Выбор Геродота

ГЛАВА 1

498 г. до н. э.

Херсонес Фракийский[4]

Ночью неожиданно похолодало.

Январское солнце заливало опушку березняка ярким, но безжизненно стеклянным светом. От стволов тянулись длинные синие тени, сгущаясь до черноты в глубине рощи.

Мальчик шел по тронутой инеем траве размашистой уверенной походкой — словно взрослый. Девочка едва поспевала за ним, делая короткие торопливые шаги.

Она что-то шептала — не то уговаривала себя, не то ругала, не то обращалась к духам поляны с просьбой о помощи.

Но вдруг споткнулась о корягу, покачнулась и боком осела в траву. Рука провалилась сквозь мягкий податливый колтун осоки до самой земли, тогда она рассмеялась — хорошо, по-доброму, с облегчением.

У поваленного трухлявого ствола на кромке леса брат решил ее подождать. Поставив корзину перед собой, смахнул тыльной стороной кисти выступивший на лбу пот.

Утром он не хотел брать сестру на обход силков, но она повисла у него на шее и скороговоркой затараторила:

— Ну, пожалуйста, пожалуйста, Кимон… Зайки такие мягкие, пушистые… Глазки черненькие, усики торчат… Я мешать не буду. Ну, хочешь, я корзину понесу?

А он сразу же сдался, сменив напускную суровость на мягкий необидный укор, в котором чувствовалась забота старшего брата:

— В овраге бурелом, Эльпиника. Ты опять будешь жаловаться, что идти трудно.

— Не буду, не буду.

Она звонко чмокнула его в щеку…

Обернувшись, Кимон смотрел, как сестра неуверенно бредет по траве, цепляя растоптанными кожаными карбатинами стебли мятлика. Движения девочки были по-детски неуклюжими, из-под шерстяного пеплоса торчали тонкие бледные запястья.

На сторожевой башне дозорный приветственно поднял руку. И не потому, что мальчик и девочка были детьми начальника крепости Мильтиада Младшего из рода Филаидов — тирана Херсонеса Фракийского. Просто их любили все: Кимона за то, что не чурался простых солдат, Эльпинику за веселый нрав и отзывчивость.

Эльпиника улыбалась, ее синие глаза светились радостью, словно это и не глаза вовсе, а капли искрящейся на солнце росы.

Кимон цепким взглядом замечал зарубки на стволах, поэтому заячью тропу они нашли быстро. Цепь следов на стелющейся траве тянулась между стволов в сторону оврага, теряясь в непролазном буреломе.

Варваров он не боялся. Задолго до рождения Кимона его дед Мильтиад Старший при помощи союзников афинян — долонков — перегородил полуостров с юга на север высокой стеной. Злобные воинственные апсинты остались на другой стороне, за городами Кардия и Пактия.

Первый самолов он увидел сразу за завалом изломанного угловатого валежника. Русак серым комком замер под жердью, но стоило детям подойти ближе, как он встрепенулся на шум и забился в волосяной петле.

Кимон одной рукой прижал дрожащее тельце к земле, а другой распутал бечеву. Подняв зайца за задние ноги, азартно покачал добычу перед собой.

Взгляд Эльпиники вдруг потух. Она тихо подошла к брату, осторожно и трогательно погладила русака:

— Бедненький.

Потом посмотрела на брата:

— Не надо… Ему же больно так висеть.

Кимон хотел разозлиться, но не смог. Вот вечно с ней морока: жалеет всех подряд — хромых изголодавшихся собак, задушенных котами мышей, бьющихся на кукане ершей… И зачем только взял ее с собой!

Он решительно бросил русака в корзину. Заяц затих, смирившись с участью. Только уши с черными кончиками тревожно двигались взад-вперед.

— У меня еще три самолова поставлено, — деловито заявил Кимон. — Только придется к ручью спускаться.

Ему не терпелось побыстрее проверить все силки. То, что первый же самолов оказался с добычей, было хорошим знаком. Но ему хотелось насладиться охотой по-настоящему, без всех этих девчачьих соплей-слез.

— Ты точно пойдешь? — спросил он сестру, подпустив в голос строгости. — Спуск крутой, до дна оврага солнце не достает, там и снег может быть. А ты и на ровном-то месте упала.

Казалось, Эльпиника обрадовалась.

Замотала головой:

— Нет, иди один.

Присев на корточки рядом с корзиной, она стала трогательно гладить зайца по шерстке. Кимон озорно вскинул голову: пока все складывается по замыслу.

— Ну, тогда жди здесь. Если что напугает, кричи, я рядом буду — услышу.

Он двинулся вниз по склону. Ели наотмашь мазали хвоей по лицу, березы безмолвно топорщили крапленые ветви, воздух звенел от утренней прохлады, по оврагу метались шорохи, под поваленными через русло мшистыми стволами еле слышно журчала вода.

Вторая ловушка тоже не пустовала, но лиса добралась до нее раньше охотника: в петле висела только заячья голова. Под жердью темнело месиво из клочьев серой шерсти, опавших листьев, отгрызенных лап и измазанной бурой кровью травы.

Кимон с сожалением ковырнул останки русака ногой. Потом вытащил из петли его ушастую голову, отшвырнул в сторону и смотал бечеву. Придется поставить ловушку в другом месте — здесь нельзя, зайцы теперь будут делать крюк.

Третья ловушка оказалась пустой. Каким-то непостижимым путем заяц сумел прошмыгнуть между стволом березы и натыканными в землю сучьями мимо петли.

Четвертый самолов он заметил издали: в петле бился русак. Кимон с довольным видом ухватил добычу. Он хотел было стукнуть зайца головой о ствол, но в последний момент передумал, представив, как сестра расстроится, увидев мертвое тельце. Пришлось карабкаться по склону, помогая себе только одной рукой, потому что другой он крепко держал русака за уши.

Кимон был доволен: охота — занятие для настоящего мужчины. Не то что скучные прыжки или того хуже — упражнения для выработки хорошей осанки под присмотром учителя-педотриба — в детской палестре.

До восемнадцатилетия ему оставалось еще целых шесть лет. Кимону казалось, что это целая вечность. Иногда он мечтал, как подвяжет волосы белой сеткой и будет пружинисто разбегаться по эфебейону гимнасия для броска копья.

И не здесь, во фракийских Лимнах, а в афинском Ликсе, Киносарге или Академии. Отец обещал, что семья когда-нибудь вернется в Афины. А еще Мильтиад обещал, что проверку-докимасию гражданского положения перед посвящением в эфебы сын пройдет вместе со сверстниками в храме Аглавры, как и он сам когда-то.

Разгоряченный подъемом Кимон выбрался, наконец, из леса на опушку. Подставил раскрасневшееся лицо ветру и солнцу. Эльпиника ждала его на том же месте. Пустая корзина валялась у ее ног. На лице сестры застыло виноватое выражение.

Кимон опешил:

— Где заяц?

Эльпиника посмотрела ему в глаза. Нежно, трогательно, умоляюще.

— Миленький, не ругайся, я его отпустила.

— Зачем? — Кимон недоумевал.

В глазах сестры засеребрились слезы:

— Мне его жалко стало… Ты же его убьешь…

Кимон взорвался:

— Конечно, убью! Дурак, сразу надо было. Тебя не хотел расстраивать. А есть ты что будешь на обед — прошлогодний щавель?

Эльпиника молчала, глядя себе под ноги. Только шмыгала носом. И внезапно Кимон остыл, обмяк, успокоился.

Буркнул только:

— Ладно, пошли домой.

Бросив русака в корзину, наладил сверху прутяную крышку и водрузил ношу на плечо. Пошел так же размашисто. смахивая последние остатки раздражения.

Внезапно остановился, снял корзину и поставил в траву.

Повернулся к сестре:

— Отпустить?

Она быстро закивала.

Тогда Кимон вытащил русака за уши. Придерживая за белое брюшко, опустил на землю. Заяц на мгновение замер, принюхиваясь, уши нервно дернулись, и он вдруг стремглав помчался назад к лесу.

Эльпиника захлопала в ладоши.

— Последний раз, — буркнул Кимон, не то давая себе обещание на будущее, не то оправдывая свой поступок.

Они пошли обратно. Брат придерживал у бедра пустую корзину, а сестра держала его под руку, радостно заглядывая в лицо.

Но вдруг зацепилась носком карбатины за кочку. Оба упали. Они смеялись, барахтаясь в разнотравье, потом поднялись и двинулись по направлению к засеке. До крепости оставалось всего ничего.

493 г до н. э.

Херсонес Фракийский

Над Козьей рекой повисла молочная взвесь, сквозь которую пробивался силуэт сумрачного леса на другом берегу. В темной воде тонуло мерцание звезд.

На быстрине плеснула рыбина, потом еще раз, но уже подальше. Бобер с фырканьем пересек омут. Ночной хищник темной шуршащей тенью пронесся вдоль прибрежного шибляка.

Что-то робко вздохнуло — не то рогоз послушно прогнулся под дыханием реки, не то птица взмахами крыльев разбередила сонную тишину над плесом.

В темноте неровно качалось пламя костра. Искры светлячками метались над песком. От котелка, стоящего на трех закопченных камнях в стороне от углей, вкусно тянуло запахом ухи.

Согнувшийся у костра человек дремал. Время от времени, очнувшись, он вслушивался в ночь. Потом снова ронял голову на грудь, но рука не отпускала древко лежащего на коленях копья.

Стреноженные кони в своей ленивой неподвижности казались застывшими возле кромки воды кустами и выдавали свое присутствие лишь редким приглушенным всхрапыванием да взмахами хвоста.

Кимон не спал. Лежа на травяном мате, он нежно перебирал волосы Эльпиники. Сестра еле слышно дышала, обнимая его за шею и закинув голую ногу ему на бедро.

Эльпиника стала его любовницей как-то неизбежно и легко. Детская привязанность друг к другу крепла вместе с пробуждением недетских чувств в их наливающихся силой молодости телах.

Пока, наконец, не вызрела в музыку легких касаний, от которых бросает в жар, упоение запахами и жажду видеть, слышать любимого, знать, что он рядом.

Об их связи пока не догадывался никто, кроме верного раба Дадаса из племени апсинтов, который всегда был возле Кимова. Да что там догадывался — он точно знал. И ютов был покрывать хозяина даже под страхом смерти за попустительство.

До постройки стены апсинты прочно закрепились на левом берегу Козьей реки, пока Мильтиад не отбросил их в предгорья Гема[5] безжалостными конными рейдами.

Дадас попал в плен. Кимон спас его от позорного распятия на дереве, упросив отца отдать пленника ему. Он и сам не знал, зачем сделал это. Наверное, просто понравилось выражение мужественного отчаяния в глазах апсинта. За свое спасение Дадас платил верностью и мудрым, хотя и рискованным молчанием. А еще учил хозяина драться пастушьим посохом.

Свежий лапник дышал хвоей. Сквозь лаз шалаша виднелся кусочек черно-фиолетового неба с едва заметными, неуловимыми в своей далекой незначительности звездами.

Афинянин думал об опасности, которая угрожала семье. Но когда сестра была рядом, тревожные мысли теряли свою остроту и безысходность. Она всегда все видела в хорошем свете.

Вот и сейчас, после заката, наполненного обжигающими ласками, он неохотно вернулся к тому, что его беспокоило. Кажется, отец совершил ошибку. Он поддержал восстание милетского тирана Аристагора против персов, послав к берегам Ионии конвой с оружием и провиантом.

Финикийские торговцы, обиженные тем, что восставшие отняли у них привилегии, донесли на Мильтиада сатрапу Сард Артаферну — племяннику Ксеркса. Чаша весов склонялась то на сторону восставших эллинов Малой Азии, то на сторону персов.

Вскоре непокорные полисы Ионии и Пропонтиды заполыхали. Лимны формально сохраняли верность шахиншаху Дарию. Но Мильтиад понимал: Артаферн рано или поздно за ним придет.

Кимон почувствовал, что сестра проснулась. Она еще плотнее прижалась к нему бедром, а потом коснулась сухими со сна губами его уха и прошептала:

— Почему не спишь? О чем думаешь?

— Апсинтов давно не слышно. Раньше пытались нападать на обозы, а сейчас к стене вообще не приближаются.

— Так разве это плохо?

— Как сказать, — протянул Кимон. — Бандит всегда бандит, но если он затаился, жди беды — раз не разменивается на мелочи, значит, готовится драться по-крупному.

Помолчав, Эльпиника лениво пробормотала:

— Апсинты гарнизону не помеха. У отца достаточно конницы, чтобы отбить любое нападение. Долонки тоже не будут сидеть сложа руки, вся равнина от Гераклеи до Элей — это их земля.

Кимон глубоко вздохнул, не тяжело, а скорее с облегчением, словно смахивая с себя бремя преждевременной заботы. Тут не поспоришь, какая все-таки сестра умница. Но отчего на душе не становится легче?

Эльпиника закусила губу.

Поколебавшись, все-таки рассказала:

— Мать про нас знает.

Кимон покосился на сестру, во взгляде отчетливо проскользнуло беспокойство. Хегесипила всегда держалась от детей на расстоянии, но в отсутствии проницательности ее упрекнуть было нельзя.

Сначала ими занималась кормилица, потом, когда Кимону исполнилось семь лет, его отдали на попечение домашнего учителя, которого Мильтиад выкупил из городской палестры и поселил в своем загородном имении. Вместе с ним грамоте, рисованию и музыке обучался старший сводный брат Метиох.

Эльпиника большую часть времени проводила в гинекее. Но часто сбегала оттуда, чтобы увидеться с Кимоном. Взявшись за руки, они уносились в васильковые луга, прятались среди скирд или лежали невидимые и счастливые под прикрытием иссиня-черной тени огромного дуба, пока слуги их не находили.

Отец удивлялся такой взаимной преданности брата и сестры, а мать только печально улыбалась. Она словно догадывалась о той непростой судьбе, которая ждала сына…

Кимон решил подождать, пусть сестра договорит.

Лишь неопределенно хмыкнул:

— Да?

— Она на меня так посмотрела, когда я сказала, что мы едем на Козью реку.

— Как?

— Странно. Будто жалела или хотела что-то ответить, но промолчала.

Кимон посерьезнел. Этот разговор не стоит обращать в шутку.

Он нежно сдвинул прядь волос со лба Эльпиники:

— Из тебя выйдет отличная жена.

Сестра ничего не ответила, только потерлась щекой о его грудь.

— Правда, — не унимался Кимон, уязвленный ее равнодушием. — Наш дед Олор — басилевс сатров. Ты же знаешь, что у фракийцев браки между детьми вполне обычное дело Так что нам мешает? Тебе пятнадцать — пора бы уже определиться. — Он подпустил в голос приторной строгости: — Или хочешь в девках остаться?

Сестра мстительно ткнула его кулачком в бок.

Потом резонно заметила.

— Это у фракийцев. А мы с тобой по отцу — эллины. И будущее свое ты, кажется, связываешь не с Лимнами, а с Афинами. Про законы Солона помнишь?

Он нахмурился: сестра формально права, но могла бы отозваться на его чувства.

Он с упреком посмотрел на нее:

— Ты меня вообще любишь?

Вместо ответа Эльпиника чуть приподнялась на локте и надолго накрыла его рот своим. На миг оторвавшись от влажных губ, прошептала:

— Дурачок…

Ночь окутала берег непроглядной теменью. Но пойма дышала скрытой, хотя и ни на минуту не прекращающейся жизнью. Сбегавший к самой воде лес был полон звуков.

Тонкие березовые ветки тихо шелестели на ветру листвой, шуршал еж, олень тяжело продирался сквозь ельник, над поляной суетливо били крыльями летучие мыши, неясыть с хлопаньем накрыла в траве неосторожную полевку.

Туман наползал от реки густым молочным покрывалом, отчего контуры пней, коряг, мохнатых кочек, белых стволов берез, разлапистых елей размывались и бледнели.

Даже пламя костра, в начале ночи рваное на ветру, трескучее и обжигающее, растеряв оранжевый жар, потемнело до багрянца, а затем тусклой красной медью расплылось над углями.

Эльпиника нежно, но требовательно потерлась о Кимона горячим животом. Он шумно вздохнул и навалился на сестру.

С реки пахнуло ночной свежестью. Затухающий костер встрепенулся, снова заметался в жадной ненасытности, пожирая всполохами остатки хвороста. Туман втянул в себя взмах пепельного крыла без остатка.

А в шалаше тоже разгорался пожар — необузданного влечения, терпкой страсти, дикого звериного счастья, рожденного запретной близостью брата и сестры…

Кимон резко проснулся от толчка в плечо. Над ним бледнело лицо Дадаса, едва подсвеченное луной сквозь лаз шалаша.

Голос раба звучал обеспокоенно:

— Хозяин, вставай, на реке что-то не так.

Стараясь не потревожить спящую Эльпинику, Кимон поднялся и выскользнул наружу. Он напряженно всматривался в лес на той стороне, вслушивался в его глухой предрассветный шепот.

Напоенный ароматами ночи воздух загустел, обнимая шею холодящим мглистым обручем. Небо над верхушками деревьев едва подсветилось восходом, который только начал выкатываться из-за бездонного окоема.

Вроде бы слышатся звуки, обычные для рассвета: вот печально заиграл на флейте черный дрозд, ему вторил озорной трелью зяблик, неожиданным плеском прошелся по излучине щучий гон, где-то в чаще монотонно заголосила кукушка, в гуще рогоза заворчал пеликан.

Вдруг голос зяблика изменился: вместо просящего призыва ухаживания послышался резкий вскрик тревоги. На отмели захлопала крыльями чем-то встревоженная утка-пеганка. Затем отчетливо раздалось конское ржанье.

На той стороне задвигались тени. Но приплесок все еще скрывался в плотном тумане. Хозяин и слуга замерли, не отрывая взгляда от стремнины. И вот они увидели, как по безмятежной водной глади пошла рябь. Вскоре белесая хмарь зарябила десятками темных шаров. В лунной дорожке показались чубатые головы пловцов и оскаленные конские морды.

— Апсинты, — горячим шепотом проронил Дадас.

— Что будем делать? — тревожно спросил Кимон.

— Я к лошадям, ты — в шалаш, поднимай сестру. Встретимся здесь.

Эльпиника не испугалась. Натянув кожаные штаны и сапоги, она подхватила покрывало и выскочила вслед за Кимоном.

Дадас уже держал коней в поводу.

— Стой, сейчас нельзя, — остановил он хозяина, который начал подсаживать сестру. — Подождем, пока вода им будет по грудь. Иначе лучники нас залпом собьют. А когда пловцы вылезут на берег, они стрелять не будут, чтобы в своих не попасть.

Стоило мокрым дикарям подняться из воды, как от берега рванули трое всадников. Посланная за ними погоня вернулась ни с чем. Когда рассвет разорвал мрак за спиной, беглецы были уже у крепостных ворот.

492 г. до н. э.

Спарта

Царь Спарты Клеомен Первый жадно пил из ритона.

Кадык некрасиво дергался под короткой бородой, волосы слиплись и потемнели, но он продолжал делать большие глотки, наслаждаясь сладостью хиосского вина.

Эпирские молоссы деловито вгрызались в овечьи кости возле покрытого шкурой медведя высокого троноса. Морды собак выражали спокойствие, при этом глаза поблескивали из-под бровей адским пламенем.

Рядом с Клеоменом находились ближайшие родственники: обе жены, незамужняя дочь Горго, а также единокровные братья Леонид и Клеомброт. Леонид бросал на свою племянницу пылкие взгляды, но царь этого как будто не замечал.

Место еще одного брата — Дориея — уже больше пятнадцати лет пустовало. Останки семейного бунтаря покоились на Сицилии, в разрушенной карфагенянами Гераклее. Клеомен все это время делал вид, что скучает по изгою, поэтому никому не разрешал занимать его кресло.

Чуть дальше от него сидели наместники из покоренных провинций, а также почетные гости. На противоположной стороне длинного стола расположилась знать: соправитель Демарат, пятеро законоблюстителей-эфоров, пятеро заслуженных всадников-агатургов.

Перед началом трапезы прозвучала ежемесячная клятва эфоров в верности царю от имени спартанского общества, за которой последовало заверение Клеомена править справедливо и по-отечески, на благо всего народа. Официальная часть завершилась возлиянием легендарному законодателю Ликургу.

После традиционной бобовой похлебки с ячменными лепешками подали рагу из баранины. Обглоданные мослы застучали по дну широкогорлого кувшина.

То один, то другой из сотрапезников поднимал вверх ритон. привлекая внимание виночерпия. Домашний раб-ойкет носился вокруг стола с кратером, в котором плескалось разбавленное водой вино.

Почетный гость из Аттики выделялся высоким ростом и кудрями до плеч. Кимону только что исполнилось восемнадцать, поэтому в Афинах он на законном основании мог участвовать в кутеже наравне со зрелыми мужчинами.

Кимон считал себя афинянином, хотя семья перебралась в Афины только год назад. Тогда на Херсонесе Фракийском стало горячо Вслед за апсинтами, которые смяли пикеты эллинов у заградительной стены, после чего вырезали полисы Кардию и Пактию, на полуостров высалились персы.

Мильтиад бежал, погрузив домочадцев и скарб на пять триаконтер. Но у острова Имброс беглецы напоролись на финикийскую флотилию. Четыре корабля благополучно укрылись в бухтах Имброса, а пятый, которым командовал Метиох, попал в плен.

В Спарте Кимона все еще считали юношей, однако эфоры по просьбе Клеомена сделали для афинянина исключение, позволив ему сесть за пиршественный стол вместе с остальными гостями.

Спартиаты, пока были трезвыми, подозрительно косились на его тонкий льняной хитон и золотую заколку в волосах в виде цикады. На их лицах читалось: эти ионийцы такие изнеженные. Но когда они поняли, что афинянин пьет с ними наравне и не стесняется хохотать над грубыми шутками, успокоились.

Кимона прислал в Спарту отец, который познакомился с Клеоменом в Дельфах на ежегодном празднике в честь Аполлона Боэдромия. Привыкший к роскоши Мильтиад тогда еще удивился скромности вооружения пелопоннесского царя, а когда торжественное шествие закончилось, выразил ему свое одобрение.

Клеомен сдержанно поблагодарил. Именно тогда между обоими аристократами из сословия эвпатридов возникла симпатия, со временем переросшая в крепкую мужскую дружбу. Спартиат и афинянин стали друг для друга гостеприимцами-проксенами.

После того как придворный чтец-рапсод прочитал отрывок из "Илиады", Клеомен выпроводил дочь. Теперь ей за столом делать нечего, потому что пока еще степенный симпосий должен перейти в следующую стадию — откровенный разгул с мужскими развлечениями.

Вскоре в зал вбежали флейтистки, прикрытые лишь кусками полупрозрачного косского шелка. За ними вошли тонкие безбородые кифаристы в похожих на короткие юбки набедренных повязках-зомах. Каждый нёс на плечевом ремне кифару.

Потеряв важность, эфоры начали откровенно дурачиться. Один вздумал играть в коттаб, целясь в пах полуголому кифаристу. Остальные присоединились, брызгая вином куда попало. Облитый юноша делал вид, что ему все равно. При этом стрелял глазами по сторонам, выбирая себе партнера.

Флейтистки притворно повизгивали, причем каждая старалась подставиться, привлекая к себе внимание симпосиастов. Престарелые геронты — кто седой как лунь, а кто лысый — сохраняли невозмутимость, налегая на вино.

Демарат хмурился и осушал ритон за ритоном, не то обижаясь за что-то на брата, не то просто заглушая выпивкой плохое расположение духа. Кимон давно заметил, что соправители на публике сохраняют притворное согласие, а наедине спорят, бывает, даже кричат друг на друга.

"И какой во всем этом смысл?" — гадал он.

Пока геронты не объяснили: когда один из царей возглавляет войско в походе, второй руководит государством. Такое правило было установлено в Спарте после неудачного похода на Афины.

А дело, со слов старейшин, было так.

Демократ Исагор призвал спартиатов в союзники против аристократа Клисфена. Афиняне тогда встали стеной на защиту Народного собрания. Спартиатам пришлось засесть на Акрополе. Эх, не делать бы им этого, потому что Клеомен с Демаратом вдрызг разругались во время осады.

Вроде бы Демарат еще раньше предостерегал соправителя от захвата Акрополя, чтобы не допустить свято-отношениях между женой Исагора и Клеоменом и будто бы это она нашептала любовнику напасть на священное место.

В результате спартиаты с позором вернулись домой, оставив афинян резать друг друга у себя за спиной. Но дальше дело обернулось еще хуже. Затаив злобу, Клеомен натравил на Аттику беотийцев и халкидян. Оказавшиеся между несколькими огнями афиняне от отчаяния выступили против Спарты.

Армии сошлись под Элевсином. И тут случилось чудо: сначала с поля боя ушли союзники спартиатов — коринфяне, затем строй покинул сам Демарат. Битва не состоялась, а непобедимая Спарта покрыла себя позором.

Недоброжелатели потом шептались, будто Клеомена постигла кара за вырубленную в Элевсине священную рощу. Так бесславно закончился четвертый поход Спарты на Аттическую землю. После этого случая эфоры издали указ о разделе верховной власти…

Вскоре гости Клеомена развалились среди подушек прямо на коврах. Не обращая внимания друг на друга, они предавались служению Эроту: целовали взасос юношей, лапали девушек.

Наездники и наездницы выгибали спину в сладкой истоме. Кто здесь раб, а кто хозяин, было уже не различить. Слуги осторожно пробирались между телами, вовремя подставляя таз, если кого тошнило.

Кимон плохо соображал. Он полностью отдался захватившему его возбуждению, в то время как флейтистки и кифаристы менялись местами, давая возможность гостям вносить разнообразие в оргию. Он пришел в себя после того, как Леонид со смехом вытащил его за руку из клубка сплетающихся тел.

— Брат хочет с тобой поговорить.

Клеомен и старейшины расположились в другом конце зала, чтобы не мешать молодежи развлекаться. Оказавшись среди одетых мужчин, афинянин смущенно прикрылся чьим-то брошенным хитоном. Геронтов нагота гостя не смущала — они продолжали как ни в чем не бывало обсуждать государственные дела.

— Я вижу, симпосий тебе по душе, — с ухмылкой обратился Клеомен к гостю.

Кимон закатил глаза, показывая свой восторг.

Тогда царь продолжил:

— Мы практикуем и другие развлечения. Например, сжигаем растения, которые при горении дают терпкий душистый дым. Вдыхая этот дым, можно разговаривать с богами. Но боги любят уединение, поэтому наказывают навязчивого собеседника головной болью. Так что это удовольствие скорее на любителя… Лично мне нравится охота. — При этих словах его лицо приняло хищное выражение. — Не простая охота — на человека.

Афинянин не знал, что сказать. После всеобщей любовной свалки он уже ничему не удивлялся. Но все-таки… Убийство — это не шутка. В Афинах за пролитую в мирное время кровь пришлось бы ответить, будь ты хоть простой магистрат, хоть эвпатрид.

Со времен Драконта убийство считалось серьезным преступлением. Отец многое знал о нравах Лакедемона и Мессении. но про такое ему не рассказывал.

Клеомен заметил замешательство гостя.

— Рабов по происхождению мы называем илотами, они живут отдельно от спартиатов, — сказал он. — Про то, что рабы бунтуют, тебе не надо рассказывать — ты и сам не знаешь. Но в Афинах бунтаря просто вздернут на виселице или утопят для примера другим. В Спарте мы не можем позволить себе такой роскоши, хотя и пустить дело на самотек тоже не хотим. Илоты за аренду земли расплачиваются половиной урожая, поэтому каждый пахарь на счету. Прикормленный староста всегда донесет, кто в деревне обозлен, кто подговаривает других на месть, а кто хочет сбежать. Чтобы на огороде вызрели овощи, грядки надо прополоть. Так и с непокорными илотами — рви их с корнем, словно это сорняки, пока они не испортили урожай. Поэтому время от времени мы устраиваем криптии. Ты знаешь, что так мы называем карательные вылазки против илотов. Тут двойная выгода. Во-первых, полезно вырезать бунтарей. Во-вторых, во время облавы достигшие совершеннолетия ирены учатся убивать. Сам понимаешь: чурбан хорош для отработки приема, но он не закричит от боли.

— Что, если илот даст сдачи? — спросил Кимон.

Царь поднял брови:

— Всякое бывает, тут уж ирен сам виноват. В бою кто сильнее, тот и прав.

Клеомен знаком подозвал слугу, чтобы тот наполнил ритон.

Выпив, смачно рыгнул, потом продолжил:

— Следующей ночью товарищество Леонида проведет облаву. Если хочешь, можешь принять в ней участие. Тебе еще нет двадцати, но думаю, что эфоры закроют глаза на это небольшое нарушение.

Он хохотнул, бросив взгляд в полумрак пиршественного зала:

— Им сейчас хорошо… Геронты точно будут не против, потому что сами любят вспоминать молодость. А в старину нравы были покруче… Имей в виду, я буду настаивать на твоем участии, потому что Мильтиад проспи меня об этом. Он разве тебя не предупредил?

В глазах царя проскользнула хитринка. Кимон нахмурился, вспомнив, как отец при прощании велел ему во всем слушаться Клеомена, даже если просьба покажется странной.

— Все, что он потребует, пойдет тебе только на пользу, — заявил Мильтиад. — Мы с ним так договорились.

Теперь все стало на свои места. Что ж, убивать ему еще не приходилось. Сердце в груди будто на мгновение замерло от охватившего Кимона азарта. Каково это — отнять чужую жизнь?

— Я согласен, — сглотнув ком в горле, заявил он.

— Молодец, — похвалил гостя Клеомен. — Ты пойми — именно так и закаляется характер. Ирен не имеет права распускать сопли. Тебе дали приказ — иди и выполни!

Кимон кивнул.

Царь хлопнул его по плечу:

— Из тебя получился бы отличный спартиат!

"Насчет спартиата не знаю, но лаконофил[6], кажется, получился", — с уважением подумал афинянин.

492 г. до н. э.

Спарта

На закате Леонид провел смотр товарищества-сисситии.

Каждую из трех пятерок-агел возглавлял друг детства престолонаследника. Все бойцы были одногодками и знали друг друга с семи лет. Раздав друзьям лоскуты красной материи, он протянул такой же Кимону.

— Повяжи на руку, чтобы тебя можно было отличить в драке.

Шестнадцать молодых мужчин обступили костер в поле. Шепотом прочитали молитву Зевсу Силланию и Афине Силлании. Всполохи высвечивали черные полосы на лицах, алые ленты на руках казались язычками пламени. В глазах карателей читалось недоброе.

Кимону стало не по себе. Он храбрился, но из глубины сознания — словно пузырь из болотной трясины — раз за разом прорывался вопрос: "Ты уверен, что тебе это надо?"

Сначала бойцы похвастались друг перед другом оружием. Каждый нахваливал свой кривой ксинай, полученный от отца или деда. Вытащив афинский фасганон, Кимон деловито поскреб острием ноготь, проверяя заточку. Объяснил, что листообразная форма клинка лучше всего подходит для метания.

Дротики и луки ирены оставили дома, потому что в темноте от них мало толка. Облава — это всегда преследование с добиванием, а кинжалом в рукопашной схватке биться куда сподручней. Да и хламида как раз прикрывает ножны.

Напоследок подобрали с земли мешки.

— Это еще зачем? — спросил афинянин.

— Бери, — усмехнулся Леонид, — тебе точно понадобится. Геронты потом подсчитают количество голов.

— Каких? — не понял Кимон.

— Отрубленных! — рявкнул спартиат.

Деревню каратели выбрали заранее. Решили не подниматься в горы, потому что ночью шум и крики будет слышно далеко по ущелью. Чего доброго, соседние общины илотов переполошатся, а это ни к чему. Рейд делается для устрашения должников, про устроенную ирена-ми резню и так скоро все узнают.

Зато в пойме реки есть одно подходящее место. Речная община как раз задолжала Клеомену четыреста медимнов[7] ячменя. Староста был готов отдать половину сразу после сбора урожая и привезти еще двести к восходу Гиад. Но царь решил примерно наказать провинившуюся деревню.

Ирены бросили жребий, кому убивать мужчин, а кому женщин. Всего трупов должно быть семь — по количеству семей в деревне. Потом все-таки решили, что вместо двух женщин можно прирезать шестого илота. По справедливости, этим трупом недоимка будет закрыта.

Кимон спросил, по какому признаку выбирать жертву. Ирены рассмеялись. Леонид ответил за всех: "Да ни по какому! Илотам запрещено покидать деревню ночью, так что убить можешь любого, кто тебе встретится".

Пойменные луга парили. Темным комком промелькнула сова. Туман стелился так низко над землей, что Кимон не понял, куда она села. Ночь желтым глазом таращилась на иренов сквозь ветки — луне было все равно, что произойдет.

Леонид зачислил Кимона в свой отряд. Помочившись на костер, каратели цепью ушли в лес. В чаще глухо закричал филин. Афинянину показалось, что он различает слова: "Не ходи-и-и…"

На опушке сиссития разделилась на агелы, чтобы подкрасться к деревне с трех сторон. Отряды скрылись в прибрежных зарослях под тревожный шелест рогоза. С реки шумно поднялась стайка крякв.

Теперь оставалось ждать сигнала для общего сбора. Просьбой о помоши послужит крик ворона, но до этого лучше не доводить, потому что каждая группа должна справиться с заданием самостоятельно.

Кимон проверил фастанон — кинжал висит удобно, рукоять обмотана полосой тонкой кожи для лучшего хвата, от лезвия исходил запах бараньего жира.

Ветер с реки холодил открытое плечо. Бархатистое кряканье селезней казалось домашним. А вот хриплый свист явно вылетел не из птичьего клюва — рано еще для тока. Каратели условились таким сигналом обозначать свое местоположение.

Впереди мигнул всполох. Леонид отправил одного из друзей посмотреть, сколько человек у костра.

Вернувшись, дозорный доложил:

— Рыбаки вытащили сеть… Теперь варят уху. Трое.

— Кто пойдет? — шепотом спросил Леонид.

Вызвались два брата-близнеца. Вскоре от костра донеслись сдавленные крики, звуки драки. Когда братья вернулись, в руках у каждого был окровавленный мешок.

— Почему только две? — зло спросил царевич. — Где третья?

— Сбежал, гнида! Грязный ахеец! — виновато оправдывался один из близнецов.

Цыкнув в раздражении, Леонид потребовал объяснений.

— Кашевар стоял над котелком, так он его сразу зарубил. — Ирен показал на брата. — Я напал на того, который шелушил луковицы. С ним рядом пацан сидел — верткий такой, резкий. Я только кинжал в своего воткнул, а он как сиганет в сторону, в темноте не видно было, куда… Сейчас его и не найдешь.

— Ага, — пробурчал Леонид. — Кто искать-то будет? Нам к деревне идти надо. Если он домой рванул, нас илоты на околице встретят. Только бы собак не спустили…

— Давай я пойду, — неожиданно для себя вызвался Кимон.

Леонид внимательно посмотрел на афинянина.

Потом неуверенно протянул:

— Ну, давай, если хочешь.

И уже твердо сказал:

— Жду от тебя голову илота.

Кивнув в ответ, Кимон растворился в ночи. Он и сам не понял, зачем полез вперед. Наверное, представил себе, как безоружных мирных рыбаков режут похмельные каратели.

Афинянин ничем не показал своего отношения к происходящему, потому что знал от отца — жалость к врагу в Спарте считается трусостью. Если ты попал в стаю волков, то должен рвать зубами все, что движется. Вместе с волками, иначе порвут тебя самого. Чтобы оставаться человеком, надо покинуть стаю. Вот это он и сделал. А там — будь что будет.

Кимон брел по лесу, испытывая негодование: "Если сбежавший илот действительно ребенок, то почему он должен умереть? Неужели отец отправил меня в Спарту резать детей…"

Из заросшего боярышником лога афинянин поднялся в рошу диких фисташек. Дымок донес до него аромат жаркого. Впереди горел костер, освещая жмущихся к пастуху овец. Фигура наклонилась, чтобы поворошить угли. Искры светлячками взметнулись в черное небо.

Кимон раздумывал недолго — выхватив фасганон, он в три прыжка оказался у костра. С рычаньем замахнулся, чтобы рубануть илота по шее. И замер… — на него испуганно смотрела девушка.

Афинянин опустил оружие.

"Этого только не хватало! — с тоской подумал он. — Вместо пацана — баба". Но тут же вспомнил Леонида, молодых спартиатов и клятву перед началом криптии.

В голове прозвучало: "Не жалей врага!"

Кимон нахмурился. Пальцы снова стиснули рукоять кинжала Он должен сделать этот шаг, чтобы стать мужчиной, завоевать уважение спартиатов. В конце концов, оправдать надежды отца.

Афинянин шагнул вперед…

Клеомен был пьян. Красными от усталости глазами он смотрел на вошедшего брата. Молоссы недовольно урчали в ожидании команды хозяина на бросок. Гоплит с секирой в руках сначала напрягся при звуках шагов, но, узнав Леонида, упер древко в пол и расслабил одну ногу.

Гость подошел к троносу, опустил намокшие мешки на пол.

— Как прошел рейд? — спросил царь.

— Я доволен, — ответил Леонид. — Дух воинов оказался на высоте. Все мои приказы были выполнены.

Клеомен хищно улыбнулся:

— Хорошо… Сколько илотов казнено?

— Семь. Хотели шесть, но Кимон встретил в лесу пастуха.

Царь равнодушно махнул рукой. Какая разница — шесть или семь: он ценил жизнь крепостного крестьянина не больше жизни зайца или косули.

— Показывай.

Развязав по очереди все мешки, Леонид вывалил содержимое на пол. Одна из голов подкатилась к троносу, тогда Клеомен поставил на нее ногу. Он давил на бородатое лицо, словно это был кочан капусты.

Молоссы снова заурчали.

— А это что такое? — Вопрос царя повис в воздухе.

Братья молча смотрели на закрученные кольцом рога, узкую морду с мертвым оскалом, спутанную серую шерсть.

— Баран! — изумленно выдохнул Леонид.

— На высоте, говоришь, — с презрением бросил царь. — Не у всех! Чей мешок?

— Кто его знает, — пробормотал Леонид. — Они все одинаковые.

Голос Клеомена зарокотал под сводами андрона:

— Каждого допроси. Выясни, где и как убил.

— Кимона тоже? — неуверенно протянул Леонид.

Царь пожевал губами.

Потом с сожалением покачал головой:

— Нет, он дипломатический гость. Мне не нужна ссора с Мильтиадом. Просто возьми его с собой на допрос и следи, как он себя поведет. Если заметишь смущение или жалость, скажешь мне. Я с ним сам поговорю…

489 г. до н. э.

Афины

Город и в обычные дни пестрел красками.

Неповторимый облик Афин создавался ярко расцвеченными статуями в тимпанах, топленым молоком колонн, мазками закатного багрянца на фронтонах, синевой храмовых ступеней из гимметского камня, голубыми, пурпурными, зелеными одеждами горожан.

С наступлением шестнадцатого боэдромиона — первого дня Великих мистерий в Афинах в уличной сутолоке стали выделяться два цвета — белый и шафрановый.

В белоснежные одежды оделись адепты обеих богинь, готовящиеся принять посвящение. При этом каждый украшал себя так, как считал нужным. Многие довольствовались связкой оливковых веток.

Младшие жрецы — мисты водрузили на голову миртовый венок, а на правую руку и левую ногу повязали пурпурные повязки. В шафрановые одежды обрядились опытные созерцатели божественной царственности — эпоты, а также распорядители мистерии, иерофанты.

Из центральных районов — Скамбониды, Мелите и Кидафенеон — к агоре стекались толпы горожан. Затем участники таинства все вместе направились через Мелит-ские ворота в Фалерон для ритуального омовения в море. Многолюдную торжественную процессию — помпэ сопровождали зеваки и делегации афинских религиозных союзов — фиасов.

Первыми шли глашатаи из рода Кериков — седой старик и высокий молодой мужчина. На их зеленых головных повязках лозы винограда переплетались со стеблями пшеницы.

Оба охрипшими от напряжения голосами по очереди выкрикивали славословия в честь богов — покровителей мистерии: Зевса, Деметры, Персефоны, Гелиоса, Диониса-Иакха. Факелоносцы-дадухи из рода Эвмолпидов вытягивали перед собой пучки горящей щепы, пропитанной благовониями и маслами.

Ароматный дымовой шлейф окутывал жриц-канефор, которые несли корзины с ритуальными предметами для жертвоприношения: длинными тонкими ножами, солью, венками из злаков, сосудами-сфагионами для сбора крови, а также миртовыми и пальмовыми ветвями.

Двое иерофантов вели на шнурах с вплетенными золотыми нитями толстую свинью. Жертву весь последний месяц откармливали желудями священного дуба, росшего перед Элевсинионом — храмом Деметры у подножия Акрополя. Завтра ее заколют в Элевсинионе, а сегодня она должна вместе со жрецами и адептами пройти обряд очищения в волнах Фалерской гавани.

Свисающие с ошейника разноцветные ленты придавали жертве легкомысленный вид. Она недовольно хрюкала, не понимая, куда и зачем ее гонят, лишь время от времени опускала морду, чтобы обнюхать битые черепки вымостки.

Призывно пели авлосы, им вторили лиры — нестройно, но мелодично, кимвалы громким ликующим звоном задавали музыке ритм. Кимон и Эльпиника шли среди сверстников из богатых кварталов Кидафенеона, которые, как и они, готовились впервые приобщиться к таинству мистерии.

Матово отсвечивали браслеты из красного золота. Серебряные колокольчики на ногах звенели в такт шагов. Головные повязки и шарфы из тончайшего косского шелка казались невесомыми.

Молодежь куражилась, отпуская шутки по любому поводу. Парни щипали девушек, развязно хватали их за локти, а те с наигранным возмущением отбивались.

В толпе то и дело раздавались взрывы хохота, притворный визг, ликующие выкрики. Особым успехом пользовались непристойности в честь Ямбы — веселой служанки Деметры.

Самые нетерпеливые и энергичные водили хороводы, взявшись за руки и шкодливо выбрасывая ноги. Когда раздавался призыв к Дионису-Иакху, молодежь дружно скандировала: "Эвоэ!"

Впереди адептов ждали жертвоприношения, инициация, атлетические агоны, перенос обрядовых сосудов в Элевсин, подношение даров статуе Диониса-Иакха, почитание мертвых на могилах Керамика и факельное шествие-лампадодромия по Священной дороге. Но все это должно произойти в оставшиеся дни Великих мистерий. А сегодня главное — участие в помпэ и очищение.

Ойкеты сопровождали процессию, стараясь не отставать от хозяев. Несли перемену одежды и соломенные зонты для защиты от солнца. Помпэ замыкали старики. Они никуда не торопились, в мистериях участвовали много раз, а на лугу очищения им вообще делать нечего — там место для молодых.

За стеной Клеона к процессии присоединились жители пригорода Койле. На отпрысках кузнецов и металлургов одежда была попроще: длинные льняные хитоны, широкополые войлочные шляпы, на ногах — жесткие карбатины вместо изящных крепид. Да и украшения из меди или серебра не добавляли их скромному облику изысканности. В бухте синело море, разноцветной галькой пестрела излучина уходящего вдаль берега. Над гаванью высился лес мачт.

Верховная жрица фиаса в праздничном убранстве была неотразима: ожерелья тонут в глубокой ложбинке на груди, запястья увиты браслетами, на пальцах искрят золотые перстни с самоцветами, спело-миндальный цвет колпака-калафа словно расщепился на зелень тончайшего льняного начельника-стленгиды и красные брызги в карих зрачках. По калафу бежал золотой узор, изображающий битву амазонок с грифонами, по бокам свисали золотые височные подвески.

Раздеться жрице помогли храмовые рабыни-гиеродулы. Она первой вошла в воду. Пышное и гладко выбритое дебелое тело казалось слепленным из воска.

На нее смотрели не как на ипостась богини, а как на земную женщину, еще способную вызывать желание. Она это знала, поэтому шла красуясь — медленно и величаво.

По толпе молодежи прошелестел восхищенный вздох. На землю полетели одежда и обувь. Адепты радостно бросились к воде. Со смехом окунались в прибой, плашмя бросались на спину. Шумно отфыркивались, брызгались. Били по воде ногами, шлепали открытыми ладонями — словно дети. Никто не стеснялся своей наготы. Великие мистерии — это праздник не только плодородия, но также любви, безмятежного веселья, радости.

Потом все направились обратно к берегу. Ойкеты уже ждали хозяев с полотенцами и сухими хитонами в руках. Но молодежь не спешила одеваться.

Гиеродулы разносили гидрии со священным кикеоном из смеси вина, размолотых ячменных зерен и травяных отваров. Тем, кто не позаботился о канфарах, выдавали полые козлиные рога-ритоны.

— Что это? — спросила Эльпиника, улыбаясь.

— Пей, не отравишься, — пошутил Кимон. — Кикеон на Великие мистерии жрецы готовят особенный. Он развязывает язык, расцвечивает мир красками и делает мужчин пылкими, а женщин доступными.

— Хочу сегодня быть доступной, — хихикнула Эльпиника.

Кимон делано нахмурился:

— Только для меня.

— А это мы посмотрим. — Она бросила на брата озорной взгляд.

Оба выпили кикеона. Во рту сразу сделалось вязко, при этом кончик языка схватило горьковатой сладостью. По горлу словно прокатился горячий уголек.

Кимон бросил быстрый взгляд на сестру. Казалось, она проглотила шаровую молнию — на ее лице застыло выражение благоговейного страха, а глаза словно подсветились внутренним пламенем.

Сверстники вокруг испытывали похожие чувства. Глотнув священного напитка, они на мгновение замирали, потом изумленно таращились друг на друга. Движения сделались вскоре плавными, мягкими, вкрадчивыми.

Одни адепты опустились прямо на траву, другие откидывались на заботливо подложенные слугами подушки и покрывала. Девушки ложились, закинув руки под голову. Парни сидели рядом, перебирая их волнистые локоны и шепча на ухо нежности.

Дебелая жрица возлегла на расстеленную львиную шкуру. Старший иерофант опустился рядом. Она обвила его шею руками, а он прильнул губами к ее рту.

Луг стал походить на брачное лежбище морских котиков. Тела шевелились, сплетались в упоении страстью, перекатывались по расстеленным одеждам.

Протяжно вскрикнула жрица. Этим звукам вторили вздохи и стоны наслаждения со всех сторон. Адепты отдавали должное Деметре с Персефоной, посвящая свои тела и свои чувства не друг другу, но богиням.

Кимон и Эльпиника ничего не видели и не слышали. Сладкое возбуждение поглотило брата с сестрой. Переплетенные пальцы, влажные мягкие губы, податливая плоть, затуманенный любовью взгляд, слипшиеся пряди волос на плечах, капельки пота на розовой коже — они слились в священном экстазе, отдаваясь без остатка ритуальному блаженству.

Гиеродулы и ойкеты давно удалились от луга очищения и теперь ждали своих хозяев, издали наблюдая за происходящим. Они не имели права участвовать в ритуале, но могли находиться рядом. Не все выдерживали пытку созерцания чужого упоения. Некоторые, перемигнувшись, быстро скрывались в орешнике.

Привязанная к кусту свинья — вымытая и натертая благовониями — к человеческим страстям была равнодушна. Будущая жертва удовлетворенно похрюкивала над наполненной желудями корзиной.

Кимон с Эльпиникой расслабленно раскинули руки. Приоткрыв глаза, Кимон заметил над собой лицо незнакомой девушки с родинкой над верхней губой. Совсем еще девчонки. Длинные коричневые соски незнакомки торчали вызывающе.

Она положила руку ему на грудь. Нежно провела пальцами по коже под ключицей. Он молча ждал продолжения, не отвечая на ее ласку, но и не сбрасывая руку. Покосился на сестру. Эльпиника улыбалась с закрытыми глазами.

Тогда девушка спросила бархатистым голосом:

— Ты ведь Кимон?

Он расслабленно кивнул.

— Мое имя Филомела. Эльпиника просила меня разыскать вас.

— Зачем?

— Чтобы очищение стало полным.

— От чего мне так тщательно очищаться? Или от кого?

— Это известно только богам. Ты ведь не будешь противиться их воле? Я гиеродула, поэтому выполняю приказы. Так договорились твоя сестра и Верховная жрица.

Кимон не смог возразить, потому что Филомела положила два пальца на его губы. Ему не хотелось сопротивляться. Кикеон отнял у него силу воли и осторожность, оставив в неприкосновенности остальные чувства.

Филомела уселась на него. Склонившись, посмотрела прямо в глаза — этот взгляд затопил его сознание горячим маслом, добравшись до самых сокровенных тайников его души, словно открывая в нем чувства, о которых он даже не подозревал.

Кимон шумно вздохнул и, уже не владея собой, взял в обе ладони ее маленькие твердые груди. Он все еще не мог оторвать взгляд от бездонных изумрудных глаз.

Будто плыл в лодке по темной неподвижной реке, из глубины которой к нему обращались глухие голоса, тянулись стебли диковинных растений, всплывали удивительные существа.

Кимон полностью отдался чувству. Он не заметил, как Эльпиника поднялась и направилась в сторону реки. У кромки воды она опустилась на шкуру рядом с молодым глашатаем — Каллием из рода Кериков.

Кимон просто уплывал все дальше, влекомый дурманом кикеона и колдовским взглядом Филомелы. Пока с криком не выгнулся от охватившей его сладкой истомы.

ГЛАВА 2

481 г. до н. э.

Коринф

Соратники сидели на камнях в Лощинах.

Прежде чем припасть к морю, скалистый хребет полого огибал восточную окраину Коринфа. Ветер шевелил плоские кроны пиний. Приятно пахло смолой.

Отсюда хорошо просматривалась Лехейская гавань, а также ведущий к портовым складам волок — диолк. Тирану Кипселу только за одну эту дорогу можно было простить грабежи и преследование рода Бакхиадов.

Со стороны волока доносился рабочий шум: ругань грузчиков, рев мулов, грохот перекатывающихся по плитам бревен… Когда корабль наезжал на щебневую заплату, раздавался характерный хруст.

Аристид не случайно выбрал это место для разговора. С берега моря сюда легко можно вскарабкаться по овечьей тропе даже в его возрасте, а заросли маквиса надежно скрывают собеседников от посторонних глаз.

Три года назад завистники выдавили его из Афин. Тогда он уехал на остров Эгина. Сейчас опальный политик прибыл в Коринф для участия в конгрессе полисов Аттики и Пелопоннеса. Он хоть и находился в изгнании, но к его мнению спартиаты прислушивались.

Кимон не мог отказать вождю партии в экстренной встрече. От Коринфа до Эгины всего день пути, зато Афины дальше. Коринфяне придерживались особых принципов в отношениях с союзниками: Афины им не указ. Так что задерживать Аристида здесь не за что, да и некому.

Аристид не разорвал связей с однопартийцами, поэтому был хорошо осведомлен не только о внутренних делах, но и об отношениях полиса с другими государствами. Негласно он продолжал курировать связников Совета знати в Сицилии, Южной Италии и Малой Азии.

Повод для разговора был серьезный.

Афинам грозила катастрофа: в Малой Азии собирались орды варваров для удара по Элладе. Все понимали, что если Ксеркс высадится на Халкидике, то двинется оттуда в Фессалию, а затем прямиком в Аттику.

— Ну и как тебе Эгина? — благодушно спросил Кимон.

Ему не хотелось сразу начинать с неприятностей.

Аристид рассмеялся:

— Миндаля наелся на всю оставшуюся жизнь. Там и вино неплохое… Но я на восточный берег подался, подальше от пашни. Купил за триста драхм участок земли с домиком. Завел ойкета, чтобы было кому печь растопить. Место тихое, не скажу, что безлюдное. В горах пастухи живут. Ты местных не трогаешь, они — тебя. Бывает, с медных копей сбежит рудокоп, но таких быстро ловят, потому что куда ты денешься с острова.

— По Афинам скучал?

— Еще как. — Аристид посерьезнел. — От моего дома до гавани стадиев двадцать. Я утром приеду, сяду… вот как мы с тобой сейчас… и смотрю на корабли. В основном приходят торговые лембы из Милета или с Боспора. К нам везут соленую рыбу, лен, пеньку, олово. От нас — бронзовые скульптуры и ячмень… Понимаю, что вот они, Афины, — рукой подать, плавания на полдня, а не попадешь…

Он достал из котомки кувшин с залепленным воском горлышком.

— Ячменный самогон. Меня пастухи приучили… Будешь?

По очереди выпили. Оба крякнули от удовольствия. Аристид разломил пополам головку овечьего сыра. На рыхлом белом боку темнели семена фенхеля.

Кимон решил не тянуть:

— Мне поручили сообщить тебе, что скоро твое заточение закончится. Буле готовит предложение в Народное собрание о возвращении изгнанных политиков. Грядет война с Персией, так что каждая умная голова на счету. Сейчас не время для сведения счетов. Ты — первый в списке Совета.

— Что — вот так просто? — удивился Аристид.

— Да нет, — усмехнулся Кимон, — не просто… На Ареопаге чуть до драки не дошло. Судовладелец Ликид со своей шайкой — как лев с шакалами. Лев рычит, что лучше смириться, чем всем погибнуть, а шакалы подвывают.

Он презрительно сплюнул:

— Спартиат такого никогда бы не сказал.

Потом продолжил:

— Обе проперсидские партии в Народном собрании объединились. Пришлось даже отзывать отряд гоплитов из Ионии. Но ничего — патриотов среди нас все-таки больше.

Соратники снова выпили.

— И вот еще что. — Аристид смахнул с сандалии муравьев сухой веточкой. — Мне нужно больше связников. Продумай, кого и как заслать к персам. Конечно, гостеприимцами, а тем более сотрапезниками царя никто из них никогда не станет, но хотя бы у нас будут свои люди среди младшего офицерского состава. Наемники для этого подходят лучше всего.

Кимон с готовностью подтвердил:

— Найду столько, сколько нужно.

— Ладно! — Аристид хлопнул рукой по колену. — Тогда я обрисую тебе положение вещей. Так вот… Ксеркс будет здесь очень скоро. По моим подсчетам, времени у нас не больше шести месяцев. Он еще четыре года назад развернул большие сборные пункты под Криталлами в Каппадокии для рекрутов со всей Азии, потому что собирался идти на запад. Но сначала подавил восстания в Египте и Вавилонии. Ему бы остановиться, перевести дух. Так нет — связник из Галикарнаса сообщил, что двоюродный брат шахиншаха Мардоний только и твердит, что о походе на Элладу. Все уши Ксерксу прожужжал: мол, если я при Дарии безнаказанно дошел до Македонии, то что мешает тебе пройти еще дальше…

— Ему какой интерес? — удивленно спросил Кимон.

— Хочет быть сатрапом новых земель. Да если бы только он… Из Фессалии в Сусы прибыло посольство от правящего рода Алевадов. Изменники обещали Ксерксу полную поддержку. Писистратиды тоже не остались в стороне — прислали своих представителей из Афин. С ними приехал прорицатель Ономакрит со сборником оракулов Мусея. Этот проходимец читал шахиншаху только те изречения, в которых варвары объявлялись победителями.

— Погоди, погоди… — прервал собеседника Кимон. — Это тот самый Ономакрит, которого сын Писи-страта Гиппарх изгнал из Афин?

— Да.

— Так ведь Писистратиды с ним поссорились.

— Помирились.

Аристид снова отхлебнул из кувшина. Потом передал его Кимону. Из-за жары и крепости самогона политик сидел с красным лицом. Кимон тоже страдал от духоты, но не мог отказать соратнику по партии в совместной выпивке.

Аристид продолжил:

— Три года назад Ксеркс поручил прорыть канал сквозь Афонский перешеек, чтобы обезопасить флот во время похода. Так вот… — Он пристально посмотрел на собеседника. — Канал готов. Более того — шахиншах поручил финикийцам и египтянам организовать продовольственные склады во Фракии и Македонии. Огромное количество муки завезено в Левке Акте, Тиродизу, Дориск, Эйон…

— Я знаю, что Александр нас предал, — мрачно заметил Кимон. — Ему даже пришлось отправить сестру в гарем какого-то вельможи из Сус в качестве доказательства своей лояльности персам. Тут все понятно: Пеония и Македония для Ксеркса — это стратегически важные территории для похода на Элладу.

— И это еще не все. — Аристид хотел выложить неприятные новости скопом. — Персы захватили Геллеспонт. Триеры с морской базы в Элеунте мгновенно блокируют любое судно, двигающееся из Понта. Тебе должно быть известно, что в Афины больше не поступает зерно с Бо-спора.

Кимон кивнул: теперь понятно, почему внезапно прервалось торговое сообщение с Пантикапеем. Афинские купцы первыми почувствовали неладное. Навклера, который был бы готов взять на борт груз до Гераклеи Понтийской, или Византия, теперь днем с огнем не сыщешь. Буле срочно отправил переговорщиков в Сицилию для закупки зерна.

— Где Ксеркс сейчас? — спросил он.

Подумав, Аристид сказал:

— Из Криталл вышел, но в Сарды еще не прибыл.

Он начал загибать пальцы:

— Келены, Анава, Колоссы, Кидрара… В общем, Фригию шахиншах прошел. Думаю, что сейчас он где-то в Лидии или Мисии. Путь до Геллеспонта займет у него пару месяцев. Потом еще два-три месяца по Фракии и Македонии с учетом отдыха войска. Дальше Фессалия, Фокида, Беотия — но там он не задержится. Так что к Аттике варвары подойдут не раньше конца лета. Если, конечно, флот будет дожидаться армию, а не пойдет на Афины самостоятельно. Из Сард Ксеркс наверняка разошлет послов по Элладе с требованием земли и воды. После этого все и начнется…

Опальный политик внимательно посмотрел на собеседника.

Затем четко произнес:

— Еще раз говорю: шесть! Шесть месяцев, не больше… Внезапно со стороны диолка раздался треск.

Прервав беседу, соратники озабоченно посмотрели вниз. Оказалось, что один из канатов лопнул. Лемб перекосило, а из-под днища угрожающе вывернулись бревна — словно кости в спинном плавнике только что выловленного окуня.

Плотники подсовывали под корабль колья в попытке его выровнять. Мулов распрягали, чтобы отвести на безопасное расстояние. По всему волоку работы прекратились.

— Не доверяю я этому египетскому библосу, — со знанием дела заметил Аристид. — То ли дело канаты из тартессийской конопли — проверенный такелаж. У них сила — вдвое против папируса. По моим сведениям, персы строят мост из Абидоса в Сеет с применением обоих материалов…

— Тебе известно, кто идет с Ксерксом? — вернулся к прерванному разговору Кимон.

— Да, и очень хорошо, — тихо ответил Аристид. — Я последнее время как раз собирал эти сведения.

Он тяжело вздохнул:

— Мне с такой мощной армией еще не приходилось иметь дело. Пехоты около двухсот тысяч. Командуют сухопутными силами шестеро родственников Ксеркса. Главный — Мардоний. Еще десять тысяч "бессмертных". Конницу пока не сосчитали, но судя по размеру табунов — почти восемьдесят тысяч. Верблюды… Колесницы… Флот — тысяча кораблей. Разных — и круглых, и длинных, и гиппосов… Больше всех выставили финикийцы, сирийцы и киприоты — почти половину флота. Остальные союзники — кто тридцать, кто пятьдесят… На каждом боевом корабле плывет до тридцати пехотинцев.

Потом начал перечислять племена:

— Персы и мидяне, само собой. Каспии, саки, парфяне, хорасмии, бакгрийцы — это их родичи. Ассирийцы — ближайшие соседи и союзники. Индийцы пошли как данники. Арабы с эфиопами — как наемники. Ну и остальные: ливийцы, фригийцы, колхи, фракийцы… В общем, вся Азия.

Кимон присвистнул:

— Когда эта громада переползет Геллеспонт, нам несдобровать… И что делать?

— Я бы отправил сотню триер с эпибатами к Абидосу для упреждающего удара, пока персидский флот занят сборами и экипировкой, — предложил Аристид. — Если мы разрушим мост, возможно, Ксеркс и одумается. У него перед глазами неудачный опыт отца в войне со скифами. При возвращении к переправе через Истр только преданность тирана Милета Гистиея спасла жизнь Дарию и его такабарам.

— Нет, это вряд ли, — с сомнением протянул Кимон. — Народное собрание сейчас не отпустит флот так далеко от Афин. Фемистокл уверен, что только на воде можно противостоять персам на равных. К нему прислушиваются.

— А жаль. — Аристид не скрывал разочарования. — Мое мнение Афины больше не интересует. Тогда не знаю…

Потом резко махнул рукой — как мечом рубанул:

— Биться!

480 г. до н. э.

Фракия

От Дориска армия Ксеркса двинулась на запад.

Отряды перебрались по наплавным мостам через заболоченное русло Гебра, который греки называют Эвросом. Затем заняли самофракийские города Месамбрию, Маронею, Абдеры… Быструю речку Лис пехота и конница вычерпали досуха, оставив на дне только ил.

Почти все фракийские племена покорились персам. В благодарность за смирение Ксеркс приказал воинам не трогать виноградники Бриантики. Нагруженные амуницией корабли киконов и петов плыли вдоль берега.

Бистоны вместе с сапеями пошли служить в обоз. Дерсеи и эдоняне обязались построить почтовые станции, а также обеспечить хангаров — царских гонцов — объезженными лошадьми. При этом каждое племя предоставило в распоряжение оккупантов отряды пехотинцев.

Лишь живущие высоко в горах сатры на желали никому сдаваться. Дикари приносили кровавые жертвы в пещерах Диониса, после чего оглашали ущелья ритуальным смехом, прогоняющим смерть.

Объединенный хазарабам[8] копейщиков из Карии и Дориды следовал во главе одной из колонн военачальника Тритантехма, прикрывая осадные машины. Такабары беззаботно топтали дорогу: клубы пыли и воловьи лепешки достаются другим.

"Ладно мы, — рассуждали они, — подневольные люди, а эти-то зачем пошли? Ассирийцы, эфиопы, арабы… Раз для вас война — нажива, тогда и терпите".

Впереди маячили отроги Гема. Долину покрывали заросли дикой фисташки. Весенний воздух казался густым от аромата эфирных масел. Высоко в небе парили скальные орлы.

Время от времени мимо такабаров с грохотом проезжала запряженная ослами колесница индийцев или рысью пролетал датабам[9] сагартиев. У мидийских всадников через плечо был перекинут свернутый кольцами аркан. Даже в жару они не снимали чешуйчатую кольчугу.

Один раз сагартии вернулись с добычей. Каждый вел за конем на аркане военнопленного. Сатры падали, неуклюже вставали, снова падали… Двоих горцев мидяне просто тащили по земле. Безжизненные тела и разбитые в кровь ноги говорили о том, что пленники мертвы.

Колонна остановилась. Выживших сатров поставили на колени. Датапатиш сагартиев спешился перед строем такабаров.

— Тритантехм приказал казнить дикарей в назидание другим. Есть желающие?

Двое галикарнасцев тихо переговаривались в строю.

— Вот сука, — сказал один. — Сам грязную работу делать не хочет. Мы ему что — мясники?

— Так он из Мидии, — вполголоса ответил другой. — Мидяне конину едят. Лошадь валят одним ударом по голове, даже не связав ей ноги. Тебе, Паниасид, у него поучиться надо, как людей убивать.

— Сам поучись, — огрызнулся товарищ. — Хочешь отличиться, Эвхид, — выходи.

— А что, и выйду. — Галикарнасец шагнул вперед.

Копье и щит передал Паниасиду.

Подойдя к командиру сагартиев, попросил:

— Дашь свой ксифос?

Датапатиш хищно улыбнулся:

— Нет. Кавалерийский меч — для тонкой работы.

Забрав у одного из такабаров секиру-сагарису, датапатиш протянул ее волонтеру:

— Тритантехм хочет, чтобы дикарей разрубили пополам.

Эвхид побледнел: дело принимало дурной оборот. Просто казнить пленного — это одно. Расчленить его на глазах у приговоренных — совсем другое.

— Ну? — торопил датапатиш. — Отказался — считай, что не выполнил приказ. За саботаж сам знаешь, что полагается.

Эвхид поудобней перехватил секиру. На лице галикарнасца проступила решимость.

Датапатиш кивнул всадникам. Спешившись, сагартии подтащили к поваленному дереву первого пленника. Перекинули через ствол животом вниз. Сатр в отчаянии жевал кляп. В глазах застыло выражение смертной тоски.

Палачу понадобилось пять ударов. Пока он рубил, датапатиш презрительно наблюдал. Сагартии оттащили половинки тела в разные стороны. Внутренности мокрой красной гирляндой волочились по земле.

Остальных сатров галикарнасец разрубил быстрее — наловчился. Казнь проходила при полном молчании та-кабаров. Слышались только предсмертные хрипы жертв и тупые удары оружия. Закончив работу, он стоял с опущенным сагарисом. Весь в крови, тяжело дыша.

Половинки трупов были свалены в две кучи. По команде датапатиша сагартии разложили их вдоль дороги: верхняя часть туловища с одной стороны, нижняя — с другой.

Беркуты тут же снялись с соседних скал, чтобы подлететь поближе. Птицы сидели на осыпи, деловито роясь клювом в перьях. Они опасались рабов с палками, которых привели из обоза для охраны кровавого мяса от падальщиков.

Армия Ксеркса шла по коридору смерти, чтобы каждый мог увидеть истерзанные тела. Пусть враги, когда узнают о казни, ужаснутся ярости шахиншаха. Союзникам тоже будет полезно посмотреть — они должны убедиться в неминуемости кары за неповиновение, тогда их преданность Ксерксу окрепнет.

Миновав Абдеры, оккупанты подошли к Несту. От воды армию отделял буковый лес, но мошкары хватало и здесь. Солнце почти скрылось за Пангейским хребтом — желтое пламя над лесистыми пиками медленно затухало.

Вдоль колонны проскакал вестовой с приказом остановиться на ночлег.

По берегу разожгли костры на расстоянии броска дротика друг от друга. Место выбрали не случайно: справа реку вброд не перейти, потому что глубоко, а слева, за излучиной, быстрина обкатывает порог. Оба места опасные. Так что утром переправа передового отряда начнется именно здесь — где спокойно и воды по пояс.

Паниасиду с Эвхидом поручили стоять на часах вторую стражу. Третьим в пикет галикарнасцы выбрали Эв-нома — эллина из Милета. Сменив товарищей, такабары подбросили сучьев в костер.

Мерный шум водопада не заглушал звуков реки. Вот нутрия с плеском гоняется за рыбной мелочью. Там бобры грызут дерево для плотины. От костров то и дело слышался условный свист: два коротких, один длинный.

Внезапно к пикету подошли гости. Пятеро эллинов представились наемниками из Фессалии. Свой приход командир отряда — человек с узким горбоносым лицом — объяснил приказом хазарапатиша. Часовые лишь покивали: пойди проверь.

Разговор не клеился. На противоположном берегу стало неспокойно. Из леса доносился хруст, приглушенные голоса, затем отчетливо послышалось конское ржание. Такабары тревожно прислушивались.

— Надо бы датапатишу доложить, — глухим от волнения голосом сказал Эвхид.

— Так и сходи, — согласился Паниасид. — Мне…

Договорить он не успел, потому что почувствовал в левом боку острую боль. Горбоносый зажал часовому рот рукой. Остальные фессалийцы выверенными ударами свалили Эвхида с Эвномом.

Паниасид обмяк, повалился в сторону. В черноте ночи все, что происходило у костра, оставалось лишь неясным дрожанием теней. Чтоб уж наверняка, один из убийц издал условленный свист. С обеих сторон ответили тем же: все нормально…

Паниасид очнулся от невыносимой рези под ребром. Голова шумела, опухший язык, казалось, не помещается во рту. Он с большим трудом сдержался, чтобы не застонать.

Убийцы тихо переговаривались.

— Тела куда, Менон?

— Оставим здесь. Пусть думают, что это сатры их порезали. Атака сейчас начнется.

Паниасид узнал властный голос горбоносого.

Собеседник процедил:

— Надо уходить, скоро придет смена.

— Концы обрубать не будем, — глухо сказал Менон. — Мы свое дело сделали — обеспечили сатрам проход. Вернуться надо по-умному, чтоб не спалиться.

— Ты нам еще не заплатил…

— Сатры заплатят. Где конь заржал, помнишь?

— У порога, там костров нет.

— Значит, нас ждут. Перейдем плес по камням. На другом берегу отсидимся. Уговор был, что сатры порог стороной обойдут. Когда по реке поплывут трупы — выловим пару, отрубим головы, будто это мы их убили. Дождемся конца резни и вылезем.

Подельники согласились.

Тогда Менон коротко бросил:

— Все — вперед!

— Погоди, сначала свистну.

Раздался условный сигнал. Дождавшись ответа, пятеро эллинов нырнули в темноту.

"Менон", — успел подумать Паниасид, прежде чем темнота накрыла галикарнасца…

Сатры ударили в брешь — там, где у костра валялся вырезанный предателями пикет. Одетые в шкуры люди высыпали на берег Неста. Размахивая оружием, они ринулись по мелководью на противоположный берег. Лучники обстреливали лагерь стрелами с горящей паклей.

Паниасид не подавал признаков жизни, поэтому пробегавшие мимо сатры его не тронули. Просто пнули, но он не издал ни звука. Так и лежал, стиснув зубы, то впадая в забытье, то приходя в себя.

В лагере началась паника. Полусонные такабары ничего не понимали. Лес казался таким тихим — откуда вдруг в тумане взялись силуэты бегущих людей?

Датапатиши кое-как организовали оборону. Придя в себя, дорийцы и карийцы начали отбиваться. Нападавшие брали яростью, но уступали в численности. Постепенно накал схватки переместился к реке. Фракийцев теснили до самой воды.

Когда последние сатры перебрались на свой берег, схватка закончилась. Сатров никто не преследовал. Над Нестом стоял рев: противники осыпали друг друга бранью на расстоянии. В темноте мелькали огоньки летящих стрел. Дальше топтаться на берегу не имело смысла. Развернувшись, фракийцы скрылись в чаще леса.

На рассвете маги приступили к обряду почитания Митры. Запалив ритуальные огни, совершили возлияние священной хаумой. Пока белые языки напитка плыли по течению, смешиваясь с речной водой, жрецы закапывали живьем детей из ближайшей деревни.

Трупы сатров защитники лагеря свалили в кучу. На пороге образовался затор из плывущих тел, поэтому пришлось отправить туда саперов с шестами. Раненых така-баров полевые санитары собирали все утро.

Охотники подстрелили несколько уток. Внутренности птиц давали благоприятный прогноз для похода, так что гаруспики, даже не смыв кровь с рук, без страха вошли в шатер хазарапатиша с донесением.

Несмотря на большие потери, отряд сохранил боеспособность. Построившись в колонну, карийцы и дорийцы отправились к переправе. На месте лагеря остались только пни, черные пятна кострищ да безымянные могилы.

480 г. до н. э.

Афины

Первое поражение Ксеркс потерпел не от людей, а от стихии, когда буря разметала оба понтонных моста через Геллеспонт. Но это шахиншаха не остановило.

Получив донесение о неудачном начале похода, он приказал отрубить голову надзиравшим за переправой военачальникам, а затем высечь море бичами.

Сыромятные ремни триста раз полоснули по волнам, не причинив стихии вреда. Тогда на глазах у хмурых пехотинцев главнокомандующий войском — зять Ксеркса Отан — швырнул в воду кандалы. Словно объявляя пролив пленником. Пусть знают все: никто и ничто не смеет безнаказанно противиться воле шахиншаха.

Чтобы загладить вину перед тестем, Отану пришлось выложить дорогу от Сард до Абидоса миртовыми ветвями, а новые мосты окурить благовониями. Для увеселения "Владыки Азии" было разыграно морское сражение, на которое Ксеркс взирал с вершины белоснежной каменной пирамиды.

На рассвете следующего дня маги зажгли священный огонь, после чего принесли в жертву богам белого коня. Шахиншах совершил возлияние хаумой в честь Митры и добрых духов Амэшаспэнтов.

На этот раз стихия молчала. Тогда он размахнулся и выкинул ритуальную золотую чашу в Геллеспонт в знак того, что умеет не только карать, но и одаривать своей милостью.

Полчища варваров двинулись по Фракийской земле, опустошая по пути города, вытаптывая нивы, выпивая досуха реки. Все пятьдесят шесть азиатских и африканских племен соединились в долине реки Гебр[10] возле Дориска, где еще со времен похода Дария на скифов размещался персидский гарнизон.

Тем временем корабли союзников из Финикии, Малой Азии, а также с островов Эгеиды бросали якоря в гаванях самофракийских городов Зона и Сала для пополнения запасов пресной воды. Матросня разбрелась по улицам и площадям, грабя дома.

После того как армия Ксеркса прошла Абдеры с Эйоном, там не осталось ни провианта, ни фуража. У Аканфа пехота и кавалерия соединились с прибывшими на кораблях такабарами. От Ферм объединенное войско готовилось через Македонию двинуться к границе Фессалии.

Посольства из разных областей Эллады прибывали в ставку Ксеркса одно за другим. Послы униженно предлагали шахиншаху землю и воду, символически признавая его своим господином. Над Олимпом разразилась гроза — казалось, боги спрятались за тучами, лишь бы не видеть наползающую от устья Гелиокмона[11] лавину диких орд…

Когда в Афины пришла весть о захвате персами Дельф, полис ужаснулся. Если даже сам Аполлон Пифийский позволил святотатству свершиться, значит, афиняне обречены. Пританы объявили эвакуацию.

Говорили и такое: будто живущая в храме Афины змея, которой пританы в начале каждого месяца скармливали медовую лепешку, на этот раз оставила жертву нетронутой. Афиняне задавались вопросом: не значит ли это, что богиня покинула полис?

В Пирее было не протолкнуться.

Все пять ворот порта стояли раскрытыми настежь. Со стороны Афин к гавани непрерывным потоком двигались повозки, брели люди и скот. В обратную сторону не шел никто. Пыль накрыла дорогу серым маревом.

Простые горожане толпились на Рыбном рынке и перед торговыми рядами Полетерия, где в мирное время совершались оптовые сделки. Женщины смотрели за детьми, пока старики тащили к кораблям мешки со скарбом. В толпе раздавались призывы к Посейдону сделать плавание безопасным.

Возницы махнули рукой на свои подводы, понимая, что для телег места на триерах точно не найдется. Словно муравьи, люди карабкались с ношей по шатким мосткам, которые предательски прогибались над мутной зеленой водой.

Наскоро попрощавшись с близкими, мужчины спешили на сборные пункты в Зейской и Канфарской гаванях. Триерархи в спешке комплектовали экипажи военных кораблей по демам. Рекруты незамедлительно подключались к погрузке на триеры снастей из доков и арсеналов Глухой гавани.

Гоплиты из городского ополчения с трудом обеспечивали порядок при посадке беженцев. Без очереди пускали лишь магистратов, если те предъявляли пропуск городской управы — агораномию.

Еще совсем недавно заполненная орущими купцами и менялами-трапезитами площадь Дигмы теперь походила на выгульный двор. Брошенные хозяевами ослы недовольно орали, а овцы бестолково тыкались лбами в ноги прохожих. Заманчивые вывески над дверями харчевен казались издевкой.

Купцы выносили из полных эмпориев Диадзевгмы все самое ценное. Грузчики под шумок оттаскивали чужое добро в сторону, передавая подельникам. Но жертвы не поднимали шума — в такой свалке можно легко получить удар ножом под ребро.

Рабы таскали мешки с зерном от Алфитополиса к причалу. Когда стало ясно, что рабочих рук не хватает, портовый контролер-лименофилак зычным голосом обратился к гражданам. Несколько крепких мужчин сразу направились к складу.

В бухтах Акте рыбаки предлагали за бешеные деньги места на своих лодках. Зажиточные афиняне соглашались, хотя посудины воняли, а под сиденьями скопился мусор и подмокшая чешуя.

Эвпатриды вместе с домочадцами и ойкетами садились на собственные корабли в Мунихийской гавани. Оборачиваясь на храм Артемиды Мунихии, замужние матроны вполголоса молили богиню о спасении.

Здесь охрану обеспечивали наемники — лохматые скифы с коротким мечом у пояса. На плохом разговорном койне они давали указания, кому и куда идти. Слуги богачей огрызались, пытаясь выслужиться перед хозяином.

Согласно постановлению Народного собрания в эти скорбные дни уплыть из Пирея можно было только по трем направлениям. Триеры со способными держать оружие мужчинами шли к Саламину и Эгине. Стариков посадили на корабли, нагруженные ценностями из храмовых сокровищниц, чтобы отправить туда же. Женщин и детей везли в арголидскую Трезену.

Жрецы решили принять бой на святой земле, поэтому остались в Афинах. На ступенях Гекатомпедона искали убежища совсем дряхлые горожане. Инвалиды обреченно сидели в тени колонн, держа в руках масличные ветви. Защитники Акрополя надеялись, что богиня убережет своих преданных адептов от преждевременной мученической смерти.

Отправив близких в порт, отцы семейств и неженатая молодежь собирались на площадях, обсуждая, что делать дальше. Сами собой сколачивались дружины — городская чернь не собиралась сдаваться на милость победителя…

В один из ужасных дней всеобщего бегства от Триасийских ворот через Керамик в сторону агоры двигалась толпа. Здесь были чужестранцы-метеки и бедняки: ремесленники, копатели могил, смотрители улиц, уборщики навоза… Разъяренные мужчины поднимались по узким кривым улочкам, обходя кучи отбросов и перепрыгивая через помойные лужи.

Они знали здесь каждый куст лавра, помнили, перед каким домом стоит траурный лутрофор, где на стене нарисован миртовый венок или символ бога, а где изображена сцена жертвоприношения. Этот город был для них родным — и вот теперь богачи хотят оставить его на разграбление варварам.

Толпа пересекла агору, чтобы по центральной Панафинейской улице направиться к Акрополю. С герм на перекрестках удивленно таращились лики Гекаты и Гермеса. В священных алтарных нишах-арулах хмурились идолы Афины Сотеры, Аполлона Апотропея, Зевса Гипата…

За Скироновой площадью поток черни выплеснулся на Золотую улицу, соединявшую Керамик с Мелите. Отсюда начинались кварталы богачей, тянувшиеся до самого Акрополя.

Почти все уцелевшие от разграбления варварами дворцы знати уже пустовали. Мародеры нагло шарили по закрытым с трех сторон дворикам-пастадам в поисках брошенного хозяевами имущества. На них никто не обращал внимания — горожане думали только о собственном спасении, а государственная полиция в полном составе находилась в Пирее.

Перед одним из дворцов рабы грузили сундуки на повозку. Испуганная челядь окружила семью эвпатрида. Пожилой афинянин охрипшим от напряжения голосом давал указания. Несколько ойкетов охраняли хозяев с дубинами в руках.

Женщины взволнованно переговаривались.

— Исодика, — нервно обратилась матрона в голубом пеплосе к дочери, — я не помню, куда мы положили свинцовый блеск и сурьму!

Тоненькая и хрупкая — совсем еще подросток — девушка сложила ладошки, словно умоляя мать успокоиться:

— Мама, все в порядке, я видела, как шкатулку с арибаллами упаковала Токсофила.

Матрона дернула за хитон стоявшую рядом рабыню.

— Токсофила, ты не забыла пяльцы?

— Да! Да! — подтвердила скифянка. — Я все взяла. Вон в том сундуке и украшения, и мази, и вышивка.

— Поехали! — дал отмашку эвпатрид.

Подвода медленно тронулась к улице Пирея. Домочадцы начали спускаться по лестнице, чтобы отправиться вслед за вещами в гавань, где семью ждал корабль.

— Афина Спасительница! — вдруг всплеснула руками матрона. — Что это?

Женщины повернулись в сторону Скироновой площади.

К дому приближалась толпа. Ойкеты приготовились дать отпор, если чернь вздумает напасть на возницу или хозяев. Казалось, столкновение неизбежно. Уже раздавались гневные возгласы, даже на расстоянии чувствовалась исходящая от сборища простолюдинов угроза.

Исодика в страхе прижала руки к груди.

Внезапно возглавлявший толпу молодой мужчина остановился. В царившем гвалте трудно было разобрать его слова, но по жестам Исодика догадалась, что он решительно не согласен с товарищами.

Раздавались крики: "Хватит пить нашу кровь! Крысы бегут с корабля! Персы им все равно головы оторвут!"…

Исодика как завороженная смотрела на лидера. Высокий, с короткой курчавой бородой, кудри стянуты на затылке полоской сыромяти. Длинная прядь выбилась на лицо, придавая облику мужественную небрежность. В руках связка ремней — не то портупея, не то конские удила.

"Парис… Парис… — пронеслось в голове обомлевшей девчонки. — Елена, ты не могла поступить иначе…"

Из ступора ее вывела мать, истошно кричавшая: "Эвриптолем! Уведи нас отсюда!"

Что было потом, она помнила плохо. Кажется, отец бросился к ним от повозки. Ему навстречу из толпы тоже кто-то рванулся. Сшиблись, упали… Свалка, крики… Бледные ойкеты тянут руки к хозяину… Парис разнимает дерущихся… Его слушают… Толпа разворачивается, чтобы снова направиться к Акрополю…

Исодика без сил опустилась на лестницу. Когда шум затих, Токсофила помогла ей подняться. Мать приводили в чувство ключница и повар. Растрепанный отец с выражением досады на лице рассматривал разодранную коленку.

"Фия, я его узнал, — обратился Эвриптолем к жене. — Это Кимон, сын Мильтиада… Три года назад ему присудили изгнание, но на днях закон был отменен… И когда успел вернуться?.. Если бы не он — нас бы разорвали".

Подбежал один из ойкетов.

С трудом переводя дыхание, заговорил:

— Я подслушал… Тот, который был впереди — Кимон. Он призывает народ не бузить, а всем идти в порт, на пункты сбора. Говорит, что грабежами персов не остановить, потому что они сами идут сюда грабить и жечь. Только сгорит весть город — и Мелите, и Керамик, и Скамбониды… Он их спрашивает: "Вы этого хотите?" А они отвечают: "Нет!" Тогда он говорит: "В Мунихии набирают гребцов. Афины надо спасать. Кто, если не мы!"

— И куда пошли? — нервно спросил Эвриптолем.

— К Акрополю. Кимон собирается принести в дар Афине узду. Взамен хочет выпросить у нее один из щитов. Он сказал, что святыня храма поможет флоту разбить персов.

— Узду зачем? — удивился эвпатрид.

— Она ведь Халинатида[12]. Вот он ей узду и возвращает. Это такой знак афинянам: против персов конница не поможет, у них как раз главная сила — тяжеловооруженные всадники-катафракты. Бронзовую кольчугу ни дротик не возьмет, ни стрела, а любого противника он собьет пикой. Так что надеяться надо только на флот.

— Ну, это мы еще посмотрим, — буркнул Эвриптолем. — Зато у него нет спартиатов, а это — лучшие воины в Элладе.

Семья эвпатрида торопливо спускалась к Пирейским воротам. Ойкеты расталкивали бредущих в порт афинян, чтобы освободить дорогу хозяевам. Исодика спешила за матерью, которая уже не обращала внимания на замызганный грязью подол пеплоса.

Из головы юной афинянки не шел Парис… Вернее, Кимон — теперь она знала имя своего героя.

480 г. до н. э.

Афины

Тонкий лен балдахина над кроватью еле заметно подрагивал.

Открыв глаза, Кимон меланхолично наблюдал, как бабочка со сложенными черными крыльями, слегка тронутыми патиной, ползет по полупрозрачной ткани.

Кремовые поперечные полосы казались грубыми мазками неумелого художника. Внезапно она полностью раскрылась, расправив ярко-красные задние крылья с четырьмя темными пятнами.

Эльпиника пошевелилась. Ногой сбросила простыню и закинула руки на подушку, повторив движение утренней гостьи на балдахине. Кимон повернул голову, чтобы взглядом обласкать тело сестры.

Прижавшись лицом к ее плечу, вдохнул сладковатый аромат кожи, пахнувшей бальзамом из оазиса Эйн-Геди на берегу далекого Соленого моря.

Не сдержавшись, прошелся губами по мягкой внутренней стороне предплечья. Эльпиника, еще не до конца стряхнувшая с себя сон, улыбнулась уголками рта.

Наконец она прошептала: "Привет".

"Привет", — нежно откликнулся Кимон.

На него снова накатило ощущение безмятежного счастья, которое он испытывал каждый раз, просыпаясь рядом с сестрой. Ему казалось, что никто и никогда не отнимет у него этих щемящих сердце мгновений.

Кимон уже несколько лет жил отдельно от семьи в Кидафенеоне. Его вилла располагалась недалеко от дома матери, который достался ей после смерти Мильтиада.

Эльпиника приезжала и уезжала в форейоне с задернутой занавеской, чтобы не провоцировать завистников на болтовню. Все-таки даже в распущенных Афинах любовная связь сестры с братом считалась запретной, а значит, могла вызвать публичное осуждение.

Кимону, разумеется, обвинения в кровосмешении были ни к чему. После смерти отца он начал политическую карьеру, став соратником главы аристократической партии Аристида Справедливого. Поймав Кимона на серьезном проступке, недоброжелатели в Народном собрании могли серьезно испортить жизнь молодому политику.

После неудачного похода на остров Порос отец умер, но наложенный на него Народным собранием штраф в пятьдесят талантов остался висеть на сыне. Кимону грозило частичное поражение в правах — атимия.

Эльпиника как бы невзначай положила руку ему на бедро. И Кимон сразу забыл обо всем на свете. Молодое тело мгновенно откликнулось на прикосновение сладкой судорогой.

Задохнувшись от охвативших его чувств, он обнял сестру, давая волю рукам, губам, все глубже погружаясь в пучину неукротимой безудержной страсти…

Потом она, не стесняясь брата, присела над тазом. Совершив омовение, тщательно вытерлась полотенцем. А он не мог отвести от нее глаз — каждое движение сестры казалось ему совершенным и вызывало желание.

Вскочив с ложа, Кимон хищно схватил ее, снова бросил на покрывало. Эльпиника для вида сопротивлялась, со смехом колотила его кулачками, и вдруг быстро задвигала бедрами, забилась с утробным звериным стоном, впившись ногтями ему в спину…

Над ипподромом стоял гул.

Возвышавшиеся лесенкой ярусы пестрели разноцветной одеждой. Эвпатриды возбужденно переговаривались, обсуждая скачки: и на этот раз ни один из заездов не обошелся без столкновений, жертвы тоже были.

Пыль после гонки запряженных конной парой биг еще не осела, а перед запорными воротами уже выстраивались квадриги. Возле поворотного столба на дальнем конце беговой дорожки рабы спешно убирали обломки колесницы, оттаскивали в сторону покалеченную лошадь. Труп колесничего уже отнесли в подвал.

Каллий азартно повернулся к Кимону:

— Ну, сейчас начнется… Видишь вон того черного парня на синей квадриге?

Когда Кимон кивнул, он продолжил:

— Это египтянин Боло, мой лучший колесничий. Он больше ста заездов выиграл. Смерть его не берет. А сам уже пятерых угробил. И каждый раз на повороте. Мастер тарана.

Восемь квадриг выстроились в ряд. Половина из них была обтянута красной кожей, половина — синей. Спонсором красных выступали Эвмолпиды, синих — Керики.

Рабы замерли по краям дорожки у опорных столбов, ожидая команды судьи. Разноцветные флажки свисали с обеих перекладин, подметая концами гравий.

Наконец прозвучал глухой протяжный стон раковины. Рабы резко потянули за тросы. Концы перекладин взметнулись вверх. А от белой меловой линии уже рванули колесницы.

Возницы бешено нахлестывали коней. Красные и синие плюмажи дрожали над оскаленными лошадиными мордами. Едва не задев головами перекладины, кони вырвались на беговую дорожку. Первые двадцать локтей набирающие скорость колесницы шли вровень друг с другом.

Затем ком из крупов, мелькающих ног и вертящихся колес начал растягиваться. Казалось, статуи небожителей на разделительном барьере удивленно поворачивают головы вслед колесницам.

Гонку возглавил египтянин. Он стоял на площадке, широко расставив ноги и слегка согнувшись. Вожжи Боло держал в левой руке, при этом правой охаживал то одного коренника, то другого длинным ивовым прутом.

Красная колесница отставала от лидера гонки всего на две головы. Кони бешено косились друг на друга. Копыта выбивали из вымостки мелкие камешки. Сидевшие в первом ряду магистраты спешно отворачивались, чтобы уберечь глаза.

Колесницы промчались мимо трибун. Облако пыли приблизилось к поворотному столбу. Внезапно одна из синих колесниц задела барьер. Колесо криво завиляло. Возница натянул вожжи, пытаясь сбросить скорость.

Когда кони перешли на рысь, колесо все-таки отвалилось. квадригу перекосило, она некрасиво заскребла осью по гравию, а возница вывалился наружу.

Кувыркнувшись через голову, он поднялся и под свист и улюлюканье зрителей направился к трибунам. Рабы бросились выводить упряжку с дорожки.

Гонка продолжалась. На втором повороте красный подрезал синего. Кони с синими плюмажами шарахнулись к барьеру, но возница сумел выровнять квадригу. Пытаясь вернуться к центру дорожки, он резко взял вправо. Колесницы сцепились бортами. Теперь уже обоим возницам пришлось удерживать коней. Так они и остановились, тесно прижавшись друг к другу, пропуская соперников вперед.

Второй круг пять оставшихся колесниц прошли почти вровень. Но на третьем обстановка накалилась. Боло по-прежнему возглавлял гонку. Его товарищ по команде начал отставать.

Трое красных догоняли. Один из них перед самым поворотом сунул пристяжному египтянина прут под брюхо. Конь шарахнулся, ударившись боком о коренника. Четверка сошла с прямой, но египтянин, орудуя вожжами, сумел ее выровнять.

Когда до поворотного столба оставалось всего ничего, Боло обернулся и резко ударил прутом пристяжного коня соперника по глазам. Теперь уже кони с красными плюмажами шарахнулись в сторону.

Колесница налетела на столб. Раздался треск, цепь-нашильник порвалась, дышло с окованным бронзой комлем перекосилось. Колесницу подбросило. Возница с криком взмыл в воздух. Пролетев несколько локтей, он рухнул на гравий. Потерявшая управление упряжка поволокла разбитую колесницу в сторону.

Чтобы не столкнуться с ней, второй красный резко натянул вожжи. Упряжка увернулась от столкновения, но колесо квадриги проехало по лежавшему на вымостке вознице. Тело синего некрасиво дернулось. Колесница подскочила.

От толчка красный ударился о бортик. Потеряв равновесие, он натянул одну из вожжей. Пристяжная резко свернула в сторону. Упряжка пронеслась мимо столба, так и не завершив поворот. Вознице пришлось остановить коней.

Последний круг Боло заканчивал в гордом одиночестве. Красная и синяя повозки, задержанные свалкой у поворотного столба, остались далеко позади.

Зрители в секторе Кериков вскочили с мест. Каллий орал от радости, хлопал Кимона по плечу, возбужденно тыкал пальцем в сторону победителя заезда. А затем сделал неприличный жест рукой в сторону трибуны, на которой сидели Эвмолпиды. С трибуны ему ответили тем же.

Наступило время перерыва. Служители ипподрома приводили в порядок вымостку, уводили растерявшиеся упряжки, убирали обломки колесниц. Раненым возницам оказывали медицинскую помощь. Одетые в черные хитоны рабы подхватили с дорожки труп синего.

Рабы-виночерпии понесли по рядам кратеры. Любому желающему наливали вина столько, сколько он хотел. Но кубок должен быть своим.

Каллий решил продолжить беседу.

— Как твоя карьера? Аристид не обижает? — спросил он участливо.

— Аристид — нет, — усмехнулся Кимон. — Я особо не высовываюсь. Да мне и не с руки: пока не исполнилось тридцать, я не могу избираться магистратом, вносить предложения в Народное собрание, выступать обвинителем в гелиэе[13]. Нужно считаться с общественным мнением.

— Тебе когда будет тридцать?

— В этом году.

— Ну вот, — Каллий хлопнул друга по плечу, — все впереди. Держись Аристида, он умница.

— Это верно, — согласился Кимон, — но у меня в Афинах не очень хорошая репутация.

— Что так? — поинтересовался Каллий.

На лице Кимона проступила досада:

— Отцом попрекают, считают, что Мильтиад зарвался после Марафона. Чуть до остракизма дело не дошло… Ну, еще шумные попойки у Лаомедонта припоминают. — Он замялся, соображая, стоит ли упоминать сплетни насчет него и сестры, они ведь обоснованны. Решил, что не стоит. — Но это полбеды: главное — невыплаченный штраф отца. Пятьдесят талантов. Сумма для кого угодно неподъемная. Так ведь и я не богач. А пока на мне висит долг, атимия мне обеспечена. Какая уж тут карьера…

Каллий задумчиво протянул:

— Неподъемная, говоришь…

И вдруг спросил:

— Ты ведь опекун Эльпиники?

Кимон кивнул, он не понимал, к чему клонит друг.

Каллий заговорщически подмигнул ему:

— Так и отдай ее за меня. Она мне давно нравится. Очень… Думаю, что и я ей тоже. А я тебя ссужу деньгами. Даже процентов не возьму, вернешь, когда сможешь. По рукам?

Кимон опешил.

Такого поворота он не ожидал. Эльпиника, его Эльпиника… Радость и счастье, нега и сладкая дрожь, трепет губ, прозрачная кожа с голубыми прожилками, нежное дыхание, взгляд с поволокой после близости… Самое дорогое, что у него есть. И что — лишиться ее?

Он молчал.

Каллий не стал настаивать. Потомственный глашатай, хозяин Лаврийских серебряных рудников и владелец огромного состояния в двести талантов сделал своему другу выгодное предложение. Пусть теперь Кимон решает.

Интуиция подсказывала ему, что зерно пало на благодатную почву.

479 г. до н. э.

Спарта, Афины

После неудачного посольства македонского царя Александра в Афины война стала неизбежной. Трехсоттысячная армия персов и их союзников под началом Мардония направилась к Аттике.

Повернув копья бронзовыми яблоками вверх, такабары длинной колонной растянулись по Фессалии. Персидские вельможи-шахрабы возглавляли свои отряды, сидя на покрытых коврами нисейских конях. Двухлезвийные сагарисы посверкивали гранями самоцветов.

Покрытые с ног до головы кольчугой катафракты изнемогали от летней жары. Пехотинцам приходилось не легче, но они хотя бы могли распахнуть полы халатов.

Стоило разведчику крикнуть: "Вода!", как к ручью, болоту или обмелевшему пруду сломя голову бежали рабы. Передавая друг другу кожаные ведра, они окатывали теплой мутной жижей всадников вместе с конями. То, что осталось после конницы, выпивали такабары.

Вскоре враг уже топтал нивы Беотии. До границы с Аттикой оставалось несколько дневных переходов. Перед лицом новой угрозы Аристид принял решение направить в Спарту посольство. Ему уже исполнилось пятьдесят, поэтому буле[14] назначил его архистарейшиной.

Посланников он набрал из своего ближнего круга: Ксантиппа, Миронида и Кимона. Послам вручили письма к проксенам Афин, деньги на дорожные расходы, а также грамоту с подробными инструкциями на двух листах.

Но переговоры шли вяло. Эфоры десять дней не могли дать ответ, ссылаясь на занятость в связи с празднованием Гиацинтий. Только после публичной угрозы Аристида заключить союз с Ксерксом они проявили заметное беспокойство.

Афинянам помог гостеприимец из Тегеи, который как раз в это время находился в Спарте. Тегеец объяснил эфорам, что с помощью афинского флота персы смогут высадиться в любом месте на побережье Лаконики или Мессении. Эфоры тут же вспомнили предсказание оракула о том, будто объединенная армия мидян и афинян выгонит дорийцев с Пелопоннеса.

Утром послов известили о ночной отправке пяти тысяч спартиатов и тридцати пяти тысяч илотов на Истмийский перешеек во главе с Павсанием — регентом малолетнего царя Спарты Плистарха.

По словам эфоров, армия лакедемонян уже подходит к Мантинее, в то время как в самой Спарте полным ходом идет мобилизация бесправных крестьян-периэков.

Взаимные обязательства скрепили в храме Афины Меднодомной клятвой в верности договору и проклятием его нарушителю. Афиняне хорошо помнили опоздание спартиатов на битву при Марафоне, хотя не стали упрекать в этом эфоров из дипломатических соображений.

Пени, если до этого дойдет дело, условились внести в казну храма Аполлона Дельфийского. Там же должна храниться мраморная стела с копией соглашения. Плистарх предложил сумму в десять талантов. Аристид вроде бы согласился, но на пиру во дворце царя произнес страшные слова: "священная война"…

Кимон направлялся из Булевтерия в Пританей на общественный обед. Он только что выполнил поручение Аристида, сдав буле отчет о действиях посольства в Спарте. Обычные для такого случая дебаты закончились в пользу послов, поэтому стратег был в хорошем расположении духа.

Даже невежливые толчки плечами, которые он то и дело получал от прохожих, не портили его благодушия.

"Ничего, — думал он, — они же не знают, кто я. В Афинах все граждане равны, и мои успехи на поприще дипломатии не могут служить поводом для спеси. Никто не виноват в том, что сегодня я сам себе прокладываю путь в толпе".

Проходя мимо трехликой гермы на перекрестке, Кимон услышал, как продавец фиников расхваливает свой товар молодым женщинам. Афинянки по очереди надкусывали плод, который он вручил им на пробу, но так и не могли принять решение.

Кимону показалось, что одну из них он где-то видел. Точно: два года назад, Золотая улица, семья эвпатрида на лестнице дворца… Конечно, тогда она была моложе.

Но глаза цвета спелой маслины с легкой тенью кармина, тонкий нос, маленький подбородок остались прежними. Он удивился: вылитая Артемида Браврония с храмового участка-теменоса на Акрополе. Даже хитон священного цвета — шафрановый.

— Сколько? — спросила спутница эвпатридки.

— Дихалк[15] за ксест[16], — бессовестно заявил продавец. — Они у меня как раз кучками разложены.

— Так дорого?

— Время такое! — Лоточнику не нравились привередливые покупательницы. — Мардоний уже у стен Фив. Скоро все финики сожрут персы. Вы бы не капризничали, пока есть что купить.

Женщины молча переглядывались. Они были готовы заплатить запрошенную цену, но грубость продавца их смутила. Кимон подошел к лоточнику.

— Не хами, если не знаешь, с кем разговариваешь, — жестко сказал стратег, глядя наглецу в глаза.

— Мое дело товар продать, — огрызнулся тот. — Мне все равно, кто покупатель.

— А мне — нет! — Закипая, Кимон плотно сжал губы. — Если они без мужчины, это не значит, что за них некому заступиться.

Лоточник побледнел, но позиций не сдавал:

— Назовись, — процедил он с ненавистью.

— Кимон, сын Мильтиада.

Оба имени были у афинян на слуху. Лет десять назад обоих по очереди полоскали в Народном собрании. Папаше пришлось худо — ему присудили неподъемный штраф в пятьдесят талантов. Сынка чуть не отправили в изгнание, но пронесло. Вот тогда его и взял под свое покровительство Аристид.

Продавец сладостей не хотел уступать, хотя и понимал, что уличная ссора ему точно ни к чему. Похоже, этот задира — не то всадник, не то эвпатрид — знает себе цену.

Кимон бросил на лоток дихалк, а потом сгреб лакомство в подставленную служанкой корзину. Но не одну, а сразу две кучки.

— Эй! — взбеленился торговец. — Маловато будет.

— В самый раз, — отрезал Кимон. — Я тебе вот что скажу… Ты, конечно, как свободный гражданин можешь выбирать себе занятие, но где твоя совесть? После Саламина нам позарез нужны гребцы. Тем более что Феми-стокл раздал подряды на постройку новых триер. А ты? Вместо того, чтобы предложить свои руки народу, сшибаешь дихалки мелкой торговлей. Даже продаешь то, что вырастил не сам, а другие. Так еще и цену задираешь… Ты вообще из какого дема?

— Кейриады, — пробормотал лоточник.

И тут же прикусил губу, поняв, что совершил ошибку.

— Это соседний с Пиреем район! — возмутился стратег. — Ваши все давно работают на арсенале и верфях.

Он указал на патрулировавшего Скиронову площадь конного скифа:

— Видишь гиппотоксота? Я, пожалуй, сейчас к нему обращусь, чтобы он отвел тебя в гелиэю. Там тебя присяжные и проверят — гражданин ты или метек. Если метек — я найду твоего покровителя, и мы определим тебя на более полезную для Афин работу. Например, вязать корабельные канаты. А если гражданин, то проверим списки членов фратрии. Последнее время участились случаи получения фальшивого гражданства за взятку…

— Ладно. — Продавец сладостей внезапно сделался покладистым. — Меня все устраивает… Ну, я пошел? — спросил он уже просящим тоном, после чего начал бочком отодвигаться в сторону.

Не ответив, Кимон отвернулся. Посмотрел в темные глаза эвпатридки. Гул толчеи словно стих, пропал, рассеялся… Казалось, на площади стояли только они.

Исодика очнулась после того, как Токсофила дернула ее за край пеплоса.

— Спасибо, — сказала эвпатридка смущенно. — Ты меня уже второй раз спасаешь.

— Ну, сегодня не считается, — улыбнулся Кимон. — На моем месте так поступил бы любой состоятельный человек. Сословную солидарность никто не отменял. Хотя ты сильно рискуешь, расхаживая по ремесленным кварталам только в сопровождении рабыни. Тем более не сняв украшений…

Стратег указал кивком головы на золотую цепочку с подвеской в виде фигурки дельфина на ее шее. Уставившись на ложбинку, он не сразу поднял глаза.

Исодику бросило в краску.

— Я не замужем… — быстро заговорила она. — Ойкетов у нас тоже не осталось — все четверо добровольно пошли во флот. Трое погибли при Саламине, а четвертый после победы получил вольную от Фемистокла. Папа ждет решающего сражения с Мардонием. Говорит, либо у нас скоро будет много рабов, либо…

Эвпатридка замялась, не зная, стоит ли заканчивать фразу. В предположение отца верить не хотелось.

— Что? — Стратег нахмурился.

—.. мы сами станем рабами.

— Даже не думай. — Кимон снова сжал губы. — Это я тебе говорю как человек, хорошо знающий состояние армии и флота. Сейчас в Народном собрании всем заправляют Аристид и Фемистокл. Оба — главы двух самых влиятельных партий в Афинах. Так вот… Фемистокл строит мощный флот. Аристид только что закончил переговоры со Спартой о взаимопомощи. Мы и без Спарты разбили персов при Марафоне, а объединенное войско спартиатов и афинян Мардонию точно не по зубам…

Исодика слушала Кимона, затаив дыхание. Мало того что этот красавец умеет обращаться с наглецами, так еще и знаком с сильными мира сего. При этом говорит без тени хвастовства, не кичится связями.

— Эх! — увлеченно продолжил стратег. — Нам бы еще помощь островов Эгеиды, тогда разнесем кого угодно…

Исодика мгновенно нашлась:

— Так заходи к нам домой, поговори с папой. У него виноградники на Кикладских островах — он многих местных помещиков знает. Ты ведь помнишь, где мы живем?

Кимон не мог скрыть радости. Вон как дело обернулось: он просто вступился за девушку, а она предложила ему неожиданное решение сложной задачи. Аристид точно оценит.

— Хорошо, — довольно сказал стратег. — Вот на Панафинеи и зайду. Надеюсь, ты его предупредишь…

Он схватил за плечо проходившего мимо продавца фиалок. Сунув ему в ладонь монету, забрал с лотка несколько букетиков.

— А это от меня!

Исодика снова покраснела.

Пробормотав благодарность, эвпатридка зарылась лицом в цветы. Кимон на прощанье посмотрел на нее долгим взглядом, затем развернулся и зашагал прочь.

ГЛАВА 3

479 г. до н. э.

Афины

Заканчивался гекатомбеон[17].

По ночам над Акрополем отчетливо выгибало спину созвездие Дракона. Все его двадцать звезд сверкали на небосклоне, словно золотые яблоки Гесперид. Наступил первый день праздника Панафиней.

Солнце еще не взошло, но к центру Афин уже стекались толпы народа. Горожане выбирались из грязных и пыльных улочек на три жизненно важных артерии, пересекавшие Керамик: Портовую улицу, Священную дорогу и дорогу на Академ.

После дема Скирон Священная дорога взбегала на каменный мост через мутный, воняющий нечистотами Эридан, чтобы за Внешним Керамиком нырнуть в Священные ворота. Не одну сотню лет по ней шли подводы с вином, зерном, оливковым маслом, а также вялеными смоквами в Элевсин, Мениди и Фивы.

Про Портовую улицу и говорить нечего — все, что уплывало из Пирея или прибывало в порт морем, везли по ней. Щебневую вымостку безжалостно топтали сандалии афинских гоплитов, направлявшихся к боевым кораблям для усмирения мятежного острова или патрулирования каботажного маршрута.

Дорога на Академ проходила под аркой баснословно дорогой Гиппарховой стены, пересекала фруктовый сад и упиралась в гимнасий. От алтаря Прометея в праздник Панафиней начинался забег с зажженными лампадами — лампадодромия.

Вдоль улицы Гробниц тянулись древние некрополи. На могилах знати высились большие — в рост человека — амфоры с просверленной в стенке дыркой для жертвенного возлияния.

Установленные еще до Солона, они пережили Килонову смуту, нашествие армии Ксеркса, а потом чудом уцелели при разграблении города солдатами Мардония. По черным лакированным бокам россыпью бежали трещины, мрачно зияли дыры от выломанных кусков.

Посмотришь на такой сосуд, и накроет печалью: плакальщицы заламывают руки, рабы со скорбными лицами выносят тело хозяина из дома, родственники в черных траурных одеждах возлагают носилки на погребальную колесницу… На некоторых амфорах еще читаются буквы прощального привета от покойного.

Многие родовые склепы остались вовсе без надгробий. После Саламинского сражения Фемистокл собирал по всему городу старые квадры, барабаны колонн, каменный бой для постройки крепостных стен. Руки строителей дотянулись и до некрополей Керамика…

В первую ночь праздника на Панафинейской дороге прошла лампадодромия. Участники забега так и спали вповалку — прямо на улице, где сначала неслись наперегонки, а потом совместно бражничали.

Одни из бегунов вином заглушали горечь поражения. Другие пили, чтобы не чувствовать боль от полученных во время состязания ударов — зрители Керамика лупили факелоносцев почем зря. Третьи праздновали победу.

Команда победившей в состязании филы не сомневалась, на что потратить денежный приз. На вымостке валялись прогоревшие факелы, пустые винные мехи, огрызки яблок, ореховая скорлупа… Крысы и уличные псы подбирали то, что осталось от заключительной пьянки.

Расходившиеся перед рассветом по домам компании перешагивали через бегунов. Споткнувшись о спящего, кто-то беззлобно ругался, остальные перешучивались. Ну и что, что плясали и пели всю ночь на Акрополе — сил еще хоть отбавляй. Найти бы только открытую лавку продавца масла, там и вином можно разжиться…

Несмотря на ранний час, агора шумела.

Паломники первым делом омывали ноги водой из стоявших перед портиком священных сосудов. Большая дренажная канава за Булевтерием быстро наполнялась мусором.

Девушки сразу направлялись к статуе Гермеса Агорая, чтобы принести ему в дар свою головную повязку. Ремесленники и торговцы ставили к его ногам корзинки со смоквами, возлагали оливковые ветви.

Любой желающий мог намазать бога оливковым маслом. Арибаллы с остатками масла так и будут стоять у пьедестала до конца дня. Ночью уборщики отнесут их к алтарю Двенадцати богов, чтобы свалить в ботрос — храмовый колодец для ритуального мусора.

На бело-голубых ступенях Царской стои матери пеленали младенцев, а уставшие путники закусывали хлебом и овечьим сыром. В тени колонн было удобно поменять пропотевшие портянки или связать концы порванного шнурка карбатины. Бронзовый Зевс одиноко возвышался среди разбитых мраморных статуй и стел.

Плетенные из камыша или веток навесы по случаю праздника с агоры были убраны. Хотя уличные порнаи, жулики и воры никуда не делись. Зато носильщики, готовые за пару лепт доставить покупку в любое место Афин, будто испарились — в священные дни рынок не работал.

Фокусники глотали мечи и пылающую паклю, гимнасты принимали немыслимые позы, а дрессировщики экзотических животных расхаживали в толпе с обезьянкой или попугаем на плече.

Не всем разрешалось входить на агору.

Высеченное на пограничных камнях предупреждение напоминало несовершеннолетним эллинам, отпрыскам, которых уличили в неуважении к родителям, а также дезертирам о каре богов за святотатство. Цари и герои грозно взирали на путников с придорожных герм.

Паломники сразу направлялись к портикам Матери богов, Зевса Агорая или Аполлона Отчего для совершения жертвоприношения. Святилища были совсем недавно восстановлены после нашествия персов.

Даже в будние дни площадка вокруг выкрашенного красной краской алтаря Двенадцати богов не пустовала. Отсюда высчитывалось любое расстояние в Аттике.

У бронзовой статуи Афродиты назначали деловые встречи купцы, встречались влюбленные. Наконец, любой желающий мог просто отдохнуть в тени священных олив или лавров.

Несколько крестьян в мятых широкополых петасах и заскорузлой от грязи обуви искали убежища возле статуи богини сострадания Элеос. Они жались к пьедесталу, оттесняя в сторону возмущенных калек.

Один хныкал, обнимая серый камень руками. Другой срезал ножом прядь волос, потом аккуратно разложил ее вокруг бронзовых ступней идола. Третий в отчаянии сорвал с себя гиматий. Расправив его на пьедестале, рванул на груди хитон.

Истошным голосом заорал: "Не виноват я! Меня демарх оклеветал! Ищу защиты богини!"

А вокруг как назло ни одного важного магистрата — ни притана, ни архонта, да хоть бы агоранома. Так что теперь, так и орать? К бузотеру подбежали двое токсотов. Подхватив под руки, потащили в гелиэю — пусть народные судьи разбираются.

Возле алтарей было не протолкнуться. Высвеченные факелами лица богов казались напряженными и недовольными. Словно они спали, но их бесцеремонно разбудили.

Жрецы пытались навести на агоре порядок, выстраивая паломников в очередь. Матерей с детьми и женщин на сносях пропускали к святилищам первыми.

В толпе шныряли продавцы щепы белого тополя, терракотовых амулетов, инталий Афины Работницы, миниатюрных панафинейских ваз, подвесок из камня или дерева с изображением совы, а также памятных монет, на которых Афина Ника расправляет крылья…

На стене источника Эннеакрунос скалились львиные головы с отбитыми носами. Измученные водоносы носились от бассейнов к пифосам у входа и обратно, но все равно воды для омовений всем желающим не хватало.

Паломники с ухмылкой читали вывешенные на платане таблички с вердиктом гинеконома о наказании той или иной афинянки за нарушение правил приличия.

Потом переходили к черному тополю, чтобы прочитать таблички с именами государственных изменников, растратчиков казенных денег, а также уличенных в саботаже магистратов.

По правую руку от Триасийских ворот, у подножия Рыночного холма, располагались общественные здания времен Писистрата: Булевтерий и Новый Тесмотетий. Но в праздничные дни к ним не пойдешь, потому что присутственные места огорожены толстым коричневым канатом…

На рассвете в сторону Акрополя двинулась помпэ. Торжественную процессию возглавляли архонты. Жрецы в белоснежных одеждах следили за порядком в рядах паломников.

За архонтами следовали девушки из лучших семей Афин. Эвпатридки прижимали к себе корзины с маслом, медом, молоком, зерном, благовониями для бескровной жертвы Зевсу Вышнему, Афине Полиаде и Харитам. Другие несли дымящиеся курильницы-тимиатерии.

Дальше шли носильщики лотков со священной выпечкой и наполненными водой гидриями. Кифареды распевали гимны Аполлону и Дионису под звуки кифар.

Старики с безупречной биографией вытягивали вверх оливковые ветви. Совсем юные жрицы-аррефоры обеими руками удерживали на голове складные табуреты.

Достигшие совершеннолетия эфебы старательно выпрямляли спину в седле. Празднично убранные квадриги с трудом сохраняли строй. Жертвенным овцам и быкам, которых загнали в Буколий на агоре, оставалось жить лишь до вечернего заклания.

Наконец показался увитый миртовыми венками и оливковыми ветвями панафинейский корабль. С мачты свисал новый пеплос богини, на котором золотом и цветными нитями был вышит сюжет из гигантомахии: Афина, убивающая Палланта обломком скалы.

Исодика тоже участвовала в помпэ — ей поручили нести большой зонт для защиты пожилых жриц от солнца. Зонт оттягивал руки, поэтому эвпатридка то и дело останавливалась, уперев шест в землю. Ношу тут же заботливо подхватывала подруга.

От грота Пана жрицы несли пеплос на руках. Когда голова колонны двинулась по склону Акрополя, Исодика разглядела в первых рядах Кимона. Стратег выделялся в процессии пурпурным гиматием.

Теперь предстояло подняться по широкой лестнице к Пропилону. Шумящая, возбужденная толпа ввалилась на теменос. Окинув взглядом вершину холма, эллины не могли сдержать слез.

Там, где раньше стояли изящные мраморные изваяния, теперь валялись уродливые обломки. На стройных дорических колоннах из белого мрамора, словно раны, темнели сколы и пятна копоти.

Жрецы расположили перед Гекатомпедоном уцелевшие скульптуры: сброшенные персами с фронтонов барельефы, статуи богов, посвятительные стелы…

Паломники удрученно взирали на руины еще недавно поражавших своим величием и безупречностью святилищ. Вот львы печально терзают быка. У одного из них отколот хвост, другой раскрыл беззубую пасть. Казалось, хищники сами стали жертвой какого-то чудовища.

Рядом однорукая Афина делает шаг к поверженному Энкеладу. Лишенный рук и головы гигант падает навзничь. Уродство богини вызывало не только жалость, но и ярую ненависть к захватчикам, которые осмелились посягнуть на святыню.

Акротерий с крыши храма пришлось прислонить к каменной голове барана, чтобы он не упал. В позе Афины Ники еще сохранилось движение, но злой Рок уже остановил ее стремительный полет, оставив вместо ног и рук обрубки.

При изготовлении скульпторы натерли свои творения смесью из молока и шафрана, чтобы придать почти прозрачному пентелийскому мрамору телесный цвет. Волосы и ресницы идолов покрыли ламповой копотью, губы выкрасили суриком, глаза подвели кармином. Поэтому сейчас обломки выглядели жутковато — словно человеческие останки.

Вот куски статуи двух всадников — Гиппия и Гиппарха, сыновей Писистрата. Вот разбитые фигуры прекрасных девушек-кор. Стелы с посвящениями ремесленников и эвпатридов просто свалены в кучу — жрецам не до них, хватает работы с храмовыми реликвиями.

Источник Эмпедо, лестница к скальному колодцу, а также вход в пещеру Аполлона Пифийского еще не были расчищены от завалов. Священная маслина храма Эрехфея погибла при штурме Акрополя персами.

В свободные от заседаний коллегии дни здесь трудились магистраты, но рабочих рук все равно не хватало. Кто же знал, что в древний спор Посейдона и Афины за обладание Аттикой вмешается Ксеркс.

Алтарю и бронзовой статуе Афины Ники с Микенского бастиона повезло больше — они почти не пострадали. Закрываясь щитом, на котором расправляет крылья Пегас, богиня подняла копье. Словно грозила персам расправой за святотатство.

Первым делом жрецы принесли жертву Зевсу Агораю. Затем почтили алтари Афины, Посейдона и Эрехфея. Девушки возлагали корзины с дарами к статуе Афины Полиады, расставляли треножники на теменосе Пандиона. Матери новорожденных возлагали к алтарю Артемиды Бравронии свою одежду, пояса и драгоценности.

Архонты, стратеги, а также делегаты полисов Эллады собрались у алтаря Зевсу Агораю. Зазвучали приветственные речи. Когда подошла очередь Кимона, он обвел рукой Акрополь.

В голосе стратега зазвенел металл:

— Вот что принес нам Ксеркс. Вместо священных статуй — обломки. Вместо храмов — руины. Если мы просто уберем все это с теменоса, следующие поколения афинян забудут о вероломстве персов. Память потомков будет служить нам защитой от врага лучше любых стен. Клянусь олимпийскими богами, что сами камни станут памятником беззаконию варваров.

Окружившие орхестру паломники громко возмущались преступлениями оккупантов, подкидывали пегасы в знак поддержки оратора. Слышались проклятья персам и обещания умереть за святыни предков.

Кимон поднял руку, призывая соотечественников к вниманию.

Когда крики смолкли, он продолжил:

— Мы должны не только жить прошлым, но и смотреть в будущее. Ни одно из святилищ не будет восстановлено в прежнем виде, но я обещаю построить на Акрополе новые храмы. Из лучшего мрамора с каменоломен Пентеликона. Они станут гордостью Афин, а на их стенах мы приколотим символы великих побед эллинов над персами.

Толпа ликовала…

Исодика не заметила, как Кимон оказался рядом.

Нежно взяв эвпатридку за руку, стратег прошептал ей на ухо: "Выйдешь за меня?"

Она задохнулась от счастья, еще не веря, что все это происходит на самом деле.

Потом повернула к нему сияющее лицо: "Конечно!"

Исодика сняла с шеи шнурок с мешочком, в котором хранился клок медвежьей шкуры. Амулет полетел на землю. Теперь он не нужен — ничего плохого с ней не случилось и уже никогда не случится. Ведь Кимон будет рядом.

Но праздник еще не закончился.

Афинянам предстояло насладиться дромосом — гимнастическими состязаниями и скачками на лошадях. На внешнем рейде Пирея триеры ждали команды, чтобы начать регату. Молодежь готовилась к вечернему исполнению танца мужества — пиррихия.

Паломники хотели веселиться, кружиться в хороводах, петь. Пока живы, пока есть сила в руках, а рядом любимые семьи и верные друзья. Каждый понимал, что может погибнуть в схватке с врагом.

Тем временем к Афинам приближались полчища Мардония.

478 г. до н. э.

Афины

Полуденное солнце разбивалось об известь стен, разбрасывая брызги жара по выгульному двору.

Все живое в этот знойный час пряталось в тени. Собаки обморочно дышали, втиснувшись в щель между сараем и жерновом, сохой или пифосом. Свиньи старались распластаться в грязи так, чтобы наружу торчал только розовый нос. Овцы обессиленно лежали на земле, прячась друг за друга.

Только домашняя птица продолжала рыскать среди амфор, груд высушенного навоза, жердей, хозяйственной рухляди. Припорошенные пылью куры и гуси не чувствовали жалящих солнечных лучей.

В мастерской царил полумрак.

От маленького окошка под стропилами раструбом бил солнечный свет. Пахло сырой глиной, травами, уксусом. Тускло отсвечивали раздутыми боками двуручные пелики с красками: желтой охрой, пурпурным лакмусом, красным алканином, алым краппом из корней марены, синей вайдой из листьев синильника, краснокоричневой персидской кошенилью, синей нубийской краской индиго.

К стене привалился большой обломок мрамора с плоским верхом для смешивания красок — весь в цветных подтеках. Отдельно стояли широкогорлые кратеры с кермесом для изготовления кармина, египетскими квасцами, сухими гранатовыми корками, из которых производится желтая краска, опилками зеленого медного малахита, разноцветной аравийской камедью.

Со стропил обреченно свисали связки беличьих и куньих шкурок, пучки засушенных стеблей с соцветиями, причудливо загнутые корешки. На табурете-дифросе вперемешку валялся подручный инструмент — лопаточки, скребки, стилосы.

Из сундучка с откинутой крышкой торчали толстые и тонкие кисти из пальмового волокна, из египетской травы хальфа, метелки из расщепленных пальмовых листьев и тростника, лохматые веники из африканской ромашки.

Вдоль стен змеились бухты льняных веревок, вспучивались стопки тростниковых циновок, раскорячилась большая керамическая миска-лекана с кусками белой и цветной глины для производства ангоба.

Эльпиника, стоя на перевернутом пифосе в полупрозрачной льняной накидке, блаженно жмурилась под откровенными взглядами Полигнота. Молодой начинающий художник с острова Фасос пристально и беззастенчиво разглядывал знатную натурщицу. В одной руке он держал кусок угля, в другой деревянную доску с пришпиленным к ней папирусом.

— Ты рисовать будешь или таращиться на меня? — игриво спросила афинянка.

— Одно следует из другого, — в тон ей ответил фасо-сец.

— Я так устану. — Эльпиника надула губки. — Уже устала…

— Афродита! — с преувеличенным восторгом мурлыкал Полигнот. — Елена! Ариадна!

— Все, — категорично заявила афинянка, — мне нужен отдых.

Полигнот подставил руку. Эльпиника оперлась на нее, чтобы грациозно спрыгнуть на глиняный пол. Он подвел натурщицу к канапелону. Помог возлечь на подушки, сам опустился рядом. Перетянутый ремнями каркас кушетки пружинисто прогнулся.

Эльпиника с хитрым выражением на лице закинула ноги на колени фасосца, а он, стрельнув в нее глазами, начал нежно разминать ее ступни пальцами.

Постепенно перешел на икру, потом добрался до колена, и вот уже его ладонь настойчиво поползла вверх по внутренней стороне бедра. Мягкая ткань трепетно ласкала алебастровую кожу эвпатридки.

Эльпиника закусила губу от удовольствия. Этот молодой фасосец только кажется неопытным, но его руки явно проделывали такое не один раз. Она опустила веки…

Кимон и Каллий развалились на прохладной мраморной скамье в раздевалке гимнасия. Влажные гиматии обнимали плечи. На отделанном тисовой фанерой столике-трапедзе стояли канфары, кувшин с вином, миска недоеденных смокв.

День клонился к вечеру, и большинство посетителей, распаренных, нетрезвых, отправились в носилках по домам. Но эти двое, казалось, никуда не торопятся.

Они лениво играли в кости. По мере опьянения переходили от сложного к простому. Сначала бросали белые костяные астрагалы из кожаной кружки на скамью. Проигравший ссыпал из мошны драхмы. Обе кучки монет были приблизительно одной величины.

Потом стратег ловил подброшенные кости в подставленную ладонь, а шахтовладелец угадывал очки. Наконец перешли на чет-нечет. Когда и это наскучило, допили вино и лениво откинулись на спинку скамьи. Разговаривать уже не хотелось — обо всем давно поговорили.

Внезапно в раздевалке показался ойкет Каллия — фракиец Петипор. Раб почтительно приблизился к хозяину и коснулся его ступни в знак почтения.

— Ну, чего тебе? — расслабленно спросил шахтовладелец.

Петипор замялся, покосившись на Кимона.

— Говори, — приказал Каллий.

Раб наклонился к его уху:

— Сын проследил за ней, как вы распорядились, хозяин. Крался за носилками до самого эргастерия. Сумел подсмотреть…

— И? — Каллий требовательно вскинул брови.

— Сказал, что сначала Полигнот ее рисовал, потом она легла на канапелон, а он сел рядом. Потом…

Он снова замялся.

Каллий нахмурился:

— Давай!

Петипор мысленно попросил помощи у бога всех фракийцев Залмоксиса.

Но сказать все равно пришлось:

— Трогал ее везде, она позволяла…

Каллий сжал кулаки. Он молча ждал приговора.

Раб ватным голосом закончил:

— Но тут пришел гончар за расписанными амфорами. Сыну пришлось убежать… Что было дальше, он не видел.

Отчаянный шлепок ладонью по мраморной скамье прозвучал в полупустой раздевалке ударом бича.

С соседней скамьи на Каллия покосились.

— Сука! — прорычал он. — Задушу!

Кимон решил вступиться за сестру.

Горячо зашептал:

— Идею рисовать с Эльпиники Пенелопу ты сам одобрил. Разве не так? Кто же знал, что Полигнот начнет распускать руки. Так что спрос с него. Но душить мы никого не будем, зачем нам огласка… А вот пересчитать этому фасосскому ублюдку зубы надо.

Шахтовладелец злобно молчал. Мало ему сплетен про Кимона и Эльпинику, так теперь еще не хватало слухов о ней и Полигноте. Он любил жену, и любое подозрение в измене вызывало в нем сначала оторопь, а потом справедливый гнев. После ссоры красный от крика Каллий уходил в андрон, запретив Эльпинике покидать женскую половину дома.

Но он ни разу не ударил ее, а за отчуждением всегда следовало примирение. Когда ревнивый муж несколько дней спустя заходил в гинекей, жена неизменно была ласкова и покорна.

Эвпатриды быстро собрались. Опьянение было не настолько сильным, чтобы они потеряли контроль над ситуацией. Каллий предложил зятю место в своем форейоне.

По дороге Кимон помалкивал. Утешения из уст человека, которого самого подозревают в связи с Эльпиникой, пусть и до ее замужества, прозвучали бы фальшиво. Но и спускать с рук наглому метеку такое унижение нельзя.

Время от времени Каллий отдергивал занавеску, чтобы прикрикнуть на носильщиков. Петипор вышагивал впереди форейона, сжимая в руках отполированную дубину.

Когда Каллий раздвинул полог, Эльпиника и Полигнот сидели на канапелоне. Увидев мужа, Эльпиника от неожиданности вздрогнула, глаза испуганно распахнулись. Кимон отвернулся, он уже не знал, кого в этот момент ненавидит больше — сестру или этого фасосского вертопраха.

— Ах ты, гад! — прорычал Каллий, с ненавистью глядя на художника.

Полигнот вскочил, на его лице отчетливо проступил страх. Пятясь, он отступал к стене. Остановился, когда почувствовал спиной шершавую поверхность кладки.

Каллий в три прыжка достал его. Резко размахнувшись, врезал в ухо. Фасосец отлетел в сторону, при этом опрокинул пелику с краской. Он валялся на полу, весь обсыпанный желтой пудрой, а Кимон с Каллием били его ногами. Эльпиника стояла в углу, понимая, что лучше не вмешиваться. Только бессильно и жалко всхлипывала.

Наконец оба устали и остановились, тяжело дыша. Во время избиения Полигнот не сопротивлялся, он прижал подбородок к груди, подтянул колени к голове, а обе руки сунул между ног, чтобы прикрыть пах.

Его лицо стало оранжевым от смешавшейся с кровью охры. Хитон тоже пестрел оранжевыми разводами, казалось, что это не густые жирные пятна, а раздавленные половинки персика.

Каллий схватил фасосца за волосы, заставил подняться. Потом пятерней за лоб оттолкнул к стене. Смотрел на него с ненавистью, сжав губы в ниточку.

Прошипел:

— Гнида…

— Ничего не было! — замотал головой Полигнот.

С его носа капала кровь.

— Не было?! — Шахтовладелец снова замахнулся, но Кимон перехватил его руку.

Успокаивающе кивая, стратег положил ладонь ему на грудь. Зятя надо унять, иначе может дойти до убийства, а это уже лишнее. Сделав над собой усилие, Каллий шумно выдохнул, поднял с пола доску с рисунком.

Продолжил допрос:

— Почему она здесь голая?

— Так ведь женихи Пенелопу осматривали… На ней накидка, просто ее не видно… — Фасосец готов был придумывать любые оправдания, лишь бы его не покалечили.

Он кивнул в сторону Эльпиники:

— Ей от жары плохо стало, я ее усадил на канапелон, а тут вы…

— Ах ты, говно собачье! Ты думаешь, я Гомера не знаю? — снова взъярился Каллий. — Я шахтами владею, но вырос не в шурфе!

Каллий процитировал "Одиссею":

Потом грозно рявкнул:

— Блестящим! А не прозрачным. И уж тем более не голая.

Оскорбленный муж перевел взгляд на жену. Эльпиника стояла, закутавшись в накидку, бледная, с полными слез глазами, растрепанные локоны липли к мокрым щекам. Она казалась покорной и беззащитной.

Каллий принял решение.

Заговорил почти спокойно, деловым тоном:

— В общем, так… Задаток я тебе уже дал, поэтому работу закончишь. Но мой раб не спустит с тебя глаз.

Он позвал Петипора. Фракиец молча встал рядом с хозяином, поглаживая дубину.

Показав на него, шахтовладелец отчеканил:

— Считай, что вот он — это я! Есть, спать, дышать будешь под его присмотром. Даже в нужник ходить…

Потом приказал фракийцу:

— Если хоть одним пальцем тронет Эльпинику, сломаешь ему руку.

Петипор кивнул.

Шахтовладелец закончил:

— И чтобы никаких срамных накидок! Ты — художник, используй воображение… Я в тебя вложился. Значит, ты должен отработать. Когда закончишь эскизы для платейского храма Афины Ареи, дам еще работу. У меня в планах много чего… Храм Диоскуров, Тесейон, книдяне просят профинансировать роспись лесхи в Дельфах… Отнесешься к моей семье с уважением — заработаешь. Поведешь себя как неблагодарная тварь — пожалеешь. Все!

Каллий направился к выходу, бросив на жену колючий взгляд. Кимон последовал за шурином, пряча от сестры тоскующие глаза. Петипор остался стоять, оперевшись на дубину.

478 г. до н. э.

Афины

Кимон поднимался по Золотой улице.

Штукатурка забора при слепящем солнечном свете казалась белоснежной. В арках пастад прятались темно-голубые тени. Двое рабов чистили вымостку: один соскребал подсохший навоз лопатой, другой подставлял холщовый мешок.

Ухоженность квартала богачей по сравнению с соседним демом Коллит — районом скульпторов, резчиков по камню и краснодеревщиков — бросалась в глаза.

За год после битвы при Микале Афины похорошели. Разрушенные дома были восстановлены, пожарища расчищены, из медных кранов нимфеев снова текла вода, а на улицах зеленели молодые миртовые кусты. Но стройка продолжалась по всему городу.

Стратег остановился возле дворца Эвриптолема. По фризу портика бежал узор из меандров. На серых поросовых постаментах скалили пасти мраморные львы.

Доложив хозяину о приходе гостя, привратник впустил его в дом. Кимону сразу поднесли дифрос и таз с теплой водой. Ойкет вытер ноги стратега насухо, после чего намазал ему ступни миртовым маслом.

Из прохладной темноты прихожей Кимон вышел в просторный андрон. Четыре колонны надежно поддерживали кессонный потолок. Позолоченные розетки символизировали звезды на ночном небе.

На полу зала две фигуры, выложенные из белых и синих камешков, застыли в момент напряженной схватки. Лапиф тянул за волосы кентавра, который прижимал руку к ране в спине.

Аполлон на домашнем алтаре угрожающе поднял лук. За его спиной глиняные защитники-апотропеи растягивали рот в хищной улыбке. Приятный запах тимиатериев говорил о хорошем вкусе хозяина.

Привратник провел стратега на веранду.

Эвриптолем возлежал на скамье-клинэ. Увидев стратега, он поднялся для приветствия. Ойкет поправил подушки на соседнем ложе, предназначенном для гостя. Потом принес столик с закусками, полный кратер вина, пару канфаров.

Кимон не торопился, сначала обсудил с эвпатридом оптовые цены в Пирее. Со стороны перистиля доносились голоса, смех и глухие удары — молодежь сбивала игрушечных гоплитов деревянными шарами.

Наконец гость перешел к делу:

— Аристид хочет создать новый союз. Такой же крепкий, как Эллинский союз между Спартой и полисами Пелопоннеса, Фокиды, Беотии и Дориды. Предусмотрен добровольный выход, продуманы взаимные обязательства. Это будет исключительно морской союз. С единственной задачей — зато какой! Полное освобождение полисов Малой Азии и Эгеиды от власти персов.

— Смысл? — удивился Эвриптолем. — Ксеркс убрался в Азию. Если и полезет опять, то не скоро.

— При всем уважении, — возразил Кимон. — Пнешь собаку, так она кусаться не перестанет. Просто отскочит и будет ждать удобного момента, чтобы тяпнуть исподтишка. Ахемениды нас всегда ненавидели, поэтому новая война не за горами. Но я вот что хочу сказать…

Кивнув ойкету, гость поднял пустой канфар — давай налей.

Выпив, закончил мысль:

— Победа при Платеях дала нам политический перевес в борьбе со Спартой. Окажемся дураками, если не сможем заработать на этом. Уж ты-то должен понимать.

Эвриптолем заинтересовался. Он внимательно слушал, даже жевать прекратил.

Кимон запальчиво продолжал:

— Например, в Синопе есть черепица, в Потидее железо, Кипр богат залежами меди, а на Аморгосе эмпории забиты тканями. Купцы шлют к нам послов: мол, хотим продать, только обеспечьте охрану каравана от пиратов. Мы им говорим: хорошо, выкладывайте талант серебром — и везите, куда хотите. Триерарх с лоцманом прибудут на постоялый двор завтра утром для обсуждения маршрута.

— Так ведь деньги пойдут в казну Афин, — с сомнением протянул Эвриптолем.

— Конечно! — не сдавался стратег. — Для этого союз и задуман. Иначе на какие средства строить афинский флот. Но я теперь не просто тень Аристида. Ты оцени масштаб… Я ведь послам могу намекнуть, к каким эмпориям в Пирее лучше причалить, чтоб и товар сдать оптом, и плату получить без проволочек. Выгода тройная: тебе — прибыль, казне — доход, мне — завидная политическая репутация. Или другая ситуация… Для верфей что нужно? Строевой лес, воск, железо, пакля… Все это есть в Абдерах, Эйоне и Халкедоне. Вот мы в первую очередь и сопровождаем караваны из этих городов. А куда? Правильно — в Афины.

Он внимательно посмотрел на собеседника.

— Я сюда не просто так пришел. Тебя в Пирее знают, как порядочного человека. Когда договоренности заключаются на таком высоком уровне, промахи непростительны. Иначе союзу конец…

Эвриптолем оглянулся на домашний алтарь. Потом поцеловал золотой перстень на пальце.

Заговорил взволнованно:

— Клянусь Аполлоном — не подведу! На моих полях в сезон сбора урожая работает целая деревня…

— Это где? — перебил хозяина Кимон.

— На Наксосе.

— И сколько земли?

— Под пашню — две тысячи квадратных плетров[18]. Виноградники — триста квадратных плетров.

Стратег уважительно кивнул.

Эвриптолем продолжил:

— Поля такие, что пахать и пахать. Жать, молотить, провеивать… Виноград подсушивать надо, потом давить, сок разливать по амфорам… Кожуру удалять, если делаешь белое вино… В общем, работы невпроворот, зато семьи поденщиков сыты круглый год. Поэтому они проголосуют за то, что я укажу… А летом начинается перевозка амфор с вином в Афины. Суда фрахтует гильдия виноделов. Перед началом навигации мы собираемся, чтобы обсудить цены. Я уже несколько лет занимаю пост председателя гильдии, так что меня и на Кикладах хорошо знают.

— Сможешь обеспечить участие островов в союзе?

— Поговорю, — с готовностью подтвердил эвпатрид.

На террасе дома стало прохладно. Осеннее солнце потеряло силу, растратив пыл на виноградники. Аристид приказал ойкету принести жаровню и шерстяные одеяла.

Кимон сделал глубокий вдох. Пора было переходить к личным делам.

Тон пришлось сменить — он заговорил мягко, без нажима:

— Тогда у меня к тебе просьба… Отдай за меня Исодику.

Эвриптолем усмехнулся:

— Можно было не делать такой сложный заход. Но ты не был бы стратегом, если бы не пытался одной стрелой убить двух зайцев. Так вот… Я знал твоего отца — Мильтиада. Когда на Истре ионянам пришлось охранять переправу персов, скифы предложили им уйти с миром. Мильтиад на это согласился, поступив как неглупый и мужественный человек. Жаль, что не удалось заткнуть рот милетянину Гистиею, иначе кости Дария давно бы гнили в Скифии. Для Ксеркса поражение отца могло послужить хорошим уроком… Кстати, как тебе вино? Это мое — с Наксоса.

Казалось, эвпатрид тянет с ответом.

Кимон сделал вид, что принимает правила игры.

— Сладковато…

Подозвав ойкета, хозяин приказал подать охлажденной морской воды для гостя.

Потом сочувственно продолжил:

— После победы при Марафоне его надо было осыпать почестями. А вместо этого Народное собрание по наущению Ксантиппа, сына Арифрона, влепило ему штраф в пятьдесят талантов за неудачный поход на остров Парос… К чему это я? К тому, что уважаю твоего отца. Значит, обязан уважать и тебя.

Он шлепнул ладонью по столику-трапедзе:

— Бери!

Будущие тесть и зять обнялись.

— Тогда будем считать этот разговор состоявшейся помолвкой, — мягко сказал Кимон.

— Как?! — удивился Эвриптолем. — А приданое? Десятая часть имущества, земля, рабы… Мы это еще не обсудили.

— Не надо. — Стратег равнодушно махнул рукой. — Отец хоть и не смог выплатить штраф, но умер небедным человеком. К тому же после свадьбы Эльпиники род Филаидов ни в чем не нуждается. Каллий — богач, так что я всегда могу на него рассчитывать. — Сделав паузу, он добавил: — Хотя я могу взять часть твоих земель в аренду. Но это потом… Сейчас просто помоги своими связями на островах. Для меня это важно.

— Хорошо, — согласился эвпатрид. — Но будь уверен в том, что я выполню обещание. Даже не сомневайся!

Он потер ладони, словно не обратив внимания на реплику будущего зятя по поводу аренды земель.

Потом с нажимом сказал:

— Совсем без подарков нельзя. Я же не какой-нибудь голозадый фет. Позволь хотя бы купить дочери свадебную одежду и подобающие замужней женщине драгоценности. Родственники тоже захотят поучаствовать. Я передам ей подарки при свидетелях, пусть запишут их в качестве приданого.

Снисходительно улыбнувшись, Кимон кивнул. К пожеланию отца невесты нужно отнестись с пониманием.

— Я от себя тоже добавлю, — сказал стратег. — Например, диадему. И вот еще что… Наша договоренность должна остаться в тайне. Все-таки создание симмахии — это дело государственной важности.

— Могила! — серьезно пообещал Эвриптолем. Потом искоса взглянул на Кимона: — Ты ее хоть любишь?

Стратег снова кивнул:

— Люблю.

Эвпатрид поднял канфар:

— Тогда есть повод выпить!

Гость с удовольствием поддержал хозяина…

Солнце рухнуло за Саронические острова. Темнеющие вдали горы Арголиды начали стремительно терять очертания, а затем и вовсе растворились в наползающей тьме. Будто упавший на грудь титан безвольно обмяк, вжал плечи в землю.

Где-то вдали багровые языки цеплялись за скалы Пирея. Птичий гвалт в гаванях стих. Вместе с ним замолкли мастерские и кузни. Лишь со стороны арсенала доносился звон одинокого молота.

На фоне заката веранда стала казаться темной. Небо над головой посерело. Фасады и колонны сочились тенями. Краски потускнели, словно Афина покрыла городской пейзаж тушевкой.

Собеседники засиделись за полночь.

От выпитого вина накатила приятная истома. Когда рядом заухала сова, они перешли в андрон. Лежа на клинэ лицом вниз, аристократы тихо переговаривались, пока рабыни мяли им плечи пальцами.

478 г. до н. э.

Кипр

Эскадра союзников мощным валом катилась вдоль побережья Памфилии.

Пираты в панике вытаскивали легкие одномачтовые керкуры на песок. Нагрузив скарбом волов, они бежали в горы вместе с семьями и скотом. Пока в Памфилийском заливе находится флот Делосской симмахии, о разбойном промысле не может быть и речи. Тут главное спасти свою шкуру.

Триеры держали курс к далеким скалам Суровой Кетиды. Флагман, как всегда, находился на три корпуса впереди. Звук сигнальной раковины ветер относил в сторону, поэтому дневальные не слезали с реи, то и дело меняя вымпела.

Остальные сорок девять триер плугом растянулись по заливу. Строй держать не получалось из-за отмелей и торчащих в воде каменных глыб. Лоцманы громкими криками предупреждали друг друга об опасности. Лавируя на мелководье, корабли задевали скулами плавучие вехи.

Первой шла пелопоннесская флотилия. За ней двигались афиняне. Следом плыл объединенный флот Ионии, Дориды и Карии. Эскадру замыкали триеры Кикладских и Спорадских островов.

Кормчие ругались последними словами, если рулевые весла цепляли расставленные рыбаками сети. Боцман-келейст надувал стянутые кожаными ремнями щеки, пока матросы под звуки авлоса драили корабельную медь.

Эпибаты занимались осмотром и починкой амуниции: меняли подвязки поножей, латали щит или возили по лезвию изогнутой махайры точилом. Несколько бедолаг, страдающих от морской болезни, свесились за борт.

Гребцы отдыхали на банках, готовясь к напряженной работе при входе в Марионскую гавань. Армейский священник дремал под навесом ахтерштевня.

Нужду справляли по очереди: один садился враскорячку на планширь, а двое товарищей вставали по бокам и держали его за плечи. Получалось неуклюже, зато надежно. Хорошо, что корабль нырял носом, при бортовой качке такие трюки не проходят.

Впередсмотрящий целый день торчал возле форштевня, ухватившись за фал косого паруса. Когда впереди показался маяк Марионского мыса, он во всю глотку заорал: "Берег!"

Павсаний приказал вывесить на мачте вымпел "Якорная стоянка". Все свободные от вахты члены экипажа вместе с эпибатами собрались на палубе перед кормовой рубкой. После того как келейст прогудел в раковину сигнал "Тишина", жрец приступил к возлиянию Афродите Кипридской.

Сначала окропил походный алтарь из килика, затем выплеснул остатки вина за борт. Посмотрел, куца отнесет брызги. Подложив тлеющую паклю к сухим миртовым щепкам в чаше треножника, раздул огонь. Ветер рвал пламя в стороны, но так и не смог загасить. Выпущенный из клетки голубь уверенно взял курс к острову.

"Знаки благоприятные!" — заявил жрец.

Над Памфилийским заливом прокатился торжествующий рев тысяч глоток. Павсаний надменно поджал губы — боги опять на его стороне. Он приказал вывесить вымпел "Сбор", после чего удалился в носовую рубку.

Предстояло обсудить тактику захвата Саламина. Павсаний не нуждался в коллективном мнении, но морской кодекс предписывал хотя бы выслушать командиров флотилий.

Вспоминая все, что ему было известно о заместителях-эпистолевсах, наварх хмурился.

Улиад — бывший пират с Самоса. Караулил в прибрежных зарослях полуострова Микале зазевавшихся лодочников, когда они перевозили из Эфеса паломников на праздник Панионий. Устав от разбоя, нанялся келейстом на афинскую триеру.

Потом, правда, отличился. Корабль саммеота был в составе подкрепления, прибывшего к афинской эскадре у мыса Артемисий. Когда афиняне напали на флотилию киликийцев в бухте Афет, он взял на себя командование вместо раненого триерарха.

В разгар битвы саммеот применил фокийский маневр — ринулся сквозь строй киликийцев, ломая весла вражеских кораблей эпотидами. За проявленную в бою доблесть Улиада повысили до триерарха.

"Повезло… — злобно пыхтел наварх. — А могли ведь закидать горшками с горящим раданаком[19]. В Киликии этого добра навалом".

В сражении при Микале Улиад оказался незаменимым офицером, потому что знал бухты полуострова, как свои пять пальцев. По приказу спартанского наварха Леотихида он тайно проникал в приморские городки Латмосского залива, чтобы склонить ионян к измене персам. Через два года саммеот уже служил эпистолевсом.

"Ага, — презрительно улыбался Павсаний. — Выскочка из метеков! Душегуб! Леотихид хоть и спартиат, но не умеет подбирать себе офицеров… А этот афинянин — Аристид, сын Лисимаха. Где он находился во время Платейской битвы? На левом фланге. Мардоний сразу перекинул персов на другой фланг, где ему противостояли пелопоннесцы, потому что не считал афинян достойными противниками. Под Саламином Аристид тоже был на подхвате. Ну, занял островок Пситталия, ну, вырезал сотню персов. Тоже мне — соперники. Жалкая кучка карателей, которые лупили камнями по головам выплывших эллинов… Подумаешь — лидер партии… Архонт…"

Он до боли в пальцах сжал рукоятку ксифоса.

Привел сам себе последний неоспоримый аргумент: "У кого флот — у того и сила. Плыву, куда захочу — и никто мне не указ".

Кимона Павсаний вообще не считал соперником: рано ему еще отстаивать собственное мнение. Хватит того, что Аристид везде таскает стратега за собой как простого порученца.

Наварх с негодованием думал: "Я — глава Эллинского союза, а они кто такие?!"

Только одному офицеру доверял Павсаний — эвбейцу Гонгилу. Командир объединенной флотилии островитян Эгеиды беспрекословно выполнял любые поручения на-варха. Даже самые опасные — такие, как доставка писем через линию фронта.

Павсаний написал Ксерксу спустя полгода после Платейской битвы. Гонгил не знал, о чем шла речь в этом послании, потому что не мог его прочитать — наварх лично залил шнурок футляра смолой, сделав на облатке оттиск родовой печатью.

Зато остальные письма он читал. Буквы накалывались на спине раба, которому была обещана свобода, если он вернется с ответом. Шифровальной палкой-скиталой Павсаний не пользовался, так как Ксеркс считал такой способ переписки ниже своего достоинства.

Снова и снова наварх вспоминал детали битвы при Платеях: "Орды Мардония превосходили мое войско в три раза… Я не дрогнул, даже когда фессалийская конница заняла горные проходы у Дубовых вершин… Не спустись я тогда с Киферонских гор на Беотийскую равнину, сражение не состоялось бы, а значит, не было бы и победы над Мардонием. А все потому, что я знаю: в любой войне нет ничего важнее воды. В Эрифрах ее не было, зато в Платеях как раз была — источник Гаргафии… Все складывалось против меня: численный перевес врага, отсутствие водопоя в горах, угроза голода из-за перекрытых перевалов, бешеный обстрел спартанского отряда мидянами… Пришлось отступить к острову на реке Оэроя. Именно благодаря прорицаниям Тисамена оборонная тактика себя оправдала. А кто взял его жрецом в войско? Опять я…"

Все-таки не удержался: подозвав матроса, попросил зачерпнуть вина из амфоры. Жадно выпил фасосское первого отжима. Закусывать не стал. Отделаться от воспоминаний никак не получалось. Было и такое, что мучило, жгло изнутри каленым железом…

Перед глазами стояла картина: Амомфарет, командир несгибаемых блюстителей воинского закона — питанетов, — швыряет к его ногам камень с криком: "Спартиаты от варваров не побегут!"

Этот исступленный безумец до вечера оставался в пойме Оэрои. Наконец питанеты двинулись по холмам за остальным войском. Павсаний всю ночь прождал соотечественников в Аргиопии возле святилища Деметры Элевсинской.

Утром на остров налетела вражеская конница. Не найдя отряд Амомфарета на прежнем месте, варвары решили, что даже фанатичные спартиаты, утратив мужество, отступили.

Мардоний дал приказ преследовать трусов. Именно эта ошибка стоила ему победы. Перейдя Асоп, персы устремились на горстку лакедемонян и тегеицев, которые выстроились на равнине лицом к врагу.

Оба заградотряда подверглись чудовищному обстрелу. Спартиаты затянули Касторов напев — песню смерти. Ни один из них не поднял вверх руки в знак покорности. Главные силы Павсания в это время находились за холмами, вне пределов видимости неприятеля…

"Почему так долго не выпадали счастливые жертвы? — простонал наварх. — Герои гибли от стрел, но Киферонская Гера молчала. Я не имел права оставлять позиции без благоприятных знамений. Амомфарет, Калликрат, Аримнест… Где вы?"

Пришлось опрокинуть еще один канфар. Вино стекло по подбородку, замочив отложной воротник персидского распашного халата-кандиса. На окрашенной финикийским пурпуром парче проступило темное пятно.

Снова нахлынули воспоминания.

Персы нападали лавой. Спартиаты шли навстречу стройной фалангой. От отчаяния варвары хватались за копья гоплитов. Выдернув копье, они упирали его острием в землю, а ближайший такабар прыгал на древко, чтобы сломать. Но за первым рядом накатывал следующий ряд, и каждый удар спартиатов находил свою жертву.

После того, как Аримнест убил в единоборстве самого Мардония, персы начали толпами покидать поле боя. Павсаний вспомнил резню возле храма Деметры. Ни один из беглецов не смог тогда укрыться среди священных олив. Так богиня мстила варварам за сожжение ее кумирни в Элевсине…

Павсаний сидел под деревянным навесом рубки, уставившись неподвижным взглядом на обтянутые кожей жерди. Вспоминал, как объезжал на коне пойму Асопа, где вповалку лежали мертвые мидяне, фессалийцы, фиванцы…

Жители окрестных городов понуро бродили среди трупов в поисках своих близких. Санитары забирали на щитах всех, кто говорил на понятном языке. Лакедемонян и тегейцев узнавали по красным хламидам. С остальными разбирались в полевом госпитале: там быстро становилось ясно — кто свой, а кто нет.

Отрубленные руки, вытекшие глаза, вспоротые животы с вывалившимися внутренностями, рваные раны на шеях… Арес собрал в этот день богатую жатву.

После резни под Платеями у него внутри что-то оборвалось. Павсаний перестал лично присутствовать на казнях. Осмотр поля боя после каждого сражения передоверял младшим офицерам. Военнопленных щадил, поэтому охотно отпускал за выкуп. Если заплатить было некому, заставлял работать, но сытно кормил и продавал только в хорошие руки.

Зверства во взятых штурмом беотийских городах прекратились. Все чаще Павсания посещали мысли о несправедливом устройстве государства. Он даже запретил сыновьям участвовать в криптиях против илотов.

"Миру нужна сильная рука, — размышлял наварх. — В Элладе слишком много мелких царств и зарвавшихся царьков. Любая демократия рано или поздно превращается в тиранию. Значит, так угодно богам… Но правитель должен быть беспристрастным, мудрым и щедрым. Таким, как Ксеркс…"

478 г. до н. э.

Кипр

Вскоре эпистолевсы прибыли на флагман.

Павсаний проводил Военный совет без вина и угощения. Не потому, что берег запасы, — просто подчеркивал свою исключительность. Как же: спартиату, да еще герою битвы при Платеях нет равных среди офицеров. И тем более карийцев — эти вообще не эллины.

Египтянин, охранявший вход в рубку, с показной преданностью выпятил грудь. Вращая белками глаз, демонстративно положил руку на эфес меча. Аристид пристально посмотрел на наемника, после чего просто отодвинул его плечом.

Кимон подозрительно косился на персидскую одежду Павсания: наброшенный на плечи халат, тканый пояс, вышитую бисером нижнюю рубаху, из-под которой торчали шаровары… Широкие рукава халата наварх стянул ремешками, чтобы не мешали при движении. Верхушка мягкого фетрового колпака свисала набок.

Стратег чуть не фыркнул от презрительного возмущения: надо же, на туфлях с округлым носком пришиты пуговицы. Спартиат в украшенном по-женски наряде — это что-то запредельное.

Во время сражения при Платеях Кимон высматривал на поле боя именно таких персов — в богатой одежде, с тиарой на голове. Только к шахрабу не подберешься для рукопашной схватки, потому что он всегда окружен толпой слуг.

Ничего — доставали дротиком издалека или стрелой. Потом их так и находили под грудой мертвых тел, еле видно. От одного из убитых врагов у Кимона осталась память — короткий прямой меч с инкрустированной золотом рукояткой. А может, и кинжал, раз его носят на правом бедре. Кто их разберет, этих варваров.

Кимон с трудом скрывал негодование. Хотя и замечание сделать не мог — это в Афинах он политик и стратег, а под руководством Павсания — просто офицер, поэтому обязан соблюдать субординацию. Даже Аристид подчинился обстоятельствам, выполняя волю Народного собрания.

Но внутри у Кимона все кипело. В прошлом победитель Мардония при Платеях, сейчас наварх армады союзников — и персофил. Неужели в буле ничего не знают о настроениях Павсания? Как ему вообще можно доверять…

Положив на дифрос медную доску, Павсаний протер ее мокрой ветошью. В рубке резко запахло уксусом. Наварх начал водить рукой по карте Кипра.

Остров походил на парящего над морским дном хвостокола.

Павсаний ткнул пальцем в основание рога на его западной оконечности:

— Вот здесь находится Марион. В следующей бухте расположены Солы. Дальше будет Лапетос… И все — на северном берегу больше нет хороших гаваней. Чтобы попасть в Саламинскую бухту, придется огибать мыс Ключи Кипра.

Павсаний провел ладонью над длинным хвостом рыбины.

— Будем штурмовать Марион? — спросил Аристид.

— Нет, так мы не получим контроль над всем Кипром. Если лучники засядут на склонах Олимпа, каждый эпибат станет мишенью. Просто запасемся свежей водой из реки. Эстуарий у нее широкий, поэтому во время отлива вода должна быть пресной. Потом поплывем дальше. Наша задача — взять Саламин.

— Меня беспокоит бездействие Горга, — заявил Улиад. — Странно, что царь Саламина не выслал флот к Мариону.

Павсаний не согласился:

— Зачем ему нападать на превосходящие силы противника в открытом море? Он нас встретит, когда мы начнем огибать мыс. В это время года дует сильный южный нот — как раз нам в лоб. Во время маневра триеры будут уязвимы, потому что потеряют ход. Он наверняка рассчитывает прорвать строй и раздробить флотилию. А мы лишимся преимущества натиска при попутном ветре. Не приведи Посейдон, еще буря начнется…

Офицеры молчали, обдумывая положение.

Наварх продолжил:

— Мы сделаем то, чего Горг наверняка опасается, но вряд ли ожидает. Высадим эпибатов на берег и возьмем Саламин штурмом. Пусть высылает навстречу ополчение — у нас все равно будет численное превосходство. Ионяне не придут на помощь Горгу, как пришли на помощь его отцу Онесилу во время Ионийского восстания. Но повторить удачный маневр персидского байварапатиша[20] Артибия нам никто не помешает. Эпибатам даже не надо грузиться на триеры в Киликии.

Павсаний ткнул пальцем в основание мыса:

— Высадка здесь!

Аристид с сомнением покачал головой:

— Афины сильны флотом. Саламинцы сражаются на колесницах, у нас будут большие потери.

— Вот ты и обдумай, как их избежать! — рявкнул наварх. — Совет закончен!

Вернувшись на свой корабль, Аристид с Кимоном продолжили разговор. На Совете стратег скромно стоял в стороне, предоставив старшим офицерам вести беседу с командиром. Сейчас он чувствовал, что эпистолевс нуждается в его мнении.

— Есть мысли? — с надеждой спросил Аристид.

Кимон утвердительно кивнул:

— Есть… Военная хитрость прорицателя Теллия. Помнишь?

Заметив, что товарищ замялся, он подсказал:

— Война фокийцев с фессалийцами. Еще до персидской оккупации. Подземная ловушка, ночные призраки…

Аристид нахмурился, но вдруг его лицо просветлело от догадки:

— Точно… А что, можно попробовать. Завтра же доложу Павсанию. Молодец!

Эпистолевс хлопнул стратега по плечу…

По команде "Сходни за борт" эпибаты спустились в прибрежное мелководье. Цепляя круглыми бронзовыми гоплонами пену прибоя, отряды ринулись на берег. Тяжелые копья-сариссы с листообразными наконечниками несли на плечах парами. Шли молча, без лишнего шума, просто с плеском загребали воду ногами.

Неприятель не показывался. Тем временем с причаливших гиппосов сошла кавалерия. Пока лохаги делали перекличку, экипажи триер принялись вытаскивать опустевшие корабли на берег.

Наконец триерархи разрешили привал. Тарентина[21]из флотилии Улиада рысью ушла к холмам для проверки местности. В полдень разведчики-ангелиофоры доложили о найденных в лесу кострищах. Это означало, что островитяне отступили к Саламину.

Павсаний отправил Гонгила в ближайший город Китры, населенный финикийцами. Отряд вернулся не с пустыми руками: китрейцы не только выбрали нейтралитет, но и продали переговорщикам десяток пифосов. Взамен эпистолевс согласился считать храм Артемиды в Китрах убежищем, где смогут укрыться все, кто спасется после захвата Саламина.

На водопое случилась неприятная история. Когда кавалеристы собрались у ручья, спартиат с флагмана нагло повел своего коня цо крутому спуску вперед остальных.

Один из всадников Улиада сделал ему замечание, попросив освободить дорогу. Спартиат не стал спорить, а просто стегнул ионянина наотмашь плеткой. Завязалась драка.

Обоих привели к Павсанию. Он тут же отпустил соотечественника, даже не объявив ему взыскание. Зато ионянину по его приказу положили на плечи малый якорь, оставив стоять на виду у всего лагеря до второй стражи.

Этот случай вызвал возмущение союзников. Улиад лично пришел к наварху за разъяснениями. После разговора на повышенных тонах эпистолевс вышел из шатра с красным от бешенства лицом.

По фаланге поползли слухи, будто спартиатам все прощается. Припомнили и Платеи, когда Павсаний запретил собирать добычу всем, кроме слуг спартиатов. Илоты тогда мешками выносили с поля боя и из персидских шатров драгоценности.

Посовещавшись с Гонгилом, наварх решил, что для атаки колесниц есть только одно подходящее место — узкая лощина в десяти стадиях от лагеря. Там союзники и решили устроить засаду.

Фаланга перешла от береговых дюн к холмам. Под ногами эпибатов расстилался ковер из красных тюльпанов. Цикламены еще не расцвели, зато кусты олеандра в пересохших ручьях покрылись шапкой нежно-розовых бутонов.

Вечерело, поэтому атаки островитян можно было не опасаться. Гребцы вместе с матросами окружили триеры валом из камней и бревен. Затем выставили часовых для охраны кораблей.

Всю ночь саперы закапывали пустые пифосы, укрывали сверху ветками, а потом засыпали глиной. Ловушку замаскировали, воткнув в рыхлую землю несколько кустов ракитника и скальной розы.

На рассвете со стороны Саламина послышался гул.

Эпибаты, построившись в лохи, ждали приближения неприятеля в глубине лощины. Жрец громко восхвалял Диоскуров. Некоторые воины хрипло и нестройно подпевали, другие молились про себя родовым богам: афиняне — Зевсу и Аполлону, островитяне Эгеиды — Посейдону, карийцы — Дионису, а также Матери богов, пелопоннесцы — Аресу и Пану…

Колесницы приближались. Возницы яростно нахлестывали лошадей. Топот копыт и дробный стук колес сливались в грохот, способный лишить мужества даже смельчака.

Вот уже видно, как бешено вращаются серпы на осях. Лошади со шторками на глазах закусили удила, скалят пасти. Лучники в повозках натянули луки. Каждому эпибату казалось, что целятся именно в него.

Внезапно одна из лошадей на всем скаку провалилась в яму. Повозка подпрыгнула на одном колесе, затем рухнула на бок. Уцелевшая лошадь тащила ее вперед по инерции, пока не запуталась в постромках и не покатилась по земле.

После того, как опрокинулись еще две колесницы, в лощине воцарился хаос. Колесницы натыкались друг на друга. Экипажи с криком вылетали из повозок. Покалеченные воины пытались отползти, но оказывались под колесами.

Карийские лучники начали шквальный обстрел киприотов с холмов. Отряд милетян закидывал их дротиками. В окутавшем лощину облаке пыли метались тени. Вставали, бросались в сторону, падали…

К вечеру все было кончено. Раненых добили. Уцелевших лошадей распрягли и согнали в табун. Один из выживших киприотов рассказал под пыткой, что Горг во главе ополчения ждет возвращения колесниц перед воротами крепости. Если атака пройдет успешно, он первым ударит по остаткам эпибатов.

Павсаний без промедления повел армию на Саламин. Коням обвязали морды, чтобы они ржаньем не выдали врагу приближение кавалерии. Фаланга укрылась в платановой роще на расстоянии двух стадиев от полиса. Лесной сумрак надежно скрывал передвижение эпибатов.

Подкрался оранжевый закат. Киприоты продолжали стоять у ворот города, построившись в каре. Горг ждал хороших вестей и не мог понять, почему колесницы не возвращаются.

Больше всего царь опасался, что Саламин повторит печальную участь Сол, когда такабары Ксеркса с помощью подкопов обрушили крепостную стену. Мало кто из горожан выжил в последовавшей бойне.

Откуда ему было знать, что лакедемоняне не умеют осаждать крепости. Павсаний уже однажды пытался взять штурмом деревянное укрепление в Беотии, где укрылись бежавшие из-под Платей персы, — увы, безрезультатно. Зато афиняне быстро проломили стену, после чего вырезали защитников. Так что теперь — передать руководство армией Аристиду?

Наварх выслал разъезд, чтобы выяснить численность вражеского ополчения. Когда ангелиофоры Гонгила вернулись с донесением, он мрачно усмехнулся — все идет по плану.

Стемнело, но киприоты не двигались с места. Запалив по периметру войска костры, они приготовились провести ночь перед воротами. Горг тревожно вслушивался в звуки леса, стоявшего перед ним стеной.

Наварх приказал готовить ударную группу к ночной вылазке. Со всех флотилий набралась сотня опытных кинжальщиков. Раздевшись до зомы[22], головорезы обмазались разведенным в воде мелом. Стоило солнцу закатиться за Олимп, как они с громкими воплями выскочили из рощи.

Защитникам крепости белые фигуры казались призраками погибших воинов. Эллины хватались за амулеты и молили Гермеса Психопомпа увести души покойников обратно в Аид. Эфиопы взывали к Амону-Ра и Осирису. Финикийцы — к Баал-Хаддаду.

Эпибаты врезались в строй киприотов, размахивая кинжалами. Каждый удар вспарывал плоть, нанося глубокие раны. Напуганные защитники крепости даже не пытались угрожать нападавшим копьями, ведь оружием не убить бестелесную тень.

Лишь когда случайно удалось ранить одного из призраков, киприоты взяли себя в руки. Увидев кровь на белом теле, они начали отбиваться. Горг приказал уцелевшим в бойне ополченцам возвращаться в город.

Как только створки распахнулись, от платанов рванула тарентина ионян. Над опушкой леса разнесся боевой клич: "Ге-е-е-ера!" Началась давка — киприоты в панике лезли в ворота, чтобы спастись от вражеских всадников.

Отставшие ополченцы отбивались с яростью обреченных. Кинжальщики потеряли преимущество, зато напор кавалерии не ослабевал. Закрыть ворота киприотам не удалось из-за груды мертвых тел. Взбираясь по трупам, эпибаты ворвались в Саламин.

Всю ночь каратели рыскали по городу, отлавливая ополченцев. Павсаний приказал не трогать мирных жителей, но каждого, кто был пойман на улице с оружием, избивали, а затем допрашивали. Если пленник клялся в верности Афинам, его отпускали.

К утру беспорядки прекратились. Измученные неизвестностью горожане искали спасения на теменосе храма Артемиды. Они закрывали собой раненых сограждан в надежде на милость победителей.

Горга казнили на агоре. Гонгил пинком подкатил голову царя к ногам Павсания. Наварх отвернулся — он устал от крови, но древнюю традицию нарушить не мог.

Оставив архонтом Саламина одного из триерархов, Павсаний вывел армию за крепостную стену. Раненых несли на сариссах, через которые были перекинуты скрепленные булавками хламиды.

Со створки ворот на победителей жутко скалилась голова Горга.

ГЛАВА 4

478 г. до н. э.

Афины

Наступил гамелеон[23].

К алтарю перед храмом Геры, несмотря на частые дожди, потянулись родственники помолвленных пар. Афиняне шлепали по размокшей глине в хорошем настроении — наконец-то дочка выйдет замуж за отпрыска богатого купца или сын нашел себе невесту из хорошей семьи.

Дети собирали разноцветные кленовые листья, перепрыгивали через мутные лужи, пускали по ручьям деревянные кораблики. Малышня бросала в воду мусор, радуясь, если брызги попадали на прохожих.

Приближался день свадьбы Кимона и Исодики. Эвриптолем в начале Гамелий принес в жертву Афине телку. Исодика долго о чем-то шепталась с идолом Артемиды в перистиле. Отрезав с головы прядь волос, подсунула ее под постамент статуэтки, чтобы не сдул ветер.

Вечера она вместе с Токсофилой проводила у сундука, перебирая и примеряя обновки: пеплос из милетской шерсти, тканые пояса, несколько длинных хитонов, свадебное покрывало…

Туфли на каблуке она просто не хотела выпускать из рук — хоть спать в них ложись. Примеряя, долго поворачивала ступню то туда, то сюда. Какая прелесть: тонкие ремешки, серебряная пряжка на лодыжке, носок открыт, чтобы было видно накрашенные ногти.

Все новые вещи были двух цветов: шафранового и оливково-зеленого — ее любимых. Обувь — белая или желтая. Исодика подвязывала пояс под грудью, как взрослая женщина. Заглядывая в бронзовое зеркало, которое держала перед ней служанка, довольно улыбалась.

А когда надела широкополую шляпу с остроконечной тульей, просто не смогла удержаться от смеха. К свадьбе головной убор не имеет никакого отношения. Ну ничего, пусть будет: пригодится вместо зонта от солнца на летнем пикнике.

Из прозрачного ей теперь можно носить только шарфы — тонкие, невесомые полоски льняной ткани с острова Аморгос. Да и то придется обмотать шарф несколько раз вокруг шеи, заколов булавкой на груди. Но так, чтобы было видно серьги.

Задача вроде бы невыполнимая, но если сделать вот так и вот так, то все получается. Скоро она станет замужней женщиной, а значит, прощай кокетство и легкомысленные девичьи наряды.

Наконец-то у нее будет свой собственный ларец с благовониями и мазями. Сурьмяный блеск для бровей. Для губ — красный порошок из растертого корня алканны. Веки можно оттенить сажей или простым угольком. Ресницы лучше всего держатся, если их аккуратно подмазать кремом из яичного белка и смолы доремы.

Косметические средства недешевы, но уж она-то найдет способ получить от мужа все, что нужно молодой женщине, чтобы подчеркнуть свою красоту. Ведь все старания — только для него одного…

Эвриптолем нанес визит в ювелирный квартал Скамбонид. Золотари угодливо раскладывали перед дорогим гостем спиралевидные серьги, нитки жемчуга, браслеты на запястья, обручи на лодыжки… Диадемы покупатель в руки не брал. Зачем, если жених сам хочет поднести невесте дорогой подарок — договорились же.

Фия успела сходить к храму Геры, где отстояла огромную очередь перед алтарем. Эвпатридка поднесла богине домашнее медовое печенье и связанный своими руками прикроватный коврик. Просила только одного — счастливого брака для дочери.

Кимон тоже готовился к роли жениха. Первым делом купил невесте диадему. Затем заказал у этолийских моряков длинношеий лекиф с водой из источника Каллирои в Калидоне.

Можно было, конечно, купить и в Афинах — на агоре. В Гамелии эта вода нарасхват. Но хитрые глаза продавца свадебных атрибутов заставляют усомниться в ее происхождении. А ведь он даже не этолиец.

Ойкеты Каллия доставили подарки в дом Эвриптолема, передав лично хозяину в руки. Исодика, конечно, узнала о диадеме от матери, но Фия была непреклонна: "До свадьбы не увидишь — плохая примета!"

Оставалось самое сложное — разослать приглашения на свадьбу, а также подготовить праздничный обед. Даже если отправить разносчиками писем ойкетов Каллия, все равно быстро оповестить всех, кто в гостевом списке, не получится.

Эльпиника теперь жила в районе Мелите, где рядом с дорогой на Койле располагалось жилище Каллия. От скромного по афинским меркам дома Кимона до роскошного дворца шахтовладельца с видом на Ареопаг было рукой подать. Душными летними вечерами, потягивая вино на веранде, Кимон думал о том, что лучше бы сестра совсем уехала из Афин…

Своих рабов стратег не имел, потому что их некому было содержать. Кимон постоянно где-то воевал, за возвращением почти сразу следовал отъезд. Поэтому для работы в поместьях он нанимал поденщиков, а после очередного кутежа в доме прибирался кто-нибудь из рабов его друзей.

К тому же он вел спартанский образ жизни, позволяя себе в быту только необходимое. Легко обходился без излишеств — мог съесть поздний завтрак в Пританее, а пообедать купленными у уличного разносчика вареными яйцами.

Зато ради сограждан стратег не скаредничал. Во время бесплатного обеда бедняк должен был выполнить единственное требование: поел — убери за собой.

Все, кто приходил в его сад за фруктами, знали: рви, сколько надо, но сверх меры не брать, плоды на земле не давить, ветки не ломать. За выполнением этого правила следили товарищи Кимона из дема Лиады. Нарушителей в сад больше не пускали, а то и поколачивали.

На роль шафера согласился Аристид. Политик преподнес Кимону в качестве свадебного подарка голубой хитон из тончайшего египетского льна.

Он откровенно признался другу:

— Извини, что вручаю до свадьбы, но приличной гражданской одежды я у тебя не припомню. Конечно, кожаный торакс кавалериста тебе идет, но после Саламина и Платей пора обратить внимание на прелести мирной жизни. Ты не только воин, но еще и знатный эвпатрид.

— Спартиат такой бы никогда не надел. — Кимон недоверчиво мял нежную на ощупь ткань. — Слишком роскошный. Найду что-нибудь попроще.

— Мы не в Спарте, — резонно заметил Аристид. — Рядом с тобой будут находиться лучшие люди Афин. Подумай об их репутации. И о своей тоже. Ты же не хочешь, чтоб к тебе прилипло прозвище твоего деда — Коалем?[24]

Пришлось согласиться.

Однажды вечером в андрон вошла Эльпиника. С улыбкой развернув сверток, достала изящные сапоги из мягкой кожи на толстой подошве. У Кимона перехватило дух от нежности. Скрыть чувства не получалось. Сестра отвернулась и быстро вышла. Только тогда он заметил в темноте прихожей мужской силуэт. Ему захотелось швырнуть подарок об стену…

Вот и полнолуние.

С раннего утра дом Эвриптолема походил на лагерь армии перед отступлением. Рабы носились по дому, выполняя поручения взвинченных хозяев. Еще до рассвета на дверь в заборе были прибиты оливковые ветки: пусть соседи знают, что сегодня — день свадьбы.

Мужчины расставляли в перистиле садовую мебель, чтобы гостей можно было разместить на свежем воздухе. Доставали из кладовой посуду, припасы. Рабыни помогали Фие на кухне готовить блюда для второго завтрака.

"Надо еще пшеничной муки… Забыли мед для пирога… Почему никто не может принести дров? Я что — все сама должна делать?" — Нервный голос хозяйки разносился по кухне и подсобным помещениям.

Ойкеты сбивались с ног, но количество срочных дел не уменьшалось.

Исодика наряжалась в гинекее. Плакать ей почему-то не хотелось. Пока Токсофила обмывала хозяйке ноги калидонской водой, обе девушки прыскали по любому поводу.

Зато когда невеста надела золотую диадему, они одновременно ахнули от восторга. Обруч тонким стеблем охватывал голову. Листочки и раскрывшиеся бутоны мирта так натурально были собраны в букет, что казались живыми. Будто их только что сорвали, а потом просто обсыпали золотой пудрой.

Розовое покрывало лишь подчеркивало невинность свадебного наряда. В золотой диадеме и белоснежном хитоне Исодика походила на юную Геру. Невеста гордо вскинула голову — пусть гости знают, что она готова стать хозяйкой в доме, как стала хозяйкой Олимпа супруга Зевса-громовержца.

Наконец под переливы флейты к дому Эвриптолема подошел жених в сопровождении родственников и друзей. Венок из нежно-фиолетовых цветков гибискуса отлично подходил к голубому хитону Кимона.

Двери перед ними распахнулись. Гости прошли через прихожую в андрон, где уже ждали хозяева. Когда из гинекея спустилась невеста, по залу прокатился вздох радостного удивления.

Держа дочь под руку, Эвриптолем подвел ее к очагу. Бросил горсть зерна и несколько оливок в пламя. Добавил к жертве клок шерсти. Плеснул вина из канфара.

Затем повернулся к гостям и торжественно объявил: "Отдаю дочь мужу. Снимаю с нее защиту предков. Отныне этот очаг для Исодики закрыт. Пусть она теперь чтит предков мужа и приносит жертвы его домашнему очагу".

После взаимной клятвы в верности супруги вместе с гостями проследовали в перистиль к домашнему алтарю Зевса Геркейского. Здесь жертвы ради блага счастливой семьи приносили уже все желающие. По дороге Исодика бросила взгляд на нишу со статуэткой Артемиды. Все в порядке — прядь волос на месте.

Близкие мужа были представлены многочисленной дальней родней и товарищами по партии. Аристид в качестве шафера упивался вниманием участников церемонии.

Дети первыми услышали приближающуюся повозку. До дверей молодоженов сопровождал флейтист. Музыкант смешно надувал стянутые кожаными ремешками щеки, от натуги приседая и раскачиваясь. Но мелодию держал виртуозно.

Исодика уселась на двуколке между Кимоном и Аристидом. Покрывало волнами спускалось по плечам, обнажив тонкую шею. Завитые в валики волосы были схвачены бантом на темени. Над прической подрагивал золотой миртовый листопад.

Следом шла Фия.

Кимон придерживал коней, чтобы теща успевала за повозкой. Эвпатридка обеими руками сжимала брачный факел, зажженный от домашнего очага. Зимний ветер совсем распоясался — нахально трепал пламя, играл с локоном над ее ухом, выгоняя слезы из уголков глаз.

Процессия родственников и друзей раз за разом начинала гимн Гименею. Прохожие подхватывали песню. Многие желали молодоженам здорового потомства и крепкой любви.

Вот и виллы Кидафенеона.

Стоило супругам сойти с повозки, как Исодику со смехом окружили подруги. Хватают за хитон, не пускают в ворота. Кимону пришлось подхватить жену на руки.

Двери дома Кимона зеленели лавровыми ветвями. Над аркой свисали цветочные гирлянды. Эльпиника встречала повозку тоже с факелом в руке. Сегодня она будет управлять праздником, потому что у Кимона не осталось никого из родственников ближе сестры.

Стоявший рядом с Эльпиникой мальчик протянул Исодике корзинку спелых смокв — пусть ее жизнь в новом доме будет такой же сладкой, как эти плоды. Снова зазвучал гимн — теперь в нем прославлялось прекрасное будущее молодой жены.

Когда Кимон перенес Исодику через порог, она нежно поцеловала его в щеку. Очаг пыхнул жаром, благодарно приняв жертву новой хозяйки дома. Невидимые для живых предки стратега с радушием качнули головами.

Остаток дня Исодика и Эльпиника провели в подготовке свадебного пира.

477 г. до н. э.

Фракия

Триеры Кимона рыскали по Эгейскому морю, наводя ужас на жителей прибрежных селений Кикладских островов и Эвбеи. Рыбачьи лодки при виде эскадры разлетались во все стороны с резвостью водомерок.

Забитые до самой крыши металлом портовые эмпории афиняне пока не трогали, чтобы не перегружать корабли. Но опись с указанием того, что, где и в каком количестве хранится, ложилась на стол стратегу.

От Скиафоса эскадра двинулась к побережью Фракии. Выстроившись в походный порядок, триеры направились через Сингитский залив к заброшенному Афонскому каналу.

По узкому руслу шли строго в кильватер. Флагман время от времени замерял глубину. Гребцы верхнего яруса внимательно смотрели через планширь на отвесные стенки.

Казалось: протяни руку — и коснешься берега. Каждый раз опуская весло в воду, они со страхом ждали характерного треска ломающегося дерева.

Порывы северо-восточного Борея стихли. В глубокой щели встречный ветер кораблям уже не мешал. Эпибаты, изнывающие от безделья на палубе, презрительно сплевывали в забортную муть.

В Аканфском заливе паруса снова натянулись. Волны ритмично забили по скулам триер. Гребцы вскочили со скамей и принялись вытаскивать весла, а келейсты зачехлили авлосы. Набрав скорость, эскадра двинулась к фракийскому берегу…

Кимону предстояло отличиться при осаде Эйона, где закрепился хазарабам персов с острова Фасос. Уничтожение остатков армии Ксеркса должно стать его первым самостоятельным сражением. И первой победой…

Когда триеры уткнулись кормой в берег, эпибаты спрыгнули в воду. Лошадей спустили по сходням, дали освоиться на твердой земле, после чего напоили из ближайшего ручья.

Пока кавалерия рыскала по окрестностям, пехотинцы вгрызались в землю. Стук кирок и лопат заполнил пойменные луга Стримона. Плотники вырубали рощи, строгали брусья для катапульт. К закату лагерь ощетинился частоколом из бревен, а на сторожевой башне запылал сигнальный огонь.

На рассвете к Эйону потянулись цепочки гоплитов, державших на плечах сариссы и штурмовые лестницы. Волы тащили платформы с осадными машинами: монанкомнами и полинтонами. Конюхи не жалели кнутов для ломовых лошадей, но нагруженные камнями повозки то и дело застревали на бездорожье.

Выжженная персами округа воняла гарью. Сигнальные огни казались погребальными кострами. Ошалевшие от безнаказанности собаки грызли в канавах распухшие трупы.

На неубранных полях по обоим берегам реки раскачивались висельники, распугивая птиц. Холмикам над могилами живьем закопанных жертв не было числа.

Эйон встретил афинян тучей стрел.

После нескольких залпов из внезапно раскрывшихся ворот вылетела вражеская конница. Наперерез метнулись илы Кимона. Всадники долго рубились под крепостной стеной. Наконец персы отступили, бросив раненых. До самого вечера из апрошей слышались крики о помощи и предсмертное ржанье лошадей.

Чтобы эллины не подкатили таран, персы сожгли мост через ров. Саперов, которые делали вылазки к еще дымящимся сваям, они прицельно отстреливали, поливали сверху расплавленным битумом, закидывали комьями горящей промасленной пакли. Теряя инициативу, нападавшие окапывались, прятались в апрошах.

Стратег откладывал решающий штурм, не желая получить победу ценой больших потерь. Катапульты продолжали забрасывать полис камнями. Осада грозила принять затяжной характер…

Кимон в последний раз прошелся точилом по лезвию ксифоса. Закончив заточку, ковырнул куском мягкой кожи жир в пиксиде и протер меч. Затем покачал его на ладони, ловя свет от масляной лампы. Полюбовался, как пафлагонская сталь отливает голубым блеском.

Внезапно полог шатра разошелся, впустив скопарха Менона…

Четыре года назад уроженец Фарсала собрал по просьбе Фемистокла отряд добровольцев, чтобы с оружием в руках встретить персидскую армию. Отец Менона происходил из лаконской Тегеи, поэтому фарсалец считал себя дорийцем.

Перед лицом надвигающейся опасности немногие полисы Фессалии, которые сохранили верность Элладе, присоединились к союзникам на Истмийском перешейке для обсуждения дальнейшего плана действий.

Вместе с боевиками своего летучего отряда Менон обеспечивал охрану конгресса. Когда его участники разъехались, Кимон вызвал фарсальца для серьезного разговора.

Вскоре отряд в полном составе отправился во Фракию. По данным связника Аристида в Сардах, армия Ксеркса собиралась, перезимовав в Лидии, переправиться из Абидоса в Дориск, чтобы оттуда двинуться на Афины.

Менон и его боевые товарищи получили задание: предложить свои услуги в качестве наемников Тритантехму или Гергису — командирам той группировки армии захватчиков, которая продвигалась в сторону Македонии вдоль Пангейского хребта. На самом деле они должны были вредить любым планам персов.

Тритантехм принял их условия, так как получил от Ксеркса приказ принимать на службу всех эллинов, присягнувших шахиншаху на верность. Во время переправы через Нест Менон получил ранение в ногу.

Когда его спрашивали, где это произошло, фарсалец не моргнув глазом отвечал, что под Фивами. Вернувшись на родину, он долго лечился, потом на правах метека жил в Афинах. За боевые заслуги перед Советом и народом ему было даровано афинское гражданство.

Кимон разыскал бывшего связника в кварталах дема Гаргетт, чтобы предложить ему службу в должности начальника армейской разведки — скопарха. Хромота не мешала мастеру ножевого боя участвовать в ночных рейдах.

Фарсалец оказался исполнительным офицером и хорошим собеседником. Если на передовой складывалась непростая ситуация, то перед созывом штаба Кимон предпочитал обсудить детали именно с ним. Как правило, скопарх давал хороший совет.

— Заходи, садись. — Стратег дружелюбно махнул рукой.

Усевшись на дифрос, Менон поправил перевязь, чтобы ножны не упирались в пол. Змея на бронзовой кнемиде из-за вмятины перекосилась, отчего казалось, будто она разевает пасть в предсмертной агонии. Кимон подумал, что фарсалец сам как эта змея: немало персов ошибочно посчитали его увечье слабостью, за что и поплатились жизнью.

Стратег разлил вино по походным кубкам-котилам. Закусили подсохшей лепешкой, оставшейся от обеда. Кимон насупился — привычного удовольствия выпивка в этот раз не приносила.

Машинально налил еще, но так и не поднял сосуд.

— Чего такой хмурый? — спросил скопарх.

— Вот что, — кусая губы, ответил стратег, — когда персы вылезли за ворота, мы им вломили. Они урок запомнили, поэтому вряд ли повторят попытку. Но другого способа прорваться в крепость я не вижу. Похоже, что осада гарнизон не пугает. И это не дает мне покоя…

— Еще как пугает, — усмехнулся Менон. — Ты когда-нибудь видел, что творится в пифосе, где сидят голодные крысы?

Кимон кивнул:

— Они друг друга жрут.

— Вот именно, — довольно заключил скопарх. — Нужно сделать из Эйона пифос, тогда персы станут крысами. Мои люди допросили языка и выяснили, что командир у них — хазарапатиш Бог. Он до войны сидел наместником во фригийских Колоссах, по-персидски — "шахраб". Среди его офицеров есть несколько родственников Ксеркса, а значит, они привыкли к роскоши. Понятное дело, что простым такабарам достаточно хлеба и воды. Но знать будет рвать друг у друга лучшие куски. Отними у них сдобу, так они на ячмень не перейдут. Вспомни, как Левтихид осаждал Сест.

— К чему ты клонишь? — спросил Кимон.

Просто чтобы уточнить, потому что уже знал ответ на свой вопрос.

— Наш лучший союзник — голод, — отрезал скопарх. — Сколько они там сидят?

— Месяца три-четыре…

— По моим подсчетам, провиант на складах, которые были построены Ксерксом перед началом войны, подходит к концу. Перекрой дороги к городу, каждую тропинку, где пройдет мул или осел. Так, чтобы по всей Филлиде не осталось лазейки для фракийского обоза. Когда персам останется только варить постельные ремни, они взбунтуются. Чтобы этого не допустить, Бог пойдет в лобовую. Тут мы его и встретим.

Кимон довольно улыбнулся.

Так и есть — фарсалец снова оказался на высоте. Стратег и сам думал о том, что положение у Бога безвыходное. Но откуда Менон знает все наперед?

Вообще-то брать крепости измором — это известный прием в военной тактике, хотя без точных разведданных тут не обойтись. Хороший скопарх в таком деле незаменим.

Теперь, когда на сердце отлегло, стратег в охотку осушил котилу.

Решил по-дружески поддеть Менона:

— Вы, дорийцы, строго следуете традициям своего законодателя Ликурга. А ведь он даже не был царем… Презираете мастеровых… Илотов держите в кулаке — это ладно, раб покорен, пока рубцы от плетей свежие. Но в быту ведете себя странно: как будто все как один выросли в одной казарме, таксиарха у вас не отличить от простого гоплита. Украшений не носите, едите одно и то же… Как вы воинское звание различаете на расстоянии?

— Так мы просто всех знаем в лицо, — снова ухмыльнулся скопарх. — Я офицера не по званию называю, а по имени. Но это не значит, что я не выполню его приказ.

— Это да, — согласился Кимон, — к дисциплине вы приучены. В рукопашной тебе тоже нет равных. Я про другое… Вот смотри: мы пьем из глиняных котил. А я вот скучаю по серебряному канфару — его красиво изогнутым ручкам, тонкой гравировке, фигуркам нимф… Неужели тебе все равно, из чего пить?

Скопарх пожал плечами:

— Мне не все равно, что пить.

Кимон вздохнул:

— Себя вы считаете истинными эллинами, а нас, афинян, — потомками пеласгов, то есть варваров. Хотя не умеете строить ни храмов, ни дворцов. Даже колонна у вас — столб с нашлепками, никакого изящества.

Менон вздернул брови, казалось, он не понимает своего командира. Колонны как колонны, ионические закорючки лучше, что ли…

— Ладно, — стратег хлопнул скопарха ладонью по колену, — не обижайся, просто мне вино в голову ударило. Скажу тебе прямо: я рад, что ты дориец. Вы мало болтаете, зато держите слово. В бой не бросаетесь сломя голову, но если уж ввязались, будете стоять до конца. Я считаю, что в военном деле дорийские осторожность и основательность сродни трезвому расчету, в то время как ионическая расторопность может обернуться преступной поспешностью. Хотя должен признать: любовью к риску ты не уступаешь афинянам.

Менон фыркнул — стратега пробило на откровенность. Только говорит витиевато. Видно, отпустило после загвоздки с крепостью. Обменявшись шутками, боевые товарищи продолжили обсуждать план действий. Больше не пили, так что на Военном совете Кимон был собранным и немногословным.

Идти на приступ повторно стратегу не пришлось — Бог от отчаяния сам поджег крепость, сгинув в огне вместе с войском, домочадцами и скарбом. Из города выбрались лишь несколько такабаров — страшных, в рванье, перемазанных сажей.

Дружественные персам пеоны кисло смотрели на горящий Эйон с гребня Пангейского хребта. Ближе было не подойти, потому что на всех дорогах стояли пикеты эпибатов. Везти зерно в крепость теперь тоже незачем — вон как дело обернулось.

Да и опасно это. Спустишься на равнину, а тебе сразу вопрос: вы, персидские лизоблюды, где священная колесница Ахурамазды, которую вам Ксеркс оставил по дороге на Элладу? Оправдывайся потом, что ее сатры украли вместе с лошадьми.

Вскоре прибывшие с торговым флотом афинские колонисты согнали в гурт уцелевший скот, сжали и вымолотили ячмень. В пойме Стримона вновь застучали топоры, поднялись частоколы, задымили алтари эллинских богов…

Вернувшись в Афины, Кимон с разрешения Народного собрания установил на Акрополе три гермы с выбитыми на них эпическими стихами. Он лично прочитал эти стихи перед ветеранами после принесения очистительной жертвы.

Сочинитель-аэд Ион Хиосский — автор надписей — по его указанию не упомянул в них самого стратега. Обязательными в тексте должны были стать географические ориентиры, прославление афинского народа, а также имя одного из участников Троянской войны.

Ион выбрал Менесфея — царя Афин, возглавившего войско ахейцев.

476 г. до н. э.

Эгеида

Оставив в Эйоне небольшой отряд для защиты поселенцев-клерухов, Кимон отправился во главе эскадры к острову Скирос. Ему предстояло разбить повстанческую армию долопов. Положение осложнялось тем, что, по данным разведки, к мятежникам на подмогу пришла флотилия из Византия.

Ситуация на Херсонесе Фракийском к тому моменту сложилась двойственная. С одной стороны, уже больше года полуостров находился под совместным управлением Афин и Спарты.

В Византии правил спартиат Павсаний, победитель Мардония при Платеях. При этом союзники жаловались на его своекорыстие и неуживчивый характер. Поговаривали и о преступных связях наварха с Ксерксом. Но он все еще оставался главой союзнического флота.

Кимон никак не мог связать воедино два неоспоримых факта: Павсаний должен защищать интересы Эллады — это раз, повстанцам Скироса помогают византийцы — это два. Уму непостижимо!

Помимо усмирения обнаглевших долопов у него было и другое поручение от Народного собрания: найти и привезти на родину кости Тесея, легендарного царя Афин, происходившего по материнской линии от самого Зевса.

Кимон был лично заинтересован в том, чтобы поиски увенчались успехом. От Тесея брал начало род его матери — Хегесипилы, дочери фракийского царя Олора. Пышные похороны останков великого героя должны напомнить афинянам о том, что в жилах стратега течет царская кровь…

Плеск волн убаюкивал.

К гвалту чаек Кимон давно привык — с тех пор, как сменил кавалерийский шлем с плюмажем на кожаную шапку навклера. Хотя в гамме береговых звуков ему не хватало вскриков лесного сарыча.

От лежавшей рядом девушки пахло морем. Рыбачка приходила к нему каждый вечер, чтобы нежностью заглушить тоску афинянина по отцовскому дому. Она была дика, страстна и молчалива.

Только с ней стратега отпускали воспоминания. Сестра Эльпиника словно таяла в сумерках, с печальной улыбкой делая шаг назад и подняв тонкую руку с браслетом на запястье.

Четыре года минуло с того дня, как Эльпиника вышла замуж за богача Каллия из рода Кериков, а Кимон все никак не мог забыть ее глаза, когда она задыхалась от любви, прижимаясь к его груди. С ней он был по-настоящему счастлив.

Те немногие, кто знал о странной связи брата и сестры, сумели сохранить тайну, иначе Каллий не сделал бы ей предложение. Хотя об инцесте поговаривали, вспоминая суровый закон Солона на этот счет. Но Эльпиника была слишком дорога шахтовладельцу, чтобы принимать чужую болтовню во внимание.

После замужества Эльпиники Кимон продолжал увлекаться женщинами, но без особой страсти и ненадолго.

Уроженка острова Саламин рыжеволосая Астерия не в счет — с ней он просто сожительствовал, пока служил в Мегарах триерархом.

Про платные услуги даже говорить нечего, потому что все офицеры расквартированного в пределах полиса флота регулярно посещали дом терпимости — диктерион.

А Исодика…

Кимон не был уверен в том, что сделал правильный выбор. Идея брака, соединившего древние роды Филаи-дов и Алкмеонидов, принадлежала вождю аристократической партии Аристиду, который выстраивал многоходовую комбинацию в борьбе с представителем демоса Фемистоклом. Но первым актом драмы стал брак Эльпиники и Каллия: Филаиды породнились с Кериками.

Через полгода после свадьбы Кимон отправился во Фракию. Не так давно Аристид ходатайствовал перед Народным собранием о назначении соратника на должность стратега. Теперь архонт ждал ответной услуги.

Успешно завершив осаду Эйона, Кимон отплыл в Эгеиду. За спиной новоиспеченного полководца дымилось пепелище, а впереди ждали новые победы.

Слишком молодая для брака Исодика еще не успела расцвести. Она продолжала ждать мужа в Афинах — или думала, что ждет. Избалованную аристократку пока что интересовали только наряды и вечеринки с подругами…

Но на Скиросе его зацепило. Во время атаки на поселение долопов он захватил деревенского старосту с сыновьями. Перепачканный кровью, злой, стратег готов был зарезать пленников прямо у входа в дом.

Внезапно на крыльцо выскочила девушка. Обхватив ноги Кимона, она тихо заскулила. Ему бы врезать рукояткой ксифоса ей по голове — да и дело с концом, потом уже можно спокойно рубить мужчин. Но рука почему-то не поднималась.

Вечером долопка сама пришла к нему в обмазанный глиной тростниковый домик на краю селения. Стоявший на часах эпибат заглянул внутрь, чтобы доложить командиру, потом впустил гостью.

Глядя в глаза Кимону, девушка сдвинула застежку с плеча. Увидев в них интерес, быстро скинула хитон. Отдавалась горячо, умело, в охотку, словно это была не плата за жизнь отца и братьев, а жертвоприношение милостивому богу…

Оторвавшись от губ рыбачки, Кимон с удивлением заметил — и действительно солнце почти село. Собачий лай со стороны деревушки относило ветром в бухту. Краски заката тускнели, а поцелуи уставшей любовницы становились спокойнее, мягче.

— Вот, Мнестра, это тебе. — Стратег протянул ей золотую подвеску с изображением Афины.

По краю круглой пластины бежал цветочный орнамент. Колпак на голове богини украшали крылатые кони, а свисающая сеточка из золотой проволоки была скреплена спиралями, бутонами и шестилистниками.

Трофей достался ему, когда разъезд эпибатов вырезал партизанский обоз. Кимон лично в карательном рейде не участвовал, но от подарка не отказался. Лесные разбойники сами виноваты — надо было сдать оружие, как предписывал указ стратега.

Примерив украшение, девушка улыбнулась. Зачем подарки, если она и так готова дарить афинянину свою любовь. Мнестра прошлась кончиками пальцев по его груди, потом игриво укусила за плечо.

— Ты чего? — Стратег изобразил притворное удивление. — Я думал, ты мне спасибо скажешь, а ты кусаешься. Придется ответить тем же.

Он опрокинул рыбачку на спину и впился зубами в ее руку — не сильно, озорно. Еще через секунду она тесно прижалась. Уже теряя над собой контроль, Кимон продолжал шептать дурашливые угрозы, а Мнестра смеялась тихим кимвальным звоном…

На следующий день случилась беда.

Долопы объединились, чтобы напасть на афинский гарнизон. Словно саранча они посыпались с заросших пихтами разноцветных скал — пьяные, с вымазанными сажей лицами. Затем перешли вброд Кефис и, оглашая пойму дикими криками, бросились на частокол вокруг деревни.

Эллины яростно отбивались.

Только после того, как в бой вступила кавалерийская ила, нападавшие дрогнули. Всадники гнали врага до берега реки. Но долопы под прикрытием лучников успели залезть в лодки.

Гоплиты прикончили раненых и отставших, после чего вернулись в лагерь. Едва живой от усталости, Кимон рухнул на тюфяк в штабе. Полевой медик настоял, чтобы стратег перевязал рану на бедре, где между краем кожаного торакса и поясом с птеригами оставалась полоска незащищенного тела. Туда и сунул свое самодельное копье долоп.

Выпив вина прямо из кувшина, стратег заснул. Проснулся оттого, что вестовой тряс его за плечо. Перед входом в мазанку лежало тело, накрытое тканью. Когда Кимон откинул край рогожи, ему стало не по себе.

Шея Мнестры была распорота от уха до уха. Локоны, которыми она еще недавно щекотала лицо стратега, слиплись в грязный бурый ком. Мухи вились над ставшим вдруг некрасивым лицом. Подаренной подвески на рыбачке не было.

Кимон сглотнул и отвернулся.

Взяв себя в руки, ровным голосом спросил:

— Кто это сделал?

Вестовой ответил:

— Староста говорит — наксосские пираты. Керкур бросил якорь в южной части острова. Они либо наемники Павсания, либо заодно с восставшими. Ночью пришли из соседней деревни, чтобы отомстить.

Потом кивнул в сторону трупа:

— Она в сеннике спала, братья криков не слышали.

— Найти! — коротко бросил стратег.

Тарентина рысью ушла в горы. Перед закатом привезли трех связанных пиратов.

Кимон осмотрел пленников. Бандитские рожи: один зарос курчавой бородой, у второго сзади болтается коса с вплетенной черной лентой, третий покрыт синими узорами, словно расписная ваза. На плече удивленно таращится морской конек-гиппокамп.

Глаза у всех троих блеклые, безжалостные.

Подавив первое желание вспороть пиратам животы, он приказал до утра запереть их в сарае, а у двери выставить охрану. Военнопленные должны умереть перед строем. Пусть казнь выглядит как наказание за сопротивление освободительной армии, а не за убийство любовницы командира.

Он плохо спал. Когда рассвело, вышел, чтобы проверить часового. Эпибат дремал, обняв копье. Ударом в ухо Кимон опрокинул его на землю. Вытащив запор, рванул дверь на себя. Внутри никого не было. В дальнем углу сарая темнела дыра подкопа…

Пираты остаток ночи бежали к бухте. Задыхались, мучились от жажды, но упрямо цеплялись за жизнь. Старались пробираться по заваленным буреломом урочищам и падям, где трудно пройти коннице.

— Слышь, Гнесиох, — обратился к бородачу синекожий, — кажись, оторвались.

Он оглянулся на прихрамывающего "плетеного" с лентой в косе.

— Гринн ногу повредил…

Пришлось подождать, пока товарищ подтянется.

— Что с ногой? — строго спросил курчавый.

Гринн уселся на землю и развязал портянку. В руке блеснуло золото.

— Ух ты! — Гнесиох не мог скрыть восхищения. — Все-таки сберег рыжье.

— А то! — ухмыльнулся пират. — Зря я, что ли, девку резал… Надо переложить, а то идти мешает. Принесу жертву Посейдону за то, что отвел от нас руку этого психа.

Синекожий не удержался:

— Если на троих делить, то каждому по статеру выйдет.

— Ты, Батт, все на деньги меряешь, — съязвил Гринн. — Смотри, красота какая.

Он повертел подвеску перед глазами. Потом оторвал от хламиды полосу ткани, бережно завернул добычу и засунул кулек за пояс.

Подельник ухмыльнулся:

— Девка тоже красивая была, только тебя это не остановило.

— А нечего было под афинянина ложиться, — огрызнулся Гринн. — Жалко, что всю семью не вырезали. Эпибаты многих порубили, а старосту с сыновьями пощадили. С чего бы это?

— Значит, было с чего, — зло сказал Гнесиох. — Пусть теперь долопы сами разбираются, а мы свое дело сделали. Живыми бы уйти…

Вскоре троица выбралась на берег бухты. Прямо под скалой покачивался керкур. С простеганного кожаного паруса таращился синий глаз. Чтобы не кричать, Батт бросил в воду камень. Поднявший голову навклер помахал рукой. Тогда беглецы один за другим нырнули со скалы.

Вскоре они вскарабкались на палубу. Навклер вытащил якорь, а пираты сообща навалились на рею, разворачивая парус по ветру. Кормчий яростно заворочал веслом, после чего керкур заскользил к выходу из бухты.

Стоило кораблю выйти в открытое море, как на берег выехали всадники. Кимон с ненавистью смотрел на белое пятно вдали. Сняв шлем, он вытер пот со лба, тяжело вздохнул. Потом выругался, развернул коня и по горной тропинке направился обратно к лагерю. Эпибаты цепью вытянулись за командиром…

Кости героя он доставил. Афины встретили победителя долопов всенародным ликованием, торжественными процессиями и жертвоприношениями.

Выступив в Пританее с речью во время обеда, Кимон рассказал об орле, который клевал падаль на холме и этим привлек его внимание. Стратег заявил, что именно благодаря птице ему удалось обнаружить могилу героя.

Многие сочли это выдумкой. В Народном собрании даже стали поговаривать, будто останки принадлежат вовсе не Тесею, а какому-то местному пирату.

Недоброжелатели также утверждали, что выковать медное копье и меч, якобы найденные Кимоном в могиле, можно в любой кузнице Скироса. Припоминали и то, что Тесей был изгнан из Афин остракизмом.

Но стратег не обращал внимания на завистников. Ничего странного в том, что политические противники воспользовались находкой как поводом для нападок, нет. Странно другое — почему эти опытные мужи верят в то, что кости человека, пролежав в земле восемьсот лет, так и не сгнили.

Как бы то ни было, разговоры закончились после того, как над саркофагом была возведена крыша усыпальницы — Тесейона. Этой постройкой Кимон увековечил свое имя, связав его с именем героя.

471 г. до н. э.

Фракия

Шесть лет спустя Кимону снова пришлось бороздить Фракийское море — уже по пути к Геллеспонту. На этот раз ему было поручено арестовать и доставить в Афины Павсания. Оттуда его должны переправить в Спарту. Заподозренному в измене регенту предстояло подвергнуться суду эфоров.

Опальный наварх заперся с преданными ему отрядами в Византии. Понимая, что с моря хорошо укрепленную крепость не взять, Кимон высадился у западной стены. Стратег осторожничал, как-никак Павсаний — победитель персов при Платеях.

Кимон служил под началом Павсания во время кипрской кампании, поэтому знал командира очень хорошо. Воином тот был отличным, обладал хорошим чувством юмора, но тщеславие и гордость наварха не знали границ.

Соотечественники Павсания — лаконяне и мессенцы — имели все возможные привилегии в армии, в то время как офицерам из других областей Эллады он грубил, а простых гоплитов за малейшее нарушение наказывал палками или заставлял до изнеможения стоять с якорем на плечах.

Кимону не хотелось проливать кровь эллинов из-за надуманного повода. Говорили, будто Павсаний спьяну зарезал какую-то знатную византийку. Велел ей прийти к нему в спальню, а девушка в темноте споткнулась о светильник. Решив, что к нему крадется наемный убийца, наварх зарезал несчастную кинжалом.

Распускаемые в Афинах слухи имели единственную цель — получить формальный повод для ареста Павса-ния. Тем более что союзники постоянно жаловались на его крайне вздорный и самоуверенный нрав.

Истинная причина была совсем другой.

Однажды пикет эфессцев задержал подозрительного моряка, который направлялся в сторону Сард. Перебежчик рвался через границу, но не смог предъявить подорожную. Его решили высечь, а когда раздели, то увидели, что вся спина у него покрыта вытатуированными буквами.

Прочитав письмо, пограничники ахнули — автор подробно делился с Ксерксом делами Афин во Фракии и Македонии. Под пытками гонец признался, что его послал Павсаний.

Так в Совете знати узнали о предательстве спартанского регента. В Спарту сразу послали гонца с просьбой разобраться. К сожалению, единственный свидетель вскоре умер от ран…

Эпибатам пришлось вырубить близлежащую буковую рощу для постройки осадных машин. После того как через крепостную стену полетели первые камни, Павсаний перестал отстреливаться, но парламентера для сдачи города почему-то не прислал.

Тогда Кимон приказал откатить катапульты, чтобы уберечь город от ненужного разрушения. Он до вечера простоял на безопасном расстоянии от ворот, постукивая плетью по бронзовой кнемиде и вполголоса посылая на голову упрямого лакедемонянина проклятья.

Ночью от восточного пирса тихо отчалила лодка с незажженным носовым фонарем. Когда сторожевой корабль ее заметил, было уже поздно. Высадившись на азиатском берегу, Павсаний укрылся в Халкедоне у друзей, а утром уже нахлестывал коня, направляясь вглубь Троады…

Кимон подозревал, что из крепости бежал сам наварх, однако это предположение нуждалось в подтверждении. На Военном совете мнения разделились.

Командир фессалийской конницы гиппарх Антифем предлагал снять осаду, затем пополнить запасы питьевой воды, погрузить фураж и провиант на корабли, чтобы отправиться обратно в Элладу.

Он аргументировал необходимость отступления недостаточным количеством конницы из-за мора, который выкосил несколько десятков лошадей во время долгого плаванья по Пропонтиде.

По его мнению, на покупку новых лошадей у фракийских племен уйдет большая часть армейской казны, а самостоятельный отлов и объездка займут много времени.

Командиры союзников — тысячник-хилиарх Пританид из Коринфа и эпистолевс саммеот Улиад считали иначе. Во-первых, по донесениям разведки свита Павсания состоит из знатных персов, поэтому в Византии можно будет захватить богатые трофеи. Кроме того, гребцам требуется отдых, а многие корабли нуждаются в просушке.

Скопарх Менон занял выжидательную позицию.

Все участники Военного совета сошлись в одном: необходимо в полном составе казнить пикет, стоявший на карауле у Восточных ворот, из-за преступной халатности которого беглец смог беспрепятственно скрыться.

Пятерых часовых привели под конвоем на флагман.

Кимон объявил казнь: килевание — преступников протащат под днищем корабля. Один из матросов спрыгнул с кормы в воду и поплыл к носу, держа за конец канат. Ему помогли забраться на палубу, а канат натянули так, чтобы он прошел под килем триеры. Концы соединили на середине корабля.

Первого из пленников раздели, затем привязали к канату.

Несчастный пробовал оправдаться, но судовой жрец пресек ненужный спор, всунув ему между зубов обрезок вымоченной в вине веревки в качестве жертвы Посейдону. Пусть морской бог решает, достоин он жизни или нет.

Эпибаты хмуро стояли вдоль бортов, понимая, что на месте часового может оказаться любой из них. Четверо других приговоренных тоже молчали, они просто потеряли дар речи от безысходности и страха.

Гребцы вцепились в канат. Преступника спустили за борт. Когда тело с плеском погрузилось в воду, келейст затянул на авлосе походную песню. Бодрую тональность мелодии разбавляли тревожные вскрики чаек и шорох трущейся о борт снасти.

"Ииии… раз! Ииии… раз!" — командовал передний гребец.

Наконец показалось тело часового.

Он еще дышал, но был весь изрезан налипшими на киль ракушками. На палубу стекала вода вперемешку с кровью. Даже видавшие виды моряки не могли равнодушно смотреть на этот истерзанный кусок плоти. Один из них перегнулся через борт — его рвало. Другой вслух молился Гермесу Психопомпу.

Лишь Кимон сохранял невозмутимый вид.

В молодости, еще при осаде Фив, он мрачнел каждый раз, проезжая мимо распятого перса или посаженного на кол беотийца. Но через год даже не бледнел, наблюдая, как выкапывают останки похороненных заживо эллинов, чтобы совершить над ними погребальный обряд.

Часовых казнили по очереди.

Не выжил ни один: трое захлебнулись, двое погибли от потери крови. Трупы выкинули за борт. Триера медленно направилась к внешнему рейду Византия. Тела казненных покачивались в кильватере, а сидевшие на них бакланы алчно рвали клювами мясо…

Победила точка зрения Пританида и Улиада. Кимон согласился на штурм. Время поджимало — приближалась зима. Ночи и так уже стали холодными, а пройдет еще месяц, и придется вырубать заросли для ночных костров, а значит, оголять местность.

Менон предложил военную хитрость — отвлечь главные силы византийцев от Западных ворот, чтобы потом все-таки ударить с этого направления.

Ему очень не хотелось покидать занятые союзнической армией позиции на холмах, откуда удобно будет расстреливать вражескую конницу, если защитники крепости отважатся на вылазку.

Византий располагался на полуострове, поэтому с трех сторон был окружен водой. По плану скопарха нужно было создать видимость подготовки атаки с восточной стороны.

На подготовку маневра ушло три дня.

Эпибаты запасали камни для катапульт, рыли апроши. Саперы изготовили штурмовой сарай-винею под двускатной крышей и поставили его на прочные колеса, чтобы можно было быстро подкатить таран к Западным воротам.

Триерархи приводили в порядок корабли: матросы вычерпали из трюмов воду, заменили негодные снасти, а гребцы смазали жиром рукава весельных портов.

Утром четвертого дня пятьдесят триер двинулись вдоль крепостной стены на восток. На веслах трудилась только одна смена. Остальным гребцам триерархи раздали все имеющееся на борту оружие, а также корабельные инструменты. На расстоянии толпа моряков должна казаться отрядом эпибатов. Пусть византийцы думают, что с якоря снялись основные силы афинян.

Одновременно с маневром кораблей пехота отошла в невырубленную часть леса перед западной стеной. В апрошах осталась только обслуга катапульт. Осадные машины продолжали обстрел крепости, отвлекая внимание ее защитников на разбор завалов.

Зайдя в гавань, триерархи приказали открыть огонь зажигательными стрелами. Тростниковые хижины в квартале бедноты запылали после первого же залпа. Когда из-за стены повалил густой дым, эвбейцы спустили на воду лодки.

Высадиться на узкую прибрежную полосу с таким мощным прикрытием не составило труда. Вскоре над гладью пролива разнесся стук кирок — саперы долбили подкоп.

Известие о том, что афиняне готовят штурм с восточной стороны, быстро разнеслось по городу. Со всех сторон к месту предполагаемой атаки двинулись отряды ополченцев и наемников.

От ближайших к пожару нимфеев выстроилась цепь из горожан, которые передавали друг другу кувшины с водой. К агоре потянулись беженцы с окраины. Храм Посейдона был забит стариками, женщинами и детьми.

Стратеги эллинов и персидские хазарапатиши спешно собирали свои отряды у внутренней восточной стены. Туда же устремились водоносы, оружейники, каменщики.

По вымостке грохотали подводы с амуницией, запасом стрел, ветошью, а также лекарствами для оказания первой помощи. Ломовые лошади тащили походные кухни и телеги с дровами — гарнизон крепости не собирался сдаваться без боя.

По городу быстро расползлись панические слухи о полном окружении. Семьи ремесленников спускались в подвалы, забрав с собой драгоценности и статуэтки домашних богов.

Рабы метались между заборами, не зная, куца бежать. Кто-то под шумок успевал прирезать жестокого хозяина. Верные слуги помогали прятать добро в сундуки.

Сквозь ветви Кимон внимательно следил за тем, как ведут себя византийцы. Когда боевой ход между башнями опустел, он приказал готовить винею.

На закате, лишь только по апрошам поползли длинные тени от катапульт, эпибаты скрытно выдвинулись к опушке леса. Лошадям завязали морды, чтобы ржаньем они не выдали расположение афинян. Все ждали команды стратега.

Наконец в воздухе мелькнул белый платок.

"Навались!" — заорал Пританид. Возницы заработали кнутами. Облепившие винею карфагеняне уперлись в борта. На лязг цепей уже никто не обращал внимания — штурм начался.

Таран подкатили к воротам.

Опомнившись, часовые начали стрелять, но эпибаты укрылись под крышей винеи. Бронзовая голова барана с грохотом ударяла в дубовую створку, пока та не треснула. Расширив пролом топорами, карфагеняне полезли в крепость.

Завязалась рукопашная схватка. Со стороны леса катилась волна пехоты. От ударов тарана створка покосилась, а потом и вовсе слетела с петель.

Гоплиты Пританида, словно рой шершней, черной гудящей массой забили проход. Затем с зажженными факелами двинулись через город. Сотни глоток распевали боевой пеан, прославляя Аполлона Боэдромия. Следом ворвались всадники Антифема.

Кимон въехал в Византий как триумфатор — на квадриге и в оливковом венке. Он мог себе это позволить, потому что такого блестящего маневра Эллада не видела с битвы при Платеях. Гарнизон города постигла печальная участь армии Мардония, который принял отход эллинов на более удобную позицию за отступление.

Встречать афинянина вышли старейшины, главы гильдий и отцы фиасов со стеблями плюща в руках. Архонт вытянул вверх статуэтку богини мира Эйрены, громко объявив сдачу города. Затем попросил пощадить мирных жителей. Он оправдывался тем, что власть преступно захватили варвары из свиты Павсания.

Кимон заявил, что сдавать надо было раньше, а сейчас Византий взят силой. Однако он не зверь и еще перед штурмом запретил своим солдатам мародерство в домах. Убиты будут только те горожане, которых ночью эпибаты застанут на улице с оружием в руках.

471 г. до н. э.

Фракия

До утра стычки на улицах Византия не прекращались.

Гоплиты добивали остатки гарнизона. Если эллин бросал меч и щит на землю, его щадили, предварительно заставив поклясться Зевсом Ареем в верности Афинам. Такабаров убивали без разбора.

Прочесывать прилегающий к дворцу Павсания квартал стратег назначил триерарха Герофита с Самоса, прислав ему в помощь сотню афинских эпибатов.

Приказ прозвучал сжато, но емко:

— Проверить все дома. Персов привести на агору. Не грабить, не бить… Но чтобы ни один не ушел!

На рассвете Кимон лично пришел разбираться, кто есть кто среди пленников. Мужчины прикрывали собой женщин, которые в обнимку сидели на земле. Дорогие парчовые халаты на многих персах были порваны, тиары покосились — потрепанный вид еще недавно благополучных вельмож вызывал жалость.

Пока он осматривал варваров, подошли офицеры. Осунувшиеся лица и пятна крови на кирасах говорили о жестокой бессонной ночи.

— Павсания нигде нет, — доложил Герофит.

— Значит, точно сбежал, сука, — с сожалением процедил стратег.

Затем спросил пленников:

— Кто из вас главный?

Руку поднял старик с большой золотой серьгой в ухе. Раздвинув соотечественников, он вышел вперед.

— Я Мегабат.

Кимон решил уточнить:

— Двоюродный брат сатрапа Сард Артаферна?

Перс кивнул.

— Что ты здесь делаешь? — поинтересовался стратег.

— Приехал на помолвку дочери.

— Кто жених?

— Павсаний.

Командиры ахнули.

Кимон тоже не мог скрыть удивления:

— И где она?

Мегабат понурил голову.

— Отпустил с Павсанием…

Кимон заходил взад-вперед в раздумьях. Предатель сбежал вместе с дочерью Мегабата. Но сам отец находится в руках афинян. Это лучше, чем ничего.

Предстояло непростое дело — раздел трофеев. Поручение Совета знати он частично выполнил, строптивый полис покорен, так что союзники имеют полное право на свою часть добычи.

Антифем и Пританид — отличные воины, но они не привыкли мыслить в масштабах государства. Улиад — так тот совсем недавно сам был пиратом, ему делить награбленное добро не впервой.

Зато самому Кимону отлично известно, что блеск золота может затуманить голову даже самому опытному командиру. За примером далеко ходить не надо.

Стоило Фемистоклу вернуть Афинам рудники в Маронее, как поползли слухи о его корысти. Когда Фемистокл ввел подряды-литургии для богачей на постройку триер, сразу заговорили о том, что он в доле. А как не заговорить — личное состояние архонта пухло, словно дрожжевое тесто.

Фемистокл, конечно, возмущался, призывая на головы завистников перуны Зевса, только все помнили, как эвбейцы заплатили ему тридцать талантов, чтобы он не отводил флот от Артемисия.

Поэтому деловые отношения с Павсанием быстро закончились для Фемистокла катастрофой: лидера демократической партии обвинили в пособничестве изменнику-спартиату. Не помогли ни его популярность среди фетов — корабельной черни, ни отмена подати для метеков, ни масштабное строительство гавани в Пирее.

Потом был суд и изгнание из Афин на десять лет. Результатом остракизма стало отчаянное бегство в Аргос. Оттуда опальный политик продолжал дергать нити закулисной борьбы, но прежнего влияния в Народном собрании уже не имел.

Наконец Кимон принял решение:

— Всех раздеть! Мужчин до набедренной повязки, женщин до нижней рубашки. Украшения снять и сложить в кучу.

Не обращая внимания на возмущенные реплики пленников, эпибаты сорвали с них одежду. Женщины испуганно жались друг к другу, мужчинам не оставалось ничего другого, как скрывать гнев и смущение под маской напускного равнодушия.

Рыдания персиянок сопровождались звоном лунниц, подвесок, браслетов, серег… Снимать драгоценности жёнам помогали мужья. А потом и сами стянули с пальцев литые перстни.

Спокойно поворошив груду драгоценностей ногой, Кимон посмотрел на офицеров:

— Как делить будем?

— Поровну, — сказал Антифем как само собой разумеющееся.

— То есть на пятерых? — уточнил Кимон.

— Ну, тебе треть, как всегда, — пояснил Антифем. — Остальное поровну между нами.

Он бросил быстрый взгляд на товарищей.

— Платейцы и саммеоты в штурме не участвовали, — хмуро процедил Пританид.

— Как это — не участвовали? — возмутился Улиад. — Мы внимание византийцев отвлекали, чтобы твои коринфяне смогли ворота пробить. У меня тоже потери есть. Ты это брось — не быкуй!

Только Менон и триерарх Терофит не участвовал в споре. Триерарх помалкивал в присутствии старших офицеров, а скопарх хорошо изучил своего командира и видел: тот что-то замышляет. Чутье не обмануло фарсальца и на этот раз.

Стратег взял слово:

— Хочу внести ясность. Дрались хорошо все. Если бы не моряки Улиада, то конница Антифема и гоплиты Пританида не добились бы успеха. Менон разработал отличный тактический план. Поэтому каждому из вас я лично вручу в Афинах лавровый венок вместе с треножником Аполлона за победу. Что касается трофеев, то кроме золота есть еще варвары. Как будем делить это мясо?

Он кивнул в сторону пленников.

— Ну, поделим… И что с ними делать? — презрительно бросил Улиад. — На весла этих дармоедов не посадишь — они грести могут только лепешкой по миске. Молодухи, конечно, товар ходовой. Но в Византии покупатели вряд ли найдутся, потому что горожанам сейчас не до роскоши. В Афины баб везти накладно, да и незачем — рынок рабов на Сомате[25] после покорения Херсонеса Фракийского забит военнопленными. Это все равно что в Коринф ехать со своими горшками. Если продать перекупщикам, то после пересыльного лагеря на Хиосе они потеряют товарный вид, так что цена на них изначально будет невысокой…

Он подошел к одной из женщин. Бесцеремонно задрав пленнице рукав, схватил за кисть и поднял руку вверх.

— Вот! Посмотрите на тонкие пальцы, нежную кожу… Даже в эргастерий ее не сбагрить — ни ткать, ни шить, ни стряпать не умеет… Хорошо, если знает, где у козы вымя. Да у меня язык не повернется поклясться на камне продажи, что у нее нет недостатков.

Он повернулся к Антифему:

— Ты можешь себе представить, как она обкладывает корни гранатового дерева свиным навозом?

— Нет, — рассмеялся фессалиец.

— И я — нет. В общем, овчинка выделки не стоит, — подытожил эпистолевс.

Кимон подождал, не хочет ли высказаться кто-то другой. Офицеры переглядывались, по выражению лиц было понятно, что они согласны с саммеотом.

— Ладно, — с покладистым видом сказал стратег. — Тогда у меня к вам предложение.

Он сначала ткнул пальцем в груду украшений, потом показал на пленников.

— Вот золото. А вот никчемные варвары… Можете сделать так, как предложил Антифем. А можете забрать все драгоценности себе, но тогда рабы достанутся мне. Что выберете?

Повисла пауза.

Герофит не выдержал.

Сделав шаг вперед, триерарх в волнении заговорил:

— Прошу меня простить за неуставную вольность, но раз вы мне позволили участвовать на вашем совете, я скажу то, что думаю. Так вот… Мы давно в походе. Едим солонину, спим в гамаках, если вообще спим. Пьем протухшую воду с уксусом. Это все правильно, на войне по-другому не бывает. Согласен: лавровый венок и треножник — это высшая честь. Даже Мильтиад после победы при Марафоне не получил венок от Народного собрания, хотя и просил. Но семью венком не накормишь… — Герофит с горящими от алчности глазами протянул руку над добычей. — Вот этот перстень можно обменять на телку. Этих браслетов хватит на полгода безбедной жизни. Вон за тот кулон в виде дельфина, выносящего кифареда Ариона к Тенару, дадут не меньше трех медимнов ячменной муки. Я считаю, что нужно брать золото… — Он повернулся к Кимону: — Пленных варваров привел сюда я. Выполнил приказ, пальцем никого не тронул. Ничего не утаил, мародерством не занимался. Надеюсь, что мое подчинение флотской дисциплине получит достойную оценку…

После этих слов Герофит снова встал на место.

Офицеры переглянулись. Кимон сохранял невозмутимость. Для себя стратег давно решил, что принимать решение самому важно только в атаке, когда дело касается жизни и смерти. Все остальное можно и нужно обсуждать с подчиненными. А как иначе узнаешь, о чем они думают?

Бросив презрительный взгляд на толпу полуголых людей, Пританид заявил:

— Мне больше нравится золото.

— Да, точно… Берем золото, — подтвердил Улиад.

Антифем согласился с товарищами. Менон начал догадываться о том, что задумал командир, но выхода не было — придется поступать так, как решило большинство.

Довольные офицеры приступили к разделу добычи. Варварам позволили одеться, после чего гоплиты заперли их в одном из дворцов. Кимон приказал Менону относиться к пленникам с уважением, но стеречь как зеницу ока.

Скопарха стратег пригласил в штабной шатер.

Предложив сесть, спросил в лоб:

— Что скажешь?

— Я за тобой наблюдал, — усмехнулся фарсалец. — Когда старик с серьгой назвал свое имя, у тебя изменилось выражение лица — с довольного на сосредоточенное.

Откинувшись на спинку стула-клисмоса, Кимон расхохотался:

— Наблюдательный прохвост… Тебя не обмануть — все замечаешь. Ты прав: за одного Мегабата можно получить выкуп, превышающий стоимость того, что мы сняли с пленных персов. Думаю, если родственники варваров раскошелятся, то на эти деньги можно будет загрузить верфи Пирея. Это облегчит долговое бремя союзников — вместо того чтобы снаряжать корабли и нанимать команды, они смогут делать денежные взносы в фонд симма-хии, кто сколько может.

Он махнул рукой:

— А триеры мы и сами построим.

Менон уважительно посмотрел на командира.

— Все об отечестве печешься… О себе лучше подумай. Так и будешь деньги на улице нищим раздавать и горожан кормить бесплатными обедами из своего кармана?

— Мне много не надо, — отрезал Кимон. — Я в деньгах не нуждаюсь. Понадобится крупная сумма — займу у Каллия, он не откажет. Я тебе вот что скажу… — Стратег сменил позу, теперь он сидел на клисмосе с прямой спиной. — Мне варвары покоя не дают. Как представлю себе, что вся Азия за Сардами принадлежит персам, рука сама хватается за меч. Эллинам пора прекратить распри и сосредоточиться на борьбе с Персией. Ядовитой гадине давно пора прищемить хвост в Ионии. У меня на этот счет есть к тебе серьезный разговор…

— Давай сначала выпьем, — с демонстративным нажимом заявил скопарх. — Поговорим потом.

Кимон снова рассмеялся.

— С такими офицерами я скоро сделаюсь пьяницей.

— Нет, — парировал Менон, — пьяницей сделаешься, если будешь глушить неразбавленное вино, как Клеомен.

Боевые товарищи подняли ритоны…

Через неделю прибыл хангар из Сард. Артаферн в письме сообщал, что готов внести за Мегабата выкуп — десять мин[26] афинскими драхмами. В доказательство честных намерений сатрапа гонец вытащил из седельной сумки два увесистых баула.

Кимон присвистнул: это в пять раз больше, чем Клеомен платит за каждого пленного пелопоннесца. Стратег, с большим уважением относившийся к Спарте, все мерил по спартанским меркам.

Вскоре в Византий из Фригии и Ликии потянулись переговорщики от родственников попавших в беду персов. В качестве посредника выступил македонский царь Александр, сын которого Аминта был поставлен персами наместником во фригийских Алабандах.

Когда члены Военного совета поняли, что потеряли в разы больше, чем приобрели, то не сильно расстроились. В конце концов, они воюют не за деньги, а за воинскую славу. Любой врученный публично венок или почетное место в театре важнее золотых побрякушек.

Тем более что магистраты Византия доверили победителям городскую казну, а новая власть имеет полное право пересмотреть статьи расходов с учетом личных потребностей.

После первой же совместной пьянки от истории с пленниками не осталось даже неприятного осадка. Из вырученных от обмена денег Кимон четыре месяца выплачивал жалованье гребцам и матросам.

Вернувшись в Афины, он передал несколько сундуков с серебром в хранилище Акрополя.