечно-огневое земледелие финских групп в поисках новых земель для расчистки на север на этом не остановилось: они проникали на территории северной Швеции и — особенно — Норвегии, где получили название «лесных финнов». После официального запрещения подсечно-огневого земледелия в Швеции в середине XIX века и проведения активной государственной ассимиляционной политики «лесные финны» перешли к середине XX века на шведский и норвежский языки.

Важным фактором, способствовавшим консолидации финского народа в рамках границ современной Финляндии, было включение её территории в состав Шведского государства и обращение населения в христианство, происшедшее во второй половине XII — первой половине XIII века в результате нескольких крестовых походов, сопряжённых с основанием на территории Финляндии новой епархии. В ходе борьбы между Швецией и Новгородом к середине XIV века установилась граница их владений, близкая к современной границе России и Финляндии, и прибалтийско-финские племена оказались разделёнными в политическом и в конфессиональном отношении: их западная часть была подчинена Швеции (Финляндское герцогство с 1284 г. по 1563 г., когда статус герцогства был временно упразднён после победы шведского короля Густава Вазы над его сыном — герцогом Финляндским Юханом, пытавшимся проводить сепаратистскую политику) и обращена в католицизм (в эпоху Реформации, связанной в Финляндии прежде всего с деятельностью просветителя Микаэля Агриколы в XVI веке, сменившийся лютеранством), а восточная — подчинена Новгороду и обращена в православие. Это обстоятельство и привело, в основном, к консолидации финского на западе и карельского на востоке народов и установлению границы между ними.

Уже в условиях шведского господства начинается просвещение и подъём национального самосознания финнов. В середине XVI века уже упомянутый Микаэль Агрикола издаёт первые книги на финском языке. В 1581 году Финляндия вновь получила статус Великого герцогства в составе Шведского королевства. После русско-шведской войны 1808—1809 гг. Финляндия вошла в состав Российской Империи на правах автономного Великого герцогства (условия вхождения Финляндии в состав Империи были одобрены собранием представителей сословий страны — Боргоским сеймом в 1809 году; с 1863 г. вновь действует сейм — парламент Финляндии). Для закрепления своих позиций на новых землях и борьбы со шведским влиянием русское правительство использовало финский фактор (с 1863 г. официально объявлено о равноправии шведского и финского языков на территории Великого герцогства, с 1866 г. введено обучение в школах на финском языке), создавая объективно благоприятные условия для национального развития финского народа. Наиболее значимым, судьбоносным для финской культурной истории событием в этом плане стало перенесение из Або (Турку) университета в г. Гельсингфорс (Хельсинки) в 1827 году. Находясь под личным покровительством Великого князя Александра, Гельсингфорсский университет был единственным в Империи университетом, получавшим для своей библиотеки контрольный экземпляр каждого, печатаемого в России издания, и стал центром финской культуры и науки. Всё это обеспечило резкий подъём национального движения, выдающуюся роль в котором помимо политиков сыграли учёные: собиратель карело-финских эпических песен и создатель «Калевалы» Э. Лённрот, академик Имп. Академии наук А. Й. Шёгрен, путешественник, лингвист и этнолог М. А. Кастрен и др. В первой половине XIX века сформировался современный финский литературный язык.

Растущее национальное движение достигло своей основной цели в ходе революции 1917 года в России: в июле финляндский сейм принял «Закон о власти», провозгласив себя носителем верховной власти, в декабре вновь избранный парламент принял Декларацию независимости, и Финляндская Республика была признана Советской Россией.

В настоящее время финнов в Финляндии более 4,5 миллиона человек, кроме того финны живут в США (ок. 200 тыс. чел.), в России (47 тыс.; см. также выше), странах Скандинавии, в Австралии и т. д.

Карелы

Самоназвание — karjalaizet (мн. ч.) означает буквально «скотник, пастух», от karja «стадо». Это самоназвание, однако, характерно для северных карел, живущих севернее Ладожского и Онежского озёр, и выполняет роль общенационального в силу своей распространённости в качестве названия карел в языках соседей (др.-рус. Корѣла, рус. карелы, фин. karjalaiset и т. д.). Юго-западные карелы, живущие в районе города Олонец, (олонецкие карелы, приладожские карелы) называют себя livvikoi (ед. ч.) — «карелы-ливвики», а юго-восточные карелы (район к западу от Онежского озера, граничащий с территорией расселения вепсов, — прионежские карелы) — lʹüüdiläińe (ед. ч.) «карелы-людики» (также называет себя и часть вепсов — соседей людиков). Этноним livvikoi, возможно, связан происхождением с названием ливов līvə (см.); корень слова lʹüüdiläińe трудно отделить от рус. люд, люди. Для карельской этнонимии характерна ситуация размытости границ: северные карелы могут называть людиков vepsä «вепс» — так, как сами людики называют своих южных соседей, вепсов. В свою очередь, людики могут называть северных карел lappi «саам», а южные группы северных карел называют так своих единоплеменников, живущих севернее — и так далее, вплоть до настоящих кольских саамов, которых крайние северные группы карел также называют lappi. Эта ситуация, очевидно, отражает, во-первых, сложные процессы образования карельского народа, в которых, по мнению исследователей, приняли участие различные прибалтийско-финские племена, населявшие в середине и второй половине I тысячелетия н. э. Приладожье и Карельский перешеек: финны-хяме, собственно карелы, вепсы, и имела место, по-видимому, ассимиляция части вепсов продвигавшимися с запада в Прионежье карелами, а, во-вторых, — факт исторического расселения карел на север (и на восток), на земли, где изначально обитало саамское население (см.). Исконным же районом обитания карел и районом, где сформировалось ядро этой общности, является район северо-западного Приладожья, где локализуется средневековая археологическая «культура древней корелы».

Впервые карелы упоминаются в скандинавских сагах о древних временах, повествующих, в частности, о событиях VIII века (при жизни шведского конунга Ивара Широкие Объятия) — в названии какого-то (возможно — Финского) залива Балтики Kirjalabotn «Карельский залив» (см. выше о первоначальном районе расселения карел), лежащего на северо-западной окраине Гардарики — Древней Руси. Затем — в описании событий IX—XIII веков — в сагах неоднократно встречаются Kirjalaland «земля карел» и kirjalar / karialar «карелы», которых можно локализовать уже далеко на севере от Ладожского озера. В русских источниках первое упоминание о Корѣле содержится в новгородской берестяной грамоте №590 (вторая половина XI века — самый ранний сохранившийся документ с упоминанием о карелах), первые летописные сведения о Корѣле относятся к середине XII века. О тесных связях карел с Древней Русью свидетельствует находка в Новгороде двух берестяных грамот, написанных кириллицей и содержащих карельский текст (№292) и русско-карельский словарик (№403), относящихся к XIII и XIV векам. Очевидно, основные районы расселения карел — Приладожье и Межозерье — были включены в состав новгородских земель ещё в XII веке, не исключено, что с этого же, если не с ещё более раннего времени среди карел началось распространение христианства, хотя массовое крещение карел было произведено по приказу отца Александра Невского — Ярослава Всеволодовича лишь в 1227 году.

В то время, как южные карельские земли постепенно становились объектом славяно-русской колонизации, карелы осуществляли экспансию в северном и северо-восточном направлении, вытесняя с территории современной Центральной и Северной Карелии, а также — Восточной Финляндии саамов (см. выше о распространении этникона lappi в Карелии). На северо-западе карельские переселенцы достигали в XII—XIV веках северо-восточного побережья Ботнического залива, карелы постоянно тревожили своими походами Северную Норвегию. Вероятно, уже к XI веку население, говорившее на каком-то прибалтийско-финском языке, скорее всего — древние карелы или вепсы, обитало на побережье Белого моря, где следует локализовать легендарную Биармию скандинавских саг (Bjarmaland; по-видимому, bjarma — от приб.‑ф. *perä-maa «задняя земля», от того же прибалтийско-финского слова позднее и др.-рус. Перьмь (см. раздел о коми)). На прибалтийско-финскую языковую принадлежность биармийцев однозначно указывает упоминаемое в сагах «имя» их божества — Jomali (ср. ф., кар. jumala «бог»). При этом следует иметь в виду, что впервые земля народа (др.-англ.) Beormas, которую можно локализовать где-то на южном побережье Кольского полуострова, упоминается ещё в дополнениях к переводу Орозия, написанных англосаксонским королём Альфредом в конце IX века, — хотя в данном случае безусловных свидетельств о прибалтийско-финской языковой принадлежности этого народа у нас нет, судя по более поздним данным, можно допускать проникновение древнекарельского населения далеко на север и уже в столь раннее время (см. о Биармии также в разделах о вепсах и коми).

В результате такого расселения карелы приняли участие в формировании финнов, прежде всего — восточных и северных, в частности, следует предполагать мощный карельский компонент в генезисе финнов-савосцев (ф. Savo), населяющих центр и восток Финляндии, и носителей юго-восточных (приладожского и выборгского) диалектов финского языка (см. раздел о финнах).

С самого начала карельская экспансия на север происходила в рамках расширения границ Новгородской земли и распространения православия — карелы выступают как постоянные союзники русских в борьбе за сферы политического и экономического влияния в Фенноскандии (в русских летописях Корѣла впервые упоминается в 1178 и 1187 годах в связи с её успешными военными походами на Емь (финнов-хяме) и шведов). Опорными пунктами русской власти и одновременно — центрами, вокруг которых происходила консолидация карельского населения, были: в начале XII века русская крепость на месте сегодняшнего Выборга, вокруг которой жила «городецькая корела», а после её захвата и разрушения шведами — отбитая новгородцами и карелами у шведов и заново отстроенная в 1310 году крепость Корела (ныне город Приозерск). Эти политические и конфессиональные причины, в конечном счёте, и определили в общих чертах западную границу расселения карельского народа (равно — границу распространения православия), которая приблизительно совпадает с установившейся к середине XIV века новгородско-шведской границей.

В период «Смутного времени» в начале XVII века, когда земли Приладожья и Карелии вновь подверглись агрессии со стороны шведов (город Корела и уезд по Столбовскому миру 1617 года перешли к Швеции), значительные массы карельского населения переселились с оккупированных территорий в район Олонца (олонецкие карелы) и Тихвина (тихвинские карелы) и далее, на юг — на Валдай (валдайские или новгородские карелы), Верхнюю Волгу (тверские карелы) и в район Калуги (калужские карелы, полностью обрусевшие к началу XX века). Русское правительство заплатило Швеции по договору 1649 года выкуп за карельских перебежчиков, а последним предоставило десятилетнее освобождение от повинностей, что обеспечило закрепление карел на новых землях. Эти события окончательно сформировали близкую к современной картину расселения карел.

После революции 1917 года в России в 1920 году было создано национально-государственное образование карельского народа — Карельская трудовая коммуна, в 1923 году преобразованная в автономную республику. Письменность же на карельском языке была поначалу создана лишь для карел Тверской (Калининской) области — в 1931—1937 годах на латинской графической основе, а в 1938—1940 годах — на кириллической. Одновременно с переводом на кириллицу тверско-карельской письменности в Карельской АССР была предпринята попытка создания карельского письменного литературного языка, но в планах коммунистического руководства страны Карелия рассматривалась прежде всего как плацдарм для «экспорта революции» в Финляндию, в силу чего при преобразовании Карелии в Карело-Финскую союзную республику в 1940 официальным языком республики был сделан не карельский, хотя письменность и некоторая литература на нём уже существовала, и даже велось его преподавание в начальных классах, а финский литературный язык. Этому было дано фарисейское объяснение, согласно которому различия между карельскими диалектами (ливвиковским, людиковским и северным) настолько велики, что создание единого письменного языка практически невозможно. Такая языковая политика привела к тому, что карельский язык официально стал рассматриваться как язык второго сорта, практически не имеющий права на полноценное существование. Это обстоятельство, а также — депортации карел во время второй мировой войны, большой приток в республику рабочей силы из-за её пределов в ходе советской индустриализации, одностороннее развитие экономики (лесная промышленность), катастрофическое отставание развития социальной сферы, транспорта и другие «объективные» реалии советской жизни — привели к тому, что процесс ассимиляции карел в послевоенное время шёл ускоренными темпами: численность карел в России в 1959 году составляла 164 тыс., в 1979 — уже 133 тыс. человек, при этом процент лиц карельской национальности, признающих карельский язык родным, по переписи 1979 года не превышал 63%. Перепись 1989 года зафиксировала на территории России 125 тыс. карел, из которых лишь 60,5 тыс. назвали карельский язык в качестве родного, и ещё 17 тыс. указали, что владеют им как вторым языком. Таким образом, доля владеющих карельским языком среди карел России в 1989 году была равна примерно 62%. При этом в Карелии в 1989 году жило 79 тыс. карел, которые составляли менее 10% населения республики. В Тверской области живёт 23 тыс. карел, из которых около 16,5 тыс. человек считают карельский язык родным. Среди других групп карел в России, по-видимому, только тихвинские в некоторой степени ещё сохраняют свой язык.

С конца 1980‑х годов для карельского языка (на базе северного или собственно карельского и ливвиковского диалектов) наконец была вновь создана письменность и началось его преподавание в школах, возобновилось издание газет и книг.

Ижора

Употребляемое иногда в качестве какого-то этнонима (не самоназвания) иж. (Хэваха) iŋgeroi̯št (множ. ч.) происходит, как и внешние названия: швед. ingrer (множ. ч.), ф. inkeri, рус. ижора, др.-рус. Ижера (у ижор встречается также в качестве самоназвания ižorat (множ. ч.) «ижорцы», ižoran kieli «ижорский язык», заимствованные из русского) от шведского названия земель к югу от Невы и Финского залива — Ingermanland (откуда также рус. Ингерманландская губерния), которое, в свою очередь, восходит либо к имени жены Ярослава Мудрого Ingigerd (по версии, принадлежащей А. Шёгрену), либо — что кажется более вероятным — к имени сына Рюрика, древнерусского князя Игоря (др.-рус. Ингорь от сканд. Ingvar): по пересказу несохранившегося до наших дней списка русской летописи В. Н. Татищевым Рюрик дал «при море град с Ижарою» в вено своей любимой жене Ефанде после рождения ею Игоря, отсюда — название земли как вотчины Игоря — др.-рус. Ижера, ф. Inkerimaa, шв. Ingermanland (гипотеза Д. А. Мачинского).

Имя ижора, безусловно, также связано с названием реки Ижора (левый приток Невы), где обитали летописные ижеряне, и которое, скорее всего, происходит от этнонима, хотя не исключено и обратное (тогда приведённые выше этимологии для этнонима ижора, видимо, неверны).

Часть ижор использует в качестве самоназвания слово karjalai̯št (мн. ч.) «карелы», «карелами» же их называла и водь — это согласуется с близостью языка и культуры ижор к карельским языку и культуре и объясняется тем, что по крайней мере часть ижор представляет собой потомков группы древнекарельского населения, освоившего по крайней мере до XII века (первое достоверное упоминание об ижоре — см. ниже) территории к югу и юго-западу от основной зоны расселения карел — Карельского перешейка, первоначально — по течению Невы. Уже во второй половине XII века язычники-ingari упоминаются в булле папы Александра III к Уппсальскому епископу Стефану, а в первой половине XIII века ижера начинает (если не считать вышеприведённого сообщения В. Н. Татищева) фигурировать в русских летописях как союзный новгородцам народ, живущий в нижнем течении Невы, которому была поручена «стража морская» новгородских земель от шведов: во многом благодаря оперативным действиям ижерского старейшины Пелгуя была одержана новгородцами во главе с Александром Ярославичем (после описываемых событий прозванным Невским) победа над войском ярла Биргера на Неве в 1240 году. Пелгуй назван в летописи поганым, то есть язычником, что может указывать на то, что массовая христианизация ижоры произошла несколько позднее, в конце XIII века, после окончательного перехода ижорских земель под власть Новгорода.

В период «Смутного времени» на Руси в начале XVII века устье Невы и вся ижорская земля попали под власть шведов, что вызвало массовое переселение ижор вместе с группами родственных им карел с Карельского перешейка на земли, оставшиеся под властью Руси. На ижорские земли переселялись финны из подвластной шведам Финляндии. К этому времени ижора, по-видимому, уже стойко придерживалась православия: в источниках имеются сообщения о достаточно активном противодействии ижор шведским попыткам внедрить лютеранство. После возвращения Ингерманландии под власть России на её территории в 1732 году проживало 14,5 тысяч ижор. Будучи малочисленным народом, ижора постепенно ассимилировалась ингерманландскими финнами, с которыми её сближал язык, и русскими, с которыми её сближала принадлежность к православной церкви. Тем не менее процесс ассимиляции не имел катастрофического характера: в середине XIX века (данные П. Кёппена) в Петербургской и Выборгской губерниях обитало около 18 тысяч ижор. По переписи 1926 года их было 16 137 человек.

Судьба ижорского народа в советское время сложилась трагически: с одной стороны, начатая было в начале 30‑х годов традиция ижорской письменности, книгоиздания и школьного преподавания (в начальных классах) на ижорском языке в 1937 году была насильственно прервана, и ижорский язык, подобно карельскому, был официально объявлен недостойным иметь письменность. С другой стороны — ижора разделила судьбу води: во время второй мировой войны значительная часть ижор была вывезена в Финляндию, а вернувшись в 1944 году домой, они не получили возможности жить на своей родине. Ижоры из-под Ораниенбаума были депортированы в Сибирь. Часть деревень была попросту уничтожена в ходе военных действий. Естественно, сохранение языка и народа в этих условиях было едва ли возможно. В 1959 году эстонский лингвист А. Лаанест оценивал численность ижор в 1100 человек, по переписи 1970 года их было 781 человек. Перепись 1989 года даёт по Ленинградской области цифру в 276 ижор, из которых 187 человек считают ижорский язык родным или владеют им как вторым языком. Возможно, реальная численность ижоры несколько выше.

Вепсы

Самоназвание — veps, βeps, также называют вепсов и соседние народы (ф. vepsä, рус. вепс и т. д.). Этимология слова неясна, чисто гадательным следует считать сопоставление с саам. (Норв.) vækse, (Ин.) vepsi, (Кильд.) vieps͕ᴱ «рыбий плавник» (возможна, впрочем, интерпретация семантики как «некий предмет треугольной (клинообразной) формы» — в связи с распространёнными в прибалтийско-финско-саамской этнонимии названиями, образованными от основ, означавших «клин» — см. разделы о води, саамах). Возможно, мы имеем здесь дело с каким-то старым этнонимом, восходящим к довепсскому населению Межозерья. Впервые встречается, как принято считать, ещё у Иордана (VI век н. э., информация относится к более раннему периоду) в виде первой части загадочного названия народа Vasinabroncas. Др.-рус. Весь «вепсы» используется в летописи Нестора при описании событий IX века. Вероятно, с вепсами должен быть соотнесён далёкий народ vīsū, живущий на север от Волжской Булгарии в краю, где бывают белые ночи, в сочинениях арабских и персидских средневековых географов (уже у Ибн Фадлана в нач. X века). В западноевропейских источниках вепсы впервые упомянуты под именем Wizzi у Адама Бременского (конец XI века).

Значительная часть вепсов (в основном — северные) называют себя lüdi или lüdnik (ед. ч.), что совпадает с самоназванием карел-людиков, которых, в свою очередь, северные карелы могут называть vepsä «вепс». Это, очевидно, указывает на былое участие вепсов в сложении юго-восточной группы карел. Происхождение корня *lüdi‑ следует связывать с рус. люди, люд (прежде всего — в значении «простой народ, крестьянство»). Старые русские названия вепсов: Чудь (примерно с XII века употребляется вместо Весь), чухари — от чудь (этимологию см. ниже, в главе о води) — и кайваны (также — название карел) — связано, вероятно, с названием финско-скандинавской племенной группировки квенов (рус. (помор.) также каяны «квены; норвежцы», ф. kainuu — см. выше, в главе о финнах).

Судя по широкой известности этно‑ и топонимов, производных от veps, в источниках IX—XIII веков, по той роли, которую играла Весь в ранней истории и даже в сложении Древнерусского государства, это был весьма многочисленный и сильный народ. Нестор указывает на Белоозеро как на центр, где первоначальным населением была Весь. Вероятно, судя по археологическим памятникам (культура курганов приладожского типа) и топонимике, древнейшей территорией обитания вепсов было Межозерье — треугольник между Ладожским, Онежским и Белым озёрами, куда, как следует думать, они продвинулись ещё во второй половине I тыс. н. э. с запада или северо-запада, вытеснив или ассимилировав более древнее население, оставившее топонимы, которые можно рассматривать как саамские. На достаточно дальние связи вепсов в прошлом на востоке (если не о проникновении каких-то их групп на восток вплоть, возможно, до Северной Двины и Мезени) указывают, во-первых, упомянутые выше известия о них в трудах арабских географов, писавших о Волжской Булгарии: по крайней мере Абу Хамид Аль-Гарнати (род. в 1070 г.) сообщает о том, что лично встречал группу купцов из народа vīsū — беловолосых и голубоглазых, одетых в меховые одежды и пьющих пиво, в Булгаре. Во-вторых, либо на былое проникновение заметных групп населения, говоривших на прибалтийско-финских языках, скорее всего — карельском или вепсском, либо на систематические торговые связи средневекового населения бассейнов рек Мезени, Вашки и Вычегды с этими народами указывают достаточно многочисленные прибалтийско-финские заимствования в коми-зырянских диалектах, прежде всего — в самом западном из них, удорском, и прибалтийско-финская этимология др.-рус. Перьмь (см. разделы о карелах и коми). О возможном наличии каких-то относительно крупных прибалтийско-финских анклавов в районе устья Северной Двины свидетельствуют и сообщения скандинавских саг о Биармии (Bjarmaland), которую викинги посещали в течение IX—XIII веков, и локализация которой сдвигалась на восток по мере продвижения всё дальше на восток походов викингов: от южного побережья Кольского полуострова в IX веке до устья Северной Двины в более поздний период (о прибалтийско-финской этимологии корня Bjarma‑ и принадлежности языка бьярмов см. раздел о карелах).

Как уже было сказано, Весь принимала участие в самых ранних событиях русской истории, в частности — в «призвании варягов» в IX веке. По-видимому, с XI века земли вепсов начинают захватываться новгородскими феодалами и здесь начинает распространяться православие. В XI—XII веках часть вепсов, очевидно, смешалась с переселявшимися в Прионежье карелами, была ассимилирована ими и вошла в состав карел-людиков. Процесс ассимиляции вепсов карелами в Прионежье продолжался и в более поздние эпохи.

Примерно с XIII—XIV веков, когда, с одной стороны, старые торговые связи Восточной Европы, в которых вепсы играли важную роль (путь «из варяг в греки», торговля по Волге через Волжскую Булгарию), оказались разрушены вследствие монголо-татарского нашествия, а, с другой стороны, между Новгородом — Русью и Швецией устанавливается более или менее твёрдая государственная граница, территория обитания вепсов — Межозерье становится своего рода «медвежьим углом», и Весь перестаёт быть одной из важнейших этнополитических единиц Северной Руси. На севере своей этнической территории вепсы постепенно включаются в состав карел-людиков, значительная часть их, живущая в более оживлённых местах вдоль дорог и водных путей, по-видимому, ассимилируется русскими. Всё это приводило, с одной стороны, к сокращению территории обитания вепсов и их численности, с другой — к сохранению у них более консервативного уклада жизни.

К XIX веку вепсы представляли собой в основном крестьянское население (государственные и помещичьи крестьяне), часть их была приписана к Олонецким заводам, прионежские вепсы занимались каменотёсным промыслом, работая в качестве рабочих-отходников и в Финляндии, и в Петербурге. Перепись 1897 года зафиксировала 25,6 тыс. вепсов (чуди). Уже в этот период в публикациях о вепсах отмечается падение авторитета родного языка и распространение русского, особенно — среди молодёжи. Однако ассимиляционные процессы не имели ещё катастрофического характера: по переписи 1926 года численность вепсов составляла уже 32,7 тыс. человек.

В двадцатые годы XX века этническая территория вепсов была разделена между двумя административными единицами: прионежские вепсы оказались в основном в Карельской АССР, а остальные — в Ленинградской области. Создания единой вепсской автономии, таким образом, не произошло, хотя были образованы в 1927 году национальные сельсоветы и районы: Шелтозёрский (Карельская АССР) и Винницкий (Ленинградская область). При этом в Карелии — в соответствии с ведшейся там национально-языковой политикой (см. раздел о карелах) — обучение в вепсских школах велось на финском языке, вепсам непонятном. В Ленинградской области с 1932 по 1937 год велось обучение в школах на вепсском языке (была создана письменность на основе латиницы), в 1937 году вепсская письменность была, наконец, введена и в школах Шелтозёрского района Карелии.

Однако именно в 1937—1938 годах был нанесён страшный удар по национально-культурному развитию вепсов: было прекращено преподавание на вепсском языке, репрессированы авторы учебников, немногочисленные представители национальной интеллигенции. В довершение всего часть вепсских населённых пунктов с более чем восьмитысячным населением была передана из Ленинградской в Вологодскую область, и Винницкий национальный район был ликвидирован. С этого времени по отношению к вепсам Ленинградской и Вологодской областей стала проводиться неприкрытая политика насильственной русификации — вплоть до того, что в документах вепсов записывали русскими (в переписях 1970 и 1979 годов все вепсы Ленинградской и Вологодской областей были учтены как русские). Немногим лучше была ситуация в Карелии, где Шелтозёрский национальный район был, в конце концов, также ликвидирован (в 1956 году), а вепсский язык в школах с 1937 года не преподавался. Это привело к резкому падению как престижа вепсского языка, так и статуса вепсской национальной принадлежности в глазах самих вепсов. По переписи 1989 года в Карелии проживало 5,9 тыс. вепсов, в Ленинградской области — 4,2 тыс. и в Вологодской — не более 2 тыс. человек.

В 1989 году был в Карелии вновь разработан и утверждён вепсский алфавит на базе латиницы, началось издание национальной периодики и преподавание вепсского языка в школах на всей территории проживания вепсов.

Эстонцы

Старое самоназвание — maarahvas, букв. «народ земли». В настоящее время называют себя eestlased (мн. ч.) по названию страны Eesti «Эстония», заимствованному из германских языков — ср. нем. Estland «Эстония», Esten «эстонцы», швед. est «эстонец», где этот корень обязан своим распространением прежде всего старой литературной традиции: впервые засвидетельствован у Тацита (I век н. э.) в форме Aestii — некий земледельческий народ, живущий на берегах Балтики восточнее германцев, отличающийся от них по языку, который, якобы, близок британскому (кельтскому). Позже этот этноним встречается у Иордана в VI в. н. э., в жизнеописании Карла Великого (первая половина IX в.), у англосаксонского поэта Вульфстана (в дополнениях к переводу Орозия, составленному королём Альфредом) (IX век) (Osti, Estes), в скандинавских сагах и географических сочинениях XI — начала XIV века (Eistr). Маловероятно, что, говоря о народе Aestii, Тацит имел в виду каких-то прибалтийских финнов: этот этноним, судя по географии сочинения Тацита и по данным упомянутых здесь средневековых источников, первоначально относился к землям, непосредственно примыкающим с востока к устью р. Вислы (район, называемый по-литовски Aismares), где прибалтийские финны никогда не жили. Эстиев скандинавских саг IX века следует безусловно соотносить с балтами, точнее — с древними литовцами («имя» жены их предводителя, упоминаемое в саге, имеет прозрачную литовскую этимологию). Происхождение названия Aestii, скорее всего, следует связывать с германским корнем со значением «восток» (др.-англ. east, др.-исл. austr — ср. также eistri «более восточный» (сравнительная степень прилагательного), особенно — в Eistrasalt «Балтийское море», букв. «более восточная соль»). Очевидно, перенесение этого имени на страну, а затем и на народ, эстонцев произошло поздно — возможно, лишь в XII—XIII веках, в эпоху захвата Восточной Прибалтики немцами (у Генриха Лифляндского, XIII век, под этим именем уже определённо имеются в виду Эстония и эстонцы) и датчанами (в датском земельном кадастре Liber Census Daniae).

В средние века территория Эстонии в культурно-историческом плане делилась на две части, которые в целом соответствуют сегодняшнему распространению южноэстонского и северноэстонского наречий. Северное, северо-западное побережье и острова были традиционно связаны с Финляндией и Скандинавией (Швецией, а в XIII—XVI веках принадлежали Дании), а юго-восток Эстонии — с восточнославянскими землями: во второй половине I тыс. н. э. сюда проникают славяне-кривичи, которые к началу II тыс. были уже ассимилированы местным населением; с начала XI века эстонский юго-восток подвергся более или менее систематической агрессии русских князей. В 1030 году Ярославом Мудрым была здесь построена крепость Юрьев (ныне — город Тарту).

Видимо, с этими обстоятельствами связан переход части южноэстонских племён в православие и сложение этнографической группы сету — православных эстонцев, говорящих на особом южноэстонском диалекте и по облику своей духовной и материальной культуры отличающихся от остальных эстонцев и сближающихся с русскими. В то же время более или менее детальной схемы происхождения сету дать трудно: существующие гипотезы в значительной мере расходятся друг с другом и оставляют большое число вопросов. Даже вопрос о времени, когда предки сету приняли христианство, остаётся нерешённым: разные исследователи называют даты от 988 г. (крещение Руси) до начала XIV века. Ясно только, что Псковско-Печорский монастырь был основан в 1473 году на землях уже православных сету (любопытно, при этом, что местные русские называли сету полуверцами). Равным образом не ясно и происхождение названия сету (эст. setu; в исторических источниках этноним известен только с XIX века): вряд ли можно считать удовлетворительным объяснение (Ю. Мягисте), согласно которому название setu было дано южными эстонцами своим соседям-сету в насмешку над распространённым у последних употреблением партитива от see «это» в форме seta, которую эстонцы передали через see-tuu — букв. «это‑то».

В настоящее время сету, считающие себя эстонцами, но одновременно сохраняющие как православие, так и особое этническое самосознание, живут на юго-востоке Эстонии (эст. Setumaa) — 5—6 тыс. человек, в других районах Эстонии (до 7 тыс. чел.), в России — на западе Псковской области (в районе Печор и Изборска, эст. Petserimaa) (до 2 тыс. человек) и в нескольких деревнях на юге Красноярского края, куда они переселились в начале XX века (не более тысячи человек).

В течение 1208—1227 годов Эстония была захвачена Орденом Меченосцев и в стране на три с половиной века установилось немецкое господство, сменившееся после Ливонской (1558—1583 гг.) и шведско-польской (1604—1629 гг.) войн шведским, а после Северной войны (1700—1721 гг.) — русским. Уже в начале XIII века эстонцы были обращены в лоно католической церкви. В XVI веке в Эстонии распространяются идеи Реформации, с чем связано начало печатания книг на эстонском языке (с 1525 г.). В XVII веке, при шведском владычестве, в Эстонии утвердилось лютеранство, на эстонский язык была переведена Библия и действовала первая учительская семинария, в 1632 году был основан Дерптский (ныне — Тартуский) университет. Начавшееся таким образом пробуждение национального самосознания развернулось уже в эпоху русской власти, особенно — после отмены Александром I крепостного права в Эстляндской (1816 г.) и Лифляндской (1819 г.) губерниях, освободившей эстонских крестьян от власти немецких землевладельцев. В 1860‑х годах был издан эстонский эпос «Калевипоэг», составленный Ф. Р. Крейцвальдом, издавались первые эстонские газеты, функционировали национальные кружки и общества, началось проведение всеэстонских праздников песни и т. д.

Эстонское независимое государство было создано в ходе революционных событий 1917—1919 гг. в России и Освободительной войны (1918—1919 гг.). В 1940 году в соответствии с секретным протоколом пакта Молотова—Риббентропа Эстония была аннексирована СССР. Это событие и последовавшие за ним репрессии и депортации привели к тому, что в это время и во время второй мировой войны многие эстонцы покидали родину, и росла эстонская диаспора в Швеции, Великобритании, США.

Независимость Эстонии de facto была восстановлена в 1991 году. Численность эстонцев в Эстонии по переписи 1989 г. — 963 тыс. чел., кроме того, 46 тыс. эстонцев живёт в России и ещё несколько десятков тысяч человек — в Швеции, США и др. странах.

Водь

Самоназвание vadʹa, откуда др.-рус. Водь, вожане, встречающееся в летописях с XI века, — восходит к приб.‑ф. *vakja «клин» (ф. vaaja, эст. vai, вод. vadʹja и др., заимствовано из балтских языков: лит. vágis «клин») и могло первоначально обозначать какую-то территорию — ср. эст. Vagja — топоним на западном берегу Чудского озера. Существует и другое объяснение, согласно которому для некоторых прибалтийско-финских (и саамских) племён какой-то клин (клиновидная деталь одежды: нашивка, вставка; специфическое украшение; особая деревянная бирка для счёта дней, отработки долга, подати и т. д. и т. п. — версий множество, но ни одна из них не может быть признана удовлетворительной) стал характерным, этнизирующим признаком, и имя народа было дано по этой особенности — ср. старое самоназвание саамов vuowjoš, экзоэтноним lapp — с возможно той же семантикой (см. раздел о саамах), см. также ниже о проблеме происхождения рус. чудь.

Возможно, какая-то часть води называлась в русских летописях Чудь, — во всяком случае, первоначально этим словом называли какое-то прибалтийско-финское племя. Впервые оно упоминается в рассказе о событиях IX века, в частности Чудь названа в числе племён, призвавших на княжение варягов. По-видимому, последний случай официального употребления этого этнонима — перепись населения Российской империи 1897 года, когда в Ямбургском уезде было зафиксировано 303 носителя чудского языка (водь учитывалась отдельно). Впрочем, этноним чудь уже очень рано мог применяться и в более широком, обобщающем смысле для обозначения прибалтийско-финского и другого неславянского некрещёного населения Северо-Запада и Севера Руси вообще — ср.: летописная Чудь заволочская (см. разделы о прибалтийских финнах и марийцах); старое название эстонцев и финнов-ингерманландцев чухонцы, вепсов — чухари; позднее — его перенос на восток: чудь — исчезнувшие аборигены Русского Севера и Приуралья в русских и коми преданиях. Происхождение этого этникона, по распространённому в литературе мнению, связано с готским словом þiuda «народ». При этом саам. (Кильд.) čudd, (Норв.) čutte, (Ар.) tjuddie «сказочный враждебный народ» приходится считать заимствованием из русского, что весьма маловероятно. Есть, однако, другое предположение, также заслуживающее внимания: общесаам. *ćuδē «сказочный враждебный народ» фонетически может быть сопоставлено с саам. (Ум.) tjihta, (Лул.) tjåhtē «клин (в рукоятке топора, молотка); костыль, палка» — ф. suude «деревянный клин (в рукоятке топора, молотка); затычка» — кар. suuve «маленький деревянный клин» — эст. suue «тж». Здесь обращает на себя внимание уже упомянутая выше связь прибалтийско-финско-саамского этнонима со словами со значением «клин» (см. выше). В случае справедливости такого сопоставления рус. чудь следует считать заимствованием из саамского (о былом обитании саамов в более южных районах см. раздел о саамах) или из некоего архаичного прибалтийско-финского диалекта, где сохранялось прибалтийско-финско-саамское *ć.

Водь была одним из древних прибалтийско-финских племён очень близким по языку и культуре северноэстонским племенам и населяла западные районы современной Ленинградской области, примыкающие к северо-востоку Эстонии и, вероятно, земли, лежащие непосредственно к востоку от Чудского озера (на юге, по археологическим данным — вплоть до Пскова). Очевидно, очень рано (в X—XI веках) земли води были включены в состав Руси, опорным центром русской власти на этой территории стал город Копорье (с 1297 года — каменная крепость), а вожане, в свою очередь, играли заметную роль в жизни Новгорода (одна из частей города называлась «Водский конец»). О былом широком расселении води на территориях к югу от Финского залива свидетельствует использование имени этого народа в названиях данных земель (нем. Watland — все северо-западные земли Великого Новгорода; Водская пятина, созданная после покорения Новгорода Москвой в 1478 г. и охватывавшая даже часть современной Карелии).

Сильное языковое и культурное влияние со стороны русских обеспечивалось, очевидно, и ранним принятием водью православия, хотя ещё в первой половине XVI века, как свидетельствуют документы, Русская православная церковь вела ожесточённую борьбу против остатков язычества среди води.

С начала XIII века территория расселения води оказывается ареной постоянных военных столкновений между Новгородом, Полоцком и Ливонским орденом, что тяжело отразилось на положении народа. По-видимому, страшным бедствием стал для води и голод 1215 года, когда, по свидетельству русского летописца, «вожане помроша, а останьке розъидеся». В XV веке значительная группа води была переселена Ливонским орденом в Латвию, где сохранялась под именем кревинов (от латыш. krievs «русский», т. е., в данном случае, «православный») до конца XIX века. Кроме того, группы води неоднократно переселялись на территорию северо-восточной Эстонии, на эстонское побережье Чудского озера, где вследствие влияния водского языка сложился даже особый эстонский диалект — кодаверский.

Постоянные войны, переселения, мощное русское влияние привели к тому, что уже к середине XIX века водь была в значительной мере ассимилирована — отчасти эстонцами и ижорой, в основном — русскими. На более южных землях водь была, видимо, окончательно ассимилирована уже к началу XIX века. По данным акад. П. Кёппена, которые считаются несколько завышенными, общая численность води в 1848 году была более 5 тысяч человек, которые жили в Ямбургском и Ораниенбаумском уездах. По переписи 1926 года численность води на территории СССР (без Эстонии) была 705 человек.

Во время второй мировой войны большая часть води вместе с ижорой и ингерманландскими финнами была «эвакуирована» в Финляндию, вернулась в 1944 году на родину, но сразу же была депортирована в Карелию, Новгородскую, Псковскую области, отчасти — в Сибирь. Всё это привело, в конечном счёте, к практически полному исчезновению языка и народа: уже в 1956 году на всей былой территории проживания води эстонскому лингвисту П. Аристэ удалось найти лишь 23 пожилых человека, свободно говоривших по-водски. В начале 1980 годов, по данным эстонских лингвистов, говорящих по-водски оставалось ещё около двух десятков человек.

Ливы

Самоназвание līvə / lībə, откуда — ливы, употребляется редко, более обычным самоназванием у восточных ливов является kalamiʼed «рыбаки» (мн. ч.), у западных — randalist «береговые» (мн. ч.). Этноним же ливы был, по-видимому, известен издавна, во всяком случае — в немецких (написанных на латинском языке) источниках XIII века уже фигурирует название страны Livonia и её жителей Livones. Столь же старым является др.-рус. Либь «ливы» (XI век), возникшее непосредственно из lībə или из латыш. libis «лив». Происхождение этого названия неясно: с одной стороны, его трудно отделять от самоназвания олонецких карел-ливвиков (livvikoi) и с рядом топонимов с основой liiv‑ на территории Финляндии, — возможно, мы имеем здесь дело с каким-то старым племенным названием прибалтийских финнов; с другой стороны, соблазнительно связать этноним līvə / lībə с прибалтийско-финским корнем *līva (ф. liiva «кашеобразная масса, ил, грязь, жижа, кисель» и т. д.), точнее — с его дериватами в южных прибалтийско-финских языках: эст. liiv, вод. līva «песок», эст. liivak, вод. līvakko «пески, песчаное место» — с предполагаемым первоначальным значением этнонима «жители песчаных кос, пляжей», близким лив. randalist «береговые». По крайней мере в XIX—XX веках ливы действительно жили практически на песке, по причине чего земледелие не было и не могло быть у них основным занятием, хлеб покупался у латышей, и вся культура ливов издревле теснейшим образом была связана с морем.

Ливы представляют собой остаток совершенно особого старого прибалтийско-финского племени, занимавшего, очевидно, с глубокой древности южную (юго-западную) периферию ареала прибалтийских финнов. Язык ливов, хотя и может быть объединён вместе с эстонским и водским в южную прибалтийско-финскую подгруппу, стоит особняком среди других прибалтийско-финских языков и длительное время развивался в изоляции от них, в теснейшем контакте с балтскими (латышским) языками.

До XIII века ливы населяли прибрежные области современной Латвии между реками Гауя и Вента. Именно ливские земли в устье Даугавы (Лифляндия), где в 1200 году епископом Альбертом была основана крепость Рига, ставшая впоследствии столицей Ордена меченосцев и его преемника Ливонского ордена (с 1237 г.), подверглись в первую очередь агрессии крестоносцев. В 1206 году восстание ливов во главе со старейшиной по имени Ако было жестоко подавлено, и ливы были окончательно покорены и обращены в лоно католической церкви (переход ливов в лютеранство имел место, по-видимому, в XVI веке, когда, по археологическим данным, окончательно были изжиты языческие традиции в погребальном обряде). В ходе последующих войн Ордена ливы в той или иной мере вынуждены были принимать в них участие, и, естественно, много ливов погибло в боях с эстонцами и русскими. Всё это способствовало исчезновению ливского населения на востоке их земель, где оно было ассимилировано латгалами, и сильному сокращению ливской территории на западе, где ливы ассимилировались куршами.

Ареной войн и бедствий были земли ливов и в XVI—XVIII веках: после Ливонской войны 1558—1583 гг. они отошли под власть зависимого от Польши герцогства Курляндского. В 1710 году Прибалтику поразила страшная эпидемия чумы, унесшая в Латвии до двух третей населения. В 1795 году, после третьего раздела Польши, территория Курляндского герцогства вошла в состав Российской империи.

Уже в XVIII веке появляются первые печатные издания на ливском языке, в XIX веке — переводы Библии. В период между двумя мировыми войнами в независимой Латвийской Республике предпринимались попытки сохранения и развития ливского языка и культуры (школьное преподавание, издание литературы, журнала и т. д.).

Непоправимый удар был нанесён ливскому народу в конце тридцатых — в сороковые годы XX века. После включения Латвии в состав СССР на морском побережье был установлен пограничный режим, и народ, испокон веков живший морем, был лишён возможности вести традиционное хозяйство. Во время второй мировой войны, фронты которой дважды прокатились по ливской земле, в период фашистской оккупации Латвии, ливы были насильственно вывезены в глубь страны и оторваны от моря. После войны преподавание на ливском языке в школах не велось, литература не издавалась. Ведение традиционного хозяйства было уже невозможно, отрыв народа от моря привёл к быстрой его ассимиляции. Последняя советская перепись (1989 год) зафиксировала 226 ливов, из которых 129 человек владели ливским языком или считали его родным. После восстановления независимости Латвии предприняты определённые попытки возрождения ливского языка (создан культурный центр ливов, ведётся преподавание ливского языка, в том числе и для взрослых).

Под названием поволжские финны или волжские финны в литературе по финно-угроведению объединяют мордву и марийцев: согласно установившейся в начале XX века традиции их языки возводились к единому волжскому праязыку. На самом деле сколько-нибудь серьёзных оснований для постулирования былого существования этого «праязыка» нет, и название поволжские финны неудачно ещё и потому, что использование слова финны в данном случае не совсем правомерно: языки и культура мордвы и, тем более, марийцев весьма далеко отстоят от прибалтийско-финских. Прибалтийско-финские, саамский и поволжско-финские языки (вместе называемые финно-волжскими) противостоят пермским языкам в рамках финно-пермской общности подобно тому как прибалтийско-финские, саамский, поволжско-финские и пермские языки противостоят угорским языкам в рамках финно-угорской группы уральской языковой семьи. Проблема, однако, состоит в том, что, если реконструкция финно-угорского праязыка и, соответственно, выделение финно-угорской группы языков в принципе сомнений не вызывает, то реконструкция финно-пермского праязыка (общего «предка» прибалтийско-финских, саамского, поволжско-финских и пермских) и, в особенности, финно-волжского (общего «предка» прибалтийско-финских, саамского и поволжско-финских) гораздо более проблематична. Соответственно, выделение финно-пермской и финно-волжской групп финно-угорских языков нельзя считать достаточно корректным. Возможно, стоило бы использовать термин европейские финно-угорские языки для финно-пермских языков (правда, венгерский язык тоже является европейским!) и западные финно-угорские языки для финно-волжских: такие названия вызывают только историко-географические ассоциации и не предусматривают постулирования соответствующих праязыков. Однако, дабы не вносить дополнительной путаницы в терминологию, будем использовать здесь традиционные термины (имея в виду их условность, каковая оговорена выше).

Таким образом, термин поволжские финны используется здесь в качестве собирательного названия мордвы, марийцев (а также мери — ?) как народов, сформировавшихся и долгое время живших в едином ареале, объединённых общими судьбами в средние века и в последующее время, хотя по своему происхождению они представляют самостоятельные ветви финно-угорского (финно-волжского) ствола.

Формирование поволжских финнов шло в основном на базе племён-создателей верхневолжского и волго-окского вариантов общности культур ложнотекстильной керамики, в которой (по крайней мере на её ранних этапах) следует видеть археологический аналог финно-волжской праязыковой общности, диалекты и языки которой стали основой для сложения прибалтийско-финских, саамских и волжских финно-угорских языков. Культура ложнотекстильной керамики сложилась в последней четверти II тыс. до н. э. на Верхней Волге и в Волго-Окском междуречье в ходе сложных процессов смешения и взаимоассимиляции разнородных групп населения данного региона (носители поздняковской, абашевской (индоиранцы, иранцы — ?), фатьяновской, балановской (протобалты — ?), волосовской, чирковской (финно-угры — ?), остатки создателей неолитических культур с ямочно-гребенчатой керамикой (палеоевропейцы — ?) и др.) в середине — третьей четверти II тыс. до н. э. (О. Н. Бадер, Н. Н. Гурина, П. Н. Третьяков). В раннем железном веке предковые культуры мордвы (городецкая) и мери и марийцев (дьяковская) (см. ниже) непосредственно вырастают из местных вариантов культуры ложнотекстильной керамики. По-видимому, уже в этот период у предков марийцев и мордвы складывается земледельческий хозяйственно-культурный уклад, характерный для большей части населения средней полосы Восточной Европы.

Антропологические типы поволжских финнов достаточно разнообразны. Большая часть мордвы-эрзи принадлежит в расовом отношении к беломоро-балтийской и атланто-балтийской расе, сближаясь, таким образом, с прибалтийскими финнами и другими народами Северной, Центральной и Западной Европы. Это связано, очевидно, со значительным участием в их генезисе центральноевропейского населения, в особенности — балтов. Большая часть мордвы-мокши принадлежит к так называемой субуральской, а марийцев — к сублапоноидной расе (по терминологии К. Марк). Эти типы объединяются с широко представленными у других народов Поволжья и Предуралья (удмуртов, коми-пермяков, части коми-зырян, чувашей, части татар и башкир) сублапоноидными комплексами, которые российские антропологи в последнее время справедливо предпочитают объединять в один тип, называя его сублапоноидным волго-камским. По-видимому, в его сложении приняли участие различные и разновременные европеоидные и монголоидные компоненты, наложившиеся на древнюю основу — архаичный недифференцированный комплекс, называемый древнеуральской расой (В. В. Бунак, Г. М. Давыдова), некогда широко распространённый на севере Восточной Европы и в Западной Сибири (см. также разделы о саамах, пермских народах и манси).

Мордва

Название мордва (из русского — в европейских языках: нем. Mordwinen и т. д.) не является исконным самоназванием и, хотя уже давно применяется и самим мордовским населением, представляет собою экзоэтноним, заимствованный из русского языка и служащий для обозначения двух изначально близких друг другу по языку и культуре, но тем не менее обладающих различным этническим самосознанием групп — мокши и эрзи. Впервые данный этноним встречается у Иордана (VI век н. э.) в форме Mordens — один из народов, якобы покорённых готским королём Германарихом. Затем, в X веке — у византийского императора Константина Порфирогенета в качестве названия страны Μορδια. В русских летописях Моръдва впервые упоминается в списке народов Среднего Поволжья, входивших в сферу интересов Киевской Руси с самого раннего времени, составленном, как принято полагать, в XI веке. Своим происхождением это название очевидно связано со словами иранских языков, имеющими значение «человек, мужчина»: перс. märd, ягн. morti, происходящими от индоиранского корня *mr̥ta‑ «человек, смертный», к которому восходят также морд. Э miŕdʹe, М miŕdʹä «мужчина, муж», удм. murt «человек, мужчина; чужой», коми mort «человек, мужчина». Различие в огласовке внешнего названия мордвы *mord‑ и традиционно реконструируемого мордовско-пермского слова *mertɜ «человек, мужчина, муж» может объясняться, во-первых, происхождением первого из относительно позднего (среднеиранского) источника, а второго — из очень раннего (раннего индоиранского), а во-вторых — заимствованием иранских слов в разные языки (в первом случае — в славянский и, возможно, в германский, во втором — в финно-угорские) и, соответственно, его различной адаптацией.

Самоназвание мордвы-эрзи (морд. eŕʒ́a, eŕźa, eŕźä, впервые зафиксировано, как принято считать, в письме хазарского кагана Иосифа (X век), где в ряду подчинённых хазарами народов, между s‑var (очевидно, — сувары, племя, жившее на территории Волжской Булгарии) и c‑r‑mis (видимо — черемисы, то есть марийцы), упоминается народ arisu. Возможно, это же имя (эрзя) стало основой для названия загадочной страны Arsa(nija) или Arta(b), упоминаемой в трудах арабских географов с X века как один из трёх основных центров русов, наиболее труднодоступный для иноземцев. Происхождение слова эрзя остаётся неясным; среди высказывавшихся по этому поводу гипотез наиболее приемлемо предположение о заимствовании его из иранских языков: ср. др.-перс. aršan «самец, муж; бык, вепрь; герой, богатырь», хотя прямое сопоставление данного древнеперсидского слова с мордовским затруднено по фонетическим причинам.

Самоназвание мордвы-мокши (морд. mokša) впервые встречается в источниках XIII века — в записках фламандского путешественника бр. Вильгельма де Рубрука среди покорённых Чингис-ханом народов назван народ Moxel, живущий за Доном на севере, далее которого обитает мордва («Merdas, которых латыняне называют Merduinis»). Мокша наряду с эрзей (arǰan) упоминается в качестве одного из покорённых татарами народов Среднего Поволжья и в «Сборнике летописей» государственного деятеля при дворе монгольских ханов, перса Рашид-ад-Дина (XIV век). Этот этноним, по-видимому, связан с названием реки Мокши, протекающей по исконной территории расселения мордвы-мокши, которое, в свою очередь, может иметь балто-славянскую этимологию: др.-церк.-сл., др.-рус. мокръ «мокрый», лит. makonė «лужа», maklỹnė «грязь» (в бассейне Верхней и Средней Волги имеются и другие названия рек типа Мокша). То обстоятельство, что сегодня река Мокша называется по-мокшански Jov, не может служить в качестве контраргумента к гипотезе о балто-славянском происхождении названия реки: слово jov является нормальным мордовским производным от прауральского *joke «река», что может указывать на относительно позднее присвоение мокшанами важнейшей реке региона этого имени («Река»), уже после того, как прежнее (балто-славянское) название реки дало имя народу.

Истоки формирования мордвы следует связывать с племенами городецкой культуры, существовавшей одновременно с возникшей на той же основе (комплекс культур ложнотекстильной керамики) дьяковской культурой (см. раздел о марийцах) в VIII в. до н. э. — I в. н. э. на правобережье Средней Волги и в бассейне средней Оки, в долинах Суры, Мокши, Цны, Теши, то есть — на территории, где мордва впервые фиксируется по письменным источникам и живёт до сих пор. Можно предполагать, что достаточно близки к древнемордовским племенам по культуре и языку были зафиксированные русскими летописями в IX—XII веках Мурома и Мещера, жившие по Оке в её нижнем течении (район г. Мурома) и на территории Мещерской низменности, хотя никаких реальных фактов, указывающих на принадлежность языков муромы и мещеры к финно-угорской группе — кроме самых общих ономастических догадок — у нас нет. Очевидно, уже в середине I тыс. н. э. произошло обособление двух основных территориальных групп древнемордовского населения: южной, жившей в верховьях Мокши и Суры, позже распространившейся на северо-запад, в долину Цны (видимо — предки мордвы-мокши), и северной, населявшей междуречье Оки и Суры, бассейны рек Теши, Пьяны и др. (предки мордвы-эрзи).

Начиная с IX века мордва (в особенности — мокша на юге и востоке) попадает под влияние Волжской Булгарии, а с XI века мордовские земли становятся предметом внимания русских князей (согласно «Слову о погибели Русской земли» Морьдва платила дань мёдом Владимиру Мономаху (1053—1125 гг.)), и мордва принимает участие в борьбе Руси и Булгарии за зоны влияния в Среднем Поволжье. Особенно эта борьба обострилась в конце XII — начале XIII века, когда (в 1221 году) в устье Оки был основан русскими Нижний Новгород, а в мордовских землях возвысился эрзянский князь Пургас, объединивший под своей властью не только «Моръдву Пургасову», но и «Пургасову Русь» и не без успеха боровшийся с русскими, совершая даже походы на Нижний Новгород. Разгром Пургаса нижегородцами в 1229 году состоялся при поддержке сына некоего князя по имени Пуреш (вариант — Пурейша), союзника владимирского князя Юрия, которого некоторые исследователи склонны также считать мордовским князем (в летописях, впрочем, упоминается «Пурешевъ сынъ съ половьци», что даёт основания сомневаться в его мордовском происхождении).

Развернувшейся в Среднем Поволжье борьбе положила в XIII веке конец третья сила — монголо-татары, в ходе нашествия которых (в 1237—1238 годах) мордовские земли были подчинены монголам, а часть мордвы-мокши во главе с князьями, по свидетельству бр. Вильгельма де Рубрука (см. выше), была включена в состав монгольского войска и погибла в европейских походах. Для контроля над мордовскими и соседними землями золотоордынцами был в XIV веке основан на р. Мокше город Мухши (ср. тат. mukšə̑ «мордва-мокша» < морд. mokša), ныне — село Наровчат Пензенской области. С этого времени возрастает тюркское влияние на культуру и язык мордвы-мокши. С другой стороны, на севере со второй половины XIV века мордовские земли попадают под власть нижегородских князей, и растёт русское влияние на мордву-эрзю, происходит частичная ассимиляция её в Окско-Сурском междуречье и сдвиг основной этнической территории эрзи на восток и юго-восток — к среднему течению р. Суры. Жестокий ордынский гнёт, не спасавший от постоянных страшных набегов степняков (отражённых в мордовском фольклоре в цикле исторических песен и преданий о ногайцах), привёл к тому, что большая часть мордвы постепенно склонилась на сторону русских, и в период борьбы Москвы с Казанским ханством мордва уже выступает союзным Москве народом.

Окончательное включение всех мордовских земель в состав Русского государства произошло после покорения Москвой Казани в 1552 году. В XVI—XVII веках здесь строятся города, составлявшие оборонительный рубеж на степном пограничье Руси, и сильно возрастает приток русского населения. С этого же времени начинается христианизация мордвы, особый размах получившая в XVIII веке. Реакцией на неё, а также — на усиливающийся социальный и национальный гнёт было так называемое терюшевское (по названию волости) восстание 1808—1810 годов, возглавлявшееся Кузьмой Алексеевым (в русских документах — «Кузька мордовский бог»), пытавшимся на базе языческих мордовских верований создать особую общенациональную религию мордвы (см. о подобных реформаторских неоязыческих движениях в XIX веке у мари и удмуртов в соответствующих разделах).

В результате ассимиляции татарами и русскими к XIX веку сложились две особые этнографические группы мордвы: каратаи (внешнее название по селу Большие Каратаи), живущие на юго-западе Татарстана (Тетюшский район), говорящие сегодня по-татарски, но считающие себя мордвой (мокшей) и сохраняющие мордовские особенности традиционной культуры, и терюхане (также внешнее название по селу Большое Терюшево), жившие в Нижегородской губернии (сегодня — Дальнеконстантиновский район Нижегородской области), сохранявшие ещё в начале XX века мордовские особенности в культуре и самосознание (мордва-эрзя), сегодня полностью обрусевшие.

С другой стороны, вследствие притока русских поселенцев на мордовские земли, закрепощения части (не более 10%) мордовского крестьянства и т. д., с XVII века начинаются миграции мордвы на восток: первоначально — в Поволжье, на территории нынешних Самарской, Ульяновской, Саратовской областей, Татарстана, затем, в XVIII веке — в Заволжье и Предуралье, в Башкирию, Оренбургскую область. Эти миграции привели к чрезвычайно дисперсному и широкому расселению мордвы, которая, однако, и на новых землях сохраняла свою культуру, язык, этническое самосознание. Уже к середине XIX века на коренных мордовских землях обитало едва ли более половины всего мордовского населения России, которое составляло в это время (перед отменой крепостного права в 1861 году) около 670 тыс. человек. Движение мордвы на восток продолжалось и во второй половине XIX века: по переписи 1897 года в России мордвы жило 1 миллион 22 тысячи человек, из них более 30 тысяч — в Зауралье, Сибири и Северном Казахстане.

После революции 1917 года в России мордовский народ получил автономию: в 1928 году создан Мордовский округ, преобразованный в 1930 году в Мордовскую автономную область (с 1934 года — Мордовская автономная республика). В силу дисперсного расселения мордвы первоначально менее трети всего мордовского населения России (по переписи 1926 года — 1 миллион 339 тыс. человек) оказалось живущим в пределах созданной автономии, среди населения которой мордва составляла в 1928 г. 32,2% (452 тыс. чел.), а в 1930 г., после изменения границ — 38,5% (501 тыс. чел.). В годы ускоренной индустриализации и Второй мировой войны численность мордвы как в целом по России, так и в пределах Мордовской республики сократилась — преимущественно за счет ассимиляции, чему способствовали дисперсность расселения мордвы, наличие двух литературных языков, урбанизация, ликвидация мордовских национальных районов, созданных в 1930‑е гг. в Пензенской и Самарской областях. По переписи 1959 года численность мордвы в СССР была 1 миллион 285 тысяч человек, из них в Мордовии жило 358 тысяч. Процесс сокращения численности мордвы продолжался и в 1960—1980‑е гг.: 1970 г. — 1 млн. 262 тыс., 1979 г. — 1 млн. 192 тыс., 1989 г. — 1 млн. 154 тыс. человек в пределах СССР. При этом лишь 740 тыс. человек в 1989 г. (64%) считали родным один из мордовских языков. В Мордовии в 1989 г. жило 313,4 тыс. лиц мордовской национальности, из которых 277,3 тыс. (88%) считали родным один из мордовских языков.

Говоря о современных этносоциальных процессах у мордвы, следует иметь в виду, что, в силу языковой и этнической близости мокши и эрзи, того, что на протяжении длительного времени по отношению к тем и другим применяется единый экзоэтноним мордва, существует мордовская государственность, среди мордвы реально распространено своеобразное «двойственное» этническое самосознание, когда человек считает себя, с одной стороны, принадлежащим к «мордовскому народу», а с другой — к одному из его так называемых «субэтнических подразделений» (мокше или эрзе): по переписи 1959 года, когда учитывалась эта особенность, среди мордвы Мордовской АССР 178,3 тыс. человек показали себя по национальности «мокшанами», 164,8 тыс. — «эрзянами» и лишь 15 тыс. человек — «мордвой», по данным опроса 1973—1974 годов процент внутриэрзянских браков (к общему числу опрошенных) составлял на селе 40,2%, в городе — 20%, внутримокшанских — на селе — 52,6%, в городе — 20,9%, в то же время браки между мокшей и эрзей составляли на селе 0,8%, в городе — 4,5% от общего числа опрошенных. В связи с ростом интереса к национальной проблематике, подъёмом национального самосознания в конце 1980‑х — начале 1990‑х годов в мордовской среде довольно остро ставится вопрос о приоритете общемордовского или «отдельного», мокшанского и эрзянского самосознания, о том, следует ли продолжать использовать привнесённое извне имя мордва в качестве названия народа, или нужно перейти к официальному употреблению двух самоназваний, признав тем самым существование двух особых народов.

Сегодня мордва-мокша населяет в основном запад и центр Мордовии, а эрзя — восток (см. выше о формировании этнической территории мордвы), при этом большая часть эрзян (составляющих, как принято считать, около двух третей мордвы) живёт за пределами республики, в Пензенской, Ульяновской, Нижегородской, Самарской, Оренбургской областях, в республиках Татарстан и Башкортостан. Мокшане также живут в этих областях и республиках, иногда — в одних сёлах с эрзянами, но в целом за пределами Мордовии их меньше.

Помимо этих двух групп и охарактеризованных выше терюхан и каратаев следует упомянуть мордву-шокшу или (у некоторых авторов) теньгушевскую мордву, живущую на крайнем северо-западе Мордовии (около 15 тысяч человек в Теньгушевском и Торбеевском районах) и представляющую собой обособленную как в культурном, так и в языковом отношении мордовскую группу, изначально, возможно, близкую древнеэрзянскому массиву, давно живущую в русском и мокшанском окружении.

Марийцы

Самоназвание — Л marij, В mari, Г marə̑ — буквально означает «муж, мужчина» и является заимствованием из иранских языков, — ср. ав. mairya «молодой человек, юноша, член воинского союза», др.-перс. marīka «дружинник, стражник, член воинского союза», пехл. meräg «муж, молодой человек» и т. д.

Соседние народы называют марийцев другим именем: рус. черемис (вероятно — из чувашского), чув. śarmə̑s, тат. čirməš. Именно этот этноним довольно рано встречается в письменных источниках: в письме хазарского кагана Иосифа (X век) в ряду народов Поволжья, якобы подвластных хазарам, в форме c‑r‑mis, — и в русских летописях при рассказе о событиях начальной русской истории (составлен, очевидно, в XI веке) Черемисы названы рядом с мордвой среди народов, живущих по Оке — Средней Волге между Русью и Волжской Булгарией. Не исключено, что этот этноним зафиксирован и у Иордана (VI век) — в сильно искажённой форме Imniscaris, хотя более вероятно, что за этой формой кроется название летописной Мещеры (см. раздел о мордве). О происхождении этнонима *čermis высказывалось немало гипотез, наиболее вероятным представляется предположение о связи его с тюркским корнем *čer‑ «сражаться, воевать» (чув. śar «войско, армия» < тю. *čer(ig) «войско»). Выведение внешнего названия марийцев из тюркского корня в принципе согласуется с очень старыми и интенсивными связями марийцев с тюркскими народами Поволжья, марийский язык изобилует тюркизмами и является самым тюркизированным из финно-угорских языков.

Близость самоназвания марийцев mari(j) с названием мери (др.-рус. Меря), жившей на территориях современных Ярославской, Ивановской, Костромской, на севере Владимирской, Московской, на востоке Тверской областей России, известной уже в самых ранних сообщениях русских летописей и окончательно обрусевшей, возможно, лишь в XVII веке, давно приводила исследователей к предположению об этноязыковой близости самих этих народов. Данное предположение было подкреплено анализом субстратной дорусской топонимии мерянского региона, проделанным М. Фасмером ещё в 30‑е годы XX века и вторично на более высоком уровне — А. К. Матвеевым в 90‑е годы: многие «мерянские» топоосновы объясняются только из марийского языка (например, гидроформант ‑(е)нгирь / ‑(е)нгерь < мар. eŋer «река»). В 70—80‑е годы А. К. Матвеевым был также выделен пласт дорусских субстратных гидронимов на ‑(е)ньга на севере Европейской России (в основном в бассейне нижней Сухоны, Ваги, в верхнем течении Северной Двины — на территории обитания летописной Чуди заволочской), язык создателей которых исследователь склонен был считать переходным от прибалтийско-финско-саамских к марийскому (о сложении этой группы в результате притока в Каргополье восточного, ананьинского населения см. в разделе о прибалтйских финнах). Таким образом, марийский язык, вероятно, действительно можно рассматривать как остаток некогда (в дорусское время) довольно широко распространённого в центре и на севере Европейской России массива родственных языков и диалектов, образующих особую группу финно-пермских языков, к которой мог принадлежать и язык мери.

Результаты проделанной О. Б. Ткаченко работы по сбору и анализу реликтов мерянской лексики в русских диалектах и топонимии — вопреки выводам самого исследователя, рассматривавшего язык мери как промежуточный между мордовскими, марийским и прибалтийско-финскими и более близкий всё-таки к последним — не противоречат сделанному выше предположению об особой близости мерянского и марийского языков: среди немногочисленных диалектных русских слов, восходящих, возможно, к мерянскому языку, имеются такие сугубо марийские корни как *jelmə̑ «язык, речь», *koka «тётя, старшая сестра», *kuβa «женщина, баба», *maksə̑ «гнилушка», — хотя, естественно, говорить об идентичности марийского и мерянского языков не приходится (среди «мерянской» лексики О. Б. Ткаченко, пожалуй, не меньше специфически мордовских основ). Дело здесь осложняется и нерешённостью методологической проблемы: в какой мере диалектные слова и тем более арготизмы в действительности могут отражать субстратную мерянскую лексику, и как отделить её от простых заимствований из соответствующих языков в русские диалекты и арготические «языки», — топонимические данные в этом плане гораздо более надёжны.

Вероятно, археологическим аналогом протомарийско-мерянской общности является сложившаяся во VIII—VII веках до н. э. на базе восточного (верхневолжского) варианта общности культур ложнотекстильной керамики дьяковская культура, городища которой обнаружены на обширной территории от верховьев Волги и Мсты на западе до устьев Оки, Унжи и правобережья Волги напротив устья Ветлуги на востоке и от верхнего течения Костромы на севере до устья Москвы реки на юге. Формирование этнического ядра протомарийцев в начале и середине I тыс. н. э. происходило, скорее всего, на базе восточных (пост)дьяковских и постананьинских (см. раздел о пермских народах), с участием, возможно, и городецких (см. раздел о мордве) племён в бассейнах рек Унжи, Ветлуги и в Среднем (чувашско-марийском) Поволжье (видимо, как на лево‑, так и на правобережье Волги). Трудно определить, какой из основных компонентов (западный, культура ложнотекстильной керамики и её наследница дьяковская, или восточный, ананьинская и постананьинские культуры) сыграл ведущую роль в этом процессе: с одной стороны, культура волжских ананьинцев явно сложилась на мощном субстрате культуры ложнотекстильной керамики (что, таким образом, говорит в пользу преобладания западного компонента), с другой стороны, археологически очень хорошо прослеживается сильное влияние ананьинской культуры и её потомков даже в собственно дьяковском ареале.

Следует при этом предполагать, что уже в это время (первые века — середина I тыс. н. э.) началось движение протомарийцев на восток под давлением продвигавшихся в бассейн Волги из верхнего Поднепровья славян и балтов: археологически прослеживается связь между оформлением различий в культуре западных и восточных дьяковских групп с проникновением на дьяковскую территорию культурных элементов верхнеднепровского происхождения. На востоке соседями протомарийцев были племена азелинской и постазелинской (емшаевско-кочергинской) общности, заселявшие бассейн Вятки и отчасти Вятско-Ветлужское междуречье, в которых можно видеть древних южных пермян (см. раздел об удмуртах). Тесные контакты и смешение с последними отражены в марийском языке в значительном пласте слов, общих с пермскими языками, по крайней мере часть которых может рассматриваться как заимствования из пермских (южнопермских диалектов, древнеудмуртского языка) в марийский. Очевидно, именно вследствие этих контактов начинает оформляться различие между юго-западными (в основном — на правобережье Волги), в генезисе которых азелинский компонент не мог играть значительной роли, и остальными (левобережными) древнемарийскими племенами, и закладывается основа для разделения марийцев на горных — мар. Г kə̑rə̑k marə̑, живущих сегодня главным образом на правобережье Волги («горная сторона»), в Горномарийском районе Республики Марий Эл (составляют не более пятой части всех марийцев), и луговых — мар. Л olə̑k marij, живущих на левобережье Волги («луговая сторона»), на большей части территории Республики Марий Эл и в соседних районах Кировской области.

Контакты древних марийцев с южными пермянами — предками удмуртов — особенно усилились с последних веков I тыс. н. э., когда марийские племена под усиливающимся давлением с запада, вследствие расширяющейся экспансии славян на северо-восток, — и с юга, под давлением тюрков, проникающих в Среднее Поволжье с юга и юго-востока, смещаются далее на восток, осваивая всю территорию Вятско-Ветлужского междуречья и отчасти вытесняя, отчасти ассимилируя пермян. Эти события отражены в фольклоре марийцев и удмуртов (предания о борьбе богатырей двух народов) и в марийских топонимах типа oδo-ilem (букв. «удмуртское жильё»), распространённых на северо-востоке Республики Марий Эл и в соседних районах Кировской области.

В VII—VIII веках н. э. в Среднее Поволжье проникают и широко расселяются на территориях современных Самарской, Ульяновской областей, Татарстана, Чувашии тюрки, в основном — булгары, говорившие на R‑тюркском языке, потомком которого является современный чувашский язык (ср. общетю. jüz «сто» — булг. ǰür, чув. śər «тж»), и создавшие здесь к началу X века крупное государство, Волжскую Булгарию, сыгравшую важнейшую роль в истории народов Среднего Поволжья и Приуралья. Марийские земли левобережья Волги, по-видимому, непосредственно в состав Волжской Булгарии не входили, но правобережье (территория сегодняшней Чувашии) подверглось интенсивной тюркизации: близость традиционной культуры, антропологического типа чувашей и марийцев, наличие в чувашском языке черт, свидетельствующих о возможном финно-угорском (марийском) субстрате (например — невозможность звонких смычных и сибилянтов в начале слова), значительный пласт марийский лексических заимствований в чувашском, наконец — марийское название чувашей suasla marij (букв. — «татарский, отатарившийся мариец»), — ясно указывают на то, что в составе по крайней мере северных чувашей (вирьялов) присутствует заметный марийский субстрат.

По-видимому, уже в раннее время булгарский язык и культура оказали мощное влияние на марийский язык и культуру, но это влияние продолжалось и позднее — в ходе уже непосредственно чувашско-марийских контактов, отсюда — огромное количество (не менее полутора тысяч слов) так называемых «чувашских» (на деле, видимо, булгарско-чувашских) заимствований в марийском языке. Очевидно, булгарское влияние было сильнее на правобережье Волги, что усугубило обособление предков горных марийцев от основного марийского массива.

Разгром Волжской Булгарии монголами в 1236 году, повторённый затем в 1241 году, коснулся прежде всего опять-таки горной стороны (правобережье Волги), однако следует полагать, что уже в XIV — начале XV века большая часть марийских земель была включена в состав податных областей Золотой Орды — даруг, и марийцы стали частью населения оформившегося как независимое государство в первой половине XV века Казанского ханства. Таким образом, с XIV—XV веков начинаются интенсивные контакты марийцев с поволжскими татарами, продолжающиеся до сего дня, в ходе которых тюркское влияние на марийский язык и культуру достигает своего максимума. Любопытно, однако, что, несмотря на сильное влияние тюркских мусульманских народов (булгар и поволжских татар) в целом, пронизывающее, в частности и традиционную духовную культуру, марийцы, по-видимому, никогда не принимали в сколько-нибудь массовом порядке ислам, оставаясь язычниками.

С этого же времени (XV—XVI века) русские источники отличают черемису горную (под этим названием имеются в виду как горные марийцы, так и чуваши) и луговую — это связано не только с уже оформившимися отличиями между двумя субэтническими группами марийцев, но и с тем, что жители горной стороны всё чаще и теснее контактируют с русскими (в конце концов, незадолго до взятия русскими Казани, в 1546—1551 годах горная черемиса перешла в подданство русского царя), в то время как луговые марийцы практически всецело находятся в ареале татарского (Казанского) влияния. Это различие в конечном счёте привело к окончательному разделению горных и луговых марийцев.

В период Казанского ханства у марийцев складывается специфическая административно-военная организация, «сотенная» (деление на более мелкие по сравнению с даругами административно-податные единицы, «сотни»), возникает прослойка военных предводителей — «сотников» и князей. Во время покорения Казанского ханства Москвой (взятие Казани войсками Ивана Грозного в 1552 году) луговые марийцы представляли собой значительную военную силу, сражались на стороне Казани и даже после её падения вместе с татарами и (вероятно) южными удмуртами продолжали ожесточённое сопротивление, закончившееся только в 1557 году. Установление русской государственной власти, сопровождавшееся навязыванием христианства, вызвало несколько марийских восстаний в конце XVI — начале XVII веков, одно из которых (1580—1584 гг.) получило даже название «черемисская война». Для укрепления своей власти на марийских землях русское правительство основывает здесь остроги, ставшие затем уездными городами: Царевококшайск (1578 г., ныне — Йошкар-Ола), Козьмодемьянск (1583 г.), Яранск (1591 г.) и др.; начинается приток на марийские земли и крестьянского русского населения.

После поражения восстаний основной формой протеста марийцев против социального и национального угнетения, прежде всего — против угрозы насильственной христианизации, стало массовое переселение на восток — в основном на территории современных Башкирии и Екатеринбургской области. Так в XVII—XVIII веках сложились восточные марийцы, диалекты которых ближе к диалектам луговых марийцев и составляют вместе с ними базу литературного лугово-восточного марийского языка, противостоящего горномарийскому. Вместе с тем, восточные марийцы имеют многочисленные отличия как от горных, так и от луговых в материальной и духовной культуре, и прежде всего — они в большинстве своём не были даже формально христианизированы (так называемые či mari «чистые, истинные марийцы»). Впрочем, горные и особенно луговые марийцы также были крещены не поголовно и никогда не воспринимали православие как свою религию, продолжая придерживаться на практике дохристианских обрядов и верований. Сохранение язычества стало, таким образом, мощным фактором, обеспечивающим поддержание высокого национального самосознания и определённой сопротивляемости ассимиляции, отличающих марийцев от других финно-угорских народов России. В 70‑х годах XIX века среди марийцев получила некоторое распространение секта Кугу сорта («Большая свеча»), создатели которой пытались реформировать марийское язычество, соединить его с элементами христианства (прежде всего — идея единого бога, отказ от кровавых жертвоприношений) и превратить его в канонизированную национальную религию (см. о подобных процессах у мордвы и удмуртов в разделах о них). Марийское язычество во многом сохраняет свои позиции и сегодня: по данным социологических опросов начала 1990‑х годов около 27,4% марийцев в Республике Марий Эл придерживаются православия, 7,9% — марийского язычества, 20,7% считают себя исповедующими и ту и другую веру (двоеверцы), — следует думать, что среди восточных марийцев и марийцев отдельных регионов Республики Марий Эл (прежде всего — северо-востока её) процент придерживающихся языческих верований лиц будет ещё выше.

Возможно, имели место переселения групп марийцев не только на восток, но и на север, в глухие лесные районы — в частности, такое происхождение могут иметь тоншаевские марийцы (не более 3,5 тыс. чел.), живущие в верхнем и среднем течении реки Пижмы в Тоншаевском районе Нижегородской области (крайний её северо-восток).

Как продолжение марийских миграций XVII—XVIII веков можно рассматривать и переселения марийцев в XIX — начале XX века в ходе массового движения российского крестьянства на восток — в Сибирь, Северный Казахстан.

Следует заметить, что внутренняя структура марийского народа не исчерпывается подразделением на горных, луговых и восточных марийцев, существует, кроме того, земляческое, этнографическое деление: например, сами марийцы делят себя на группы по наиболее характерным женским головным уборам: sorokan marij — носящие сороку (северо-запад и север, частично — центр Марий Эл, Яранский р‑н Кировской области, тоншаевские марийцы), šə̑makšan marij — носящие остроконечный шымакш (восток и северо-восток Марий Эл, Уржумский и Малмыжский районы Кировской области; видимо, к этой группе следует относить и большую часть восточных марийцев, носящих остроконечные головные уборы šurə̑k и äkäj, происходящие, возможно, от шымакша), šarpan-našmakan marij — носящие головное полотенце шарпан и покрывающий темя вышитый нашмак (горные марийцы, жители юга и юго-востока Марий Эл). Кроме того, в языковом отношении помимо горного, лугового и восточного наречий принято выделять также северо-западный диалект марийского языка.

После революции 1917 года в России, в 1920 году была образована Марийская автономная область, в 1936 году преобразованная в Марийскую автономную республику (ныне — Республика Марий Эл). К этому времени, однако, уже оформились две литературные языковые нормы: горномарийский и лугово-восточный марийский языки; в 1926 году существование двух равноправных литературных языков было официально закреплено. В 1897 году в России проживало 375,2 тыс. марийцев, в 1926 — 428,2 тыс., в 1959 — 504,2 тыс. Примерно половина марийцев проживала в пределах Марийской Республики. Перепись 1989 года зафиксировала на территории России 643,7 тыс. марийцев, из которых 526,9 тыс. человек назвало один из марийских своим родным языком (высокий процент по сравнению с другими финно-угорскими народами России). В Марийской Республике в 1989 году проживало 324,3 тыс., в Башкирии — 105,7 тыс., в Кировской области — 44,5 тыс., в Екатеринбургской области — 31,3 тыс. марийцев.

Удмурты, коми-зыряне и коми-пермяки, чьи языки чрезвычайно близки (пожалуй, они внешне даже ближе друг к другу, чем прибалтийско-финские) и происходят от единого пермского праязыка, обособившегося от других известных нам финно-угорских языков достаточно давно (вероятно, не менее трёх тысяч лет назад), образуют пермскую (об этимологии слова см. раздел о коми) группу народов, объединяемых не только общностью происхождения их языков, но и общностью исторических судеб. В литературе в отношении пермян иногда неправильно употребляют термин финно-пермские народы, что непозволительно, так как название финно-пермский давно и правомерно используется для обозначения всех финно-угорских языков и народов, исключая угров, то есть — от прибалтийских финнов до пермян включительно. Ещё менее удачны такие иногда встречающиеся названия пермян, как пермские финны или восточные финны, так как к финнам эти народы имеют весьма отдалённое отношение (с тем же успехом русских, например, можно было бы называть «восточными немцами»).

Ранние этапы генезиса пермян традиционно связывают с ананьинской археологической культурой (точнее — культурно-исторической общностью), распространённой в VIII—III вв. до н. э. в бассейнах Камы, Вятки, Вычегды, в Казанском и Марийском Поволжье и оказавшей сильное влияние на этническую историю всей лесной зоны Восточной Европы (вплоть до Скандинавии) в эпоху раннего железа. Вероятно, по крайней мере в какой-то части ананьинских племён можно видеть носителей пермского праязыка на его ранней стадии. Видимо, уже непосредственно с постананьинского времени основой хозяйства пермян стало земледелие, что определило развитие их материальной и духовной культуры.

В антропологическом отношении пермские народы неоднородны, в генезисе их расовых типов преобладали, по-видимому, два направления связей: западное, выразившееся в распространении среди всех групп коми-зырян (в наибольшей степени — среди западных и северных) беломорского (в меньшей степени — восточнобалтийского) типа беломоро-балтийской расы, сближающего их с прибалтийско-финскими народами и мордвой-эрзей, в особенности — с вепсами и карелами — и южное, связанное с распространением среди удмуртов, коми-пермяков, некоторых южных и центральных групп коми-зырян своеобразного антропологического типа, называемого субуральским (по В. П. Алексееву) или сублапоноидным (по К. Марк) — имеется в виду его близость к уральской расе (см. разделы о манси и хантах) и к лапоноидному типу (см. раздел о саамах); в современной литературе эти варианты объединяются под названием сублапоноидного волго-камского (см. разделы о саамах, поволжских финнах). Сублапоноидный тип объединяет названные пермские группы с финно-угорскими народами Поволжья: мордвой-мокшей, марийцами; от собственно урало-лапоноидной расы его отделяет явное отклонение в сторону европеоидности, что объясняется, видимо, значительным смешением в прошлом типов древнеуральской расы (см. раздел о манси) с европеоидами в Поволжье и Приуралье. При этом древнеуральский компонент, вошедший в состав удмуртов, отличался особенностью (по Г. М. Давыдовой) строения носового скелета: более высоким переносьем и отсутствием вогнутой спинки носа.

Удмурты

Самоназвание udmurt (диал. варианты — urtmurt, udmort, ukmort) представляет собой композит, второй компонент которого — удм. murt означает «человек, мужчина; чужой» и, вместе с коми mort «человек, мужчина», восходит к пермско-мордовскому *mertä, заимствованному из индоиранских языков: ин.-ир. *mr̥ta‑ «смертный, человек» (см. также раздел о мордве). О первом компоненте, ud‑, следует сказать, что, по всей очевидности, это — древнее самоназвание народа, отражённое и в экзоэтнонимах — ср.: мар. oδo(‑marij) «удмурт», рус. вотяк < отяк (форма, употреблявшаяся до XVIII века, где ‑як — суффикс, ещё один ранний вариант — отинъ, с другой суффиксацией) < *ot‑. Относительно происхождения древнеудмуртского *odɜ‑ (< *ontɜ‑) «удмурт (самоназвание)» существуют две версии. Согласно первой (К. Редеи), этот корень сохранён в удмуртском языке в виде нарицательного существительного ud (< *ontɜ) «росток, всходы» и восходит к пермско-марийскому *ontɜ «побег, росток, поросль, молодая трава, всходы», которое, в свою очередь, является заимствованием из индоиранских языков — ср. др.-инд. andha‑ «трава, зелень, побег». Переход значения «росток, побег, поросль, всходы» > этноним К. Редеи объясняет, реконструируя гипотетическое (незафиксированное ни в самом удмуртском, ни для родственных слов в других финно-угорских языках, ни в арийских языках) значение «луг» для древнеудм. *odɜ‑ и предполагая (опять-таки, не имея фактических оснований), что предки удмуртов называли себя «луговые люди» — подобно луговым марийцам (см. раздел о марийцах). Натянутость данной гипотезы побудила меня в соавторстве с С. К. Белых высказать альтернативную гипотезу, согласно которой древнеудм. *odɜ-mort представляет собой целиком заимствованный из какого-то иранского языка композит, который в языке-источнике мог иметь вид *ant(a)-mart(a) и означал буквально «человек окраины, житель пограничья» (ср. осет. äddä, ändä «снаружи, вне», авест. antəma «крайний», др.-инд. anta‑ «край, предел, граница»).

Письменными источниками удмурты фиксируются поздно. Если не считать явно ошибочных (вроде отождествления с ними народа Веда «Слова о погибели Русской земли», под которым на самом деле скрывается мордовское название чувашей — vetʹke, (род. пад.) vedʹeń) или весьма сомнительных предположений, первым упоминанием об удмуртах, точнее, об удмуртской земле (Вотятцкая земля), подвластной казанскому хану следует считать русский летописный рассказ о походе Ивана III на Казань в 1469 году. С середины XVI века южные удмурты под именем (в)отяки или даже черемиса, зовомая отяки уже постоянно фигурируют в русских документах, относящихся к территории Казанского ханства. Северные удмурты (точнее — нижнечепецкие) упоминаются под именем (в)отяки в русских документах, касающихся Вятской земли, с 1521 года.

Татары называют удмуртов ar. Это слово некоторые исследователи (М. Жираи, В. К. Кельмаков) считают происходящим от тюркского корня *är «самец, муж, мужчина» в булгарской огласовке (ср. чув. ar «муж, мужчина» при тат. ir «муж»), однако с исторической и семантической точки зрения данное сопоставление представляется по меньшей мере странным, что заставляет сомневаться в его правомерности. Более правдоподобна гипотеза С. К. Белых, выводящего тат. ar «удмурт» из тат. arə̑ «та (противоположная) сторона (реки)» — через промежуточную форму ar(ə̑)lar (множ. число) «жители той стороны». Попытки некоторых исследователей видеть в арянах, арских князьях и арских людях, фиксируемых русскими документами XV—XVI веков в Нижнем Прикамье — Приказанье и на Нижней Чепце, удмуртов на основании сходства этих названий с татарским названием удмуртов ar несостоятельны: под этими именами однозначно имеются в виду арские и каринские (чепецкие) татары, жители или выходцы из района города Арска (тат. arča — от art-ča «задний, тыловой») — старого удельного центра Волжской Булгарии, а затем и Казанского ханства. Безусловно, нельзя исключать возможности присутствия среди арских людей каких-то групп удмуртов, находившихся в зависимости от арских татарских князей, но реальных указаний на сей счёт в источниках не содержится (см. также ниже).

Формирование удмуртов шло на базе южнопермских племён — потомков создателей ананьинской археологической культуры. В III веке до н. э. на базе позднего ананьина на юге формируется пьяноборская культурная общность, территория распространения которой охватывала районы от среднего течения р. Белой на юго-востоке до Вятско-Ветлужского междуречья на северо-западе. На основе пьяноборской общности в бассейне Вятки («памятники худяковского типа») складывается азелинская культура III—VI вв. н. э., доживающая в своём позднем варианте («еманаевская культура») до IX века и имеющая дальнейшее продолжение в вятских памятниках типа Кочергинского могильника. Эти культуры рассматриваются многими исследователями как археологический аналог постепенно обособлявшихся южнопермских групп, составивших основу удмуртского народа: именно на правобережье Вятки и в Вятско-Ветлужском междуречье локализуются древние контакты марийцев с народом (мар.) oδo (см. выше и раздел о марийцах).

О бассейне Вятки как исконной территории обитания удмуртов свидетельствуют и удмуртские родовые предания. Ещё в прошлом веке многие группы удмуртов сохраняли память о своей принадлежности к одному из двух больших удмуртских территориально-земляческих объединений — Ватка или Калмез (сегодня названия этих объединений и память о границе между ними сохранились практически только у некоторых групп северных удмуртов, в частности — у проживающих в Унинском районе Кировской области, по мнению которых ватка живут в деревнях, расположенных по притокам р. Чепцы (прежде всего — в бассейне р. Косы), а калмезы — по притокам р. Кильмезь). Ватка в XIX веке населяли бассейн Чепцы и пришли туда, согласно их преданиям, с низовьев этой реки, со средней Вятки (на это указывает и само название объединения — ср. удм. Vatka kam «Вятка», где kam — «большая река»). В легендах калмезов (возможно, этимологически связано с удм. ki̮lʹemez «остаток» — версия С. К. Белых) сохранилась память о борьбе их богатырей с народом Пор (удм. por — «марийцы; чужой, враждебный народ»). Калмезы расселялись первоначально в бассейне реки Кильмезь, к XIX веку распространились достаточно широко: от среднего течения Чепцы на севере до южных (юго-западных) районов Удмуртии на юге. Судя по некоторым топонимам, именно у калмезов первоначально бытовал этноним od(o) в качестве самоназвания — возможно, благодаря расселению калмезов, отступавших под давлением марийцев с нижней Вятки, этот южный по происхождению (см. выше) этноним проник в конце первого — начале второго тысячелетия н. э. ко всем группам удмуртов и стал, в конце концов, самоназванием консолидирующейся народности.

В состав удмуртов помимо вятских южнопермских племён (археологически — создатели худяковско-азелинских и еманаевско-кочергинских памятников) вошли и другие пермские (протоудмуртские) группы — создатели постананьинских средневековых культур на севере (поломская и возникшая на её основе с участием вятско-кильмезских групп чепецкая культуры) и на юге (памятники верхнеутчанско-чумойтлинского круга) Удмуртии.

В обособлении предков удмуртов от их северных родичей по языку, предков коми, важнейшую роль сыграли связи южнопермских (протоудмуртских) групп с тюрками. Контакты с булгарами и их прямыми языковыми потомками чувашами (см. раздел о марийцах) продолжались со времени появления их в Среднем Поволжье в VII—VIII вв. н. э. и как минимум до XIV века (в южноудмуртские диалекты попали названия Москвы (Musko) и Казани (Kuzon) в огласовке, свидетельствующей скорее о чувашском, чем о татарском или русском источнике) и отразились в наличии около двух сотен «булгарских» (булгаро-чувашских) заимствований в удмуртском языке (в коми языки при этом проникло не более трёх десятков таких заимствований, что свидетельствует либо о том, что окончательный «распад» пермского праязыка произошёл уже в эпоху ранних булгарско-пермских контактов, либо — что вероятнее — о том, что булгаризмы проникали в древнекоми диалекты через посредство древнеудмуртских, а уже в первые века II тыс. н. э. на севере пермского ареала доминирующим стало не тюркское, а древнерусское культурно-языковое влияние, что препятствовало усвоению тюркизмов с юга).

Контакты удмуртов с тюрками, говорящими на языках кипчакской группы, прежде всего — поволжскими татарами начались не позднее XIV века и продолжаются до сих пор. Первоначально эти контакты происходили в двух центрах: на юге, в Приказанье, в районе города Арск (см. выше), относительно которого у завятских удмуртов (живущих на правом берегу нижней Вятки, в Кукморском и Балтасинском районах Татарстана и Мари-Турекском районе Марий Эл) сохранились предания, что там жил udmurt eksej «удмуртский царь», что может свидетельствовать о былом пребывании части удмуртов в феодальной зависимости от татарских князей Арска, — и на севере, в нижнем и среднем течении реки Чепцы, где по крайней мере с начала XV века документами фиксируются арские князья — предки каринских или чепецких татар, у которых в зависимости до 1588 года находились местные удмурты. Возможно, проникновение тюркских феодалов из Арска вверх по Вятке на Чепцу имело место и еще в булгарскую эпоху — во всяком случае, в пользу этого свидетельствует находка в бассейне Чепцы, в селе Гордино Балезинского района Удмуртии камня с булгарской эпитафией 1323 года.

С удмуртско-тюркскими контактами на арско-чепецком пути, очевидно, связано и происхождение бесермян (удм. beśerman) — этнографической группы (в 1993 году официально признаны как самостоятельная национальность Верховным Советом Удмуртской Республики), живущей на севере и северо-западе Удмуртии. Диалект удмуртского языка, на котором говорят бесермяне, стоит особняком в системе современных удмуртских диалектов, сближаясь по разным признакам с северными (соседними), южными и периферийно-южными диалектами. Особенности материальной культуры бесермян (прежде всего — традиционный женский костюм) указывают на их чрезвычайно тесные связи в прошлом с чувашами. Поэтому, очевидно, не случайно в XVI—XVII веках предков бесермян, живших по р. Чепце, называли в русских документах чуваша. В то же время некоторые особенности духовной культуры бесермян (например — использование арабской формулы обращения к Аллаху в традиционных языческих бесермянских молитвах) могут свидетельствовать об их тесных контактах в прошлом с мусульманами или даже (что, впрочем, маловероятно) о былом исповедании их предками ислама. При этом важно, что несмотря на малочисленность и дисперсное расселение этой группы, они очень чётко отделяют себя (точнее — в известной степени дистанцируются) от окружающих народов — удмуртов и татар.

В слове beśerman следует видеть искажённое тю. *busurman / *büsürmen, происходящее из перс. mosälmān < араб. moslem(un) «мусульманин» — ср., например, диалектные формы типа туркм. musyrman, турец. musurman, кумык., балкар. busurman, венг. (устаревшее, из тюркских) böszörmény, рус. (уст., из тюркских) бусурман «мусульманин». Это слово попало к волжским булгарам из Средней Азии (ср. название Besermini, применяемое к жителям Хорезма у папского нунция бр. Иоанна де Плано Карпини в XIII веке) в период принятия ими ислама в IX веке и служило вплоть до XV века обозначением части населения Волжской Булгарии и Казанского ханства (бесермены русских источников XIV—XV веков), скорее всего — потомков булгар. Какая-то часть булгарских бесермен вошла в состав каринских (чепецких) татар, как об этом свидетельствуют исторические документы и данные татарских генеалогических преданий шәҗәрә. Их происхождение следует связывать с районами Заказанья (г. Арск), откуда бесермены в XIV—XVI веках, спасаясь от феодальной усобицы в Золотой Орде, набегов русских ушкуйников и князей и, наконец, вследствие разгрома Золотой Орды и — в том числе — территории бывшей Волжской Булгарии Тамерланом в конце XIV века, переселились вверх по Вятке, в низовья Чепцы.

Уже с 1511 года наряду с арянами (видимо — предки чепецких татар, выходцы из Арской земли) и (чуть позже) вотяками (удмурты) в качестве зависимого от арских князей населения окрестностей с. Карино на нижней Чепце упоминаются в русских документах чуваша или (с 1547 г.) чуваша арская; в XVII веке это название постепенно заменяется на бесермяне — речь идёт уже о предках современных бесермян.

Очевидно, ещё на территории Арской земли булгары-бесермены должны были иметь тесные контакты с южными группами удмуртов, древними жителями этих мест (см. выше). Не исключено, что какая-то часть южных удмуртов, находившаяся с бесерменами в особо тесном контакте, переняла у господствующей группы определённые черты материальной и духовной культуры (в том числе и какие-то элементы ислама) и этноним, начав называть себя beśerman. Именно такая удмуртская группа могла быть известна под именем чуваши арской русских документов, относящихся как к Арской земле, так и к нижней Чепце (см. выше), и именно с ней можно связывать происхождение бесермян.

Если с юга удмурты имели тесные связи с тюрками, то на севере, на средней Вятке (район городов Вятка, Слободской, Никулицын) они довольно рано вошли в соприкосновение с русскими. Судя по археологическим данным, проникновение русских на территорию Вятской земли началось еще в домонгольское время. И русские, и удмуртские предания свидетельствуют о том, что города Вятской земли были основаны на месте удмуртских «городков». По-видимому, уже с XIII века именно давление русских вынуждает удмуртов объединения Ватка уходить с Вятки вверх по Чепце на восток. Хотя в ранних русских источниках, относящихся к Вятке и более северным регионам (прежде всего Перми — см. раздел о коми), удмурты ни под каким именем специально не упоминаются (о первом упоминании см. выше), следует думать, что в составе многонационального населения Вятской земли — возникшего на Средней Вятке к концу XIII века независимого государства с вечевой формой правления — северные удмурты присутствовали, тем более, что и сегодня удмурты проживают в ряде деревень Слободского, Унинского и соседних с ними районов Кировской области. С этого времени (XIII век) можно говорить о начале русского влияния на северных удмуртов, сопоставимого с тюркским (примерно с того же времени — уже собственно татарским) влиянием на южных удмуртов, что в конечном счёте привело к окончательному оформлению заметных различий в языке и культуре северных и южных удмуртов. Естественно, при этом нельзя забывать и о взаимодействии южных удмуртов с русскими (первые контакты с группами восточных славян, жившими на территории Волжской Булгарии, могли иметь место ещё в булгарское время), и о связях северных удмуртов с чепецкими татарами. Следует отметить, что вплоть до XVIII века реальных попыток христианизации удмуртов даже на севере, не предпринималось, подавляющее большинство их оставалось язычниками.

После покорения Москвой Вятки в 1489 году и после взятия русскими Казани в 1552 году все удмуртские земли были объединены в составе Московского государства. После 1552 года часть южных удмуртов (преимущественно — завятских, то есть живущих на правом, западном берегу Вятки), спасаясь от опасности насильственной христианизации, подобно марийцам (а вероятно — совместно с ними) переселилась на восток, в основном на земли северо-востока современной Башкирии. Так формируются группы закамских удмуртов, живущих сегодня на юге Пермской области, в Башкирии, в Бавлинском районе Татарстана и в Красноуфимском районе Екатеринбургской области, говоры которых вместе с говорами завятских удмуртов составляют периферийно-южное наречие удмуртского языка. Значительная часть этих удмуртов не была даже формально крещена, они придерживались язычества, и их культура и язык развивались под сильнейшим тюркским (татарским и башкирским) влиянием.

Массовое обращение удмуртов в христианство произошло лишь в XVIII веке, при этом, не коснувшись вовсе некоторых южных групп, оно имело формальный характер. Практически повсеместно сохранялось двоеверие. Вплоть до начала XX века (кое-где и до сих пор) большая часть удмуртов сохраняла память о своей принадлежности к территориально-родовым религиозным объединениям — воршудам (удм. voršud, вариант — šud vordiś, букв. «хранитель счастья»). Реакцией на усиливающееся социальное и национальное угнетение в середине XIX — начале XX веков стали неоднократные случаи перехода удмуртов в ислам, попытки возврата к реформированной языческой религии (секты «липопоклонников», «вылепырисей» — от удм. vi̮lʹe pi̮riś «вновь входящий»).

В конце XIX века удмурты приняли участие в миграции крестьянского населения России на Урал и в Сибирь, эти миграции продолжались и в XX веке. Сегодня имеются удмуртские деревни и целые кусты деревень на Урале, в Сибири и Северном Казахстане.

После революции 1917 года, в 1920 году была создана Удмуртская (первоначально — Вотская) автономная область, в 1934 году преобразованная в автономную республику (ныне — Удмуртская Республика). Численность удмуртов по переписи 1897 года была 421 тыс. человек, в 1926 году было зафиксировано 504,2 тыс. удмуртов и отдельно 10 тыс. бесермян (позже бесермяне отдельно не учитывались, по данным Удмуртского Института истории, языка и литературы Уральского отделения РАН в 1994 году их было около 4 тысяч), в 1959 году численность удмуртов была 624,8 тыс. человек, в 1989 году в России жило 714,8 тыс. удмуртов (всего в СССР — 747 тыс.), из них 506,1 тыс. человек считали удмуртский язык родным. Основными районами расселения удмуртов в 1989 году были: Удмуртская Республика (469,5 тыс. чел.), Пермская область (32,7 тыс.), Татарстан (24,8 тыс.), Башкирия (23,8 тыс.), Екатеринбургская область (23,6 тыс.), Кировская область (22,9 тыс.).

Коми

Самоназвание всех групп — komi mort, букв. «человек, мужчина коми». По поводу mort, восходящего к индоиранскому корню см. разделы о мордве и удмуртах. Слово komi обычно возводят к прауральскому *komɜ «человек, мужчина» (ср. удм. vi̮ži̮-kumi̮ «родственники», где vi̮ži̮ «корень», манс. (С) χum «человек, мужчина», венг. hím «самец», сельк. (Таз) qum «человек, мужчина» и т. д.). Нельзя, впрочем, исключить и возможность альтернативной этимологии: ср. коми-зыр. kom-mu «район г. Чердыни, Верхнее Прикамье» (mu — «земля») при удм. kam «большая река (в частности — Кама)», ф. kymi «река, поток», — в этом случае исконное значение komi mort могло бы быть «человек из Прикамья, с Верхней Камы», что, в принципе, не противоречит имеющимся данным о возможных территориях первоначального расселения коми (см. ниже). Собственно говоря, и сегодня вычегодские и печорские коми-зыряне называют живущих на Верхней Каме коми-пермяков kommusa — от kom-mu «Верхнее Прикамье (букв. «земля kom)» с собирательным суффиксом ‑sa, широко используемым в коми этнонимии (см. ниже).

Коми формировались на основе северных пермских племён, создателей сложившейся на базе ананьинской культуры (см. выше) гляденовской общности, распространившейся в III веке до н. э. — IV веке н. э. на верхней Каме и верхней Вычегде, и вырастающих из неё археологических культур: ломоватовской и сменяющей её в IX веке родановской в Верхнем Прикамье — и ванвиздинской и (с IX века) вымской в бассейне Вычегды. Разделение археологических культур, оставленных предками коми между бассейнами верхней Камы и Вычегды, согласуется с тем, что под общим самоназванием коми ныне существуют два народа: коми-зыряне, живущие в основном на территории Республики Коми (изначально — бассейн Вычегды), и коми-пермяки, живущие в основном на территории Коми-Пермяцкого национального округа в Пермской области (Верхнее Прикамье).

По-видимому, впервые на страницы письменных источников коми попадают под вторым из этих имён: в русских летописях при описании событий X века уже встречается топоним Перемь / Перьмь. Первоначально территория, обозначаемая этим словом, локализовалась, видимо, где-то в районе Белого моря: ещё в XIV веке какая-то область на западном берегу Белого моря называлась в новгородских документах Колоперемь / Голопьрьмь. Такая первоначальная локализация Перми может рассматриваться как дополнительный аргумент в пользу старой гипотезы о связи этого названия с Bjarmaland скандинавских саг (см. выше раздел о карелах) и о возведении обоих слов к прибалтийско-финскому *perä-maa, букв. «задняя земля». Естественно, поскольку по данным топонимики, археологии и исторических источников ни коми, ни какие-либо пермяне вообще никогда не жили западнее рек Юга, Пинеги и Северной Двины в её верхнем течении, население беломорской «Перми», равно как и Биармии (см. разделы о вепсах и карелах), следует считать прибалтийско-финским — очевидно, именно из языка этих периферийных прибалтийско-финских групп проникали в коми-зырянские диалекты (в особенности — в западные, прежде всего — в удорский) имеющиеся там прибалтийско-финские заимствования.

Влияние на предков коми сложившегося к началу X века на Средней Волге государства волжских булгар не было столь значительным, как на их южных родичей по языку, удмуртов (см.), на сегодняшний день в коми языках обнаружено не более трёх десятков булгарских (древнечувашских) заимствований. Влияние сменившего булгарский язык в Среднем Поволжье в XIV—XV веках татарского языка коми диалектов непосредственно, по-видимому, не коснулось. Это связано не только с отдалённостью земель коми от поволжских центров, но и — в большей степени — с тем, что уже с XI—XII веков начинаются контакты предков коми с восточными славянами, в первую очередь с новгородцами, и древнерусский, а затем и русский язык начинают играть на севере пермского ареала ту роль, которую играли тюркские языки на юге. Очевидно, с доминированием различных в языковом, этнокультурном, политическом и конфессиональном отношении внешних воздействий связано окончательное обособление севернопермских (докоми) диалектов от южнопермских (доудмуртских).

Видимо, уже в XII веке группы коми, обитавшие по Югу, Северной Двине, Пинеге, Выми, средней и нижней Вычегде (Пермь Вычегодская), Лузе (Лузская Пермца), находились в зависимости от Новгорода, а по крайней мере с 1178 года (основание Всеволодом Большое Гнездо крепости Гледень возле нынешнего г. Устюга Великого) попадают под власть владимирских князей. В XIV веке эти земли перешли под руку князей московских. Следует полагать, что со стремлением Москвы окончательно закрепиться на северо-востоке была связана миссионерская деятельность Св. Стефана Пермского (приехал из Великого Устюга в Пырос, ныне — г. Котлас в 1379 году, умер в 1396 г.), крестившего коми, живших по Вычегде, Сысоле и Выми. Особой заслугой Св. Стефана Пермского является создание коми азбуки и работа по переводу богослужебных книг и созданию соответствующей терминологии для коми языка, благодаря чему мы располагаем сегодня письменными памятниками коми языка XV—XVII веков (древнепермский язык).

Обращение в лоно православной церкви, образование Усть-Вымской епархии (в конце XVI века упразднена, а её территория подчинена Вологодской епархии — возможно, с этим актом связано прекращение письменной древнепермской традиции и забвение стефановской азбуки), создание письма и культового языка способствовали консолидации коми народа и его органичному врастанию в экономическую, социально-политическую и духовную жизнь складывающегося Российского государства.

В житии Св. Стефана, написанном сразу после его смерти священником Епифанием Премудрым, содержится первое упоминание этнонима зыряне — в форме сырняне (искажённое сырияне), среди прочих групп населения Пермской земли (это понятие здесь включало в себя земли по Вычегде, Вятке и верхней Каме). Наиболее вероятной гипотезой относительно происхождения этого названия представляется высказанная более ста лет назад акад. А. Шёгреном и подкреплённая новыми аргументами в 1980‑е годы А. К. Матвеевым, согласно которой оно восходит к прибалтийско-финской основе *sürjä со значением «край, сторона». Развитие *sürjä > сырьяне > зыряне иллюстрируется переходными формами типа вепс. siŕ‑ «рядом, около, с краю (основа послелога и наречия)» — возможно, непосредственным источником русского слова был вепсский язык — и рус. (арханг.) зырь «шалун, бездельник, хулиган» — чистая основа без суффикса ‑ян(ин), а также — формой с начальным *s‑ (а не z‑) в житии Св. Стефана Пермского (см. выше). Гораздо менее обоснованной и, мягко говоря, странной как с историко-географической, так и с лингвистической точки зрения, выглядит отстаиваемая К. Редеи гипотеза о происхождении рус. зыряне от обско-угорского *sĕrän «коми» (манс. (С) saran, (Пел.) sǟrən, хант. (Каз.) săran, (Вас.) sĕrän), которое он, в свою очередь, возводит к среднеиранскому *zray-ān «морской, приморский (житель)». Скорее всего, обско-угорские названия коми заимствованы из русского.

Христианизация коми продолжалась параллельно с закреплением власти Москвы на их землях при преемниках Св. Стефана Пермского. Так, епископ Иона в 1462 году крестил Великую Пермь — предков нынешних коми-пермяков. В 1472 году русский князь Фёдор Пёстрый захватил Чердынь и другие верхнекамские городки, и созданное им Пермское княжество, в числе верхушки которого имелись не только русские, но и (если не в основном) коми-пермяцкие «бояре», находилось в вассальной зависимости от московского царя до 1505 г., когда сепаратистские попытки пермских князей были пресечены московским войском, и территория Перми Великой перешла под управление назначаемого из Москвы воеводы.

Таким образом, видимо, к концу XV — началу XVI века подавляющее большинство коми было крещено и прочно включено в состав Российского государства. Это, безусловно, отразилось на традиционной духовной культуре коми, для которой характерно существование своеобразной и очень устойчивой народно-христианской традиции, весьма близкой севернорусской, а также — на традиционной материальной культуре, начиная с жилища и поселения и кончая декоративно-прикладным искусством, и в языке, изобилующем разновременными русскими заимствованиями. В XVII веке коми, как и всё население Русского Севера, оказались вовлечены в церковный раскол, и с этого времени среди них распространено старообрядчество (среди удорцев и на Печоре, в основном — поморское согласие).

Одновременно с установлением московской власти на коми землях в течение XII—XVI веков происходили изменения в расселении коми: постепенно ассимилировались русскими западные группы, жившие по рр. Югу и Северной Двине. С другой стороны, происходило расселение коми на север (по рр. Вашке, Мезени, Пинеге — последние довольно быстро обрусели), позднее (XVI—XVIII века) — на восток (вверх по Вычегде) и северо-восток (на Ижму и верхнюю Печору). Так к XVI веку складывается большинство сегодняшних территориальных групп коми-зырян: удорцы на Вашке и Верхней Мезени (коми udorasa), вымцы (коми jemvatas) на Выми, нижневычегодцы (ežvatas), сысоличи (si̮kti̮lsa) по Сысоле, лузцы на Лузе и Летке (luzsajas), позднее — в XVII—XVIII веках формируются северо-западные группы: верхнепечорцы (pećerasa) на Верхней Печоре и ижемцы (iźvatas) на Ижме. Коми самоназвания этих групп происходят от названий соответствующих рек и собирательных суффиксов ‑tas, ‑sa. Граница между зырянами и пермяками в этот период ещё не совпадала с нынешней, и сами эти названия служили ещё не в качестве этнонимов, а скорее для обозначения территориальных групп: пермяками назывались коми, жившие на Верхней Каме (территория Перми Великой) или соседних (южных для коми) территориях, или относительно поздние выходцы с тех земель. Так, например, летские коми, говорящие на лузско-летском коми-зырянском диалекте, местами практически по сей день называют себя пермяками, а лузские коми называли себя так ещё в XIX веке.

Можно предположить, что примерно к XVI же веку сложились и две обособленные группы коми-пермяков: зюздинцы, живущие на Верхней Каме в Афанасьевском районе Кировской области (несколько тысяч человек), говорящие на верхнекамском диалекте коми-пермяцкого языка и сегодня в значительной мере обрусевшие, и язьвинцы, живущие отдельно от основного коми массива по р. Язьве в Красновишерском районе на северо-востоке Пермской области (не более 4000 человек), куда они переселились, как можно полагать судя по первой фиксации населённых пунктов на р. Язьве, во второй половине XVI века. Коми-язьвинцы говорят на совершенно особом диалекте (в немецкоязычной литературе известном также как «восточнопермяцкий», ost-permische), сохранившем, в частности, старые особенности вокализма, который, хотя и считается коми-пермяцким, на самом деле может быть противопоставлен всем остальным коми диалектам. По вероисповеданию язьвинцы являются старообрядцами.

Уже с XV века коми выступают вместе с русскими в борьбе против военных походов манси на Пермь Великую и Вычегду (см. раздел о манси), а с XVI века коми становятся активными участниками русской миграции на восток — на Урал и в Сибирь. По данным переписей в XVII веке до трети мужского населения из отдельных коми регионов (в особенности — с Выми) уходило в Сибирь. В Сибирских летописях сообщается, например, что проводниками Ермака во время его сибирских походах были зыряне, судя по русским документам, эта функция сохранялась за ними и в дальнейшем. Значительное число сибирских топонимов, образованных от основы зырян‑ и от коми формантов (типа Обдорск — ср. коми dor «край, берег») возникли именно в этот период. Видимо, уже с XVI—XVII веков, в связи с экспансией коми в Сибири начинается проникновение многочисленных заимствований из коми языка в обско-угорские, каковых сегодня выявлено более трёх сотен в хантыйском и столько же в мансийском языке, и которые отражают многочисленные реалии восточноевропейской материальной и духовной культуры, принесённые коми в Сибирь. Непосредственные контакты хантов и манси с сибирскими коми продолжаются до сих пор.

По-видимому, ещё в середине — второй половине XVII века северные группы коми, проникшие на р. Ижму, заимствовали у европейских (большеземельских) ненцев оленеводство, что в конечном счёте привело в XIX веке к сложению у коми-ижемцев крупнотабунного оленеводства и (при том, что пастухами нередко были ненцы) специфической «смешанной» коми-ненецкой культуры и широкому расселению их по Большеземельской тундре, проникновению на север Западной Сибири и даже на Кольский полуостров (с 1887 г.).

По переписи 1897 г. в России проживало 153 тыс. коми-зырян (из них вне исторической территории коми — около 24 тыс.) и 98 тыс. коми-пермяков (в основном в Верхнем Прикамье). После 1917 года коми народ получил автономию: в 1921 году была создана автономная область Коми (зырян), преобразованная в 1936 г. в автономную республику (ныне — Республика Коми), стремление коми-пермяков объединиться в одном национально-государственном образовании с коми-зырянами осталось нереализованным, для них в 1925 году был создан Коми-пермяцкий национальный округ в составе Пермской области.

В 1926 году в СССР было зарегистрировано 226 тыс. коми-зырян и 134 тыс. коми-пермяков, в 1959 — 287 тыс. коми-зырян (из них 245 тыс. — на территории Республики Коми) и 144 тыс. коми-пермяков (из них 127 тыс. — на территории национального округа), в 1979 году соответствующие цифры составили 327 тыс. (281 тыс.) и 151 тыс. (106 тыс.). По переписи 1989 года на территории России проживало 336,3 тыс. коми-зырян (из них — 291 тыс. в Республике Коми, что составляло около четверти населения республики), из которых 238,8 тыс. считали родным коми-зырянский язык, — и 147,2 тыс. коми-пермяков (95 тыс. на территории национального округа — около 63% населения округа), из которых родным коми-пермяцкий язык считали 104,7 тыс. человек.

Венгерский, мансийский и хантыйский языки образуют в рамках финно-угорской группы уральской семьи особую подгруппу, называемую угорской (нем. ugrische и т. д.), и восходят к угорскому праязыку. Название угры дано этим народам по старому внешнему венгров в славянских языках (др.-рус. Угре и т. д., этимологию см. в разделе о венграх), использование этого слова для именования всех угорских народов стало возможным ещё и потому, что оно внешне сходно с др.-рус. Югра, применявшимся по отношению к хантам и манси, хотя на самом деле эти два слова никак между собой не связаны (об исконном значении этого слова, проблеме идентификации Югры и возможной этимологии см. раздел о манси).

Хантов и манси, говоря о них отдельно от венгров, принято называть обскими уграми. Обско-угорские языки (речь при этом идёт не просто о двух, мансийском и хантыйском языках, а о сложной системе мансийских и хантыйских диалектов) близки друг к другу, но эта близость объясняется большей частью ареально-генетическими и ареальными связями их, поэтому постулировать существование в прошлом особого «обско-угорского праязыка» нет оснований, — тем более, что некоторые весьма показательные параллели объединяют мансийские диалекты с венгерским языком, не задевая хантыйских. Обские угры, таким образом, образуют в большей мере историко-культурную общность, благодаря единому или близкому хозяйственно-культурному укладу (таёжные охотники, рыболовы, на севере ареала — оленеводы), чрезвычайной близости духовной культуры, сходству антропологических типов хантов и манси и отличию их по всем этим показателям от венгров, история которых по крайней мере на протяжении последних двух с половиной тысяч лет протекала совсем в других условиях и в другом этническом окружении, в отрыве от обских угров (см.).

Выделение угорского праязыка из прафинно-угорского имело место, как принято считать, примерно в конце III тыс. до н. э. Этот период (конец атлантикума — начало суббореала по климатологической шкале) для Западной Сибири был, во-первых, временем максимального расцвета лесов (западносибирской тайги со значительным участием позднее исчезнувших в Сибири широколиственных пород на юге), а во-вторых — временем повышенной увлажнённости, на которое приходится максимум торфообразования западносибирских болот. С другой стороны, в историческом плане уже в это время и особенно — чуть позже, с первой половины II тыс. до н. э. на юге Западной Сибири, в степной и лесостепной зоне появляются археологические культуры, носители которых (по-видимому, говорившие на индоевропейских, точнее — индоиранских, возможно также — на тохарских языках) были знакомы со скотоводством и металлом (афанасьевская, абашевская, затем — петровская и культуры андроновской общности). Благоприятные природные условия на южной границе западносибирских лесов, продуктивные в культурно-хозяйственном плане контакты с южными соседями должны были привести к обособлению финно-угорского населения южнолесной зоны от своих северных соплеменников, а заболачивание Западно-Сибирской равнины, влекущее за собой катастрофическое сокращение продуктивности таёжных биогеоценозов и, соответственно, отток населения из центральных областей Западной Сибири, ещё более способствовало разрыву связей между крайне южными (доугорскими) и крайне западными (дофинно-пермскими) группами финно-угров.

Едва ли имеет смысл пытаться связать праугорскую общность с какой-либо археологической культурой, тем более, что археологическая карта позднего неолита юга Западной Сибири и Зауралья (аятско-коптяковский этап) весьма пёстрая, но нельзя не отметить, что в эту эпоху в Южном Зауралье и на юго-западе Западной Сибири наблюдается любопытное развитие орнаментации керамики: на фоне старой местной неолитической гребенчатой орнаментики, близкой к Волго-Камской, всё более заметным становится влияние геометрических традиций явно южного, степного происхождения. Влияние южных культур на лесные постепенно нарастает. В середине — второй половине II тыс. до н. э. в полосе южных лесов и лесостепей южного Зауралья и Прииртышья складываются андроноидные культуры (черкаскульская (черкаскульско-межовская), сузгунская и др.), названные так потому, что они представляли собой по сути северную периферию степной андроновской культурно-исторической общности и сложились под непосредственным влиянием фёдоровской культуры — одного из основных андроновских вариантов. Видимо, именно с андроноидными культурами юго-запада Западной Сибири и Южного Зауралья и следует связывать сложение собственно угорского компонента — носителей самоназвания *mańćɜ / *mäńćɜ (см. разделы о венграх и манси), давшего затем начало протовенгерской общности и вошедшего в состав обских угров.

Носители угорского праязыка, судя по реконструируемой праугорской лексике, должны были быть знакомы с коневодством и разведением крупного рогатого скота, с металлургией. Судя по данным археологии, уже в начале II тыс. до н. э. населению южнотаёжной полосы Зауралья и Западной Сибири были известны металлы и скотоводство. Во второй половине II тыс. до н. э. у носителей андроноидных культур уже сложилось прогрессивное комплексное хозяйство со сбалансированной долей присваивающих и производящих отраслей, позволявшее им гибко реагировать на изменения экологической и социальной обстановки. При этом их раннее скотоводство базировалось в условиях засушливого климата на заливных лугах в широких поймах рек, на так называемых «остепнённых» участках южнолесной и лесостепной зоны. В конце II и на рубеже II—I тыс. до н. э., в последней трети суббореала, происходит существенное увлажнение климата, приведшее, в частности, к затоплению пойменных земель, вызвавшему кризис хозяйства южнотаёжных и лесостепных групп, и одновременному росту травостоя в степях. Носители андроноидных культур в культурно-хозяйственном отношении были к этому времени уже готовы к переходу к образу жизни степных скотоводов, что и осуществила часть праугорских групп. Археологическим аналогом выделения из праугров-*mańćɜ степной группировки является, видимо, сложение в VI веке до н. э. саргатской (саргатско-гороховской) археологической общности, распространившейся от Барабинской низменности до предгорий Урала, создатели которой были степными коневодами с заметной тенденцией к кочевому образу жизни, в них можно видеть протовенгров (см. далее в разделе о венграх).

Судьбы другой части праугров-*mańćɜ, вероятно — той, что обитала севернее, сложились иначе. Преодолеть возникший экологический кризис (см. выше) путём ухода в степь они не смогли и вынуждены были приспособить своё комплексное хозяйство к таёжным условиям, что, естественно, было сопряжено с сокращением в нём доли скотоводства. «Возвращению» северных праугров-*mańćɜ в тайгу способствовало и другое обстоятельство: видимо, под влиянием всё тех же климатических сдвигов в конце II — начале I тыс. до н. э. в лесной зоне Зауралья и Приобья происходит экспансия на юг носителей керамики с «крестовой орнаментацией» (истоки, видимо, — атлымская культура Нижнего Приобья), в результате чего в Зауралье складывается гамаюнская, а несколько позже на Нижнем Иртыше и Средней Оби — молчановская культуры. Однако сложившаяся в Зауралье в VI веке до н. э. иткульская культура вновь демонстрирует преемственность с черкаскульско-межовскими традициями. Таким образом, с первой половины I тыс. до н. э. в южно‑ и среднетаёжной зоне Зауралья и Западной Сибири (низовья Тобола, Иртыша, бассейны Туры, Тавды, Демьянки) происходило смешение части праугров-*mańćɜ и северного населения, аборигенов западносибирской тайги (скорее всего, уральцев по языку, возможно — «параугров») и закладываются основы собственно обско-угорской этнической истории. Именно юго-запад лесной зоны Западной Сибири, Южное и Среднее Зауралье (от Демьянки и Нижнего Иртыша на востоке до Среднего Урала на западе) были «прародиной» обских угров. Помимо языка и этнонима, сохранившегося в виде самоназвания манси и названия хантыйской фратрии (см. разделы о манси и хантах), праугры-*mańćɜ передали обским уграм и некоторые особенности культуры, свидетельствующие о былом знакомстве их предков с коневодством и степной культурой (особая роль коня в религиозно-мифологической традиции, распашная одежда, поясной колчан и т. п.), что позволяло исследователям говорить о двухкомпонентом (северный, аборигенно-таёжный и южный, коневодческий компоненты) происхождении обско-угорской культуры.

Венгры

Самоназвание венгров — magyar принято рассматривать вместе со старым названием венгерского племени megyer (представляет собою то же слово с переднеязычной огласовкой), сохранившимся в венгерских топонимах с основой на ‑megyer и в некоторых ранних упоминаниях о венграх (прежде всего — в сочинении византийского императора Константина Порфирогенета, сер. X века: Μεγερη), как двухкомпонентное слово magy-ar / megy-er < *maǯ́-ar / *meǯ́-er. Наличие вариантов с передним и задним вокализмом принято объяснять как результат собственно венгерского развития: в венгерском языке существуют такие пары, где слово с заднерядным вокализмом, как правило, служит для обозначения предмета большего по размеру, объёму, значимости (например: döböz «коробочка» — doboz «коробка, шкатулка»); возникновение таких вариантов возможно особенно в заимствованиях и деэтимологизированных сложных словах (к последним, видимо, относится и magyar / megyer — см. ниже), первоначальная форма которых не удовлетворяет требованию гармонии гласных, см., например: венг. család «семья» и cseléd «слуга, батрак» из славянского *čelʹadĭ «челядь, домашние, слуги». Древневенгерская форма с аффрикатой ‑ǯ́‑ отражена в первых упоминаниях данного этнонима в трудах арабоязычных географов, начиная уже с X века (например (al‑)maǯ́γar(īya) у Ибн Русте, до 903 г.), восходящих, как принято считать, к недошедшему до нас сочинению бухарского визиря Аль-Джайхани «Книга путей и царств» (конец IX века).

Первый компонент рассматриваемого этнонима трудно отделить от самоназвания манси (см ниже): (Т.) mäńćī, (Пел.) māńś, (С) mańśi и названия хантыйской фратрии Мось: хант. (Вах) måńtʹ, (Кон.) mońtʹ, (С) mɔś. По-видимому, мы имеем дело в данном случае со старым угорским этнонимом, употреблявшимся в форме *mańćɜ / *mäńćɜ в качестве самоназвания какой-то ещё праугорской группы, образовавшей в составе хантов фратрию, а в состав манси и венгров вошедшей как основной компонент, передавший им своё самоназвание. Относительно более глубокой этимологии праугорского *mańćɜ / *mäńćɜ существуют две гипотезы, каждая из которых встречается с определёнными трудностями как чисто лингвистического, так и исторического порядка. Сторонники первой (Б. Мункачи, К. Редеи и др.) считают ПУг. *mańćɜ (в этом случае — именно в заднеязычной огласовке, в тавдинском диалекте мансийского языка предполагается вторичный сдвиг вокализма) праиранским заимствованием: ср. др.-инд. manuṣa‑ «человек», авест. Manuš.ciϑra «происходящий от перворождённого». При заимствовании праиранского *manuša «человек» в праугорский предполагается выпадение *‑u‑ и замена невозможного в праугорском сочетания *‑nš‑ на *‑ńć‑. Согласно второй версии (П. Вереш), ПУг. *mańćɜ / *mäńćɜ следует выводить из древнего уральского (возможно — ещё ностратического) корня *man‑ «говорить, сказать» (ср. венг. mondani «сказать», прасамодийское *man‑ «говорить, сказать», юкагирское топ‑ «тж» и т. д.) — с суффиксацией на *‑ćɜ, той же, что и в ПУг. *mańćɜ «предание, сказка, загадка; рассказывать» (хант. (Вах) mańtʹ, (Дем.) mońtʹ, (С) mɔś, венг. mese); исконное значение ПУг. (*mäńćɜ /) *mańćɜ при этом предлагается реконструировать как «говорящий (понятно, на понятном языке)».

Происхождение второго компонента самоназвания венгров, *er / *ar также может иметь два объяснения: многие исследователи связывают его с финно-угорским корнем *irkä «человек, мужчина (его видят в качестве второго компонента также в венгерских словах férj «мужчина» и ember «человек»). С другой стороны, однако, поскольку, во-первых, в родственных magyar обско-угорских этнонимах, восходящих также к общеугорскому времени, нет никаких следов ПФУ *irkä, и, во-вторых, этнонимы с концовкой на ‑ar были чрезвычайно широко распространены у тюркских народов, с которыми венгры теснейшим образом контактировали в эпоху, непосредственно предшествовавшую «завоеванию родины» (см. ниже): ср. bulgar, suvar, χazar и др., что может указывать на существование некоей этнонимической модели, представляется более разумным рассматривать magyar в комплексе с приведёнными тюркскими этнонимами.

Внешнее название венгров, нем. (мн. ч.) Hungarn и др. восходит к средневековой книжной латинской форме Hungari, которая является заимствованием из славянского *ǫgŭr‑ (др.-рус. (мн. ч.) Угре). Начальное h‑ появилось в латинизированной форме в силу книжной традиции. Слав. *ǫgŭr‑ отражает название тюркского (видимо — булгарского) племени (союза племён) onogur < булг. *on-ogur «десять огур(ских племён)», зафиксированного письменными источниками в приазовских степях в V—VI веках н. э. (сочинение византийского ритора Приска, «Гетика» Иордана — у последнего форма Hunuguri также с протетическим h‑). По-видимому, древние венгры находились в тесных отношениях с оногурами, вследствие чего название последних было перенесено на них славянами. Русское венгр также восходит к ПСлав. *ǫgŭr‑, но через посредство польского языка (węgier), откуда это слово было вторично заимствовано в русский.

Как было указано выше, на страницы письменных источников венгры попали только в конце IX — в X веке н. э., когда о них как об одном из кочевых народов причерноморских степей упоминают арабские географы и византийский император Константин. В начальной русской летописи сохранился рассказ о проходе чёрных угров мимо Киева ок. 896 г. во время их движения из Днепро-Донских степей к Карпатам. По-видимому, до IX века древние венгры не представляли собой самостоятельного независимого объединения, а входили в союзы, где доминирующей силой были тюркские (булгарские) племена (например, Константин Порфирогенет называет венгров исключительно «турками» — Τουρκοι). Таким объединением, прежде всего, была существовавшая в Нижнем Подонье и Приазовье во второй половине VI — первой половине VII вв. Великая Булгария — независимое государственное образование, возглавляемое булгарами, возникшее на западной периферии Тюркского каганата. В этом регионе, очевидно, обитало множество разноязыких племён (аланы, булгары, хазары, угры, славяне и др.), оставивших несколько локальных археологических комплексов, объединяемых исследователями в салтово-маяцкую культуру.

Великая Булгария во второй половине VII в. попала в зависимость от Хазарского каганата, что приводит к миграции части булгар во главе с ханом Аспарухом на Дунай, где, после подчинения местного славянского населения, в 681 году было образовано государство Дунайская Болгария — процесс, который практически был повторён венграми через 200 лет. Вследствие военных поражений, которые хазары потерпели от арабов в 30‑е гг. VIII века, а позже — от живших восточнее тюрков-гузов, и общей нестабильности политической обстановки в каганате в VIII—IX вв. остатки булгар переселяются в это время вверх по Волге на север, где основывают государство Волжскую Булгарию. Очевидно, в это же время и вследствие тех же причин где-то в приазовских степях обособляется и выходит из-под хазарской власти племенной союз, возглавляемый угорским племенем magyar / megyer, в который, впрочем, безусловно входили и тюркские группы (см. ниже). Согласно сообщениям средневековых венгерских псевдоисторических сочинений («Gesta Hungarorum»), в которых помимо вымысла их безвестных авторов содержится, надо полагать, и реальная информация, в момент обретения древними венграми «независимости» в начале IX века они обитали в стране Levedia, которую современные исследователи локализуют, как правило, в нижнем Подонье.

Хазары, пытаясь вернуть себе власть над венграми, использовали против них третью силу — разгромленных в волго-уральских степях всё теми же гузами тюрков-печенегов. В 889 г. печенеги вынудили венгров уйти из Леведии и переселиться в страну, называемую в средневековых венгерских сочинениях Atelkuza (современная «исправленная» венгерская форма — Etelköz; очевидно — от тю. *etil, чув. (булгарская огласовка) aDə̑l «Волга; большая река» и венг. köz «между», — букв. «Междуречье»), которую принято локализовать в степях нижнего Поднепровья. Уже в это время венгры становятся активной военно-политической силой в Европе, участвуя в войнах на территории Балканского п‑ва и в Моравии. В 895 году венгерское войско потерпело поражение от болгарского царя Симеона, чем не преминули воспользоваться всё те же печенеги, напавшие на оставшиеся практически беззащитными венгерские кочевья. Венграм не оставалось ничего другого, как покинуть Ателькузу и, пройдя мимо Киева (см. выше), под предводительством вождей Курсана (Kurszán), имевшего титул kende (видимо — титул старшего из двух вождей), и Арпада (Arpád), именовавшегося gyula, в 896 году перевалить Карпаты и занять территорию Паннонии и Трансильвании, где, после разгрома франками аваров, жили разрозненные славянские племена, в большинстве своём покорившиеся новым пришельцам с востока. Так свершилось «завоевание» или «обретение» родины венграми (венг. honfoglalás). Среди известных нам семи племён, входивших в венгерский племенной союз (в современной венгерской орфографии: Megyer, Nyek, Kürt-Gyarmat, Tarján, Jenő, Kér, Keszi), лишь два (Megyer и Nyek) имели названия, имеющие угорскую этимологию, остальные пять названий, скорее всего — тюркские (см. ниже), что ещё раз косвенно свидетельствует о значительной доле тюрков в составе союза.

Предыстория венгров до VIII века уже не освещена письменными источниками, а то обстоятельство, что они находились в теснейшем контакте с тюркоязычным (а в более раннюю эпоху, судя по наличию заимствований в венгерском языке, — с ираноязычным) населением евразийских степей, ограничивает возможности использования археологического и палеоантропологического материала в исторических реконструкциях. Согласно сочинению «Gesta Hungarorum» истоки венгров связывались со страной Ungaria Maior / Ungaria Magna («Великая Венгрия»), находившейся далее на восток, чем более поздние прародины венгров — Levedia и Etelköz. С другой стороны, в работах арабских и персидских географов и путешественников начиная уже с X века названия мадьяр (maǯγar у Ибн Русте — см. выше) и башкир (bašγrd / bašqrd у Ибн Фадлана около 922 г.) употребляются для обозначения одного и того же народа: у Масуди (ок. 943 г.) и baǯγrd и maǯγr означает венгров, у Аль-Балхи (ок. 943 г.) bašǯrd / bašǯrt означает и венгров и башкир, равно как и у Ибн Якута (нач. XIII века) — bašγrd / bašγard, и т. д. Эти два обстоятельства привели к тому, что уже в средние века «Великая Венгрия» стала связываться в литературе со страной башкир — впервые, видимо, у бр. Иоанна де Плано Карпини (сер. XIII века): «Bascart или Hungaria Magna». На самом деле самоназвания венгров, magyar, и башкир, baškort, не имеют между собой ничего общего (об этимологии magyar см. выше, baškort, вероятнее всего, восходит к тю. *baš «голова» и тю. (огузское) *kurt «волк» > *baskurt — букв. «главный волк, волк-вожак», — видимо, личное имя предводителя племенного союза), а смешение этих этнонимов в арабской и персидской литературе имеет объяснение в фонетике тюркских языков-посредников и особенностях арабской графики. Кроме того, сложение традиции о Hungaria Magna в Поволжско-Приуральском регионе следует связывать с тенденцией средневековых учёных искать прародину всех народов, в особенности — тех, о которых известно, что они относительно поздно появились в Европе, как, например, венгры, — на Востоке. Данная тенденция нашла своё подкрепление в реальном наличии в Среднем Поволжье Великой Булгарии, соответствующей Дунайской Болгарии.

Следует отметить, что имеется целый пласт племенных названий у башкир, которые, без сомнения, имеют общее происхождение с племенными названиями венгров (точнее — с названиями племён того, очевидно, разноязычного союза, возглавлявшегося Арпадом, который в конце IX века «завоевал родину» венгров в Паннонии), при этом большинство из этих названий имеют тюркское происхождение: башк. jurmaty — венг. gyarmat (< ? тю. *jor-maty «неутомимый»), башк. jänäj — венг. jenő, башк. julaman — венг. gyula (< ? тю. *jula «свет»), башк. kese — венг. keszi (< ? тю. *keseγ «остатки»). Учитывая то обстоятельство, что ни в культуре, ни в антропологическом типе, ни в языке башкир нет никаких реальных следов венгерского (или угорского) влияния, а значимость тюркского компонента в генезисе венгерского языка и народа не подлежит сомнению, эти данные могут быть интерпретированы как свидетельства участия в сложении башкир и венгров одних и тех же, преимущественно тюркских, родоплеменных групп, что вполне естественно: оба этих народа формировались как союзы кочевых племён примерно в одно и то же время (во второй половине II тыс. н. э.) на близких территориях (венгры — между Волгой и Днепром, башкиры — между Приаральем и Уралом).

Таким образом, проблема «Великой Венгрии» являет собой скорее предмет историографического и текстологического исследования и должна рассматриваться отдельно от проблемы прародины венгров и былого присутствия протовенгерских групп в Приуралье и Поволжье. Реального внимания заслуживает сообщение венгерского путешественника бр. Юлиана о том, что в 20‑е годы XIII века он во время своего путешествия в Волжскую Булгарию (предпринятого специально для поиска «оставшихся» на востоке венгров) встретил в одном из городов на правобережье Средней Волги язычников, говоривших по-венгерски. Оно находит отклик в материалах русских документов XV—XVI веков, касающихся районов правобережья Средней Волги и Приказанья, в которых упоминается этноним мочары / можары — рядом с мордвой, черемисами, башкирами, бесермянами. Данный этноним, как будто, невыводим из самоназвания татар — мишарей mišär и из названия летописной Мещеры, но может рассматриваться как отражение правенгерского *maǯ́ar (см. выше) и является, таким образом, свидетельством о пребывании на данной территории если не прямых потомков Юлиановых «венгров», то, по крайней мере, людей, ещё сохранявших древнее венгерское самоназвание.

Эти факты согласуются с данными археологии, свидетельствующими о специфических параллелях в погребальном обряде и металлическом инвентаре древневенгерских памятников эпохи завоевания родины и памятников кушнаренковской археологической культуры VI — первой половины IX веков н. э., распространённой в бассейне р. Белой, верховьях р. Урал и нижнем Прикамье. Своим происхождением эти памятники связаны, по-видимому, с лесостепной зоной юга и юго-запада Западной Сибири (саргатская археологическая культура, VI век до н. э. — первые века н. э.), где, по всей вероятности, находилась прародина угров, и где в конце II — в первой половине I тыс. до н. э. могло произойти выделение протовенгров из праугорской общности (см. введение об угорских народах). Данные археологии позволяют как будто рассматривать территорию кушнаренковской археологической культуры как район обитания угроязычных предков венгров на пути с угорской прародины к Levedia (Подонье) и Etelköz (междуречье Днепра и Днестра), хотя это — не единственно возможная интерпретация: основной путь протовенгров на запад мог пролегать и южнее. Юлиановы венгры и мочары / можары русских источников (см. выше) могут, таким образом, считаться остатками протовенгерских племён, обитавших на территории Нижнего Прикамья и Предуралья в VI—IX веках н. э.

После «завоевания родины» и непродолжительного (конец IX — середина X века), но бурного периода военных походов, когда венгерские отряды наводили страх на жителей Европы от Франции до Константинополя, венгры осели на закрепившейся за ними территории Паннонии и Трансильвании, и началось их смешение с местным славянским населением, в ходе которого постепенно складывалась венгерская земледельческая культура, а в побеждающем венгерском языке образовывался мощный пласт славянских заимствований, составляющих, в особенности, термины земледелия. Процесс оседания и стабилизации нашёл своё завершение в принятии христианства (кенде Геза принял католицизм в 973 году) и сложении единого королевства (Св. Стефан получил корону от папы Римского в 1000 году). Христианство окончательно утвердилось после подавления в 1046 году восстания язычников, а королевство освободилось от сюзеренитета германского императора при короле Эндре I (1046—1060 гг.). С распространением христианства и централизованной власти появляются и первые письменные памятники венгерского языка — сначала фрагментарные (Грамота Тиханьского аббатства, ок. 1055 г.), затем — и содержащие достаточно обширные связные тексты («Надгробная речь», конец XII века, и др.).

Границы государства расширялись: в начале XII века под власть венгерских королей попали Хорватия и Далмация. Помимо славян и венгров в формировании населения Венгрии принимали участие немцы (в частности — переселенцы из Саксонии в Трансильванию в XII веке при Гезе II), тюрки — как пришедшие вместе с венграми, так и более поздние переселенцы: хорезмийцы (венг. (мн. ч.) kalízok), хазары, булгары, половцы (венг. (мн. ч.) kumánok).

Монгольское нашествие (1241—1242 гг.), хотя и разорило страну, не поставило её в зависимость от захватчиков. Наивысшего могущества Венгрия достигла при королях Анжуйской династии, в особенности — Луи (венг. Lájos) I (1342—1382 гг.). В 1428 году турки впервые угрожают границам Венгрии, в это же время возрастают претензии австрийских Габсбургов на венгерский престол. В период правления династии Хуньяди (Янош Хуньяди стал регентом в 1446 году) стране удавалось сдерживать турков и австрийцев, однако после поражения под Мохачем в 1526 г. и взятия турками столицы страны — Буды (1541 г.) Венгрия фактически оказалась разбитой на несколько частей: большая часть сегодняшней Венгрии под турецким управлением, самостоятельное княжество Трансильвания, цепь «пограничных крепостей» вдоль северных рубежей Венгрии в союзе, а затем — под контролем австрийских Габсбургов. В ходе совместной борьбы с турками Трансильвания в конце XVI века также перешла под руку австрийских императоров, однако при воеводе Иштване Бочкаи и князе Жигмонде Ракоци в начале XVII века вновь обрела независимость. Движение за восстановление национального единства и независимости приобретает характер народной войны (движение куруцев, венг. kuruc). В 1686 году Буда освобождена, а в 1699 году в результате успехов куруцев и побед австрийского принца Евгения Савойского Венгрия по Карловицкому миру вновь признана независимым государством. Борьба венгров под предводительством Ференца Ракоци против австрийского господства не привела к успеху: по Сантмарскому миру в 1711 г. Венгрия была окончательно включена в состав империи Габсбургов как автономная территория.

Движение за национальное возрождение особенно усилилось в Венгрии в конце XVIII — начале XIX века. Прежде всего это сказалось в возрождении венгерского языка: в 1805 году был впервые опубликован по-венгерски свод законов, в 1825 году основана Венгерская Академия наук, в 1839 году венгерский парламент одобрил закон о придании венгерскому языку официального статуса на территории Венгрии.

Подавление австрийскими и русскими войсками национально-демократической революции 1848—1849 гг. привело к установлению на территории Венгрии прямого правления австрийского императора — лишь в 1861 году вновь собрался венгерский парламент. Восстановление государственной независимости Венгрии произошло в результате революционных событий 1918 года, когда, вследствие поражения Австро-Венгрии в первой мировой войне, империя рухнула, и на её развалинах возникли национальные государства. Сегодняшние границы Венгерской республики соответствуют решениям международных договоров (Парижского и Потсдамского), учитывающих участие Венгрии в обеих мировых войнах на стороне потерпевших в этих войнах поражение коалиций, вследствие чего значительное число венгров живёт сегодня помимо Венгрии (более 10,5 млн. чел.) в Сербии (в основном — в Автономном Крае Воеводина, более 400 тыс. чел.), Румынии (Трансильвания, 1,8 млн. чел.), Словакии (более 500 тыс. чел.), на Украине (Закарпатье, более 150 тыс. чел.) и в других странах. Общая численность венгров в мире, по-видимому, приближается к 15 млн. человек.

Манси

Самоназвание (Т.) mäńćī, (Пел.) māńś, (С) mańśi восходит вместе с самоназванием венгров magyar и хантыйским названием фратрии (Вах) måńtʹ и др. к ПУг. этнониму *mańćɜ / *mäńćɜ (этимологию см. выше, в разделе о венграх). Внешнее название — нем. Wogule и др. восходят к рус. вогул, которое, как и хантыйское название манси (С) wŏγalʹ, происходит от названия реки Вогулки — левого притока Оби (манс. (С) wōlʹ-jā, хант. (С, В) wŏγalʹ), которое, возможно, является собственно мансийским гидронимом: слово wōlʹ употребляется в мансийском языке также в качестве нарицательного со значением «плёс, участок реки между двумя поворотами». Данный этноним начинает употребляться в русских документах с XIV века прежде всего по отношению к манси, которые жили на западных склонах Урала, в верхнем течении Печоры и на востоке Верхнего Прикамья и постоянно тревожили своими набегами русских и коми на Верхней Каме и Вычегде — вплоть до Великого Устюга.

В более ранний период население крайнего северо-востока Европы (Северное Приуралье, Бассейн Печоры, возможно — часть Верхнего Прикамья) называлось в русских источниках Югра (с XI века). Данный термин употреблялся вплоть до XVII века применительно к населению Западной Сибири, в особенности — Нижней Оби, причём ещё в XVI веке нижнеобская югра и её князья рассматривались отдельно от вогулов (манси) и остяков (см. ниже раздел о хантах). Видимо, он связан с встречающимся в арабско-персидской географической литературе (уже у Ибн Русте, ок. 912 г., наиболее подробно — у Аль-Марвази, первая четверть XII века) названием народа jūrā, обитавшего далеко на севере за Волжской Булгарией и ведшего «немую торговлю» с булгарскими купцами пушниной (товары доставлялись в тот край на нартах, запряжённых собаками, а люди шли на лыжах). Нельзя отделять от этих названий и коми je̮gra «манси и / или ханты». На древность последнего в пермской среде (вопреки мнению многих исследователей, считающих коми слово заимствованным из русского — против этого предположения, в принципе, свидетельствует и его вокализм: обычно коми e̮ восходит к рус. o, а не к u) указывает удмуртская параллель — название удмуртского воршуда (родового объединения) egra, жившего в центральных и северо-восточных районах Удмуртии. Фонетически коми и удмуртское названия безупречно соответствуют друг другу и возводимы к общепермской форме *jȯgra, которая, наряду с jūrā арабско-персидских источников, бесспорно указывает на исконность начального j‑ в данном этнониме, что практически лишает основания предпринимавшиеся неоднократно попытки рассматривать рус. Югра в связи с внешним названием венгров, др.-рус. Угре (этимологию последнего см. выше, в разделе о венграх).

Очевидно, таким образом, что в данном случае перед нами — старый этноним, обозначавший раннесредневековых насельников крайнего северо-востока Европы и / или крайнего северо-запада Западной Сибири (см. также раздел о ненцах), причём — не обязательно их самоназвание: и в русский язык, и к булгарам, а от них — в арабско-персидскую географическую литературу он мог попасть через пермские языки (общепермская форма *jȯgra может восходить к более ранней *ju̇gra). Нельзя также с уверенностью говорить о том, что этим словом изначально называли манси, хантов или обских угров вообще, хотя это и вполне возможно: в качестве подтверждения кочующей из работы в работу гипотезы об отождествлении югры с обскими уграми приводят, во-первых, мансийские предания, согласно которым манси некогда жили на Печоре, и, во-вторых, данные топонимики, будто бы указывающие на былое присутствие населения, говорящего на обско-угорских языках на северо-востоке Европы вплоть до рр. Мезени, Пинеги и Вятки на западе. Эти аргументы, однако, нельзя принять: мансийские предания, сложившиеся, очевидно, в «богатырскую» эпоху походов манси на пермские и устюжские земли (см. ниже), могут отражать не обязательно истоки мансийского этногенеза, а относительно позднее проникновение (в XIII—XV веках) отдельных групп манси в верховья Печоры (где они действительно жили — см. ниже); нельзя, кроме того, не учитывать и былые «политические» претензии мансийской племенной верхушки на господство на названных территориях, которые также могли отразиться в фольклоре. Положение же о столь широком распространении обско-угорской топонимии на северо-востоке Европы восходит к семидесятилетней давности работам Л. Каннисто, выводы и методику которого в данном случае, при всём уважении к нему, никак нельзя признать заслуживающими доверия; основательный критический разбор его построений был проделан в последние десятилетия А. К. Матвеевым, который продемонстрировал, что на самом деле ареал достаточно поздней мансийской топонимии западнее Урала охватывает лишь непосредственно западные склоны хребта и, возможно, заходит островками в Верхнее Прикамье, — то есть топонимика указывает лишь на те территории былого пребывания манси, на которых последние были зафиксированы и письменными источниками (см. ниже).

Господствующий антропологический тип манси — наряду с типами хантов, ненцев, некоторых селькупских, кетских и западносибирских тюркских групп — представляет собой вариант особой уральской расы, в формировании которой помимо носителей западных (европеоидных) и восточных (монголоидных) расовых типов принимали участие (и превалировали) и группы, принадлежавшие в расовом отношении к так называемой древнеуральской расе, не имеющей аналогов среди современных расовых типов. Для неё было характерно противоречивое сочетание западных (прежде всего — светлая пигментация волос и глаз) и восточных (прежде всего — низкий рост и уплощённое лицо) признаков, указывающее на её особое положение в расовой систематике и позволяющее рассматривать древнеуральский тип как архаичный «недифференцированный» (т. е. — не прошедший специализации ни в европеоидном, ни в монголоидном направлении) тип древнейшего населения северной зоны Евразии (гипотеза В. В. Бунака, развитая в последнее десятилетие Г. М. Давыдовой). Предполагается, что древнеуральская раса в той или иной мере приняла участие в генезисе антропологических типов народов уральской языковой семьи и их соседей от Прибалтики до Енисея, но при этом именно в составе манси этот компонент сохранился наиболее близком к прототипу виде.

На протяжении XIV—XVI веков земли Перми Великой в Верхнем Прикамье (см. раздел о коми) и по Вычегде вплоть до Устюга Великого подвергались систематическим набегам мансийских князей из-за Урала. Центром и основной базой этих походов было Пелымское княжество (р. Пелым). Целью мансийских князей были не только обогащение за счёт грабежа, но и сопротивление нарастающему русскому давлению, защита своих единоплеменников, живших на западной стороне Урала, от христианизации и подчинения Москве. При этом нередко союзниками манси выступали и русские вятчане: так, они участвовали в походе пелымского князя Асыки на Усть-Вымь в 1455 году, когда был убит епископ Пермский Питирим, пытавшийся активизировать работу по обращению вогулов в христианство. В 1483 году специально посланное Иваном III войско прошло огнём и мечом по землям пелымских манси, по Тавде, Иртышу и вниз по Оби, где столкнулось уже не с вогулами, а с югрой. С этого времени начинается постепенное подчинение Москве и обложение ясаком (пушной податью) зауральских манси. Однако пелымские князья ещё долго оставались непокорёнными — в 1535 году они вновь напали на Чердынь, а в 1572—1573 годах пелымский князь Бехбелей вёл настоящую войну с владетелями Верхнего Прикамья Строгановыми, осаждал Чердынь, городки по Чусовой, Сылве, Верхней Каме, но был разбит и умер в плену. Затем вогулы участвовали в походах на Чусовую войск сибирского хана Маметкула. Даже после прохода по мансийским землям Ермака в 1580 году пелымский князь с вогулами и остяками предпринял последнюю отчаянную попытку сопротивления в 1581 году, осадил городки по Чусовой и Сылве, но был разбит, пленён и вынужден принести присягу на верность московскому царю. Мансийские (и хантыйские) земли за Уралом, таким образом, оказались в составе Российского государства, что было окончательно закреплено в 1587 году основанием Тобольска, а в 1592 — городков Пелыма, Берёзова и Сургута. С прекращением войн постепенно теряет свою власть и уходит (отчасти, вероятно, была и физически истреблена) военная племенная верхушка — память о «богатырском» времени остаётся лишь в фольклоре.

Русскими документами и летописями манси (вогулы) в XVI веке зафиксированы как на западных склонах Уральских гор (по рр. Чусовой, Тагилу, Нейве, Вишере, на верхней Печоре), так и в Зауралье (бассейны Лозьвы, Сосьвы, Конды), — все эти группы, очевидно, принадлежали к западным манси, в XIX веке жившим по Пелыму, средней и нижней Лозьве. В XVII веке территория документированного обитания манси расширяется: в неё входят верховья р. Уфы, бассейны Сылвы, Пелыма (западные манси), а также — Тавды и Туры (южные манси). В целом центр расселения манси в XVI—XVII веках находился западнее и южнее, чем к началу XX века, более того — можно предположить, что район расселения основной сегодня группы манси — северной (рр. Северная Сосьва, Ляпин, низовья Оби) был заселён ими в течение XVII—XIX вв.: ранние русские документы называют жителей этих мест остяками (об этом этнониме см. раздел о хантах) или (раньше) югрой (см. выше), на особо тесные связи северных манси с хантами указывают и данные этнографии и языка. Вероятно, именно от хантов заимствовали северные манси деление на фратрии Мось и Пор — манс. (С) mɔ̄ś (< хант. (С) mɔś см. этимологию выше в разделе о венграх) и por, — другим группам манси эти названия не были известны (о происхождении хантыйских фратрий см. ниже в разделе о хантах). На востоке, на р. Конде манси фиксируются уже в XVI веке, хотя некоторые обстоятельства позволяют предполагать, что и здесь изначально обитали ханты, сохранившиеся и доныне в низовьях Конды. В XVII—XVIII веках безусловно имело место переселение на Конду значительных групп манси с запада, ассимилировавших местных аборигенов, в ходе чего формировалась группа восточных (кондинских) манси.

Одновременно сокращались ареалы западных манси на западных склонах Урала, на Пелыме, нижней и средней Лозьве и южных манси на Туре и Тавде (последние окончательно обрусели к середине XX века). Таким образом, в течение XVII—XIX веков под давлением русской колонизации происходил отток мансийского населения с запада и с юга на север (р. Сев. Сосьва) и на восток (р. Конда). Северная и восточная группы манси становятся, таким образом, уже к XIX веку преобладающими в численном отношении. При этом у северных манси примерно с XVIII века развивается оленеводство, заимствованное у ненцев и носившее в основном транспортный характер. В основном же манси сохраняют традиционное охотничье и (в особенности — на Оби, Северной Сосьве) рыболовческое хозяйство и связанный с ним образ жизни, требующий сезонных переселений с постоянных мест обитания во временные (промысловые) поселения. С конца XVIII — первой половины XIX века рыболовство — с распространением совершенных больших сетей русского производства — приобретает товарный характер, равно как и пушной промысел, кроме того, пушниной платится ясак.

Христианизация манси была проведена в XVIII веке, и, хотя носила формальный характер, некоторое влияние на духовную культуру народа всё-таки оказала. Во всяком случае, уровень восприятия и внедрения в традиционную культуру христианских элементов был у манси несколько выше, чем у хантов или ненцев.

Окончательная ликвидация сохранявшегося первоначально самоуправления манси, как и других народов Севера, связана с реформами первой четверти XIX века, прежде всего — с принятием в 1822 году устава «Об управлении инородцев», поставившего местную племенную верхушку под прямой контроль русских чиновников. Общая численность манси в конце XIX века была ок. 7 тыс. человек.

В 1930 году был создан Остяко-Вогульский (с 1940 года — Ханты-Мансийский) национальный округ, в границах которого проживала большая часть манси. Сильные различия мансийских диалектов сделали невозможным создание единого литературного языка — ни в эпоху первых миссионерских попыток, предпринимавшихся только в конце XIX века, ни в 30‑е годы XX века, когда была создана письменность для двух диалектов — северного и восточного (кондинского) (южный к этому времени практически исчез, а численность говорящих на западном была невелика). Это обстоятельство вкупе с преобразованиями советского времени, в первую очередь — коллективизацией, особенно больно ударившей по достаточно хрупкой традиционной хозяйственной системе таёжников-манси, внедрением обязательного обучения детей в школах-интернатах в отрыве от родной культурной и языковой среды и катастрофическим развитием нефте‑ и газодобычи в Западной Сибири, приводящим к уничтожению традиционной среды обитания аборигенов (см. также ниже раздел о хантах), привело к ускорению ассимиляции южных, западных и восточных групп манси — восточные (кондинские) манси в некоторой мере сохраняют сегодня свой язык, но говорить о реальном сохранении и возрождении мансийского языка и культуры можно говорить лишь применительно к северным манси. Несмотря на рост общей численности манси, фиксируемый переписями (в 1959 году в Советском Союзе жило 6,4 тыс. манси, в 1979 — 7,6 тыс. чел., в 1989 — 8,5 тыс. чел.), следует констатировать, что процесс ассимиляции принимает угрожающий характер: из 8279 манси России в 1989 г. родным признали мансийский язык лишь 3037 человек.

Ханты

Самоназвание (С) χănti, (Ю) χăntə, (В) kăntəγ jaγ (jaγ — «народ») восходит, наряду с манс. (Т.) khā̊nt, (С) χā̊nt (Пел.) khōnt «войско, армия», венг. had «войско», ф. kunta «община» и др. восходит к ПФУ *kunta «община, сообщество, объединение». Помимо этого этнонима разные группы хантов используют в качестве самоназвания композиты, состоящие из названия реки, на которой данная группа живёт, и слова «народ» (хант. (С, Ю) jaχ, (В) jaγ): as-jaχ «обский народ», vaγ-jaγ «ваховский народ» и т. д.

Внешнее название хантов — нем. Ostjaken и др. происходят от рус. остяки — как официально именовали хантов в России до 30‑х гг. XX века. Впервые этот этноним встречается в русских документах в 1499 году (согласно М. Жираи) и употребляется первоначально (до XVII века включительно) по отношению к населению бассейна Средней Камы (нынешний север Башкирии и юг Пермской области) — очевидно, ещё не принявшим ислам предкам современных северных башкир и пермских татар (с XVII века по отношению к этому населению уже употребляется термин татары). По крайней мере с начала 80‑х гг. XVI века остяками называют уже и жителей Зауралья и Западной Сибири, принимавших участие в походах вогульских (см. выше раздел о манси) князей на пермские земли. Позже, в XVII—XIX веках, это название применяется к различным народам Западной Сибири: помимо хантов, которых именуют просто остяками или — по месту жительства той или иной хантыйской группы — иртышскими, обскими, обдорскими, кондинскими остяками, так называют кетов (енисейские остяки) и селькупов (нарымские, тымские и др. остяки, остяко-самоеды). Такое широкое употребление этникона остяк находит объяснение в его происхождении: в русский язык он попал из тюркских языков, где служил для обозначения инородческого языческого населения: ср. кирг. ištäk «башкир», казах. istäk «башкир; сибирский татарин», сиб.-тат. ištäk — племенное объединение, бараб. ištäk «хант», которые связаны либо с общетюркским корнем *iš «работа» (возможно, *ištäk «работник, зависимый человек»), либо с основой *iš‑ «увеличиваться, умножаться, плодиться, становиться многочисленным» (ср. аналогичное образование ПИЕ *teutā «народ» < *teu‑ «увеличиваться, наполняться»). Предлагаемое раньше многими авторами выведение рус. остяк из хант. as-jaχ «обский народ» неприемлемо по фонетическим причинам и не объясняет широкого значения русского слова и его первоначального употребления в отношении предков пермских татар и башкир, не говоря уж о том, что впервые русские встретились с хантами вряд ли на Оби.

В конце XVI века остяки русских источников, которых можно с большей или меньшей надёжностью считать хантами, упоминаются на Средней и Нижней Оби, на севере — по её притокам: Казыму, Куновату, Сыне, Северной Сосьве, на юге — по Нижнему Иртышу, Демьянке, на Конде (вероятно — не только в низовьях, но и в среднем течении реки). Видеть в остяках более западных районов (в особенности — в упомянутом выше населении Среднего Прикамья) хантов нет никаких оснований: бассейны Тавды, Туры, Пелыма, Средний Урал и непосредственно примыкающие к нему с запада территории были заселены вогулами (манси), и, таким образом, земли европейских остяков — предков татар и башкир были отделены от хантыйских иноэтническим массивом.

Возможно, что под именем фиксируемой русскими источниками XVI—XVII веков в бассейне Нижней Оби югры также скрываются хантыйские группы — тем более, что в сложении здесь в XVII—XIX веках северной группы манси есть все основания предполагать участие значительного хантыйского компонента (см. выше в разделе о манси). С другой стороны, однако, население Нижней Оби уже с XVI века русские документы называют также и остяками, а в XVIII — начале XIX века это наименование становится для него единственным, что может указывать на ассимиляцию югры хантами на этих землях, предшествовавшую ассимиляции последних северными манси. Учитывая древность этникона югра на крайнем северо-востоке Восточной Европы и более чем вероятную его связь с самоназванием какой-то этнической группы (см. в разделе о манси), против прямого соотнесения хантов с югрой свидетельствует, в принципе, отсутствие каких-либо следов этого слова в хантыйской этнонимии. В целом следует, по-видимому, с очень большой осторожностью относиться к попыткам соотнесения нижнеобской югры XVI—XVII веков с хантами, и нет никаких оснований непосредственно связывать с предками хантов Югру северо-востока Восточной Европы XI—XVI веков (см. также выше, в разделе о манси).

Таким образом, по данным русских документов, уже для XVI века можно говорить о существовании двух из трёх известных позднее этнотерриториальных групп хантов — северных (Нижняя Обь, Сыня, Куноват, Казым и т. д.) и южных (Иртыш, Конда, Демьянка), соответствующих двум из трёх диалектным массивам (наречиям) хантыйского языка — северному и южному. Обособление этих групп связано с различиями в климате и природном окружении (северная тайга и лесотундра на севере и южная тайга и лесостепь на юге), различными внешними влияниями на культуру и язык северных (аборигены севера Западной Сибири, югра, затем — ненцы, позднее — коми) и южных (древнее население степей — иранцы, гунны и др., начиная с середины I тыс. н. э. — тюрки, в особенности с XIV века, со времени образования Сибирского (Тюменского) ханства — сибирские татары) хантов. Археологически культурные различия населения нижнеобского и иртышско-демьянского регионов прослеживаются уже со второй половины I тыс. н. э.

Говоря о достаточно древнем разделении хантов на северных и южных, нельзя не упомянуть о гипотезе (В. Штейниц, В. Н. Чернецов, В. И. Мошинская и др.) об участии в генезисе обских угров (хантов и манси) двух компонентов: южных, собственно угорских групп (то есть, восходящих к прямым общим языковым предкам хантов, манси и венгров), ведущих своё происхождение из южнотаёжных и даже лесостепных областей Западной Сибири, принесших на север некоторые материальные и духовные элементы коневодческой южной культуры и, вероятно, общеугорский этноним *mańćɜ / *mäńćɜ (см. введение об угорских народах и раздел о венграх), — и северного, таёжного населения, для которого был характерен архаичный охотничье-рыболовческий уклад и сопутствующие ему черты духовной культуры; языковая принадлежность этого населения остаётся неясной, можно лишь предполагать, что язык(и) аборигенов средней и северной западносибирской тайги также принадлежал(и) к уральской семье и мог(ли) быть близок(‑ки) угорским.

Важно, что в то время как древний угорский этноним *mańćɜ / *mäńćɜ сохранился в качестве самоназвания у венгров (magyar) и у всех групп манси ((Т.) mäńćī, (Пел.) māńś, (С) mańśi), у хантов его дериваты ((Вах) måńtʹ, (Ирт.) mońtʹ, (С) mɔś, откуда заимствовано манс. (С) mɔ̄ś, mūś — название фратрии Мось) служат либо в качестве названий одной из фратрий (брачных половин) у северных хантов (mɔś), либо — в композитах типа (Юган) måńtʹ-ko, (Кон.) mońtʹ-χuj «мужчина Мось» или (Тром.) måńʻ-ńe, (Каз.) mɔś-nɛ «женщина Мось» у всех групп хантов — для обозначения эпических и мифологических персонажей, противопоставляемых персонажам, носящим имя другой севернохантыйской фратрии, Пор ((С) pŏr, откуда заимствовано манс. (С) por — название фратрии): (Вах, Вас.) păr-ni, (Каз.) pŏr-nɛ «женщина Пор». Наличие противопоставления этниконов Пор и Мось практически у всех групп хантов — особенно в сравнении с полным отсутствием каких-либо следов названия Пор у западных, восточных и южных манси и с явно севернохантыйским происхождением названий северномансийских фратрий Пор и Мось, — указывает, по-видимому, на то, что дуально-фратриальная организация северных хантов действительно отражает двухкомпонентный генезис хантыйского этноса в целом. Вряд ли, однако, можно распространять этот вывод на манси: сложение последних, также, как и формирование ядра протовенгров, происходило, видимо, при превалировании собственно-угров, носителей самоназвания *mańćɜ / *mäńćɜ, прародину которых следует связывать с южнотаёжно-лесостепной полосой юга и юго-запада Западной Сибири.

Генезис аборигенно-таёжного компонента, давшего, как можно предполагать, имя хантыйской фратрии Пор, остаётся, как было отмечено выше, неясным. Высказывавшееся ранее разными авторами предположение о связи этого названия с удмуртским названием марийцев por нельзя признать удачным: удмуртское слово por «иноплеменник, враг (в фольклоре), мариец» фонетически восходит к праформе типа *pȯr, которую скорее следует сопоставлять с мар. pör-jeŋ «мужчина» (где jeŋ — «человек»), нежели с хант. (Вах, Вас.) păr, (Каз.) pŏr. Больший интерес представляет собой сопоставление с хантыйским этниконом названия удмуртского территориально-родового объединения (воршуда) Пурга (< *por-ga), ареал расселения которого (по данным М. Г. Атаманова) охватывает центральные и восточные районы Удмуртии и смыкается с ареалом воршуда Эгра (< *jȯgra), название которого также может быть связано с названиям древних аборигенных групп крайнего северо-востока Восточной Европы и северо-запада Западной Сибири, вошедших в состав обских угров (летописная Югра — см. выше, в разделе о манси).

Со значительным участием в генезисе хантов групп аборигенов средней и северной западносибирской тайги связано, вероятно, большее отклонение антропологического типа хантов — по сравнению с манси (см. выше) — в сторону монголоидности. Основной монголоидный компонент в расовом типе хантов был, вероятно, близок североазиатской (байкальской) расе, представленной сегодня прежде всего в антропологии эвенков, эвенов и юкагиров, точнее — к особому подтипу байкальской расы — катангскому, характерному для западных эвенков. Участие этого же компонента предполагается и в генезисе манси (в меньшей мере) и самодийцев Западной Сибири, в древности (ранний железный век) группы низколицых монголоидов (по Т. А. Трофимовой) из Сибири достигали по крайней мере Нижнего Прикамья.

Таким образом, разделение хантов на северных и южных восходит, вероятно, к достаточно глубокой древности, возможно — ко времени формирования хантыйского этноса в целом. Менее ясен вопрос о сложении третьей большой хантыйской группы — восточных хантов, заселявших Сургутское Приобье (реки Салым, Пим, Аган, Юган, Тромъюган, Вах, Васюган). Уже в первой половине XVII века на этих территориях русскими было учтено более двух тысяч остяков — ясачных плательщиков. Есть, однако, серьёзные основания предполагать, что на большей части данного региона (кроме, может быть, Ляпина и Салыма) ханты являются поздними пришельцами, вытеснившими местное исконное население, прежде всего — предков селькупов. Об этом свидетельствуют, во-первых, хантыйские предания о приходе предков восточных хантов с запада, с Нижней Конды, Иртыша, Назыма, «Средней» Оби (ниже впадения Иртыша) и с северо-запада — с Казыма и Нижней Оби. Во-вторых, согласно русским документальным материалам, ханты Кодского княжества, кодские остяки («Средняя» Обь ниже устья Иртыша и выше устья Казыма) в качестве активных союзников участвовали в покорении русскими Западной Сибири в конце XVI — начале XVII века, при этом острие военной активности кодских остяков было направлено прежде всего на восток — вверх по Оби, на Сургут, Нарым, Вах, Томь — именно с их участием было разделено в 1619 году после смерти князя Бардака татарско-селькупское Сургутское княжество и в конце XVI — начале XVII века разгромлена селькупская Пегая Орда (см. раздел о селькупах), что, вероятно, и привело к установлению хантыйского контроля над Сургутским Приобьем (волости по р. Вах были пожалованы кодским хантыйским князьям грамотой царя Фёдора Ивановича ещё в 1594 году — видимо, ещё до фактического разгрома Пегой Орды).

Участие хантов на стороне русских в их борьбе за контроль над Западной Сибирью было, очевидно, обусловлено тем, что в течение XIV—XVI веков южные ханты постоянно испытывали давление со стороны сибирских татар, приводившее в ряде случаев к ассимиляции их последними (явно присутствует обско-угорский компонент в составе тюменско-туринских и заболотных татар). После победы русских над татарами позиции южных хантов на время укрепились (хотя русские документы отмечают факты насильственной исламизации хантов татарами и в XVIII веке), но уже с конца XVII века усиливается давление с запада — вследствие переселения теснимых русскими и коми манси на Конду и в бассейн Северной Сосьвы, а затем — и вследствие притока русского (а на севере — и коми) населения на южные и западные хантыйские земли. В целом в динамике расселения хантов на протяжении XVII—XIX веков имели место те же тенденции, что и у манси: сдвиг населения на восток, сокращение ареалов на юге и на западе. При этом хантыйский ареал сокращался и на севере, на левобережье Нижней Оби, где ханты были ассимилированы манси (см. выше, в разделе о манси), и где основными оплотами хантов стали прежде всего бассейны рек Куноват и Казым и районы, непосредственно примыкающие к Нижней Оби с запада — низовья рек Войкар, Сыня, район Берёзова. Самые северные группы хантов проникли в нижнеобскую тундру, вступили в тесный контакт с ненцами, заимствовали от них оленеводство, но чаще выступали не в роли самостоятельных хозяев стад, а пастухов у ненецких богачей. Остальные группы хантов сохраняли старый охотничье-рыболовческий уклад, в котором знакомство с оленеводством не играло значительной роли.

Освоение Сургутского Приобья и вытеснение оттуда селькупов позволило хантам, несмотря на давление с юга и с запада, сохраниться в качестве одного из самых многочисленных народов сибирского Севера. По переписи 1897 г. их численность превышала 16 тыс. человек.

Формальная христианизация хантов в XVIII веке не имела сколько-нибудь значительного влияния на культуру народа. Уже с этого времени, по-видимому, у хантов вырабатывается модель отношения к приходящим от русских новшествам, основой которой является последовательное их неприятие и более или менее активный протест: известны случаи, когда некрещёные ханты прекращали заключать браки со своими соплеменниками, принявшими крещение. Не случайным было участие северных хантов в мятеже ненцев Ваули Пиеттомина в 1839—1841 гг. (см. раздел о ненцах). После установления на землях хантов советской власти и создания в 1930 году Остяко-Вогульского (с 1940 года — Ханты-Мансийский) национального округа (при этом крайне северная группа хантов — обдорские оказались на территории соседнего — Ямало-Ненецкого округа) ханты оказали активное сопротивление действиям Советов, приводившим к печальным последствиям для этнического развития малых народов Сибири: ограблению под видом «раскулачивания» и коллективизации, преследованию и уничтожению шаманов и представителей родовой верхушки, осквернению священных мест, насильственному помещению детей в школы-интернаты в отрыве от семей и т. д. Наиболее значимым актом открытого протеста против политики властей было Казымское восстание хантов 1931—1934 годов, жестоко подавленное ОГПУ. Открытая борьба маленького народа с чудовищной машиной государственного террора была обречена на поражение, но пассивное сопротивление в той или иной мере продолжалось.

Страшный удар был нанесён по традиционному образу жизни хантов в 1960—1980‑е годы в ходе индустриального «освоения» природных богатств западносибирских недр: именно Среднее, прежде всего — Сургутское Приобье стало основной территорией развития нефте‑ и газодобычи в Западной Сибири, сопряжённого с варварским разрушением экологической системы, уничтожением природной основы существования хантыйского (да и любого другого) этноса. В разрушении экологического пространства сыграли роль и лесоразработки, и строительство дорог и нефтепродуктопроводов, и хищнический промышленный лов рыбы. Экономическая политика советской власти не просто не учитывала интересов местного населения, но прямо противоречила им. Вследствие притока нового населения в ходе индустриального освоения края аборигенные народы оказались в абсолютном меньшинстве на своих когда-то землях (народы Севера составляют 1,5% населения в Ханты-Мансийском и 6% в Ямало-Ненецком округе).

Не лучше обстояло дело и в социальной и культурной сфере: после принятия в 1957 г. постановления ЦК КПСС и Совета министров СССР «О мерах по дальнейшему развитию экономики и культуры народностей Севера» началось массовое сселение жителей стойбищ и маленьких посёлков в крупные, практически насильственный перевод кочевников на оседлость, вследствие чего с конца 50‑х годов стала резко расти люмпенизация аборигенного населения, связанная с отрывом его от традиционных занятий и мест обитания. Ещё более страшным ударом по традиционной культуре северян стало введение в 60—70‑х годах обязательного восьмилетнего, а затем — среднего образования, что означало на деле насильственный отрыв детей от родителей (с перерывами на каникулы) с семи‑ до шестнадцатилетнего возраста и полную утерю молодым поколением традиционных культурных навыков и ценностей.

Не способствовало сохранению языка и традиционной культуры хантов и то обстоятельство, что в силу больших расхождений между хантыйскими диалектами (оцениваемых некоторыми лингвистами как самостоятельные языки) так и не удалось создать единой письменной нормы и единого литературного языка: учебная литература издавалась в разные периоды на обдорском, шурышкарском, казымском, среднеобском диалектах северного наречия и на ваховском и сургутском диалектах восточного наречия хантыйского языка. В настоящее время на шурышкарском (в Салехарде) и казымском (в Ханты-Мансийске) диалектах ведутся радиопередачи, печатаются периодически издания.

Все эти обстоятельства привели к печальным последствиям: общая численность хантов росла с 19,3 тыс. человек в 1959 году до 22,5 тысяч человек в 1989 году (11,8 тыс. в Ханты-Мансийском и 7,2 тыс. — в Ямало-Ненецком национальных округах), но темпы этого роста были ниже, чем средние темпы роста численности населения России. При этом хантыйский язык назвали в качестве родного в 1989 году лишь 13,6 тыс. хантов. Ассимиляция южных хантов практически завершена, большинство групп восточных хантов (за исключением, может быть, ваховских) также близки к этой черте, лишь северные ханты (шурышкарские, сынские, куноватские, казымские) имеют сегодня реальные шансы на сохранение своего языка и культуры.

Ненцы, энцы, нганасаны, селькупы и ныне исчезнувшие саянские самодийцы говорят (или говорили) на языках самодийской группы, образующих вместе с языками финно-угорской группы уральскую языковую семью. Названия самодийцы, самодийские языки, образованные от русской диалектной формы самодин (ед. ч.), самоди (множ. ч.), использовавшейся в особенности в русской речи нганасан и энцев в качестве самоназвания этих групп (см. раздел о нганасанах), начинает употребляться в русскоязычной литературе с 30‑х годов XX века в связи с повсеместной заменой старых русских названий народов России на новые, образованные от их самоназваний, вместо прозрачного по значению, с точки зрения русского языка, и потому кажущегося «обидным» слова самоеды (старое русское название ненцев — самого крупного самодийского народа, употреблявшееся и в качестве собирательного в качестве названия всех самодийских народов; этимологию см. в разделе о ненцах). Сегодня название самодийцы утвердилось в русском языке, в то время как в других европейских языках употребляется старая форма типа нем. Samojeden.

Самодийские языки достаточно близки друг другу, в целом уровень различий между ними можно оценить как несколько превышающий уровень различий между прибалтийско-финскими языками (может быть, примерно равный различиям между последними и саамским). Распад самодийского праязыка носил, видимо, «взрывной» характер: необходимо постулировать одновременное выделение из прасамодийской общности как минимум четырёх групп: языковых предков камасинцев, маторов, селькупов и северных самодийцев (ненцев, энцев, нганасан). Распространённое ещё десяток лет назад традиционное мнение о цепочке последовательных «распадов»: прасамодийский — южно‑ и северносамодийский, южносамодийский — селькупский и саяно-самодийский, из последнего — камасинский и маторский, как показал Е. А. Хелимский, реальных оснований не имеет.

Исходя из лингвистических соображений время распада самодийского праязыка можно отнести приблизительно к рубежу эр. Таким образом, время существования самодийского праязыка со времени его выделения из прауральского (распад уральского праязыка следует датировать VI — концом V тыс. до н. э.) и до его распада оказывается очень большим — около четырёх тысяч лет, что, в принципе, согласуется с наличием большого количества общесамодийских инноваций. Естественно, не надо думать, что на протяжении столь долгого времени самодийский праязык существовал в виде замкнутой обособленной общности: скорее всего, перед нами — остаток обширной группы восточноуральских диалектов, большинство которых не оставили прямых языков-потомков (парауральцы). Говоря об отделении самодийского праязыка от финно-угорских, следует иметь в виду, что он в какой-то период своего длительного самостоятельного существования оказался в довольно тесных контактах (ареально-генетических, по терминологии Е. А. Хелимского) с угорским праязыком, которые затем переросли в продолжающиеся до сих пор контакты обско-угорских и отдельных самодийских языков; сложение угорско-самодийского контактного ареала следует датировать временем до распада угорского праязыка (то есть самое позднее — первой половиной I тыс. до н. э.), хотя, естественно, можно предполагать и гораздо более раннюю датировку (Е. А. Хелимский). Видимо, ни с какими другими уральскими языками (в том числе и с венгерским после его выделения из праугорского) самодийские языки (праязык) не контактировали. В особенности следует подчеркнуть несостоятельность предположений об особых отношениях между самодийскими и саамским (гипотеза о самоедоязычности протосаамов Ю. Тойвонена и И. Н. Шебештьен — см. раздел о саамах) или прибалтийско-финскими языками (мнение, высказанное в одной работе Д. В. Бубриха, не получившее, впрочем никакой поддержки). Столь же безосновательны и предпринимаемые время от времени отдельными авторами попытки обнаружения самодийской субстратной топонимики в Восточной Европе (критику см. в работах А. К. Матвеева): единственным случаем появления самодийцев в Европе является расселение ненцев в тундре от Урала до Канина п‑ва.

Сегодня не представляется возможным проиллюстрировать на археологическом материале ранние этапы генезиса самодийцев. Следует, однако, полагать, что археологическим аналогом ранней прасамодийской должна быть культура раннего неолита (конец V—IV тыс. до н. э.), не входящая в круг западносибирско-зауральских ранненеолитических культур с гребенчатой и отступающе-накольчатой традицией орнаментации керамики. При этом на протяжении всего периода существования праязыковой общности носители самодийского праязыка не должны были покидать зону западносибирской темнохвойной кедровой тайги, как об этом свидетельствует хорошая сохранность в самодийских языках прауральских названий таёжных деревьев (кедра, ели, пихты), наличие собственно общесамодийских слов для обозначения таёжных деревьев (лиственница) и животных (соболь, белка-летяга, кедровка, гагара, выдра, росомаха) и заимствование этих названий (кедр, ель, сосна, соболь) на разных стадиях развития из самодийского праязыка в тунгусо-маньчжурские и тюркские (по Е. А. Хелимскому). Лингвистические данные указывают также на древние и, видимо, непрерывные контакты прасамодийцев с тунгусо-маньчжурами и — менее интенсивные, но значимые, особенно на поздних этапах — с тюрками (Е. А. Хелимский, И. Футаки). С другой стороны, в отличие от финно-угров самодийцы на протяжении всей своей предыстории почти не контактировали с индоиранцами и с какими-либо индоевропейцами вообще кроме, возможно, (прото)тохаров (Ю. Янхунен).

В эпоху позднего прасамодийского единства (во второй половине I тыс. до н. э. — на рубеже эр) носители самодийского праязыка должны были быть знакомы с металлом, скотоводством (прасамодийское название лошади заимствовано из тюркских языков), в особенности следует отметить наличие прасамодийских этимологий («домашний олень», «кастрированный олень», «нарты» и др.), свидетельствующих о знакомстве носителей праязыка с оленеводством; по-видимому, для их духовной культуры был характерен шаманизм (этимологии «шаман», «бубен», «колотушка», «идол», «шаманское песнопение» и др.). Сохранялись внешние контакты с тунгусо-маньчжурами (точнее — уже с собственно тунгусами, предками эвенков) и обскими уграми, кроме того, имели место контакты с тюрками и енисейскими народами (предки кетов и др., ныне исчезнувших енисейцев). Видимо, в позднепрасамодийскую эпоху носители самодийского праязыка вышли к Енисею, название которого (ПСам *jentesȣ̄) они заимствовали из тунгусского языка (ПТМ *je̮nē̮ / *je̮ŋē̮ «большая река»), но не продвинулись далеко на север, так как нет общесамодийских слов для «тундры» и «северного сияния», а в северносамодийских языках они заимствованы из тунгусских (прасеверносамодийские *jäŋor «тундра» и *karpə̑ «северное сияние» — ср. соответственно ПТМ *jaŋ-ur‑ «сопка-голец, ровное место на горном хребте, мшистое место» и *garpa‑ «стрелять; испускать свет, сиять» — по Е. А. Хелимскому). Возможно, до выхода на Енисей прасамодийцы обитали в бассейне Оби, так как ненецкое слово jȧm (< ПСам *jäm «море, большая река») означает, собственно, «Обь».

Все приведённые здесь и некоторые дополнительные аргументы позволили Е. А. Хелимскому локализовать позднюю самодийскую прародину между Средней Обью и Енисеем вокруг четырёхугольника «Нарым — Томск — Красноярск — Енисейск». Этот вывод не вызывает принципиальных возражений и позволяет соотнести позднюю самодийскую прародину с кулайской археологической культурой железного века (Л. А. Чиндина), сложившейся в V веке до н. э. в Сургутско-Нарымском Приобье, включая север Томского Приобья и правобережье Нижнего Иртыша, для которой была характерна развитая металлургия, комплексное хозяйство, сочетающее таёжную охоту, рыболовство и скотоводство (в основном — коневодство). Некоторую проблему представляет отсутствие явных следов оленеводства в хозяйстве кулайского населения, что, впрочем, может объясняться, во-первых, плохими возможностями отражения оленеводства в археологическом материале и, во-вторых, ведущей ролью коневодства в хозяйстве железного века, которое было позже вытеснено оленеводством при расселении самодийцев в тайге и тундре.

Уже в III веке до н. э. кулайское население начинает экспансию на юг, в Томское и Новосибирское Приобье, где складывается особый вариант этой культуры. На рубеже эр миграции кулайцев расширяются: они захватывают Среднее Прииртышье, территорию, ранее занятую носителями саргатской культуры (см. введение об угорских народах), продвигаются в Нижнее Приобье и в бассейн Таза, а на юге достигают Верхнего Приобья (район г. Ачинска). Таким образом, в первых веках нашей эры кулайская культура представляет собой уже гигантскую культурную общность, занимающую огромные пространства таёжной, лесостепной и предгорной зоны Западной Сибири, и в IV—V веках н. э. на её основе складываются несколько культур, доживающих, по крайней мере, до IX века, с которыми можно непосредственно связывать начало этнической истории отдельных самодийских народов (по Л. А. Чиндиной): верхнеобская (одинцовская), занимающая Новосибирское и Верхнее Приобье, в носителях которой можно видеть предков саянских самодийцев, постепенно оттеснённых в горную тайгу тюрками и монголами; рёлкинская (Нарымско-Томское Приобье), перерастающая в средневековую культуру предков селькупов; потчевашская (Нижнее Прииртышье), в которой очень сильны местные докулайские черты и наблюдается постоянное влияние с запада — видимо, предки хантов, в составе которых можно предполагать наличие какого-то самодийского, впоследствии угризированного компонента; нижнеобская (Нижнее Приобье, бассейн Таза), доживающая до XIII века — практически до времени, когда на данной территории уже фиксируются русскими источниками северные самодийцы, прежде всего — ненцы.

В антропологическом отношении ненцы, энцы и селькупы принадлежат к уральской расе (см. раздел о манси). Судя по наблюдениям Г. Ф. Дебеца, селькупы представляют собой результат весьма сложного смешения различных расовых типов (следует учитывать, что Г. Ф. Дебец безоговорочно придерживался гипотезы о метисном происхождении урало-лапоноидной расы). По наблюдениям В. А. Дрёмова, для северных нарымских селькупов характерен классический уральский тип, «средний» среди угорско-самодийских популяций Западной Сибири, весьма сближающийся с саамским. В составе северных самодийцев безусловно наблюдается значительная монголоидная примесь, при этом (И. М. Золотарёва) возрастающая с запада (наименее монголизированы европейские ненцы) на восток, достигая максимума у энцев и переходя в чисто монголоидный архиморфный, близкий к байкальской расе, но отличающийся более низким лицом и более тёмной пигментацией, тип нганасан. Такая картина может быть объяснена былой принадлежностью предков самодийцев к уральской расе, которая сохранилась у нарымских селькупов, наименее сдвинувшихся с предполагаемой территории самодийской прародины, и смешением их на севере низколицыми монголоидами, заселявшими с глубокой древности приполярные и полярные районы от Обско-Енисейского Севера и далее на восток. Причём первоначальной территорией расселение наименее монголизированных групп пришедших с юга самодийцев был Полярный Урал и примыкающие к нему районы, где сохранился более чистый уралоидный тип ненцев. Далее к востоку в тундре и лесотундре роль низколицего монголоидного компонента возрастала, достигая максимума на Таймыре, где у нганасан практически не прослеживается участия уральского компонента. Нганасанский тип, впрочем, не может рассматриваться как сохранившийся в неизменном виде расовый тип монголоидных аборигенов Таймыра, он сформировался, очевидно, в результате длительной изоляции, замкнутого круга брачных связей — внутриэтнической эндогамии, строго соблюдавшейся у нганасан (см. работы Г. М. Афанасьевой). Результатом этого могла быть не только консервация, но и развитие определённых «гиперморфных» особенностей.

Ненцы

Самоназвание большинства тундровых ненцев (о делении ненцев на тундровых и лесных см. ниже) — ńenej ńenećʔ, откуда рус. ненец, ненцы, буквально означает «настоящий человек», и аналогично образованным от тех же северносамодийских корней самоназваниям энцев и нганасан (см. ниже). Восточные тундровые (устье Оби и восточнее) ненцы используют в качестве самоназвания также слово χāsawa «мужчина». Лесные ненцы называют себя (мн. ч.) ṕakʔ (по названию рода ṕak, связанному, возможно, с нен. ṕa «дерево, лес»), а тундровые ненцы называют их ṕan χāsawaʔ «лесные люди».

Внешнее название ненцев, служащее в европейских языках и сегодня также в качестве названия всех самодийцев, — нем. (мн. ч.) Samojeden и др. — происходит от русского самоеды, служившее до 1930‑х годов названием ненцев, а также — с уточняющими определениями — других самодийцев (см.). Др.-рус. Самоядь впервые встречается уже в начальной русской летописи под 1096 годом в рассказе новгородца Гюряты Роговича, как название народа, живущего далее на север (и восток — ?) от Югры (см. разделы о манси и хантах, см. также ниже). Форма Самоядь совпадает с церк.-слав. самоядь «людоеды». Использование слова «людоед» для именования населения отдалённых и плохо известных областей в древнерусских памятниках может быть обязано средневековой литературной традиции (восходящей к «Роману об Александре») рассказов о мифических народах, населяющих окраину ойкумены (типа «псоглавцев», «безротых» и т. п.). Именно в таком контексте впервые встречаются самоеды (в форме Samogedi) в западноевропейских источниках — в сочинении папского посла ко двору монгольского хана бр. Иоанна де Плано Карпини (сер. XIII века): между питающимися паром безротыми паросситами и псоглавцами. Важно, что сведения об этих народах бр. Иоанн получил, очевидно, от русского информатора или переводчика (ср., например, название «безротых»: Parossiti — видимо, искажённое (др.‑)рус. паром-сыты (версия А. Н. Анфертьева), равно как и Samogedi — от русского самоеды). Возможно, соотнесение мифических «людоедов» (самояди) окраины ойкумены с реальными предками ненцев способствовали воинские обычаи, существовавшие в средневековье у народов Западной Сибири и, в частности, у ненцев, связанные с расчленением тела убитого врага и поеданием его сердца или мозга, в связи с чем пелымские манси (по словарю Б. Мункачи) называли ненцев khålės-tēp ōrėnt «людоеды», букв. «человеческой еды ненцы». Возможно, именно рассказы манси или других их соседей (коми, югры) о воинских обычаях ненцев и послужили основой применения к ним русскими церк.-слав. слова самоядь.

В литературе распространена версия (со времён М. А. Кастрена), согласно которой слово самоед (др.-рус. самоядь) происходит от некоего деривата общесаамского *sāmē-ɛ̄ne̮m «саамская земля». С исторической точки зрения такая гипотеза имеет право на существование: по данным русских источников и топонимики, в средневековье саамы или близкое им по языку население действительно жили на современном Русском Севере — практически до западной границы сегодняшней Республики Коми на востоке (см. раздел о саамах) и, следовательно, название типа *sāmē-ɛ̄ne̮m, как все саамы сегодня называют свои земли, действительно могло употребляться по отношению к территориям северо-востока Восточной Европы, могло быть известно русским и быть впоследствии перенесено на жителей крайнего Северо-Востока — ненцев. Фонетически, однако, др.-рус. Самоядь едва ли выводимо из *sāmē-ɛ̄ne̮m. Предположение же о (пара‑)саамской праформе русского слова типа *sāmē-(j)ɛ̄ᵈne̮(m) также маловероятно, так как в тех саамских диалектах, где имеет место развитие *‑n‑ > *‑ᵈn‑, происходит и аналогичное развитие *‑m‑ > ‑ᵇm‑ (при этом речь здесь идёт о южных диалектах: ср. саам. (Умео) sabmee «саам», eädnama «земля», (Лулео) sapmē «саам», ǟtnam «земля» — при (Инари) säämi «саам», æænnam «земля»).

Ещё менее надёжно предположение о связи др.-рус. Самоядь с названием тундровых энцев somatu (см. этимологию в разделе об энцах) — как по фонетическим, так и по историко-географическим соображениям. Возможно, существование на северо-востоке Восточной Европы и на севере Западной Сибири этниконов *sāmē-ɛ̄ne̮m и somatu способствовало перенесению на туземное население созвучного с ними церк.-слав. самоядь «людоеды», но выводить старое русское название ненцев из этих этниконов нельзя.

Восточные (от п‑ва Ямал и восточнее) ненцы фигурируют в русских документах XVII—XIX веков также под именем юраки, откуда их (и часто — ненцев вообще) западноевропейские названия типа нем. Jurak-Samojeden. Рус. юраки содержит в себе суффикс ‑ак, а его основа является заимствованием из обско-угорских (скорее всего — хантыйского) языков: манс. (С) jā̊rėn «ненец», (Пел.) ōrėn, (Кон.) jōrγėn / jorγėn «тж», хант. (С) jŏrn̥‑ «ненец, ненецкий», (Вах) jărγan‑, (Вас.) jărk͔an‑, (Ю) jărən «тж». Из обско-угорских же языков заимствовано коми название ненцев jaran. Дальнейшая этимология этого слова остаётся тёмной. Обращает, однако, на себя внимание близость реконструируемой мансийской праформы *joγren (при этом следует предполагать метатезу в кондинском диалекте мансийского и заимствование формы типа манс. (Конд.) jorγėn в хантыйский — иначе было бы трудно объяснить редуцированный гласный в хантыйском слове при долгом в большинстве мансийских диалектов) к коми названию обских угров *je̮gra (< общеперм. *jȯgra, см. разделы о манси и хантах). Не исключено, таким образом, что обско-угорское название ненцев происходит от названия древнего населения крайнего северо-востока Европы и севера Западной Сибири — летописной Югры.

Помимо Самояди и Югры в русских источниках XI—XV веков на северо-востоке упоминается Печера (в рассказе Гюряты Роговича 1096 года они размещены в следующем порядке — очевидно, с (юго‑)запада на (северо‑)восток — Печера, Югра, Самоядь). Этническая принадлежность этой группы остаётся неясной. Относительно этимологии слова Печера имеется две заслуживающие внимания гипотезы. Согласно первой из них (М. Фасмер), оно происходит от названия реки Печоры (др.-рус. Печера), которое, в свою очередь, является чисто русским по происхождению и связано с др.-рус. печера «пещера» — в нижнем течении Печоры действительно много пещер. Согласно второй версии (Л. В. Хомич), первичным является название некоего народа печера, по имени которого названа река, и которое происходит от ненецкого pē-tʹer «горные жители» (нен. pē — букв. «камень», употребляется в названиях Уральских гор, горной гряды на п‑ве Канин, реки Чёрная в Большеземельской тундре и др.). Нен. pē-tʹer действительно применялось как название ненецких групп, живущих на сибирской стороне Полярного Урала и в Нижнем Приобье (отсюда — название ненцев Полярного Урала в русских источниках «каменные самоеды», с XV века — в противоположность «низовым самоедам», жившим в тундрах правобережья Нижней Оби и восточнее). Если вторая из этих гипотез верна, то под летописной Печерой может скрываться какая-то группа ненцев, населявшая предгорья Урала или отроги Тиманского кряжа, и о присутствии в бассейне Печоры ненцев уже в XI веке говорит ненецкое происхождение названия жившего здесь народа. Если же такое предположение неверно, то наличие в русских памятниках XI—XV веков на крайнем северо-востоке Европы двух народов неизвестной этноязыковой принадлежности — Печеры и Югры — оставляет мало места ненцам, и уверенность некоторых исследователей относительно локализации Самояди XI века (жившей, согласно недвусмысленным данным русских источников, за Печерой и Югрой, то есть — далее на восток и / или на север) к западу от Урала и, следовательно, вывод о проникновении предков ненцев на север Восточной Европы уже в самом начале II тысячелетия н. э. оказываются довольно спорными.

Первые контакты ненцев с русскими в XI—XIV веках сменяются постепенным подчинением их власти последних — в особенности с XV века, когда новгородские земли, в том числе и Север, перешли под управление Москвы. В 1499 году в нижнем течении Печоры был основан Пустозерск (рядом с современным городом Нарьян-Мар) — опорный пункт Российского государства на крайнем северо-востоке Европы. Документы XVI века уже называют канинских, тиманских, пустозерских самоедов — видимо, следует с уверенностью говорить о ненецком присутствии в тундре и лесотундре Восточной Европы от Урала до п‑ва Канин лишь с этого времени.

В конце XVI века помимо Пустозерска, куда съезжалось зимой для торговли и уплаты ясака до двух тысяч ненцев, на Европейском Севере основываются русскими новые поселения: Мезень на одноименной реке, Усть-Цильма и Ижма в среднем течении Печоры, к которым и приписывается для уплаты ясака большинство европейских ненцев. В течение XVII века нарастает приток на северные земли русских и (в бассейне Печоры, прежде всего — Усть-Цильма) коми, что, наряду с ужесточением ясачного обложения, приводит к конфликтам с ненцами, которые зимой 1662 / 1663 гг. сожгли Пустозерск.

Военная активность ненцев, однако, нарастает в XVII веке не только на северо-востоке Европы, но и в Западной Сибири; по-видимому, именно в этот период ненцы «берут реванш» в войнах с продвинувшимися ранее в низовья Оби обскими уграми (в составе тундровых ненцев образуются роды, ведущие свое происхождение от хантов) и начинают свою экспансию в зоне тундры на восток, на земли энцев (см. ниже). Это обстоятельство объясняется, помимо усиливающегося давления на ненцев с запада, важным сдвигом в системе хозяйственной жизни тундровых ненцев.

По-видимому, примерно до XVI—XVII века в основном экономический уклад их был подобен сохранявшемуся вплоть до XX века укладу других северных самодийцев, энцев и нганасан, то есть — основой хозяйства было рыболовство и охота, в особенности — охота на дикого северного оленя с использованием его сезонных миграций. Оленеводство должно было быть известно предкам ненцев ещё с общесамодийской эпохи, как об этом свидетельствует реконструированная лексика самодийского праязыка, однако до XVI века имело чисто транспортное и вспомогательное (олени-манщики и т. п.) значение, жизнь людей не зависела от численности и передвижений домашнего стада. В XVI—XVII веках вследствие русской колонизации, усиливающегося потока русских и коми переселенцев, распространения огнестрельного оружия, развития рыночных отношений и ростом ясачного обложения происходит резкая интенсификация традиционной охоты, быстро приведшая к сокращению поголовья дикого северного оленя. Традиционные способы облавной и загонной охоты становятся на севере Восточной Европы, на Полярном Урале, а несколько позже — и на севере Западной Сибири малопродуктивными и приходят в упадок. С другой стороны, вследствие необходимости платить ясак и развития пушной торговли и развивается пушной промысел, связанный с необходимостью облавливания больших территорий, что повысило роль транспортного оленеводства.

В этих условиях ненцы европейских и урало-обских тундр перешли в XVI—XVII веках к крупнотабунному оленеводству и связанному с ним кочевому образу жизни (наилучшим образом данная гипотеза обоснована в работах А. В. Головнёва). Резкий рост стадного поголовья оленей, связанный с этим (для нормального воспроизводства стада и поддержания экономического минимума одного хозяйства требовалось 400 и более голов оленей — для сравнения укажу, что стада европейских ненцев в XVI веке, по данным русских документов, не превышали 100 голов), привёл к активным поискам новых пастбищ, а высокая подвижность и относительная независимость от природных условий обеспечили явное превосходство тундровых ненцев над другими народами, сохранявшими более архаичный уклад.

Первоначальный импульс ненецкого движения в тундре был направлен на восток — с Полярного Урала и низовьев Оби на Гыдан, на Таз и далее к Енисею. Ещё в начале XVII века на Гыдане и в нижнем течении Таза ненцев, по-видимому, не было, эти территории были населены «хантайскими», «тазовскими», «худосейскими» самоедами, платившими ясак в Мангазее (см. ниже), в которых исследователи видят предков энцев (Б. О. Долгих, В. И. Васильев). Ненцы («каменные» и «обдорские» самоеды) платили в это время ясак в Обдорске (см. ниже), их появление в качестве ясачных плательщиков в низовьях Таза и восточнее начинает фиксироваться с 30‑х годов XVII века. Именно в связи с движением ненцев на восток в русских документах начинает часто использоваться термин юраки (см. выше). В XVIII веке на крайнем востоке ненецкой территории, в левобережье Нижнего Енисея, Г. Ф. Миллером был зафиксирован особый диалект ненецкого языка, названный «юрацким» (ныне исчез), который по ряду черт представлял собой переходный от тундрового ненецкого к энецкому языку диалект (по оценке Е. А. Хелимского). Возможно, он являлся последним остатком существовавшей до ненецкой экспансии цепи переходных диалектов, соединявших северосамодийские языки. Впрочем, в низовьях Таза и на Гыдане имело место и простое включение энцев и целых энецких групп в состав ненецких родов (при этом потомки этих энцев ещё до недавнего времени называли себя ненцами, а остальных ненцев — юраками).

Постепенно в течение XVII—XVIII веков ненцы оттеснили энцев до Енисея. Решающее столкновение произошло (по реконструкции В. И. Васильева) зимой 1849 / 1850 гг. на озере Туручедо, расположенном в низовьях Енисея на правом берегу реки. Судя по преданиям, на стороне энцев в сражении участвовали помимо их самих нганасаны и тунгусы (эвенки). В оценке итогов битвы энецкие и ненецкие предания расходятся, ясно лишь, что после неё установилась сохраняющаяся до сего дня граница между энецкими и ненецкими землями по Енисею. Впрочем, это не мешало в дальнейшем ненцам совершать военные экспедиции на восток, на нганасанские и на кетские земли.

Освоение кочевыми ненцами-оленеводами тундры было направлено не только на восток, они проникают в северные тундры Ямала, Гыдана, Полярного Урала, в XIX веке тундровые ненцы продвинулись и на острова Колгуев, Вайгач, Малую Землю. Там они столкнулись с местным населением, обитавшим на Крайнем Севере, как можно судить по археологическим данным, издревле. Основными занятиями этих аборигенов Арктики были речное рыболовство, охота и промысел морского зверя. Некоторые сведения о культуре этого населения — обитателей побережья Баренцева моря, полуострова Ямал и островов Вайгач, Малая Земля и др. — оставили западноевропейские путешественники XVI—XVII веков: Стивен Бэрроу, Ян Г. ван Линсхотен, в особенности — Пьер-Мартин де Ламартиньер (сер. XVII века). Наиболее интересны в их сообщениях описания землянок с перекрытиями из китовых костей, сопоставимых с жилищами коряков, ительменов и эскимосов и с обнаруженными археологами остатками жилищ аборигенов п‑ва Ямал, и каркасных обтянутых кожей лодок типа эскимосских каяков. В ненецком фольклоре аборигены Арктики называются сихиртя (нен. śiγirtʹă) и описываются как люди невысокого роста, говорящие на особом языке, но понимающие и по-ненецки, жившие в землянках, не имеющие оленей, с которыми ненцы вели меновую торговлю, вступали порою в брак, порою — сражались. В конце концов все сихиртя «ушли под землю», хотя некоторые ненецкие семьи и роды вели от них свою родословную. Судя по археологическим находкам (прежде всего — раскопки В. Н. Чернецова на п‑ве Ямал) и по данным ненецкого фольклора, ассимиляция сихиртя ненцами завершилась в некоторых районах (в частности — на Ямале) лишь в XIX веке.

Относительно этнической и языковой принадлежности сихиртя каких-либо надёжных данных нет (кроме указаний ненецкого фольклора на отличие их языка от ненецкого). В российской этнографии (В. Н. Чернецов, В. И. Васильев, Ю. Б. Симченко и др.) принято видеть в них остаток древнейшего населения арктической и субарктической зоны Евразии (или, по крайней мере, Западной и Средней Сибири), в языковом отношении принадлежащего к уральской языковой семье в широком смысле («парауральцы»). Предполагается при этом участие арктических аборигенов в генезисе не только ненцев, но и северных самодийцев вообще.

В нижнем течении Печоры ненцы с конца XV века сталкиваются с коми, и русские документы XVI—XVIII веков отражают борьбу европейских ненцев за свои земельные угодья на Печоре. Уже в XVII веке нижнепечорские (ижемские) коми заимствовали у ненцев домашнее оленеводство. В XIX веке, после подавления воинственных выступлений ненцев и в связи со сложением капиталистического рынка начинается экспансия коми-ижемцев в тундру — сначала торговая, а затем и оленеводческая. В течение нескольких десятилетий к концу XIX века коми-ижемские оленеводы закрепились в Большеземельской тундре, при этом их оленеводство носило чётко выраженный товарный характер и превосходило ненецкое по экономической эффективности. Это, естественно, приводило к тому, что часто ненцы оказывались пастухами у ижемских богатых оленеводов, перенимали образ жизни и язык коми, возникали смешанные браки (обычай брать в жёны коми-ижемок был распространён даже у канинских ненцев, благодаря чему языком внутрисемейного общения у них в первой половине XX века стал язык коми).

В результате этого в середине XIX века здесь сложилась особая этнографическая группа колвинских ненцев (по названию реки Колвы и одноимённого села), которые говорят на особом диалекте коми языка, но ведут своё происхождение от ненцев, сохраняют в основном ненецкую традиционную культуру и называют себя kolva jaran — «колвинские ненцы» (на языке коми). Часть колвинских ненцев в конце XIX века перешла даже на оседлый образ жизни, полностью переняв коми-ижемские традиции материальной культуры и хозяйства.

В 1887 году четыре коми-ижемских семьи со своими стадами, спасаясь от эпизоотии, перешли по льду из Большеземельской тундры на Кольский полуостров. Затем, в 90‑х годах XIX века к ним присоединились другие коми-ижемцы. Вместе с коми на Кольский полуостров переселились и их пастухи-ненцы.

Бурные события XVII—XIX веков, происходившие в тундре от полуострова Канина до Енисея, почти не коснулись лишь одной группы ненцев — лесных ненцев (нен. (Л) ṕakʔ, (Т) ṕan χāsawaʔ — см. выше), живущих в западносибирской тайге верховьев рек Пур, Надым, Полуй и Казым, на озере Нум-Тор. Вплоть до XX века они сохранили старый хозяйственный уклад, основой которого была охота, в том числе — и на дикого северного оленя, и запорное и неводное (последнее, очевидно, после знакомства с русскими фабричного производства сетями) рыболовство. Оленеводство не было крупнотабунным, в связи с чем были возможны, например, такие немыслимые для тундровых ненцев способы выпаса как окуривание стада дымом от мошкары; сезонные кочевья подчинялись скорее ритму охотничье-рыболовческой жизни, чем нуждам оленеводства. В целом хозяйство лесных ненцев носило вплоть до XX века в основном натуральный характер, что обусловило их значительную замкнутость, скрытность и изолированность от внешних воздействий, в отличие от их активных и подвижных тундровых соплеменников. Благодаря этому лесное наречие ненецкого языка значительно отличается от тундрового и сохраняет некоторые архаичные черты.

В русских документах лесные ненцы известны с XVII века под именем кунных (до начала XVIII века) или казымских самоедов (употреблялось до XX века). На протяжении XVII—XX веков ареал расселения лесных ненцев изменялся незначительно (они проникли в верховья реки Аган, отдельные группы, возможно, выходили в тундру, продвигались на восток, в бассейн Таза, к Енисею). Едва ли их численность когда-либо превышала 10% обшей численности ненцев. В настоящее время она составляет оценочно около 2 тыс. человек.

Уже с XVI века, после покорения Западной Сибири Ермаком (см. разделы о коми, манси и хантах), русская колонизация охватывает и земли сибирских тундровых ненцев. Опорным её пунктом становится здесь Обдорск, основанный в конце XVI века, к которому приписывают для сбора ясака тундровых ненцев Полярного Урала, Нижней Оби, Ямала, а затем и низовьев Надыма, Пура, Таза — обдорских самоедов. Отдельно учитывали ненцев, живших в бассейнах притоков Оби рек Сыня и Ляпин, и приписанных к Войкарскому городку, стоявшему на Оби в ста верстах выше Обдорска — войкарских самоедов.

Однако кочевое оленеводство обеспечивало экономическую самостоятельность, важную в военном и политическом отношении подвижность и высокий уровень самосознания тундровых ненцев, что даже после установления номинального русского владычества позволило им сохранять относительную самостоятельность. Это обстоятельство очень чётко обозначилось в начале XVIII века, когда началась массовая христианизация населения Западной Сибири: ненцы (вместе с обдорскими хантами-оленеводами) не только сами не принимали новую веру, но и жестоко преследовали новокрещённых хантов и манси на Нижней Оби, Ляпине, Куновате, Казыме. Независимость ненцев, их стремление полностью избавиться от иноземного господства безусловно нашли отражение и в повстанческом движении обдорских ненцев и хантов под руководством Ваули Пиеттомина в 1839—1841 гг., хотя немаловажное значение здесь имели, видимо, и социальные, и личные мотивы.

К концу XIX века, как бы то ни было, между тундровыми ненцами и русскими властями установилось относительное равновесие, чему в немалой степени способствовало то обстоятельство, что национальная политика Российского государства по крайней мере не противоречила интересам социальной верхушки ненецкого общества, а постепенное развитие капиталистических товарных отношений делало своё дело и в тундре. Переписью 1897 года было зафиксировано более 6 тыс. европейских тундровых ненцев, около 5 тыс. сибирских тундровых и около 0,5 тыс. сибирских лесных. В. И. Васильев обоснованно считал эти цифры неполными. Общая численность ненцев в конце XIX века может, таким образом, быть оценена в не менее чем 12 тыс. человек. По советской переписи 1926 года их было 17 тысяч.

Установление советской власти и первые советские годы не сильно сказались на жизни ненцев. В 1929—1931 годах в ходе создания национально-территориальных административных единиц (национальных округов) ненецкие земли оказались разделёнными на три части: были образованы Ненецкий (с центром в Нарьян-Маре), Ямало-Ненецкий (Салехард) и Долгано-Ненецкий (Дудинка) национальные округа. Кроме того, часть европейских ненцев оказалась отнесённой к Коми республике, а часть сибирских лесных ненцев — к Ханты-Мансийскому национальному округу. Начавшиеся в тридцатых годах преобразования (коллективизация, «раскулачивание», «культурная революция», означавшая для туземцев Севера прежде всего насильственное отнятие детей от родителей и помещение их в интернаты) не могли не привести к протесту, наиболее яркими проявлениями которого стали восстание на Казыме в 1931—1934 годах, в котором вместе с хантами принимали участие и лесные ненцы (см. раздел о хантах), и восстание ненцев Ямала («мандалада» — нен. măndălăβa «сборище, бунт») в 1934 году. Открытые выступления ненцев продолжались на протяжении всех 30‑х годов, последняя «мандалада» была спровоцирована органами ОГПУ в 1943 году. Несмотря на жестокое подавление выступлений, уничтожение наиболее активных представителей народа, советские «преобразования» имели в тундре лишь внешний успех, ненцам удавалось в достаточной степени сохранять традиционный уклад, культуру и язык. Сохранению языка, безусловно, способствовало и то обстоятельство, что с 1930‑х годов была создана ненецкая письменность и постепенно введена единая языковая норма для тундрового наречия, что, в свою очередь, было обеспечено близостью ненецких говоров от Канина до Таймыра.

Только в 80—90‑е годы XX века у ненцев начинает ощущаться нарастание негативных тенденций утери культурных традиций и языка — прежде всего, в связи с «успехами» организации интернатского образования (см. выше, также — в разделе о хантах) и с продвижением в ненецкие тундры нефте‑ и газодобычи. Тем не менее, сегодня ненцы остаются самым многочисленным из малых народов Сибири (в 1989 году в России их было 34,2 тыс. человек) с практически самым высоким уровнем знания своего языка (26,5 тысяч — около 78% — ненцев назвали ненецкий язык родным в 1989 году).

Энцы

Название энцы практически искусственно внедрено российским этнографом Г. Н. Прокофьевым в 30‑е гг. XX века и образовано от второй части эн. (Т.) onej enetʹʔ — букв. «настоящие люди», как тундровые энцы иногда называют себя и своих соседей — авамских нганасан, близких по культуре и нередко вступающих с ними в браки (данное энецкое выражение соответствует самоназваниям тундровых ненцев и нганасан — см.). Реальным самоназванием тундровых энцев служило слово somatu, с влиянием которого, возможно, связано распространение церк.-сл. самоядь «людоеды» на самодийское население европейского Северо-Востока и севера Западной Сибири (см. раздел о ненцах). По-видимому, наиболее надёжная этимология эн. somatu предложена Е. А. Хелимским: это слово является заимствованным из нганасанского языка: нган. səmatu — название тундровых энцев, которое представляет собой, в свою очередь, перевод на нганасанский язык названия энецкого рода soeta — букв. «имеющий шапку» (и эн. soeta и нган. səmatu происходят от ПСам. *sə̑m(åj)ttə̑ «имеющий шапку» — деривата ПСам. *sə̑må «шапка»). В русских источниках тундровые энцы были известны в основном как хантайские самоеды.

Вторая группа энцев — лесные называют себя (также называют их и тундровые энцы) pe-baĕ — «лесные baĕ», по названию крупного рода Бай (эн. baĕ), а своих тундровых родичей Сомату — madu «свойственники, родня по жене». В литературе названия Мад(д)у / Сомату и Бай иногда применяются для обозначения соответственно тундровых и лесных энцев и их наречий. Родовое имя baĕ у энцев является заимствованным из эвенкийского языка: ещё в XVII веке в районе Тазовского и Мангазейского зимовий (см. ниже) обитал эвенкийский род baja(gir), название которого и дало эн. baĕ. В русских источниках XVII—XIX веков лесных энцев называли карасинскими или худосейскими самоедами.

Первые контакты русских (и коми) с энцами имели место, вероятно, ещё с середины XVI века, когда русские промысловики и землепроходцы осваивали северный путь с Печоры на низовья Енисея. Форпостами их на энецких землях стали городки Мангазея в низовьях р. Таз (в 1600 г. здесь уже строятся деревянные укрепления) и Туруханск в устье р. Турухан (левый приток Нижнего Енисея, городок построен в 1609 г.). Название Мангазея происходит от нен. moŋganzi — ненецкого названия энецкого рода Муггади, эн. mogadʹi (< эн. moga «лес» — ср. нен. moŋga «низина в излучине реки», откуда нен. moŋganzi < ПСам. *moŋkå «лесистая местность, лес») — это свидетельствует о присутствии в низовьях Таза не только энцев, но и ненцев уже в середине XVI века. В первые десятилетия XVII века тундровые энцы вносили ясак в Мангазее и потому назывались в русских документах мангазейской самоядью, а лесные энцы — в Туруханске (туруханская самоядь). С 1620 года они фигурируют уже под упомянутыми выше названиями — хантайские и худосейские самоеды (встречается также название тазовская самоядь — для части лесных энцев и др.). Эти имена образованы от названий рек и / или зимовий, в которые вносила ясак та или иная группа.

Таким образом, территория расселения энцев в начале XVII века (данные Б. О. Долгих) была довольно обширна и охватывала бассейны рек Таза в его нижнем и среднем течении (включая хотя бы отчасти его правый приток реку Худосей) и Турухана на юге (лесные энцы). На севере тундровые энцы жили, по-видимому, вплоть до Енисейской губы, причём отчасти — и на правобережье Енисея (в районе устьев рек Курейки и Нижней Тунгуски). На юге их соседями были селькупы (нарымские и сургутские остяки, остяко-самоеды) и кеты (инбацкие, енисейские остяки), на востоке и юго-востоке — эвенки (тунгусы), на западе — лесные ненцы (казымские самоеды), на северо-западе — тундровые ненцы (низовые, обдорские самоеды, юраки), на северо-востоке — нганасаны (пясидская самоядь, тавгийцы).

Общая численность энцев в начале XVII века (оценка Б. О. Долгих) несколько превышала 3 тыс. человек, то есть это был довольно-таки крупный по масштабам севера Западной Сибири народ. В 1630—1631 годах вследствие эпидемии оспы численность энцев значительно сократилась, по-видимому, вымерли целые роды. Вторая половина XVII века и XVIII век были периодом непрерывных военных столкновений и вытеснения энцев с большей части их исконных территорий вследствие сдвигов населения, вызванных русской колонизацией Западной Сибири (см. разделы о хантах, ненцах, селькупах). С юга в бассейны рек Таз и Турухан продвинулись селькупы, вытесненные хантами из Сургутского Приобья, с запада в зоне тундры освоившие кочевое крупнотабунное оленеводство ненцы (юраки) постепенно захватывают территории от Обской Губы до Енисея, с юго-востока энцам приходится сдерживать давление кетов и эвенков.

Несмотря на стойкое сопротивление, в большинстве случаев энцы проигрывали в войнах: например, временный успех вождя энецкого рода Муггади по имени Ледерей в 1649—1653 годах в борьбе с селькупами на р. Таз закончился в 1654 году гибелью его и мужчин его стойбища и пленением женщин и детей; к концу XVII века селькупы уже закрепились в бассейне верхнего и среднего Таза. По-видимому, поражения энцев в этих столкновениях объяснялись помимо численного превосходства их соседей также тем, что последние обладали более прогрессивной военной организацией и техникой (прежде всего — селькупы, имевшие опыт войн с хантами и сибирскими татарами). Третьей причиной победы пришельцев были более прогрессивные экономические уклады, прежде всего — крупнотабунное кочевое оленеводство ненцев. У энцев же сохранялась старая система хозяйства (см. раздел о ненцах), основанная на охоте (главный объект — дикий северный олень) и рыболовстве при вспомогательном значении оленеводства — и связанные с ней формы социальной организации, более архаичные способы ведения войны и т. д.

В ходе столкновений второй половины XVII века — XVIII века часть энцев отступила на север и северо-восток, часть их вошла в состав нганасан (см.), селькупов (селькупы Чекурмины ещё в 1930‑е годы помнили о своём происхождении от энцев-Муггади), часть — в состав восточных тундровых (тазовских) ненцев (роды Салерта, Чор, Парабы и Нгаседа, упоминающиеся в русских источниках с конца XVII века). Окончательное исчезновение термина самоеды в качестве названия ясачных плательщиков в нижнем течении Таза и замена его термином юраки, что означает, видимо, полную ассимиляцию и вытеснение энцев ненцами в тазовских тундрах, происходит в 1820‑х годах. В сер. XVIII века на левобережье Нижнего Енисея сложилась группировка береговых юраков, состоявшая из осколков энецких родов, переселившихся на север и восток, в рамках которой эти группы постепенно ассимилировались ненцами (вероятно, ассимиляция происходила одновременно с усвоением кочевого оленеводства ненецкого типа в качестве основного занятия).

Продвижение ненцев на восток — несмотря на попытки русской администрации установить твёрдые границы между ненцами и энцами в 1822 году — не закончилось с покорением тазовских тундр. В 1830—40‑х годах на левобережье Нижнего Енисея фиксируется приток обдорских юраков — ненцев с низовьев Оби (не исключено, что это связано с движением Ваули Пиеттомина и его подавлением — см. раздел о ненцах), и конфликты из-за контроля над енисейскими землями обостряются. Их высшей точкой стало сражение у озера Туручедо в лесотундре на правом берегу Енисея зимой 1849 / 1850 годов (по реконструкции В. И. Васильева). Энецкие и ненецкие предания, близкие в описании обстоятельств сражения, расходятся в оценке его исхода. Следует, однако, думать, что коалиции энцев, нганасан и эвенков удалось если не одержать победу над ненцами, то, по крайней мере, нанести им столь большой урон, что это остановило дальнейшее продвижение последних на восток. Таким образом, в середине XIX века сложилась близкая к современности территория расселения энцев в основном на правом берегу устья Енисея и Енисейского залива (примерно от реки Дудинки на юге до низовьев реки Пуры на севере). При этом консолидация различных энецких групп едва ли была более значительна, чем давно установившиеся связи (в том числе — брачные) энецких родов с нганасанами и ненцами, отражавшиеся, в частности, в знании и активном использовании энцами языков соседей. Такая ситуация, естественно, приводила к дальнейшей ассимиляции энцев.

По переписи 1926 года энцев было 376 человек. Малочисленность народа и сильные различия между тундровым и лесным наречиями обусловили отсутствие какой-либо работы по созданию письменности и внедрению энецкого языка в образование в советское время. С конца 20‑х годов численность энцев даже не учитывалась при переписях населения. Медленная ассимиляция энцев продолжалась и в XX веке. По переписи 1989 года энцев было 198 человек, лишь 92 из них назвали энецкий язык в качестве родного.

Нганасаны

Название нганасаны образовано от нган. ŋanaʔsanəʔ «люди» (мн. ч.), которое иногда употребляется в качестве самоназвания в форме ŋano ŋanaʔsanəʔ «настоящие люди», этимологически соответствующей самоназваниям ненцев и энцев (см.). Важно при этом, что название ŋano ŋanaʔsanəʔ нганасаны употребляли не только в отношении самих себя, но и в отношении тундровых энцев-Сомату — точно так же, как последние применяли этимологически идентичное эн. (Т.) onej enetʹʔ «настоящие люди» по отношению к себе и к авамским (западным — см. ниже) нганасанам. Данное обстоятельство, безусловно, свидетельствует о близости этих двух групп. Б. О. Долгих не без основания полагал, что термин «настоящие люди» в нганасанско-энецкой среде применялся к группам, характерной особенностью одежды которых был особый «султан» на капюшоне сокуя. Не исключено, что энецко-нганасанская этимология для самоназвания энцев-Сомату «имеющий шапку» (см. раздел об энцах) связана с «шапкой» (капюшоном) особой формы, имеющей «султан» и служившей этнодифференцирующим элементом костюма самодийцев енисейско-таймырских тундр. Говоря по-русски авамские нганасаны называли себя и в особенности — тундровых энцев-Сомату самоедами, точнее — диалектными вариантами этого слова: самодин (ед. ч.) и самоди (множ. ч.), от которых в 30‑х годах XX века в русской научной литературе было образовано слово самодийцы (см. раздел о ненцах).

Чаще, однако, нганасаны (прежде всего — западные, авамские) называют себя ńa — букв. «товарищ» (ср. нен. ńa «брат»). Распространено также в качестве самоназвания территориально-племенных групп слово məu-ćerə «население (букв. — «наполнение, содержимое») земли» с определениями типа aβamə məu-ćerə «авамские нганасаны», βadʹei məu-ćerə «вадеевские нганасаны». Вадеевские (восточные) нганасаны называют себя также aśa, что буквально означает по-нганасански «тунгус (эвенк), долганин» (ср. также эн. oš́a «тунгус»), в этом самоназвании отражено происхождение восточной группы нганасан (см. ниже). Авамские нганасаны называли вадеевских также ŋile-ćerə «низовые (букв. — «население низа»)», то есть — живущие на северо-востоке.

Ненцы называют нгансан tawi̮sʔ (множ. ч.), энцы — tauβuʔ (множ. ч.). О возможном тунгусском происхождении этого названия см. ниже. От ненецкого прилагательного tawγi̮ «нганасанский» происходит старое русское название нганасан тавги, тавгийцы, попавшее в другие европейские языки (нем. Tawgy-Samojeden и т. д.). Название тавги встречается в русских документах впервые лишь в 1627 году. Русские, встретившиеся с нганасанами ещё в начале XVII века, первоначально называли их (с 1614 года) пясидскими самоедами — по названию реки Пясины.

К середине XVII века русская власть на Таймыре закрепляется и по данным документов устанавливается довольно ясная картина расселения предков нганасан (по Б. О. Долгих): на крайнем западе Таймыра, к северо-востоку от энецкой территории обитали кураки, южнее их, в районе оз. Пясино и в верховьях реки Авам — тидирисы, в центре Таймыра — пясидские самоеды, на востоке полуострова, к югу от оз. Таймыр, в бассейне Хеты и Хатанги — хетские тавги, ещё восточнее — от низовьев Хатанги до устья р. Анабар — анабарские тавги. Судя по некоторым данным документов (упоминание «самоедского языка» и т. д.), названиям родов и личным именам, все эти группы представляли собой к данному времени самоедоязычное население. Однако если в кураках и пясидских самоедах можно видеть старые самодийские родо-племенные группировки, близкие тундровым энцам, то тидирисы (возможно, от эн. (Т.) tidero-oš́a «родственники по матери — тунгусы») и тавги (наиболее вероятна связь с тунгусским корнем *daw(a)‑ «та (противоположная) сторона реки» — ср. эвен. dawapkī (направительный падеж) «на ту сторону реки») скорее всего представляли собой лишь недавно перешедшие на самодийскую речь небольшие группы тунгусов (с этим согласуются и данные нганасанских генеалогических преданий). На основе перечисленных выше групп во второй половине XVII—XVIII веке сложилось племя западных, авамских нганасан, район кочевий которых в XIX веке охватывал территории от рек Агапы и Пуры на западе Таймыра до истоков реки Дудыпты и устья реки Таймыры в центре полуострова.

В середине XVII века русскими документами зафиксировано присутствие по соседству с предками авамских нганасан — на юге от тавгов, в бассейне реки Котуй и в верховьях правых притоков Хеты тунгусского племени ванядырей (ванядов) (с 1625 года). В 1639—1661 годах они нередко упоминаются в связи с их войнами с обитавшими восточнее, в бассейне Оленёка, тунгусами; вместе с ванядырями в эти походы ходили и русские стрельцы Есейского зимовья (у оз. Есей в верховьях р. Катуй). Однако в 1683 году союз ванядырей с русскими стрельцами по причине лихоимства и издевательств последних был нарушен, и тунгусы перебили весь гарнизон зимовья (12 человек). Естественно, последовали ответные меры и новые столкновения, продолжавшиеся и в первые годы XVIII века. Спасаясь от преследования, часть ванядырей ушла на восток, на Оленёк, где слилась впоследствии с якутами (род Маят), а часть — в таймырские тундры, где смешалась с тавгами и перешла на нганасанский язык, позднее к ним, возможно, присоединялись и другие небольшие тунгусские группы. Так в течение XVIII века образовалось племя восточных, вадеевских нганасан. Территория их кочевий включала в себя восточный Таймыр, от оз. Таймыр на севере до правобережья рек Хеты и Хатанги на юге.

Вхождением в состав нганасан тунгусов-ванядырей не исчерпывается участие в их генезисе иноязычных компонентов: в середине XIX века к нганасанам присоединился богатый долган Око с семейством, по имени которого стал называться вновь образовавшийся нганасанский род, не входивший ни в одно из двух племён — род Око (фамилия Яроцкие).

В 1824 году енисейский губернатор А. П. Степанов провёл реформу учёта инородческого населения, которая официально закрепила сложившуюся к началу XIX века и сохраняющуюся практически по сегодняшний день структуру нганасанского этноса — его подразделение на два племени, авамских и вадеевских нганасан (соответственно — «авамский самоедский» и «вадеевский самоедский» «роды»). Предпринимавшиеся в течение XIX века не слишком интенсивные попытки крещения нганасан результата не имели: практически все они остались даже формально некрещёными. Это обстоятельство способствовало хорошему сохранению у нганасан шаманизма и нешаманских комплексов традиционного мировоззрения.

В 30‑е годы XIX века нганасан, равно как и другие народы Таймыра, постигло тяжкое бедствие — эпидемия оспы. По оценкам исследователей (Б. О. Долгих, Ю. Б. Симченко) численность их в это время уменьшилась в два раза. По переписи 1898 года численность нганасан несколько превышала 800 человек. Перепись 1926 года зафиксировала 867 нганасан. Советские преобразования в 20—40‑х годах XX века задели нганасан достаточно слабо, не было предпринято и попыток создания письменности: Таймыр оставался слишком отдалённой окраиной советской империи. Благодаря этому обстоятельству у нганасан практически до 50‑х годов XX века сохранилась традиционная духовная и материальная культура и архаичный хозяйственный уклад, основанный прежде всего на охоте на дикого северного оленя при вспомогательном значении оленеводства. Лишь в начале 1960‑х годов по их традиционному образу жизни был нанесён тяжёлый удар: в ходе кампании по переводу кочевого населения на оседлость большая часть нганасан (за исключением двух десятков семей, продолжавших жить в тундре) была сселена в посёлки, расположенные к тому же не на нганасанской, а на долганской этнической территории и, соответственно, многонациональные. Понятно, что сохранение традиционного образа жизни и культуры в этих условиях было невозможно. Уже в начале 70‑х годов в связи с переменой образа жизни у этих нганасан исчезли домашние олени, а отсутствие транспорта окончательно отделило их от тундры, вело к росту иждивенчества, алкоголизма, к люмпенизации. Дети, с начала 60‑х годов воспитывавшиеся в детских садах и интернатах в основном на русском языке, не говорили по-нганасански или говорили недостаточно хорошо, а в условиях культивировавшегося в нганасанской культуре языкового пуризма, характерного для старшего поколения, недостаточное знание языка практически приравнивалось к полному его незнанию. По переписи 1989 года нганасан зафиксировано 1262 человека, из которых 1052 назвали родным нганасанский язык. Хотя процент назвавших нганасанский язык родным довольно высок, следует иметь в виду, что реальное знание языка младшим поколением недостаточно, и за внешне благополучными цифрами скрывается кризисная ситуация.

Селькупы

Внешнее название рус. селькупы (откуда и применяемые порой в научной литературе названия на западноевропейских языках типа нем. Selkupen или Sölkupen) применяется с 30‑х годов XX века и восходит к самоназванию северных (тазовско-туруханских) селькупов š́ölʹqup, sölʹqup, представляющему собой сложное слово, в котором вторая часть — qup означает «человек», а первая часть — š́ölʹ‑, sölʹ‑, согласно мнению Н. Г. Прокофьева, является результатом контаминации двух селькупских прилагательных: sölʹ «земляной» (от sö «земля, глина») и š́ölʹ «лесной» (от š́öt «тайга, лес вокруг стойбища»). Хотя общего самоназвания у селькупов разных диалектно-территориальных групп нет, все они называют себя аналогичными северноселькупскому именами, означающими «лесной человек»: (кетско-пумпокольские) süssəqum — от süt «лес» и qum «человек», (среднеобские, выше Нарыма) šōšqum, (южные или верхнеобские и чайские) süsöqə(j)qum — от *šöt «лес» и *qum «человек», — или «земляной человек»: (нарымские, тымские, васюганские, парабельские) č́ūməlʹqup, (чулымские) tʹujqum — от *č́ū «земля» и *qum «человек».

До 30‑х годов XX века в русскоязычной литературе, а в западноевропейских странах и до сих пор известно другое название селькупов — остяко-самоеды, введённое в сер. XIX века финским путешественником и учёным М. А. Кастреном, изысканиями которого было показано, что селькупы в этническом и языковом отношении представляют собой особую общность, при этом по образу жизни и территориально они близки остякам (хантам), а язык их родственен не остяцкому (хантыйскому), а самоедскому (ненецкому) языку. Старое русское название селькупов — остяки (с различными определениями типа нарымские, томские, тазовские и др.) совпадает с названием хантов (а также — кетов) и восходит, по-видимому, к языку сибирских татар (см. этимологию в разделе о хантах).

Впервые на страницы русских документов селькупы попадают в конце XVI века — под именем сургутских и нарымских остяков — основного населения Пегой Орды, возглавляемой князцом Воней и располагавшейся в Сургутском или Нарымском Приобье. По-видимому, Пегая Орда сложилась — как и хантыйские и мансийские княжества — в «богатырскую эпоху», бурный период XIV—XVI веков, в ходе активной борьбы народов Западной Сибири (прежде всего — южнотаёжной зоны) с татарским Сибирским ханством и между собой, достигшей своего пика с началом русской колонизации Сибири. Пегая Орда и ряд подобных ей военно-политических образований (княжество Бардака в Сургуте, Парабельский союз) объединяла большую часть селькупов на основной территории их обитания, охватывавшей в XVI веке район в Среднем и Верхнем Приобье от рек Аган и Вах на севере до реки Чая и устья реки Томь на юге — и от верхнего течения Кети на востоке до бассейнов Агана и Васюгана на западе.

Исследовательнице этнической истории селькупов Г. И. Пелих на основании данных исторических документов, ономастики и селькупского фольклора удалось реконструировать для XVI века названия и ареалы основных территориально-племенных групп селькупов, которые сохранились — в виде сегодняшних территориальных групп или хотя бы в фольклорной памяти — до нашего времени. По крайней мере четыре из этих групп уже в XVI веке жили в общем на тех же землях, где жили их потомки-селькупы в XIX—XX веках (см. самоназвания разных групп селькупов выше): тымско-нарымские чумылькупы (чумульгула у Г. И. Пелих), кетские сюссекумы (сюсигула), южные группы — шиешгула, локализуемые Г. И. Пелих на Оби у устья Чулыма, на Чае, Нюрольке и в верхнем течении Васюгана (ср. среднеобских шёшкумов) и тегула, помещаемые в среднем течении Кети и между её устьем и устьем Чулыма (ср. чуйкум или тюйкум).

Обитая на территории Нарымского Приобья с достаточно древнего времени (этот ареал частично совпадает с самодийской прародиной по Е. А. Хелимскому, а археологически есть все основания видеть предков селькупов в создателях культуры могильника Рёлка VI—VIII веков н. э. на Средней Оби, от которой прослеживается преемственность с кулайской археологической культурой V века до н. э. — V века н. э., очевидно, являющейся археологическим аналогом самодийской прародины), селькупы находились в тесных контактах с обскими уграми (хантами) на западе, с лесными ненцами и энцами на севере, с сибирскими татарами на юге и с кетами (и другими енисейскими народами) и тунгусами (эвенками) на востоке.

В столкновении двигающихся с запада русских и сибирских татар хана Кучума селькупы Пегой Орды (у Г. И. Пелих — соргула, давшие своё имя городу Сургуту, сельгула, обитавшие в ваховско-васюганскм Приобье — ср. сельк. sölʹ-qold «Обь между Вахом и Васюганом», — и чумульгула, см. выше) приняли сторону последних, и были разгромлены русскими и их союзниками, хантами в конце XVI — начале XVII века (см. раздел о хантах). Это обстоятельство, а также усиливающееся проникновение хантов в Сургутское Приобье после расчленения и фактического уничтожения Сургутского княжества (селькупы если и не были основным его населением, должны были составлять значительную его часть) в 1619 году, привели к тому, что селькупы начинают уходить со своих прежних земель по Агану, Ваху, Васюгану и Средней Оби и переселяются на север, в слабозаселённые районы верхнего и среднего течения реки Таз, на реку Турухан и их притоки. Ещё в XIX веке часть селькупского населения бассейна Таза называлась в русских документах «сургутскими людьми» или «сургутскими остяками» — Г. И. Пелих видит в них потомков селькупов-соргула, выходцев из Сургутского Приобья. По-видимому, однако, большую часть этих переселенцев составляли сельгула, давшие название северной (тазовско-туруханской) группе селькупов (см. выше). Русскими документами остяки — выходцы из сургутско-нарымского Приобья — фиксируются на реке Таз, на землях карасинских и худосейских самоедов (лесные энцы) и кунных самоедов (лесные ненцы) с середины XVII века, когда селькупам удалось одержать ряд побед в столкновениях с лесными энцами (см. раздел об энцах). Помимо названных селькупских групп в миграции на север принимали участие — судя по ономастике и этнографическим данным — также селькупы с Кети, кеты и отчасти даже восточные ханты. В течение второй половины XVII — первой половины XVIII века селькупы продолжали освоение тазовско-туруханского региона, в ходе которого им пришлось в значительной мере модернизировать свой экономический и бытовой уклад в соответствии с более суровыми, чем на их прародине, природными условиями: прежде всего это связано с усилением значения оленеводства, как таёжного, эвенкийского типа, так и тундрового, заимствованного у энцев и ненцев, и с переходом на более подвижный образ жизни (основным типом жилища становится вместо прежней бревенчатой землянки переносной чум, основным транспортным средством — наряду с традиционной лодкой — нарты). Успех селькупов в военных столкновениях, в освоении нового жизненного уклада, постоянный приток населения с юга привели к тому, что во второй половине XVIII века они становятся доминирующей группой на Тазе и на Турухане, постепенно ассимилируя как прежних жителей этих мест — лесных энцев, так и пришельцев — хантов, кетов, эвенков. Так к началу XIX века формируется крупнейшая на сегодняшний день диалектно-территориальная группа селькупов — северная или тазовско-туруханская, отделённая от южной группы (см. ниже) клином ваховских хантов, принадлежащая с начала XIX века к иным административным единицам и находившаяся в более тесных сношениях с соседними группами кетов, эвенков, хантов и лесных ненцев, чем со своими южными соплеменниками.

Что касается южной (правильнее — «южной в широком смысле», так как среди них выделяется собственно южная диалектная общность) группы селькупов, то, как уже было отмечено выше, в её составе с XVI века выделяются тымско-нарымские селькупы (собственно — чумылькупы), кетские (кетско-пумпокольские) селькупы (сюссекумы) и обские (сегодня — на Оби выше Нарыма, в районе города Колпашева) селькупы (шёшкумы). Такое деление в целом совпадает с диалектным членением селькупского языка, в котором сегодня помимо северного (тазовско-туруханского) диалекта выделяют (Е. А. Хелимский) центральный (тымский и нарымский говоры), кетский и южный (обский) диалекты. Крайне южные группы селькупов, жившие ещё в XVI—XIX веках на р. Чае, Чулыме, на Оби между устьями Чулыма и Томи, составляли, по данным Г. И. Пелих, территориально-племенное объединение пайгула, и были ассимилированы томскими татарами и русскими в XIX веке (ещё в 1960‑е годы на Чулыме встречались старики, помнившие отдельные селькупские слова). Именно язык этих групп («крайне южный» диалект селькупского языка, по Е. А. Хелимскому, объединяемый с южным, обским) отражён в первых селькупских книгах, созданных православными миссионерами в конце XIX века.

Хозяйство южных (в широком смысле) селькупов к моменту прихода русских носило охотничье-рыболовческий характер, однако данные археологии и фольклора свидетельствуют о былом знакомстве селькупов с домашним скотоводством и земледелием на юге (Чулым, Чая, Томское Приобье); у обских селькупов ещё в конце XIX века сохранялось оленеводство таёжного типа (близкое более эвенкийскому, чем северносамодийскому, с использованием оленей как вьючных и верховых животных). С установлением русского господства в Западной Сибири происходит культурно-хозяйственная дифференциация разных групп южных (в широком смысле) селькупов: таёжное население на Тыме, Кети, Парабели, в Нарымском Приобье специализируется на пушной охоте и рыболовстве, а южные группы на Чае, Чулыме, в Томском Приобье осваивают (вероятно — вновь) скотоводство и земледелие, что, наряду с христианизацией, завершившейся в целом для селькупов к концу XVIII века, способствует их ассимиляции русскими и татарами.

Общую численность селькупов в конце XIX века определить трудно (в силу именования «остяками» как их, так и хантов, значительной степени ассимилированности крайне южных групп и т. д.), по официальным данным (проанализированным Б. О. Долгих), по переписи 1897 года их было 5,8 тыс. человек, однако эта цифра может быть завышенной (при этом число северных селькупов едва ли превышало тысячу человек). Территориальная разобщённость народа и значительные расхождения между отдельными диалектами привели к тому, что говорить о консолидации селькупского народа к концу XIX — началу XX века не приходится — не было даже общего самоназвания для всех селькупских групп, да и внешнее название остяко-самоеды, как было отмечено выше, также имеет чисто научное, литературное происхождение. По переписи 1926 года численность селькупов была около 6 тыс. человек: 1,5 тыс. северных и 4,5 тыс. южных, причём на юге шли быстрые ассимиляционные процессы (около 2,5 тыс. южных селькупов считали родным русский язык).

Столь сложное положение селькупского народа даже формально не улучшилось в ходе советских преобразований: селькупы оказались одним из немногих народов СССР, существование которого не было учтено при национально-административном делении страны. Большая часть северных селькупов оказалась разделённой между Ямало-Ненецким автономным округом Тюменской области и Туруханским районом Красноярского края, территории южных селькупов в основном вошли в состав Томской области. Не лучше обстояло дело и с селькупским языком: с 1933 года печаталась литература для начальной школы на тазовском диалекте, однако широкого распространения письменный язык даже у северных селькупов не получил. В начале 1950‑х годов довоенный латинский алфавит был заменён кириллическим, что, естественно, не способствовало укреплению письменных традиций, и вскоре выпуск селькупской литературы был прекращён, а преподавание языка свёрнуто. Только в конце 1980‑х годов вновь предпринимается попытка внедрения письма (на кириллической основе) и преподавания языка в начальной школе — как для северных, так и для южных (нарымских) селькупов.

По переписи 1989 года численность селькупов была 3,6 тыс. человек, из которых лишь 1,7 тыс. считали родным селькупский язык. При этом в Ямало-Ненецком округе жило 1,5 тыс. селькупов (эта цифра, очевидно, приблизительно отражает численность северных селькупов), из них 1,3 тыс. назвали родным селькупский язык, что даёт основания считать тазовский диалект селькупского языка ещё жизнеспособным. На долю же носителей южных селькупских диалектов сегодня, согласно этим данным, приходится не более четырёх сотен говорящих, и, видимо, ассимиляция южных селькупов зашла уже необратимо далеко.

Саянские самодийцы

Под этим собирательным названием имеются в виду несколько племён, населявших горную тайгу Саян (в основном — в пределах южной части современного Красноярского края) и говоривших на диалектах двух особых (не обнаруживающих более тесных генетических связей ни между собой, ни с другими самодийскими языками, согласно Е. А. Хелимскому) самодийских языков, которые сегодня полностью исчезли (саянские самодийцы были ассимилированы в основном хакасами, отчасти — тувинцами и западными бурятами, в позднейшее время — русскими):

— камасинского, распространённого южнее и юго-восточнее современного г. Красноярска, на северных склонах Саян, в бассейнах правых притоков Енисея, рек Кан и Мана. Говорившие на диалекте камасинского языка койбалы образовывали отдельный островок южнее основной массы камасинцев, в Саянах, в бассейнах рек Кебеж, Абакан, Туба, Оя, Амыл, Кандат, Шадат. В 1963 году экспедиция Уральского университета под руководством А. К. Матвеева обнаружила в дер. Абалаково стариков, ещё помнивших камасинский язык, последняя из них — Клавдия Захаровна Плотникова умерла в возрасте 94 лет в 1989 году;

— маторского (маторско-тайгийско-карагасского), распространённого от правобережья Енисея в районе современного г. Абакан на западе до верховьев рек Бирюса и Уда на западе современной Иркутской области, в бассейнах рек Тубы, Кизира, Амыла, Ои и др. На западе очерченной территории обитали маторы и тайгийцы, на востоке — карагасы. По данным М. А. Кастрена, последний человек, говоривший по-маторски, умер в 1839 году.

Сведения о саянских самодийцах имеются в русских документах с XVII века, их языки зафиксированы путешественниками XVIII (П. С. Паллас, Г. Ф. Миллер) и первой половины XIX века (Гр. Спасский, М. А. Кастрен), в начале XX века наиболее значительные материалы по камасинскому языку (в том числе и фольклорные тексты) собрал финский лингвист К. Доннер, в 1960—1970 годах с последними носителями камасинского языка работал эстонский лингвист А. Кюннап.