Высшая мера

Путешествие на Пигаль

Витович взял из рук толстой и печальной дамы карабин и выбрал необыкновенную цель. Черный кружок в центре диска соединялся с фотографическим аппаратов и машинкой для вспышек магния. Если пуля попадала в цель — магний вспыхивал лиловым пламенем, и аппарат автоматически фотографировал стрелка. Это стоило франк и двадцать пять сантимов.

Витович промахнулся четыре раза. На пятый раз пуля ударила в центр диска, вспыхнул магний и щелкнул аппарат. Толстая дама сказала «Минуту — мсье» и грустно ушла за перегородку.

— Это называется стрельба по фальшивой цели, — сказал Витович, — смотри, Мишель, — у ружья спилена мушка. Надо целиться на сантиметр ниже цели. Фальшивый прицел.

Мишель стоял позади Витовича, расставив ноги и наклонив голову. Он держал шляпу в руке и его низкий и квадратный лоб блестел, как полированная кость. Он брил волосы над самым лбом, чтобы лоб казался больше. Витович смотрел на Мишеля и думал, как годы и одежда меняют людей. Грузный, седеющий господин в котелке мало напоминал рыжего, багрового от загара механика с грузового парохода «Руан». Их связывало четырехлетнее плаванье, их разделяли десять лет — третья часть прожитой Витовичем жизни. И так как они совершенно потеряли друг друга на десять лет — прошлое для Витовича было близко, как вчера.

Толстая дама принесла влажный снимок. Это был скорей фотографический курьез. Нос и губы Витовича удлинились до неестественных размеров и упирались в короткий, усеченный предмет, который был ружьем. Но глаза, серые, остановившиеся глаза, и нахмуренные брови выглядели очень живо. Дальше, вне фокуса, можно было рассмотреть низкий лоб, широкий нос и толстые, скептические губы Мишеля. Витович рассмеялся и положил мокрый, свернувшийся снимок в карман.

Пьяные американцы расстреливали последние заряды в тирах. Внезапно погасли багровые гроздья фонарей передвижной ярмарки. Одни за другими останавливались лодочки, велосипеды и золотые быки каруселей. Последними остановили движение колеса лотерей, похожие на колеса больших речных пароходов. В черной просмоленной клетке лежал мертвый лев. Он умер, как трагик, от паралича сердца, во время представления. Тяжелые зеленые фургоны передвижной ярмарки образовали неправильную, прерывающуюся линию и походили на вагоны сошедшего с рельс поезда. Витович и Мишель пересекли бульвар Рошешуар и пошли по тротуару вдоль ночных баров, кафе и отелей, начинавших трудовую ночь. Сладкий дым жареных каштанов, морская плесень вскрытых устриц и горький чад бензина насыщали воздух бульвара. Меланхолически перекликались рожки такси, слабо шуршали шины, но шорох тысячи шагов и деревянный стук каблуков совершенно заглушал этот уличный шум.

Мертвенно бледный человек с блестящими, бегающими глазами преградил путь Мишелю и Витовичу и сказал в пространство глухо и задумчиво:

— Шесть Сите-Пигаль — есть черные женщины.

Но больше голосов, звуков и запахов бульвара Витович любил электрические вывески — грубую и веселую игру света в черном небе Парижа. В декабре облака густо и плотно висели над городом, только однажды в ночь, перед самым рассветом, показывая утреннюю звезду в глубоком просвете между туч. Но всю ночь на высоте третьих этажей и крыш светились вырезанные в темноте, плоские, огненные буквы. Витович не задумывался над их смыслом и любил этот искусственный, человеческий свет больше, чем холодное сияние луны и недостижимые, мигающие звезды. Утром шел снег, затем растаял и влажная сырость пропитала суставы и одежду и жилища людей. «В городах будущего люди будут отапливать улицы», сказал Витович Мишелю и посмотрел на смуглую и стройную женщину впереди. Две золотые спирали дрожали у нее в ушах и она дрожала вместе с ними от холода. Она была без шляпы и черные, тяжелые волосы открывали, как занавес, лоб и брови и невероятно большие глаза. «Африканка» подумал Витович и мгновение видел белую, как известь под солнцем, пустыню, перистые пальмы, ступени плоских крыш и теплую зеленую воду гавани. «Мадемуазель», сказал он ей не задумавшись, «вам нужно согреться, мадемуазель». Они пошли рядом. Мишель шел слева от Витовича. Ему было все равно, куда итти. Он никогда не ложился раньше трех часов ночи и спал, как мертвый, пять часов в сутки.

— Куда мы идем? — спросила женщина. Голос ее звучал глухо — она прятала рот в меховой воротник.

— Куда хочешь.

— «Буль Нуар». Там не дорого.

От печей на верандах кафе пахло раскаленным железом и коксом. Открывались и громко хлопали двери, заглушая рычание саксофонов и дробь маленьких барабанов. Человек в зеленом фартуке вытолкнул на улицу высокую, худую женщину. Она упала на тротуар и прохожие захохотали от неожиданности.

Один из домов был покрыт деревянным футляром, а футляр заклеен афишами синема. В этом футляре открылась ниша, похожая на вход в шахту. Черный, чугунный шар висел над входом, Мишель толкнул стеклянную дверь и они остановились на площадке лестницы. Лестница вела в подвал. Душный дым сигарет, пелена паров алкоголя плавал над головами людей, над людьми и столиками. Тысячи надписей и рисунков покрывали стены, расписанные под старый камень, и эти гильотины, кораблики и женские профили на стенах походили на грубую татуировку моряков. В конце подземного зала, там, где когда-то был камин, сидели музыканты и под роялем, положив голову на лапы, спал датский дог. Его серая шерсть блестела, как мрамор. Вежливый, седой старик усадил Витовича и Мишеля и женщину у самой стойки. Над ними, под самым сводом, таинственно звучал голос хозяйки:

— Кальвадос-кальва два.

— Одно диаболо.

— Два виски, два.

— Что ты пьешь? — спросил Мишель и посмотрел на женщину. Гарсон наклонился над ними, опираясь рукой на столик. У гарсона был величественный профиль посланника.

— Все равно, — сказала женщина. — Мне холодно.

— Дайте ей грог, а ты?

Витович сказал. Медленно поворачивая голову, он рассматривал людей за столиками. Восемь лет он не был в Париже, но он сразу понял, что это добросовестный, приличный и почти неизвестный иностранцам дансинг. Он понял, что это дансинг для богатых студентов и приезжающих веселиться провинциалов. Провинциальный профессор с ленточкой почетного легиона, юноша, начинающий ночную жизнь и подражающий в костюме знаменитому танцору из Фоли Бержер, красивый солдат, сын ювелира с улицы Риволи, отбывающий воинскую повинность в специальных войсках. Последней Витович рассмотрел женщину, которая сидела рядом с ним. Она медленно подняла голову.

Это была великолепная и мрачная маска. Тяжелые, тусклые волосы углом открывали лоб и как бы нарисованные густой тушью наклонные брови. Острые загнутые ресницы прятали и открывали непроницаемые черные, отсвечивающие как антрацит, зрачки, выражающие мрачную усталость и скуку. Нижняя часть лица слегка выдвигалась вперед и самое замечательное в этом лице были губы, припухшие, страстные губы над широким раздвоенным подбородком. Зеленые черточки татуировки разделяли подбородок и лоб. Эта великолепная голова была посажена на гибкую, сильную шею и высокие светло-коричневые плечи.

— Животное, — ласково сказал Мишель и погладил ее по сильному, согнутому колену. Он ощутил под тонким шелком горячее тело и скользкую, гладкую, как у змеи, кожу.

— Ты из Алжира?

— Из Орана, — сказала женщина.

— Оран — это в Марокко. Как тебя зовут?

— Ниеса.

— Что ты делаешь в Париже? — спросил Витович.

Мишель засмеялся. Внезапно заиграла музыка. Люди вставали из-за столов и неохотно, как по сигналу, шли танцовать.

Она достала из сумочки фотографию, сделанную, как рекламные открытки. Большой удав лежал, как шарф, у нее на голых плечах и она держала на ладони его плоскую голову.

— Это ваша змея? — спросил Витович.

— Моя, — задумчиво ответила женщина. — Это — удав. Он ест живых кроликов. Один раз в две недели ему дают живого кролика. А потом он спит. Я продала его за девятьсот франков. Не правда ли, недорого?

— Он не знает, — задыхаясь от смеха сказал Мишель. — Он не торгует удавами.

Ниеса положила руку на стол. Она закрыла руку шарфом и под шарфом медленно и плавно зашевелилось как бы живое существо. Туго сжимаясь и разворачиваясь, оно двигалось в сторону Мишеля и Мишель вздрогнул от отвращения.

— Он боится, — сказала Ниеса, — он боится. Она сдернула шарф со стола и засмеялась заглушенным гортанным смехом. — Моряк не должен бояться. — Она перевернула руку Мишеля ладонью кверху.

— Я тоже был моряком, — сказал Витович, рассматривая китайскую джонку, — татуировку на руке Мишеля.

Музыканты перестали играть, так же неожиданно, как начали.

— Что же, ты спала со своей змеей? — спросил, закрыв один глаз, Мишель.

Витович поморщился. Этот грубый и грузный человек слегка раздражал его. Они встретились сегодня на бульваре Монмартр. Может быть не стоило ему доверяться. Десять лет прошло с тех пор, как их койки были рядом на грузовом пароходе «Руан».

— Ты не француз, — сказала Витовичу Ниеса.

— Мой отец — поляк.

Мишель часто и без причины смеялся. Это означало, что женщина ему нравилась.

— Хочешь танцовать? — вдруг спросил он.

— Я хочу с ним.

— Но я не танцую, — смущаясь сказал Витович.

Мулатка с высоко взбитыми волосами проходила мимо их стола. Ниеса кивнула ей и мулатка прошла, закрывая лицо белым мехом. В профиль она была так хороша, что все на нее оглянулись.

— Это Диама, — мечтательно сказала Ниеса, — она очень красивая, но любовник обжог ей лицо кислотой. Ты видишь?

— Я не люблю цветных, — невнятно бормотал Мишель, — от них пахнет.

Черный зрачок женщины блеснул и потух.

— У нас говорят, что пахнет от белых. От белых пахнет мертвецом. Но не от всех — торопливо сказала Ниеса и посмотрела на Витовича.

— Ты позволишь мне танцовать?

Она встала и кивнула юноше в необыкновенно широких, закрывающих обувь, панталонах и коротком пиджаке. Плечи и руки и ноги этой женщины поражали стройностью линий и силой. Она двигалась в толпе танцующих с медленной и хищной легкостью. Когда она танцовала, ее глаза смотрели через головы в пространство мимо людей и стен.

— Животное, — одобрительно бормотал Мишель, — обыкновенная «poule», а держит себя, как королева.

— Где ты видел королеву? — спросил Витович.

— В Гааге, в Голландии и на Суматре. У королевы Суматры на шее висели высушенные пальцы с ногтями. А у королевы из Гааги — жемчуг.

— Это не «poule», — задумчиво сказал Витович. — Ты промахнулся.

— Как ты в тире сегодня?

— В конце концов я понял.

Внезапно потух свет. Прожектор сбоку осветил танцующих и плоские, точно вырезанные из картона силуэты, подергиваясь, проходили мимо Витовича.

— Я рад, что встретил тебя. — сказал Мишель. — Мы дружно жили на «Руане». Затем агент оставил меня в Сэн-Назер. Когда ты ушел с «Руана»?

— Я остался в Бергене.

— Почему в Бергене?

— Берген — нейтральный порт. Слава богу Норвегия не воевала. Мне надоело возить снаряды и ждать, пока нас отправят к рыбам.

— Но ты же был мобилизован?

Витович пожал плечами. Зал осветили и музыка перестала играть. Ниеса вернулась, придвинула свой стул к стулу Витовича и положила руку на его плечо.

— Что же ты делал дальше?

— Жил. Я много ездил по северу с китобоями. Я был в Швеции, в Финляндии и России.

— В России?

— И в России, конечно.

— Это было в те годы?..

— Именно в те годы. — Витович повернулся к женщине. — Хочешь еще грогу?

— Нет, мне тепло. Мне жарко. — Она посмотрела на него и улыбнулась. Это была печальная и злая улыбка. — Ты хочешь, чтобы я пошла с тобой?

— Куда? — спросил Витович. Она погладила его волосы, мягкие, светлые волосы северянина, затем наклонила его голову и приложила густую жесткую черную прядь к волосам Витовича.

— Ты выиграл? — сердито сказал Мишель. — Поздравляю.

И он постучал кольцом о мрамор стола.

Ниеса обнимала Витовича за шею. Ее горячая, широкая ладонь касалась его лба. Никто не глядел на них. За другими столиками тоже обнимались, пили и смеялись.

— Ты хочешь, чтобы я пошла с тобой? — металлическим и немного глухим голосом спросила Ниеса. Она взяла руку Витовича. Белые и коричневые пальцы переплелись.

— Может быть у тебя нет денег?

Витович отнял руку.

— Я пойду танцовать, — сказала она и встала. Красивый солдат пошел ей навстречу.

— Возьми ее, — сказал, как бы про себя Мишель, — должно быть она очень хороша.

Опять потух свет. Сверху с потолка спустили граненый зеркальный шар. Прожектора с двух сторон ударили в шар и отраженные лучи разбрызгались по потолку и по стенам и солнечные зайчики поплыли в воздухе по людям и предметам, как радужные мыльные пузыри.

— Подлая жизнь, — задумчиво сказал Витович. Он искал в этой полутемноте африканку и не находил. — Подлая и продажная жизнь. Я говорю тебе, что это хорошая женщина. Я вижу. Не смейся. Ей двадцать лет, не больше двадцати. Каким ветром занесло ее сюда? Жестокий и злой ветер. Через пять лет она будет старухой. Подлая жизнь…

— Так говорят глупцы и неудачники. Я доволен жизнью.

Мишель улыбался. Его красные пухлые губы двигались в темноте, как набухшие пиявки. Радужные зайчики на стенах и потолке на миг остановились и потухли. Горячая рука легла на плечо Витовича. Он чувствовал ее жар сквозь сукно пиджака.

— Пойдем.

— Надо, чтобы ты пошел с ней, она потеряла время.

Витович посмотрел на Мишеля, потом на женщину.

— Ты потеряла время?

Они встали из-за стола. Ниеса придвинулась к Витовичу.

— Я не возьму денег. Я хочу, чтобы ты пошел со мной. Пусть он уходит. А ты пойдешь со мной.

Они поднялись по лестнице и вышли на улицу. Двое полицейских стояли у выхода, как кариатиды. Витович и Ниеса прошли, задевая твердые края их клеенчатых плащей. Сзади шел Мишель и слушал, как шептались двое впереди.

— Сегодня невозможно.

— Слушай, — говорила она, — я не могу много сказать. но я понимаю много. Я хочу быть с тобой долго, день и ночь, много дней и ночей. Я хожу ночью по городу, потому что не могу быть одна. Мне страшно.

Она наклоняется к нему и прижимает жесткие, черные, как тушь брови к его бровям и губы к его губам. Он чувствует жар, поглощающую упругость ее груди, силу и вместе с тем изнеможение и нежность самой прекрасной женщины, которую он встретил на земле.

Несколько узких и грязных улиц у вокзала Сен-Лазар названы в честь европейских столиц и похожи друг на друга, как похожи отели и кафе на этих улицах. Нет никакой разницы между отелем «Шик» и отелем «Луна», и нет разницы между «рю де Виен» и «рю Будапест».

Несколько маленьких, грязных отелей образуют «рю Будапест». По деревянной скрипучей лестнице отеля «Луна» поднимаются на третий этаж. Шесть дверей выходят в темный и узкий, похожий на продолговатый ящик, коридор. Шесть дверей с номером, нарисованным масляной краской на каждой двери. В номере 26 между двумя зеркалами сидит Витович и видит в треснувшем каминном зеркале наклонное отражение стены, окна и кровати. Железные ставни открыты, окно выходит в темный колодезь и упирается в зеленовато-серую облупившуюся стену. Здесь всегда темно и потому Витович не может определить конец ночи и начало нового дня. Зеркало над карнизом камина и зеркало над кроватью повторяют друг друга и повторяют коричнево-смуглые плечи и разбросанные, спутанные черные кольца волос женщины, которая спит на смятой постели. Волосы на подушке лежат тяжело и неподвижно, как клубки смявшейся тонкой металлической проволоки. В раскрытом шкафу, жалко, как смятые тряпки, повисли два платья, серебряные туфли стоят на карнизе камина, поверх пустых флаконов и квадратных коробок пудры. Помада для губ и карандаши для грима разбросаны в беспорядке и от них идет сладкий и густой запах дешевых конфект. Но здесь есть еще один запах, крепкий и острый, — запах, вызывающий представление о крытых тростником базарах, подгоревшем на углях мясе, прелых бананах и пряной и острой зелени юга.

Витович смотрит на часы. Они остановились и показывают четыре часа и двадцать две минуты. С этого времени прошло может быть двадцать минут, а может быть два, три часа. Витович встает и с недоумением и неловкостью смотрит на спящую женщину. Затем он идет к камину и рассматривает себя в зеркале. От бессонной ночи под глазами желто-синие тени и в светло-серых, почти белых, зрачках муть и тусклость усталости. Он морщится, укоризненно качает головой и еще раз осматривает бедную комнату, половину которой занимает гнусная, широкая кровать и обои с дикими, сумасшедшими цветами, эту глупую и гнусную клетку, в которой живет африканка, по имени Ниеса. И взгляд его опять возвращается к треснувшему каминному зеркалу и вдруг он видит в щели между рамой и зеркалом лист желтоватой бумаги в формате письма, лист бумаги, оставленный так, чтобы его видел каждый, вошедший в эту комнату.

Витович наклоняется и читает заголовок, написанный крупными острыми буквами:

«Моему преемнику».

Немного ниже более мелкими буквами написано следующее:

«Дорогой неизвестный, вы пришли в эту бедную комнату и сегодня заменили меня. Вы — белый, из любопытства или из прихоти взяли цветную женщину, и, вероятно, вы не захотите утруждать себя мыслями о ее прошлом и о том, что же привело ее на бульвары. Если я вас угадал — то оставьте это письмо там, где вы его нашли. Если же вы любопытны, если у вас острый глаз и вы умеете выбирать цель, читайте дальше…»

Витович подходит ближе к лампе под розовым бумажным колпаком. Он смотрит на спящую, не видит ее лица и видит только слегка раздвоенный подбородок с бледно-зеленой черточкой татуировки. Он продолжает читать, легко разбирая этот острый и слабый почерк:

«Я был неважным художником, у меня был туберкулез и я долго жил в Африке — в Алжире и Марокко. Я много ездил по северу Африки, рисовал и продавал туристам головы кабилов, арабов и их женщин. Пять лет назад я жил в Оране, в провинции, на границе, между французским и испанским Марокко. В Оране я увидел женщину по имени Ниеса, которую вы узнали сегодня. Я увидел ее за решетчатыми воротами публичного дома. Я увидел ее за решеткой и остановился, потому что она совершенно не похожа на этих несчастных, проданных и запертых в клетки коров. (Вы видите, что я не сентиментален). Ниеса была из сумасшедшего пограничного племени. Ее продали четырнадцати лет. Вернее ее обменяли на магазинную винтовку Снайдерс и пятьсот патронов. Впоследствии эта винтовка и патрон вероятно, обошлись не дешево испанцам. Ниеса была великолепна. Ее предлагали только богатым гостям, кроме того, она танцовала для туристов с живым удавом. За месяц до этой встречи я продал богатому аргентинскому скотоводу тридцать одно полотно, тридцать один этюд голых африканок. Я был почти богат и я выкупил эту женщину и ее удава из дома, о котором говорил. Пять лет она, была со мной, она была моей подругой, моей женой, если вам угодно. И она будет ею до моего последнего дня. Воздух и солнце Африки удлинили мою жизнь на несколько лет. Когда же воздух и тепло оказались бессильными, я и Ниеса сели на пароход и поплыли в Марсель. Я хотел умереть в Париже, под парижским небом, под небом Монпарнаса, хотя бы за столиком кафе «Дом». Но, по-видимому, я умру на этой широкой и мерзкой постели, жесткость которой вы испытали сегодня сами. Мой дорогой незнакомец, если вы стоите больше, чем обыкновенный бульварный волокита, если вы видите дальше и глубже, чем эти ночные филины в моноклях, и фазаны в смокингах, будьте великодушны к подруге умершего художника, женщине по имени Ниеса. Будьте великодушны к женщине, которая умеет думать о жизни и людях, любить и быть верной и которой не осталось в жизни ничего, кроме тротуаров рю Пигаль и бульвара Роше-Шуар».

Витович дочитал письмо и поднял голову и увидел отраженные в зеркале широко раскрытые глаза, неподвижные, черные, как антрацит зрачки и ресницы, загнутые кверху, как хлыст.

— Ты уходишь?

— Я приду.

— Ты придешь ночью в Буль Нуар — ты придешь? — спрашивает задыхающимся шепотом Ниеса. — Дай мне память о себе. Память. — Ее пальцы цепляются за пуговицы пиджака и путаются в галстухе. Витович опускает руку в карман. Он находит высохший, свернувшийся в трубку, фотографический снимок, фотографию, снятую на бульваре. Ниеса берет снимок и, не глядя, прячет его в сумочку, прячет рядом с седой прядью волос, перевязанной черным траурным крепом.

— Ночью, в «Буль-Нуар».

Через два часа — светает. Облака раздвигаются и открывают бледную, слабо мигающую утреннюю звезду. Две багровые полосы, одна над другой, вспыхивают на востоке. Разорванные клочья пара плывут над виадуками, над светящимся чертежом рельс, над железным плетеньем семафоров и стрелок вокзала Сен-Лазар. Первые утренние поезда уходят из Парижа на запад к океану и на юг к морю. В тоннеле метрополитэна с жужжащим сквозным гулом пробегает шестичасовой поезд. День начинается и проходит по разному для Витовича, Мишеля и женщины из Орана по имени Ниеса. Когда же приходит вечер и ночь, — пьяницы опять расстреливают последние заряды в тирах, одни за другими останавливаются лодочки и золотые быки каруселей и на бульваре Рошешуар опять пахнет жареными каштанами и горьким дымом бензина.

Ниеса спускается по лестнице в дансинг «Буль Нуар» и смотрит вниз сквозь алкогольный пар, и пахнущий косметикой дым сигарет.

— Ниеса, — говорит ей гарсон с лицом посланника, — это направо в углу.

Красивый солдат и студент, одетый, как танцор из Фоли-Бержер, поднимаются с мест, но она проходит, раздвигая танцующие пары и отстраняя руки, протягивающие ей бокалы. Она проходит в угол залы. На столе рядом с рюмкой тускло-зеленого ликера лежит котелок и трость. Мишель показывает ей на стул рядом с собой. Третьего стула нет и высокого человека с мягкими светлыми волосами тоже нет.

— Он не пришел? — спрашивает Ниеса.

— Гарсон, — говорит Мишель, — еще одну Тарагонь…

— Он не пришел? — повторяет Ниеса.

Улыбка раздирает губы Мишеля и маленькие глазки пропадают в глазных щелках.

— Он не мог притти. Но он ждет тебя.

— Где?

— У меня.

— Тогда — идем.

— Если хочешь…

Он стучит тростью о мрамор.

Площадь Пигаль сияет, как цирковой манеж, кафе и синема площади светятся, как ложи. Дальше они едут по тихим улицам. Такси обгоняют их и пропадают, скрестив свои двойные, золотые огни с их огнями. Зелено-золотым многоточием уходят на закруглении фонари. Отражения огней в мокром асфальте похожи на плоские, изогнутые ножи янычаров. В темноте Мишель находит твердое и круглое колено, почти горячий от тепла ее тела скользкий шелк платья. Розовый свет ночного кафе вдруг падает в темную коробку такси и Мишель видит черные круги бровей и ресниц, но глаза закрыты. Руки ее лежат вдоль туловища и она сползает по коже сидения и напоминает Мишелю какое-то отвратительное и вместе с тем привлекательное живое существо. Они находятся на авеню Фридланд. Мраморный Бальзак в длинной, ночной рубахе, как театральный призрак промелькнул в окне, и такси остановился. Мишель открывает своим ключом желтую, отполированную дверь, еще одну дверь и пропадает в темноте. Затем щелкает выключатель. Это маленькая квартира холостяка. Мебель, зеркала и люстра, и кровать под балдахином, все, как в других, таких же квартирах, в которых не живут. Все здесь, как пятьдесят и семьдесят лет назад, когда сюда приходили дамы в кринолинах и мужчины в сюртуках синего и зеленого сукна. На маленьком столике у камина бутылка тускло-зеленого ликера, виноград, бананы и две рюмки.

— Однако, здесь не тепло, — говорит Мишель, — но мы зажжем газовую печь.

Он поворачивает рукоятку, подносит спичку, и синие у основания и белые вверху огоньки, струятся и мигают в решетке камина. Затем Мишель уходит в туалетную комнату, слышно, как шумит вода, шипит пульверизатор, Мишель возвращается в черной с зелеными разводами пижаме, от него пахнет горькими и острыми духами. Ниеса сидит на ковре. Она сняла туфли и чулки и ее коричнево смуглые ноги упираются в цветы и листья ковра, так как если бы это был горячий песок пустыни или твердая, обожженная глина — земля Африки. Ниеса распускает волосы, наматывает тяжелые пряди на руку и оттягивает их назад. Мишель смотрит на эту, вдруг ставшую плоской голову, и на стянутое черным шелком сильное, подтягивающееся к огню тело и опять не понимает, почему эта женщина одновременно желанна и отвратительна. Она подползает к теплу и плоская голова вдруг напоминает ему удава.

— Я не люблю цветных, — говорит Мишель и наливает две рюмки, — но ты другое дело. Ты — другое дело.

— Когда он придет? — спрашивает Ниеса.

— Через пять лет, не раньше, — отвечает Мишель. Он медленно переливает зеленую жидкость из рюмки в рот и смеется. Губы его раздирает смех. Ниеса наклоняет голову, обхватывает руками колени и черные зрачки, не мигая, глядят в подернутые стеклом и влагой глазки Мишеля.

— Ты меня обманул. Он сказал, что придет.

Она качает голову из стороны в сторону, узел волос распадается и черные пряди падают на грудь и плечи.

— Я знаю людей, — говорит она звенящим, металлическим голосом, — я знаю людей, как знает собака или лошадь. Он хороший человек. Человек, который привез меня сюда тоже хороший, но он много кашлял, потерял кровь и умер.

Мишель бросает две диванные подушки на пол. Он берет с собой бутылку и две рюмки, долго выбирает место и садится на ковер рядом с женщиной. Он наливает рюмку себе и женщине, следит за тем, как она пьет маленькими глотками и вдруг ударом локтя выбивает у нее из рук рюмку, хватает ее за волосы и притягивает к себе. В эту же секунду он падает на подушки, опрокинутый сильным ударом в живот.

— Животное, — задыхаясь шепчет Мишель, — ты сумасшедшая!

Она лежит на ковре, опираясь на руки и втянув голову в плечи.

— Животное, — говорит Мишель упавшим голосом, — проклятый удав… Я думал, что ты обыкновенная «poule», ты сумасшедшая. Стоило бы тебя за такие штуки выгнать назад, в колонии. Ты еще смеешься? — он морщится и растирает живот, — ты смеешься? Посмотрим, как ты будешь смеяться, когда тебя поведут в полицию. И я поговорю с тобой не как Мишель, а как господин старший инспектор Мишель Пти. Глупая тварь.

Он все еще тяжело дышит и гладит живот. Затем медленно поднимается с пола и идет согнувшись к дивану.

— Можешь убираться. У меня нет охоты возиться с тобой.

— Я буду ждать его, — говорит Ниеса, придвигается к огню и смотрит в белые и синие огненные ручейки.

— Дура. Жди, если хочешь. Тебе придется долго ждать. Не менее пяти лет во всяком случае.

— Почему ты сказал пять лет? Скажи, где он.

Она подползает к дивану и ловит его руку, пухлую руку с бриллиантом и сапфиром на безымянном пальце.

— Животное, — успокаиваясь говорит Мишель, — если хочешь знать, он — в тюрьме.

Он видит черные остановившиеся, непроницаемые как антрацит, зрачки и пробует улыбнуться:

— Пять лет он получил за дезертирство. Затем он приехал из России — это тоже чего-нибудь да стоит. Ты этого не понимаешь, глупый зверь.

— Пять лет, пять лет, — повторяет Ниеса, — я не могу ждать пять лет. Мне девятнадцать лет. Через пять лет я уже не буду здесь…

— Ты будешь в Бресте или в Шербурге. Или в Марселе, в Старом порту, в доме за пять франков.

Короткие пальцы Мишеля цепляются за ее платье. В узких щелках слабым, зеленоватым отблеском вспыхивают глазки, но сразу потухают.

— Надо ждать утра… Как жарко. — Мишель протягивает руку, ощупью находит рукоятку газовой печи. Белые и синие ручейки огня гаснут, как срезанные бритвой. Ниеса лежит на полу и глядит вверх в стеклянную бахрому люстры.

— Кто же это сделал, — говорит она задумчиво и протяжно, — кто?

Мишель лежит на спине и тоже глядит в потолок. От тепла и густого и крепкого ликера его разбирает сон. Зачем он привез эту женщину?

— Кто же это сделал?

— Кто-нибудь да сделал. Он дезертир.

— Это сделал ты, — покачиваясь говорит Ниеса. — Ты сам сказал, что служишь в полиции. Это сделал ты.

— Он сам виноват, — невнятно бормочет Мишель. — Со мной промахнулся, уверяю тебя. Я понимаю, что такое долг! Наши койки были рядом на «Руане». Но долг прежде всего. Я не тот, за кого он меня принял. Тоже ложный прицел. Он промахнулся.

Колокольчик каминных часов ударил три раза. Мишель лежал с закрытыми глазами. Ниеса смотрела в его красное влажное лицо. Он засыпал, сложив руки на животе. Он засыпал своим привычным мертвым сном. Ниеса встала. Она нашла свои чулки и туфли. Она надела их медленно, не торопясь, сильно натягивая чулки. Затем положила руки на бедра и подошла к Мишелю. Он спал, всхрапывая и брезгливо оттопыривая губы. Несколько мгновений она смотрела на него, медленно покачиваясь из стороны в сторону. И в эту минуту она походила на удава, удава, свернувшегося кольцом и медленно раскачивающего тяжелую, плоскую голову. Затем Ниеса прошлась по комнате. Слабо тикали часы. В туалетной комнате тоненькой струйкой бежала вода. Она подняла с ковра свое пальто и подошла к окну. Железные ставни с прорезами были плотно закрыты. Она задернула драпировки. От остывающей газовой печи в нише камина шла последняя теплота. Ниеса подошла к печи и протянула руки, согревая пальцы этим последним теплом. Затем она нашла рукоятку печи и сильно повернула ее. Кислый, тяжелый, металлический запах газа ударил ей в ноздри, она отшатнулась, закрыла лицо и бросилась к дверям. В передней Ниеса тихо и плотно закрыла дверь, задернула драпировку и нашла задвижку выходной двери.

По улице она шла не торопясь, остановилась у газового фонаря и вынула из сумочки свернувшуюся в трубку фотографию. Это был скорей фотографический курьез. Нос и брови Витовича удлинились до неестественных размеров, но брови и освещенные вспышкой магния глаза смотрели, как живые. Дальше, вне фокуса, можно было рассмотреть квадратный лоб и толстые губы Мишеля.

В маленькой квартире холостяка спал Мишель и этот сон скоро будет сном мертвого. Волна газа, тяжелый металлический запах, шел из печи. Серая мышь выбежала из-под складок портьеры, слабо заметалась и затихла, как серый комочек, на цветах и листьях ковра. Мишель застонал, но не шевелился. Ему снился удав, тяжелые сжимающиеся кольца и плоская голова удава.

Еще не светало, но осенние густые облака раздвинулись и утренняя звезда слабо блеснула в синем просвете над черно-серым массивом Триумфальной арки.