Высшая мера

Елисейские поля

Артур Ричель приехал в Париж в среду, в шесть часов вечера, и остановился в отеле «Клэридж». Уже неделю в отеле жили Фолл и Блэкбёрд. Фолл дал короткое интервью журналистам. Было опубликовано, что Артур Ричель собирается строить заводы в одном государстве Средней Европы, что в Париже состоится ряд деловых свиданий, что Ричель совершит прогулку в автомобиле по югу Франции. Газеты воспользовались этим интервью, чтобы сообщить новые данные биографии Артура Ричеля, сумму подоходного налога, уплаченного им в прошлом году, и чистый доход Артура Ричеля в год, месяц и секунду.

Блэкбёрд имел совещание с шефом отеля «Клэридж», выбрал апартамент в бельэтаже для самого Артура Ричеля и шестнадцать комнат в третьем этаже для сопровождающих Ричеля. Далее он сообщил в гараж, что вместе с мистером Ричелем на пароходе следуют два автомобиля со штатом шоферов и механиков. И таким образом, в среду, в шесть часов вечера, собственная машина и шофер доставили Артура Ричеля с вокзала Сен-Лазар в отель «Клэридж». Мальчики в красных куртках, расшитых позументами и пуговицами, выстроились в вестибюле отеля. И шеф встретил Артура Ричеля у входных дверей. Несколько элегантных дам прогуливали своих собачек на тротуаре у входа в отель именно в тот момент, когда приехал Ричель. Но Ричелю было шестьдесят шесть лет, он не обратил никакого внимания на дам с собачками и, спрятав нос в шарф, сказал мистеру Фолл:

— Я схватил насморк в океане.

Он не сказал ни слова больше, и двадцать репортеров в негодовании покинули отель. Фолл предложил им притти в субботу, между тем, в пятницу утром Артур Ричель должен был выехать в Ниццу.

В среду утром торговое представительство Советского Союза переслало Ивану Андреевичу Донцову письмо. На четырехугольном продолговатом картоне в левом углу было напечатано «Артур Ричель». Внизу круглыми разборчивыми буквами было написано по-английски:

В четверг, в половине первого, Иван Андреевич Донцов и Миша Тэрьян находились еще в Луврском музее. Они стояли у картины Делакруа «Резня в Хиосе», и Миша рассказывал о бакинской резне в восемнадцатом году.

— Иван Андреевич, — вдруг вспомнил Миша Тэрьян, — половина первого. Пора.

Однако Донцов хотел показать Мише портрет республиканского генерала и посла конвента в Мадриде, написанный художником Гойя в 1796 году.

— Военком! — восклицал Донцов. — Прямо военком!

Они вышли из Лувра в час без четверти. Обоим хотелось пройти пешком под Триумфальной аркой Карусели и дальше Тюльерийским садом до Елисейских полей. День был душный и теплый, в такой осенний день Париж запоминается навсегда. Но был поздний час, они сели в такси, и Миша Тэрьян смотрел по сторонам широко раскрытыми, блестящими глазами и запомнил черный от времени фасад Лувра, зеленый газон и розовый, как бы живой, мрамор арки короля Людовика. Донцов хвалил камень, из которого строился Париж. «Вот камень, с годами все крепче и чернее. Крупный камень, потому и дома скоро строятся. Затем обрати внимание — леса легкие, тонкие, как спички. Все дело в подъемнике».

Железный подъемник медленно ворочался на крыше строящегося дома, подтягивал и двигал в воздухе обтесанные белые, как пиленый сахар, каменные глыбы. Донцов и Тэрьян следили за подъемником, но такси повернул на набережную, и они поехали вдоль тихого течения глубокой и медленной реки. Чистенький, новый буксир тащил широкую, белую баржу. На корме баржи — домик, каюта, похожая на деревенский домик. Человек в длинной, до колен, блузе поливал цветы, и тут же дети играли с собакой. Тучи автомобилей двигались по обоим берегам реки, и оттого еще удивительнее казались деревенский французский домик и деревенская идиллическая жизнь на барже. Колонна машин повернула на площадь Согласия, и здесь машины разбежались, рассеялись в разные стороны, огибая обелиск и фонтаны. Но автомобиль, в котором ехали Донцов и Тэрьян, втиснулся в новую колонну машин и покатился по Елисейским полям. Широкая асфальтовая полоса улицы походила на застывший морской канал. Зелеными берегами подступали скверы к самому асфальту, и тротуары походили на набережную. Этот асфальтовый канал точно прогибался под тяжестью тысяч машин, и только в самом конце дуга улицы выпрямлялась и поднималась вверх. Здесь Елисейские поля завершала серая кубическая арка с голубым и чистым просветом внутри, как будто тут кончался город и дальше была голубая даль, а не другие улицы и другие дома. У Ронд Пуэн задержал конный полицейский. Пешеходы, перепрыгивая с островка на островок, медленно переходили широкую, обмелевшую реку улицы. Миша Тэрьян держал перед глазами часы и тихо ругался. Стрелки пододвинулись к часу. За Ронд Пуэн улица менялась. Зеркальные витрины автомобильных магазинов отражали и повторяли солнце. Саженные буквы реклам отвоевывали каждый свободный метр фасадов и футляры строящихся домов. Люди совершенно бесцельно бродили по тротуарам и с рассеянным видом сидели на верандах кафе.

— Здесь, — сказал Донцов и постучал в стекло шоферу.

— Ну, ни пуху, ни пера.

Донцов рассмеялся. Автомобиль остановился у подъезда отеля «Клэридж».

У Ивана Андреевича было необыкновенное представление о роскоши. Однажды в жизни он был в Зимнем дворце, но это было на следующий день после выстрелов «Авроры» и ночного боя на Дворцовой площади. Затем в двадцатом году штаб его дивизии занимал дворец князя Сагнушко на Волыни. И в Зимнем дворце и во дворце Сангушко наследили тяжелые солдатские сапоги. На малахитовых столах лежали расстрелянные гильзы, караваи черного хлеба, а поверх них — солдатский жестяные манерки. Все же Иван Андреевич понял, что простор и глубокая перспектива пустынных двухсветных зал, бронза канделябров, хрусталь люстр и мрамор колонн — это и есть роскошь. Вестибюль отеля «Клэридж» почти не изменил представления Ивана Донцова: величественная колоннада вестибюля, бар, напоминающий тронный зал, жемчужины светящихся в расписном потолке люстр, зеркальный блеск полированных стен — это и была роскошь. Стены отражали Ивана Донцова и сопровождающего его, грузного, рыжего с сединой, мистера Фолл. Элегантные, похожие на актеров из великосветской фильмы, парочки совершенно неслышно шли им навстречу по голубому и мягкому ковру. Человек в темно-зеленом фраке с золотым аксельбантом, переставляя ноги, как автомат, бежал впереди, и, пока они шли, Донцов соображал, что величие и импозантность этого здания происходят главным образом от удивительной чистоты, от натертых до сияния зеркал, стен, хрусталя, бронзы и стекла. Уют, симметрично-спокойные линии, перспектива коридоров напоминали ему первый класс трансатлантического парохода. Первый класс он видел однажды в открытый иллюминатор, в доках Гамбурга, когда чинили обшивку парохода «Кайзер Вильгельм». Коридор упирался в тяжелую, белую с золотым ободком дверь, человек в зеленом фраке распахнул обе половинки двери и отодвинулся в сторону. Фолл пропустил Донцова, и Иван Андреевич увидел зал, в котором при случае можно было разместить батальон пехоты. Противоположные двери распахнулись, два человека: один высокий, худой с зачесанными назад седыми волосами, другой — худой плоский человек с выбритой верхней губой и русой квадратной бородкой вышли на встречу Донцову.

Донцов узнал Артура Ричеля по портретам, по бледным оттискам стертых клише вечерних газет. Сначала он показался Донцову моложе, чем на фотографиях; только нижняя часть лица, мягкий и круглый подбородок и сухая старческая шея выдавали годы Ричеля. Человек с русой бородкой согнулся и протянул обе руки Ричелю, тот взял его обе руки одной левой, а правую протянул Донцову, и Донцов пожал холодную, сухую, с деформированными суставами, руку старика. Мистер Фолл невозмутимо и почти незаметно переменил диверсию и оказался впереди человека с русой бородкой, оба пошли к выходу, между тем Ричель, не выпуская руки Донцова, повел его в боковую дверь. Другая комната была маленькой гостиной, но здесь почему-то стояли стоймя высокие чемоданы и на сдвинутых столах лежали пестрые, разрисованные картоны. Похожий на Фолла, но совершенно лысый человек рассматривал на свет рисунки. Ричель взял этого человека за борт пиджака:

— Вилэм, переведите мистеру Донцов…

— Я говорю по-английски, — сказал Иван Андреевич.

— Хорошо, очень хорошо… — И Ричель улыбнулся усталой и неожиданно приятной улыбкой. Он стоял против света, и Донцов мог рассмотреть седые, редкие, зачесанные назад волосы, прозрачные, почти белые, глаза с неуловимой, вспыхивающей и погасающей точкой в середине зрачка и мягкий, круглый, старушечий подбородок. Концы черного галстука высовывались из-под острых, торчащих углов старомодного отложного воротника. Мешковатый, двубортный пиджак висел, как на вешалке, и в костюме была небрежность, неаккуратность, причуда, ставшая привычкой.

— Не обращайте внимания на эти рисунки, — продолжал Артур Ричель, похлопывая Донцова по руке выше локтя. — У вас хорошие мускулы; только что у меня был Майльс, большой художник, великий мастер. В Европе и у нас он стоит очень дорого, вы видели его работы, не правда ли? — Они шли об руку, и Донцова удивлял звонкий, почти молодой голос старика.

Что это — юношеский жар, молодой задор, чудом сохранившийся у шестидесятилетнего старика, или искусственное, временное возбуждение?

Они вошли в столовую. Окна, вернее все стены, были совершенно закрыты тяжелыми, непроницаемыми для света драпировками, и одна люстра из черного металла бросала правильный световой круг на скатерть, серебро, хрусталь и цветы. Стол был круглый и очень большой, но были накрыты только три прибора.

— Сядьте рядом со мной, мы обойдемся без переводчика.

Только сейчас Донцов увидел, что в тени, за световым кругом, вдоль дубовой панели, стояли люди. Металлические пуговицы их фраков неподвижно блестели в темноте. Донцов молчал и следил за тем, как Ричель подносил к губам бокал с минеральной водой и как цепко охватывали стекло желтые, бескровные пальцы.

— Я люблю здоровых людей, здоровые люди хорошо работают. Кушайте, мистер Донцов. Не обращайте на меня внимания. У меня особый режим. Шестьдесят шесть лет, вы меня понимаете, мистер Донцов?..

— Я перебью вас, — сказал Иван Андреевич, смущаясь от того, что давно не говорил по-английски, — вы говорили о Майльсе, разве вы собираете картины?

— Нет, я не коллекционер. Но вы, конечно, слышали, что я купил марку «Франклин». Правду сказать, я профан в автомобильном деле, но мне кажется, это к лучшему. Я свежий человек. У меня нет предвзятости и устарелых навыков. К будущему году я совершенно реорганизую заводы. А в двадцать девятом году «Франклин» будет стоить дороже Пакарда и Ройса. Майльс предлагал мне свой проект раскраски кузова и колес. И, знаете ли, я убедился в том, что он мне не нужен. Художники мне не нужны, я буду учиться у природы.

Ричель остановился и, подготовив эффект, продолжал:

— Я остановился на попугае.

Донцов перестал есть. Его раздражали почти невидимые. быстрые и ловкие руки лакеев, неслышно наливающие вино в бокалы и неслышно меняющие приборы. Немые, как бы несуществующие свидетели этой встречи раздражали его.

— Я остановился на попугаях, — с увлечением маниака продолжал Ричель, — именно на бразильских попугаях и некоторых видах ящериц. Вы имеете некоторое представление о расцветке попугаев и ящериц? Или расцветке колибри? Именно такие тона надо сочетать в окраске кузова и колес. В Лондоне, на нашем стенде, мы выставили нашу модель 1928 года…

Лакеи привозили и увозили серебряные блюда. Маленькие столики откатывались в сторону, и на их место из темноты выдвигались другие. Перед Ричелем стыла на тарелке жидкая, серая кашица. Он опустил глаза в тарелку и скептически рассматривал ее, прищурив глаза.

Этому человеку принадлежала половина мировой выплавки железа и стали.

— Слушайте, мистер Ричель, — громко выговорил Донцов, — давайте поговорим о деле. Вы знакомы с единственным вопросом, который меня интересует.

— Очень немного, очень немного, — сказал Ричель, отодвигая тарелку с серой кашицей, — то есть я знаю то, что читал в «Hutte» и в наших справочниках. К моему стыду Россия меня мало интересовала, однако, я могу вам перечислить ваши заводы на Урале и Кривом Роге, процент серы, содержащийся в коксе Донецкого и Кузнецкого бассейнов, анализы чугуна Брянского и других заводов.

Цифры и названия он произносил быстро, не задумываясь, упершись глазами в скатерть, точно читая с невидимых диаграмм и таблиц.

Донцов встал. Он не мог говорить сидя. Его смущала скатерть, хрусталь и цветы. Он сделал несколько больших шагов и сразу почувствовал себя тверже и, не глядя на Ричеля, заговорил в пространство — во враждебную, настороженную темноту.

— С вашей точки зрения вы правы, мистер Ричель, правы, когда говорите о количестве выплавленного нами чугуна и ничтожной доле его, приходящейся на душу населения нашего Союза. Я знаю ваши цифры и с завистью думаю о них Я знаю анализ Коннесвильского кокса и ваши Питсбургские копи, но вы забываете о наших резервах. Наши копи идут по поверхности земли, мы еще не проникли в недра, мы не израсходовали тысячной доли наших богатств Вы, один из первых дельцов Америки, имеете представление о русских и России по книгам ваших соотечественников, по запискам ваших секретарей. Другие ее знают по пьесам Толстого, по книгам Достоевского, по музыке и танцам и театру, которые идут из России. Но прежней России нет. Прежних русских нет. Мы вытащили новых людей из гущи, из ста тридцати миллионов. Нет кающихся дворян, нет камаринских мужиков и темных мастеровых. Впрочем, вы этого не поймете. Ваши секретари дали вам как будто точные сведения, и вы уверены в нашей слабости. Однако же вы знаете, сколько мы восстановили доменных печей, вы знаете, как растет выплавка чугуна. Все это вы можете увидеть своими глазами через неделю на Урале и в Кривом Роге.

Ричель поднял руку и почти беззвучно сказал:

— Кокс.

— Да, вы правы. Уголь. Уголь и железо. Одно цепляется за другое. Кокс.

— Вы восстанавливаете доменные печи, вы тратите кокс на полуфабрикаты и у вас нехватает его на выработку фабрикатов. Надо реорганизовать, надо совершенно переоборудовать ваши заводы…

— Верно. Поэтому я и говорю сейчас с вами. Не ради же остендских устриц, чорт их возьми, я здесь!

Донцов расстегнул пиджак и вытер выступивший на лбу пот.

— Вы можете нам помочь. С вами мы сделаем три шага вперед, без вас — один. Но мы не погибнем. Я знаю вашу биографию, Ричель, я знаю, с чего вы начали сорок лет назад. И мне кажется, что вы сохранили здравый смысл, несмотря на пять долларов чистого барыша в секунду. Я уверен, что вас интересует это дело, несмотря на ваш безразличный вид.

— Оно меня интересует.

— Конечно, я уверен, что вы много думаете о том, куда поместить несколько сот свободных миллионов. Поэтому вы схватились за «Франклин» и думаете о раскраске кузова, о люкс-автомобилях для кокоток и богатых дураков. Вы взяли все у настоящего и у прошлого, но будущего у вас нет. Вот новое дело. Дело будущего. Дайте нам машины, и мы будем работать не хуже Питсбурга. Я говорю с вами так, потому что вы не банковская акула с Уолл-Стрит, а настоящий промышленник. Вы захватили железо и уголь обеих Америк, при чем же тут попугаи и ящерицы, чорт их возьми?

Они были совершенно одни. Лакеи незаметно ушли в ту самую минуту, когда Донцов встал из-за стола. Ричель сидел неподвижно, еле заметным движением пальцев подтягивая к себе скатерть. Донцов смотрел в темноту, в тяжелые, непроницаемые драпировки, и в этой темноте, за плечами старика он как бы видел огромные пространства изрытой шахтами земли, горы каменного угля, гигантские подъемные краны, спокойное, слегка загибающееся коптящее пламя плавильных печей, подвесные, двигающиеся в воздухе вагонетки и заводы, дивизии заводов, армии заводов, теснящие железнодорожное полотно. Вчера ночью, именно такой он видел Бельгию в окне экспресса, пятнадцать лет назад он видел Питсбург — Пиренеи руды, Альпы, Гималаи чугуна, железа и стали. И все это было в руках усталого, скучающего старика.

— В сущности мы враги, — наконец выговорил Ричель. — Я люблю примеры из библии. Голиаф и Давид. И вот Давид приходит к Голиафу и говорит: «Сделай мне пращу, и я когда-нибудь убью тебя из этой пращи». Вы меня понимаете?

— Какое мне дело до библии? Какое вам дело до библии? Когда вы разорили тысячи людей, когда вы организовали Всеобщую Металлургическую Компанию, вы не искали примеров в библии. Мне кажется, что я вас понял. У вас просто нехватает смелости. Это старость.

Ричель слабо улыбнулся.

— Вы боитесь. Двадцать лет назад у вас хватило бы смелости работать с нами. В сущности, мы должны бояться вас, Голиафа, а мы зовем вас работать. Я понимаю. Гораздо больше нас вы боитесь финансистов с Уолл-Стрит, банковских акул, которых вы презираете, затем вы боитесь Пятой авеню и прессы наших кредиторов. И, знаете ли, Ричель, это — старость. Не гипнотизируйте себя «Франклином» и попугаями. Это — старость.

Донцов посмотрел на часы.

— Вы уходите? — спросил Ричель и встал. — Но, я думаю, мы еще встретимся. Я люблю живых и здоровых людей.

Донцов спустился в вестибюль. Красивые женщины в пышных мехах заглядывали ему в глаза — может быть, потому, что его провожал секретарь самого Ричеля, а может быть, и потому, что Донцов был стройным и складным малым. Он шел и думал о Ричеле, о старом Ричеле с ревматизмом и язвой желудка, и смотрел на открытые плечи и ноги женщин с любопытством и легким озорством.

Ричель сидел в одной из одиннадцати комнат апартамента и растирал ладонью мертвеющий мизинец. Он не болтун, русский молодой человек, но он сказал именно то, о чем иногда думал Ричель.

— Помните, Фолл, — вдруг сказал он, — помните, сорок лет назад, когда мы были молоды, в Портланде, в лесу, мы говорили о смерти. И вы сказали: «Люди придумают что-нибудь к тому времени, когда нам придется умирать». Вот прошло сорок лет, и ученые люди ничего не придумали. Мы даем им деньги, много денег, и все-таки они ничего не выдумали.

— Ничего.

— Старое уходит, — думал вслух Ричель, — в сорок, пятьдесят лет человека режет бритва. Это — зрелость. Затем лезвие не годится, и это — старость. Надо бросить лезвие.

Между тем, Иван Андреевич Донцов вышел из подъезда отеля «Клэридж». Шофер такси перегнулся и открыл дверцу машины, но Донцов покачал головой и пошел направо по Елисейским полям. Он почувствовал волчий голод, удивился и вспомнил, что ничего не ел, и рассмеялся.

Около Инвалидов есть ресторанчик для шоферов. Там в любое время можно получить телячье филе и сухое, легкое Анжуйское вино. Донцов повернул влево и, прыгая через две ступеньки, сбежал вниз, в душную и сухую ночь метрополитэна.