Выживший

Сейчас…

1

От Манхэттена мало что осталось. Я никак не мог привыкнуть к масштабам катастрофы: смотрел на почти полностью разрушенный небоскреб прямо перед собой и видел только его, не замечая, что соседние дома тоже разрушены…

Прошло двенадцать дней, а случившееся никак не укладывалось в голове, взгляд постоянно натыкался на очередную ужасную картину: от медленно тлеющих шин подымаются в морозное небо клубы сизого дыма, чернеют обуглившиеся остовы зданий, машины измяты так, что их не спасет никакой ремонт. Нью–Йорк всегда казался мне слишком большим, слишком безумным, но я даже не предполагал, что безумие может зайти так далеко.

Вчера я наконец нашел силы признаться самому себе в том, что мои друзья мертвы. Анна, Дейв и Мини жили только в моем воображении, только потому, что я так хотел. Нет, я не собираюсь их забывать — просто настало время принять свое одиночество. На небе стало чаще светить солнце, дни немного удлинились, и у меня появилась надежда. А теперь, благодаря Фелисити, я поверил, что выход найдется.

С первого дня я старался держаться от хаоса и разрухи подальше. Почти все время я проводил в «своем» Рокфеллеровском небоскребе, наблюдая со смотровой площадки за городом. Я ночевал под самым небом, отделенный от городских улиц семью десятками этажей, а каждую свободную минуту бодрствования проводил, уставившись в бинокли, но в небе не появились самолеты, в бухту не вошли корабли, на улицы не въехали военные колонны. Больше не имело смысла ждать.

Прошлая ночь выдалась необычайно темной.

До этого я старался вернуться на ночевку в небоскреб, а вчера вдруг отчетливо понял, что сил еще раз преодолеть почти восемьдесят этажей до так называемого «дома», где я сам себе оставлял послания на окнах, у меня нет — как, впрочем, и желания. Сомнительная перспектива — подниматься по непроглядно темной лестнице только для того, чтобы спрятаться подальше от реальности. Больше нет смысла ходить туда одному. А может, и вообще нет.

Поэтому я устроился на ночлег в одной из квартир на Централ–Парк–Вест. И нашел Фелисти — вернее, указания на то, что она там жила. Теперь нужно отыскать ее саму.

У подъезда я принялся высматривать следы девушки, но скоро бросил эту затею: рано или поздно они потеряются среди следов охотников.

Да, со вчерашнего дня многое изменилось, но охотники никуда не исчезли, не превратились в безобидных существ. Я никогда не забуду, как они, оторвавшись от трупа, смотрели мне прямо в глаза. Я не забуду, как стекали по подбородкам струйки темно–красной человеческой крови.

Больше всего их собиралось у водоемов в Центральном парке. Как раз туда и лежал мой путь. На улице было холодно и тихо. Ночной дождь немного смыл припорошенные снегом пыль и пепел, но в воронках и выбоинах стояла грязно–серая жижа.

Я прошел один квартал на юг: здесь росли невысокие деревья, солнце уже начало пригревать, и мне вдруг захотелось остановиться прямо посреди улицы. Морозный воздух пронизывали яркие солнечные лучи. Я так и стоял, подставив им лицо и наслаждаясь покоем, пока серые тучи не заслонили солнце. Сразу стало зябко и неуютно.

Я оперся о бампер какой–то машины и достал из рюкзака шоколадный батончик: от сладкого моментально поднялось настроение, голова заработала лучше. Пора выбираться из этого города — последние сомнения испарились. Только вот одному мне это вряд ли удастся. Нет, я научился выживать на изуродованных и полных опасностей улицах, научился прятаться от охотников, но уйти из города в одиночку, самостоятельно выбраться с Манхэттена я не сумею.

Меня вырвал из задумчивости глухой рокот. Я присел за машиной и прислушался. По звуку казалось, что откуда–то с севера приближается машина. Чтобы лучше видеть дорогу, я переполз за желтое такси. Шум нарастал и скоро стал очень громким. Явно работал дизельный мотор, причем мощный, такие не ставят на легковушки: больше похоже на тяжелый грузовик, а то и бронетранспортер. Очень тихо, стараясь не раскачивать машину, я на четвереньках переполз левее и ухватился за передний бампер. Теперь надо дышать как можно меньше, чтобы пар изо рта не выдал моего присутствия.

На дороге показалась группа людей. И это были не охотники.

Нас разделяло около двухсот метров. Они шли, внимательно глядя по сторонам, шли прямо на меня. Сразу за ними ехали два тяжелых грузовика с огромными колесами и оттесняли с дороги машины, блокировавшие проезд. Группа приближалась, и я смог лучше рассмотреть людей в ней. Одни были одеты в черную униформу, другие в камуфляж, все в касках и с оружием. И все довольно молодые. Мальчики вырастают в мужчин, мужчины становятся солдатами, а солдаты идут на войну — будто по–другому и быть не может. Интересно, это люди затевают войны, или они разгораются сами собой, когда человечество заходит в тупик, и война становится единственным выходом?

Но время для размышлений я выбрал не самое удачное: солдаты приближались.

2

Автоматная очередь прорезала воздух. Пули зазвенели по металлу и повыбивали куски бетона. Солдаты стреляли. Уворачиваясь от посыпавшегося стекла, я отшатнулся в сторону. Стреляли в меня!

Боясь пошевелиться, я сжался в комок и прикрыл голову руками. Меня била дрожь. Колени и лоб касались мокрого грязного асфальта, изо рта шел пар. Я скрутился еще сильнее, вжался в тротуар.

Вдруг стрельба прекратилась. Я отнял руки от ушей, но все равно почти ничего не слышал — выстрелы оглушили меня; закрыл глаза: я достаточно насмотрелся на смерть, и если теперь суждено умереть мне, я не хочу знать об этом заранее. Понемногу стал возвращаться слух: звон в ушах превратился в грохот приближающихся грузовиков. Снег под ногами военных скрипел все громче.

Я открыл глаза, и в тот же миг резкий толчок опрокинул меня на спину.

Надо мной стоял человек с винтовкой: совсем не такой молодой, как казалось издалека. У него была кое–как стриженая бородка, будто он давно бреется без зеркала, и густые усы. На шее висел противогаз: так, чтобы в любой момент быстро натянуть его. Поверх прорезиненного камуфляжного комбинезона был надет пуленепробиваемый жилет и накинут белый маскхалат.

На ногах — тяжелые черные ботинки.

Винтовка с деревянной ложей и черным стальным прицелом, похожим на охотничий, была направлена прямо на меня. Я смотрел на мужчину, уверенно державшего оружие, и вдруг понял: «Он считает меня охотником! Или, еще хуже, врагом!».

— Не убивайте меня! — попросил я.

Ни один мускул у него на лице не дрогнул. Судя по взгляду спрятанных за очками глаз, он не собирался стрелять в меня, но ведь я мог ошибаться и видеть лишь то, что хотел. Каждая секунда дарила мне надежду: направивший на меня винтовку человек был сам себе хозяин, был волен выбирать, что ему делать.

— Пожалуйста, не надо. Не надо, не стреляйте. Видите? Видите, я здоровый… — последние слова я произнес еле слышным, сдавленным голосом: ничего удивительного, если столько дней разговаривать исключительно с самим собой.

Не вставая с асфальта, я поднял вверх раскрытые ладони, показывая, что безоружен, что я прошу пощады. Скорее всего, вчера я бы повел себя по–другому, но сегодня мне очень хотелось остаться в живых, хотелось узнать, что происходит за пределами Нью–Йорка, хотелось вернуться домой.

— Я не враг, — с мольбой в голосе произнес я.

Держа меня на прицеле, мужчина нагнулся, и я на спине заелозил назад по снежной жиже, чтобы он не схватил меня, но он шагнул следом, одной рукой схватил меня за куртку и рывком поставил на ноги, а затем пару раз встряхнул на вытянутой руке, чтобы посмотреть на мою реакцию. Я не стал сопротивляться. Трое других военных наблюдали за нами из–за грузовиков с огромными вездеходными колесами.

Державший меня мужчина повернулся к товарищам и крикнул:

— Он не заражен.

— И что? — спросил один из них, залезая в кузов. Когда он приоткрыл брезентовый тент, я увидел внутри деревянный ящик размером с малолитражку: на боку краской под трафарет были выведены какие–то буквы, аббревиатура, но я не знал, как она расшифровывается.

— А говорили, что заражены все, — пробормотал сам себе солдат. Он крепко держал меня под воротник, чуть приподняв над землей и пристально глядя в глаза.

— Брось его! У нас нет времени! — прокричали ему из грузовика. И тут же другой голос из кузова добавил: — А лучше пристрели. Сделай для пацана доброе дело!

Хлопнула дверь кабины, и грузовики, след в след, двинулись по дороге.

На другой стороне улицы остался стоять один из троих, с винтовкой в руках. Может, тот, который меня держит, и не станет стрелять, а вот другого вряд ли что–то остановит. Я сглотнул комок в горле.

Может, попытаться убежать? Вырваться и убежать? Броситься прямо через завалы и надеяться, что в меня не попадут.

— Пожалуйста… — выговорил я, — пожалуйста, Старки! — на бронежилете был прозрачный кармашек с именем. — Я не болен. Вы не можете убить меня!

— Пристрели его! — закричал солдат с той стороны улицы, и эхо разнесло его слова.

Неужели оружие дает человеку право делать что угодно? Ведь эти военные — совершенно точно американцы. Так с какой стати им стрелять в меня? Они обозлились, увидев, во что превратился город?

Или они боятся? Вряд ли, ведь они явно пришли на Манхэттен недавно, а значит, владеют информацией, понимают, что здесь происходит. Сомневаюсь, что человеку с винтовкой довелось хоть раз испытать страх, подобный моему.

Мне не пришло время умирать, я должен выжить и узнать, что случилось с Нью–Йорком. Нужно поговорить с ним, расспросить его и услышать ответы на свои вопросы. Я умоляюще посмотрел на солдата.

Он отпустил мою куртку.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Эй, мы уходим! — прокричал его товарищ.

— Я догоню, — ответил Старки. Звавший его солдат мотнул головой и не двинулся с места: так и остался стоять, держа винтовку на руках как младенца. — Где ты был во время атаки? — обратился Старки ко мне.

— Здесь, — я слишком боялся, чтобы пытаться врать.

— Где здесь? На этой улице?

— Нет. В метро. Я ехал в метро.

Старки кивнул.

— Сколько вас еще таких?

— Таких? — переспросил я.

— Не зараженных.

— Не знаю.

— Сколько вас там, где ты прячешься?

— Только я.

— Что?

— Я один.

Лицо человека в форме выразило, что он думает. Я кажусь ему психом.

Наверное, Старки считает, что я пару минут назад вылез из какого–то полуразрушенного здания, увидел разрушенный город и, совершенно не понимая, что происходит вокруг, тронулся умом. Даже если он испытывает ко мне хоть каплю жалости, он имеет полное право решить, что я тоже по–своему опасен, не так, конечно, как зараженные люди, но все равно… На его месте я бы рассуждал именно так.

— Есть еще девушка, Фелисити, — начал объяснять я. — Наверное, она где–то в Центральном парке. Я шел туда, за ней. Там могут быть еще люди, но я сам никого пока…

Старки перебил меня:

— Зато я видел, мальчик. Я много кого видел. Видел, как замечательные люди выделывали такое… — сказал он, глядя в сторону. — Ты понимаешь, о чем я?

Я кивнул. Наверное, до встречи со мной ему не раз пришлось действовать по приказу, исполнение которого он пока откладывал.

— Скоро… Скоро здесь появятся другие люди, и тогда я ничего не могу гарантировать. Вряд ли тебе понравится то, что начнется с их приходом.

— Почему? Я очень, очень–очень хочу, чтобы пришли люди.

Двенадцать дней я мечтал встретить хоть кого–нибудь…

Старки посмотрел вслед грузовикам, увозившим солдат по никуда не ведущей дороге. Один из сидевших в кабине высунулся через окно и жестом позвал товарища — грузовик как раз сворачивал на перекрестке.

— Отстанем, — выкрикнул ждавший на тротуаре солдат, побежал за грузовиком и, подтянувшись на руках, запрыгнул в кузов.

Старки тоже собрался уходить.

— Кто вы такой? — спросил я.

— Я — никто, — ответил он, перехватив винтовку поперек двумя руками. — А ты… лучше не высовывайся лишний раз. Осталось мало времени.

Мало времени?

— Мало времени до чего?

Он молча развернулся и ушел. Я смотрел вслед удаляющейся спине в белом маскхалате — чем дальше этот человек уходил, тем меньше у меня оставалось надежды.

Я побежал за ним, догнал. Пошел рядом. Старки глянул на меня сверху вниз как на пустое место и не сбавил шаг. С каменным выражением лица он осматривал улицу. Горстке людей — Старки с товарищами — не по силам было повлиять на то, что творилось в городе, поэтому они просто делали задуманное, не обращая внимания на такую мелочь, как мое появление.

— Не бросайте меня здесь! Возьмите с собой! — я схватил Старки за рукав и закивал головой в сторону удаляющихся грузовиков. — Здесь тысячи этих зараженных…

— Им недолго осталось. Они слабеют и болеют от холода, голода, от ран. Человек не может жить на одной воде…

— Вы не понимаете! — перебил я его. — Не понимаете! Есть другие, они…

— Я все видел, мальчик, — отрезал он, застегивая ворот — резкий порыв ветра бросил нам в лицо колючий снег. — Все зараженные делятся на две группы, да? Ты об этом хотел сказать. Я видел и тех, которые убивают ради крови, и тех, кому все равно, чем утолять жажду. И тем и другим нужно непрерывно пить: у них патологическая жажда психологического происхождения — полидипсия. Они не могут не пить. Только вот я одного не пойму, почему одно состояние получило два разных проявления…

И он замолчал, погрузившись в размышления.

— Вы поэтому здесь?

Старки только пожал плечами.

— А может те, которые охотятся на людей, еще до этого были, ну… плохими? Убийцами, преступниками?

— Может быть, мальчик. Но я сомневаюсь: не так все просто, — сказал он, глядя вслед грузовикам.

— Им нравится, понимаете, нравится убивать ради крови! Я же видел их, — быстро заговорил я. — Они охотятся, загоняют жертву. И они становятся все сильнее, а те, другие зараженные, слабеют. Разница между все заметнее. Слабые стараются держаться вместе, чтобы обезопасить себя. Я так думаю. Они собираются группами возле источников воды. Сильных гораздо меньше, они часто ходят поодиночке. У них сил столько же, сколько и в первый день, а может, даже больше.

— Те, которые пьют только воду, скоро начнут умирать от недостатка питательных веществ, от голода, — сказал Старки. — Черт! Знаешь, у скольких начались необратимые изменения в мозге из–за гипергидратации, перенасыщения водой?

— А другие?

— А что другие? — пожал плечами Старки. — Они так могут жить очень–очень долго. Почти вечно.

3

— И что же мне делать?

Мой спутник пнул валявшуюся на снегу пустую банку из–под колы. В его взгляде читалась боль.

— Уходи. Чем быстрее, тем лучше. Не важно, найдешь ты свою подружку или нет, — беги. Беги, не останавливаясь, пока не доберешься до безопасного места.

Сразу после взрыва мне безумно хотелось домой, в Австралию. Но мог ли я теперь, после всего, повернуться к Нью–Йорку спиной, если у меня еще были здесь дела? Где–то в городе оставалась Фелисити… Забыть про все и уйти?

Нужно было отдать городу последнюю дань. Дейв говорил, что родители живут где–то в районе Вильямсбурга. Есть ли у меня время сходить туда, найти их? А вдруг за пределами Манхэттена все не так страшно? Я бы мог рассказать его маме и папе, как умер их сын. Или не имеет смысла ворошить прошлое? Ведь чтобы выжить, нужно смотреть в будущее, так?

— Беги на север, как можно дальше на север, — сказал Старки.

— Почему на север? Вы уверены?

— Свою семью я отправил в Канаду. В этом я уверен, как в самом себе.

— В Канаде все в порядке?

— Говорят, что да.

— А в Австралии? Вы слышали про Австралию?

Старки молча забросил винтовку на плечо, подтянул ремень, надел капюшон.

— Ну, пожалуйста, может, вы что–то знаете…

Он пожал плечами.

— Я знаю только то, что касается лично меня. И это мне совсем не нравится. Постарайся хотя бы выйти за пределы города, отсидись где–нибудь, найди других — может, в пригородах ситуация получше. Один в поле не воин. И держись подальше от крупных магистралей: там будет много таких, как мы. Да и не таких — тоже…

Он посмотрел себе под ноги; бросил взгляд на грузовики, подъезжавшие к следующему перекрестку.

— Почему на север? — быстро спросил я. От быстрой ходьбы изо рта шел густой белый пар.

— Инфекция лучше распространяется в тепле, — стал объяснять Старки, глядя на меня сверху вниз. — Вирусы дольше живут в воздухе, на почве, медленнее теряют активность, медленнее умирают, ясно?

— Не совсем, — казаться дураком не хотелось, но я должен был выяснить, насколько серьезно Старки говорит со мной, попытается ли он объяснить, в чем дело.

— Биологический возбудитель болезни все еще опасен, понимаешь? Но на холоде он гибнет, не может долго жить без «хозяина».

— Через сколько он гибнет?

— Через несколько дней, через неделю, я не знаю точно.

Но ведь недели должно хватить, чтобы найти Фелисити, найти других людей, убедить их уйти со мной? Ведь чем нас больше, тем мы сильнее, так?

— Мы уходим из города.

Старки предлагал мне уйти с ними?

— Может, вы подождете, пока я побегу найду Фелисити? Я быстро.

Он покачал головой.

— Я не могу взять тебя с собой. Извини, парень. Мне пора.

Я лихорадочно думал. Могу ли я вот так, сразу, забыть о Фелисити?

— Если вам нельзя ждать, то…

Я ведь даже не уверен, что Фелисити существует на самом деле. Вдруг я выдумал ее, как выдумал Анну, Дейва и Мини? В чем я вообще могу быть уверен, проведя в одиночестве двенадцать дней? Судя по взгляду Старки, он не особо мне верит. Это глупо — не воспользоваться шансом на спасение, выпустить единственную тоненькую ниточку, связывающую меня с нормальным миром, ради призрачной надежды отыскать девушку, которой может и не быть…

А если… если я найду Фелисити, вернусь, а на самом деле нет Старки? Но ведь все, что происходит сейчас, происходит по–настоящему? Я же не мог сам выдумать про возбудителя болезни? Я же прятался от выстрелов, слышал шум?

Я потряс головой, чтобы избавиться от наваждения, чтобы вернуть ясность мыслей. Нет, Старки существует на самом деле — вот он. И Фелисити существует на самом деле. И выбирать надо на самом деле.

— А можно я пойду с вами, прямо сейчас?

— Нет!

Я хотел было начать спорить с ним, уговаривать, просить, но Старки схватил меня за шиворот и почти оторвал от земли. Мне показалось, что он отшвырнет меня как котенка или заорет мне прямо в лицо.

— Найди нормальных людей, таких, как ты. И делай, что я тебе сказал: уходи с ними на север. Пойдешь за нами — пеняй на себя. Больше я тебе не помощник. Я не стану вразумлять ребят, если ты вдруг покажешься им опасным.

— Поэтому мне нельзя с вами?

— Поэтому тоже. — И Старки отпустил меня.

Я понял, что люди на грузовиках не военные. Военные бы так не поступили. Американские солдаты не бросили бы меня. Военные не могут быть так одеты: да, они в форме, но у всех разной длины волосы, у некоторых отросли бороды. И оружие они держат, как попало, и много еще чего. Рюкзак у Старки почти как мой школьный. И возрастом они как мой отец, а то и старше.

Только мне–то с этого что? Ни один из них не повернулся, ни один не воспринял меня всерьез — даже Старки. Они просто бросили меня одного и ушли.

4

Очень осторожно, стараясь не выдать своего присутствия, я пошел за грузовиками.

Машины проехали сначала один квартал, потом второй, в третьем остановились. С грузовика спрыгнул один из мужчин и пошел на разведку. Перекресток впереди был заблокирован: расчистить его не получилось бы даже грузовиками. Нет, можно, конечно, по одной оттаскивать машины, но проезд все равно завален кучей обломков высотой в трехэтажный дом. Солдаты повыскакивали из машин, долго спорили о чем–то, кричали, размахивали руками, показывали пальцами то на улицы, то в карты — а может, это были не карты, а снимки города с воздуха. Они искали проезд.

Я спрятался на остановке на противоположной стороне улицы и оттуда наблюдал за ними, стараясь смотреть и по сторонам тоже, но охотников пока не было. Сегодня они не высовывались. А я все равно никак не мог избавиться от ощущения их присутствия: казалось, что они следят за мной, наблюдают, держат в поле зрения.

Ветер понемногу стих, и повалил снег — мелкий, густой, он укрывал землю безмолвным одеялом. Небо затянули свинцовые тучи. У меня затекла шея, занемело лицо, и страшно замерзли ноги.

Огромного диаметра колеса с широким рисунком протектора оставили в снегу глубокие борозды. Грузовики были явно новыми, все металлические детали блестели свежей полировкой, только капот и верхняя часть брезента были неровно покрыты белой краской, будто их наспех залили из пульверизатора, чтобы замаскировать машины.

Люди в форме продолжали выяснять отношения. Вслед за водителем первого грузовика, водитель второго залез на крышу такси и рассматривал проезд, на который тот ему показывал.

Наконец все расселись по местам, и первый грузовик очень медленно двинулся вперед, прямо на каменные завалы и искореженные машины, хотя с моего наблюдательного пункта казалось, что проехать там невозможно. Но огромным колесам оказались нипочем два десятка превратившихся в бесформенное месиво легковушек и фургонов: стало понятно, что минут через десять грузовик преодолеет завал. Просто я успел забыть, на что способен хороший автомобиль. Все двенадцать дней я передвигался на своих двоих, ну и пару раз пользовался «своей» полицейской машиной.

Пока первый грузовик пробирался через развалины, несколько солдат устроились в вестибюле полуразрушенного офисного здания и зажгли газовую горелку, чтобы вскипятить воду. Старки оставил их и направился к моему укрытию. Молча подошел — казалось, у него просто не было сил снова меня прогнать, — смахнул со скамейки снег и сел.

Теперь он еще меньше напоминал военного. И глаза казались добрыми: в них не было жесткости, не было злости или раздражения.

— Спасибо за все. Меня зовут Джесс.

Старки расстегнул ворот куртки.

— Мне все равно, — ответил он и оглянулся проверить, что делают его спутники. Один из них как раз направлялся к нам. Он подошел и протянул Старки железную кружку с горячим кофе. Мужчина был небольшого роста, крепкий; в налитых кровью глазах кипела злоба, ему надо было срочно выпустить пар, например, дать кому–нибудь затрещину.

Мне было знакомо такое состояние.

— Можно попробовать пройти два квартала на запад, а потом… — начал говорить я, но злобный коротышка оборвал меня:

— Тебя никто не спрашивает.

— Я просто хотел…

— Что–то ты, пацан, слишком болтливый, — сказал он и, уходя, бросил на Старки многозначительный взгляд.

Старки протянул мне кружку с кофе, но я отвел его руку.

— Ты ведь не местный?

Я покачал головой.

— На каникулы приехал?

— Вроде того.

— Ты прямо везунчик.

— Где же помощь, спасатели?

— Перед тобой.

— Шутите?

— Нет, — с этими словами Старки снял перчатки и бросил на снег рядом со скамейкой.

— Тогда не такой уж я везунчик.

Он кивнул и отхлебнул из кружки. На усы с проседью и кое–как постриженную бороду садился снег, и Старки казался добрым, почти родным.

— Все крупные дороги с Манхэттена перекрыты блокпостами. Вот и все, что я могу ответить на твой вопрос.

— А что делает правительство?

— Я бы сам дорого дал, чтобы это выяснить.

— А блокпосты? — спросил я. Вдруг замаячила смутная надежда, от волнения засосало под ложечкой. — Зачем блокпосты?

— Чтобы перекрыть въезды и выезды.

— Значит там, за пределами Нью–Йорка, все в порядке?

— Не значит. Я же объяснял тебе, — Старки, прищурясь, смотрел на блеклое солнце, прячущееся за темную тучу. — Там тоже были атаки. Управляемые ракеты или еще какая–то хрень. Все продумано, все не случайно, все для того, чтобы сделать как можно хуже. Понимаешь?

Нет, я не понимал. У меня вертелся миллион вопросов.

— Но вы же прошли сюда! Как вы попали на Манхэттен? Мосты разрушены, туннели завалило…

Старки кивнул.

— Потому что вы военные?

— Мы похожи на военных? — улыбнулся он.

— Вы в форме.

— Мы сумели обойти блокпосты. Хотя это было нелегко. Пригодились и грузовики, и оружие.

Я снова задал вопрос:

— А что вы здесь делаете?

— Не важно.

— Вряд ли бы вы рисковали, если бы это не было важно.

Я пытался разговорить его, прощупывал почву.

— Для тебя — не важно.

И на том спасибо. То, что он сказал, ничего не объясняло, а вот то, как он это сказал… Для меня все было важно: каждый признак жизни, каждый лучик надежды. Только Старки вряд ли это поймет: у нас слишком мало времени. Я представил, как хорошо было бы спрятаться под тентом в одном из грузовиков, укрыться от всех опасностей.

Они бы сделали свою работу, а потом мы бы вместе уехали из города туда, где тепло, где люди — друзья, где известно, что произошло, где дадут ответы на все вопросы.

— Это война?

— Война идет давно, — ответил Старки, глядя на развалины небоскреба. В его голосе звучал гнев. — Просто сделан следующий шаг. И линия фронта переместилась. Война теперь у нас, у самого порога.

Какая война? Против террористов? На Ближнем Востоке?

Старки позвали. Перерыв закончился — люди уходили.

— Ну все, пора, — сказал Старки. Он похлопал меня по плечу и посмотрел в глаза совсем так, как в последний раз отец, провожая меня в аэропорту. — Будь осторожен, мальчик. Не высовывайся лишний раз.

— Нет! Подождите! Раз есть блокпосты, это значит, там, за ними, много незараженных, да?

— И поэтому блокпосты? Нет, — он надел одну перчатку, затем другую. — Я бы сказал, делается все, чтобы повсюду ситуация оставалась одинаково тяжелой. Мы имеем огромное скопление людей в Нью–Йорке, на относительно небольшой территории, а что будет, если вирусоносители выйдут за пределы города, в пригороды, где, возможно есть незараженные…

Мне не понравилось слово «вирусоносители». Они были людьми. Да, больными людьми, но ведь они не сами выбрали такую судьбу. Взревели двигатели.

— Но эта инфекция не передается, она не заразная.

— А ты откуда знаешь? Ты врач? — ухмыльнулся Старки и выплеснул остатки кофе. Теплый напиток прожег в снегу лунку и обнажил темный асфальт.

Я промолчал. Ведь он прав. Откуда мне знать, что болезнь не заразна? Только потому, что я сам до сих пор здоров? Может, она передается через слюну или кровь, как многие другие? Может, я здоров только потому, что меня до сих пор не укусил охотник?

Я считал, что опасность позади: раз я сразу не заразился, значит уже и не заражусь.

— Давай посмотрим на ситуацию иначе, — сказал Старки. — Пока никто ничего точно не знает. Правильно? И если здесь все так плохо, то в других местах все может быть гораздо, гораздо хуже.

Мне стало страшно: он произнес вслух мои мысли. Старки поднялся и пошел к своим, а я остался смотреть ему вслед — снова. Только в этот раз он повернулся и махнул мне на прощание.

— У тебя есть оружие?

— С собой нет.

— Дать? — спросил он, хлопнув ладонью по небольшому пистолету, висевшему у него на поясе.

Я покачал головой:

— Я выжил до сих пор.

— Выжил, — согласился Старки и чуть заметно улыбнулся. От первой за двенадцать дней улыбки мне сразу стало как–то легче.

Я сидел, уставившись себе на ноги, и лихорадочно думал, чем еще его задержать, как выпросить разрешение остаться с ними. Я бы не мешал, не путался под ногами. Я бы старался помогать.

— Самое худшее, что я понял это, как только тебя увидел.

— Что поняли?

— Что тебе удалось выжить.

5

Ветер стих, и на землю мягко ложились красивые пушистые хлопья. Осторожно, непрерывно озираясь, я шел по центру улицы: главное было держаться подальше от темных витрин, за которыми могло скрываться что угодно, шел по следам солдат.

Мы расстались со Старки полчаса назад. Тишину нарушал только затихающий гул дизельных двигателей. Небо снова затянули серые тучи. Позади осталось несчетное количество рекламных щитов, предлагающих никому больше не нужные товары. Расстояние между мной и грузовиками неумолимо увеличивалось, а я все шагал по следам протекторов — арьергард из одного человека.

Рев двигателей казался мне музыкой, потому что был связан с людьми, но он отдалялся все быстрее, а я не находил сил остановиться и следовал за колонной лишь для того, чтобы слышать его; только поэтому я до сих пор не повернул обратно к Центральному парку искать Фелисити. Рокот двигателей напоминал о том, каким невыносимо шумным и суетным показался мне Нью–Йорк в первый день. А теперь, пожалуйста: американская мечта обернулась ночным кошмаром — только вот свидетелей этому почти не осталось.

Старки шел во главе отряда. Один раз он обернулся и заметил меня, но никак не отреагировал: ни взмаха руки, ни угроз — просто зафиксировал мое присутствие и пошел дальше.

Раздалось несколько отдаленных выстрелов. Солдаты остановились, чтобы осмотреться и…

Вдруг совсем близко, справа, послышался какой–то шум.

Я рывком повернулся к разинувшим черные выщербленные пасти витринам. За разбитым стеклом прямо напротив меня что–то мелькнуло, раздался шорох, и гулом разнесся звон от упавшей на пол металлической банки.

Я шагнул назад, и в тот же миг в черном дверном проеме показалось лицо: на меня бессмысленным взглядом смотрел человек — очень худой, осунувшийся, с ввалившимися щеками; на потрескавшихся губах и подбородке засохла кровь.

Охотник. Охотник, утоляющий жажду кровью.

Гораздо выше и крупнее меня, только очень сутулый. Он шарил глазами по улице и заметил меня.

Я замер.

Не отрывая взгляда, охотник вышел на тротуар и остановился. Он смотрел только на меня. Я почти успел забыть этот взгляд, взгляд, в котором не осталось ничего человеческого. По бокам тела двумя безжизненными черными плетями висели обнаженные руки.

Он видел страх у меня в глазах. И выражение его лица изменилось: он понял, что я могу ему дать, и как он может это взять. Цель была определена, решение принято.

Охотник сделал шаг, второй и прыгнул. Я отшатнулся назад и, поскользнувшись, упал на спину, тут же съежился, свернулся в комок, а охотник вскочил сверху…

Раздался громкий выстрел, отразившись эхом на пустынных улицах.

Охотник отлетел на несколько метров и стукнулся об стену. Убитый. В груди у него зияла багрово–черная дыра: кровь почти не текла из иссушенного жаждой тела. Он лежал неподвижно. Теперь совсем, по–настоящему мертвый.

Я вспомнил охотника, которого застрелил возле Рокфеллеровского центра. В пустоте и абсолютной тишине манхэттенских улиц выстрелы показались мне оглушительно громкими. Я тогда посмотрел на упавшего человека, на пистолет в руке, и меня вырвало.

В полусотне метров мой неожиданный друг спокойно опустил еще дымящийся ствол винтовки. Он не помахал мне, ничего не сказал — просто развернулся и направился к своим.

Через полчаса я немного успокоился. К тому времени колонна ушла далеко вперед. Я вернулся на угол Семьдесят третьей улицы Вест и подобрал там брошенный накануне рюкзак. Недалеко от него нашел свою куртку с эмблемой Федеральной спасательной службы Нью–Йорка: она задубела от холода и стала как деревянная. Достав из рюкзака пачку сухофруктов и бутылку сока, я надел замерзшую куртку прямо поверх пуховика, закинул на спину рюкзак, отрегулировал лямки, застегнул поясной карабин, сунул в карманы завтрак и зашагал на восток.

Я не знал, где искать Фелисити: единственной зацепкой было то место в Центральном парке, где мы оба видели охотников, гревшихся возле бочки с огнем. Может, они еще там, а она с ними. Я представлял, как найду ее, как расскажу все, что узнал от Старки — немного, конечно, но в миллион раз больше, чем мне удалось выяснить со дня атаки.

Я перешел через дорогу, остановился и повернулся. Хотел запомнить как можно больше. Взгляд натолкнулся на треснувшую витрину небольшого магазинчика. Я увидел там свое отражение, подошел ближе, уткнулся носом в стекло, но внутри было ничего не разглядеть — только, как в зеркале, отражалось мое собственное лицо. Я устало прислонил лоб к прохладному стеклу и закрыл глаза.

Именно здесь я расстался со своими друзьями — Анной, Дейвом и Мини, бросил прощальный взгляд сквозь разбитую витрину на товарищей, чья жизнь разбилась вдребезги. После чего я попрощался с ними, скинул рюкзак и побежал. Я даже не стал брать пистолет: за мной гналось слишком много охотников, и оружие могло пригодиться только в одном случае — а я пока не был готов к такому исходу. Я нащупал пистолет в боковом кармане рюкзака, рядом с динамо–фонариком. Если понадобится, выхвачу их за доли секунды. Вчера на этом месте я сорвал с рук окровавленные бинты и поманил ими охотников, чтобы они гнались только за мной. Сегодня здесь было пусто — ни движения, ни шороха, ни единого намека на человеческое присутствие.

Прошел всего один день, а я почти забыл лица друзей. Если на это понадобился какой–то десяток часов, то что я могу забыть завтра, через день, через неделю?

Анна, Дейв и Мини жили у меня в памяти, навсегда остались в сердце, а их лица поблекли, растаяли.

Я открыл глаза и сделал глубокий вдох. На улице было все так же пусто. Что у меня осталось? Жизнь, в которой никого нет, кроме меня самого? Жизнь с призрачной возможностью разыскать девушку, которую я видел только на крошечном экранчике видеокамеры? Мне нужны были другие люди, я хотел домой.

Чтобы вернуться к нормальной жизни, надо уйти из этого города, надо преодолеть блокпосты. Но сначала я должен найти Фелисити. Посмотрев запись, я сразу понял, что эта девушка поможет мне вернуться домой.

На полках внутри темного магазина почти ничего не было. Я нашел несколько банок консервов: суп, фрукты в сиропе, рисовый пудинг; пару бутылок газировки, штук пять шоколадок, пачку быстрорастворимой каши и пакет молока длительного хранения. Рюкзак получился таким тяжелым, что я с трудом закинул его на спину.

Достав из бокового кармана фонарик и как следует подкрутив его, я посветил вглубь магазина. На прилавках и в холодильниках портилась еда, на полу валялись разорванные пакеты с гниющими замороженными овощами и фруктами — наверное, магазин регулярно навещали собаки, а может, крысы. Может, полчища грызунов копошатся сейчас под городскими тротуарами, в тепле, сытые и вполне довольные новым миром… Я пошел к Центральному парку.

6

Охотников, которых я искал, на прежнем месте не было. Рядом с бочкой валялись присыпанные ночным снегом пустые пластиковые бутылки и лежал разнесенный ветром седой пепел, но не было ни одного следа, ни одного отпечатка ноги.

Может, Фелисити подружилась с ними, и они ушли вместе? А если нет, то почему она не вернулась ночевать домой? На камере девушка выглядела здоровой, сильной, способной постоять за себя. Если ничего не случилось, она должна была вернуться домой. Я бы прошел сквозь огонь, воду и медные трубы, преодолел бы любые препятствия, лишь бы вновь оказаться рядом с семьей и друзьями, даже если от них остались только фотографии на стенах пустого дома.

Из поваленной на бок железной бочки высыпался пепел. Сняв перчатку, я прикоснулся к металлу: холодный, но все же не ледяной; наверное, огонь горел до утра и потух всего несколько часов назад. Ногой я пару раз перекатил бочку, чтобы пошевелить черно–серое содержимое, и заглянул внутрь: в золе тлело несколько красных угольков. Захотелось взять их с собой — пусть согревают, пусть дают надежду в пути, но я не стал: если «хорошие» охотники вернутся, им они понадобятся больше.

Может, у охотников, гревшихся возле бочки, просто кончились вода и горючее, и они отправились на поиски — тогда они скоро вернутся. Или, скорее всего, они нашли другое подходящее место и обосновались там, потом перейдут на новое. Что бы с ними ни случилось на самом деле, здесь мне было нечего делать.

Я бросил на «стоянку» прощальный взгляд и пошел на восток, прямо по солнцу. На выходе из парка, пробираясь через густые кусты, я наткнулся на неподвижное тело. Человек будто заснул, укрытый снежным одеялом, и видел вечный сон. Я медленно приблизился к нему и вдруг увидел пятна крови — меня чуть не вырвало. Ногой я перекатил тело на спину. Лица было не разобрать — над ним потрудились грызуны, скорее всего, крысы.

Нет, никогда, ни за что я не допущу, чтобы моя жизнь закончилась вот так!

Я держался следов протекторов побывавших здесь грузовиков: они оставили на девственно–чистом снегу глубокие черные борозды, обнажившие покрытый пеплом асфальт. На углу Пятой авеню, под навесом отеля «Плаза», я остановился. Следы шин уходили на юг и терялись вдали. В северном направлении дорога была завалена обломками, насколько хватало глаз. Из–за непрестанно сыплющего мелкого снега видимость ограничивалась пределами квартала.

Сегодня выдался неудачный день для поисков, и меньше всего мне хотелось ночевать где–нибудь на улице. Нужно было найти теплое, надежное укрытие.

Через дорогу мрачной глыбой на белом фоне выделялся Пулитцеровский фонтан, заполненный черной жижей. Снег повалил еще сильнее. У меня занемело лицо, начали промерзать ноги. Я и так постоянно боялся, что могу пропустить чье–нибудь приближение, а из–за сильного ветра этот страх только усилился.

Вход в «Плазу» замело почти до колена, я подергал двери — закрыто. Внутри было совершенно темно. Ничто не указывало на то, что после атаки в этом месте побывали люди, — кроме меток на створках дверей и на углу здания напротив: краской из баллончика там были нарисованы большие знаки в виде буквы «Х» с цифрами и буквами в каждой четверти — явно какой–то код. Вдалеке раздался одиночный выстрел, за ним сразу же последовала очередь.

Вниз по Пятой авеню бежали люди. Сквозь плотную пелену снега я мог рассмотреть только темные силуэты. Шестеро. Люди приближались.

Солдаты? Нет, охотники. Оставаться здесь было нельзя. Пригнувшись и стараясь не высовываться из–за машин, я побежал по Пятой авеню — и уткнулся в гору обломков. Охотники остановились возле «Плазы», именно там, где только я только что изучал сделанный краской знак.

Они замерли на фоне здания, торец которого украшала гигантская рекламная растяжка — этажей десять высотой, не меньше. Полуголая девушка рекламировала… сумочку. А может, и нет: сейчас безумных размеров рекламная картинка утратила какой–либо смысл. Даже не получалось представить, что когда–то все это имело значение.

Придерживая воротник куртки, чтобы за пазуху не набивался снег, я побежал по правой стороне улицы, стараясь держаться как можно ближе к зданиям. Охотники бежали за мной примерно с такой же скоростью.

Я был уверен, что они пока еще меня не заметили, иначе бы двигались гораздо быстрее — сейчас они шли по моим свежим следам на снегу. И я понесся вперед, больше даже не пытаясь прятаться.

Границы между тротуаром и проезжей частью стерлись. Повсюду стояли искореженные машины: легковушки, фургоны, грузовики; валялись обломки, торчали острые осколки — и все это было покрыто толстым слоем пепла под грязной ледяной коркой и присыпано свежим снегом. Прямо впереди дорога была полностью перекрыта завалом. В один из первых дней я видел из Рокфеллеровского небоскреба, как рухнуло это здание, а потом еще долго в воздухе висело облако серой пыли. Развалины ощетинились рваной арматурой и битым стеклом.

У меня было три варианта: оббежать преграду по полному опасностей Центральному парку, сделать круг и через квартал или два вывернуть на восток, чтобы с большой вероятностью уткнуться в очередной завал, или развернуться и бежать назад.

Я оглянулся. Преследователи на пару мгновений остановились — я еле–еле успел пересчитать их — и снова побежали, только теперь гораздо быстрее. Двое свернули на боковую улочку.

Раздумывать было некогда. Я перебежал через дорогу к Центральному парку. Внутри виднелось кирпичное здание с белыми деревянными рамами. Оно очень напоминало самую настоящую, а значит, надежную крепость, с башнями по бокам, высотой в четыре или пять этажей. Ко входу вели полтора десятка ступенек. Атака не коснулась его.

Справа от меня была кирпичная колонна с позеленевшей от времени медной табличкой «К зоопарку и кафетерию»; прямо от колонны шла вниз лестница. Я ухватился за железные перила и быстро–быстро стал спускаться по скользким ступенькам, стараясь не упасть. Перебежав через небольшой пятачок, я оказался у подножия лестницы, ведущей к массивным деревянным дверям кирпичного здания. Мне было страшно и очень холодно. Снег сменился ледяным дождем. Я оказался не в то время и не в том месте.

Даже если удастся оторваться от охотников, найти убежище до наступления темноты у меня вряд ли получится. Мои преследователи пока еще не свернули в парк — я видел их наверху, но медлить было нельзя: от «Плазы» они уверенно шли по моим следам, так что скоро будут здесь. Надежда только на то, что дождь немного смоет следы…

Я взбежал по лестнице к наполовину застекленным дверям. Заперто. Я замер и прислушался. Топота слышно не было, но зато я прекрасно видел, что охотники вот–вот поравняются с тем местом, где я свернул в Центральный парк. У меня оставалось от силы две минуты. Может, получится разбить стекло и изнутри открыть дверь? Я приложил руки лодочкой к глазам и приник к стеклу, пытаясь рассмотреть, что там внутри, но было темно, как я ни щурился и ни старался различить хоть что–нибудь.

Я видел только отражение своих собственных широко открытых неподвижных глаз в черном стекле. А потом глаза моргнули — но я–то не моргал. Я видел не отражение: изнутри на меня смотрел другой человек!

7

Девушка!

На кармане рубашки я прочитал имя — Рейчел. Наверное, она была моего возраста, только совсем невысокая и худенькая. Она смотрела, как я стучу в дверь, умоляя впустить меня. Смотрела, не шевелясь, но взгляд ее не был пустым — в нем сквозил испуг. Она не была заражена. Мне удалось найти еще одного нормального, живого человека, такого же, как я!

Конечно, девушка боялась. Вполне возможно, что со времени атаки она не видела ни единой живой души. А может, совсем наоборот: она возглавляла группу выживших и не хотела подвергать их опасности, впуская чужого. Видок у меня был что надо — кто угодно перепугался бы, да что там говорить: я сам перепугался собственного отражения пару дней назад. Я больше не был собой. Я стал другим: научился ходить с оружием и стрелять в людей, научился выживать во что бы то ни стало. Рассеченная еще во время атаки бровь успела затянуться, но остался яркий и довольно зловещий шрам. С головы и одежды текла вода. Нездоровая бледность и заострившиеся черты лица довершали картину.

— Пожалуйста, — произнес я одними губами. — Пожалуйста, открой, — повторив мольбу, я затряс дверь.

Девушка пошевелилась. Чуть–чуть, почти незаметно, но у меня появилась надежда.

— Впусти меня, — я произнес эти слова, почти прижавшись губами к месту, где сходились створки дверей, чтобы она услышала меня. Затем сделал шаг назад и с улыбкой поднял руки: мой жест говорил, что я промок, замерз, что я друг.

Она никак не реагировала.

— Рейчел, — сказал я, указывая на бирку с ее именем, — меня зовут Джесс. Как… как дела?

Рейчел перевела взгляд: теперь она смотрела поверх моего плеча. Я обернулся. Охотники были уже у самой вершины лестницы, ведущей к зоопарку. Я застыл.

Двое из них задрали головы, раскрыли рты и ловили струи ледяного дождя, утоляя нестерпимую жажду. Они прошли мимо ступенек, даже не взглянув в мою сторону. Может, сбились со следа?

Я так и стоял неподвижно — только дождь пополам со снегом стекал ледяными струями с шеи на спину — пока те двое не скрылись из виду.

Когда я повернулся к дверям, Рейчел уже не было. Тогда я спустился и побежал вокруг здания. На стене была табличка «Нью–Йоркский государственный арсенал. 1848». Теперь понятно, почему кирпичный дом выглядит так внушительно: самая настоящая крепость посреди города.

Может, внутри укрылись выжившие: служащие зоопарка, с друзьями, семьями, а Рейчел только одна из многих. У них есть запасы еды, они владеют информацией, у них весело. Я останусь с ними до прихода спасателей. Я буду ухаживать за животными, буду приносить еду из соседних магазинов и квартир.

Или Рейчел поможет мне разыскать Фелисити, и втроем мы выберемся из города, отправимся на север.

Я осмотрелся, снял рюкзак и перебросил его через высокий железный забор, затем подтянулся на руках, оседлал забор и тяжело приземлился на другой стороне. За арсеналом стояло еще несколько кирпичных зданий, соединенных дорожками, а в центре темнел большой бассейн.

— Эй! Есть кто? — позвал я достаточно громко, но все же стараясь не наделать лишнего шума. Никто не появился. Только дождь стучал по крышам и по асфальту, превращая снег под ногами в скользкое месиво. — Рейчел!

Я приоткрыл дверь в здание с табличкой «Кафетерий» и заглянул вовнутрь.

— Ау! Есть кто?

В ответ только тишина.

Мне стало не по себе. Неужели группа выживших — лишь моя фантазия, неужели я не найду здесь Фелисити, неужели здесь нет никого, кроме Рейчел?

Мне стало гадко от мысли о том, что придется иметь дело с такой неприветливой, безразличной девчонкой. Но я должен дать ей шанс все исправить. Дать шанс нам обоим.

Я подошел к следующей двери. Она оказалась неплотно закрыта.

— Ау! Эй! — позвал я.

Рейчел стояла на верхней ступеньке лестницы в дальнем конце помещения, в тени.

— Привет! Можно мне…

— У меня ничего нет! — тонким дрожащим голосом выкрикнула она.

— А лопата? — спросил я.

Она посмотрела на большую совковую лопату у себя в руках, потом снова на меня.

Я сказал:

— Я не враг.

— Ты болен.

— Нет.

— Точно?

— Да.

Она посмотрела на вход, перевела взгляд на меня:

— Ты перелез через забор?

— Ага.

Рейчел никак не могла прийти в себя от моего появления, так и стояла молча. Стало ясно, что она не просто напугана или чрезмерно осторожна — она прячется в зоопарке совершенно одна: только она и звери.

Нужно было как–то растопить между нами лед, заставить ее поверить мне.

— Ну, как, не скучаешь без белого медведя?

Рейчел сделала ко мне несколько шагов: она изучала меня. Вблизи я увидел, что она не сильно старше, может на год или два, и довольно симпатичная, просто очень усталая и чумазая.

— Ты видел медведя? Где? Когда? — она чуть склонила голову на бок и выжидающе смотрела на меня.

— Несколько ночей назад, возле библиотеки, на пересечении Сорок второй улицы и Пятой авеню.

— А–а… – произнесла она разочарованно, то ли из–за времени, то ли из–за места. — И что он? С ним было все нормально?

— Ага! — постарался я сказать как можно жизнерадостнее. — Вынюхивал что–то на снегу. Еда его интересовала гораздо больше, чем я. Вообще, он показался мне вполне довольным.

— Он был один?

— Да, я видел только одного. Он немного повеселился и потрусил себе дальше.

Всплывшая в памяти картинка заставила меня улыбнуться. Может, если я расскажу Рейчел, как встретился с медведем, она поймет, что я на ее стороне — и на стороне животных.

— От него было столько шуму, что я страшно перепугался, а потом, когда увидел его, почувствовал себя гораздо увереннее. Мы ведь вместе попали в переплет. Я бросил ему апельсин, но он не стал есть. Похоже, мишка совсем не скучал в одиночестве.

Помню, я тогда еще подумал, что медведь мог бы вынюхивать охотников и предупреждать об их приближении. Они бы боялись его и не подходили. Но я не стал говорить об этом Рейчел: вряд ли идея использовать медведя как телохранителя приведет ее в восторг. Скорее всего, она воспринимает его совсем иначе.

Она чуть заметно улыбнулась — скорее глазами, чем губами.

— А сколько их было? — спросил я ее.

— Двое.

— Думаю, оба мишки в порядке. А где остальные работники зоопарка? — спросил я только для того, чтобы не выдать, как быстро раскусил ее одиночество.

— Перед тобой, — с этими словами она вышла из здания. Я оставил рюкзак возле заднего хода и последовал за ней. Рейчел принялась за работу. Сначала высыпала ведро корма пингвинам — черно–белые комочки ни на что не обращали внимания, затем подняла с земли игрушку и забросила обратно в бассейн к морским львам.

— Куда делись остальные? — спросил я.

— Хотела бы я знать, — выдохнула она, поднимая мешок с овсом, но отстранила меня, когда я попытался помочь.

— Ты кажешься слишком молодой для…

— Я старше тебя.

— Извини. Не хотел…

Я не хотел обидеть ее. Совсем наоборот, хотел сделать ей комплимент. Но, видно, она уже устала быть самой главной, самой старшей, устала от ответственности…

— Я учусь в Бостоне на ветеринара, на втором курсе, а здесь на практике. После нападения или что это там было, я единственная осталась на территории зоопарка. Пока достаточно?

Я кивнул.

— А меня зовут Джесс, я уже говорил. Хорошо, что мы встретились.

Рейчел не пожала протянутую руку, не отложила лопату, которой подсыпала корм.

— Откуда ты? У тебя какой–то странный акцент.

— Из Австралии.

Она равнодушно пожала плечами, будто ей было все равно, и продолжила молча работать. Вдруг тишину нарушил громкий настойчивый стук в двери центрального входа.

— Кто это? Твои друзья?

— У меня нет друзей.

Я впервые произнес эти слова вслух и впервые по–настоящему осознал, что пора отпустить прошлое.

— Кому ты сказал, что идешь сюда?

— Все, кого я в этом городе знал, умерли.

Достаточно с нее?

Следом за Рейчел я отошел к черному ходу, так, чтобы нас не было видно через дверные стекла.

— Это охотники.

— Кто–кто? — спросила Рейчел, удивленно глядя на меня с противоположной стороны проема.

— Зараженные, больные.

— Они не умеют стучать в двери.

— Эти умеют. А еще они умеют выслеживать добычу.

Мои слова произвели на Рейчел впечатление. Она, будто не желая верить сказанному, затрясла головой, медленно опустилась на четвереньки и вползла в дверной проем. Я последовал за ней. Стук прекратился. Скорчившись, мы сидели в тени по разные стороны дверного проема и незаметно наблюдали за входом.

Перед дверью стояли два охотника. Они явно пришли сюда по следам и теперь искали меня.

— Из–за меня ты в опасности.

— Похоже на то, — прошептала Рейчел. — Я никогда не видела их так близко.

— А я видел. Даже еще ближе. Правда.

— Они такие…

— Страшные?

— Интересные.

Похоже, Рейчел испытывала неподдельное восхищение вперемешку с научным интересом, будто имела дело с новым видом.

— Мне кажется, мы в безопасности. Они ведь не умеют лазить через заборы.

— Лучше не проверять.

— Что будем делать? — требовательно спросила Рейчел.

— Будем надеяться, что они уйдут, — вот и все, что я мог предложить.

8

Стараясь держаться в тени, мы мелкими перебежками добрались до дверей. Охотники спустились и теперь стояли вместе с двумя другими у лестницы на Пятую авеню. Один из них обернулся и посмотрел на вход, но мы спрятались так, что с улицы нас нельзя было увидеть. На верху лестницы появились двое — по–моему, именно те, что минут десять назад отделились от группы. Они то ли что–то крикнули, то ли сделали знак стоявшим внизу, но, так или иначе, те взбежали по ступенькам и исчезли на Пятой авеню.

— А чего ты сюда пришел? — спросила Рейчел, когда мы выходили на территорию зоопарка через задний ход.

— За мной охотились эти типы.

— Это понятно. Откуда они за тобой шли?

— От отеля «Плаза», я как раз вывернул с другой стороны Центрального парка.

— А что ты забыл в парке?

— Девушку искал.

Рейчел удивленно посмотрела на меня и улыбнулась, будто я помешанный. Затем пошла отпирать какую–то кладовку. Внутри было почти ничего не видно — свет туда проникал только через наполовину заметенные снегом окна на крыше, но Рейчел привычно насыпала два ведра корма и вручила мне. Я вышел за ней, согнувшись под неожиданно тяжелой ношей.

— И ты полез в парк, где полно этих — как ты их называешь? — охотников, чтобы найти девушку.

— Ну да, девушку с видеокамеры.

— Ты даже не знаешь ее?

— Нет.

— Не нашел?

— Нет.

— Зато теперь я знаю, что ты слегка чокнутый, Джесс. Это ж надо было придумать!

— Зато я нашел тебя.

Уже начало темнеть, а я все ходил за Рейчел: она не доверяла мне и старалась держать дистанцию, чтобы в любой момент отскочить, убежать. А мне просто нравилось быть с ней рядом, быть вдвоем и знать, что ты в безопасности. Я надеялся, что скоро она привыкнет ко мне и станет доверять.

— Давай помогу. — Казалось, предложив помощь, я смогу быстрее разрушить стену между нами.

— Это моя работа. Животные — все, что у меня осталось, понимаешь?

Я понимал. Но ведь мои возможности не ограничивались двумя перенесенными ведрами. Поэтому я старался не пропустить момент, когда понадобится помощь.

Рейчел еще раз подошла к пингвинам, накормила тупиков и морских львов — они так внимательно нас разглядывали. Было видно, что девушка очень устала и подавлена. Наконец, она остановилась и попросила меня принести воды.

— Раз уж ты, — восстанавливая дыхание, сказала она и присела на скамейку, — все равно за мной ходишь…

Двумя большими ведрами я стал носить воду с колонки в огромный дом с тропическими птицами. Минут через десять Рейчел тоже взяла ведро и стала помогать мне.

В одну из ходок я заметил указатель к вольеру с белыми медведями. Мне захотелось рассказать Рейчел, как я мечтал о «новой земле», о том, что на месте разрушенного катка вырастет чудесный лес–сад и станет домом для белого медведя. Он будет царствовать там и, может, даже заведет медведицу, и у них родятся медвежата. Только, наверное, Рейчел решит, что я псих — ей некогда думать о таких глупостях: изо дня в день она делает все, чтобы звери хотя бы выжили. Интересно, как она представляет себе будущее?

В тропической зоне, куда мы носили воду, было гораздо теплее: настоящий зеленый оазис посреди снежной пустыни.

Гидродинамические насосы или что–то в этом роде… Папа бы объяснил: он устроил такую систему у нас дома. В грунт укладываются заполненные жидкостью трубы и выводятся в бетонный пол — так земля отдает свое тепло. Ну и, конечно, играло свою роль большое количество окон: они позволяли использовать каждый лучик, подаренный скупым нью–йоркским солнцем.

Рейчел заметила, что я смотрю на крышу.

— Это пассивный солнечный коллектор, — стала объяснять она, показав на секцию с экраном из алюминиевой фольги, к которой сходились большие окна, позволяющие целый день улавливать солнечный свет. — На крыше стоят солнечные панели, от них работают тепловые насосы. Мы выжили только благодаря им.

Мне понравилось, что она сказала «мы» о себе и о животных — как об одной семье. Что бы ни готовили нам грядущие дни, будущее, о котором я мечтал, уже наступало.

— Чему ты улыбаешься? — спросила она, когда мы остановились, чтобы перевести дух.

— Просто так, — ответил я с улыбкой. — Помогать хорошо.

Рейчел кивнула и подошла к вольеру с разноцветными птицами. Она провела рукой по спине крупной ярко–красной тропической красавицы — я и подумать не мог, что такие встречаются в природе, — а та даже не дернулась: так и продолжала клевать корм.

— Как она называется?

— Красный ибис.

Наевшись, ибис устроился на толстой ветке и принялся спокойно чистить клювом перья: его совершенно не волновало, что за стенами вольера весь мир пошел кувырком.

— Так ты учишься на ветеринара, да? — спросил я.

— Да. У меня в семье — все врачи, но это не для меня.

— Ты любишь животных больше людей?

— Наверное. С ними легче и спокойнее, они не предают. Две недели я заботилась о них, а они спасали меня.

Рейчел улыбнулась: ее броня дала еще одну малюсенькую трещину.

Она стала немного понятнее. Все это время она жила, заботясь о животных. Она любила птиц — они отвечали ей тем же. Они, как их «хозяйка», все время были чем–нибудь заняты: или клевали корм, или чистили перышки.

Я помог Рейчел поправить заборчик в задней части зоопарка, натаскал еще воды — казалось, руки у меня вот–вот отвалятся, а затем пошел за ней кормить снежных барсов. Рейчел дала им ведро мяса, и мы молча смотрели, как едят огромные кошки. Уже почти стемнело, поднялся ветер. Барсы с треском разгрызали кости.

— Зоя и Шоколад, — сказала Рейчел, будто ни к кому не обращаясь. — Меня назначили их смотрителем. Я за них отвечала.

— А теперь ты отвечаешь за всех.

Рейчел кивнула: она уловила смысл моих слов и, думаю, была довольна, что я понял ее. Она смотрела на барсов, а они, не отрываясь от еды, иногда поглядывали на нее.

— Я остаюсь здесь только из–за них, — тихо произнесла она и заплакала. — Они умрут, если я уйду. Поэтому я никогда не уйду.

9

Я прекрасно понимал, что Рейчел чувствует себя ответственной за животных в зоопарке, но это никак не вязалось с моим намерением выбраться из города. Интересно, у меня получится переубедить ее и увести с собой, или я только потеряю время? Сначала нужно найти Фелисити. На записи казалось, что она и не думает сдаваться: совсем наоборот, готова бороться и искать выход. Может, ей удастся уговорить Рейчел.

Наступил вечер. Рейчел по–прежнему была настороже, но, по–моему, немного успокоилась: перестала торопиться и взваливать на себя больше работы, чем нужно. Мы зашли в здание арсенала и плотно закрыли двери; Рейчел задвинула засовы снизу и сверху. Было довольно холодно, но хоть ветер стих.

— Ты можешь остаться на ночь здесь, — сказала она, когда мы поднимались по лестнице. — Ванная вон там. Только умываться придется из ведра, ну и смывать тоже. Ничего?

— Конечно, ничего. Я привык.

Мы зашли в кабинет. Деревянные половицы полуторавекового здания поскрипывали под ногами. Внутри стоял большой старый диван — видно, Рейчел на нем спала все это время; два больших окна закрывали плотные шторы, возле открытого камина лежали дрова. Я посмотрел на импровизированную постель, на небольшую стопку одежды, запас еды и воды: ровно столько, чтобы в одиночку протянуть короткое время. Я снял куртку и мокрые кроссовки.

— Разведу огонь, — сказала Рейчел.

По вмятинам на ковре с замысловатым орнаментом я понял, что придвинутый к стене огромный деревянный стол с обтянутой кожей столешницей раньше стоял перед камином. В золе еще тускло тлели угольки. Рейчел пошевелила их кочергой, подложила из стоявшего рядом ведра расколотое бревно и пару угольных брикетов. Она подождала, пока дерево задымится, немного подула, чтобы взялся огонь; затем встала и зажгла керосиновую лампу: самую настоящую, с фитилем под стеклянным абажуром и маленьким колесиком, чтобы регулировать язычок пламени. В свете лампы лицо Рейчел показалось мне мягче и добрее.

— Извини, Джесс, — сказала она, обводя рукой скромные запасы пищи, — я не особо богата едой, деликатесов не предложу.

— У меня кое–что есть, — с этими словами я начал выкладывать из рюкзака свои припасы. — Будешь суп?

— Еще бы!

Рейчел достала кастрюльку и открывашку. Я пристроил в углу свой фонарик лампочкой кверху, так чтобы круг света падал в центр потолка.

Вывернув в котелок банку куриного супа и банку овощного, я поставил его на угли в камине. Рейчел сняла флисовую куртку и осталась в одной футболке. Руки у нее были совсем худенькие — гораздо тоньше моих.

Она посмотрела на меня и тыльной стороной руки, не снимая рабочих перчаток, вытерла пот со лба.

— Ты приехал на каникулы?

— На лидерский тренинг в ООН.

— ООН? В смысле «Организация объединенных наций»?

— Да.

— Ну, тогда я ничему не удивляюсь…

— Ты о чем?

— Что–то ты слишком молод для ООН.

Я рассмеялся:

— Я приехал в лагерь. Лагерь для старшеклассников.

И я рассказал Рейчел о том, как выжил в метро во время атаки, как прятался в небоскребе, и о том, что видел со смотровой площадки. Рассказал обо всем. Даже о Дейве, Анне и Мини, о том, как они прошли со мной весь путь.

— Да, непростая история.

— Пожалуй, — кивнул я.

Рейчел произнесла последние слова очень по–доброму, без всякой издевки, только вот слово «непростая» слабо отражало суть всего, что со мной случилось. Было больно осознавать, что с самого начала я отдалялся от своих друзей, хотя очень хотел, чтобы они были рядом.

Я с самого начала обманывал сам себя. Не знаю, плохо это было или хорошо. Я по собственной воле двенадцать дней не желал мириться с реальностью. Во мне постоянно боролись два чувства: желание покинуть свое убежище и желание затаиться и ждать, пока все не образуется само собой.

Интересно, что было бы, прими я правду в искореженном вагоне метро? Я бы не сидел здесь вместе с Рейчел — это уж точно. И не нашел бы видеодневник Фелисити. Так или иначе, всегда приходится чем–то жертвовать.

Я рассказал Рейчел все, что знал о Фелисити, о том, что вчера она не вернулась ночевать домой.

— Она продержалась одна столько времени, — задумчиво сказала Рейчел. — Думаю, ничего не случилось: ей просто пришлось заночевать в другом месте.

— Хочется верить.

— Ты ушел из ее квартиры сегодня?

— Да.

— Всего сутки. Она в порядке, вот увидишь, — с этими словами Рейчел поставила котелок с водой в противоположный уголок камина.

— А ты? — я затронул тему, которая, скорее всего, воскресит неприятные воспоминания. — Где ты была во время атаки?

— В подвальном этаже.

В глазах Рейчел отражались огоньки пламени.

— Я услышала взрывы. Они длились около получаса, не меньше. Меня не было в Нью–Йорке в две тысячи первом, но я подумала, что это снова террористы. Решили довести задуманное до конца. Ведь так?

Я пожал плечами, не зная, что сказать. Для себя я решил, что все это не может быть делом рук кучки сумасшедших фанатиков, атака такого масштаба по силам только целой стране, армии. Но ведь Рейчел не видела, во что превратился Нью–Йорк за стенами зоопарка.

— Когда раздались первые взрывы, начали эвакуировать посетителей и вспомогательный персонал. Остальные спустились в подвал. Мы просидели там несколько часов. Я не хотела выходить, но поддалась на уговоры, — Рейчел улыбалась. По глазам было видно, что она полностью ушла в воспоминания. — Мы поднялись наверх и увидели их… Охотников, да?

— Да.

— Эти люди были безумными. В тот же вечер мы стали свидетелями того, как они охотятся друг на друга: и здесь, в парке, и на Пятой авеню. Мы не знали, как быть. Нас осталось мало, и мы продолжали ухаживать за животными. А на следующий день все ушли, и осталась только я. Они пытались связаться с семьями, с друзьями, но ничего не работало — ни городские телефоны, ни мобильные, молчало и радио, и телевидение. Было непонятно, что случилось. Они говорили, что приведут помощь, но…

— Я тоже все перепробовал. — Как же обидно и страшно было Рейчел, когда ее вот так бросили! — Все виды связи, все каналы — везде пусто. На всех радиочастотах либо помехи, либо странный стук, будто дятел долбит. Один раз я вроде поймал музыку в машине, но, наверное, мне показалось от усталости.

10

Я вздрогнул, представив, каково было Рейчел эти двенадцать дней: сидеть вот так и не иметь ни малейшего понятия о том, что творится снаружи. Я молча поправил головешку, чтобы она не выпала на пол, и обрадовался, когда Рейчел нарушила тишину, заговорив совсем о другом.

— А где ты жил в Австралии?

Мне понравился ее вопрос. Целый день мы проработали молча, и я боялся, что из–за шока она замкнулась и теперь сможет говорить только о выживании и ни о чем другом.

— В Мельбурне. Это в южной…

— Мы летали туда с родителями, когда мне было столько, сколько тебе, — она немного помолчала. — Красивый город, но мы там провели всего пару дней, в основном жили в Сиднее и ездили по бушу[1].

— А ты откуда?

— Я родилась в Техасе, в Амарилло. А когда училась в школе, мы переехали на западное побережье.

Рейчел рассказывала мне о своем детстве, отвечала на мои глупые вопросы про ковбоев и нефть, говорила о своей семье и о музыке. Мы оба скучали по дому и по многим другим вещам. Оказалось, что я люблю британских рокеров, а она слушает американский панк–рок. Мы оба немного учились играть на фортепьяно, пели под душем и искренне не понимали, почему в жизни не бывает супергероев.

— Помнишь Пипца?

— Ага. И где наши Убивашка с Папаней[2]? — «возмутилась» Рейчел, макая в суп печенье. — И вообще, где наши Ангелы–хранители[3]?

— Это те, которые дежурили раньше у станций подземки в красных беретах и куртках?

— Они и сейчас кое–где стоят, — сказала Рейчел и тут же поправилась: — Вернее, стояли. Меня интересует, где армия, где полиция, где власти?

И я снова принялся рассказывать, как прожил эти двенадцать дней. Наконец, поделился с Рейчел тем, что произошло сегодня утром, что видел людей в военной форме на грузовиках, передал разговор со Старки.

— А ты спросил у него, куда они идут, эти солдаты?

— Он бы не сказал. Только… они были не совсем солдаты.

— Как это?

— Думаю, они действовали против приказа, вне закона. Просто объединились с определенной целью. Они уже не молодые, возраста моего отца. А еще, — вспомнил я, — в одном грузовике был большой зеленый ящик, размером с хороший холодильник, с какой–то непонятной аббревиатурой, я расшифровал только конец — «армия США».

— Ну да, тогда блокпосты выглядят вполне логично. Может, эти люди — первая разведывательная группа, отряд опережения, а за ними придет настоящая помощь, спасатели… Я думаю, как–то так.

— Может и так, только знаешь, что странно: Старки, с которым я разговаривал, сказал, что им удалось обойти блокпосты и так попасть в город.

— Обойти?

— Именно. Я еще тогда подумал: значит, предполагается, что их здесь быть не должно.

— А они не объяснили тебе, что случилось?

Я отрицательно покачал головой.

— Я пересказал все почти слово в слово.

Мне стало легче после разговора с Рейчел, показалось даже, что она понимает некоторые вещи лучше, чем я.

Я постарался есть медленнее и чуть не подавился от смеха.

— Ты чего?

— Отвык есть в компании. Я двенадцать дней заглатывал еду, как удав, и все.

— Не бери в голову.

— Понимаешь, я, как умел, старался не сойти с ума. Ни секунды не сидел без дела: изучал здание, приготовил на крыше сигнальный костер, высматривал на улицах и на горизонте признаки помощи.

— Работа помогает. Когда занят, не так тяжело.

— Ты ведь тоже постоянно трудилась. Я выжил только благодаря тому, что не сидел на месте, — ну, и без удачи не обошлось.

— Мы оба родились в рубашке, — сказала Рейчел налив нам по кружке колы. — Ты все время жил на верхних этажах Рокфеллеровского небоскреба?

Я кивнул.

Дзынь–дзынь — чокнулись мы кружками с колой.

В глазах Рейчел отражалось теплое пламя камина.

— И больше нет выживших?

— Я никого не видел. Но точно сказать нельзя. Может, люди отсиживаются по офисам и квартирам, выжидают, пережидают, надеются, что придет помощь или смерть — ведь рано или поздно что–то должно случиться.

— Ты знаешь, а я так и думала. Мне казалось, что ты должен был видеть других людей.

— Нет, я совсем один. У тебя есть родственники на Манхэттене? — тихо спросил я, глядя, как поднимается дымок от чашки с супом.

— Нет, почти вся моя родня живет на юге Калифорнии. Я здесь уже три с половиной месяца, снимаю квартиру в Вильямсбурге — это стразу за Ист–Ривер.

Я молча куснул печенье и отхлебнул супа.

— Мне нечем было их кормить.

— Ты о чем?

— О белых медведях. У меня мало корма — на всех не хватило бы, поэтому я выпустила медведей.

Неужели она считает, что я осуждаю ее, не одобряю ее решений и поступков?

— Они не пропадут. Сейчас зима, будут держаться снега и выйдут на север, домой…

— Я им даже завидую, — сказала Рейчел.

— Потому что они сильные?

— Да, пожалуй. Они сильные и обладают врожденным чутьем, чтобы выжить во враждебных условиях и найти дорогу домой. А мы сотни, тысячи лет слабели, превращались в ленивых тюфяков, и теперь шансов выжить у нас — кот наплакал.

За зашторенным окном бушевала непогода. Мне нравилось есть в компании, только вот для Рейчел наш ужин был чем–то вроде обязанности, повинности: она ела, только чтобы завтра у нее были силы кормить и поить животных — ведь без нее они умрут. Скрестив ноги, обхватив пустую чашку ладонями, она смотрела на огонь.

— Ничего, если ты ляжешь здесь? — спросила она, указав на стопку одеял, на которой я сидел.

— Без проблем.

Я расстелил одеяла, выключил фонарик, забрался в теплое «гнездо» и стащил с себя мокрую одежду. Рейчел молча взяла у меня джинсы, рубашку и аккуратно развесила их на стуле возле камина.

— Спасибо, — сказал я.

Она присела возле огня, пошевелила угли кочергой, подложила еще одно бревнышко и пошла ложиться, выключила лампу. В темноте я завороженно наблюдал, как пляшут, отражаясь на потолке, красноватые языки пламени. В маленькой комнате мне было тепло и уютно — наверное, лучше, чем когда–либо до этого.

— Я могу остаться и помогать тебе. Хочешь?

Рейчел молчала, но я знал, что она не спит и все слышит.

— Или…Или я найду Фелисити, и мы — если ты согласишься, — мы вместе попробуем выбраться с Манхэттена.

Конечно, бесполезно было предлагать это Рейчел: ни за что, никогда она не согласится бросить своих беззащитных подопечных. Я был уверен, что где–то в глубине души ей очень хотелось домой, но она не могла — просто не могла — оставить зоопарк. Что должно было случиться, чтобы Рейчел передумала?

Она долго молчала, и я уже начал засыпать. Вдруг Рейчел заговорила. По голосу стало ясно, что она и не думала спать, а внимательно слушала меня, взвешивала «за» и «против».

— Что бы мы ни решили — особой разницы нет.

— А что мы можем решить? Мы застряли в этом городе: ни туда, ни сюда.

11

Наступило ясное солнечное утро, но просыпаться никак не хотелось. Я перекатился с бока на спину и лежал, уставившись в потолок. На какое–то время мне удалось забыть, где я. Впервые за тринадцать дней я спал крепко и спокойно.

Часы показывали четверть десятого. Я потянулся: из–за лежания на твердом болела спина. Посплю еще пару минут, подумал я и стал проваливаться в сон. Вдруг подскочил на постели, как от внезапного толчка: двадцать минут десятого! Меня замутило от страха. Я же обещал ждать Фелисити возле входа на каток! Нельзя опаздывать!

За ночь одежда высохла — спасибо Рейчел. Кроме того, она оставила мне чистую футболку и пайту с капюшоном. На столе лежало десятка полтора радиоприемников — вернее, портативных раций. Видно, через них переговаривались служащие зоопарка. Но ни одна не работала, потому что сели аккумуляторы. Я засунул две штуки и зарядное устройство в рюкзак: подключу к генератору в своем небоскребе. Да вообще, нужно как можно скорее добыть для Рейчел генератор.

Завтракать я не захотел, хотя на столе стояли растворимая каша и молоко: времени не было.

Рейчел кормила в вольере обезьян. Я не стал звать ее: просто ждал, пока она выйдет, переступая с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть.

— Ты уходишь? — спросила она совсем без удивления, не прерывая работы: будто у нее и секунды нет остановиться и поговорить.

— Ненадолго, — ответил я. Пришлось почти бежать, чтобы догнать ее и идти рядом.

Рейчел подошла к большой бочке, вытерла рукавом бровь. Она заглянула в бочку, чуть приподняла ее, оценивая, сколько там еще осталось. Внутри лежали мятые подпорченные фрукты, проросшая картошка, какие–то овощи. Рейчел зачерпнула и высыпала в ведро полный ковш, подумала и добавила еще немного.

— Когда у животных кончится корм?

— У барсов осталось еды на четыре дня. У других хищников еды чуть больше, но ненамного: морским львам хватит дней на шесть–семь. Остальным я постараюсь растянуть рацион хотя бы на две недели.

— Ясно. Разберемся.

— В смысле?

— Я вернусь с едой, — объяснил я, застегивая куртку. — Принесу, сколько смогу.

Рейчел остановилась перед входом в Тропическую зону, опустила ведро, посмотрела на меня:

— Ты серьезно?

— Конечно, — ответил я, подтягивая лямки рюкзака. — Мне все равно идти в город, а животным нужна еда.

— Ты уходишь прямо сейчас?

Взглянув на часы, я кивнул.

— Хочешь найти эту девушку?

— Я же оставил ей записку.

— А если… — начала Рейчел и замолчала. По ее лицу пробежала тень.

Она, вроде, не сомневалась, что с Фелисити все в порядке, так за кого она переживала: за себя, за животных? Или за меня? Я не мог этого понять.

— Я вернусь сегодня до темноты, — я не дал ей закончить фразу, потому что и так знал, что она скажет: «А если она не придет?» или даже «А если она погибла?». — И принесу столько еды, сколько смогу.

Рейчел кивнула. Я подошел и обнял ее — какой же маленькой и хрупкой оказалась эта девушка.

Я разжал руки и отступил назад. Рейчел не шевельнулась, лицо ее не выражало ничего, кроме усталости. Потом она снова принялась за работу. Ну и ладно: пусть не верит мне, посмотрим, что она скажет, когда я приведу Фелисити и принесу столько всякой еды, что ей и не снилось.

Через двадцать минут я вышел на пересечение Пятой авеню и Пятьдесят седьмой улицы Ист. Стоявший на углу Пятьдесят седьмой и Пятьдесят шестой улиц небоскреб рухнул и завалил перекресток. Скорее всего, этой ночью, потому что на развалинах вообще не было снега, а вокруг ноги проваливались аж по колено. Огромная куча обломков «жила» своей жизнью: какие–то куски, предметы сползали, падали, производя самые разные звуки. Я присмотрелся: вот погнутая тележка для перевозки почты — ей больше не суждено ездить прямо; вот упавший на бок кожаный диван без единой царапины; вот разбитый телик, а рядом — целехонький бокал; вот оторванная человеческая нога — белая, как снег.

Почти бегом я двинулся обратно на восток, обходя завал: я старался держаться середины дороги, чтобы успеть отскочить и убежать, если из какого–нибудь темного магазина вылезет охотник. Миновав квартал, я остановился: из открытой двери банка неспешно вылетали и кружились в воздухе банкноты — бесполезные фантики.

Я внимательно присмотрелся к дороге: нет ли следов. Но снег лежал идеально ровным пушистым ковром, переливаясь в лучах утреннего солнца. Передо мной раскинулась Авеню Америк. Постоянно был слышен какой–то странный звук: то ли свистящий, то ли сосущий, но очень тихий. Может, завывание ветра в полуразрушенных зданиях? Раздумывать было некогда. По оглушительно скрипящему в тишине снегу я выбежал на следующий перекресток. Контрастный черно–белый пейзаж ослепил меня. Я повернул на юг и…

Ноги потеряли опору. Я стремительно проваливался в снег: вниз ушли колени, пояс, грудь. От сильного удара грудной клеткой остановилось дыхание. Я выбросил вперед руки, лихорадочно пытаясь ухватиться хоть за что–нибудь, задержать падение. Никак не получалось сделать вдох.

Я сползал вниз: под толстым слоем снега и льда я просто не заметил дыру в асфальте и теперь висел над пустотой — скорее всего, угодил в открытый люк. Изо всех сил я старался удержаться, но обледенелый асфальт неумолимо скользил под перчатками. Когда над поверхностью оставалась только голова, руки окончательно соскользнули — я упал в темноту.

12

Ветер выл громко и протяжно. В столбе падающего с улицы солнечного света неторопливо кружились снежинки. Мне показалось, что я маленькая песчинка в огромных песочных часах.

Яма, в которую я сорвался, не была люком. Короткий полет в пустоту завершился падением на большой кусок дорожного полотна, провалившегося под землю, — упасть полностью ему не давало переплетение подземных труб. Я продолжал медленно съезжать под землю, а улица оставалась все выше и выше.

Внизу оказалась станция метро: солнечные лучи тускло высвечивали плиточный пол платформы. В пустом туннеле гудел ветер. Полотно дороги обрывалось на приличной высоте от пола — падать будет больно.

Двумя руками мне кое–как удалось ухватиться за торчащий кусок асфальта, ноги повисли в воздухе. Я попытался подтянуться, но руки в перчатках съехали, а кусок асфальта стал рассыпаться. Я сорвался вниз, в пустоту.

Удар оказался такой силы, что на какое–то время внутри все сжалось. Я упал на спину — почти пустой рюкзак немного смягчил падение. Вокруг завывал ветер. Грудная клетка болела так, будто сломались все ребра сразу — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Что–то воткнулось в ногу. Я быстро сел.

Вокруг было темно. Я сидел в единственном пятне проникающего с улицы света и чувствовал, будто нахожусь на дне глубокого колодца. Сильный сквозняк мел в глаза сыплющийся сверху снег. Я отполз со света и прислушался.

В туннеле монотонно гудел ветер, где–то быстро капала вода: будто забыли закрутить большой кран. Глаза постепенно привыкли к темноте, и я рассмотрел, что на станции белые стены. А затем обнаружил источник дикого сквозняка: потоки воздуха из туннелей засасывало в еще одну дыру под потолком станции.

Я прополз немного и увидел, что слева от меня через небольшое отверстие пробивается дневной свет.

Но что–то в туннеле было не так. Меня настораживал запах.

Очень аккуратно, стараясь не издать ни единого звука, я снял рюкзак и расстегнул молнию на боковом кармане. Руки вспотели; во время падения я потерял одну перчатку, бинты размотались. Ощупью я вынул фонарик и включил, но тусклого света не хватало: пришлось накрутить его.

Яркий луч выхватил толпу людей: все как один они повернулись к источнику света.

Охотники.

Не меньше сотни бледных, изможденных лиц смотрело на меня. Люди стояли и сидели на платформе, некоторые лежали на рельсах. И все — все до единого — смотрели на меня.

Не выпуская фонарика и схватив другой рукой рюкзак, я стал отползать влево. И уткнулся в охотника. Поднял глаза — он был лишь одним среди многих. Я вскочил и рывком бросился сквозь толпу на свет. Обернулся: они не пошевелились, так и стояли молча, равнодушно. Этим охотникам не нужна была кровь — они довольствовались водой.

В свет фонарика попало несколько фигур: Охотники, стоя на коленях, пили из луж, в которые просачивалась сверху вода, — некоторые черпали ее сложенными лодочкой рукам, некоторые набирали в бутылки. Их было много, и все, как загипнотизированные, устремили взгляды на фонарик.

Падая, я мог порезаться до крови, а они, учуяв, увидев ее, превратились бы совсем в других охотников: получив легкую добычу однажды, навсегда бы перестали быть тихими и покорными.

А вдруг мне суждено погибнуть в страшной подземной западне? Даже улицы этого города норовят проглотить тебя живьем. Я вздрогнул: умру здесь, а кто–то потом будет ходить по моей могиле…

Из толпы охотников пришел и стал быстро нарастать какой–то новый странный звук. Безвольное стадо зашевелилось, ожило: один из охотников рванулся сквозь сбившихся в кучу людей. Я метнул луч света в темноту, пытаясь увидеть выход. Охотники стали расступаться, освобождая дорогу бегущему. Он посмотрел на меня и вытер рукавом окровавленный рот.

Я повернулся и побежал. На огромной скорости я врезался в турникет, перекувырнулся через него и упал. Скользкая жижа под ногами не давала подняться. В этот момент охотник схватил меня за рюкзак.

Я с разворота ударил его кулаком в голову. Охотник не удержал равновесия и упал, выпустив меня: то ли не слишком удачно схватился за рюкзак, то ли не ожидал удара.

До выхода оставалось совсем чуть–чуть, на заснеженные ступеньки уже падал тусклый дневной свет.

Не сбавляя темпа, я перепрыгнул через поваленный кофейный автомат. Охотник несся по пятам — в ушах отдавался каждый его шаг.

Задыхаясь, я карабкался по лестнице, по колено заваленной снегом. Оглянулся: охотник отставал на пять ступенек, а за ним шевелилась черная живая стена: сотни глаз вот–вот увидят страшную развязку. Нестерпимая боль пронзала руку, на белый снег быстро капала ярко–красная кровь.

Отдавая все силы, на негнущихся ногах, я преодолевал последние ступеньки к свету. Выход почти полностью занесло — в снегу маячило маленькое окошко. Я сжал окровавленную руку в кулак — сквозь пальцы и по запястью полилась теплая кровь — и выбросил ее наподобие тарана. Так, с выставленной вперед рукой, почти плашмя упав на последней ступеньке, я вырвался из метро и оказался на улице. Повернул голову: охотник уже был наверху и смотрел прямо на меня.

Теперь моя жизнь зависела только от того, сумею ли я убежать. И я понесся по улице, лавируя между разбитыми машинами, заскочил на такси, оказавшееся на пути, и на ногах съехал с капота. По глухому удару понял, что мой преследователь на что–то налетел.

Я свернул за угол и влетел в темноту какого–то магазинчика. Быстро оглядевшись, рванул к светлевшему за перевернутыми стеллажами выходу. Поскользнулся, потерял равновесие и ударился затылком о полку. До прямоугольника двери, из–за которой пробивался тусклый дневной свет, оставалось совсем немного.

В проходе появился силуэт. Я отполз за стеллаж. От страха стучали зубы и колотились сердце. Я пытался дышать как можно тише, но у меня не получалось.

Охотник — коренастый, крепкий — вошел в магазин. Он шел по следу, он был на охоте.

Я нащупал боковой карман рюкзака. Каждый шаг охотника, внимательно оглядывающего магазин, гулко разносился по пустому помещению. Я нашарил и вытащил пистолет: дрожь никак не унималась, рука с «Глоком» ходила ходуном. Спина занемела, каждый вдох отдавался болью.

Я вспомнил, как впервые выстрелил. Палец тогда сам лег на предохранитель: страх и уверенность пришли одновременно. Что–то в глубине души настойчиво требовало выкинуть пистолет, никогда больше не прикасаться к оружию. Чем ближе подходил ко мне тот охотник, тем больше я нервничал: почему–то казалось, что он заметил наставленный на него пистолет.

Я вспомнил, как целился в еле живого, измученного паренька, который оказался такой же жертвой, как и я.

Я бесшумно засунул «Глок» в карман куртки. Не хочу, не буду больше стрелять в людей — ни сегодня, ни завтра, никогда. Прошли еще три секунды, растянувшиеся в вечность: охотник бродил где–то среди стеллажей. Больше нельзя было ждать. Я прикинул, сколько шагов до выхода, вскочил и побежал.

Охотник появился из–за стеллажа прямо передо мной, схватил меня за рюкзак и дернул вправо, заваливая на пол.

С диким криком «Нет!» я выхватил из кармана «Глок» и со всей силы ударил наклоняющегося ко мне охотника тяжелым заряженным пистолетом в висок.

Он всем весом упал прямо на меня и замер: только чувствовалось, как немного поднимается и опускается грудная клетка. По крайней мере, живой — я его не убил. Кое–как я выбрался из–под обмякшего тела и вышел из магазина.

Я брел по улице, держась одной рукой за стены зданий, то и дело останавливаясь передохнуть.

Дыра на перекрестке оказалась разинутой пастью страшного монстра, готового сожрать меня в любой момент.

13

Все те же пожарные машины, все та же огромная воронка на месте катка — с тех пор, как я ушел отсюда, ничего не изменилось.

Я бродил по площади, знакомой до каждого сантиметра, в надежде найти следы Фелисити: она казалась мне тем недостающим звеном, которое соединит цепочку, и поможет вернуться домой.

На часах было одиннадцать с хвостиком. Если Фелисити прочитала мою записку и пришла, как там сказано, в десять, то я сильно опоздал. Площадь была мертва: только бились флаги и завывал пронизывающий ветер.

Я высмотрел на снегу цепочку следов. Они привели меня к Рокфеллеровскому центру, но возле входа Службы новостей затерялись среди множества других — беспорядочных, не имеющих четкого направления.

Где–то вдалеке прогремел взрыв, отразившись эхом от зданий, и снова все стихло.

Я зашел в Рокфеллеровский небоскреб и почувствовал знакомый запах — запах дома.

Все было по–прежнему. Я решил быстро подняться и забрать кое–какие вещи. Хотя и еду, и одежду можно легко найти где–угодно… Все–таки желание еще раз посмотреть на город с высоты, снова оказаться в месте, ставшем почти родным, пересилило. Главное, не задерживаться наверху без надобности.

Целую минуту я накручивал фонарик. От волнения дрожали руки, во мне боролись страх и любопытство. Яркий луч прорезал темноту, но, конечно, не смог осветить холл целиком. Синеватый свет придавал предметам какой–то неживой, мертвенный оттенок. Там, на станции метро, и без того бледные лица охотников произвели на меня жуткое впечатление: голубоватая полупрозрачная кожа, запавшие глазницы, огромные круги под глазами.

Держа наготове пистолет, я открыл дверь на пожарную лестницу. Вроде за две ночи моего отсутствия здесь никто не побывал. Зашел, закрыл за собой дверь. Такая знакомая тишина. Только вот ощущение дома и защищенности пропало. Нахлынул всепоглощающий страх, избавив от малейшего желания подниматься.

Я выскочил из непроглядной темноты и жадно вдохнул морозный зимний воздух. Холл небоскреба уже не казался мне уютным, семьдесят семь этажей над землей больше не прельщали меня.

Боясь повернуться к темноте спиной, я пятился до самого выхода, пока не оказался на улице. Не хочу больше подниматься туда, не хочу бороться со страхом и дергаться от неизвестности на каждом шагу.

По пути сюда, в районе Сорок девятой улицы, я заметил перевернутый почтовый фургон. Он по–прежнему был там: почта высыпалась из распахнутого кузова на дорогу и размокала под слоем грязи, снега и пепла. Я посветил внутрь фургона — никого. Тогда я вытащил две огромные полотняные сумки с почтой, вытряхнул содержимое на дорогу, аккуратно сложил их и засунул в рюкзак.

Думая, что предпринять дальше, я снова пошел по Сорок девятой улице. Прочесать район и поискать Фелисити? Я оглянулся: «мой» небоскреб остался за спиной, низкое зимнее солнце стояло в зените. Наверное, там, наверху, за стеклянными стенами ресторана будет тепло…

— Куда дальше? — спросил я вслух, зачерпнув кроссовком снег и пнув банку из–под колы. — Куда идти?

Будто кто–то невидимый должен был дать мне ответ. Подсознание обрабатывает всю поступающую информацию, принимает решения, учитывая каждую мелочь: мне не нужно было спрашивать, я сам знал, куда идти. «На юг», — подсказывал внутренний голос. Интересно, почему? Потому что там дом? Потому что я соскучился по солнцу и теплу? Или потому, что у меня там остались незаконченные дела: пробраться через Мидтаун, найти выходы из города? Но я не послушался внутреннего голоса: гораздо важнее выполнить данное обещание. Сегодня я должен принести в зоопарк еду, а завтра будет новый день.

Я вошел в продуктовый магазин, подсвечивая себе фонариком. Солнце почти не проникало внутрь. На прилавке возле кассы лежало десятка полтора раскрытых, разорванных коробок с мобильными — будто кто–то что–то искал.

Я стал включать телефоны: большинство были разряжены, у некоторых не хватало аккумуляторов, и только один ожил, но не находил сети. Городской телефон валялся на полу, разбитый на куски. В открытой кассе оставались только самые мелкие монетки.

Первым делом я нашел флакончик с антисептиком, бинты и новые перчатки. Промыв порезанную руку при тусклом уличном свете, — рана оказалась не особо глубокой, просто сильно кровила — я принялся собирать в почтовые сумки консервы.

Раздалось тихое шарканье. Я обмер и дернулся бежать, но остался на месте. Слабый луч почти ничего не освещал. Я бешено завращал ручку фонарика — в тишине магазина разнесся невыносимо громкий звук. И наконец, в пятне света появился…

Пес! Самый обычный пес. Метис лабрадора. С большими грустными глазами и дружелюбной мордой.

— Привет, дружок…

Пес не отреагировал — он просто смотрел на меня.

Я протянул к нему руку, чтобы погладить, но он оскалился и зарычал. Пес был худой, но не слишком: видно, все эти дни он питался на мусорных кучах. Я взял с полки пару банок кошачьих консервов и вывалил содержимое на пол рядом с собакой. Лабрадор потянул носом воздух и медленно, глядя мне прямо в глаза, приблизился к еде, а я, пятясь, вышел из магазина.

Сумки с едой я тащил за собой по снегу. Через пару кварталов мне попался еще один продуктовый магазин. Стекла выбило взрывами, и снега намело почти до середины торгового зала, зато на полках осталось много еды. Очень осторожно, чтобы не поскользнуться, я добрался до сухого пола и поставил сумки. На стеллажах лежали разные сыпучие продукты, крупы, макароны, стояли банки с маринованными огурцами и другими консервами. Из холодильника я взял несколько колец сыровяленой колбасы и палок салями, кое–какие мясные полуфабрикаты в вакуумной упаковке, не успевшие испортиться. Открыл соседний холодильник и аж зажмурился от запаха: там лежали сыры. Некоторые головки были точно с меня весом. Я засунул в сумку несколько кусков. Теперь хватит и зверям на первое время и нам.

Во вторую сумку я набил побольше разных круп и каш, сухофрукты, несколько банок консервированных фруктов, еще какие–то пакеты. Подумав, взял пару баночек меда, пакеты с молоком длительного хранения и всякие «вкусности»: артишоки, маслины, пикули — должна же Рейчел что–нибудь из этого любить. Я еще не застегнул сумку, а уже представлял, как покажу Рейчел свою добычу, как буду выкладывать на стол трофей за трофеем, и она тоже будет радоваться.

Она увидит, что я сдержал слово, а значит, на меня можно положиться; поймет, что я по–настоящему хочу помочь. Только вот готова ли она ответить тем же, пойти мне на встречу?

Сумки получились очень тяжелые — не меньше двадцати килограммов каждая. Я протащил их за собой до конца квартала и остановился передохнуть: руки отваливались, лямки натерли ладони. Чтобы хорошо видеть улицу, я взобрался на крышу такси. С такой скоростью я дотащусь к зоопарку в полной темноте. Или еще хуже, сумки протрутся: снег лежит далеко не везде, да и осколков на дороге полно.

— Свежее решение! — громко сказал я. — Нужно найти машину.

Одну за другой я пробовал завести более или менее целые машины, но ничего не выходило. Пару раз удача была совсем рядом: я поворачивал ключ в зажигании, мотор вроде начинал работать, но аккумулятор тут же окончательно садился, и автомобиль умирал.

Я вспомнил, как мы с отцом заводили наш старенький форд «с толчка». Можно было бы попробовать, но только, во–первых, не было места для разгона, а во–вторых, на снегу колеса, скорее всего, будут буксовать. Через полчаса титанических усилий мне удалось на полметра сдвинуть малолитражный фольксваген. Рейчел ждет меня с едой, а я теряю время, занимаясь непонятно чем.

Вот грузовик вроде военного мне бы подошел… Но гораздо реальнее найти металлический или просто крепкий гладкий лист и подложить под сумки: тогда я бы легко довез их до зоопарка, как на санках. Можно было бы сегодня притащить одну, а за второй вернуться завтра. Решив именно так и поступить, я оставил сумки и направился к покореженным машинам в поисках чего–нибудь подходящего.

— Воруешь почту? — спросил мужской голос.

14

Приближаясь ко мне, он неотрывно смотрел на север. Моего возраста, только на голову выше и шире в плечах, крепкий, но не толстый. Из–под белой вязаной шапочки выглядывали черные вьющиеся волосы.

— Ну да, именно этим я и занимаюсь: ворую почту, — ответил я.

В руках он держал помповое ружье. Голубые глаза за очками в черной оправе пристально всматривались в Парк–авеню.

— А если серьезно? Что в сумках?

— Тебе–то какое дело?

На мгновение он оторвал взгляд от улицы и глянул на меня.

— Если еда или что–то необходимое, я тебе помогу. Если деньги, золото, почта или чужое шмотье — справляйся сам.

Еще один выживший! Мне нравилась его манера разговаривать: серьезно и с юмором одновременно, по существу, без траты сил на пустую ругань и выяснение отношений. Скорее всего, его строгость напускная, а на самом деле он гораздо мягче и добрее.

— Без тебя справлюсь, — ответил я, поднял сумку и перекинул ее вперед, насколько смог, затем повторил то же самое со второй. — Вообще, там еда. Я не роюсь по чужим ящикам. Так что все в порядке.

— Все в порядке? — переспросил он с чуть заметной улыбкой.

— Мы вообще о чем?

С этими словами я перетащил сумки еще на пару шагов.

— О твоих странных приоритетах, — начал он и замолчал, напряженно вглядываясь в Парк–авеню. Явно заметив что–то, он присел и на полусогнутых ногах перебежал за опрокинутый газетный ларек. — Брось сумки.

— Что?

— Брось сумки и прячься, быстро!

Я заскочил к нему за ларек и присел рядом.

— Они идут. Сиди тихо и не высовывайся.

Мы вжались в землю. Я ничего не слышал. Не то, что вчера, когда появились солдаты с грузовиками.

— Свернули за угол и идут сюда.

— Кто? — мне было непонятно, кого он имеет в виду: солдат, охотников, других выживших?

— Они, — ответил он и показал на улицу.

Я осторожно выглянул.

Из–за угла Пятьдесят третьей улицы на Парк–авеню вывернули три охотника, явно из тех, что готовы на все ради теплой человеческой крови. Через тринадцать дней после атаки различать два вида было проще простого: охотники, пившие одну воду, стали слабыми и худыми, больше похожими на бесплотные тени, чем на людей.

— Смотри, что они делают, — прошептал мне новый знакомый.

Охотники шли не просто так: они внимательно всматривались и вслушивались в улицу, искали добычу. На губах и подбородках влажно блестела свежая кровь.

— Я видел…

— Такого еще не видел. Это разведчики, — не сводя глаз с приближавшихся людей, он немного переместился, чтобы в любой момент дать отпор. — Разведывательный отряд, а за ними идет целая толпа других.

До охотников оставалось всего ничего, и я достал из кармана пистолет. Парень удивленно посмотрел на меня и сказал:

— Не надо.

Из кармана куртки он вытащил пластиковый цилиндр и передал мне: патрон был размером не больше ингалятора для астматиков и казался игрушечным. Он показал мне винтовку:

— Это полицейская винтовка, используется против демонстрантов. В участке взял. Стреляет резиновыми пулями или вот такими штуками. Человека из нее не застрелить, а вот отпугнуть — запросто.

Я протянул ему патрон.

— Оставь себе на память, — сказал он.

— А если они пойдут…

— Если пойдут к нам, мы не станем их убивать, — в его взгляде смешивались жалость и омерзение. — Они ведь люди, больные, но люди. Американцы. Ты готов убивать?

— Нет, но…

— Если хочешь убивать, я тебя хватать за руку не стану. Я уйду, а ты развлекайся.

И он замолчал, будто ждал моего решения. Проверял? Я столько времени жил только тем, что надеялся найти людей — может, и он все эти дни делал то же самое. Но насколько его устраивала моя компания? С недавнего времени я перестал верить всем подряд, так почему же он должен вести себя иначе?

— Нет, — произнес я, глядя на заряженный пистолет в руке: уже в который раз мне хотелось отшвырнуть его подальше. — Я не хочу убивать их.

— Хорошо, — с этими словами он вставил в винтовку патрон. — Я стреляю, чтобы задержать их, и через Пятьдесят вторую улицу мы бежим на Лексингтон–авеню. Ясно?

— Нужно забрать еду.

— Шутишь?! Надо уносить ноги.

— Я должен… – начал объяснять я.

— Нет.

— Тогда я остаюсь.

Он посмотрел, будто оценивая мое упорство.

— Ладно. Каждому по сумке.

Я кивнул.

— Только я не собираюсь отдать концы из–за мешка еды, так что, в случае чего, я ее брошу и тебя тянуть за собой не стану.

— Договорились.

— Хорошо. Я начинаю обратный отсчет, ты бежишь за сумками, я стреляю в наших «друзей». Как только попадаю в третьего — убегаем. Я первый, ты за мной, ясно? И спрячь пистолет, пока никого не прибил.

Я засунул в карман «Глок» и пластмассовый патрон.

Мой новый знакомый раскрыл ладонь левой руки, затянутую в перчатку, и по одному, начиная с большого, стал загибать пальцы. Шаг охотников — палец.

— Я Калеб, — сказал он будто между прочим.

— Джесс.

Отсчитав, Калеб положил руку на винтовку и вышел из–за ларька. Охотники сразу увидели его и побежали. Я рванул к сумкам.

Калеб прицелился. Я поволок сумки вниз по Парк–авеню. После первого выстрела один из охотников упал, но других это не остановило: они бежали все быстрее, в их глазах горела жажда. Раздался оглушительный выстрел: упал второй. Калеб накачал винтовку, перезарядил и выстрелил в третий раз, но охотник как раз поскользнулся, и пуля пролетела мимо. Калеб сделал еще несколько качков — осечка.

— Ни фига! — выкрикнул Калеб, вытащил из кармана куртки горсть резиновых шариков и стал по одному заряжать их в казну винтовки.

За это время охотник успел подняться.

— Быстрее, — заорал я Калебу: у него оставались считанные секунды.

Качнув винтовку, чтобы перезарядить, Калеб выстрелил: охотник упал на спину и завыл от боли.

Первый все еще корчился на снегу, но, казалось, вот–вот поднимется и побежит за нами. Второго, вставшего на четвереньки, вырвало кровью, и он снова упал. Калеб закинул винтовку за спину, выхватил у меня обе сумки, поднял их и побежал. Я за ним.

15

Виски пульсировали болью, ледяной воздух обжигал горло. Позади остался один квартал, второй, мы заскочили в какой–то магазин и вышли из него на другой улице, пробежали еще квартал на север.

На углу Калеб остановился, бросил сумки и согнулся пополам, пытаясь отдышаться.

— Повесь одну мне на плечо, — сказал я.

Он молча кивнул — сил говорить у него не было — помог мне закинуть сумку, и мы снова побежали.

— Зря я бросил спорт, когда повредил колено, — стараясь восстановить дыхание, сказал Калеб.

— Чем занимался? — спросил я. Мы не одолели и полквартала, а у меня уже не было сил тянуть сумку.

— Баскетболом. Но я свое отыграл.

— Хорошо играл?

— До Леброна[4] не дотягивал, — пошутил Калеб, и мы оба рассмеялись.

— На какой позиции?

— Мощный форвард, – с улыбкой ответил он: видно, воспоминания были приятными. – Меня звали Еврейский Молот. Если бы не колено, я бы далеко пошел. А так пришлось пойти в колледж.

— Тоже неплохо.

— Ага. Только я вот смотрю, мой диплом по литературе отодвинулся на неопределенный срок. Лучше бы записался во флот.

— Кто ж мог подумать, что такое случится.

Калеб промолчал. Лавируя между застывших со дня атаки машин, мы пересекли улицу.

— Куда мы бежим? — спросил я, оглядываясь через плечо: охотников не было видно, но они наверняка шли по следам и не отставали.

— К пересечению Пятьдесят седьмой улицы и Парк–авеню.

Стало быстро темнеть, будто у небесного фонарика разряжалась батарейка. Снова пошел снег.

— А что там?

Я попытался восстановить в памяти до боли знакомые улицы. Времени, чтобы заглянуть в карту, не было.

— Мое логово. Там безопасно.

Логовом Калеба оказался книжный магазин на первых этажах отеля «Ритц». Я остановился, задрав голову и разглядывая небоскреб: отцу бы точно понравилось здание. Три первых этажа, облицованных белым известняком, украшала искусная отделка, а сама башня начиналась с четвертого этажа.

— Давай сюда, — сказал Калеб, открывая багажник одной из машин у входа, чтобы мы спрятали сумки.

Охотников не было видно, но я не собирался посреди улицы дожидаться их появления. По пути Калеб успел рассказать мне, что они стали охотиться организованными группами, и теперь я больше всего хотел спрятаться в надежном месте.

— Они правда готовят ловушки? — спросил я.

— Сам вчера видел, как они устроили засаду на другого такого же, только слабого.

— Как?

Пытаясь попасть ключами в замочную скважину на двери магазина — перчатки сильно мешали — Калеб стал объяснять:

— Они разделились на три группы, окружили его с разных сторон и загнали в воронку на дороге, при этом действовали очень согласованно, а потом закидывали камнями, пока тот не отключился.

Я представил себе эту сцену. Ни за что, никогда я бы не хотел стать свидетелем подобного зрелища, оно казалось мне нереальным, невозможным.

У нас за спиной, на противоположном углу улицы лежали руины сгоревшего здания «Ситибанка», ветер трепал на дороге обуглившиеся пачки стодолларовых купюр — призраки прошлого. Пока Калеб возился с замком, повалил такой густой снег, что в паре метров не было ничего видно. Мне показалось, что сейчас из–за снежной стены бесшумными демонами вынырнут наши преследователи.

— Они не прекращают охоты даже ночью, — сказал Калеб, придерживая для меня дверь. — Я видел из магазина, как целой группой они выследили раненого и набросились на него со спины.

— На зараженного другого вида?

— Они будто выбраковывают тех, других, — поделился соображениями Калеб, запирая за нами дверь. — Знаешь, как волки: очищают территорию от соперников, чтобы им досталось больше добычи.

Новость о том, что охотники научились выслеживать и загонять «добычу», мне совсем не понравилась, но я был благодарен Калебу за информацию и постарался как можно лучше запомнить все, что он мне рассказал.

Только в стенах магазина я стал понемногу успокаиваться. Внутри было довольно темно; в проходах между книжными стеллажами стоял разный спортинвентарь.

— Это надежное место?

— Такие магазины защищены гораздо лучше любой квартиры, — сказал Калеб, выдохнув после того, как закрыл двери на замок и опустил на скобы внушительный металлический брус — такому, пожалуй, даже таран не страшен. — Видишь, сюда так просто не прорвешься. В современных магазинах везде ставят ударопрочные многослойные стекла, — с этими словами он постучал костяшками пальцев по двери, будто чтобы подтвердить сказанное. Затем положил на пол небольшой рюкзак, винтовку, снял ботинки, куртку и шапку. Оказалось, что Калеб худее и жилистей, чем мне казалось.

Место мне понравилось. Во–первых, оно, как сказал Калеб, надежное; а во–вторых, всего в двух кварталах до Пулитцеровского фонтана на углу Центрального парка, откуда до зоопарка практически рукой подать. За час я смогу дотащить к Рейчел сумки, а если удастся сделать санки, то даже быстрее.

Хорошо было и то, что я узнал много нового о своих врагах: Калеб отлично изучил их повадки. Вдобавок, он гораздо лучше меня ориентировался в городе и мог рассказать о безопасных маршрутах и лазейках.

— Я закрасил все окна черной краской из баллончика, но в каждом оставил небольшие отверстия и заклеил их изнутри копиркой, чтобы наблюдать за улицей.

— Классная идея, — восхитился я. Через закрашенные стекла проникало немного света, так что внутри не было абсолютно темно, зато снаружи никто ничего не мог увидеть. Я оперся на прилавок. Дыхание почти восстановилось. Одежда после забега была насквозь мокрой от пота.

— Пока они пришли в себя, мы уже убежали на квартал вперед, а потом повалил снег, так что наши следы занесло. Они нас не найдут, — сказал я Калебу, пытаясь убедить скорее себя, чем его.

Раздался стук в стекло.

Я застыл, глядя на Калеба. Он рванулся к дальнему окну и, приподняв листок копирки, выглянул на улицу. И тут же отскочил, потому что от стука задребезжало стекло совсем рядом с ним.

С минуту мы стояли молча, боясь пошевелиться. Затем Калеб рискнул еще раз посмотреть в «глазок».

— Ушли, — тихо сказал он.

Чуть слышно звякнуло стекло в дальнем конце магазина.

— Они пошли по другой улице. Ты прав, теперь снег заметет наши следы.

Я кивнул.

— Сними рюкзак, отдохни, отдышись, — сказав это, Калеб поднялся по ступенькам и скрылся в каком–то техническом помещении.

На часах было начало второго. Стемнеет еще не скоро, особенно если уляжется пурга. Останусь на часок, максимум, на два. Поговорю с Калебом, выясню, что он знает, какие у него планы, собирается ли он выбираться из города. С ним нам будет легче.

Я уже думал о нас, как о группе: я, Фелисити, Рейчел и Калеб. Они не знают друг друга, и мне придется объединить их. Интересно, что из этого выйдет? Мы с Анной, Дейвом и Мини были совсем–совсем разными. С Дейвом у нас вначале не заладилось, а к моменту атаки мы даже сдружились. Но ведь нас, четверых выживших, должна сплотить общая цель, разве нет? Мы все хотим одного: убежать, выжить. Или я слишком много на себя беру, решая за других? Пока я даже не нашел Фелисити.

— Подымайся, — позвал меня Калеб, перегнувшись через перила и протягивая мне банку с газировкой. — Не бойся, я не кусаюсь.

Я сбросил рюкзак и мокрые кроссовки возле прилавка, повесил куртку на уголок книжной полки и устало поднялся наверх. На втором этаже расположилось кафе со столиками и стульями, из арочных окон открывался вид на Пятьдесят седьмую улицу и на Парк–авеню. Приятно было оказаться немного выше городских дорог со всеми их опасностями и сюрпризами.

— Пошли наверх, покажу, как я устроился, — позвал Калеб, подавая мне банку.

Я поднялся за ним в небольшое помещение с задернутыми шторами и сразу же плюхнулся в кресло–мешок.

— Круто, да? — спросил Калеб, открыв банку спрайта.

Он щелкнул выключателем на щите питания, и по комнате разлился мягкий свет от прозрачного дюралайтового шнура, закрепленного по периметру потолка на манер гирлянды. Калеб стащил сюда кучу всяких интересных вещей — мое убежище в Рокфеллеровском небоскребе выглядело гораздо скромнее: здесь было два огромных ЖК телевизора с игровыми консолями, кресла–мешки, диваны и несколько огромных пластмассовых контейнеров, набитых пакетами с чипсами, шоколадками, печеньем, сухариками и прочей «вредной» едой.

— Для полного счастья тебе не хватает только настольного футбола, — сказал я, щелкнув банкой и залпом выпив содержимое.

— Я хотел, но не смог припереть сюда стол — слишком тяжелый, — ответил Калеб. Он уселся в кресло–мешок и направил пульт на телевизор, а потом на игровую приставку. — Давай сыграем. Все это время я ждал соперника, чтобы вздуть его как следует.

Мы сыграли несколько кругов, в основном, в баскетбол, и мне пришлось сдаться, потому что страшно болели содранные в кровь руки.

— У тебя хороший генератор.

— Я на всякий случай принес две штуки, но включаю их по одному, и только днем, когда я здесь, а заправляю ночью.

Я рассказал Калебу о том, как затащил генератор почти на восьмидесятый этаж Рокфеллеровского небоскреба. Вволю нахохотавшись, он протянул мне пачку шоколадного печенья.

Затем я рассказал о солдатах.

— Получается, они попали на Манхэттен по дороге, так?

— Так. Значит, должна быть дорога, чтобы уйти с Манхэттена.

— Где–то в северной части острова, — задумчиво произнес Калеб, вытаскивая из пачки кофейное печенье в виде бейсбольного мяча. — Говоришь, у них были большие грузовики? Получается, они использовали их, чтобы расчищать себе путь.

— Вот именно! Они въехали в город, проложив дорогу. Значит, мы можем ей воспользоваться.

— Мы?

— Ну да, чтобы уйти из города.

Калеб задумался.

— А блокпосты?

— Они же прошли блокпосты.

— У них было оружие. Может, они из Национальной гвардии или чего–то в этом роде. Думаю, у меня или тебя вряд ли получится, как у них.

Я кивнул и постарался сказать как можно убедительнее:

— Бьюсь о заклад, где–то должны остаться люди. Нетронутые районы, города.

— Ты уверен или тебе так кажется?

— Кажется, — не сразу ответил я.

— Кажется, — отстраненно повторил он, постукивая кончиком указательного пальца по пустой банке. — Смотри, даже если все крупные города пострадали, то какие–то районы могли уцелеть, а значит, нужен карантин, поэтому устроили блокпосты на входах–выходах. Странно, что этих «солдат» было так мало.

— Согласен.

— А может, они пришли за золотом или еще чем–то подобным. Это обычная штука в такой ситуации.

— Мародеры?

— На войне, после бедствий и катастроф всегда находятся люди, которым на руку отсутствие закона и порядка, — с этими словами Калеб пристально посмотрел на меня. — Но с другой стороны, Старки сказал тебе двигаться туда, где холоднее… Думаю, он прав. Только если он просто мародер, вряд ли бы он стал заботиться о твоей шкуре.

— Что значит «прав»? Хочешь сказать, что в теплых районах еще хуже?

— Да. Если это была аэрозольная атака, то в теплом климате она более эффективна, — сказал Калеб и кивнул, будто давно думал об этом. — Или он имел в виду, что последствия гораздо хуже? Может, там совсем другое соотношение разных типов зараженных. У нас охотников, которым нужна кровь, пока меньшинство, а в теплых районах их гораздо больше или они еще кровожаднее, — с улыбкой подвел итог Калеб.

— Ну да, пить–то хочется сильнее.

Калеб встал, а я зевнул, потянулся и глянул за окно — на улице почти стемнело. Без четверти пять! У меня внутри все сжалось. Как, как я мог проторчать у него столько времени, потратить драгоценные часы на ерунду? Ведь я обещал Рейчел вернуться сегодня. Обещал, как обещали ее коллеги в первые дни…

— Я пойду, мне нужно отнести еду, — вяло сказал я, сам не желая верить собственным словам.

— Для кого? Тебя ждут друзья?

— Ну, не совсем…

И я рассказал про Рейчел, про голодных животных, о которых она так усердно заботится.

— Она столько времени справлялась сама, одна ночь ничего не решит.

— Дело в другом: я обещал.

— Она поймет. Теперь все по–другому. Не стоит рисковать жизнью ради какого–то обещания.

После слов Калеба мне и правда показалось глупым так переживать из–за обещания.

— Ну да, ты прав.

— Переночуй здесь, а завтра утром я помогу тебе дотащить сумки, идет? Так будет безопаснее. Зачем рисковать из–за еды, если она пока не вопрос жизни и смерти?

Я кивнул, хотя сомневался. Добираться до зоопарка по темноте было безумием, неоправданным риском. До сих пор я выживал, потому что был осторожен. Так и нечего пренебрегать осторожностью.

В «логове» было действительно классно. «Круто», как говорил Калеб. Я уступил соблазну остаться и пошел на кухню.

16

Мы устроили настоящий пир: на гриле нажарили говяжьих котлет и сделали с ними огромные бургеры — в свой я засунул несколько ломтиков свеклы и поджаренное яйцо. Откусывая от дымящегося, истекающего жиром высоченного бутерброда, я подумал о Рейчел.

А что у нее на ужин? Все ли с ней в порядке? Мы сидим и объедаемся в кафе, а она там совсем одна. Гудение генератора создавало уют и одновременно наполняло меня чувством вины.

Весь вечер мы с Калебом проговорили, ни разу между нами не возникло натянутого молчания. Мы болтали, как старые друзья, о спорте, фильмах, играх, девчонках. Казалось, все как в обычной жизни. Будто я снова дома и остался ночевать у одноклассника. Я понял Калеба: он, как Питер Пэн, скрывался от реальности за весельем и шутками, не желая впускать в жизнь ничего мрачного и грустного. Рядом с ним было легко.

— А почему ты спрятался в книжном?

— Я здесь работаю. Взял на год отпуск перед учебой. Колумбийский универ — дорогая штука. Теперь работаю в Мидтауне, продаю книги дядечкам в костюмах и тетечкам на шпильках. Зато не завишу от родителей, тусуюсь с друзьями и все такое.

— Хорошо устроился.

— Ага, — хохотнул Калеб. — Я доволен. Ничего сложного, между прочим. Правда, мама слегка в шоке, а папа — в бешенстве. Еще бы, он же крутится в издательском бизнесе.

— Издает книги?

— Раньше издавал. Теперь продает.

— Тоже продает книги?

— В общем–то, да, — снова рассмеялся Калеб. — Только он директор концерна, которому принадлежит издательский дом и еще куча всяких других компаний: оборонные и космические предприятия, заводы по производству красок и ковров — обычный дьявольский конгломерат. Вся его жизнь проходит в круглосуточной медитации над биржевыми индексами.

— Что–то твои взгляды не тянут на истинно американские.

— Знаю. Просто обидно, до чего мы докатились.

Я не понял, имел он в виду жизнь до атаки или после.

— Почему отцу не нравится твоя работа?

— Отцу? Он считает, что его сын достоин лучшего, и боится, что я увязну в этом магазине, вместо того, чтобы грызть гранит науки в университете. Мама согласна с ним, но пока молчит. У отца что на уме, то и на языке, а мама втихаря пытается женить меня на толстозадой дочке какого–то важного сукина сына. Поэтому я стараюсь лишний раз у предков не показываться, хотя снимаю квартиру в двадцати минутах ходьбы их дома. Знаешь, в прошлом году я больше общался с матерью на фейсбуке, чем вживую. Правда, забавно?

— Ну да, — ответил я. Мне нравилось, что Калеб говорит о родителях в настоящем времени. — Предки держали тебя в ежовых рукавицах до конца школы, а потом ты дорвался до свободы?

Он покачал головой.

— Я учился в частной закрытой школе. Как мой отец, как его отец, как отец его отца.

— Понятно.

Вблизи, при неярком свете, были заметны большие черные круги у Калеба под глазами, будто он всю жизнь не высыпался. Наверное, раньше, до атаки, он был довольно замкнутым, тихим парнем. По крайней мере, именно так он выглядел. А катастрофа стала его личной удачей, как бы кощунственно это ни звучало: теперь, если хватит сил, он может разорвать круг.

Хотя откуда мне знать. Вдруг все совсем не так.

Он мог быть душой компании, завсегдатаем вечеринок, отличным сыном — да кем угодно, только не одиночкой. А случившееся все перевернуло с ног на голову.

— И как, австралиец Джесс, нравится тебе в Нью–Йорке?

— Ага. Вернее, до атаки мне здесь нравилось гораздо больше.

Калеб рассмеялся.

— А люди? Эгоисты, индивидуалисты, думающие только о себе и о своих проблемах.

— Я не заметил, — сказав это, я попытался вспомнить что–то подобное, но со мной никто себя так не вел: мне попадались только добрые, участливые нью–йоркцы, готовые помочь.

— Ты просто не успел таких встретить. Слишком мало здесь прожил. А еще, американцы любят австралийцев.

— Мы же поддерживали вас во всех ваших войнах.

— Спасибо большое, — съязвил Калеб. — А если серьезно, Нью–Йорк — классный город. Я бы не променял его ни на какой другой. Тут есть все, что душе угодно и даже больше. Вот смотри… От моей квартиры до Манхэттена всего одна остановка, я живу на том берегу Ист–Ривер, а кажется, будто в другой стране. Проезжаешь эту одну остановку и все, будто в другом мире. Ну, так было до, я хочу сказать.

Разные социальные уровни, разные миры. Неприятие других. Перед глазами у меня вспыхнула картинка.

— Странные штуки происходят на свете, правда?

— Правда.

Калеб сидел над пустой тарелкой, и по взгляду было понятно, что он сейчас где–то далеко, что его безмятежность — напускная. Затем, перебрав на столе несколько коробочек и баночек с лекарствами, он взял оранжевый пузырек, вытряхнул из него две маленьких белых таблетки и проглотил.

— От колена, — объяснил Калеб и обвел глазами комнату то ли с чувством гордости, то ли сожаления. — Я люблю этот магазин. Общаюсь с людьми, которые мне приятны, домой работу не беру — только если почитать свежие книжки. Мне не хотелось сразу уходить с головой в учебу, тем более, я еще вообще не решил, чем заниматься. Вернее, мне хотелось попутешествовать, только вот теперь…

Я посмотрел на магазин — стеллажи с книгами растворялись в темноте.

— Хорошая работа. Я люблю читать. Особенно комиксы. И у меня есть «Сиддхартха», — сказал я.

Книга Анны. Помню, она рассказывала о ней. И положила внутрь записку: там говорилось, что это любимая книга ее отца. Перед глазами встал аккуратный почерк Анны. А где сейчас эта книга? Давала ли она мне ее на самом деле? Еще Анна любила «Гордость и предубеждение». Вернусь домой и обязательно начну читать — буду вспоминать Анну.

— Очень тонкая вещь, — заметил Калеб. — Я вообще могу читать днями напролет, но еще мне нравится писать — когда есть настроение.

— А что ты пишешь?

— Работаю над серией комиксов. Вполне возможно, получится целый графический роман.

— О чем он?

— Пока рано об этом говорить. Все герои обладают сверхспособностями: используют свой мозг гораздо эффективнее обычных людей. В общем, про суперлюдей. У нас охотно покупают всякую чепуху: в основном, сентиментальные любовные романы и слезливо–сопливые истории, а хорошо написанных книг с захватывающим сюжетом не хватает. Но моя писательская карьера в самом начале, а деньги зарабатывать надо.

— Уже не надо, — ляпнул я и тут же пожалел.

Мы не говорили об этом, хотя каждая реплика нашего разговора, каждая проведенная здесь минута свидетельствовали об одном: Калеб изо всех сил старается не замечать, что произошло с миром вокруг нас.

Вот он сидит передо мной и бодро делится, чем будет заниматься, как напишет книгу. Неужели он не видит разрушенного города? Неужели думает, что все будет как раньше?

— А вообще, можно основать компанию и продавать свои книги в электронном виде: для айподов и подобных устройств. Ну а твои планы?

— В смысле, чем я хочу заниматься?

Скатав из салфетки плотный шарик, я бросил его в стену, а Калеб поймал. Хотелось ответить: «Какая теперь разница», но разница была. Рядом с Калебом мне казалось, что завтра утром мы проснемся, и все будет по–старому. Это ощущение не имело ничего общего с отрицанием действительности — появлялось ощущение, что все возможно.

— Два года назад, — сказал я, — мне хотелось служить в военной авиации, стать летчиком–истребителем и, возможно, пойти оттуда в политику.

— А теперь?

— Не знаю. Кажется, после всего, что я видел… — с этими словами я махнул рукой в сторону окна. — Не знаю. Хочу как–то помочь. Я даже не понимаю, что такое «теперь»…

Калеб кивнул. Мы молча смотрели на мерцавшую между нами свечу.

— Хочется создавать, — тихо произнес Калеб, — создавать то, что не исчезнет бесследно. Творить вещи, которые заставляют людей думать, не дают готовых ответов.

Мы вели настолько обычный разговор, что было сложно поверить в его реальность. То есть, мне, как и моему собеседнику, нравилось искусство, нравились книжки, только они ли теперь были нужны?

Так мы просидели довольно долго. Казалось, еще чуть–чуть, и наша беседа коснется неловких для обоих тем — в первые двенадцать дней такое со мной бывало не раз. Если за манерами Питера Пэна в Калебе прятался мрачный депрессивный тип, я не желал об этом знать. Ведь может у меня быть друг, которому от меня ничего не надо, у которого могу брать я сам — чтобы убежать от реальности.

17

— Нет! — заорал я и рывком сел на постели. Надо мной стоял Калеб и тряс меня за плечи.

— Все нормально? — спросил он.

Я кивнул, и он отошел.

Я взмок от пота. Сквозь шторы пробивался дневной свет.

— Сколько времени? — громко спросил я.

— Начало одиннадцатого, — ничуть не тише ответил Калеб.

— Сколько?!

Я нашел на полу часы: почти одиннадцать.

Снова, снова я опоздал к Фелисити.

Черт!

Даже если она была жива, нашла мою записку и решилась придти к назначенному времени, то, дважды не найдя никого в условленном месте, в третий раз она придет навряд ли.

Я лег на спину, обхватив голову руками. Разочарование из–за того, что я проспал, постепенно сменилось воспоминаниями о ночном кошмаре. Я попытался отогнать их, но тщетно. Снова, как наяву, я переживал мучившие меня ужасы. Мы были вчетвером: я, Калеб, Рейчел и Фелисити. Убегали, но не от охотников. Все происходило где–то в верхней части Манхэттена. Мы бежали на север, чтобы выбраться из города, а за нами гнались на лошадях военные.

Я сел, постарался отдышаться. Быстро оделся. Калеб стоял на открытой террасе — крыше магазина — и в бинокль наблюдал за городом. Солнце высоко поднялось и ярко светило в почти безоблачном небе.

— Ты смотрел «Рассвет мертвецов»?

Я подумал, что Калеб старается с помощью шуток и чувства юмора не сойти с ума от страха.

— Фильм о зомби?

— Да, — он смотрел на кучку ослабевших охотников, которые пили из огромной воронки посреди Парк–авеню. — Помнишь сцену на крыше торгового центра и чувака, который прятался в оружейном магазине?

— Ага, — улыбнулся я. — Они выискивали среди зомби двойников знаменитостей.

— А чувак из оружейного их «снимал» из ружьишка, — засмеялся Калеб и протянул мне бинокль. — Ну–ка, глянь вон туда, — показал он рукой.

Я отрегулировал резкость.

— Билл Клинтон.

— Ни фига себе! — не удержался я. А что, это вполне мог быть бывший президент. — Правда, худоват.

— После пары недель на одной воде…

— Рядом с ним, в голубой куртке, — сказал я, возвращая бинокль.

— Ну да… — протянул Калеб. — Это вряд ли.

— Она самая. Леди Гага.

— Молодец.

Калеб отложил бинокль, сделал глубокий вдох и обвел взглядом то, во что превратился его город. Где–то в северной части, может, в Гарлеме, бушевал пожар: в небо поднимались клубы густого черного дыма.

— Чем дольше смотришь, тем больше ненависти испытываешь… — сказал он.

— Как ты думаешь, кто это сделал?

— Ну, только если предполагать, — задумчиво произнес Калеб, потирая подбородок. — Это что–то вроде проекта «Дхарма»…

— Мда, — сказал я и засмеялся, сообразив что Калеб имеет в виду один из моих любимых сериалов — «Остаться в живых». — Ты хочешь сказать, что в конце мы все умрем?

Я произнес эту фразу вслух, и мне стало не по себе, но Калеб воспринял ее как шутку.

— Ага, какая–нибудь задница вроде этого обязательно случится, — ответил он. — Наверняка я знаю только одно: если эта инфекция — разновидность зомби–чумы, то она должна быть классифицирована как эпидемия шестого класса опасности.

— Как это?

— Судный день и конец света. Это самый худший класс опасности.

— Откуда ты знаешь?

— Посмотри вокруг.

— Откуда ты знаешь про номер класса?

— Прочитал в книжке про защиту от зомби.

— И слушать не хочу, — сказал я.

Мы вернулись в магазин.

— Я не шучу. Я тут жил столько времени совсем один, так почему было не почитать, что писатели понапридумывали про борьбу с зомби? Очень, кстати, полезная информация, — поделился Калеб, пропуская меня на лестнице. — Ты в курсе, что истории про зомби восходят к религиозному культу вуду, корнями с Гаити…

— Но эти люди — не зомби.

— Полузомби–полувампиры. Да какая разница. Причина в сильнейшем вирусе, — рассуждал Калеб, пока мы спускались на первый этаж. Внизу он остановился и, выставив винтовку в торговый зал, долго и внимательно прислушивался. — Кстати, они вполне могут оказаться бессмертными. Этот гарвардский дядька в своей книжке рассказывает — хоть он и надутый умник, конечно, — как ездил на Гаити изучать токсины, при помощи которых людей превращают в…

— Я правда не хочу об этом знать, — оборвал его я. — Слушай, Калеб, мне нужно отнести Рейчел сумки с едой.

— В парк?

Я кивнул.

— В парк, где вокруг прудов и по всей территории шатаются тысячи зараженных?

— Там Рейчел.

— И ты должен отнести еду.

— Да.

— Тогда идем, — сказал Калеб, надевая куртку. — Провожу тебя до угла парка. А то прибьют тебя за дверями магазина, а мне потом любоваться твоей обледенелой задницей, пока ее не обгрызут крысы.

18

Я одну за другой спустил сумки по скользкой лестнице к зоопарку. Калеб, как и обещал, проводил меня до угла и исчез. Сказав, что последний раз ходил смотреть на животных еще в глубоком детстве вместе с родителями, он замолчал, бросил тоскливый взгляд в сторону северо–востока и ушел.

Может, не хотел встречаться с Рейчел. Но если мне удастся убедить этих двоих расстаться с Манхэттеном, познакомиться им все равно придется.

Может, не хотел терять личное пространство — тут я его понимал: оно нужно всем, даже очень одиноким людям. За последние две ночи я остро это почувствовал. Так же было со мной и дома. Я рос без братьев и сестер, отец часто переезжал, и мне пришлось сменить несколько школ: каждый раз я приспосабливался, но при этом ни разу не изменял самому себе. Выжить можно, где угодно, главное — оставаться собой: я понял это в Нью–Йорке. Мы все, независимо от того, откуда были родом, стали частью этого города, просто ситуация оказалась неподходящей.

Я подошел к лестнице арсенала, и мир рухнул во второй раз: дверные стекла были побиты, на рамах и на перилах виднелись кровавые потеки.

Взбежав по ступенькам, я подергал двери — они оказались заперты. Хороший знак. Ударопрочное стекло все покрылось мелкой сеткой трещин, а в одной из створок была пробита дыра, достаточная, чтобы просунуть голову. Кровь закапала снег и засохла на разбитом стекле.

Я замолотил по медной раме, прислушался, снова постучал. Тишина. Закрывшись руками от света, я заглянул вовнутрь. В темноте не было и намека на движение.

— Рейчел, — громко позвал я. Имя эхом отозвалось в пустом холле.

Никто не ответил. Я посмотрел на улицу — пока ничего угрожающего. Где–то в укромном уголке души зародилась предательская мысль: уйти, вернуться к Калебу, забыть про это место… Я боялся, что Рейчел не окажется внутри или еще хуже… Быстрым шагом я спустился. Здание арсенала, улица наверху, голые деревья — все пустое и безжизненное. Долетел чуть слышный крик какого–то животного: наверное, морского льва. Я должен пойти, должен выяснить.

Как и в первый раз, я перелез через ограду. С тех пор ничего не изменилось, только выпал свежий снег. Следов нигде не было — хорошо. Хотелось верить, что хорошо. Задний вход заперт: а вот это, действительно, хорошо.

Быстро осмотрев территорию, я оббежал вокруг центрального бассейна, вышел к кафетерию, заглянул, позвал Рейчел — пусто. Бросился к сувенирному магазину — заперто.

— Рей…

Она вышла из кладовки, явно испуганная, и остановилась. Я подбежал к ней.

— Прости, я не мог вернуться раньше. Я нашел парня, Калеба…

— Они еще здесь? — перебила Рейчел.

— Кто? Охотники? Я не видел, — заторопился я. — Я хотел сразу вернуться, но он классный парень, мы примерно одного возраста, и я подумал, лучше будет уходить группой. Не так опасно, понимаешь?

Она молчала.

— Рейчел?

Наверное, зря я так сразу вывалил на нее вызревший у меня план. Надо было сначала заслужить ее доверие.

— Ты уверен, что они ушли?

— Здесь нет охотников. Рейчел, прости, что я так долго. Как ты тут?

В ответ она чуть заметно кивнула.

— Они шли за тобой?

— Сейчас? Нет.

— Точно?

— Точно, — заверил я. Рейчел выглядела так, будто всю ночь не спала. Я еще острее ощутил свою вину. — Что случилось?

— Они вернулись.

— Вернулись?

— Те охотники, которые гнались за тобой.

— Именно те? Уверена?

— Я видела их.

Рейчел была как натянутая струна. Она говорила со мной, а сама ни на секунду не прекращала наблюдать за тем, что происходит вокруг.

Девушка была так напугана, что я пообещал себе никогда больше не бросать ее и заслужить ее доверие.

С Калебом, конечно, значительно веселее, но здесь я нужен больше. Я успел принести еду, до того как кончились запасы, но для Рейчел гораздо важнее оказалось, что я вернулся и сдержал слово — это было видно. Если придется повторить вылазку за продуктами, буду предусмотрительнее. А прямо сейчас нужно получше защитить это место и Рейчел от непрошеных гостей.

— Центральный вход заперт, — сказал я.

— Они били по стеклу куском металлической трубы. Я наблюдала, пока стекло не поддалось, а потом убежала.

Рейчел посмотрела в свою каморку. На горелке грелась вода. У нее за спиной лежали стопкой одеяла: должно быть, она спала на них ночью — или просто сидела и вслушивалась в темноту.

— Сделаешь мне чаю? — попросил я, чтобы отвлечь ее.

Рейчел кивнула. Как только появился объект заботы, ей стразу стало лучше.

— Я принес еду. Оставил у входа. Пойду схожу за ней.

— Подожди!

— Их там сейчас нет. Но я буду очень осторожен.

Рейчел немножко расслабилась.

— Хорошо.

— Дашь мне ключ от ворот?

Рейчел сняла с шеи связку ключей на шнурке, повесила мне и зашла в каморку, а я побежал к лестнице за сумками.

На снегу перед арсеналом были следы.

Сердце остановилось и вновь заработало только после того, как я осознал, что они принадлежат мне. Я быстро окинул взглядом улицу — пусто. После ночного снегопада охотники сюда не возвращались.

Я снес по ступенькам одну сумку, затем вернулся за другой, открыл ворота и затащил еду на территорию зоопарка.

Рейчел снова работала — будто мое возвращение открыло в ней второе дыхание: она была точно такая, как два дня назад. После того, как я показал содержимое сумок, она подошла, положила руку в перчатке мне на плечо и обняла.

— Спасибо, что ты вернулся, — сказала Рейчел, не отпуская меня. — Мне было страшно, очень страшно, что я тебя больше не увижу.

Какой же она была маленькой и хрупкой, как воробушек.

— Я могу о себе позаботиться.

Рейчел плакала: мне на шею капали теплые слезы. Она отпустила меня, вытерла рукавом нос, заморгала.

— Я не сомневаюсь, — сказала она, глядя, как едят звери. — Просто я… я подумала… решила, что ты не вернешься.

— Неужели ты думала, что я могу о тебе забыть?

Нет, конечно, мне очень хотелось вернуться домой, увидеть, что там все в порядке, но здесь и сейчас Рейчел и ее звери были для меня всем. Калеб не в счет — он сам по себе. Пожалуй, я был ему нужен гораздо меньше, чем он нам с Рейчел.

— Давай я буду тебе помогать.

Рейчел кивнула, и мы принялись за дело. Я старался брать на себя самую тяжелую работу. Рейчел рассказывала мне о разных животных, о том, что они едят, что любят, отвечала на мои вопросы про их привычки. Постепенно я понял Рейчел, понял, почему обитатели зоопарка так много для нее значат.

Моя жизнь будто наполнилась смыслом. Возникло ощущение, что здесь, в зоопарке, я ближе к дому. Оказывается, все время, проведенное в Нью–Йорке, мне хотелось именно сюда. Если этому месту не суждено стать моим новым домом, то я хотя бы должен, как умею, помогать Рейчел.

19

Весь день Рейчел трудилась, не сбавляя темпа: к вечеру у меня болела каждая мышца, давала о себе знать каждая косточка. Мы накормили всех до единого обитателей зоопарка, нахохотались над выходками морских львов. Пару часов я расчищал снег. Еда из обеих сумок ушла сразу же — теперь я отлично представлял себе, сколько сил потребуется, чтобы кормить зверей изо дня в день. Кроме того… Но я отогнал эту мысль: лучше подумать об этом потом. Рейчел легко управлялась в зоопарке, жила здесь полной жизнью, и, наверное, мир за его стенами покажется ей другой вселенной.

— Ты успел вчера на каток?

— Да, — ответил я, вспомнив, как проспал сегодня утром. — Никаких следов, что она приходила.

— Вы могли разминуться.

— Могли.

Мы взяли в сарае немного дров.

— Или она не возвращалась с тех пор домой.

— И не видела твоей записки.

— Наверное. Иначе бы она пришла, правда?

— Думаю, да. А может, она нашла место, где прячутся другие уцелевшие люди?

— Хорошо бы.

— Ты опять пойдешь туда завтра утром?

— Я должен.

— Уверен?

Думаю, Рейчел поняла по моему взгляду, что иначе нельзя.

Каждый раз, проходя рядом с оградой, я вглядывался в улицу, ожидая появления охотников. Их возвращение было всего лишь вопросом времени. Рейчел заметила.

— Они знают, что мы здесь, — сказала она. — Они наблюдают и выжидают.

Я чувствовал это, но постарался скрыть страх. Я ведь уже не раз сталкивался с охотниками нос к носу, и до сих пор мне удавалось спастись. Ради Рейчел я готов рискнуть и выжить еще не раз.

— Может, они просто ждут темноты. Или пока ты опять пойдешь за едой.

— Тогда нужно проверить. Показаться ненадолго и узнать, будут ли они за мной следить.

Рейчел посмотрела на меня, как на умалишенного.

— Я узнаю, сколько их, где они собираются, как скоро они решатся напасть, — продолжал рассуждать я.

— Безумие!

— Я убегу от них.

— А если ты поскользнешься, упадешь, что тогда?

Я вспомнил, как вчера провалился в дыру на дороге.

— Зачем провоцировать без необходимости? Зачем лишний раз стимулировать инстинкты? Они же, как все хищники, очень быстро совершенствуются и учатся получать добычу, — сказала Рейчел.

Я всего лишь хотел лучше подготовиться, больше узнать о поведении охотников. Чтобы, когда нам с Рейчел придет время уходить, — а этот день рано или поздно наступит, — у нас было больше шансов.

— Даже если их не видно, они рядом: Центральный парк для них как кормушка. Ты же сам говорил, что возле водоемов полным полно охотников, которым хватает только воды.

Рейчел была права. Они были близко, очень близко, просто мы не видели их. Весь день Рейчел проработала; даже волосы взмокли от пота.

— Давай готовить ужин, — предложил я.

— Мне нужно еще минут пятнадцать, чтобы закончить дела, — сказала она, прикидывая, сколько осталось до темноты.

— Тогда я сам.

— Будет отлично, — согласилась Рейчел, отпив из бутылочки с водой.

— Есть особые пожелания?

Она отрицательно покачала головой:

— Пусть будет сюрприз.

Чуть не вприпрыжку я пошел в арсенал. Мне хотелось самому приготовить ужин, чтобы хоть так сказать Рейчел «спасибо». Мне было по силам позаботиться об одном человеке. А вот тем, как ей удавалось в одиночку заботиться о целом зоопарке, оставалось только восхищаться.

Иногда я думал о своей настоящей маме: интересно, она завела новую семью, родила еще детей?

Рейчел была всего на пару лет старше меня, но я никогда не встречал такого ответственного и заботливого человека. Она была достойна не просто избавления от свалившегося на хрупкие плечи груза забот, но и настоящей награды. Только вот какой?

Внутри было зябко, тихо и мрачно. Медленно я прошел по ковровой дорожке, ведущей к центральному входу, остановился. Сквозь дыру в разбитом стекле завывал ветер. Обязательно нужно забаррикадировать эти двери. Прямо завтра, с утра.

Нет! Больше никаких завтра! Завтра может не наступить.

Пока Рейчел рядом, я должен делать все возможное, чтобы защитить ее.

Выгрузив из высокого книжного шкафа содержимое, я подпер им двери, вновь поставил книги на полки, подтащил письменный стол, несколько кресел, связки с книгами, картонные коробки с бумагами. Теперь шкаф, загораживающий двери, держало несколько сотен килограммов. По крайней мере, непрошеные гости наделают много шума, если решат пробраться через мою баррикаду, и у нас будет время, чтобы убежать. С чувством выполненного долга я пошел наверх. Было приятно подниматься по лестнице и точно знать, что за тобой никто не крадется, не нападет со спины.

Разжечь огонь получилось не сразу. Несколько минут я изо всех сил дул на тлеющие угли, напустил полную комнату дыма, но в итоге остался доволен: дрова занялись, а я не потратил ни капли керосина. Довольно скоро помещение нагрелось, а свежие поленья прогорели, так что можно было ставить еду.

Дрова пахли не так, как дома, но я вспомнил, как мы с отцом сидели возле костра, а он рассказывал мне разные истории. От этих воспоминаний у меня на душе потеплело, показалось, что снова все хорошо.

Я решил воспользоваться рецептом Калеба. Он клялся, что получится необыкновенная вкуснятина, и выдал мне из своих запасов бутылку белого вина и курицу, которую хранил на крыше. Все нужные продукты у меня были. Я нарезал мясо, вылил в котелок пол бутылки вина, добавил рис, консервированные помидоры, порезал кольцами лук, положил апельсин, чеснок, специи и сушеные травки. Котелок пристроил на углях — оставалось только ждать. Калеб говорил, что часа за полтора все будет готово.

Я подошел к окну: внизу хлопотала Рейчел, стараясь успеть до полной темноты. На мгновение мне показалось, что ее мир совершенно нормален, и мой тоже обретает реальность, раз Рейчел верит в него. Но сколько еще времени она сможет отдавать все силы животным, забывая о себе? Я поработал с ней несколько часов и понял, что даже вдвоем у нас не выйдет долго ухаживать за зоопарком. Рано или поздно запасы еды и воды поблизости закончатся, и что тогда? С самого начала мы были обречены на провал: мы теряли время.

Рейчел поднялась, когда на улице совсем стемнело. Она вошла так тихо, что я вздрогнул от неожиданности.

— Извини.

— Ерунда. Подумаешь, потерял еще пять лет жизни.

Рейчел засмеялась.

— В этом городе за каждым поворотом оставляешь по паре лет. Столько, наверное, не живут, сколько раз я пугался. — Я подбросил в огонь небольшое поленце: оно зашипело и задымилось.

Еда в котелке почти приготовилась. Рейчел сняла ботинки и куртку.

— У тебя было когда–нибудь так: ты совсем одна, а кажется, что рядом кто–то есть?

— Пожалуй, — ответила Рейчел, задернув плотные шторы. — Когда я работаю на территории, мне все время кажется, что за мной наблюдают.

— Мне тоже, — признался я. Ощущение того, что за тобой наблюдают — то ли охотники, то ли другие выжившие люди — не исчезало, но я имел в виду немного другое. Я помешал содержимое котелка и накрыл его крышкой.

— Я не про инфицированных, — сказала Рейчел, снимая свитер.

Я улыбнулся:

— И я не о них. Мне кажется, за мной наблюдают те, по кому я скучаю.

Рейчел кивнула и присела рядом со мной у огня.

— О ком ты чаще всего думаешь?

— Их не так много. Например, бабушка — она любила разговаривать с дедушкиным прахом, — с улыбкой ответил я, глядя на тлеющие в золе угольки, будто в них скрывались воспоминания. — Он был всего лишь горсткой пепла в урне, а она беседовала с ним, как будто он сидит рядом с ней на диване и внимательно слушает, что случилось за день.

— Но ведь он и правда был рядом, разве нет?

— Да, пожалуй… Она была по–настоящему счастлива только в те минуты, когда говорила со своим умершим мужем, — сказал я и добавил: — И еще когда я приезжал на каникулы, и она могла крепко обнять меня и прижать к себе. Вот так вот: разговоры с покойниками и я возвращали ей вкус к жизни. И я дожил до сегодняшнего дня только благодаря тому, что говорил с мертвецами.

— И у тебя так было?

Рейчел села на краешек кровати и почесала босую ногу. Я кивнул.

— С друзьями из метро, да?

— Да.

— Тогда ты знаешь, как это: теряешь друга или родственника, а кажется, что он жив, что он рядом, — сказала Рейчел и опустилась на колени рядом с камином, протянула к теплу руки. — Я прошла через такое. В седьмом классе погибла в аварии моя лучшая подруга. А мне кажется, что она все время рядом со мной: и в школе казалось, и до сих пор. Каждый день я вспоминаю о ней, каждый день разговариваю с ней.

— Правда?

Рейчел кивнула.

— Тебе повезло, что она рядом, что она всегда с тобой.

— Она живет у меня в душе. Мне не нужна урна с прахом или что–то в таком роде. Ее образ не блекнет, не выцветает, не зависит от того, ухаживаю ли я за ним. Не то что звери в зоопарке.

В теплом свете камина лицо Рейчел стало мягче.

— Животные и я — мы все едим, спим и рано или поздно должны будем уйти.

Почему–то мне показалось, что Рейчел говорит не о настоящем.

— Дома у меня был парень. Мы встречались больше года, то он приезжал ко мне, то я к нему на пару дней. А потом…

— Проблема в расстоянии?

— Вроде того. Мы остались друзьями. Просто не сложилось.

Рейчел выглядела счастливой, когда говорила об этом. Было приятно узнать еще одну ее сторону.

— Ты сейчас одна?

— В Нью–Йорке мало хороших парней.

— Не знаю, как с этим было раньше, но теперь уж точно, — сказал я. — Не хочется нагонять на тебя еще больше тоски, но последние события явно сократили выбор достойных женихов.

Рейчел не сразу поняла шутку, но зато потом хохотала до слез.

Когда она вернулась из ванной, вся чистая и в свежей пижаме, я уже накрыл на стол: поставил свечи, салфетки, два стула, приборы. Подкинул больше дров, чтобы стало тепло. Налил нам в бокалы вина. Рейчел сидела напротив, глядя то в тарелку, то на меня.

Она казалась мне старшей сестрой, которой у меня никогда не было. Я с огромным удовольствием приготовил для нее ужин.

— Пахнет обалденно, — сказала она.

— Спасибо. Надеюсь, на вкус будет не хуже, — ответил я и добавил, что взял рецепт у Калеба. Заодно рассказал о нем чуть больше.

— А какими были твои друзья? — спросила Рейчел, глядя на меня сквозь бокал с вином.

А почему нет? И я рассказал ей все об Анне, Дейве и Мини. Поделился, как выживал первые дни после атаки. Это была моя история, и я старался передать ее как можно лучше: ничего не приукрашивая, описывая события так, как я их видел, считая правдой то, что казалось мне правдивым. Я не торопился, рисовал каждую деталь, каждую мелочь. Люди «новой земли», среди многого другого, по–настоящему умели слушать: они ловили каждое слово, впитывали каждую фразу, наслаждались информацией. Мы изголодались по ней: сложно представить, сколько теряет человек, не получая информации. Но пока есть люди, готовые слушать, рассказывать и доверять свои мысли бумаге, знания не исчезнут. Даже вернувшись домой, я постараюсь сохранить приобретенное здесь умение наблюдать и рассуждать. Мы должны больше говорить друг с другом, больше слушать.

— Мы устраивали показы мод, лопали всякую вредную еду, танцевали до упаду — веселились, как могли. Если бы я не смеялся с друзьями, точно бы свихнулся. Как–то мы полдня запускали с крыши нашего небоскреба испорченную еду и спорили, сможет ли гнилое яблоко набрать с верхотуры такое ускорение, что пробьет крышу машины внизу, — сказал я, давясь от смеха и вытирая с глаз навернувшиеся слезы. Рейчел тоже было весело.

— Мы хохотали над всякой ерундой, — договорил я, отсмеявшись. Девушка напротив внимательно слушала, моя история не казалась ей странной или глупой, она не осуждала меня — просто ела и смеялась вместе со мной. Как же чудесно было рассказать ей все, запросто, не боясь условностей.

— Тебе повезло, Джесс. Все правильно.

— Да, повезло. Спасибо. И спасибо, что выслушала меня.

Рейчел улыбнулась. Впервые я видел у нее такую улыбку: от нее точно шла энергия, как от красивого стихотворения или музыкального произведения; это была особенная улыбка, способная остановить время.

С Рейчел нельзя было смеяться над всякими глупыми пустяками, как с Калебом, зато ей можно было рассказать что угодно. Поделиться самым сокровенным и важным. Например, своими планами, нашими планами. Я решил, что только правдивая картина происходящего убедит Рейчел в необходимости уйти из города.

— А ты мечтаешь вернуться домой? — закинул я удочку.

Мой вопрос лег неподвижным поплавком на поверхность воды.

— Джесс, сейчас я мечтаю только о том, чтобы на Таймз–Сквер снова галдели туристы, город стал таким, как раньше, а этот ночной кошмар закончился.

Наступила моя вторая ночь в старом арсенале. Здесь я очень легко засыпал, а в Рокфеллеровском небоскребе, в квартире Фелисити, в книжном магазине Калеба сон почему–то приходил не сразу. В маленькой уютной комнате двухвекового здания я чувствовал себя как в крепости. Мы ночевали в самом центре жуткого Центрального парка, кишмя кишевшего охотниками, но при этом нам было невероятно спокойно.

Глаза слипались. Столько еще предстояло сделать. Нужно разыскать Фелисити, найти способ выбраться из города и вернуться домой. Веки наливались тяжестью, сон постепенно овладевал мной, путая мысли. Я ненавидел такое состояние, но противостоять ему не мог.

20

— А?

Меня что–то разбудило. В камине мерцали угольки. Под одеялом вырисовывался неподвижный силуэт Рейчел.

Треснуло полено и занялось язычками пламени: оно будет гореть еще несколько часов, а значит, я задремал совсем недавно, не больше часа назад.

Мне приснился тот же кошмар: за мной скачут на лошадях люди в военной форме — и пробуждение стало избавлением от него. Реальность, какова бы она ни была, всегда лучше. Нужно запомнить этот миг: потрескивающие в камине дрова, мирно спящая Рейчел — потому что он полон обещания, полон счастья. Глядя на красноватые язычки пламени, я снова стал погружаться в сон.

Из полудремы меня вырвал внезапный звук. Где это? Внизу?

В противоположном конце коридора.

Я резко открыл глаза, сердце бешено колотилось, не давая спокойно дышать. Раздалось чуть слышное постукивание, затем что–то звякнуло, снова застучало. Может, просто сквозняк в коридорах старого здания?

И снова стихло…

Я затаился, прислушиваясь к каждому шороху, но скоро усталость взяла свое: веки налились тяжестью, навалилась дремота.

Не спать! Я перевернулся на спину и уставился в белый деревянный потолок. Рисунок древесины и сучки складывались под слоем краски в причудливые рисунки. Не спать! Вот машина, вот горный хребет, вот лиса, вот человеческая голова.

Снова стук — только громче. Я рывком сел на кровати, сон как рукой сняло.

— Рейчел, — тихонько позвал я. Она даже не пошевелилась. — Рейчел.

Я быстро встал, натянул джинсы, набросил куртку и подошел к Рейчел: она крепко спала, улыбаясь сквозь сон. Хотел потормошить ее за плечо, но передумал: пусть спит. Где–то внутри звучала мысль: если мои предположения верны, не стоит ее будить. Кроме того, я должен доказать самому себе, что…

Я обулся, достал из кармана куртки «Глок», проверил его, взял с полки фонарик на батарейках.

Рука задержалась на медной ручке — но только на мгновение. Я сделал глубокий вдох, опустил ручку и приоткрыл дверь. В разогретую комнату ворвался холодный воздух.

В коридоре было темно и тихо. Я вышел и бесшумно закрыл за собой дверь — из–под нее пробивалась чуть заметная полоска красноватого света. Нужно придумать, как запирать ее изнутри — вдруг в арсенал проберутся чужие? Стояла полная тишина: ни единого скрипа, ни единого стука. Неужели мне все приснилось?

Я направил луч фонарика вперед, посветил на лестницу, затем влево, в сторону ванной — ничего.

Медленно–медленно, стараясь не скрипеть половицами, я пошел по коридору к ванной, из которой доносились те странные звуки. Яркий луч фонаря выхватывал по пути темные тени. Как же мне хотелось просто щелкнуть выключателем и вмиг разогнать ярким электрическим светом зловещую темноту, полную неожиданностей. В ванной никого не было. Ведра с водой стояли на прежнем месте. Я вышел обратно в длинный темный коридор, надеясь, что луч фонарика прогонит не только тени.

Дверь напротив входа в ванную немного отличалась от других: один из нижних углов обгорел, и через него тянул сильный сквозняк. Я остановился перед ней, не решаясь открыть. Вспомнилась квартира 59С в Рокфеллеровском небоскребе: некоторые двери лучше никогда не открывать. Но ради Рейчел я решился. За дверью оказалась небольшая комната, похожая на приемную: судя по всему, недавно в ней был пожар. Скорее всего, во время атаки, только почему Рейчел мне об этом не рассказала? Рядом с камином все было в черной саже, на деревянные панели вокруг двери лег толстый слой копоти, будто какой–то монстр изрыгал языки пламени.

Почему я до сих пор не заглядывал за эту дверь?

Возникло ощущение, что я вновь оказался в туннеле с заживо сгоревшими людьми. Сквозь ровную обугленную дыру в полу виднелся слой гипсового потолка этажом ниже. На столе возле окна стоял обгоревший остов глобуса: еще один исчезнувший символ некогда единого целого. В комнате было ужасно холодно и тихо. Я вышел, плотно закрыв за собой дверь.

На верхней ступеньке лестницы я остановился и прислушался, на всякий случай держась за перила. Может, это выл ветер или шумел какой–нибудь обитатель зоопарка? Может, мне просто показалось? Я выключил фонарик и присел на ступеньке. Темно и тихо. Лестница старая и скрипучая, если кто–то станет по ней подниматься, я обязательно услышу и ослеплю его фонариком. Если понадобится — выстрелю. А вдруг их будет несколько? Я оглянулся на полоску теплого света под дверью комнаты, где спала Рейчел. Темно и тихо.

Шорох. Постукивание где–то внизу.

У меня за спиной.

Во рту моментально пересохло. Я включил фонарик, но ничего не увидел, кроме пара собственного дыхания в луче света.

Внизу снова раздался тот же звук — и сразу же повторился за спиной, только тише. Я выдохнул: второй звук был всего лишь эхом первого.

Постукивание явно шло не снаружи — его источник находился где–то внутри здания. Кто–то наощупь пробирается в темноте? Один? Несколько?

Крепко сжав рукоятку пистолета, я на цыпочках пошел вниз, остановился на лестничной площадке, пригнулся, вглядываясь в темноту.

Ничего. Я стал спускаться дальше. Несмотря на все усилия, идти бесшумно не получалось: в полной тишине каждый шаг по паркетному полу вестибюля отдавался громким эхом. Задувал холодный ветер, будто где–то внизу было открыто окно. Яркий луч фонарика разрезал темноту, но никак не получалось избавиться от ощущения, что кто–то постоянно ускользает от меня, прячась на границе света и тьмы, на границе двух миров.

Под покровом ночи могло происходить, что угодно. Всех нас эта атака сделала в некотором роде монстрами. Я видел забитый тысячами человеческих тел туннель: огонь настиг там людей, пытавшихся убежать с Манхэттена. Запах горелой человеческой плоти смешался с вонью плавящегося пластика, жженой резины и разлитого горючего. И даже не эта жуткая, невообразимая картина, а страшная вонь заставила меня развернуться и просто бежать — бежать, не разбирая дороги. Я бежал, выставив вперед пистолет, и если бы мне тогда попались виновники случившегося, я бы выпустил в них всю обойму. Я бы стрелял и стрелял, убивал без жалости и сожаления. Только вот в кого бы я после этого превратился?

Я стоял один в пустом, холодном и темном вестибюле.

С баррикады, которую я выстроил возле основного входа, упал стул. Свет фонарика отразился в стекле — ничего. Через пробитую охотниками дыру врывался ветер и шевелил наваленные под дверью вещи: в куче что–то позвякивало, постукивало, шелестело. Я засунул пистолет в карман, направил луч фонарика на баррикаду и собрался поднять стул, но внезапно остановился. Ощущалось чье–то присутствие: чуть слышный шорох, шевеление…

Я ждал, нащупав в кармане пистолет и положив палец на спусковой крючок.

Вытащил руку с пистолетом.

Подождал еще.

Больше ничего не было: ни шума, ни движения.

Еще пару минут я стоял на месте, боясь шелохнуться от страха. Выжидал, готовый закричать, выстрелить, броситься на врага. Тишина. Постепенно я стал успокаиваться, сердце забилось медленнее, я чуть расслабился…

Там!

В луче света что–то проскочило. Крыса! Я поймал ее в круг света: она семенила по полу, вынюхивая, шевеля мордой. Всего лишь крыса! Я почти рассмеялся. Никого — только я и крыса.

Крыса явно искала выход на улицу, и я приоткрыл заднюю дверь, чтобы выпустить ее. Нахлынула черная ночная пустота. Свет фонарика растворялся в ней. Я выключил его и немного подождал, пока глаза привыкнут к темноте.

Звезды были закрыты низкими плотными тучами, из–за которых зловеще пробивался лунный свет.

Звери. Ледяной ветер. Неизвестность. Скрипнуло дерево, пронеслась в воздухе какая–то ночная тварь. В полной темноте я быстро обошел вокруг центрального бассейна, чернота в котором была еще гуще, чем чернота воздуха. По периметру зоопарка стояла металлическая ограда на каменном основании: сейчас я мог различить только участок рядом со зданием арсенала. Ограда была одно название: на самом деле она ни от кого не защищала.

Но, несмотря на это, я чувствовал себя в зоопарке на удивление безопасно и спокойно, будто под защитой питомцев Рейчел: их глаза и уши всегда настороже, и если на территорию проникнет чужак, они тут же подымут тревогу. Только что потом?

До сих пор охотники не перелезали через ограду. Так почему мы должны бояться, что они до этого додумаются?

Потому что они становятся умнее? Потому что с каждым днем охотятся все лучше? Потому что придумывают новые способы заполучить добычу?

Внезапно я будто проснулся, увидел перед собой цель. Все вдруг стало ясно и понятно, пришла уверенность. Я сел, развернувшись спиной к заднему входу арсенала: как постовой в карауле. Я оберегал Рейчел. И звери оберегали ее. Мы были одной семьей и выпутываться нам вместе. Я натянул капюшон — замерзшее лицо стало понемногу отогреваться. Так и сидел, глядя на темный город и ожидая прихода рассвета.

— Ты рано встал.

Из арсенала вышла Рейчел и положила руку мне на плечо.

— Не мог уснуть, — соврал я: если бы мне дали возможность, я бы отсыпался до конца жизни. Ноги и зад затекли от сидения на холодных ступеньках, зато мысли стали яснее после того, как я столько времени слушал тихий пульс одинокого Нью–Йорка.

— Тебя разбудил шум?

Я подозрительно посмотрел на нее.

— Да.

— Это арсенал, — сказала Рейчел, регулируя яркость фонаря. — Он живет своей жизнью: в окна стучатся ветки, в стенах и под полом скребутся крысы и мыши, на крыше гнездятся опоссумы. Здание скрипит из–за перепадов температур. Ничего сверхъестественного.

Я устало кивнул.

— Пойдем внутрь, — сказала Рейчел, зябко кутаясь в одеяло. Волосы у нее были заправлены за уши. — А то замерзнешь до смерти. Я поставила греться воду.

Я поднялся и пошел за Рейчел. Часы показывали почти половину восьмого. В ванной я вымылся нагретой в ведре водой, наслаждаясь теплом и паром. Через небольшое окошко было видно, что уже светает: за голыми ветвями деревьев, стучавшими по стеклу, вставало солнце.

Рейчел сварила кашу и поставила передо мной в тарелке. Достала мед, чай, сок.

— Спасибо, — поблагодарил я, заливая кипятком пакетики с чаем в чайнике.

Мы молча завтракали при сером утреннем свете. Я смотрел, как прямо сидит Рейчел, и тоже старался не сутулиться. Глоток кофе, удар ложкой по тарелке, скрип стула. Эти звуки отвлекали меня, не давали заговорить о самом главном.

Мне хотелось спросить только об одном: что заставит Рейчел уйти? Но я боялся услышать ответ. Или я, или само это место должны были убедить ее в необходимости покинуть город.

— Послушай, Рейчел. Давай уйдем, — нерешительно предложил я.

— У нас еды еще на неделю, — не поняла она меня, пока не подняла глаза. — Ты имеешь в виду, совсем? Из города?

Я кивнул.

— Джесс, ты же знаешь: я не могу. Не могу бросить их.

— А если я найду кого–то, кто будет заботиться о них? — спросил я, понимая, что обещаю невозможное.

Рейчел рассмеялась:

— Кого? Кого ты найдешь?

Я отпил чаю.

— Давай я приведу Калеба, он нам поможет. Думаю, он умеет работать. И еще, он многое знает о выживании.

— Он же только окончил школу!

— А я только в выпускном классе, да и ты недалеко ушла.

— И где же он всему научился? В компьютерных игрушках? По твоим рассказам, он типичный сынок богатеньких родителей, он руки марать не захочет. Неужели ты думаешь, что твой Калеб будет ковыряться в навозе? Будет весь день вкалывать на холоде?

— Он поможет, я уверен.

— Посмотрим, — сказала Рейчел, медленно доедая овсянку. — Но… Я знаю, что ты чувствуешь. Я тоже сыта по горло, я устала, я соскучилась по семье, по дому. Только сейчас мой дом — здесь. Наверное, это…

Я поднялся.

— Джесс, я смотрю на вещи реально. А если кроме того, что мы видим, больше ничего не осталось? Ты думал об этом?

— Я не хочу в это верить, не для того я прошел через все…

Она скептически посмотрела на меня.

— Знаешь, Рейчел, не важно как, но я попаду домой. И не имеет значения, что меня там ждет.

21

Мне понравилось рано вставать. В Рокфеллеровском небоскребе я постоянно чувствовал себя разбитым: дважды я пытался отоспаться после обеда, но становилось еще хуже. Просто мне нужны были люди — обычные люди, сумевшие выжить.

Я сложил рюкзак, оделся. Пора было отправляться к разрушенному катку, чтобы прийти вовремя и встретить Фелисити. Интересно, она нашла мою записку? Вдруг она стала как Рейчел и теперь боится выходить из дому? От этой мысли мне поплохело. Тогда нужно будет проверить квартиру на обратном пути. Если я найду ее, позову на смотровую в небоскреб: мы продумаем маршруты, ведущие из города, и заодно попрощаемся с ним — теперь навсегда.

Калеб поможет, обязательно поможет. Нет, он, конечно, не обязан чистить вольеры в зоопарке, зато он наверняка поможет убедить Рейчел. Он просто растерялся, побоялся уходить вот так, без подготовки, в неизвестность, но я докажу ему, что уйти надо, и мы вместе уговорим Рейчел.

А что еще нам всем делать? Сколько можно сидеть и ждать помощи?

Почти пустой рюкзак не давил на плечи, и от этого было легко. Весь сегодняшний день казался мне особенным. Появилась уверенность в своих силах: я сам решил, что делать, как распоряжаться своей судьбой.

Рейчел была в тропической зоне. Из–за нескольких градусов разницы там казалось гораздо теплее. Я протянул ей рацию. Она удивленно посмотрела на нее, включила — раздался треск.

— Я зарядил у Калеба две штуки. Одна тебе — вторую возьму с собой.

— Возьмешь с собой?

Я кивнул.

Рейчел решила, что я ухожу. Грустная, растерянная, она смотрела на искусственную речушку, петляющую среди камней.

— У нее небольшая дальность действия…

— Я знаю, но пусть будет на всякий случай. Каждый час я буду включать ее и говорить тебе «Привет!». Проверка связи, так сказать.

— Лучше каждые два часа, — ответила Рейчел, пристегивая рацию на пояс, и то ли виновато, то ли раздраженно опустила глаза. — Давай по четным часам.

— Я ненадолго. Только проверить, вдруг придет Фелисити.

— А если не придет?

Вслед за Рейчел я вышел на улицу. Интересно, какой день нам приготовило серое мрачное небо?

— Тогда я возьму еды и вернусь.

Рейчел разогрелась от работы и сняла куртку. А может, хотела показать, что, пока меня не будет, она станет работать еще больше, еще быстрее, ведь помощи ждать неоткуда.

— В городе опасно.

— Все будет в порядке.

— Не заблудись. Погода портится.

— Я неплохо ориентируюсь.

— Ты можешь не вернуться.

Рейчел тяжело опустила два ведра, и вода расплескалась на снег.

— Я обязательно вернусь.

Мы оба понимали, что она хотела сказать на самом деле. Рейчел боялась, что со мной случится что–нибудь, что у меня просто не будет возможности вернуться.

Глядя на разлитую воду, она попросила:

— Не ходи. Оставайся со мной.

— Может…может, ты пойдешь со мной? — Я не верил, что она согласится, но все же предложил. — Пара часов ничего не решит.

Мой вопрос повис в воздухе.

— У меня много работы.

Рейчел развернулась и начала резать фрукты и овощи на корм. В глазах у нее стояли слезы.

Возле синагоги на Шестьдесят второй улице я свернул с Пятой авеню, прошел пару кварталов на восток, затем еще немного на юг. Было почти десять часов. Я схожу к катку и сразу вернусь в зоопарк. Принесу еды. И опять приготовлю ужин — найду какой–нибудь рецепт, порадую ее, тогда будет легче уговорить ее уйти.

Проходя мимо разбитой витрины, я услышал громкое хлопанье крыльев. Из магазина вылетело несколько голубей.

В потолке зияла дыра — ракета пробила сразу несколько этажей. Вот так: был дом — и нет.

На Парк–авеню сыпался мелкий снежок. Воодушевленный, полный надежды, я быстро шел по улице, но прекрасно понимал, что это ощущение скоро исчезнет: глядя на разрушенный город, встречая смерть на каждом шагу, сложно уберечь надежду.

На Пятьдесят девятой Ист я остановился передохнуть и заодно внимательно изучить следы на снегу, явно оставленные сегодня утром. Отпечатки были разного размера. Судя по всему, люди шли на восток тремя группами по четыре–пять человек. Может, они направлялись в убежище — ведь вполне возможно, что в универмаге «Блумингдейл», например, прячутся сотни, тысячи нормальных людей?

Снег блестел на солнце до рези в глазах. Я пытался что–нибудь или кого–нибудь увидеть. Ладно, не сегодня, у меня полно других дел.

«Не ходи. Оставайся со мной… Ты можешь не вернуться»

Слова Рейчел звучали у меня в голове. Я чувствовал себя виноватым, потому что оставил ее одну. Интересно, может, вообще никого не знать, быть одиночкой, легче?

Обязательства становятся тяжкой ношей: мама не справилась с ней и ушла от нас с отцом.

Хватит стоять. Я побежал на юг. Стало ясно, что скоро я вполне могу оказаться перед нелегким выбором: уходить на север одному или нет.

22

На часах было ровно десять.

Вывернув на Пятую авеню, я пробежал мимо собора Святого Патрика, между небоскребами на Рокфеллеровской площади, мимо бронзового Атланта, удерживающего на плечах земной шар, и остановился, задыхаясь, у восточного конца катка — вернее, того, что от него осталось. Я согнулся, опершись ладонями о колени, изо рта валил пар. За спиной ярко светило солнце.

Чуть придя в себя, я осмотрелся и отправился осматривать территорию возле катка.

Она пришла? Ждет, как я, на виду, или спряталась и наблюдает издалека, решая, можно ли мне доверять?

Я хотел громко позвать ее по имени, но в этот момент тучи закрыли солнце, стало холодно, и я, вспомнив, что в кармане перчатки, полез за ними.

Из тени появился человек и медленно направился в мою сторону, затем остановился. Посреди огромной площади стояла одинокая, маленькая фигура: еще один выживший в огромном городе. На мгновение тучи расступились и выглянуло солнце. Я сделал глубокий вдох — ледяной воздух обжег горло.

Это была девушка с видеозаписи: светлые волосы, милое личико.

«Каждый день я буду ждать в десять утра у входа на каток возле Рокфеллеровского центра»

Стало не по себе. Я остановился. Неужели? Неужели я нашел их: сначала Рейчел и Калеба, теперь Фелисити. А сколько еще на Манхэттене осталось таких, как мы?

Девушка подошла ближе. Никаких сомнений: это точно Фелисити, именно ее я видел на камере в квартире дома номер пятнадцать по улице Централ–парк–Вест. Она все же нашла мою записку, а я, наконец–то, не опоздал. Фелисити смотрела на меня, сомневаясь, стоит ли подходить. Я помахал, и она улыбнулась.

— Джесс?

Мне понравился ее голос: точно такой, как на записи, очень приятный, только теперь он звучал по–настоящему. Мне хотелось слышать его постоянно, хотелось, чтобы Фелисити не умолкала. С Рейчел такого не было, и я снова почувствовал себя виноватым.

Вспомнились Анна и Мини из лагеря ООН. Я сдружился с Мини, и судя по тому, как она смотрела на меня, я ей нравился. Но по–настоящему меня тянуло к Анне: меня влекли длинные черные ресницы, ярко–красные губы, пахнущие клубникой. В первую неделю лагеря мы попали в грозу по пути в отель. Чтобы не намокнуть, мы спрятались под навесом какого–то магазинчика — и Анна быстро поцеловала меня. Губы у нее были очень горячими.

Мне хотелось как–нибудь снова поцеловать ее, но она будто забыла о нашем поцелуе, а потом стало слишком поздно.

— Да, это я.

И быстро пошел к Фелисити: пятьдесят метров, тридцать, десять. Я протянул ей руку, но вместо этого она крепко обняла меня. Мы стояли посреди площади, обнявшись, и смеялись, смеялись от счастья, от радости, что двое выживших нашли друг друга. Затем Фелисити отступила на шаг, не снимая руки с моего плеча, будто боялась, что я исчезну. Она вся была холодная, только теплое дыхание согревало мне шею. В глазах у нее стояли слезы. На ресницах блестели капельки, из–под вязаной шапочки выглядывали белые волосы, подернутые инеем. Какая же у нее улыбка!

— На тебе папина шапка.

— Извини, — смущенно сказал я и стал стягивать шапку, надетую под бейсболку.

— Тебе идет. Теперь она твоя.

— Спасибо.

Фелисити просияла.

— Прости, прости, что я не пришел раньше.

— Ты о чем?

— Я не приходил все эти дни…

— Серьезно?

— А что?

— Я тоже!

Фелисити держала меня за руки.

— Я сегодня первый раз пришла, — стала объяснять она. — Только вчера вернулась домой, нашла твою записку.

— Только вчера? — переспросил я. Мне полегчало. Я не подвел ее. На стеклах полуразрушенных зданий играли ослепительно–желтые солнечные блики, непривычно яркие на фоне тяжелого серого неба. В полной тишине опять посыпался снег. Два человека, две крошечных точки, стояли на краю пропасти.

— Когда ты ушел?

Я не сразу сообразил, что ответить:

— Три дня назад…

— Этого я и боялась. Так и подумала, что ты приходил сразу после моего ухода.

— Я искал тебя в парке в тот день, когда посмотрел запись, но никого не нашел — те люди ушли. Я так боялся идти сюда, боялся, что никогда–никогда не найду тебя.

— Мы, наверное, разминулись в парке. Я видела там зараженных людей, которые грелись у огня и пили из бутылок…

— Мы называем их охотниками.

На ее лице одновременно отразилось и недоумение, и любопытство: – Кто «мы»?

Вряд ли стоило сейчас рассказывать Фелисити об Анне, Дейве и Мини, поэтому я просто сказал ей о Рейчел и Калебе.

— Тебе повезло, что ты нашел людей. Скорее всего, мы видели одних и тех же охотников, просто в разное время.

— Да. Я видел их в парке как раз перед тем, как нашел твою квартиру. Затем оставил записку и ушел.

Фелисити кивнула. Она не выпускала моих рук: ладошки у нее были маленькие, мягкие, теплые даже через перчатки.

— Где ты была?

— Искала других, чтобы выбраться из города.

— И?

— Каждый день я выходила на улицу, шла к Гудзону, через Мидтаун до Ист–Ривер… Я пыталась держаться воды, чтобы найти выход с острова, но везде были эти… эти люди. Несколько раз они гнались за мной.

— Ты убегала?

— Пряталась. Мне было так страшно. Вчера я ночевала в подвале своей любимой кондитерской: у них продавались самые вкусные в мире пончики. До этого я проверила несколько мест, где могли прятаться люди… Все напрасно. У меня опустились руки, я пришла домой, почти потеряв надежду, — и вдруг твоя записка.

Я кивнул. Фелисити было очень страшно все это время — страшно, как и мне, но она оказалась сильнее и смелее. Мы смотрели друг на друга и думали об одном и том же: «Что дальше?»

Снег усилился.

— Надо спрятаться под крышей, — предложил я. Фелисити с улыбкой кивнула. Я понял, что последую за ней куда угодно. А вот она за мной?

23

Мы зашли в булочную, в которой я прятался от охотников около недели назад. Снег и ветер не проникали внутрь, и Фелисити размотала большой шарф и положила его на прилавок. С прошлого раза все оставалось по–прежнему: пол и стеллажи покрывал толстый слой пыли и пепла, в холодильниках стояли напитки, в витринах плесневели булочки и пироги.

— Будешь пить? — спросил я.

— Воду — с удовольствием.

— А что же еще? — сказал я и покраснел. Что за ерунду я ляпнул? Прямо как старый дед. Может, надо было отвести ее в какой–нибудь бар, предложить выпить по–настоящему. Калеб именно так бы и поступил.

С горящими щеками я протянул Фелисити бутылку воды.

— Твое здоровье! — улыбнулась она.

— Твое здоровье!

Она сидела рядом, так близко, что чувствовалось тепло ее тела, смотрела вместе со мной в окно.

— Расскажи, — попросил я, — как ты пряталась от охотников в кондитерской.

— Их было очень много, целая толпа, они бежали все вместе. Я поняла, что нужно спрятаться. Уже почти стемнело, на улице стало жутко, но домой было нельзя — они бы меня поймали. Я вспомнила про кондитерскую, побежала туда и сумела по дороге оторваться от них.

Фелисити вздрогнула — нелегко ей пришлось.

— Они часто ведут себя непредсказуемо. Те, в парке, были из слабых.

— Они ушли из парка вниз, к Гудзону — я шла за ними — и спрятались в жилом доме. Я их позвала, но они только помахали, а подходить ближе было страшно. Может, если они больны тем же, что и все, они поправляются?

— Только никто не знает, что будет дальше. Вдруг это начало новой стадии или продолжение прежней или… да кто его…

— Джесс…

— Да, я Джесс.

Боже мой! Зачем я это ляпнул? Нужно быть серьезнее, разговаривать с ней как…

— Классное имя, мне нравится. Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

Нужно было приврать, сказать, что семнадцать, или восемнадцать, девятнадцать?

— А мне семнадцать.

— Правда?

Точно, нужно было ответить «девятнадцать».

— Правда, а что?

— Ничего.

— Признавайся! — с улыбкой потребовала Фелисити, шутливо подтолкнув меня локтем.

— Просто… — я улыбнулся и замолчал. Пусть хоть измолотит меня локтем, лишь бы не переставала улыбаться. — Я думал, тебе уже двадцать или чуть больше.

Наверное, нельзя говорить девушке, что она выглядит лет на пять старше своего возраста? Или семнадцатилетней можно? Да откуда мне знать? Единственными семнадцатилетними девушками, с которыми я общался, были старшие сестры моих друзей: они смотрели на меня как на пустое место и встречались с двадцатилетними чуваками на навороченных машинах.

Подростком вообще быть паршиво. У меня, конечно, водились друзья, компания, но я очень многое переживал внутри себя, анализировал, обдумывал, представлял, как могло бы быть. Хотелось стать взрослым, сильным, понять в жизни больше, чем другие.

А что, я бы пожертвовал пятком лет, чтобы проснуться завтра утром — а все как раньше и мне уже двадцать с хвостиком. Только вот такое вряд ли возможно: мир изменился навсегда.

— Прикольно. Мне часто об этом говорят, — с искренней улыбкой сказала Фелисити. Она смотрела на пустую заснеженную улицу. — Очень удобно, если идешь куда–нибудь с друзьями.

Она, как и Калеб, говорила в настоящем времени. Может, потому, что Нью–Йорк был их родным городом, и они не могли поверить, что все в прошлом, что ничего не вернуть.

Как бы там ни было, хорошо, что Фелисити старше всего на год, а не на столько, на сколько я думал.

Мне не терпелось поскорее все разузнать, и я попросил:

— Расскажи, где ты была…

— …когда все случилось? — перебила она меня. — Дома, стирала — у нас прачечная в подвале. — Рейчел замолчала, то ли собираясь с мыслями, то ли пытаясь посмотреть на случившееся со стороны, чтобы оно воспринималось не так болезненно. — Я решила, что началось землетрясение. Даже встала в дверном проеме, как нас учили в школе. Потом все стихло. Я просидела в подвале тысячу лет, а когда решилась подняться в квартиру и выглянула в окно, увидела бегущих людей… Даже не знаю, почему я не выскочила на улицу: просто стояла у окна и смотрела на них. Только через час я попробовала позвонить, но телефоны не работали — ни домашний, ни спутниковый. Телевизор, радио тоже молчали. Свет немного помигал и пропал. За час, за один–единственный час все вокруг рухнуло, исчезло — я осталась совсем одна. Я стояла у окна до полной темноты, а потом всю ночь рыдала на диване. На улице кто–то кричал… Я не могла пошевелиться.

— А где твои родители?

— Слава богу, они уехали. У нас в Коннектикуте есть ферма, я очень надеюсь, что они там, — Фелисити замолчала, задумавшись, наверное, о судьбе своей семьи, но быстро отогнала эти мысли. — Брат живет в Денвере, он медик военной авиации, но сейчас в Афганистане, должен вернуться через месяц.

— А твои друзья?

— Я пыталась их найти. У некоторых оказались разрушены дома, у некоторых заперты квартиры. Одну подругу я нашла, — Фелисити сделала паузу, — вернее, ее тело. И больше никого не искала.

Ее красивое лицо сделалось очень бледным.

— Да что это я? Все болтаю и болтаю.

— Мне нравится. Я бы весь день тебя слушал, — мои слова были чистой правдой.

Фелисити покраснела.

— Расскажи о себе. Где ты был эти две недели?

— В небоскребе Рокфеллеровского центра, — ответил я и коротко пересказал ей все, что случилось со мной за это время.

— А что делали эти военные? — спросила она, когда я закончил рассказ.

— Точно не знаю. Я видел два грузовика, но, по их словам, должны быть еще машины. Они сказали, ситуация будет ухудшаться, последствия вируса гораздо серьезнее там, где теплее.

— Они пришли, чтобы спасать людей?

— Нет. Не знаю.

Мой ответ немного расстроил Фелисити. Но я понятия не имел, зачем они разъезжали по Нью–Йорку, а врать только ради того, чтобы не портить ей настроение, не мог.

— Они уехали, — добавил я.

— А дальше?

— А дальше… Дальше я пришел сюда.

— И вот ты здесь.

— И вот я здесь.

Господи, зачем я все время повторяю ее слова? Она точно решит, что я полный идиот. Нужно было перевести разговор на другую тему и выяснить, что она думает.

— Как считаешь, что теперь делать? Какие у тебя планы? — спросил я.

Фелисити пожала плечами.

— Не знаю. До встречи с тобой я даже была не в курсе, остались ли в городе живые люди — то есть, живые и нормальные.

Нужно было кое–что проверить, и я спросил:

— Думаешь, в воздухе был вирус? Люди заразились и превратились в охотников? Заболели те, кто оказался на улице?

— Получается так. А как еще? Но в первый день был сильный дождь, потом все время шел снег, поэтому сейчас воздух чистый.

— То есть, сейчас заразиться можно, только если… — начал я и замолчал.

— …если охотник напрямую заразит здорового человека, — Фелисити вздрогнула, но все же договорила, — когда станет пить из него кровь.

— Я пока ни разу не видел подобного, но это же не значит, что так нельзя заразиться? Нужно быть осторожнее.

— Мне нравится идея отправиться на север. Может, нам удастся добраться до родительской фермы, — предложила Фелисити.

Я представил, как мы приходим на ферму к родителям Фелисити, а там все в порядке, и невольно улыбнулся. Они наверняка знают, что произошло на самом деле. Возможно, я смогу вернуться домой. Только вот без Рейчел и Калеба уходить нельзя. Нельзя бросить новых друзей, выбрав одну Фелисити.

— У тебя есть причины остаться на Манхэттене? — спросил я.

Она покачала головой, отпивая из бутылки с водой. Чувствовалось, что Фелисити жалко уходить, и я мог понять ее: страшно расставаться с привычными местами ради неизвестности. Что–то похожее я переживал, покидая Рокфеллеровский небоскреб: он успел стать мне почти домом, там я чувствовал себя в безопасности.

— Я так хочу к родителям, — произнесла Фелисити.

— Ты пойдешь со мной в зоопарк? Нужно уговорить Рейчел.

— Она там сама со всем управляется?

— Да, но нельзя же сидеть там вечно! — сказал я. — Во–первых, это опасно; во–вторых, в зоопарке слишком много работы. Может, она передумает, когда познакомится с тобой и Калебом.

— А если они откажутся уходить?

— Надеюсь, нет. Пусть не сразу, но мы их уговорим: они ведь видели, что охотники опаснее с каждым днем.

— Мне кажется, Калеб очень привязан к Нью–Йорку. Он родился и вырос здесь.

Возможно, произнося эти слова о Калебе, Фелисити думала о себе.

Я вспомнил, как Калеб рассказывал о родителях. Может, ему нужно сходить к ним, увидеть все своими глазами, чтобы поверить в реальность? Какова вероятность, что у него дома все окажется гораздо хуже, чем он предполагает?

— Думаю, у него хватит ума понять, во что превратился любимый город, и уйти, пока есть возможность, — рассудил я. — Рейчел переживает из–за животных, ждет помощи, только вот не понимает, что спасатели могут вообще не появиться, что дальше не станет легче.

— Да, — только и ответил я Фелисити. Я гнал от себя эту мысль, но мы оба прекрасно понимали: помощь может вообще никогда не прийти.

— Сложнее всего будет убедить ее в том, что ситуация ухудшается.

— Мы вдвоем постараемся объяснить ей это, — сказал я.

— А если она откажется уходить?

— Я не смогу оставить ее одну.

— Ладно.

— Ладно?

— Я пойду с тобой и попробую ее уговорить, — пообещала Фелисити, но по тому, как она почесала запястье, стало ясно: ее что–то смущает.

— Но?

— А?

— Но есть одно «но», да?

Фелисити улыбнулась.

— У меня все на лице написано?

— Ты третий человек, с которым я говорю за целых две недели. Конечно, я подмечаю каждую мелочь, — объяснил я.

— Ясно, — успокоилась Фелисити и подалась вперед на стуле. — Понимаешь, я не люблю зоопарки. Они напоминают мне тюрьмы.

Я не успел ответить — с улицы донесся какой–то шум.

— Что это? — настороженно спросил я, весь обратившись в слух и тут же забыв о признании Фелисити.

— Я говорила, что…

— Да нет, слушай!

Мы замерли.

Звук оказался знакомым, только я не сразу это понял.

— Что это? — спросила Фелисити.

— Похоже на грузовик.

Соскочив со стула, я прижался к окну: стекло дрожало.

— Солдаты вернулись, — сказал я.

24

Грузовики проехали мимо булочной, где мы прятались, пересекли Сорок девятую улицу Вест и направились на север. Обломки здания, когда–то стоявшего напротив нашего укрытия, завалили всю дорогу и часть Шестой авеню, но для грузовика они не были преградой. Огромные колеса медленно проехали прямо по месиву бетона и арматуры, и мы успели рассмотреть сделанную под трафарет надпись на двери кабины: те же буквы, что я видел на ящике.

Фелисити прошептала мне на ухо:

— Научно–исследовательский медицинский институт инфекционных заболеваний Армии США.

— Это их я тогда видел, — сказал я, осторожно выглядывая из–за прилавка. Грузовик с громким ревом переваливался по обломкам. Двое мужчин сидели в кабине и еще двое в крытом кузове рядом с ящиком, который я заметил в первый раз.

— Давай выйдем к ним, — предложила Фелисити.

— Нет! Подожди! — Я остановил ее, стараясь рассмотреть военных: Старки среди них не было. — Они не особо мне обрадовались в тот раз.

— Но ты же разговаривал с ними! Джесс, они ведь американские военные, понимаешь? Мой брат с ними работал — они хорошие, нам нечего бояться.

— Из троих, что я видел, только один был нормальным, два других хотели меня пристрелить.

— Ерунда!

— Фелисити! Подожди! — я взял ее за запястье, чтобы удержать. — Давай хоть немного последим за ними, хорошо? Если ты права — будет классно! Но лучше проверим, ладно?

Она посмотрела на меня, затем на грузовик, подминавший под себя искореженные машины, снова на меня и согласилась:

— Ладно.

На улице я застегнул куртку под самое горло. Мелкими перебежками мы направились за грузовиком, стараясь держаться в полусотне метров. Когда военные были перед зданием Мюзик Холла, Фелисити дернула меня за рукав и затащила за перевернутый автобус.

— Что?

— Слушай! — приказала она, показывая на небо.

Я слышал только рев дизеля, отражавшийся от пустых зданий.

— Слышишь?

Я хотел было ответить «нет», но вдруг услышал тонкий, похожий на комариный, нарастающий писк.

— Это еще что? — я вертел головой, пытаясь найти источник звука.

— Вчера я тоже такой видела, — прошептала Фелисити, указывая вверх куда–то на юг. В небе, на высоте сороковых этажей летел самолет: с тонкими длинными крыльями и без кабины пилота — летел прямо на нас. Почти такой планер дедушка подарил мне на шестнадцатилетие, только у этого явно была акустическая навигационная система и двигатель, шум которого неотвратимо нарастал. До нас оставалось не больше четырех кварталов…

— Ложись! — заорал я и повалил Фелисити на асфальт.

Под пилоном крыла полыхнуло оранжевым, и в тот же миг из планера с шипением вылетел черный цилиндр, пронесся над нами, обдавая жаром, и разорвался со страшным грохотом.

Нас отбросило взрывной волной и моментально обожгло горячим дыханием огненного шара, который несся по улице, со страшным звуком круша стекло и дома. Планер пищал прямо над нами.

Задыхаясь от пыли и сыплющихся вместе со снегом осколков, я поднял голову: от грузовика ничего не осталось. Огненный шар снес кузов и разворотил кабину: она горела, то и дело вспыхивая с громкими хлопками. В небо подымался густой черный дым. Выживших быть не могло.

Гудение стало отдаляться. Планер пронесся через столб дыма, закрутив тот двумя сизо–черными вихрями. Вдруг назойливый писк снова начал нарастать: самолетик резко ушел вверх над Пятой авеню и развернулся.

— Он возвращается! — закричала Фелисити, пытаясь схватить меня за руку. Я вскочил.

— Бежим! — выкрикнул я, потянув ее за собой. Мы помчались по Сорок девятой улице. Я успел заметить нескольких охотников в заляпанной кровью одежде: они, пригнувшись к земле, бежали к горящему грузовику!

Мы неслись по Пятой авеню в сторону зоопарка. Я постоянно оглядывался: боялся, что планер развернется и сделает нас своей целью. Но он исчез, не было мерзкого комариного писка, а самое главное — нас не преследовали охотники.

Мы бежали молча: слышался только скрип снега под ногами и наше тяжелое дыхание. А затем раздался громкий хлопок — и стало темно.

Лицо ласкает теплое солнце, папа варит на костре уху, но вот его уже нет и я один на крыше небоскреба.

Мимо меня к краю крыши бегут люди — много людей. Я видел их на записи Фелисити: им удалось выжить во время атаки. От кого они убегают? От меня?

Я медленно поворачиваю голову: они убегают от солдат, потому что у тех оружие, потому что их лица предрекают смерть. Я хочу крикнуть, остановить бегущих, но слишком поздно. А что я мог сказать? «Стойте»? Я несусь за ними и резко останавливаюсь на краю: семьдесят пять этажей вниз. Были люди — и нет. Они спрыгнули в бездну, чтобы спастись от выстрелов. Я раскрываю кулак: на ладони лежит маленький обсидиановый камушек, переливающийся серыми, коричневыми и черными полосами. Мне подарил его в детстве индеец–апач и сказал: «В этом камне слезы моих предков».

Все вокруг было серым. Я открыл глаза и зажмурился, снова открыл и снова зажмурился — пока не вернулось зрение.

Увидел небо, увидел высоко в небе облака и облака совсем низко — дым. Дым рвался клочьями прямо над головой, я почувствовал тепло и повернул голову: рядом горела машина. Я отвернулся и уткнулся щекой в холодный снег: с одной стороны обжигал жар, с другой — холод.

Между мной и машиной неподвижно лежала Фелисити. Кое–как встав на четвереньки, я подтащил ее к себе. Черты лица чуть дрогнули, глаза приоткрылись.

— Фелисити, — позвал я, но она не отреагировала. Вроде у нее ничего не повреждено, но пока она без сознания, этого не узнаешь. Я вспомнил друзей, навсегда оставшихся в искореженном вагоне метро. Проглотил комок в горле и оглянулся.

Рядом с нами горели три машины. Огонь быстро поглощал их: валил черный едкий дым, что–то трещало и лопалось, ярко вспыхивая. На улице было пусто.

Пытаясь заглянуть Фелисти в глаза, я взял ее за руки, затем провел тыльной стороной ладони по нежной щеке.

— Джесс…

— Что? — с надеждой спросил я.

— Я не могу пошевелиться.

Я представил, что она навсегда останется неподвижной, что у нее парализованы ноги. Тогда я отнесу ее в безопасное место, в арсенал в зоопарке. Или нет, если у нее травма позвоночника, тогда, наверное, нельзя ее тревожить…

— Смотри. — У Фелисити мелко дрожала правая нога.

— Это ты сама? — спросил я, глядя, как нога немного повернулась и согнулась в колене.

— Не знаю.

Не отпуская рук Фелисити, безвольно лежавших в моих ладонях, я прижал их к груди и встал рядом с ней на колени.

— Попробуй…

Фелисити пошевелила пальцами.

— Молодец!

Раздалось шипение. Прямо из багажника полузаваленной обломками машины, в клочья разорвав металл, вылетел огненный шар. Взрывной волной меня бросило на спину. Откашливая набившуюся в носоглотку пыль, я пополз к Фелисити, но она уже перекатилась на бок и оказалась рядом.

— Можешь двигаться?

— Похоже, да, — сказала она, приподымаясь на локте.

Я взял Фелисити за руки: теперь даже сквозь перчатку ее пожатие было ощутимо сильнее. Встал сам и поднял ее. Ноги еще плохо держали Фелисити, и она стояла, обняв меня, чтобы не упасть.

— Мне уже лучше. Сейчас, еще минутку, — с этими словами Фелисити неуверенно отступила назад. Крепко держа меня за руку, она сделала несмелый шажок, затем еще один — и мы пошли прочь от машин.

У нас за спиной оглушительно рванул бензобак горевшего автомобиля, и сразу же сбоку со страшным звоном осыпалось на землю стекло огромной витрины, которую лизнул ворвавшийся в вестибюль магазина огонь. Мы с Фелисити еле удержались на ногах. Шум и огонь наверняка привлекут охотников. Не успел я подумать об этом, как увидел их. Много. Самое меньшее, десяток за стеной огня и дыма. Они бежали к нам: черные силуэты в красноватом мареве.

— Быстрее, Фелисити! — сказал я, поправляя ее руку у себя на плече, чтобы она опиралась сильнее. Мы двигались слишком медленно.

— Что это? — Фелисити остановилась, как вкопанная, и перепуганно смотрела на приближающихся людей. Она напомнила мне сбитого с ног игрока в американский футбол: вроде поднялся сам, а ноги не слушаются — тогда его уносят с поля на носилках. Только это был не наш случай: нужно было бежать вперед!

— Стервятники слетелись, — ответил я, почти таща Фелисити на себе. Мы наконец–то добрались до следующего перекрестка. Ветерок доносил запах гари.

Фелисити оглянулась.

— Не оставливайся! Быстрее! — сказал я, и мы перешли на бег. Фелисити стонала.

— Давай за угол. — Оглянувшись, мы снова вывернули на Пятую авеню.

— Где они?

— У горящих машин. — Охотники как раз миновали их. Сквозь густой дым можно было различить силуэты. — Сюда! — Я втащил Фелисити в магазин одежды. Внутри он оказался огромным, в несколько уровней, с эскалатором. Окна начинались не сразу от пола: белые стены скрывали нас с улицы по пояс. — Не останавливайся!

Мы поднялись на второй этаж и, пригнувшись, в полной темноте стали пробираться через ряды вешалок с одеждой, обогнули примерочные, миновали несколько входов на склады и уперлись в двери санузла. Я подтолкнул Фелисити вперед, зашел сам и закрыл двери.

Внутри оказалось совершенно темно. В полной темноте было слышно, как тяжело мы дышим, как громко бьется у меня сердце. Из–под двери пробивалась тусклая, еле заметная полоска света.

— Ты… — заговорила Фелисити.

Я шикнул на нее, помогая осторожно сесть на кафельный пол и прислониться к стене возле умывальника. Еще одна внутренняя дверь вела в туалет и закрывалась на точно такой же замок, как и та, которую я только что запер. Если охотники найдут нас, я заставлю Фелисити закрыться в туалете, а сам буду отбиваться.

В темноте девушка нащупала мою руку. Я сел рядом. Руки у нее дрожали, у меня насквозь пропотели перчатки. Во рту стояла невыносимая горечь и страшно хотелось пить. Фелисити положила мне голову на плечо. Если нам суждено умереть, пусть это случится быстро.

Два часа, не меньше, мы просидели на кафельном полу, почти не шевелясь. От Фелисити шло тепло; я почувствовал, когда ее сердце стало биться тише. Два часа мы дрожали в темноте, прислушиваясь к каждому шороху, прежде чем осмелились выйти.

25

Возле арсенала я достал из бокового кармана рюкзака рацию, хотя до назначенного сеанса связи с Рейчел оставалось еще полчаса. Не успел я ее включить, как увидел, что Рейчел сама идет к нам со стороны технических помещений — привычно быстрым шагом, будто старается подогнать время.

— Рейчел, это… — хотел я представить Фелисити, но осекся: что–то было не так, что–то произошло в мое отсутствие. Рейчел, даже не взглянув на Фелисити, смотрела на меня полными ужаса глазами. К воротам она почти подбежала и сразу же открыла их.

— Джесс! — выдохнула она.

Я заметил, что подол ее флисовой пайты в крови.

— Барсы, Джесс, снежные барсы, — со слезами на глазах сказала Рейчел.

На снежных барсов напали ночью: Рейчел нашла их утром, сразу после моего ухода. Самец уже был мертв. Самке она вколола успокоительное, чтобы зверь уснул, и перетащила в операционную, обработала антисептиком глубокие резаные раны на боку и возле самого хвоста. Даже измученный и исполосованный ножом, даже в тусклом свете помещения снежный барс казался самым красивым зверем, какого мне доводилось видеть.

Фелисити осторожно провела рукой по кончику хвоста и спросила у Рейчел:

— Кто мог это сделать?

Рейчел ответила с такой болью в голосе, что было ясно: она страдает не меньше красивого зверя:

— Охотники, как Джесс их называет. — И подняла полные ненависти глаза.

— Ты уверена, что это они? — зачем–то спросил я, хотя прекрасно знал ответ.

— Возле вольера были следы. Следы четырех взрослых человек. Они приходили ночью или рано–рано утром. Я нашла обрывки одежды и вот это. — Рейчел подняла со стола большой окровавленный нож — такими разделывают мясо.

Вот и все. Зоопарк перестал быть безопасным местом, перестал быть крепостью, в которой так нуждалась Рейчел. Теперь ей придется оставить его. Если они один раз перелезли через забор, то ничто не помешает им сделать это снова. Но я пока не стал делиться своими соображениями, а вместо этого сказал:

— Сомневаюсь, что охотники умеют пользоваться оружием.

— Но ведь кроме них никто не мог этого сделать? — удивленно произнесла Фелисити. — Нормальные люди не стали бы… Зачем им это? Ради еды? Так еды вокруг полно. Ради развлечения? Нет… Тем более с ножом на хищную кошку. Да нет, не может быть.

Рейчел кивнула. Она уже давно обдумала все возможные варианты — и этот в том числе, но мне хотелось, чтобы они поговорили, сблизились.

— Чем помочь, Рейчел? — спросил я.

Большая кошка лежала на холодном металлическом столе и еле заметно дышала. Рейчел погладила ей шею.

— Возле нее надо будет всю ночь дежурить. И еще, неплохо бы сделать рентген, чтобы посмотреть, нет ли переломов. Только я не уверена, что у меня получится.

— Я сделаю все, что будет нужно и что в моих силах, — сказал я.

Надо было сразу рассказать Рейчел о военных, об атаке, но ее мир и так рушился на глазах.

Пытаясь не заплакать, она неуверенно посмотрела на меня, будто не решалась попросить.

— Нужен генератор, Джесс.

И вдруг я отчетливо понял, как заманить в зоопарк Калеба.

— Без проблем. Будет тебе генератор — прямо сейчас.

Фелисити вмешалась:

— Джесс, мы же только вернулись. Там опасно!

Мне показалось, что она не хочет оставаться наедине с Рейчел.

— Ты только вернулся, — сказала Рейчел, будто не слышала слов Фелисити, будто той вообще не было. — И ты не спал всю ночь, тебе нужно отдохнуть, набраться сил.

На Рейчел нельзя было злиться. Не то чтобы мне хотелось использовать сложившуюся ситуацию в своих целях, но, похоже, нападение на животных помогло ей понять, что нашим жизням угрожает настоящая опасность и что одна, без посторонней помощи она долго не протянет.

Рейчел больше не была настроена так решительно.

Я пытался убедить себя, что не из–за чего мучиться чувством вины. Я все делал правильно. Да, сейчас нужно остаться, помочь, чтобы потом было легче уговорить ее. Хотелось верить, что я все делаю правильно.

Пообещав скоро вернуться, я попрощался с Рейчел. Фелисити вышла меня проводить.

— Будь осторожен, — сказала она.

— Не переживай. И знаешь… поговори с ней, проверь, как она настроена.

— Насчет чего?

— Насчет ухода, — пояснил я и снова почувствовал укол совести. Можно ли так поступать: влиять на Рейчел с помощью Фелисити? Но в ее взгляде не было осуждения. — Я очень скоро вернусь.

Фелисити пожала мне руку сквозь прутья решетки. Она побудет с барсом, пока Рейчел будет кормить и поить остальных животных. Перед уходом я заставил их зарядить ружье и велел на всякий случай держать его под рукой. Из него можно усыпить белого медведя, а уж чтобы сбросить с забора охотника, вздумай он лезть, ружья хватит и подавно. Только вот если их снова будет четверо? Или еще больше? Если на зоопарк нападет целая стая охотников?

Но это не я защищал и предостерегал девчонок: это Фелисити, закрывая ворота, просила меня быть осторожнее.

По ступенькам я вышел на Пятую авеню и направился на юг, к Калебу. Рюкзак брать не стал: только положил в карман куртки пистолет. Выпало много снега, ноги вязли, идти было тяжело.

Неужели охотники действительно так хорошо организованы, как рассказывает Калеб? Неужели они на самом деле научились выслеживать и загонять добычу, сбиваясь в группы? Научились звать других, когда находили пищу? Может, они вели себя так только по ночам, поэтому я ни разу не видел ничего подобного? Я знал, что они способны гнаться за жертвой, но выслеживать?

Возле книжного магазина все было усеяно следами, а у центрального входа, которым пользовался Калеб, снег был почти полностью вытоптан. Ноги у меня стали как ватные.

26

В панике я замолотил по дверному стеклу. Солнце стояло в зените и, яркие лучи, отражаясь от зеркально–черной поверхности, слепили до слез. Я вертел головой, пытаясь защититься от беспощадного солнечного света, по вискам тек пот. Раздался какой–то звук: я повернулся и — слава богу! — увидел Калеба. Он наблюдал за мной через один из глазков, оставленных в закрашенных окнах. Калеб открыл дверь и, улыбаясь во весь рот, сгреб меня в охапку.

— Что случилось? — спросил я, показывая на следы борьбы возле входа и кровь на дверях. Неужели я приводил к друзьям охотников?

— Приходили прошлой ночью, — совершенно спокойно ответил он, будто речь шла о погоде.

— Сколько их было?

Я осмотрелся: тел не было, но здесь явно недавно шла борьба, валялись какие–то обломки, непонятные куски…

— Достаточно. — Калеб произнес эти слова так, что стало ясно: тема закрыта. И сразу переключился на меня: — Ты как? Что–то вид у тебя неважный.

— В порядке.

Я присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть кровавые следы.

— Как они открыли дверь?

Калеб пожал плечами, почесал в затылке. Я был комком нервов, а он — воплощением спокойствия.

— Когда стемнело, в дверь постучали. Я решил, что это ты.

— Они постучали в дверь?

— Да. А я, болван, открыл, даже не проверив.

Я сглотнул слюну, стало трудно дышать.

— Их было четверо. Знаешь эти, с засохшей кровью вокруг рта, — продолжил Калеб и пальцем быстро обвел губы.

Я смотрел на его перевязанные руки.

— А, пустяк! — сказал он, поймав мой взгляд. Они на меня кинулись, но я успел захлопнуть дверь. Они бы, наверное, прорвались внутрь, но я взбежал по лестнице на террасу и стал бросать вниз сковородки, кастрюли, какие–то тарелки. А когда они чуть отошли, взялся за помповую винтовку.

— Дерьмово!

— И не говори. А главное, не понимаю, как они догадались, что я внутри — они ведь точно не следили за мной, я уверен.

— То есть, ты хочешь сказать, что они запомнили?

— Никто ни разу не видел, как я вхожу сюда.

— Может, нашли по следам?

— Я старался не следить, да и снег выпал. Мне кажется, это те, что гнались за нами.

— Шутишь?

— Нет. Понимаешь, кроме этих, больше никто не видел, как я вхожу или выхожу. Говорю тебе, они умнеют с каждым днем. — Судя по всему, Калеба злил наш разговор. Он раздраженно сказал: — Я не понял, ты заходишь или нет?

— Да, только…

Я не смог договорить: вдруг стало нечем дышать, во рту пересохло, к лицу прилила кровь, навалился кашель. Я отшатнулся от двери и двумя руками оперся о капот помятой машины. Постепенно я откашлялся и снова смог нормально дышать. Я поднял голову и глянул сквозь лобовое стекло: в салоне машины сидели люди — семья, родители и дети — и смотрели прямо на меня мертвыми, замерзшими взглядами.

Я бегу пустыми улицами Манхэттена. Яркое зимнее солнце греет спину. Сворачиваю за угол и попадаю в мир теней, останавливаюсь: впереди опасность, невидимая, но осязаемая. Кажется, что передо мной темный туннель, а за спиной свет. Здесь много снега, почти по колено. Я хочу вернуться, но они гонятся за мной, они все ближе и ближе. Им нужна добыча, и они не остановятся. Им нужен я, то, что внутри меня — медлить нельзя, каждое мгновение приближает смерть. Дурацкий конец жизни — умереть вот так, жестоко, бессловесно. Выбора нет. Я бегу, несусь вперед.

Несусь мимо черных разбитых витрин. Кажется, за спиной слышен топот ног, но я хочу верить, что это всего лишь стук моего собственного сердца. Такой скорости я долго не выдержу.

В следующее мгновение я внутри какого–то здания: в огромном вестибюле некогда роскошного отеля. Ноги скользят на покрытом толстым слоем пепла мраморном полу и я, чтобы не упасть, хватаюсь за перевернутое кресло.

В пустом помещении громким эхо разносится мое дыхание. Это здание, как и многие другие, выстояло во время атаки, но его выжег, выпотрошил изнутри странный огонь, разбив стекла и превратив шикарный интерьер в руины.

Я снова на улице. Здесь тихо, нет машин. Через дорогу пролегли длинные тени от небоскребов, и она напоминает мне улыбку выщербленного рта.

Я останавливаюсь: только на секунду, чтобы перевести дух, сообразить, что делать дальше. Слышу крик преследователей и снова срываюсь с места. Надежда только на одно: я найду надежное укрытие прежде, чем упаду без сил.

И я бегу — бегу еще три квартала. Наконец, обессилев, останавливаюсь за очередным поворотом. Здесь холодно, сюда не проникают солнечные лучи. Я тяжело дышу, согнувшись и опершись руками о колени. В ушах бешено стучит пульс. Я слышу только этот безумный стук: кажется, сердце вот–вот выдаст отведенные ему на всю жизнь удары и остановится. Изо рта и носа валит белый пар — на каждом выдохе, каждом бешеном ударе сердца. Хочется лечь, отдохнуть, прийти в себя до того, как они настигнут меня. Ведь рано или поздно это все равно случится, я знаю. И еще, я знаю, что от смерти человек бежит так, как нельзя бежать на самом деле, бежит, выкладываясь на полную. Ведь если на кону жизнь — иного выбора нет. Только бежать! Бежать вперед!

Вокруг было почти полностью темно. Виски пульсировали болью. Голова кружилась.

— Джесс…

Я повернул голову. Калеб с бутылкой воды в руке сидел рядом с диваном, на котором я лежал. Он обеспокоенно смотрел на меня.

— Привет, Калеб, — поздоровался я. Голос охрип. Я должен был срочно что–то спросить у него, но никак не мог вспомнить, что именно. Я попытался сесть, но резко подступила тошнота, и комната каруселью завертелась перед глазами.

— Привет, дружище, — ответил Калеб, поднося к моим губам бутылку с водой. Я медленно сделал пару глотков — и он убрал бутылку. Я старался спокойно, глубоко дышать, чтобы хоть как–то избавиться от панического страха, овладевавшего мной безо всяких видимых причин.

Что–то не дает мне покоя, что–то нужно срочно решить…

— Как самочувствие?

— Плохо. — Я смотрел на Калеба из–под полуприкрытых век. — Что со мной случилось?

— Ты потерял сознание на улице, возле входа. А в полете шмякнулся головой о капот машины.

— Правда?

— Ну да. И никак не хотел приходить в себя, я успел заволноваться.

Голова была тяжелая, сил не хватало даже сесть.

— Погано же ты выглядишь, — сказал Калеб.

Хорошо, что друг вовремя оказался рядом. Мы теперь вместе. Нас не просто свел случай, не просто так мы нашли друг друга среди всего этого.

— На, выпей, — сказал Калеб, вытряхнув пару таблеток из оранжевого пузырька с лекарствами.

Я проглотил таблетки и провалился в сон.

27

Я разворачиваюсь и бегу. Вверх по лестнице.

Темную лестницу освещает только луч фонарика, и я ставлю ноги на ступеньки почти наугад. За две с лишним недели я привык передвигаться вслепую: шестнадцатилетний подросток против вечной тьмы. Я спотыкаюсь и больно бью колени. Пустяки: в борьбе за жизнь случается всякое. Когда я падал, фонарик разбился и потух — придется выбросить. Не сбавляя темпа, я несусь вверх по лестнице в полной темноте. Вот она — самая последняя дверь, в самом верху. За эти дни я привык вот так уходить от преследователей. Я — оставшийся в живых, один из немногих. И теперь я — жертва, добыча.

Я наощупь нахожу ручку и распахиваю дверь. За ней — свет, дневной свет. Дверь ведет на крышу, по щиколотку засыпанную снегом. Я смотрю вниз с высоты нескольких этажей, но их нет на улице, нет возле входа — значит, они уже внутри. Догадаются ли они, что я здесь? Догадаются. Если на тебя идет охота, нельзя считать охотников глупее себя. Они воспользуются малейшим шансом, чтобы получить то, что им нужно.

Им не нужны фонарики, спички или зажигалки: в полной темноте они взлетят по ступенькам гораздо быстрее меня или любого другого, потому что от этого зависит их жизнь. Из бокового кармана рюкзака я вытаскиваю пистолет — тяжелый, полностью заряженный, готовый стрелять. Сколько же в нем патронов: тринадцать или пятнадцать? Кажется, тринадцать. Это у Дейва было пятнадцать.

Дейв. Он был таким… Я соскучился по Дейву. Соскучился сильнее, чем по школьным друзьям, сильнее, чем по отцу. Он был моим ровесником, я знал его всего пару недель, а потом Нью–Йорк сожрал его. Я соскучился по нему и по Мини, и по Анне…

— Джесс! Джесс! Сюда! — какая–то девушка зовет меня. Я узнаю голос, такой приятный. Только этого не может быть. Хотя… в этом городе теперь может быть что угодно.

Анна стоит возле поручней и призывно машет рукой.

Красавица Анна. Анна, которую я потерял, здесь…

— Быстрее! — кричит она.

Я бегу к ней по снегу. Но ее уже нет на прежнем месте, когда я достигаю края крыши. Я перегибаюсь через перила пожарной лестницы и вижу, что Анна быстро спускается вниз, на дорогу.

Я бросаюсь за ней. Половина грохочущей металлом лестницы оказывается позади, когда я слышу наверху шум и чувствую, как начинает дрожать лестница под топотом двенадцати пар ног. Поскользнувшись на обледенелых ступеньках, я слетаю на площадку и так падаю на спину, что внутри все сжимается и кажется, что от страшного удара легкие разорвались, но я вскакиваю и, хромая, бегу вниз. Еще один пролет — топот за спиной все ближе, все громче. Я спрыгиваю с железного трапа, спускающегося на улицу. Где же Анна? Вот она: сворачивает за угол — и я бегу за ней. Кричу:

— Анна!

Она бежит быстро, очень быстро — не помню, чтобы она так умела. Когда я добегаю до угла, она уже несется через улицу и, остановившись на мгновение, снова мне машет. Ноги скользят, но я стараюсь не потерять Анну из виду. В следующее мгновение я оказываюсь среди стеллажей с книгами. Впереди горит свет, и я вижу в нем их — моих друзей: Анну, Дейва, Мини. Я думал, что потерял их несколько дней назад, что они ушли навсегда и больше не вернутся. Друзья улыбаются.

Мне столько нужно рассказать им, о стольком расспросить. За окном проносятся охотники — они взяли неверный след. Теперь можно не бояться.

— Знаете…

Но я замолкаю на полуслове. Отступаю на шаг, чтобы лучше видеть друзей. Только это не они. На их месте, прямо передо мной стоят Фелисити, Рейчел и Калеб. Что за шутку сыграл со мной организм, неужели я понемногу начинаю сходить с ума, и друзья привиделись мне? Это уже не имеет значения. Наваждение прошло, вот и все.

Нужно что–то сказать троим, стоящим передо мной, а я не знаю что. Я потерялся — и речь не только о словах. Мир летит кубарем, и чтобы не упасть, я хватаюсь за полку с книгами. Вот мои нынешние друзья, им, как и мне, удалось выжить. Я встретил их совсем недавно, уже после того, как остался один, как случилось все это…

Может, я сплю?

Они молчат. В их глазах видны… Впрочем, я могу увидеть в их глазах все, что вздумается. Жалость. Страх. Непонимание. Любовь. Злость.

В их взглядах кроется столько всего, что я не выдерживаю и отворачиваюсь к окну: на улице темнеет. В стекле отражается Анна: черные волосы, красивое лицо, ярко–красные губы, от которых пахнет клубникой. Может, я вижу ее в последний раз, поэтому я смотрю и смотрю, сохраняя мгновение среди других, которым не суждено повториться, и Анна дарит мне долгий ответный взгляд, а потом растворяется в предательском закатном свете. Горизонт исчезает, стирается граница между небом и землей, а ты будто остаешься висеть в бескрайнем небе, в котором одновременно светят солнце и луна, и мерцают звезды.

Я все понимаю. Понимаю, поэтому мне грустно. Дейв не может быть рядом, не может стоять у меня за спиной. И Анна не может. Я знаю только одно место, где мы могли бы вот так вот встретиться, где бы одни трое превратились в других троих. С меня хватит — пора уходить, иначе я сойду с ума и сам захочу остаться с ними. Но что–то внутри, пока, к счастью, мне мешает. Ничего, скоро все кончится, и я больше не буду один.

— Чего ты на самом деле хочешь, Джесс? — спрашивает Анна.

Я смотрю на ее отражение и даже сквозь сон чувствую, что из глаз у меня катятся слезы — я плачу во сне.

Я хочу ровно того же, чего хотел все эти дни, — я хочу домой. Только вот все не так просто. Я больше не знаю, где мой дом. Он там, где мои друзья.

28

Я открыл глаза и повернулся на бок. Очень жарко. Я лежал на диване, укрытый несколькими толстыми одеялами. Я страшно устал, и где–то в глубине сознания копошилось что–то важное, но я никак не мог понять, что. Я выпрямил ноги и сбросил одеяла. Рядом сидел Калеб и писал в толстом блокноте. Хорошо, что я здесь, у него, только вот странное ощущение не покидало меня: мне срочно нужно что–то сделать, меня где–то ждут… Но как, как вспомнить?

— С возвращением, дружище, — сказал Калеб.

Я сонно улыбнулся в ответ.

— Я с тобой всю ночь разговаривал, пока ты спал. Ты что–нибудь слышал? — спросил он.

Я ничего не ответил, пытаясь высвободить сознание из липкого холодного тумана.

— Ты умеешь слушать, должен сказать. Благодаря тебе я кое–что дельное в своей книжке написал.

— В книжке? — переспросил я.

— Ага. Вот в этой. — Калеб показал мне блокнот. Похоже, это были какие–то комиксы. Целый роман в комиксах, судя по толщине блокнота. — Я ну очень заметно продвинулся.

Обложка блокнота показалась мне знакомой: на серо–зеленом фоне черной ручкой была нарисована красивая, но жутковатая картинка. Выжженный земной шар — вернее, его остов, и черный крылатый щит в районе экватора. Щит, защищающий планету?

— Мои злодеи — людоеды, — стал рассказывать Калеб, листая и показывая мне страницы. — Это не единственное их «достоинство», конечно. В общем, они охотятся на людей, ловят их всеми способами, не упуская ни единой возможности. Конечно, до конца работы еще далеко, пока это только концепция, но вполне достойная, я считаю.

– С виду неплохо, — ответил я. Рисунки были черно–белые, очень детальные, по девять на каждой странице; герои действовали на фоне города, очень похожего на нынешний Нью–Йорк, вернее, на фоне города, каким Нью–Йорк обещал стать в самое ближайшее время.

Я вспомнил, как пришел к Калебу, как постучал в дверь, как потерял сознание.

— Вот здесь я черпаю вдохновение, — сказал Калеб, показывая несколько разложенных на полу открытых книг с репродукциями. Рисунки там были цветные и жуткие, но я все равно не мог отделаться от мысли, что по–настоящему моего нового друга вдохновляли события последних двух недель, а вовсе не шедевры былых мастеров. — Смотри, моя любимая картина. «Плот «Медузы»» Теодора Жерико.

Двойной разворот книги занимал кое–как сколоченный деревянный плот, покрытый мертвыми и умирающими в страшных муках людьми; несколько живых сидели и стояли.

— Впечатляет… — только и мог сказать я.

— Да. В 1816 году французский фрегат «Медуза» потерпел крушение… Художник навещал в госпитале выживших, делал наброски — чтобы все было точно. Он даже построил макет плота. И еще, не поверишь, хранил на крыше студии замороженную человеческую голову, чтобы достоверно изобразить трупы. Представляешь, он… Слушай, что–то меня занесло. Извини. Я могу часами говорить о живописи и рисунке. Смотри, даже сама композиция полотна…

Я кивнул. Рассказ Калеба странно подействовал на меня и вызвал перед глазами целую вереницу непонятных сцен. И, черт побери, они были слишком похожи на то, что происходило вокруг, даже реальнее самой реальности.

Может, это из–за того, что я ударился головой? Или из–за таблеток?

Может, я до сих пор не разобрался, что происходит по–настоящему, а что — только в моем воображении.

От некоторых вещей мне остались одни воспоминания. Я помнил, что жил в счастливой семье, пока не ушла мама. Но были и другие, которые хотелось поскорее изгнать из памяти: сначала мне казалось, что для этого будет достаточно просто уйти из Рокфеллеровского небоскреба, забыть о нем. Но ведь с проведенными там днями было связано не только плохое. А потом я понял, что мне дороги даже вещи, казавшиеся когда–то стыдными и глупыми — ведь их тоже не вернуть.

Но, как говорят, жизнь научит — а что, отличное название для какой–нибудь книжки, надо подкинуть Калебу идею: теперь я знал: ни одному воспоминанию нельзя безоговорочно верить, ведь они не подчиняются мне.

Я смотрел на другую репродукцию, но никак не мог сосредоточиться, изображение плыло перед глазами. Похоже на фрагменты росписи Сикстинской капеллы: мы ездили с бабушкой в Рим, когда мне было десять лет. Эти фрески меня тогда поразили и вот — они снова возникли из прошлого, напомнив не только о вечной тоске, но и о реальности происходящего.

— А что, лучше людоедов ничего не придумалось? — спросил я. Меня мутило от одной мысли о том, что книжка Калеба слишком уж похожа на Нью–Йорк, в котором мы оказались. — Какие–нибудь космические мутанты, например?

— И тогда в середине все бы драпали от гигантского кальмара, который хочет разрушить город, да?

— А почему нет? И то лучше. Была бы аллегория.

— Ты знаешь, я уцепился за эту идею как раз потому, что вокруг все летит в тартарары. Мне с детства эта мысль не дает покоя. Знаешь, ведь каннибализм на самом деле существуют. Помнишь, по телику показывали урода в Европе, который дал в газете объявление, что хочет кого–нибудь съесть?

Я помнил.

— И главное, ведь нашлись желающие! — Калеб задумчиво постучал кончиками пальцев по столу. — Так что иногда правда даст вымыслу сто очков вперед. У меня дед работал журналистом в «Нью–Йорк Таймс», так он мне на ночь рассказывал страшилки про своего коллегу, который попался в лапы к людоедам. Наверное, тогда мне эта история засела в голову. И когда я решил написать книгу… В общем, я стал писать о людоедах, потому что решил разобраться, что творится у меня внутри. Зачем выдумывать ужасы, когда их в жизни хватает?

— А ты не думал, что люди не захотят больше о таком читать?

— Я раскрываю эту тему по–своему, пытаюсь найти ответы на некоторые вопросы. Для меня — это искусство, — ответил Калеб. — Кроме того, у меня «хорошие» найдут способ побить «плохих».

— И что это за способ? — спросил я с ощущением, будто меня самого побили. — Превратят их в строгих вегетарианцев, которые даже кровь убитых помидоров пить не станут?

— Ха! Может, свистну у тебя идейку. Хотя я задумал по–другому: хорошие будут бороться с этими воплощениями ада, и борьба будет страшной: ведь людоеды ходят по улицам среди обычных людей…

— …поедают слабых…

— Ага.

— И зачем им это нужно? Они забирают силу у тех, кого съели?

— Не только. У них целый свод всяких правил, по которым они живут, и людоедство — только одно из них, — сказав это, Калеб спрятал в чехол рисовальные ручки.

Я смотрел в потолок. Кровать подо мной медленно вращалась.

— Надеюсь, «хорошие» не просто мочат их без разбора?

— Конечно, нет! Чем хуже злодеи, то есть, чем лучше проработаны отрицательные персонажи, тем больше внимания нужно уделить положительным. «Хорошие» в мое книжке тоже испытали своеобразное опьянение от насилия, а потом сумели осознать, к каким страшным последствиям оно привело. Именно поэтому они избраны, чтобы защищать человечество.

— Ну, звучит неплохо, мне кажется. Задумка классная.

Классная… или все же нет? Зачем я сюда пришел? Что должен сделать?

И вдруг я вспомнил: резко и неожиданно, будто густой туман в голове прорезала яркая вспышка. Всю прошлую ночь я не спал! Почему? Посмотрел на часы: почти полдень.

Я переутомился и не могу уснуть? Да нет, было что–то еще. Ночью меня разбудили голоса — нет, странные звуки. Я встал и пошел. Там было холодно. Какие–то старые здания. Зоопарк! Медленно–медленно туман в голове стал рассеиваться. Девочки были вдвоем, в безопасности. А почему ушел я?

29

Остался миллион вопросов — и ни секунды времени. Калебу, как всегда не сиделось на месте.

— Хватит валяться, давай прогуляемся, — сказал он.

Я поднялся и пошел за Калебом на террасу на четвертом этаже, устроенную на крыше магазина. Представил, как он банками и сковородками «обстреливал» с нее ломящихся в дверь охотников, достал пневмовинтовку — и «Бах! Бах! Бах!». Классно! И Калеб классный!

— Посмотри на перекресток на пять кварталов южнее. — Он протянул мне бинокль.

Я повернул бинокль туда, куда указал Калеб. Опять нашел чьего–нибудь двойника? Но на перекрестке никого не было. Все выглядело как обычно: помятые машины, обломки, полуразрушенные здания.

— Я проводил тебя до зоопарка и пошел на разведку. И знаешь, что? Через разбитую витрину магазина как раз вот на том углу я заметил ракету! Целую! Она не сработала.

— Ракета?

— Да. Большая.

— Он там так и лежит?

— Да. Похоже, влетела в магазин, врезалась в стену и не взорвалась.

— На ней написано что–нибудь? Есть какие–то обозначения?

— Типа «Сделано в Китае» или вроде эмблемы из «Затерянных»? Нет. Ничего.

Мы спустились и вышли на улицу. Калеб открыл задние двери стоявшего возле входа фургона, разложил пандус и со страшным ревом съехал по нему на мотоцикле.

— Классный? — гордо спросил он, заглушив мотор. — BMW 650 GS. Смотри, какие колеса. На таких шинах никакой снег не страшен, так что я мотаюсь по улицам вообще без проблем. — Калеб повернул ключи в зажигании. — Ну что, где твоя жажда приключений?

— Я засунул ее подальше, чтобы освободить место для жажды выживания.

— Прокатимся по–быстрому?

— Они услышат шум.

— Мы их обгоним. Сам я особо не катаюсь, потому что одному опасно: вдруг мне понадобится остановиться, а какой–нибудь засранец выскочит из–за угла…

— Вот и я о том же.

— Но вдвоем не страшно.

— Слушай, — сказал я, прислонившись к стене книжного магазина. Я еще не вполне пришел в себя, но уже вспомнил все, что Калеб рассказывал о себе, и вспомнил, что он боится действительности, не признается самому себе, что случилось. — Может, имеет смысл съездить на твою квартиру, проверить твоих товарищей?

— Может, — ответил Калеб и заглушил двигатель. — А куда вы ехали в подземке в тот день?

— В Мемориальный комплекс 11 сентября. На экскурсию. Ты там был?

— Нет. Меня туда никогда не тянуло. Даже наоборот.

— Нужно там побывать. Через некоторые вещи обязательно надо пройти. — Мне показалось, что пришло время произнести эти слова вслух.

— Зачем?

— Затем, что ты отсиживаешься в своем магазине, как я отсиживался в небоскребе.

Калеб смотрел на меня в упор, и я, хотя до нормального самочувствия мне было еще далеко, тоже смотрел ему прямо в глаза. Его взгляд смягчился. Помолчав, он сказал:

— Можем туда съездить.

— Давай проедем мимо твоего дома?

— Хорошо. Заскочим в Маленькую Италию. Посмотрим, вдруг… вдруг там остались мои ребята.

Я улыбнулся. Калеб менялся на глазах. Он согласился не потому, что его влекли приключения, а потому, что начал принимать мир таким, каким он стал. И ему нужны были доказательства.

— Мы надолго? — спросил я. У меня точно было мало времени, а вспомнить, почему, никак не получалось. Но сейчас нельзя оставлять Калеба — мы должны побывать там вместе: так будет лучше и для него, и для меня.

— Максимум два часа, — ответил он.

Я посмотрел на север. Что же не дает мне покоя, что беспокоит? Калеб, заметив мою нерешительность, откинул подножку, слез с мотоцикла и подошел ко мне:

— В другой раз съездим, — сказал он и протянул руку на прощание.

Я удивленно посмотрел на вытянутую руку: а куда еще мне идти, если не с ним?

— Поехали!

Калеб расплылся в улыбке, услышав мой ответ.

Позади осталось несколько кварталов. Ничего интересного мы не заметили. Зато впервые после атаки мы передвигались так быстро! Мотоцикл уверенно держал дорогу, колеса с высоким протектором легко шли и по снегу и по пеплу с грязью; мы залетали на бордюры, лавировали между как попало брошенными машинами, объезжали препятствия. А главное — на непривычно огромной скорости!

— Пока ты спал, я немного покатался, — крикнул Калеб через плечо. — Вниз по Гудзону. В Челси Пирс я видел группу выживших, — он замолчал, ожидая моей реакции.

Я старался сосредоточиться, но не мог: накатила и стала нарастать резкой пульсирующей волной головная боль. Название места было мне знакомо, но никак не получалось вспомнить карту.

— Выживших?

— Да. Их там человек сорок. Устроились в большом спортивно–развлекательном центре Челси Пирс. Некоторые собирались уходить, как раз когда я подъехал. Они устали так жить и ждать, решили, что настало время перемен. Понимаешь, они считают, что больше не имеет значения, как люди ведут себя.

Я вдруг пришел в себя.

— Как это?

— А так: сейчас непонятно, зачем жить, а значит, жить можно как угодно. Вроде как морали больше нет, за свои поступки отвечать не надо. — Калеб снова оглянулся и продолжил: — Знаешь, а я подумал, что теперь, наверное, мораль и наши поступки значат гораздо больше, чем раньше.

— Да! Согласен, — прокричал я в ответ, а в голове сидела только одна мысль: почему он сразу не рассказал мне о выживших, зачем столько ждал? — Они знают, что произошло? Кто напал на город?

— Есть у них мнение. На второй день в лагерь пришел коп и рассказал им…

— Он в курсе?

— Он слышал по рации, что ракеты движутся с востока.

— С востока?

— Так сказал этот коп. В небе пару минут наблюдали ракеты. Откуда они летели, никто не знает. С Лонг–Айленда, с корабля, с подводной лодки, из Ирака — выбирай, что нравится.

— А что коп?

— А ничего. Ушел через пару часов.

— Ушел?

— Сказал, у него семья в Бронксе или что–то вроде. Больше его не видели.

— Что эти люди собираются делать?

— Некоторые говорят, что пойдут в какое–то место, но оно не в Нью–Йорке. Большинство, я думаю, останется. Туда каждый день кто–то приходит, некоторые уходят, но число людей в лагере все время растет.

— Почему ты не остался там?

— Не мог же я тебя бросить, — покричал Калеб и захохотал очень похоже на Мини. У нее был глубокий грудной смех, совершенно неожиданный для такой миниатюрной девушки. И такой заразительный. С чего мне вдруг вспомнилась Мини? Они ведь совсем разные… Но я не удержался и тоже расхохотался. Пусть хорошего мало, но ведь могло быть еще хуже. Надо наслаждаться тем, что имеешь. Мы не могли успокоиться, аж пока Калеб не закашлялся.

Восстановив дыхание, он снова заговорил:

— Пока я там был, вспомнил, какой странный город Нью–Йорк, и какие разные люди в нем обитают.

С Пятой авеню мы выехали на Четырнадцатую улицу и молнией пронеслись по Бауэри. Посреди пустой дороги Калеб остановился и заглушил двигатель. Улица, укрытая нетронутым белым ковром, отлично просматривалась в обе стороны, кое–где виднелись одинокие машины. На мгновение мне показалось, что мы вне времени и пространства. Неужели я стал привыкать к жизни в новом Нью–Йорке? Неужели он стал казаться мне домом?

Мотор снова заревел, и мы понеслись на север. На Хестер–стрит повернули направо и выскочили на углу Малберри.

Скорее всего еще в первый день улицу выжгли огненные шары. От большинства зданий остались только почерневшие обугленные остовы. Мотоцикл остановился, и я передал Калебу винтовку, которая во время поездки висела у меня за спиной.

— Жди здесь, — быстро сказал он, и пока я не успел возразить, устремился вниз по улице и исчез в доме по левой стороне.

Я слез с мотоцикла, отошел на пару шагов. Заглянул в несколько окон с выбитыми стеклами: крысы, маленькая собачка. В припаркованной рядом машине лежала сумка с ноутбуком, планшетом и крутым телефоном — все с разряженными батареями. Хозяин машины заезжал в Макдоналдс: за две недели большой красный стакан размок, и на пассажирское сидение просочилась липкая черная жижа. Вонь от бумажного пакета с бургерами тянула невыносимая, но сами они выглядели как только–только приготовленные.

Быстрым шагом подошел Калеб.

— Поехали, — тихо сказал он.

Я не стал спрашивать, что он увидел дома. Все было понятно по лицу.

Какое–то время мы ехали молча. Под навесом большого кирпичного отеля Калеб остановился и выключил двигатель. Когда мы слезли с мотоцикла, я спросил:

— Что мы здесь делаем?

До Мемориального комплекса оставалось еще несколько кварталов.

— Что надо, — огрызнулся Калеб и направился в вестибюль отеля «Трибека». Я поспешил за ним, даже забыв проверить, не ошиваются ли поблизости охотники. Внутри оказалось светло — через крышу, застекленную по центру, проникал яркий солнечный свет.

Калеб уверенно зашел за барную стойку, поискал глазами и снял с полки одну из бутылок, налил из нее в стакан. Он сделал сначала маленький глоток, потом одним махом осушил содержимое, тут же налил еще, но сразу пить не стал. Я не знал, как себя вести: отвернуться или выйти совсем. Калеб оторвал взгляд от спиртного и посмотрел прямо на меня. Я подошел к бару, сел на высокий деревянный стул. Теперь нас разделяла только барная стойка, и я увидел, что он плачет.

— Я буду колу, — сказал я, чтобы отвлечь его. — Что ты пьешь?

— Ничего особенного, это далеко не мой любимый напиток. Обычно я заказываю «Взрыв на Багамах»: янтарный ром, кокосовый ликер, абрикосовый бренди, апельсиновый и ананасовый сок. Лучше всего его готовят в одном плавучем ресторанчике.

— Почему именно этот коктейль?

Калеб улыбнулся.

— Дань воспоминаниям.

Головная боль никак не унималась, сердце колотилось, за одно мгновение я покрылся липким потом, но гораздо больше меня смущало другое: я не знал, как дальше общаться с Калебом, перестал понимать его. То ли он всегда был таким несерьезным, то ли что–то еще? Может, я просто видел в нем лишь то, что хотел: эдакого Питера Пена, вечного ребенка и весельчака, а на самом деле он был совсем другим? Сегодня он открылся мне с другой стороны. Нет, он конечно пытался казаться рубахой–парнем, но прежним уже не был.

— Что за воспоминания?

Калеб заговорил, уставившись в пустой роскошный вестибюль:

— На летних каникулах перед выпускным классом мы с друзьями ездили в Массачусетс, на Кейп Код, и обнаружили один барчик. Мы были там по–настоящему счастливы. — Его губы тронула чуть заметная улыбка, настолько искренняя и заразительная, что и мне передались тепло и радость того лета, о котором рассказывал Калеб. — Этот бар притаился в таком захолустье, что страшно сказать: кругом дюны, почти никакой цивилизации, а внутри все кипит, играет живая музыка, с моря дует знойный ветер. Мы провели там с ребятами целый день.

Я вспомнил своих одноклассников.

— А друг, с которым ты снимал квартиру, тоже ездил с вами?

Было видно, что Калебу больно вспоминать об этом. Может, у него не хватило мужества зайти в квартиру и посмотреть, вернее, осознать, что произошло, и получить ответы на терзающие вопросы. Вдруг его друг мертв? Вдруг он стал охотником и живет теперь так, если слово «живет» здесь вообще уместно, как сам Калеб, жить бы не смог?

Калеб кивнул.

— Ему там нравилось. Он у них работал одно лето. И вышибалы там нормальные: не стали придираться к нашему возрасту. Там всегда весело и можно по–настоящему расслабиться. Мы каждый вечер любовались закатом, жгли на пляже костер. Знаешь, какая красота!

— А девушка была?

— Да, была и девушка. Моя первая любовь, первая… сам понимаешь. Она была такая красивая.

— Как ее звали?

Калеб только покачал головой: не хотел то ли еще больше погружаться в воспоминания, то ли делиться ими со мной. Я не обиделся: я пока тоже не готов рассказать ему об Анне. А может, и никогда не буду готов: он не тот человек. И у меня тоже есть собственное пространство, закрытое для чужих.

— Калеб, зачем мы сюда пришли? — спросил я, обводя взглядом отель. Зачем сюда пришел я?

— Я соскучился по этому месту. Я здесь часто бывал. У моего друга в этом баре работала девушка, поэтому нас пускали. Здесь было так классно. Постоянно случалось что–нибудь неожиданное. Ведь затем люди и выходят из дому, правда? Надеются: а вдруг? Вдруг кого–то встретишь, с кем–нибудь познакомишься именно сегодня. Мне тяжело без этого. Все, хватит имен и воспоминаний. От этого только хуже становится.

30

Мемориальный комплекс 11 сентября ни капли не пострадал. Будто не было атак, не было изуродованного Нью–Йорка. Чистый, сияющий, как из другого мира. Мы смотрели из окна на самом верхнем этаже. Плотная пелена туч в одном месте разорвалась, и сквозь нее пробивались яркие солнечные лучи: будет красивый закат, но до него еще часа два. Мы с Калебом посмотрели друг на друга — у обоих в глазах стояли слезы.

— Когда я услышал одиннадцатого сентября, что произошло, я просто сидел перед телевизором и все — ничего не мог. Первые несколько дней у меня был шок, в голове не укладывалось. — Калеб осветил фонариком фотографию Всемирного торгового центра, сделанную за мгновение до падения первой башни. — Один миг — и мир стал другим.

Повсюду висели фотографии тех дней: люди, спасающие людей, сцены боли и самопожертвования, и увеличенный до огромных размеров заголовок из французской газеты: «Мы все американцы». Люди во всем мире испытали тогда примерно то же самое. Я не мог понять, злится Калеб или расстроен, или все сразу и что–то еще.

— Все мужчины по отцовской линии в нашей семье служили в израильской армии. Все, кроме меня, — сказал он. Я немного повернул голову: Калеб сидел на полу. — А я никогда не хотел служить.

Я молча кивнул. Мы смотрели на фотографию пожарных.

— Что мы сделали? Чем отплатили? Ничем. Нам просто повезло выжить.

— Думаешь, нам повезло? — спросил я и тут же пожалел, но Калеб посмотрел на меня так, что стало ясно: он понял.

— Я знаю, что ты чувствуешь. — Он бросил взгляд на панораму города и тихо заговорил, сжимая и разжимая ободранные, опухшие кулаки, будто только после боксерского поединка: — А мне плохо. Или нет: я зол, я очень зол — так точнее.

Я понимал, что волновало Калеба. Та же болезнь — если это состояние можно назвать болезнью — мучила и меня.

— Мне показалось, когда мы встретились, да и до этого момента казалось, что ты не злишься, — сказал я.

— Да, только что ты обо мне знаешь?

Луч фонарика выхватил одно из многих фото: на вершине Северной башни человечек размахивает белым полотенцем, чтобы его заметили. Вот он был — и вот его уже нет. Калеб заплакал.

Я положил руку ему на плечо. Калеб повернулся ко мне.

— Я горжусь, что я американец. И… я знаю, знаю, что свободу нужно заработать. За свободу нужно платить. Но я и подумать не мог, что она обходится так дорого.

— Ты не один чувствуешь подобное.

— У меня все иначе. Когда одиннадцатого сентября случилось это дерьмо, люди стремились помочь, делали, что в их силах, а я сидел и трясся от страха. Чем ближе была война, тем страшнее мне становилось.

— А потом?

— Потом жизнь вошла в обычное русло, ну, почти обычное. Авиаперелет стал приключением. Длинные очереди и тщательные проверки службы безопасности аэропорта. Пассажиры смотрят друг на друга с подозрением: вдруг у стоящего рядом бомба под пиджаком? А зачем у этого перочинный ножик? Какого вероисповедания эта женщина? Я боялся. Я отложил учебу в университете, не пошел работать в газету, потому что не хотел ничего знать.

— Мне кажется, со многими так бывает. Срабатывает механизм самозащиты, — сказал я.

— Ты понимаешь меня?

— Да. Наше поколение утратило связь с истинными чувствами, мы разучились понимать себя. Мы болеем за футбольную команду, но даже и не думаем выйти поиграть в футбол. Нас не оторвать от ящика с новостями, а на самом деле нам все равно, что происходит. Мы всю жизнь возводим вокруг себя стены…

— Возводили.

— Может быть.

— Нет, не «может быть». — Калеб раздраженно поднялся. Он злился не на меня, ему просто нужно было выпустить пар. — Оглянись, Джесс. Посмотри на это место, на этот комплекс, на то, что он символизирует. А ведь он не пострадал! Ни единой царапинки. Как такое могло случиться? Ирония судьбы?

— Может, проектировщики предусмотрели защиту от…

— Не в этом дело, ты же понимаешь! — Калеб смотрел на два больших квадратных котлована, в которых когда–то стояли башни–близнецы. — Мы всего лишь поколение зрителей.

Внизу к воде подошли охотники — четыре десятка ослабевших, изможденных существ. Раньше я бы насторожился, даже испугался, но слова Калеба изменили меня. Я вспомнил книжку «Убить пересмешника»: мы с Калебом как Глазастик с Джимом, а охотники — целая толпа Страшил Рэдли — и невольно улыбнулся. А вдруг и они в конце окажутся хорошими и добрыми? Неужели я боялся всего лишь неизвестности, боялся, что из–за страха потеряю рассудок? Эта догадка разозлила меня.

— Были, Калеб! Мы были поколением зрителей!

Он усмехнулся. У меня перед глазами возник день нашего знакомства.

— Когда мы встретились, — начал я, — ты твердо сказал, что охотников нельзя убивать.

— Они люди.

— Да, знаю. — В голове одна за другой вспыхивали картинки. — А если… если бы тебе пришлось? Ты смог бы убить?

— Не знаю. — Калеб прислонился лбом к стеклу. — Могу я попросить тебя кое о чем, как последнего друга, оставшегося в этом городе?

— Конечно.

Он смотрел на охотников. Некоторые лежали на земле: мертвые или умирающие — они умирали быстро, очень быстро, как только не могли больше утолять жажду.

— Если мне суждено стать одним из них, я лучше умру. Лучше быть мертвым, чем быть охотником, чем быть таким, ты понимаешь?

Я промолчал, потому что не мог ничего сказать. В оконном стекле на фоне темнеющего неба отражалось лицо Калеба.

— Пожалуйста. Я больше ни о чем не прошу.

— Нет. Я не смогу.

Он посмотрел мне в глаза.

— Сможешь. Это условие договора, который ты подписал, когда выжил на «новой земле». Ставки растут, друг. Время подходит и надо учиться принимать решения. По–другому нельзя. Быть просто зрителем — нельзя.

31

Я стоял перед зеркалом, опершись двумя руками об умывальник в туалете книжного магазина. Через окошко проникал тусклый свет. Он напоминал свет, к которому я вышел по темному туннелю метро после катастрофы. Через открытый люк я вылез на манхэттенскую улицу — и мой мир изменился навсегда. Я посмотрел на отражение в зеркале: из–за теней щеки казались еще более впалыми, чем на самом деле; изо рта шел пар. Намоченным бумажным полотенцем я вытер лицо и отмыл со лба запекшуюся кровь — ударился, когда потерял сознание.

На полочке стоял пузырек с лекарствами. Что за таблетки я выпил? Наверное, какие–то очень сильные, раз их действие длилось так долго. Я крикнул Калебу:

— Что за таблетки ты мне давал?

— Снотворное и обезболивающее. Ты бредил. Все в порядке?

— Вроде да. Я что–нибудь говорил, перед тем как потерял сознание?

— Ты прибежал, никак отдышаться не мог…

— Я помню.

В ушах стоял постоянный звон, но вдруг донесся новый звук: Калеб запустил генератор.

Генератор!

— Калеб! — заорал я и, выскочив из ванной, понесся в кладовку, где стоял генератор. Калеба там не было. К генератору он кое–как приспособил трубу и вывел ее в дыру в потолке, чтобы выходил дым.

Я побежал в кафе и, поскользнувшись в носках, растянулся на кафельном полу.

— Ты бы сбавил обороты, пока не придешь в се…

— Калеб! Скорее! Идем!

— И где пожар?

— В зоопарке! Нам надо в зоопарк! — И я рассказал ему о раненом снежном барсе, о том, что Рейчел нужен генератор, о том, что именно за этим я пришел к нему.

— Вчера, понимаешь? Он был нужен еще вчера!

Калеб смотрел на меня, будто взвешивая мою просьбу. И выглядел совершенно невозмутимым: все, что ни случится в его городе, он найдет силы пережить. После атаки он, как и я, остался и выживал в одиночку, только вот казался не в пример сильнее. Неважно, что он решит, зато теперь я увидел в нем совершенно другого человека, который прекрасно понимал, что произошло.

— Ну, тогда пойдем, нечего рассаживаться, — сказал он, и я чуть не заплакал от облегчения.

Перед нами была лестница, обледенелые ступеньки которой покрывал слой снега. Ноги дрожали. От книжного магазина до зоопарка мы тащили генератор на импровизированных санках: пропустили веревки через железные трубы генератора и водрузили его на несколько ламинированных рекламных постеров; каждые пять–десять метров приходилось останавливаться и решать, как преодолеть очередное препятствие.

Очень осторожно мы подкатили генератор к самому краю верхней ступеньки. Не хватало еще, чтобы он сорвался вниз и разбился, поставив крест на наших усилиях. Я страховал генератор, а Калеб на несколько метров отошел от лестницы и, действуя руками и ботинками, проделал довольно глубокую канаву в снегу — по бокам выросли два приличных холма из снега, пепла и мусора.

— Я буду держать и понемногу выпускать веревку, а ты страхуй на том конце, — сказал он.

Я посмотрел на подготовленный Калебом «окоп» и кивнул.

— Должно сработать.

Генератор покачивался на краю «санок». Калеб сел и уперся вытянутыми ногами в стену «окопа», веревка сразу же натянулась; я немного отступил от края лестницы. Медленно–медленно, буквально по сантиметру мы стали отпускать веревку — генератор сдвинулся, тут Калеб резковато, будто поводья, дернул ее, и генератор устремился вниз с огромной скоростью. Скользящая веревка через перчатки обожгла руки, но уже через мгновение нам удалось вернуть контроль над ситуацией, и генератор не спеша пополз по ступенькам. Когда натяжение исчезло, я отпустил веревку и посветил вниз фонариком — все было в порядке.

Подошел Калеб. Я надеялся, что мы успели. Очень осторожно мы пошли вниз по скользкой лестнице. У меня дрожали от напряжения ноги и руки, виски пульсировали болью и в голове звучал только один вопрос: «А если?»

32

Мы сразу же подключили генератор и помогли Рейчел поднять уколотого снотворным барса на стол под рентген–аппаратом. Подготовительные мероприятия и сама процедура заняли около часа, потом Рейчел наложила ему на заднюю ногу шину и мы перенесли его в послеоперационную комнату.

Теперь можно было пойти в арсенал и наконец–то поговорить. Мы успели рассмотреть друг друга, составить первое представление и изменить его — так всегда происходит, когда встречаются и притираются незнакомцы. Конечно, я понятия не имел, что каждый думал о других: да и зачем оно мне было нужно? Мы все оказались в непривычных условиях. Как бы эти трое отнеслись ко мне, встреться мы в лагере ООН? Я, помнится, боялся, что рано или поздно мы с ребятами — Анной, Мини и Дейвом — устанем друг от друга. А уж как в будущем сложатся мои отношения с новыми друзьями, и подавно никто не знает: ведь совершенно непонятно, когда мы доберемся до безопасного места, сколько времени проведем рядом — может, несколько дней, а может, несколько недель. Что бы сказали Анна, Дейв и Мини, когда бы мне пришло время уезжать домой? Пережила бы наша дружба все испытания?

Ответить на эти вопросы было непросто — совсем непросто. В какой–то момент я ощутил гордость за то, что собрал всех вместе — но вдруг у нас ничего не получится, и мы снова станем каждый сам по себе? Я ведь сомневался в Калебе, так почему остальные должны безоглядно доверять мне? Кто поведет нас, когда настанет время уходить из города? Чувствуют ли они себя в ответе за меня, как я — за них? Ведь с грузом ответственности за других не так легко справиться, для этого нужно верить в свои силы. Сомнения и колебания нам сейчас очень некстати.

Я вслушивался в разговор и ловил каждое слово: не столько ради того, чтобы еще сильнее сплотиться с ребятами, сколько для того, чтобы увидеть, к чему мы относимся одинаково, а в чем никогда не сойдемся.

— Помните, как было в Новом Орлеане после урагана Катрина? — говорила Рейчел. — Людям пришлось очень долго ждать помощи. И сколько еще времени восстанавливали порядок, боролись с мародерами! А у нас ситуация гораздо хуже — вполне возможно, помощь придется ждать даже дольше…

— Джесс, а если тот военный имел в виду как раз это? — присоединилась Фелисити. — Он ведь сказал, что в Нью–Йорке еще ничего, а в других местах все гораздо хуже.

Я смотрел на Фелисити.

— Вы же не будете спорить, что с тех пор ситуация ухудшилась, — сказал я. — Охотники стали…

Калеб договорил за меня:

— …стали значительно лучше соображать и сильно преуспели в своих умениях, так сказать.

— А если в других, более теплых, районах вообще творится черт знает что? Меньше всего я хочу наблюдать, как люди пожирают друг друга, — сказала Рейчел.

Мы с Фелисити посмотрели друг на друга, и она улыбнулась мне: «Ее не так просто убедить. Нужно время», — говорила ее улыбка.

Рейчел не поблагодарила нас за генератор; она будто вообще не заметила, что мы принесли его, что пришли так поздно, но и она, и мы все чувствовали, что свершилось доброе дело, что лучше поздно, чем никогда.

Калеб разжег в камине яркое пламя, и мы с Фелисити приготовили ужин: сварили большую пачку спагетти и сделали томатный соус с оливками. Когда, вымывшись, вернулась Рейчел, Калеб как раз распаковывал рюкзак: он достал две бутылки вина, сок, бутылку водки, несколько упаковок разного сыра и коробки с шоколадными конфетами.

— Мой вклад в сегодняшний ужин, — сказал он; затем, пробормотав под нос «Чуть не забыл!», вытащил на стол крутые колонки на батарейках и айпод. — Воспроизведение в случайном порядке, уж не обессудьте. — И заиграла знаменитая песня Элтона Джона «Rocket Man» в современной рок–аранжировке.

— Классная песня. Ты всегда будешь желанным гостем, — сказала Фелисити. У нее в глазах блеснули хитрые искорки, и мне пришлось силой заставить себя не пялиться на нее.

Возле камина Рейчел сушила полотенцем короткие волосы. Хотелось извиниться за долгое отсутствие, но, похоже, я переживал по этому поводу значительно больше, чем она: мы вернулись, принесли генератор — вот и хорошо.

Я накрыл стол на четверых и принес еще два стула. Калеб разлил по стаканам напитки, а Фелисити поставила в центре котелок со спагетти. Тепло потрескивали в камине дрова, играла приятная музыка и казалось, что все как обычно, как в нормальной жизни… Нахлынули воспоминания о былых временах, когда я был счастлив.

Стол, накрытый на четверых. Вот мы и собрались. За несколько коротких дней сбылись мои самые смелые мечты. Даже закрались сомнения, действительно ли нужно уходить из города, рисковать только–только завязавшейся дружбой. Но разум говорил: нужно. Нужно сделать все, чтобы вернуться домой.

Калеб рассказывал девчонкам о людях, которых нашел в Челси Пирс. Хорошо, что он успел поделиться этой новостью со мной первым: теперь я мог наблюдать за их реакцией.

— Все–таки остались еще люди! — воскликнула Фелисити.

— Уверен, их много, просто прячутся кто где, — сказал Калеб.

— Как они отнеслись к тебе? Как к своему? — расспрашивала Фелисити.

— В общем–то, да. Хотя они говорят, в городе было полно мародеров, особенно в первые дни, пока не прояснилось истинное положение вещей.

— Они не собираются уходить?

— Не знаю, — ответил Калеб с набитым ртом, затем сделал глоток вина. — Кое–кто настроен уйти и посмотреть, что творится за пределами города, но большинство из тех, с кем я общался, собираются остаться. У них там есть и больные, и дети, поэтому вот так взять и сорваться с места не получится.

Рейчел кивнула. Фелисити подняла стакан, приглашая нас чокнуться. Я открыл бутылку минералки. От вкусной еды и тепла хотелось спать.

— Они знают, что произошло? — спросила Рейчел, раскладывая нам добавку.

— Там каждый думает по–своему, но у меня не было времени их расспрашивать. Все согласны в одном — это события явно эсхатологического характера.

— Что это значит? — не понял я.

— Связаны с закатом человечества.

— Эсхатология — система взглядов о конце света, — пояснила Рейчел, взглянув на наши с Фелисити непонимающие лица. Она ладонями обхватила стакан с вином и поставила локти на стол, на лице у нее играли красновато–теплые отблески пламени. — У меня в школе был курс религиоведения. Насколько я помню, это учение о смерти, страшном суде, рае и аде.

— Они там что, ударились в религию? — спросил я.

— Некоторые — да, — ответил Калеб, вытирая с подбородка томатный соус. — Вера помогает им выжить.

— Апокалипсис, — тихо сказала Фелисити. — Конец…

— Конец нашего времени, — договорил за нее Калеб.

— Но некоторые хотят выбраться из Нью–Йорка, да? — настаивал я.

Калеб взглянул на меня.

— Да. Но они решили идти на юг. — Он посмотрел на Рейчел и Фелисити. — Но Джесс считает это ошибкой.

— Мне так сказал Старки. Но я же не знаю точно.

— Я Джессу говорил: скорее всего, эти солдаты или кто там они на самом деле, пробрались в город, чтобы поживиться.

— Не думаю, — вмешалась Фелисити. — Мы видели утром их грузовик. На нем была аббревиатура Научно–исследовательского медицинского института инфекционных заболеваний Армии США. Они ученые, специалисты по вирусам и биологическому оружию.

— Ого, какие познания! — удивился Калеб.

— Самые обычные. Просто знаю, как расшифровывается название. У меня брат служит в военной авиации, он с ними работал. Уверена, они здесь заняты изучением биологического агента.

— Зачем же атаковали их грузовик? Кто это сделал? — спросил я.

Вопрос остался без ответа.

— Послушайте, мы должны что–то решить. Нас четверо. Мы не можем просто сидеть здесь и ждать непонятно чего. Тем более, охотники становятся все…

Я замолчал, поймав перепуганный взгляд Рейчел. Посмотрел на Калеба: поддержит? И сказал:

— Может, хотя бы сходим в Челси Пирс? Посмотрим, что там за люди?

Калеб неопределенно пожал плечами, кивнул: «Почему нет» — и обратился к Фелисити:

— Расскажи подробнее об аппарате, который атаковал грузовик.

Она быстро пересказала ему, что мы видели: как внезапно, непонятно откуда, появился самолет, и из него вылетела ракета. Пока они разговаривали, я мыл посуду, а Рейчел пошла проверить четвероногого пациента.

— Думаешь, станет хуже? — спросил Калеб у Фелисити.

— Вокруг нас, за пределами нашей маленькой компании, которую сумел собрать Джесс, становится хуже каждое мгновение. Он прав: мы должны выбраться из города, если хотим выжить.

33

Я проснулся резко и быстро, весь в холодном поту. Рывком сел на одеяле, и голова закружилась так сильно, что было страшно пошевелиться. Какое–то время я ждал, пока мир вокруг перестанет вертеться и исчезнут звездочки перед глазами. В комнате было темно — только в очаге теплился огонь. Тихо. Я в зоопарке, мы с друзьями ужинали и разговаривали у камина.

Сколько я проспал? На часах без пяти минут полночь. Где остальные?

Я спустил ноги на пол. Футболка и даже джинсы были насквозь мокрыми от пота. Холодно и жарко одновременно. Я встал и, опираясь на спинку стула, чтобы не упасть, натянул свитер.

— Калеб! Рейчел! — позвал негромко.

Подошел к двери, приоткрыл ее, прислушался: ничего.

Выглянул в окно: в лунном свете Рейчел и Фелисити шли к процедурной. Калеба нигде не было.

Я пошел в ванную, умылся ледяной водой.

Позвал в коридоре:

— Калеб!

Вышел на лестницу.

— Калеб!

Ответа не было. Он ушел. Я должен был догадаться, что он так поступит, что не захочет стать частью нашей группы. Частью любой группы.

Но мне была нужна его помощь: нам всем — если мы хотели уйти, разыскать других нормальных людей, тех, из Челси Пирс. Исчезла винтовка Калеба и куртка.

Он где–то на улице, ночью — один. Я пошел в процедурную: Фелисити и Рейчел ухаживали за барсом.

— Он ушел около часа назад, — сказала Фелисити в ответ на мой вопрос.

— Куда он направился?

— Не знаю.

— К родителям, — произнесла Рейчел, ставившая капельницу. — Я так думаю.

— Нужно его найти.

— Слишком опасно, — сказала Рейчел.

— Это Калебу там опасно.

Рейчел отвлеклась от манипуляций с капельницей и серьезно посмотрела на меня:

— Не глупи, Джесс. На улице темно, хоть глаз выколи.

— Я не глуплю, — огрызнулся я и, спохватившись, добавил: — Я осторожно.

— Ты его сейчас не найдешь. До утра осталось немного. Давай подождем, — вполне разумно предложила Фелисити.

Я повернулся к ней: до чего же красивая, даже ночные тени не способны испортить ее лица. И вслух сказал:

— Мне кажется, ему нужна моя помощь.

— Он напился, — сказала Рейчел.

— Тогда тем более.

— Ты доверяешь ему? — спросила она таким тоном, что стало ясно: она не доверяет.

— Конечно! — я постарался вложить в ответ гораздо больше уверенности, чем у меня на самом деле было.

— Думаешь, он не соврал про тех выживших? — спросила Фелисити.

Девчонки уже успели обсудить ужин и поделиться подозрениями.

— Я верю ему. Мы должны ему верить. Ведь эти люди — наш шанс на спасение.

И Фелисити встала на мою сторону:

— Рейчел, он прав. Если мы хотим найти тех людей, нам нужен Калеб.

На счету была каждая секунда. Главное — не упустить возможность: если мы объединимся с другими выжившими, то убедить Рейчел и Фелисити покинуть Нью–Йорк будет гораздо легче.

Я вернулся в комнату, где мы вчера ужинали, и нагнулся над картой Манхэттена, которую разложил на столе Калеб. На ней стояла недопитая бутылка вина.

Он один на улице. Пьяный, с оружием. Что он там делает? Зачем ушел? Мы же собирались завтра пойти вместе, какое срочное дело не могло подождать?

Я в последний раз взглянул на карту: она была вся в пометках. Через Пятую авеню, мимо книжного магазина, на юг тянулась жирная черная стрелка с надписью возле острия: «Ракета». Действительно, Калеб рассказывал, что нашел застрявшую в стене целехонькую ракету. Рядом была сделана приписка красной ручкой: «Может, военные ищут ее?».

Неужели он пошел туда за этим? Один посреди ночи? Безумие!

На самом ли деле Калеб нашел в Челси Пирс выживших, или их породило его воображение? Во многом он напоминал меня — такого, каким я был в первые двенадцать дней. Я старался, чтобы каждая минута была занята, ни мгновения не сидел на месте — лишь бы не сойти с ума. Калеб явно не желал принимать реальность. Может, конечно, мне все виделось в мрачном свете и никакой депрессии у Калеба не было и в помине. Но он точно что–то скрывал. Может, он давал волю чувствам в комиксах, над которыми работал. Может, у него была какая–то тайна.

Необязательно понимать человека — достаточно ему доверять.

Калеб — мой друг, а сейчас дружба важна, как никогда. Я раздраженно ударил кулаком по стене, а потом еще раз, и еще — я бил, пока не стало больно. Город сожрал очередной день.

Вздохнув, я стал складывать карту и вдруг заметил пометку: в районе Верхнего Ист–Сайда был нарисован черным маркером кружок, а рядом кривыми печатными буквами — Калеб был пьян, когда писал — одно–единственное слово: «Мама». Родительский дом!

Озираясь по сторонам, я шел на север, туда, где жила семья Калеба. Ветра не было, и ночную улицу наполняли звуки, которых я раньше не замечал: вот зашуршал, сползая, какой–то обломок в общей куче, вот треснул под ногой кусок кровли.

Отсюда было недалеко до здания ООН: вполне возможно, оно разрушено или выжжено изнутри, как другие. Там не осталось никого из тех, с кем я познакомился в лагере. А может, кто–нибудь остался: мертвый, искалеченный, окоченевший — так еще хуже. Мне хотелось помнить это место и связанных с ним людей такими, какими я помнил их сейчас. Так Калеб помнил родителей. Получается, я заставил его думать о них, заставил идти проверять, что с ними случилось? А что с ним будет после того, как он все увидит? Реальность вокруг нас страшнее самого изощренного вымысла.

С облегчением я понял, что штаб–квартира ООН осталась южнее и мне не придется проходить мимо. Конечно, я испытывал что–то вроде любопытства, но пусть лучше все остается как есть: я вполне могу отложить знакомство с судьбой ооновской штаб–квартиры на потом.

Квартал между Пятьдесят девятой и Шестидесятой улицами выглядел так, будто на дорогу пытался приземлиться большой самолет. Прямо посреди проезжей части лежал огромный реактивный двигатель с меня ростом, два квартала зданий по обеим сторонам дороги превратились в руины. От самолета — теперь и не понять, военного или гражданского — мало что осталось: краска обгорела и слезла, листы обшивки висели лохмотьями, крылья превратились в два искореженных металлических скелета.

Я попытался пройти напрямик, но толстый слой снега слишком хорошо маскировал ямы и пустоты в завалах. Рисковать не стоило — лучше обойти.

Я развернулся. Охотники.

Четверо, нет, шестеро. Все мужчины, еще молодые, чуть старше меня, очень худые, изможденные, с глубоко запавшими глазницами, кажущимися почти черными в лунном свете. Успели заметить меня? Идут за мной? Выслеживают, охотятся?

Распределение наших ролей в пищевой цепочке не вызывало никаких сомнений, так что у меня был только один вариант: повести себя как жертва, которая вот–вот станет пищей, но совсем этого не хочет. Я пригнулся к земле и побежал.

34

Но далеко я уйти не смог. От ужаса ноги не слушались, и я просто спрятался среди завалов совсем рядом с тем местом, где видел охотников, и сидел тихо–тихо, стараясь не дышать. Прямо передо мной из–под снега торчала замерзшая рука — синяя, как ночное небо. Меня затошнило от страха — совсем недавно я обнаружил за своим организмом такую особенность. Изо всех сил я подавлял позывы к рвоте. Горло сдавило железной рукой, из глаз текли слезы.

Охотники были рядом, совсем рядом: я слышал шаги, слышал невнятное бормотание. Нас разделял совсем тонкий обломок то ли крыла, то ли фюзеляжа.

Я закрыл глаза и превратился в слух: сколько их? Вот один, второй, третий, четвертый… Получается, их было четверо, не шестеро? Если они окружат меня, я окажусь в ловушке, потому что за спиной лист холодного металла и бежать будет некуда.

Когда–то я смотрел фильм, в котором самолет упал в отдаленных заснеженных горах Южной Америки, может, в Андах. Фильм был основан на реальных событиях. Выжившим в катастрофе пришлось есть замерзшие трупы других пассажиров, чтобы не умереть. Интересно, Калеб знает про этот случай? Многие из тех, кто не погиб сразу, потом все равно умерли от ран и холода. А спаслись только те, кто питался человеческой плотью. Они провели в горах, на морозе, больше двух месяцев.

С каждым мгновением я лучше слышал охотников: шарканье ног, тяжелое дыхание. Я вцепился в кусок металла — все же это крыло: главное осторожно, чтобы оно не утратило шаткое равновесие и не съехало в яму, наполненную снежной жижей. За крылом меня не видно, я всего лишь еще одна ночная тень.

Чем дольше я неподвижно стоял, вжавшись спиной в ледяной металл, тем лучше видел в темноте. Картина, развернувшаяся вокруг, наталкивала на мысль, что крушение самолета не было случайным: будто он упал специально, чтобы уничтожить как можно больше людей. На «новой земле» больше вообще не происходили случайности.

Как–то странно, что на мертвый город вдруг свалился с неба самолет. Может, пилоты не знали, что тут произошло, или внезапно кончилось горючее, и они пытались приземлиться? Вряд ли. Готов поспорить на что угодно — самолет сбили.

В первые дни после нападения я несколько раз слышал реактивные самолеты, а один даже на двенадцатый день.

Как легко было бы выплеснуть злобу на охотников. Я могу вернуться в Рокфеллеровский небоскреб или пойти в магазин к Калебу, набрать оружия и начать отстреливать их одного за другим. Чем больше жестокости я проявлю, тем в большей безопасности буду. Я легко смогу убить даже самых хитрых, самых сильных охотников. А что? У меня есть такое право, я ведь знаю, кто я такой. Я выживший!

Черт! А они? Кто тогда они?

Я вспомнил охотника, которого видел с небоскреба. Я тогда выделил его лицо среди десятков таких же, страждущих крови. Он воплотил все мои страхи. Калеб говорил, что настоящий враг — это вирус. Наверное, если будет надо, я смогу убить того охотника, а вот как быть с вирусом?

Я отключился от реальности, от звуков, которые казались мне чавканьем ртов, вгрызающихся в человеческие тела.

Я представил Калеба с огромной винтовкой: вот он подымает ее и одного за другим убивает этих монстров, но воображение вдруг отказалось повиноваться мне, и я увидел, как наводняют улицу охотники — появляются из–за домов, из переходов метро. Рано или поздно их станет слишком много, и мы проиграем.

Чертов город! Хочу, чтобы он провалился сквозь землю вместе со всеми потрохами! И пусть прихватит с собой тех, кто все это устроил, тех, кто довел нас до такого!

Тех, кто мириады человеческих клеток разложил на углерод. Зачем, зачем они это сделали? Ведь так нельзя!

Хотелось оказаться где угодно, только не здесь.

Я простоял так минут пятнадцать, прислонившись спиной к металлической обшивке, чтобы ледяной алюминий не обжигал лицо.

Я вглядывался в темноту, но не видел признаков движения. Вслушивался, но ничего не слышал. Пусто. Я медленно сполз вниз и сел на край какой–то кучи мусора. Ноги чуть–чуть не доставали до лужи с пепельно–снежной жижей. Руки безвольно повисли вдоль тела.

Неудобно подогнутые колени болели, пальцы на левой руке покраснели и опухли. Я посмотрел на голые руки — они дрожали от холода — и натянул перчатки. Снова уставился в пустоту, ловя каждое движение, каждый шорох. По улице след в след пробежали две собаки. Где–то далеко на юге раздались ружейные выстрелы.

Я быстро пошел на восток. Луна хорошо освещала дорогу. На углу Лексингтон–авеню и Семьдесят первой улицы горел дом: сигнальный костер в пять этажей. Хищные языки пламени вырывались из окон и проема входной двери. Скоро пожар, подобно раку, захватит соседние дома. Я посветил фонариком на сложенную карту: дом семьи Калеба находился на квартал восточнее.

Метрах в пятидесяти появились два человека. Я не сразу понял, охотники это или выжившие, но когда они остановились и, по очереди нагибаясь к сточной канаве, чтобы попить, стали смотреть на пожар, сомнений не осталось.

«Глок» я держал в правой руке, а левую не чувствовал от холода. Я вообще ничего не чувствовал.

Обернувшись, я увидел на фоне красно–оранжевого зарева двух несчастных охотников. Они стояли там, где еще недавно стоял я, и смотрели на языки пламени, согреваясь его теплом. Не такими уж и разными мы были. И я четко понял то, что и так, в общем–то, было ясно: никогда, ни при каких условиях я не стану нападать первым.

Фонариком я выхватывал номера домов на зеленых навесах над подъездами. Где–то здесь должен быть мой друг.

Я проходил дом за домом, вглядываясь в каждый подъезд — пусто. Только немые улицы с холмиками обледенелых и засыпанных снегом трупов.

Неужели так все и кончится? Вот так просто? Этот мир будет поглощать нас одного за другим, пока не сожрет всех.

Я постарался отогнать от себя эти мысли. Было холодно, очень холодно. Я шел на юг, смотрел по сторонам, и заставлял себя думать о том, что скоро мы выберемся из Нью–Йорка и отправимся на север, оставив все ужасы позади.

На противоположной стороне улицы разбилось стекло. Щелкнув фонариком, я заскочил под первый попавшийся навес, вжался в стену и, зажмурившись, прислушался.

Из подсознания упрямо выплыла давняя картинка: тот охотник, оторвавшийся от теплой кровоточащей раны и смотревший прямо мне в глаза. Я никогда не забуду его лицо: оно стало для меня воплощением мирового зла, воплощением смерти.

Ледяной холод, идущий от промерзшей кирпичной стены, пробирал до костей даже сквозь теплую одежду.

Снова воцарилась абсолютная тишина. На снегу играли красноватые блики пожарища. Набрав в легкие побольше воздуха и выставив вперед фонарик и пистолет, я отошел от стены и заглянул в подъезд. На меня смотрело дуло винтовки.

— Пожалуйста, не стреляйте!

35

— Джесс?

— Калеб! — радостно заорал я. — Убери винтовку.

Он послушался, и я направил фонарик в вестибюль. Кроме нас — никого. В куртке нараспашку, с заплаканным лицом, он с силой пнул кофейный столик, затем стал бить прикладом по стенным панелям, проламывая пластик. Я решил не останавливать его: пусть выпустит пар, пусть разрядится. Одно за другим осыпались стекла.

— Калеб…

Калеб, лупивший кулаками по обшивке, попал по деревянной планке и, вскрикнув от внезапной боли, сполз спиной по стене. Он сидел на корточках, спрятав голову в коленях, и рыдал в голос. Я смотрел на него и не знал, что делать. Дверь была открыта, и я постоянно оглядывался на темную улицу.

— Их нет, их нет! — повторял Калеб. Наконец, он перестал плакать, встал, поднял винтовку и вышел на улицу. Я последовал за ним.

— Калеб, друг, мне очень жаль, — сказал я.

Он не ответил, только закашлялся и зашмыгал носом. Затем прицелился и выстрелил в машину, направил винтовку на ближайший дом и пошел стрелять по всему подряд, выбивая штукатурку со стен, круша стекло и металл. Когда патроны кончились, Калеб вытащил из кармана еще горсть и быстро перезарядил оружие.

Я дернул вверх молнию на куртке и поспешил за ним. Он направлялся к горящему зданию на углу. Лишь бы те безвредные несчастные охотники успели оттуда уйти! Надо было как–то отвлечь Калеба, направить его гнев на что–то другое. Я прекрасно знал, что пережив подобную потерю, меняешься навсегда.

— Калеб, послушай, — сказал я, крепко взяв его на плечо. — Мне нужна твоя помощь.

Он вырвался резким движением.

— Помощь? Чем я тебе помогу? Я даже родителям не сумел помочь!

— Калеб…

Он развернулся ко мне и толкнул меня в грудь.

— Это ты! Ты заставил меня! — орал Калеб, глядя мне в глаза, — Лучше бы я не знал, не видел, что с ними случилось! Зачем ты заставил меня!

Моего друга терзала, рвала на части злоба.

— Тебе нужно было туда сходить.

— На хрена?!

— Рано или поздно ты бы узнал. Ведь это твой город и нельзя делать вид, что все как раньше.

— А ты думаешь, я не понимал, что случилось? — спросил Калеб немного спокойнее и сделал пару шагов от меня.

Я сел прямо на снег. Посмотрел на залитое лунным светом лицо товарища и сказал:

— Сейчас тяжело и будет еще тяжелее, но потом станет легче.

Калеб молчал.

— Случилась самая настоящая трагедия. Мне тоже тяжело, но я могу только представить, что чувствуешь ты. Сейчас очень многое зависит от твоего решения. Решать только тебе, но я прошу, останься с нами, ты нам нужен.

Калеб отвернулся и пошел вперед, остановился. Выстрелил по машине — один раз, как–то вполсилы. Злость отпускала его. Он протянул мне руку и помог подняться.

На следующем перекрестке мы остановились, и в этот миг я уловил далекий, еле слышный звук. Посмотрел на небо: опять самолет или мне послышалось?

— Калеб, послушай!

Я выключил фонарик. Мы с Калебом стояли посреди Парк–авеню лицом к югу. В ярком лунном свете было очень хорошо видно, во что превратился город.

— Слы…

— Тсс, — прошипел Калеб, склонив голову набок.

Он тоже слышал: нарастающее гудение в ночной морозной тишине.

Холод пробирал до костей, навалилась какая–то неодолимая тоска. Где–то на юге прозвучал сильный взрыв — и еще секунд двадцать или полминуты шла цепная реакция: с интервалом в секунду раздавались взрывы потише. Задрожала под ногами земля. На какой–то машине завыла сигнализация. Мы не знали, что именно рвануло, но взрыв этот точно не означал ничего хорошего.

— Бежим! — крикнул Калеб и сорвался с места. Я за ним.

Мы забежали за врезавшуюся в тротуар машину. Парк–авеню горела: оранжевые языки пламени лизали здания, поднимался в небо густой черный дым, время от времени сыпались снопы голубых искр.

— Смотри туда, — дернул меня за рукав Калеб.

Я сразу же узнал машину.

— Это второй грузовик, первый взорвали, когда я нашел Фелисити.

— Я не совсем про него.

— А про что?

— Гудит, как дрон, — сказал Калеб, высовываясь из–за багажника. Грузовик был в трех кварталах от нас и двигался с выключенными фарами, вслепую.

— Как что?

Не переставая наблюдать за удаляющимся грузовиком, Калеб объяснил:

— Дрон – беспилотный летательный аппарат военного назначения. Только не пойму смысла.

— Почему?

Калеб повернулся ко мне, и его лицо в синевато–белом лунном свете внезапно показалось мне гораздо старше.

— Они ведь наши.

Его слова поразили меня.

— Ты думаешь о том же, что и я? — тихо спросил он. — Зачем нашим бомбить своих солдат?

Но мы не успели договорить: жужжание стало резко приближаться. Уже через мгновение дрон оказался над нами, у него из–под крыла вырвалась с громким хлопком ослепительно–оранжевая вспышка.

36

— За мной! — выкрикнул Калеб. Один за другим стали раздаваться взрывы, в полную силу заревел мотор грузовика и с него посыпались выстрелы.

Пригибаясь к земле, мы перебежали Парк–авеню. Грузовик несся прямо к нам — оставалось не больше квартала.

Я поскользнулся, но удержался на ногах, а вот Калебу не удалось сохранить равновесие, и он с разбега врезался в стену и вскрикнул, схватившись за ушибленное колено. Я подскочил к нему, помог подняться.

— Ты как?

Он зарычал в ответ и обхватил меня рукой за плечи. Мы кое–как доковыляли до магазина с выбитыми стеклами.

— Колено разбил.

— У тебя кровь идет, — сказал я, увидев его перепачканные ладони.

— Да.

— Идти сможешь?

— Смогу, все в порядке. — Калеб перенес вес на здоровую ногу и прислонился к стене, перезаряжая винтовку. — С грузовика стреляли…

— Я видел. Только вот по кому или по чему?

Немного высунувшись из–за колонны в фойе, я провожал глазами грузовик. В кузове, прижавшись к большому контейнеру, стоял Старки, с которым я познакомился несколько дней назад, и стрелял по…

— Ложись, — прошипел Калеб.

Прямо к грузовику бежали охотники — не меньше десятка. Один упал, подстреленный, и скорчился на обледенелой земле, а потом мы увидели его лицо…

Я выдохнул:

— Женщина! — И отступил в фойе.

— Да что ты? — ехидно спросил Калеб, не отрывая взгляда от неподвижного тела.

— Я первый раз вижу женщину… женщину–охотника так близко.

— Ты думал, они все мужчины?

— Те которые пьют кровь, — да. Думал, может такими становятся те, кто склонен к жестокости…

Калеб перехватил винтовку и приготовился стрелять.

— Лучше не будем ничего такого думать, — сказал он. Мы еще немного углубились в фойе. Грузовик замедлил ход: дорога была заблокирована машинами.

Охотники стали приближаться, но троих сразу же уложило выстрелами с грузовика, и почти все другие моментально набросились на свежую добычу, за которую даже не надо было бороться. Но четверо преследователей, приостановившись на секунду, разбежались двумя группами по сторонам и спрятались — они испугались!

— Что они… — хотел спросить я, но замолчал. Я узнал охотника, заскочившего за перевернутый торговый лоток: я никогда не забуду его лица, оно снится мне в кошмарах — именно его я видел в бинокль с небоскреба. Он оторвал взгляд от грузовика, но не посмотрел в нашу сторону: вместо этого задрал голову кверху.

Я услышал нарастающий писк. Мы все услышали и узнали его.

— Дрон возвращается, — заорал Калеб, и через мгновение мы уже были на улице и убегали из зоны поражения.

Прямо над нами беспилотный самолет с алыми бликами пожара на крыльях резко пошел вниз. Мы не успели пробежать и четверти квартала, как полыхнула яркая вспышка, с пронзительным визгом вылетела ракета и…

Оглушительный взрыв.

37

Друзья. Мечты и надежды. Я увидел и вспомнил все…

Автоматная очередь вырвала меня из забытья. Жарко. Меня, похоже, тащили куда–то.

Вот трое моих друзей. Они помогли мне выдержать и выстоять…

Какой–то вскрик. Меня волокут по колючему, холодному асфальту. Я заставляю себя открыть глаза: лицо — и снова реальность ускользает.

Я в небоскребе.

— Дейв! Анна! Мини! — зову я в пустом зале.

Никто не отвечает, а я все зову и зову.

Тишина.

— Джесс, лежи тихо, я сейчас вернусь, — прокричал Калеб мне прямо в ухо, и я вспомнил дом, отца. Уже один его голос заставлял поверить в то, что все будет хорошо. Мое представление о доме стало очень простым: дом там, где семья. Интересно, где они сейчас, что с ними?

Я сделал глубокий вдох, и тут испытал острую, жгучую боль, будто в груди вспыхнул огонь. Закашлявшись, я перекатился на бок: совсем близко шел по дороге человек — я видел только его ноги в зареве красноватых вспышек, но ничего не слышал. Рядом со мной, не шевелясь, кто–то лежал.

Дейв не успел тогда в метро закончить анекдот и не сказал, что будет, если четыре подростка из разных стран вместе сядут в метро. Зато теперь я знаю: они останутся друзьями на всю жизнь.

Я могу уйти к ним. Но ведь здесь нет Рейчел и Калеба, нет Фелисити. Вместе нас четверо, мы команда и у нас есть надежда. Весомая причина, чтобы бороться. Я должен разобраться во всем. Должен. Ведь я — остался в живых.

— Калеб! — громко позвал я, как только пришел в себя. Были слышны выстрелы, кричали люди, от разбитого, охваченного огнем грузовика со звоном отскакивали пули. Слева метнулась тень. Перевернувшись на спину, я начал пятиться по скользкому тротуару, но почти сразу уткнулся в машину. И тут же меня придавило сверху.

Охотник! На меня навалился охотник: одежда и лицо в свежей, еще влажной и блестящей густой крови. Пошевелиться и выбраться было невозможно. Во рту у него не хватало нескольких зубов. Он раздирал мне руками лицо, рвал волосы, а я изо всех сил упирался ему в грудь руками, стараясь не подпустить еще ближе. Меня тошнило от запаха его дыхания.

Я оттолкнул его, собрав остатки сил.

Бум!

Обмякшее тело охотника сползло на землю. Я приподнялся на локте в надежде увидеть, что происходит. Калеб стоял посреди улицы с винтовкой в руках. Это он спас меня.

Я позвал его, но изо рта вышел лишь еле слышный хрип.

Калеб опустил оружие и подскочил к перевернутому грузовику, который продолжал гореть. Он хотел вытащить оттуда раненого солдата.

Старки? Нет, другой.

Поскользнувшись, Калеб тут же поднялся и потащил раненого еще быстрее, сильно хромая на ногу с разбитым коленом. Справа прямо к ним бежали три охотника.

— Калеб! — заорал я, на этот раз громче, и он посмотрел на меня.

Я полез в карман за пистолетом, но его там не было. Рядом на снегу — тоже не было.

Солдату оторвало руку, второй он обхватил Калеба за шею. Они бежали ко мне, а за ними следом — охотники.

Щелк!

Охотник упал. Стреляли слева. Я оглянулся: Старки! Он сидел, прислонившись спиной к стене. Взвел затвор, прицелился — Щелк! — еще один охотник упал. А третий остановился, внимательно посмотрел на Старки и убежал.

Рука солдата, которого тащил Калеб, обмякла, и он сполз на землю. Я сумел подняться на ноги и увидел, что он умер. Калеб тряс его, просил встать. Двое на фоне пылающего адским огнем грузовика, от которого остался только металлический остов и ящик размером с холодильник, чудом задержавшийся на основании кузова.

Я подбежал к Старки. Окровавленной рукой он пытался зажать огромную рану в животе. Он удивленно посмотрел на меня — узнал.

— Как вам помочь?

— Убирайся! — прохрипел он.

— Я хочу помочь!

— Грузовик! — выговорил Старки и кивнул головой в ту сторону. Калеб замер всего в нескольких метрах от уничтоженной машины, с мертвым солдатом на руках. — В кузове ракета.

Я посмотрел на большой ящик, который лизало пламя.

— Ракета?

— Она не взорвалась во время атаки.

В голове сразу же всплыл рассказ Калеба про ракету, застрявшую в стене.

— Калеб! — заорал я. — Уйди оттуда!

— Послушай, — еле слышно позвал Старки. Я нагнулся к нему. Когда он говорил, на губах пенилась кровь. — Она взорвется, и высвободится биологический агент, ясно?

— Что?

— Она нагреется, взорвется, и случится то же, что во время первого удара по городу.

Я понял.

— Вы слишком близко. Попадете в зону действия и станете, как эти. Убирайтесь!

— Калеб! — позвал я.

— Ты понял?

Я кивнул.

— Беги! — закричал Старки и оттолкнул меня. — Не стой здесь! Беги!

Он схватил ружье — и я побежал: подальше от него, от Калеба, от грузовика…

Через два десятка метров я свернул за угол, остановился — улица в южном направлении была охвачена пожаром; снова побежал, оглянулся. На фоне огня выделись два черных силуэта: Калеб спасал человека.

Я снова закричал:

— Калеб! Нужно…

Раздался страшный взрыв.

Меня отбросило волной на капот помятого такси, но на этот раз я быстро вскочил на ноги. В небо взлетел огненный шар. Я перебежал по машине и спрятался за углом ближайшего здания.

В глазах все плыло.

Где Калеб?

Вдалеке среди обломков копошились тени. Я попятился назад. Какой радиус действия у этого агента? Насколько быстро он действует?

И я снова побежал, пригнувшись к земле.

За спиной что–то ярко полыхнуло. Оглянувшись, я увидел, что Калеб поднялся на ноги. Я снова позвал, но он не услышал, поэтому я побежал к нему. Еще одна яркая вспышка осветила улицу.

Калеб склонился над убитым солдатом. Он пил его кровь.

38

Не может, этого просто не может быть…

Я будто проснулся. Пересек улицу и приблизился к своему другу, не желая верить в происходящее.

Пустые, бессмысленные глаза смотрели на меня — мимо меня, не узнавая. Калеба больше не было. Только лицо, похожее на лицо моего друга, перемазанное лоснящейся густой кровью, и спокойный взгляд, прикованный к ссадинам на моем лице. Я точно знал, что никогда, ни при каких условиях, даже защищая себя, я не смог бы убить его: ни такого, каким он был раньше, ни такого, каким он стал. Ведь он — мой друг. Он — Калеб.

Скоро, очень скоро, сюда сбегутся охотники — так приплывают акулы, учуяв в воде свежую кровь, — и накинутся на людей, и станут утолять жажду влагой из жил несчастных жертв.

Я бросился прочь.

Зачем, почему в последний раз мне было суждено увидеть его таким?

Лучше бы я ничего не знал. Эту картину мне не удастся изгнать из памяти. Ничего страшнее просто не может случиться.

Я вернулся в книжный магазин. К двери за это время никто не подходил. Я толчком распахнул ее и зашел внутрь; в темноте пару раз наткнулся на расставленные где попало тренажеры и мебель. Если мы не собираемся жить в этом нескончаемом ночном кошмаре, нужно собираться в дорогу.

Я опустился на пол, так, чтобы через открытую дверь видеть, что происходит на улице. Стояла абсолютная тишина, только разносилось по огромному помещению эхо моего дыхания. Я посветил фонариком вокруг себя.

Встал, снял с полки новый рюкзак, положил в него несколько фонариков и запас батареек, пару сигнальных пистолетов и боевые патроны, бутылки с водой, шоколадки, запас чистой одежды — правда, вся она была мне велика, ведь ее приготовил для себя мой друг, Калеб.

Вернется ли он сюда? Вспомнит ли свое «логово»?

Стараясь не думать об этом, я погасил фонарик и выглянул на улицу. Тишина. Ни шороха, ни движения. Охотников нигде не было.

Я не стал брать мотоцикл: во–первых, темно, а во–вторых…

Может, я вернусь за ним завтра.

Оставив рюкзак возле двери, я поднялся с фонариком на второй этаж и взял там тетрадки Калеба. Хотел было уйти, но вернулся.

На большой черной доске я написал мелом несколько слов для Калеба. Главное, чтобы он смог прочитать их.

Через пару минут я уже шагал по дороге — правда, не очень быстро: с тяжелым рюкзаком и двумя канистрами бензина не побегаешь. Пройдя квартал, я передохнул и не останавливался до перекрестка Пятой и Пятьдесят седьмой улиц. Оттуда в северном направлении дорога хорошо просматривалась. Издалека доносились еле слышные звуки выстрелов из зоны пожара.

Может, там до сих пор шла борьба…

Я набрал в грудь побольше воздуха. До зоопарка было еще семь кварталов. И я зашагал вперед, думая только о том, как врезаются в плечи лямки рюкзака, как Рейчел нужен бензин для генератора, как громко у меня бьется сердце и как валит пар изо рта, как болит голова, как хорошо будет вернуться к девчонкам, как они улыбнутся мне.

Одному не страшно.

Потому что я никогда не остаюсь в одиночестве. Не оставался и не буду.

39

Я замедлил шаг всего на секунду. Луну быстро затянуло низкими мрачными тучами и стало совсем темно. Кровь оглушительно пульсировала в висках, дыхание не хотело успокаиваться. На востоке прозвучал одинокий, глухой выстрел, а следом за ним — вскрикнул человек.

Ноги дрожали от изнеможения, но почти весь путь остался позади. Возле колонн, обрамлявших лестницу к арсеналу, я упал на четвереньки, затем сел прямо в снег. Пятая авеню белела нетронутым снегом в обе стороны, на сколько хватало глаз. По крайней мере, после моего ухода, на ней не было ни единой души.

Силы покинули меня. Хотелось не шевелиться и отдыхать. До дружеского тепла оставался какой–то десяток шагов. Я посмотрел на обледеневшую лестницу. Встал и медленно–медленно начал спускаться. Каждый сделанный через силу шаг трясущихся ног отдавался адской болью в голове. Руки так болели под тяжестью канистр, что хотелось завыть.

Что меня там ждет?

Я постучал в дверь — задребезжало стекло. В нем дробилось мое отражение, но из–за баррикады не было видно, что делается внутри. Когда я навалил ее? Вчера? Или сегодня утром? День кончился или еще нет?

На преодоление последних ступенек лестницы к арсеналу ушли последние силы — я еле держался на ногах, и если Рейчел с Фелисити не услышат меня, я засну прямо здесь, потому что просто не смогу дойти до забора и перелезть через него. Так и сделаю. Я положил голову на колени и закрыл глаза. Через мгновение очнулся и попытался закричать:

— Эй!

Попробовал позвать девчонок по именам, но вместо крика вышло невнятное бормотание, погасшее еще до того, как проникло в здание арсенала.

Я сидел возле входа. Посветил вокруг себя фонариком, погасил его. Ночная пустота обволакивала меня, стирая очертания предметов. Я нащупал рукой какой–то бугорок на земле. Интересно, что это? Снова включил фонарик: рядом со мной, наполовину вдавленный в снег, лежал маленький черный камушек.

Круглый и гладкий, он казался почти прозрачным, совсем как тот обсидиановый шарик индейца–апача, приснившийся мне недавно. Я выключил фонарик, стянул правую перчатку и взял камушек — по ладони разлилось тепло.

И вдруг все вокруг залил свет. На крыльцо вышла Фелисити с фонарем.

— Вставай, Джесс, я тебе помогу.

Чтобы я согрелся, девчонки подбросили в камин дров, и теперь он горел ярко и горячо. Тепло мелкими иголочками покалывало кожу. Большая кружка горячего сладкого какао окончательно согрела и разбудила меня.

Я рассказал им обо всем, что произошло этой ночью: как нашел Калеба в доме, где жили его родители, как мы прятались от дрона, как разорвалась ракета… Рассказал и о том, что стало с Калебом…

— Ему не повезло… Он слишком близко стоял… Он хотел спасти раненого солдата, хотел сделать доброе дело, понимаете. Хотел спасти хоть что–нибудь — главное, спасти… — пытался объяснить я.

Фелисити слушала меня, широко раскрыв глаза, а потом разрыдалась. Она вздрагивала от плача, и я подошел обнять и успокоить ее, а девушка только повторяла:

— Он — один из них. Один из них.

Рейчел молча смотрела на языки пламени.

— Здесь нельзя больше оставаться. Здесь опасно, — сказал я, повернувшись к ней. — Я долго ждал, Рейчел, но настало время уходить. Мы должны найти людей в Челси Пирс и вместе двинуться на север.

Фелисити кивнула в знак поддержки, а Рейчел промолчала.

— Рейчел! Неужели ты не понимаешь? Здесь нельзя оставаться! С каждым днем охотники умнеют. Они знают, как забраться сюда, и рано или поздно сделают это. Вполне возможно, что теперь они придут за нами — и умрет не просто животное, а один из нас.

Рейчел вскинула на меня горящие гневом глаза.

— Просто животное?

— Ты поняла, что я имею в виду.

— Все из–за охотников и этих… этих чертовых уродов, которые посылают сюда самолеты, — вот они опасны, они — зло…

— Мы не можем защититься от них, Рейчел, ты же понимаешь, — сказал я. — Не втроем и не здесь.

— А животные, Джесс? Как же они? Ты считаешь, я способна вот так взять и бросить их? Я не могу уйти и не уйду, ты прекрасно знаешь об этом. Это моя жизнь, мой выбор.

— Рейчел, ну пожалуйста… — Все еще всхлипывая, к ней подошла Фелисити, обняла ее за плечи, но та резко поднялась, сбросив ее руки.

— Нет! — выкрикнула Рейчел. — С самого прихода вы оба только и делаете, что говорите об уходе. Так уходите! Я вас не держу!

Я встал.

— Ты останешься здесь одна.

— Жила же я без вас.

— Ты не хочешь меня слышать! Сейчас все не так, как вчера, как неделю назад — с каждым днем становится хуже!

— Я сделала свой выбор. Я остаюсь!

— Может, сбавишь обороты и подумаешь, что речь не только о твоей жизни? — спросил я. — Это не только твой выбор. Ты считаешь, что я смогу уйти без тебя? Считаешь, мы бросим тебя?

— Джесс, если Рейчел… — начала говорить Фелисити, но Рейчел перебила ее.

— Я облегчу для тебя задачу, Джесс! Я больше не хочу тебя здесь видеть! Мне не нужна твоя помощь. Как только ты появился, все пошло кувырком. Я прекрасно чувствовала себя одна, я и дальше отлично обойдусь без вас. Иди ищи неизвестно кого, отправляйся к своему дружку–охотнику! У меня и без тебя полно забот.

Рейчел вылетела из комнаты, громко хлопнув дверью.

Я взял рюкзак — делать здесь больше было нечего. Фелисити молча сидела в углу и смотрела на меня. Рейчел не показывалась.

— Ты остаешься, я правильно понимаю? — спросил я.

— Ты справишься и без меня, а она — нет, — вздохнула Фелисити.

Я кивнул.

— Как она?

— Держится, много работает. Старается успеть все и везде, но так даже лучше. Особенно теперь, когда стало ясно, что поставлено на кон.

— Возможность потерять жизнь в любой момент.

— И даже хуже.

— Да. Как думаешь, она придет попрощаться?

Фелисити покачала головой.

— Скажи ей, пусть не переживает за меня.

— Она все равно будет переживать.

Фелисити подошла, прижалась ко мне и поцеловала в щеку, задержавшись дольше, чем следовало. Я почувствовал ее тепло, ощутил, какие мягкие и нежные у нее губы. Снаружи только начинало светать, валил снег и дул ледяной ветер. Но от ее улыбки день сразу показался мне светлее.

— Тебе говорили, что у тебя лучшая в мире улыбка?

Фелисити просияла.

— Спасибо! Ты тоже хорошо улыбаешься.

Нет, мой дом не здесь. В голове звучит голос. Этот голос — часть меня, но я не могу им управлять. Он задает вопросы, строит доводы, предлагает варианты и никогда не смолкает: он со мной навсегда, как яркое южное солнце, которое я обязательно увижу, вернувшись домой. Я сошел с ума? Кто вправе сказать такое? Нет, вполне возможно, что потом какой–нибудь супер–пупер психотерапевт или школьный психолог, или даже отец именно так и решат. Ну и пусть! Пусть анализируют меня, сколько влезет, а я просто буду рядом с ними, лишь бы быть: слушать, говорить, согреваться их присутствием.

Сейчас Фелисити и Рейчел должны остаться в зоопарке и ухаживать за его обитателями — я понимаю. Да, Рейчел не поверила Калебу: как не усомниться, что где–то рядом целая группа выживших, если мы еле–еле нашли друг друга, да и то совсем недавно? Но я доверяю Калебу, у меня нет причин считать его слова ложью. Я должен найти людей в Челси Пирс. Я должен вернуться домой, а шансы станут реальными, только если я примкну к другим людям, которые уцелели во время атаки и не заболели. Нужно, как Калеб, выяснить, что делается дома, и будь что будет.

Я слишком долго ждал помощи, которая так и не появилась. После нападения прошло уже восемнадцать дней, а изменений в лучшую сторону не произошло: на горизонте не замаячили спасатели, в Нью–Йорк не вошли военные, чтобы спасти тех, кто так в них нуждался. Бомбы и ракеты ливнем падали на город, и за тот час, что я лежал в вагоне метро без сознания, они практически уничтожили его, но и это оказалось не самым страшным. Самое страшное случилось через восемнадцать дней: я видел, как человек, оставшийся живым и здоровым во время нападения, перестал быть человеком. Я не хотел повторить его судьбу: не для того я боролся и выживал все эти долгие дни.

Я могу столкнуться в пути с чем угодно. Мне нужно найти людей, о которых я знаю только со слов своего друга Калеба. В общих чертах он объяснил мне, где они обосновались, и сказал, что некоторые хотят выбраться из города. Если они все же есть там, где сказал Калеб, то конечно, они хотят уйти. А если я их там не застану, то они уже ушли. Но у меня есть шанс их найти, а это уже хорошо.

Я снова одиночка, но, черт побери, всегда, всю жизнь, человек проводит в одиночку. Один приходит в этот мир, один уходит.

Я шагаю по улицам Нью–Йорка, и во мне живет надежда. Да, я убийца, да, я жертва. Это не важно. Важно другое — я живой.