Выбираю любовь

6

— Пойми, — горячился Плавильщиков, в душе, видно, уже сожалея, что увез Настю в Москву, слишком опрометчиво и самонадеянно решив, что она будет блистать на сцене Первопрестольной, — они выбрали для тебя «Софонисбу» явно ожидая провала пьесы, твоего неуспеха, как актрисы. Потребуй для себя другую роль, пока не поздно. Если хочешь, я могу настоять на перемене.

— Благодарю вас, Петр Алексеевич, не стоит, — невесело усмехнулась Настя. — Они все равно подберут для меня что-либо похожее и такое же древнее, как они сами. Не хотят меня видеть в Москве.

— Ну, это мы еще посмотрим, — не очень уверенно заявил Плавильщиков, стараясь не встречаться с Настей взглядом. — Давай лучше еще раз пройдем твою роль.

Она все схватывала на лету! Петр Алексеевич остался совершенно очарованным артистическим обаянием Насти, а после ее заключительного монолога даже захлопал в ладоши и воскликнул:

— Славно, Mon petit demon[5], ах, как славно!

Может, все еще обойдется?

Первый удар был нанесен Насте в театральной костюмерной. Платье Софонисбы, супруги царя Нумидского, как гласили авертиссементы и афишки в руках публики из кресел и партера, оказалось неудачным и болталось на ней, как на вешалке, как это было и в ее дебюте у Есипова. И когда она вышла на сцену, то была похожа на Пьеро, марионетту из балаганного театрика, коей не хватало только веревочек, за которые бы ее дергал хозяин.

Зал встретил актрису смешком, что совершенно выбило ее из колеи. Голос, и без того негромкий, был едва слышим и часто срывался. Плавильщиков — ее возлюбленный Массинисса, желая «усилить» игру, стал почти выкрикивать свой текст и отчаянно жестикулировать. В порыве усердия он задел пальцами свой парик, и тот взвился высоко вверх. Петр Алексеевич подхватил его на лету и так ловко вернул на прежнее место, что публика начала хохотать, но уже беззлобно. И тут Настя услышала свое имя. Она бросила взгляд в зал и увидела в первом ряду кресел… князя Гундорова. Вытянув свои свекольные губы, он посылал ей воздушный поцелуй и участливо качал головой. Рядом с ним сидел юноша, чем-то похожий на старика, и тоже участливо, даже с какой-то жалостью смотрел на нее.

На мгновение она замерла.

Ее жалеют?

И кто?!

Этот противный старикашка, этот мышиный жеребчик? И его юный родственник, сын или внук, верно, такой же сластолюбец, как и его пращур?

Жалеют ее?

Они?! Нет, она не доставит им такого удовольствия.

Софонисба выпрямилась и гордо посмотрела в зал. Теперь глаза ее пылали, речь стала громче…

Это уже была другая Софонисба. Публика перестала замечать, что платье велико и внимала ее голосу, который уже не казался слишком тихим. Провинциальная актриса в роли царицы исчезла, и перед зрителями появилась настоящая царица, не желающая выполнять прихоти римлян и предпочитающая смерть унижению. Бесенок в Насте проснулся очень вовремя! Несколько раз она ловила на себе восхищенные взгляды Плавильщикова-Массиниссы, а потом как бы в раздумье перед очередной репликой посмотрела в зал.

Публика притихла. Зрители следили за каждым движением актрисы и ловила каждое ее слово.

Она снова встретилась со взглядом князя Гундорова. Князь, как ей показалось, был удивлен и несколько растерян. А в глазах юноши, по лицу которого, словно ненароком, скользнула взором Настя, светился восторг.

Вот так! Она не нуждается в их участии. Теперь она повелевает ими! И так теперь будет всегда — и на сцене, и в жизни!

Плавильщиков не мог сдержать улыбки, несмотря на то что ему в одной из последних сцен полагалось быть глубоко опечаленным, ведь именно Массинисса толкает свою возлюбленную Софонисбу сделать выбор между унижением и смертью в пользу смерти.

— Прости в последний раз!

Настя произнесла эти слова с такой внутренней силой, с такой выразительностью, что зал взорвался аплодисментами, даже не дождавшись, когда Софонисба бросится в прощальные объятия Массиниссы. А по окончании спектакля громкие рукоплескания буквально взорвали театр, и многие зрители, до того настроенные крайне скептически к бывшей крепостной актрисе-провинциалке, забывшись, неистовствовали в ажитации, кричали «браво!», бросали на сцену кошельки с монетами.

Несомненный успех! Можно было не сомневаться, что после такого дебюта Насте будет предоставлена одна из московских сцен.

Плавильщиков и Настя принимали поздравления от актеров, когда за кулисами появился князь Гундоров со своим юным соседом.

— Поздравляю, поздравляю вас, — пожал он руку сияющему Плавильщикову и обратился к Насте. — А вас я поздравляю особо, — приник князь своими красными губами к ее запястью, и Настя едва удержалась, чтобы не отдернуть руку. — Ведь мы с вами старые знакомые, — Гундоров со значением посмотрел на нее, — помните, пять лет назад на ужине у Павла Петровича Есипова, когда вы…

— Помню князь, конечно же, я вас помню, — перебила его Настя, заставив себя улыбнуться. — Наша встреча, несомненно, останется в моей памяти навсегда. Уверяю вас, — добавила она со странной интонацией, не понравившейся князю и заставившей его задержать на ней взгляд.

— Восхитительно! Это успех, полный успех, — бормотнул он, соображая, что бы могли значить последние слова Насти. Усилия эти, однако, оказались тщетными, и князь отступил в сторону:

— Вот, познакомьтесь, — он сделал жест в направлении юноши, что сидел рядом с ним в зале, — мой внук Дмитрий Васильевич Нератов. Вы не поверите, он впервые в театре!

— Вы не любите театр? — спросила Нератова Настя, когда тот неловко поцеловал ее руку.

— Люблю! — пылко воскликнул Дмитрий и смутился. — Впрочем, не знаю… Нет. Теперь, кажется, люблю, — совершенно запутался он.

— Так кажется или любите? — не собиралась приходить ему на помощь Настя. Она чувствовала себя именинницей, была весела, и ее черные глаза продолжали пылать и искриться.

— Кажется, люблю. Нет, определенно люблю, — с восторгом ответил Нератов.

— Значит, вам понравилось наше представление? — продолжала пытать молодого человека Настя, и в глазах ее засветился какой-то огонек, как тогда, в девичьей, перед тем как вцепиться в волосы Марфуши. Князь ничего не заметил, а Плавильщиков удивленно поднял брови: он-то уже знал, что свечение означает принятие Настей какого-то решения, после чего немедленно последует его исполнение.

— Очень, — с готовностью произнес Дмитрий. — Мне все очень понравилось. Особенно как играли вы. И вы, — повернулся он в сторону Плавильщикова.

Мэтр лишь снисходительно улыбнулся.

— А как случилось, что вы сегодня впервые посетили театр? — удивилась Настя. — Вы все время жили в деревне?

— Дмитрий Васильевич воспитывался в иезуитском коллегиуме в Санкт-Петербурге, — ответил за внука князь Гундоров. — Это закрытый пансион. И воспитанникам не разрешалось посещение театров и иных увеселительных заведений даже в увольнительные дни.

— Зачем же вы выбрали такой пансион, — пожала плечами Настя, — да еще иезуитский?

— Этот пансион выбрал я, — несколько раздраженно ответил Гундоров. — Коллегиум очень аристократическое заведение. Оно готовит юношей для государственной службы, и это лучшее из всего, что есть в столицах. Дмитрий Васильевич — сирота. Кому же о нем заботиться, как не родному деду?

— Да, вы правы, князь. — Настя повернулась к Нератову — Ваш дедушка, верно, очень любит вас.

— Да, — произнес Дмитрий.

— Тогда вам не о чем беспокоиться, — улыбнулась Настя и, показывая свое расположение к Нератову легонько дотронулась до его плеча. — Вы в очень надежных руках.

Сказано это было с легчайшей долей сарказма, и даже Плавильщиков, не говоря уж о Дмитрии Васильевиче, ничего заметить не смог. Гундоров же, проведший едва ли не половину своей жизни за разговорами в светских гостиных, великолепно усвоивший основное требование света non seulement etre, mais paroitre[6] и прекрасно разбиравшийся в тончайших оттенках интонаций, намеках и недосказанностях, уловил сарказм Насти и опять, как в начале встречи, настороженно задержал на ней взгляд. Но лицо актрисы было безмятежно, глядела она уверенно и спокойно и, казалось, ни о чем не думала, кроме своего успеха. Князь вежливо поклонился и взял внука под руку.

— Прошу прощения, но нам пора, — учтиво произнес он. — Да и вам после такого спектакля требуется отдых.

— Прощайте, — тихо произнес Нератов и отвел глаза.

— Прощайте, князь, прощайте, Дмитрий Васильевич, — победно улыбнулась обоим Настя. — Надеюсь, мы еще увидимся.

— Да, да… увидимся… конечно, — пробормотал князь, не понимая, отчего у него вдруг испортилось настроение. Впрочем, так всегда бывало, когда что-либо случалось, но он об этом еще не знал. Или вот-вот должно было случиться.

А Настя, прикусив губу, сосредоточенно смотрела им вслед.

— Обернись, — вдруг тихо приказала она.

— Что? — спросил Плавильщиков.

— Ничего, это я так, — продолжая смотреть вслед князю с внуком, ответила Настя. — Обернись, — требовательно прошептала она.

Когда Гундоров с Нератовым стали спускаться по ступеням, Дмитрий Васильевич обернулся. Настя слегка кивнула ему и улыбнулась. Черные глаза ее светились все тем же неясным светом.