Вырла

Глава восьмая. Никтогилофобия и путеофобия.

И чей-то крик.

– АААААА! ПАААААААА!

Селижаров-старший махнул охранникам, чтоб не трогали Теодора. Вздохнул:

– Третий раз орет. Выманивает.

– Это острый психоз. Я поговорю с Владиславом, попытаюсь успокоить. Не получится, тогда ваши люди его скрутят, и я вколю реланиум.

Ухмылка придала роже Селижоры асимметрию полотен avant-garde, усилила безобразие настолько, что оно почти обратилось в красоту. Но чуда, как с Финком, не случилось.

– Мои люди до утра в лес не сунутся.

– Почему?

– Они в курсах, что с копчеными стало.

«С таджиками», – перевел доктор Тризны.

– И не пизди про съехавшую кукуху! Орзу, бригадир, серьезный человек. Был. Что его грохнуло?

ФМ оглянулся на Евгения Петровича.

– Хэ Зэ.

– Орзу без валыны срать не ходил. Выхватывал быстрей меня. Что его грохнуло, Финик?

– Kyrpä tietää, – повторил Петрович. – Хэ Зэ.

– Шутовка? – вклинился робким баском крупный «гипербореец», точь-в-точь боевой орк Мордора.

– Валяй, – санкционировал Георгий Семёнович. – Излагай.

– Ну… Сестрёна рассказывала. Ей семнадцать было. Она с Зареченских, дальних на автобусе возвращалась. Тридцать пятый Ка еще не отменили, ну, который на заправку заворачивал у кафе Калерии Анатольевны мужа, а он не вздернулся еще.

– Толян, базарь по делу!

– Ну… на заправке сортир, платный, сука! Семь рублей! Сестрёне приспичило, она молока парного у бабки надулась…

– Толян! – рявкнул Селижора. Подскочили все. Кроме Финка.

Толян ускорился:

– Зашла в тубзик, сходила того-сего, руки моет. Херак, сзади варежку зажали, к умывалке нагнули, жопу мацают, труселя сдирают. Ни дыхнуть, ни пернуть. Лохматуха че-то тычется, тычется, никак. И, короче, ебнул ей. Локтем по шее. Она, такая, сползла, гудбай, мама. И тут лохматого к стене – херак! Темно, сестрёне не видно – кто, чего. Она за дверь. В автобус. Час ждали водилу. Он приперся покарябанный. И через неделю тоже, ну…

– ЧТО?!! – хором воскликнули Федор Михайлович, Евгений Петрович и Георгий Семёнович.

– Вздернулся! Сестрёну русалка выручила, шутовка. Бабы под защитой у нее. А лес ваще ееный. Олин! Оля – баба!

Селижора и майор приняли бредовые Толяновы выводы весьма толерантно. Переглянулись, покивали. Феденька глазам не верил:

– Господа, мы расшифровываем геном! Мы создаем роботов! Исследуем Марс! Боязнь ночного леса, никтогилофобия, пережиток крестьянских суеверий!

Береньзяне молчали. Федя заставил себя медленно сосчитать до пяти. Поселочек! Деревня сумасшедших!

– Допустим… Допустим. – Он смотрел на Селижору. – Я приведу вашего сына, Георгий Семенович. Отвоюю его у русалки Ольги, кикиморы Инги и гадалки Ванги. Вы спонсируете парочку палат для пациентов типа Владислава? Плюс – лекарства. В аптеке один феназепам, и то просроченный!

– Замазано.

Так легко мистеру Тризны не давались переговоры даже с дедом. Он зевнул, опустошенный бесконечным сегодня. Финк, «орк» Толян и «гиперборейцы» раззевались. Селижора – нет. «Есть теория, – вспомнил ФМ, – что ответное зевание – проявление эмпатии. Психопаты за компанию не зевают».

– Майор, идем! – Он хлопнул полиционера по плечу.

– Не, чижик-пыжик. – «Медведь» наставил указательный палец на Федю, затем – на Евгения Петровича. – Мы тебя ожидаем. Я сам люблю условия: не вернешь мне сына, оставишь семейку Фиников без косточки.

«Майор Том» подмигнул психотерапевту: мол, Селижора хохмит, не парься! Убить не убьют, максимум – коленную чашечку выбьют. Опять.

***

Виктор Васильевич управлял мопедом при тахикардии, тремоло и (благо, он не подозревал об эдакой напасти в принципе) панічных атаках. Знал бы, рассердился: паны снова народ атакуют, буржуины клятые!

Слесарь потел. Его бросало из сугроба в парилку и назад. Вывалив набрякший язык, он ловил полу-беззубым ртом сладковатый, как белое винцо, летний воздух. И комарилл. Отплевывался. Единственная фара освещала шоссе метра на три. Каждая, сука, каждая летящая мимо машина сигналила Василичу. До боли в груди!

– СЕ В ДУПЛО ПОГУДИ!

Он дебилий, конечно, прав доктор. Разбиться в лепешку из-за предчувствий продавщицы? А чего нет? В жизни смысла не было, откуда иму в смерти взяться?

Анфиса, прижавшись к круглой спине ВВ, думала про свое и про не совсем свое. Мопед, например. Он папин. Мухин на выходные нередко катался к Лесному и дальше. Приезжал под вечер воскресенья с рюкзаком морошки и черники вперемешку с опятами. Заводил джаз – без слов. Скручивал сигарету и говорил: «Вот зря ты не поехала! Там – Жизнь! Мне кажется, Там и умереть невозможно. Смерть в городах, в коробках бетонных, в коробочках с сериалами. А Там ты идёшь, а мимо выводок кабанчиков – вчера видел! – со свиномамой, Ленина Захаровна вылитая! Ежи шуршат в прошлогодней опали. Старик Аверин на дудочке играет… На мостках сидит, ногами болтает, водомерок распугивает. Под солнцем лес невинный весь. Как оно за ельник ухает, сразу другое всё! И что-то бродит, хнычет, хихикает. Старик Аверин крестится, через плечо плюет и не объясняет, что бродит-то. Посылает в баню – растапливать по-черному. Чтоб почти свариться, золой до скрипа натереться, чтоб очиститься и стать для нечисти неуязвимым, несъедобным. После бани и аверинской наливки хоть к чертям! В Лесное прыгаешь без страха, тревог. Пофиг, что в нем сом, который уже здоровенным был, когда Аверина в октябрята посвящали. Пофиг… что не свалил, ведь мог. Что монетки собираю по пятьдесят копеек. За сорок пять лет не устал я, не скис, на том – спасибо! Мама твоя сердилась. В города, в города ее тянуло. А тебя, дочь? Тебе тоже в Береньзени с утра до вечера паршиво?»

Анфиса не знала. Наверное, да. Чащи, топи, звери, ягоды с куста, уха из котелка. Нежное коровье вымя, замоченные загодя косы, со свистом казнящие сорняки, яблокопад во второй половине июля, пупырчатые теплые огурчики под полиэтиленовой пленкой, «лепеха» с оттиском подошвы… Не её это! Господи, она даже мопед водить не умела, потому и Волгина привлекла.