Выстрел в Опере

Глава третья, в которой Даша и Маша решают поменяться мамами

Маша непреодолимо боялась высоты.

Точнее, высоты боялось Машино тело, не оставляя самой Маше выбора, бояться ей или нет.

Стоило телу приблизиться к краю высокого, Машины ягодицы исполосовывал страх, живот устремлялся вверх, разум исчезал.

Маша боялась высоких, крутых лестниц и глубины пролетов. Боялась перевешиваться через перила балконов и до смерти боялась смотреть с обрывов вниз…

А вот летать не боялась.

Совершенно!

Стоило ей взлететь в воздух, ее окутывала немыслимая естественность – привычность происходящего. В глубине души Маша всегда верила: люди способны летать! Иногда эта вера граничила с уверенностью так близко-близко, что, стоя на балконе, она разводила руки, закрывала глаза, ощущая: еще чуть-чуть, и она поймет, как это сделать.

И теперь, сидя на заднем седле метлы, прижимаясь к уверенной спине Даши Чуб, подумала снова:

«Летать так легко… Так ПРИВЫЧНО! Как во сне». И испытала такое безбрежное, невесомое чувство свободы, что впервые за сегодняшний день испугалась: через два дня у них заберут эту власть – и она, как и все на свете не-ведьмы, опять будет летать лишь во сне.

Днепр, широкий и черный, остался позади.

«Редкая птица долетит до середины Днепра», – утверждал Николай Васильевич Гоголь. Но, будучи не птицей, а Киевицей, блондинка с фамилией Чуб перемахнула древнюю реку за пару секунд и ворвалась в Киев Левобережный.

– Спускаемся, – предупредила Землепотрясная минут семь спустя.

Стать летчицей-космонавткой Даша мечтала не зря – Чуб была прирожденной труболеткой!

Сделав умопомрачительный зигзаг, она нырнула в черную расщелину улицы и вновь взвилась вверх.

– Это не Ахматовой. Это…

– Она параллельная! – откликнулась Маша. – Вправо!..

Дашина подруга-метла лихо перепрыгнула ряды серых крыш и пошла на снижение.

– А люди? – обезумела Маша. – Они ж нас увидят!

– Они увидят зрелище, а мы – «Хлеб»! – съерничала Чуб и, наплевав на все возможные инсульты и инфаркты, которые они могли вызвать оптом и в розницу, пролетев мимо окон мирных граждан, снизилась на высоту второго этажа.

– «Невидимы и свободны», – прошептала Маша слова, сделавшие незримой булгаковскую Маргариту Николаевну.

Но литературное заклинание не помогло.

– Вот он, наш «хлебушек»… – Чуб рулила к «особой примете».

Машины ноги коснулись земли.

Двухместная метла выскочила из-под нее, ударилась об асфальт.

– Да, это тот самый дом! – Даша подобрала свой «фаллический символ» и глубокомысленно оперлась о древко подбородком. – Этаж, по-моему, был третий, – сказала она. – А вот окно… Ты помнишь, какое окно?

– Горящее.

– Классная примета, – хохотнула напарница. – Ни-че, что пока мы летели, оно сто раз погаснуть могло? О’кей. Облетим третий этаж по периметру.

– Даш, нас увидят! Еще не поздно. Ты только представь…

– Представила. Жуть! – кивнула та. – А варианты есть? На метлу!

Ведьмацкий экипаж взмыл в воздух.

К счастью, большая часть окон была зашторенной, черной. Или к несчастью – если одно из них было тем самым, успевшим погаснуть окном, куда им предстояло попасть.

Выровнявшись, Даша «прочертила» третий этаж.

Маша успела разглядеть голого парня-подростка, стоящего у зеркала, к ним спиной. Мужчину за компьютером – дядя даже не поднял головы от монитора. Пожилую семейную пару, взиравшую в голубоватый телевизионный экран. Женщину, стоящую на табуретке, с веревочной петлей на шее…

Больше ничего рассмотреть она не смогла, одурев от грохота.

Оглушенная пролетела сквозь окно, болезненно приземлилась на пол и только там поняла: со свойственной Даше Чуб простотой несостоявшаяся космонавтка протаранила стекло древком метлы, загремев (в прямом смысле этого слова!) прямо в дом потенциальной самоубийцы.

Впрочем, самоубийца больше не была потенциальной – она висела. Ее лицо со страшной гримасой корчилось в бурой петле. Чуб танцевала вокруг, пытаясь обхватить висевшую за ноги. Конечности женщины конвульсивно болтались туда-сюда, не даваясь Даше в руки.

– Маш, помоги!!!

Ковалева с трудом собрала себя с пола.

Рука, повстречавшаяся с осколком стекла, кровоточила, бок обиженно ныл.

Взгляд метнулся к отброшенной табуретке, а ум сообразил: при виде кошмарного зрелища – двух влетающих в дом на метле нежданных гостей – женщина вздрогнула, и постамент вывернулся у нее из-под ног.

Вскочив, подхватив табурет, Маша постаралась вернуть его на место. Чуб таки удалось обхватить ноги повесившейся и вернуть ее ступни на сиденье. Но теперь обмякла верхняя часть – голова дамы безвольно висела в ожерелье веревки. Самоубийца была без сознания.

– Нож! – закричала Чуб, кое-как удерживая горизонтально упрямую дамочку, пытающуюся задохнуться в петле – не так, так эдак!

Ковалева вобрала в себя комнату и обнаружила нужное – ножницы в стакане на письменном столе.

Поддерживаемое четырьмя руками, тело несчастной повалилось на грязный паркет.

– Интересно, чего она вешалась? – подумала вслух Даша Чуб.

Маша осмотрелась.

Комната казалась нежилой. Письменный стол выбежал на середину гостиной, всюду лежали чемоданы, тюки. На полу валялся белый журнал, оказавшийся при близком знакомстве литературным – с гордым именем «Ренессанс». В их небесном видении женщина держала его в руках.

Ковалева подобрала издание. Открыла наугад.

Но журнал распахнулся сам – там, где был научен открываться. На 89-й странице, запечатлевшей то самое высосанное жизнью лицо спасенной…

– Анна Голенко, – прочитала студентка. – Ее зовут Анна Голенко. Тут напечатаны ее стихи. Она – поэтесса.

– А-а-а, – поскучнела Чуб, – тогда понятно, чего она вешалась. Все поэты кончают с собой – это у них такая традиция. Вот только куда нам ее девать? Одну нельзя оставлять. В больницу?

– Ты что! – округлила глаза напарница. – Ведь дело ж не в самоубийце. Вряд ли Киевицы спасают самоубийц. Ее повешенье должно для нас что-то значить.

– Тогда к нам, на Яр Вал? Подождем, пока очухается.

– А если, когда она очухается, наши кошки что-нибудь скажут? Она ж опять в обморок упадет. И вообще…

С появлением Акнир Башня на Яр Валу перестала быть безопасным местом.

– О’кей, – приняла нелегкое для нее решение Даша. – Везем ко мне.

– К тебе? Куда?

До недавнего времени певица и арт-директор проживала в гримерке клуба «О-е-ей!», будучи изгнанной из которой, перебралась в Башню. И еще ни разу не заикалась про наличье иного – постоянного места жительства.

– На Десятинную, – разжевала Чуб. – Живу я там. Правда, я с матерью жутко поцапалась. Но все равно ведь надо у нее про родственников-ведьм выяснять. К тому же она обожает возиться с самоубийцами.

– Обожает возиться?.. – поразилась Маша.

За время их знакомства «обожает возиться с самоубийцами» было первой информацией о Дашиной матери.

– Ага, – подтвердила Чуб. – Мама обожает поэтов, покончивших с собой. Она у меня знаешь кто? Маяковка!

– Кто-кто?

– Ну, знаешь, есть пушкинисты, есть булгаковеды, этих ты точно знаешь. А она – маяковка! Всю жизнь изучает жизнь и творчество Владимира Маяковского, на хрен никому не нужное. Я про то, как Влад Владович покончил с собой, слушала в детстве вместо сказки. Представляешь, в какой ужасной атмосфере я вынуждена была расти?

– А ничего, что сейчас два часа ночи? – засомневалась Ковалева.

– Конечно, ни-че. Я ж говорю, она – маяковка! Богэма. Мама сроду не ложилась спать раньше трех.

Дом на улице Десятинной покорил Ковалеву своей дореволюционной основательностью.

На добротных, одетых в рыжую кожу дверях висела медная табличка:

Внучка Чуб нетерпеливо вдавила звонок – бездыханная поэтесса нависала на них мертвым грузом.

Дверь открылась мгновенно.

На пороге стояла женщина в джинсах и старой футболке. В левой согнутой в локте руке дымился остаток дешевой сигареты «Прима». Бледные, белые волосы были гладко зачесаны назад. И, глядя на Дашину мать, Маша впервые осознала: ее подруга – настоящая блондинка.

Что же касается иного сходства, лишенные краски, аскетичные черты этой женщины были настолько правильными, чистыми, почти иконописными – что оставалось только догадываться, какая понадобилась примесь отца, дабы в итоге получилась Даша, с ее носом-картофелиной, эфиопскими губами и кругло-кукольными глазами.

– Привет, ма, – угрюмо поприветствовала родительницу Чуб.

– Заходите. – Женщина посторонилась, давая им возможность пройти.

Ни внезапный визит, ни дикий вид дочери, обмотанной простыней и увешанной золотом, не вызвали у нее и намека на вопрос.

Киевицы спешно протащили поэтическое тело сквозь обширный, захламленный вещами длинный коридор и уложили принесенное на диван в темной комнате, оккупированной сталинской мебелью.

– Эта женщина… – объяснила Даша маме, кривясь. – В общем, она кончала с собой, и мы ее подобрали.

– Просто кончала, и вы ее подобрали? – уточнила Дашина «ма».

– Да.

– Молодцы! – сказала мать.

Маша выпучила глаза, силясь представить, что бы сказала ей родная мама, кабы она приволокла в дом постороннюю женщину, которая «просто кончала с собой».

– А я – Маша, – вежливо представилась она.

– И еще, ма, у меня к тебе дело, – снова скривилась Чуб.

– Тогда идемте на кухню. Очень приятно познакомиться, Маша. Я – Вероника. – За именем не последовало отчества. – А ты, Маша, чем занимаешься?

– Какая разница, чем она занимается! – отчего-то разозлилась Землепотрясная. – Она просто моя подруга.

Женщина безмятежно пропустила Дашин выпад.

Они зашли в кухню, обширную, неухоженную, показавшуюся Маше ужасно уютной. На стене висели древние ходики с шишечками и надписью «49 лет великого октября».

– Вы не слишком голодные? – поинтересовалась Вероника, задумчиво взирая на свой холодильник.

– Это означает, – язвительно поведала дочь, – что еды у нас, как обычно, нет!

– Ну, бутерброд можно сделать, – спокойно заметила Вероника.

– Ладно! О’кей. Давай бутерброд. Жрать хочется жуть! Я во-още ужасно голодная, ма! – с вызовом выговорила Даша.

– Значит, три бутерброда, – резюмировала мама.

Чуб страдальчески закатила глаза.

– Так вот, ма, о деле, – начала она, ощетинившись, как еж. В каждом ее слове топорщилась цыганская иголка.

– Да, доченька.

– У нас в роду были ведьмы?

Дашина мать замерла с батоном и палкой колбасы в руках. Но то, что в первый, ошибочный миг Маша приняла за удивление, оказалось лишь персональной манерой Вероники глубоко и серьезно задумываться.

– Насколько я знаю, нет, – так же спокойно сказала она после секундного размышления. – А что, очень надо?

– Вот так! – Даша резко придушила пальцами шею.

– Твой дед по отцу написал книгу о ведьмах.

– Я знаю, – невежливо оборвала мать внучка Чуб. – А чего он ее написал? Может, я ведьма по папе?

– То-то и оно, что нет. – Женщина резала хлеб. – Ты ж знаешь, мы с твоим дедом были большими друзьями. И я помню, как он жалел, что в его роду нет ни одной ведьмы, и узнавал: не было ли их в нашем. Он всю жизнь собирал информацию о киевских ведьмах, и, естественно, ему было б интересно… Но твой дед страшно гордился, что ваша фамилия – Чуб – самая что ни на есть гоголевская! В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» козак Чуб – отец той самой Оксаны, которая послала Вакулу за чаревичками «как у царицы». А сам Вакула, по Гоголю, сын ведьмы Солохи. И если Вакула с Оксаной поженились, их дети были ведьмацкого рода…

– Чуб – девичья фамилия! – резанула внучка Чуб. – Оксана б ее все равно поменяла. И во-още литературной родословной не бывает. Спасибо. Помогла! Толку от тебя!

– Даш, зачем ты так? – не выдержала Ковалева.

– Не обращайте внимания, Машенька. – Вероника поставила пред ними деревянную доску с нарезанными большими кусками, расхристанными бутербродами и включила электрический чайник. – Обычное несовпадение характеров.

– Обычное несовпадение? – Чуб почему-то обижалась все больше и больше. – Да ты никогда, никогда меня не понимала! Ты даже не слышишь, что я тебе говорю. Тебе на меня плевать. Дома я. Ушла из дома. Тебе все равно.

И Маша вдруг догадалась: именно совершеннейшее спокойствие Вероники и выводит Дашу Чуб из себя.

Дашу выводит то, что мать ну ничем нельзя из себя вывести!

– Ты – взрослый, самостоятельный человек и имеешь полное право жить где и как ты хочешь, – высказала свое родительское мнение Вероника. – Если же ты хочешь поговорить о наших взаимоотношениях, для этого не обязательно провоцировать скандал. Я знаю, у тебя такой характер. Эмоциональный. Тебе легче сказать наболевшее в виде крика. Но я еще раз повторяю: ты можешь сказать мне совершенно все в спокойной форме. Я тебя пойму.

– А-а-а-а-а-а!!! – возгласила Чуб. – Вот видишь! Видишь! – обернулась она к Маше. – С ней совершенно невозможно разговаривать!

Маша, однако, видела совсем другое:

– Даша, но у тебя замечательная мама…

– Вот! Все так говорят! Все! – пришла в отчаяние дочь. – Замечательная! Да она хуже всех самых ужасных мам!

– Даша, – тихо спросила Маша, – ты мою маму видела?

– Да твоя в сравнении с моей – ангел, ангел! Нет, намного лучше, чем ангел, – нормальный человек! Если бы у меня была такая мама, как у тебя… Тебе нравится моя? О’кей! Решено! Давай махнемся не глядя! Мама, ты слышала, мы с Машей решили обменяться мамами? – с надеждой объявила она. – Я пойду жить к ее маме. А Маша будет жить с тобой.

Ее надежды не оправдались.

– Хорошо, пусть Маша поживет у нас. – Вероника подсунула дочери чашку с чаем. – Я заварила, как ты любишь, с мятой. Ешьте. А я пока пойду посмотрю, как там ваша несчастная… Кстати, как она пыталась покончить с собой?

Женщина с удовольствием закурила.

– Она вешалась! – рявкнула Даша. По ее округлым щекам ползли длинные слезы.

– Вешалась? – восхитилась Вероника. – Как Марина Цветаева!

– Да. И она тоже поэтесса!

– Тогда понятно, почему она решила повеситься. Быть поэтом – это практически невыносимо.

Даша демонстративно заткнула ладонями уши, открыла рот и извергла невыносимый и долгий крик.

Мать любовно погладила дочь по стокосой макушке, улыбнулась Маше и вышла из кухни.

В кармане у Чуб закричал конкурент. Продолжая орать, та изъяла мобильный, сморщилась, глядя на высветившийся номер, и, обиженно заглохнув, нажала кнопку.

– Да, Катя! – гавкнула она. – Да, загорелось. Какая-то тетка пыталась повеситься, и мы ее спасли…

– Тетка пыталась повеситься? – различила Маша далекий Катин голос. – И что нам это дает?

– Может, че-то и дает. Мы не знаем. Она пока спит.

– Ну, так будите ее и выясняйте скорей! У нас через два дня Суд. Оно нам надо…

Даша сбросила вызов и презрительно засунула трубу обратно в карман.

– Вот видишь, видишь! – слезливо проскулила она. – У нас через два дня Суд. Моя жизнь висит на волоске. А моя мать отказывается мне помочь!

– Послушай, Даша…

Машу смущало непродуктивное поведение подруги, и она изо всех сил старалась нащупать узел, развязав который, Землепотрясная смогла бы взглянуть на свою мать адекватно.

– Твоя мама, – осторожно спросила Ковалева, – она всегда была такой?

– Всегда! – с готовностью засвидетельствовала Даша. – Она никогда мне ничего не запрещала. Никогда не ругала. Даже когда я пьяная приходила. Даже когда я парней приводила. Даже когда я не приходила вообще! С таким воспитанием я могла вырасти кем угодно: алкоголичкой, наркоманкой, блядью…

– Но ты же выросла собой, – сказала Маша. – И ты очень… очень необычная. Я только сейчас поняла, чем ты отличаешься от всех нас – и от меня, и от Кати. Ты – свободна. Я не про то, что тебе все разрешали. Ты свободна внутри самой себя.

– Знаешь, – Даша вскинула на подругу злые глаза, – а я только сейчас поняла. Ты кошмарно похожа на мою мать!

– Забавно, – сказала Маша, подумав. – Я только сейчас поняла. Ты очень похожа на мою.

В окне уже серебрился рассвет, когда два голоса размеренными толчками вытянули Машу из сна.

Даша спала на соседней кровати, открыв рот.

Маша села. Прислушалась.

– Поэзия сейчас никому не нужна, – посетовал женский голос.

Несоразмерно громкий, хриплый, обличающий – существующий вне дня и ночи, пространства и времени, жизни и смерти.

Именно такой голос и должен был быть у человека, вернувшегося в мир из небытия и неуверенного: а стоило ли ему возвращаться?

– Да, поэзия нынче не в моде, – поддакнул ей умиротворяющий голос Вероники. – Вот раньше, до революции, поэтам поклонялись, как сейчас эстрадным звездам. На их выступления собирались толпы. Когда на сцену выходил Северянин, купчихи срывали с себя драгоценности и бросали к его ногам. Барышни держали на прикроватных столиках портреты Александра Блока и целовали его лик перед сном. В поэтов влюблялись, травились из-за любви к ним серными спичками… На них молились. Не актеры, не певцы – поэты были истинными властителями душ!

– А теперь стихи никто не печатает, – сказал голос повесившейся.

– Более того, даже напечатанные – их никто не читает, – надбавила Дашина мать. – Собственно, поэтому издателям и невыгодно печатать поэзию.

– А нам всем что, повеситься? – В голосе повесившейся закричала истерика.

– Вы… поэтому? – прочувствованно спросила ее Вероника.

– Да, – отрубил ответ голос. – Но вы все равно не поймете.

– Отчего же?

– Вы скажете, я сумасшедшая! – Голос стал рваным и злым. – Вы считаете, если поэтесса, так обязательно ненормальная.

– Конечно же, вы – ненормальная, – убежденно уведомила ее Дашина мама. – Разве вы соответствуете среднестатистической обывательской норме? Обыватели не становятся поэтами.

– Правильно! Они становятся неудачниками! – гадливо скривился глас поэтессы. – Я – неудачница. Как и все мы, киевские литераторы. Вы можете назвать хоть одного знаменитого поэта из Киева?

– Александр Вертинский.

– Да какой из него поэт?! – оскорбился голос.

– Вы правы, поэзы Вертинского – отдельный жанр. Но можно назвать писателя – Михаил Булгаков.

– Он уехал в Москву, – отсек голос повесившейся кандидатуру любимого писателя Маши. – В Киеве он не написал ни строки. Ни одной! Знаете почему?

– Не знаю, – признала Вероника.

– Потому, что с тех пор, как отсюда вывезли наш талисман, – нас лишили силы! – загробным голосом изрекла поэтесса. – Мы немощны. Мы немы. Никто не слышит нас, что бы мы им не кричали!

То было преувеличением.

В данный момент ее голос гремел на всю квартиру, как телевизор, включенный на максимальную громкость. Маша недоуменно покосилась на Чуб, поражаясь крепости ее сна.

– А что это за талисман? – вежливо осведомилась Дашина мама.

– Вы все равно не поверите. – Поэтесса попыталась опять отползти в глубь себя.

– Поверьте, – заверила ее Вероника, – я вам поверю.

– Вы верите в мистику?

– Я – литературный критик, – не без гордости презентовала себя мать-маяковка. – Можно ли не верить в мистику судеб, изучив творчество писателей и поэтов? Их стихи – полны пророчеств! Их жизни полны мистических совпадений. Взять хотя бы того же Влад Владовича Маяковского. Побывав в Киеве, он…

– А что вы думаете об Анне Ахматовой? – перебила ее поэтесса.

– Я не ее поклонница, – суховато ответила перебитая. – Но, безусловно, отношусь к ней уважительно.

– И зря! – визгливо вскрикнул голос. – Потому что она – воровка! Она все украла! Все свои стихи…

– У кого? – изумилась критикесса. И в ее вопросе набатом прогремел неподдельный, профессиональный интерес.

– Давайте-ка я лучше расскажу все с самого начала, – предложила поэтесса, почуяв, что отыскала, наконец, своего идеального слушателя. – Месяц назад мне попалась в руки книга «Украинская ведьма».

– Профессора Чуба?!

– Откуда вы знаете?!! – вздрогнул голос рассказчицы.

– Ее написал мой свекор. Отец моего бывшего мужа. Вы сейчас в его квартире. Умирая, он завещал ее не мужу, а внучке и мне. К слову, именно его внучка, моя дочь Даша спасла вас сегодня.

– Боже мой! – провопила повесившаяся. – Еще одно совпадение! Теперь я знаю, вы поверите мне. Быть может, даже поможете. Это не может быть просто случайностью. Это знак!

Маша встала: кричавшая была совершенно права – случайностей не существовало в природе.

И Киевица Ковалева на цыпочках пошла в коридор, страшась упустить хоть полслова.

– В книге отца вашего мужа я прочла способ узнать судьбу. – От нетерпения голос повесившейся глотал буквы и слоги. – Способ прост. Если в течение дня вы три раза подряд услышите или прочтете одно и то же слово, – задумайтесь, что вам хотят сказать свыше! Естественно, речь идет не о «спасибо», «пока». Но если три раза за день три разных человека поминают, к примеру, Севастополь, – возможно, вам стоит съездить туда.

– Думаете, стоит? – спросила Вероника так, словно размышляла: не пора ли ей спаковать чемоданы и рвануть в город русских моряков.

– Уверена, – железобетонно сказала поэтесса. – Стоило мне прочесть книгу вашего свекра, на следующий день мне три раза подряд встретилось слово «Лото». Я сразу купила билет. И что вы думаете? Я выиграла!

– Выиграли?!

– Да!

– Что?

– Представьте себе, машину! И не говорите мне, что это совпадение!

– О, нет, – проговорила Вероника. – Машина – не совпадение. Это достаточно увесистый факт.

– Правда, потом я ее продала и на эти деньги разменяла квартиру. Но это уже не важно. Точнее – как раз это и есть самое важное! Я купила квартиру на улице Анны Ахматовой. Въехала туда вчера. Попыталась разложить тюки с вещами и нашла среди них старый номер журнала «Ренессанс». Там были напечатаны мои стихи. На 89-й странице! – подчеркнула повесившаяся с жирным значением. – Я принимаюсь перечитывать их, как вдруг… журнал падает из моих рук и открывается на статье «Анна Ахматова в Киеве»! И знаете, как начинается эта статья? «Анна Ахматова (настоящая фамилия Горенко) родилась на знаменитую Иванову ночь в 1889 году…» Вы понимаете?

– Пока не понимаю, – честно призналась литературная мама.

– 89! – повысила голос поэтесса. – Номер моей страницы! Что вы скажете на это?

– Даже не знаю, что сказать.

– Потому что вы не знаете, ЧТО было в той статье! – Голос повесившейся стал угрожающим – обещающе-интригующим. – Будучи пятилетней девочкой, Анна Горенко гуляла с бонной по киевскому Царскому саду. И нашла там золотую булавку в виде лиры. И бонна сказала ей: «Ты непременно станешь великой поэтессой!»

– Интересно. Я не знала об этом.

– Я тоже. Это малоизвестный факт. Но меня осенило! То была не просто булавка! Лира – талисман! И Анна Горенко вывезла его из Киева. Несмотря на свою украинскую фамилию, она не стала украинской поэтессой. Она стала Ахматовой…

– Исключительно потому, – втолковала поэтессе литературная дама, – что отец Анны не хотел, чтоб она печатала под его фамилией свои декадентские стихи. Быть поэтессой считалось не вполне приличным, и он попросил не срамить его имени. «И не надо мне твоего имени», – сказала она…

– Неважно! – в запале выпалил голос. – Важно, что она стала первой! Первой признанной женщиной-поэтессой России! Единственной в своем роде. Наш талисман – Лира – дал ей силу. И эта сила ушла от нас! Ее исчезновение обесточило всю нашу литературу. В том числе и меня. Потому что это был мой талисман. Его должна была найти я. Я – избранная! Избранная!

– Почему именно вы? – не осмыслила Вероника.

– Да потому, – закричала поэтесса, – что я – Анна Андреевна Голенко. А она – Анна Андреевна Горенко. Намек более чем прозрачный! Она пошла в гору, а я осталась голой. Потому что она меня обокрала! Обокрала еще до моего рождения. Теперь мне ничего не светит. Я обречена. Как и все мы, пишущие здесь, – не нужные, не интересные, чьи стихи никто не хочет не только печатать, но даже слушать. Вот почему в Киеве никогда не было ни одного Великого писателя. Ни одного Великого поэта! И не будет. Этот город мертв для литературы! Даже ваш Вертинский начал писать свои поэзы только тогда, когда отсюда сбежал. Есть только два выхода: либо уезжать отсюда, либо сдохнуть! Но мне некуда ехать… Улица Анны Ахматовой – мой последний рубеж.

– Но подождите, – остановила ее Дашина мама. – А как же третье упоминание Анны Ахматовой? Первое – улица. Второе – статья. Ведь, исходя из теории моего свекра, должно быть и третье совпадение.

– Должно, – согласилась Анна Андреевна Голенко. – И, конечно же, было. Вчера вечером мне позвонила моя дочь, из-за которой мне и пришлось разменять квартиру. Она позвонила предложить мне работу. И кем, кем? Торговать косметикой в метро! «В конце концов, – сказала она мне, – в тяжелые для нее времена даже Ахматова торговала на базаре селедкой. А кроме того, мама, ты же не Анна Ахматова!»

– Брошь в виде лиры? – Даша агрессивно почесала нос. – По-моему, это полная бредятина! То есть, – пояснила она, – быть может, Ахматова и нашла какую-то брошь. Я, например, в детстве нашла золотое кольцо на Владимирской горке. Потом продала, ну, когда выросла, жутко деньги были нужны. Причем за бесценок, так жалко… О чем я?

– Об Анне Ахматовой.

– Да. Мало ли кто чего где нашел! Эта поэтесса точно двинутая. Не была бы двинутая, не полезла бы в петлю из-за такой ерунды. Сама придумала. Сама расстроилась. Сама повесилась. Скажешь, нет?

– Скажу, что, скорее всего, ты права.

На лице Чуб отразилось довольство (она любила быть правой!), а руки ее продолжили потрошить платяной шкаф.

Маша Ковалева наморщила лоб – выводы, сделанные из теории трех совпадений несостоявшейся самоубийцей А. Голенко, и впрямь мнились слишком надуманными.

– И Анна Андреевна – жутко распространенное имя и отчество. – Даша придирчиво рассматривала кожаные шорты, больше походившие на стринги-трусы. – И Горенко-Голенко – не аргумент! Если прошерстить киевский адресный стол, можно найти десяток Голенко, двадцать пять Горенко и двух-трех полных тезок – Горенок Анн Андреевн. И все это ровным счетом ничего не значит.

Вот только что-то в дурацкой ночной истории цепляло Машу своей настоящестью.

– А я вот о чем не спала сегодняшней ночью… – Землепотрясная, кряхтя, пыталась влезть в шорты-трусы. – То, что мой Ян не демонстрирует тебе свое отношение ко мне, тоже не означает, что он относится ко мне так же, как и к тебе! Скажешь, я не права? – Шорты сопротивлялись. Но Даша не сдавалась и победила.

– Но все-таки брошка была в виде Лиры, – с сомнением сказала Маша.

– Да хоть в виде черепа и костей! Что из того? Да и была ли она во-още? Может, это такая себе легенда семейная: родичи Ахматовой потом придумали, когда она поэтессой стала, чтоб было чего журналистам в интервью рассказать. Или она сама. Она во-още была жуткой обманщицей. Вот уж кто умел себя распиарить, так это Анечка Горенко. Ты вообще в теме, что еще при ахматовской жизни художники нарисовали больше двухсот ее портретов? Вот это, я понимаю, раскрутка!

Чуб подскочила к зеркалу и показала ему свою попу.

Шорты врезались в ягодицы, оставляя нижнюю часть открытой на обозрение.

Однако в пониманье певицы одежда существовала отнюдь не для того, чтобы что-то скрывать, а одеваться хорошо, в ее понимании, означало – так, чтобы оборачивались все прохожие.

Ныне же следовало расстараться особенно…

– OK! Сзади полюбят, спереди привыкнут, – глубокомысленно огласила Чуб. – А когда мы сегодня с Яном встречаемся?

– Но в Киеве, действительно, не было ни одного большого писателя. Ни одного большого поэта, – продолжала сомневаться студентка исторического факультета. – За всю его историю.

– Не было, – подумав, покивала косами дочь литературного критика. – Но ты так рассуди: а при чем во-още Лира к Киеву? Лира – это ж типа из Древней Греции.

– Логично.

– Остынь! Куча народу находит всякую хрень. Куча народу вешается! Здесь даже нет ничего мистического. – Вид сзади Дашу удовлетворил.

Оставалось подобрать умопомрачительный верх.

– Если бы в этой истории не было ничего мистического, нас бы туда не позвали, – аргументировала Ковалева.

– О’кей, – немедленно отыскала лазейку Землепотрясная, обладавшая ярковыраженным талантом к спорам. – Анна Голенко верила в мистику, и ее мистицизм ее доконал. Поэтому ее проблема как бы подпадала под нашу парафию…

– Я поняла! – озарило Машу. – Теория твоего дедушки Чуба! Теория повторяющихся слов. Это же правда! Так с нами общался Город, когда мы были совершенно слепыми. Он постоянно подбрасывал нам подсказки. Он нас направлял. Все вокруг указывало нам путь – название спектакля на афише, статья в газете…

Внучка Чуб принялась чесать нос.

Именно благодаря статье в случайной газете, принесенной ветром и прибившейся к Дашиным ногам, Дашины ноги и отправились в «Центръ колдовства», где умирающая Киевица Кылына…

– О’кей. И че из того? – оборонилась спорщица. – Это означает лишь то, что мой дедушка был умный парень.

– Нет, – оспорила упрямая Маша. – Это означает, что кто-то специально подводил Анну Голенко к подобному выводу.

– Вот и прекрасно, – сделала нелогичный вывод певица. – Вот мы и поняли, в чем колдовство. Кто-то подводил эту тетку к самоубийству, но мы вовремя вмешались и спасли ее.

– Но кто этот кто-то?

– Какая разница?! – разрезала Даша воздух рукой. – Пойми ты, Голенко – это полный голяк! Я задницей чувствую. – Для убедительности Даша выпятила интуитивное место и похлопала по нему рукой. – Какая-то третьеразрядная поэтесса возомнила, что ее обокрала Анна Ахматова, и решила покончить с собой. Хренотень и графоманские бредни! – Певица вздохнула.

Ибо было понятно: никакая это не хренотень. А нечто важное и значимое, что они по ничерта-незнанию просто не способны понять.

Иначе зачем бы на небе загорался красный огонь?

– Но иногда твоя задница все же ошибается, – сказала Маша.

– Ну, она, конечно, не Господь Бог, – капитулировала Чуб.

Выдернув из шкафа украинскую вышиванку-сорочку, она прикидывала ее на себя.

– Ладно, пускай не голяк, пусть висяк. – Раритетная рубаха из коллекции дедушки Чуба слегка примирила ее с Машиным упрямством. – Разницы нет! – Внучка Чуб нырнула в рубаху. – И если в ближайшее время небо не маякнет нам че-то покруче и попонятней, ее для нас и подавно не будет. – Даша завязала узел под грудью, нацепила четыре мониста, серьги, двадцать браслетов и прозвенела: – Сегодня 10-е! Послезавтра бой. И за такую историю нам его на год не перенесут. А поскольку на небо больше полагаться нельзя, единственное наше спасение срочно отыскать хоть один ведьмацкий корень! Слушай, – озадачилась она, разглядывая экипировку (как и следовало ожидать, кожаные шорты-трусы в комплекте с буйной национальной вышивкой и ботинками а-ля Джонни Депп выдали землепотрясный результат!). – Но если мой деда так классно знал все ведьмацкие примочки, неужели он мог вычислить их просто так? Неужели у нас в роду никого не было? Это же нонсенс! Родиться в Киеве, где стоит целых четыре Лысых Горы, где каждая вторая – ведьма… И оказаться третьей! Да быть того не может. Я задницей чувствую. Я – точно ведьма! А Катя тем более! Во времена инквизиции ее бы сожгли без всяких доказанных родственников, только за то, что такая красивая. Сказали бы «ведьма» – и в костер…

– Купальский костер. Купала!!! – закричала Ковалева так громко, что сумела потрясти даже Землепотрясную. – Ахматова родилась на Ивана Купалу! В «Иванову ночь». Она – ведьма!

– Разве Ахматова родилась 7 июля? – застопорилась певица.

– Анна Ахматова родилась 23 июня, то есть 11 июня по старому стилю. – В комнату, улыбаясь, вплыла Дашина мама.

– Почему же в статье было сказано «родилась на знаменитую Иванову ночь»? – впала в ступор студентка.

– Потому, – ответила литературная мама, – что Ахматова сама написала: «Я родилась в один год с Чарли Чаплиным, «Крейцеровой сонатой», Эйфелевой башней. В то лето Париж праздновал 100-летие падения Бастилии – 1889-й, а в ночь моего рождения справлялась и справляется знаменитая древняя «Иванова ночь». О, она умела выписывать свою биографию!

– Она классно пиарила! – перевела эстрадная дочь. – Говорю, она была обычной обманщицей, как и все нормальные звезды.

– Ахматова? Ну конечно, обманщица, – улыбнулась Вероника. – Анна Ахматова всерьез утверждала, что род ее пошел от последнего хана Золотой Орды – Ахмата, прямого потомка Чингисхана. Что ее бабушка, чью фамилию она взяла как псевдоним, татарская княжна. Хотя ее бабка Прасковья Ахматова не была ни княжной, ни, тем паче, татаркой.

– И про Иванову ночь приврала для красного словца, – добила подругу Даша. – И про Лиру, и про предсказание «Ты станешь поэтом». Это же шоу-бизнес! Здесь все врут.

– Значит, Ахматова – не ведьма, – погасла Маша.

– Ахматова? Ну конечно же ведьма, – улыбнулась Вероника. – Не зря же Цветаева называла ее в стихах «чернокнижницей», а муж Ахматовой, Николай Гумилев, написал: «Из города Киева, из логова Змиева я взял не жену, а колдунью».

– Что? – коротко охнула Маша.

– Из логова Змиева?! – звякнула монистами дочь. – Откуда он знал про Змея?!

– Про Змея? – приподняла бровь Вероника.

– В Киеве живет Змей. Жил Змей. Но мы его… – Чуб чуть не выдала матери древнюю тайну.

«Надо предупредить ее, – испугалась студентка. – Нельзя открывать правду слепым. Это Великий запрет».

Но уже зазвеневшая в воздухе тайна не произвела на Дашину мать никакого воздействия.

– Я уже говорила сегодня Анечке Голенко… – Вероника закурила, выдохнула дым и закончила: – …о магии литературы. В своих произведениях писатели и поэты часто предсказывают то, о чем не может знать простой смертный. Взять, к примеру, трагедию «Титаника». За четырнадцать лет до кораблекрушения вышла книга, где писалось, как, напоровшись на айсберг, тонет корабль под названием «Титан». Или зачем далеко ходить, муж Ахматовой – поэт Николай Гумилев – не только предсказал свою смерть, но и почувствовал рожденье звезды. «В созвездии Змия загорелась новая звезда», – написал он за полвека до того, как японские астрономы официально зарегистрировали появление новой звезды в созвездии Змеи. А за пять лет до своего расстрела Гумилев подробно описал в стихах человека, который «занят отливаньем пули, что меня с землею разлучит»…

– И чего это значит? – спросила Даша.

– Точно не знаю, – известила дочь Вероника. – Но недавно у меня появилась теория. Все талантливые литераторы – ведьмы и колдуны, в той или иной мере. Судите сами: и писатели, и колдуны выстраивают хитросплетения слов в неком завораживающем нас порядке. Колдуны называют это заговорами и заклинаниями. Литераторы – романами и стихами. Ведьмы и колдуны делают это осознанно. Писатели и поэты – в озарении. А суть не меняется! Достаточно расставить нужные слова в нужной последовательности – и ты можешь изменить мир.

– Чароплетство, – медленно произнесла Маша, скорее вопросительно, чем утвердительно. – Писатель тоже создает мир, существующий по придуманным им законам. Как и…

«…Марина, вынудившая всех тысячу лет подчиняться провозглашенным ею законам!»

– Как и колдун, – кивнула литературная мать. – Буквы как ноты, пишущий должен чувствовать ритм и мелодику слова, его магию! Лучший пример: молитвы и заклинания, само прочтение которых точно отрывает тебя от реальности и… творит чудеса. В идеале писатель должен писать так же! Как чародей. Как сам Господь Бог, который, согласно Евангелию от Иоанна, сотворил мир с помощью слова.

– То есть вы думаете, – с тревогой спросила Маша, – писатель способен переделывать мир? И литературная модель мира, которую он создает, как восковая кукла – модель человека, которую ведьма колет иглой? Она колет куклу, а с человеком случается беда.

– Прекрасное сравнение! – окрылилась Вероника. – Если позволите, я воспользуюсь им в своей статье.

– Нет, ма, – после секундного размышления напыжилась Даша. – Мне эта теория не нравится. Из нее получается, будто мужчины в магии круче, чем женщины. Ведь писателей-мужчин всегда было больше.

– Ну, я бы так не сказала. – Стоило Даше открыть рот, улыбка Вероники стала умильно-прозрачной. – Просто женщинам не так уж давно разрешили быть писательницами. Каких-то сто лет назад они сидели дома, рожали по восемь детей, были перманентно беременными. Когда им было писать? Да и захоти они, кто б их опубликовал? Жорж Санд, Мери Шелли, Леся Украинка были скорее исключениями – бунтарками. А сейчас погляди на лотки – сплошные дамочки пишут. Их больше, мышонок. Боюсь, скоро мы вовсе выживем мужиков из литературы. Все идет к тому.

– Я – не мышонок!!! – загорлопанила Чуб, взорвавшись внезапной и громогласной гранатой. – Не смей разговаривать со мной так! Словно я маленькая! Глупая! Я – большая и умная. Только ты считаешь меня дурой…

– Конечно же нет, – разубедила ее Вероника. – Я считаю, что у тебя сложный период – искательный. Ты ищешь себя, не можешь пока найти. Но я люблю тебя такой, как ты есть, на всех этапах, периодах, ведь ты моя дочечка. – Вероника глядела на дочь с такой непоколебимой любовью, что было понятно: она впрямь любит Дашу любой – кричащая, пыхтящая, топающая, она доставляет ей равную радость!

«Вот бы у меня была такая мама…» – сглотнула Маша слюну.

– Я тебе не дочечка! Маша теперь твоя дочка. Забыла? – тут же осуществила ее мечту Даша Чуб. – А я ухожу. И перестань улыбаться. Ну, крикни! Закричи, как человек. Чтобы я поняла: тебе не все равно…

Дашина мама подумала. Улыбнулась. И издала короткий, веселый вскрик.

– Так лучше, дочечка? – вновь заулыбалась она.

– Ты издеваешься! Тебе все равно! Все! Забирай себе Машу… Пусть она с тобой живет. Пусть! Ты ж не против?

Даша плакала.

– Я тебе уже сказала, не против. Вы ж видите, Маша, – обратилась к ней Вероника, – у нас очень большая квартира. Если вам нужно, можете жить у нас сколько угодно.

– А можно… – Маша вдруг занервничала, захлопала глазами, покосилась на Чуб. – Можно я и правда… Если что… Недолго совсем.

Но Чуб ее не услышала:

– Все! Прощай навсегда! Я ухожу жить к Машиной маме!

– …тысячи людей пишут в стихах черт знает что, и это не делает их ведьмами!

Уже оклемавшаяся от легких сомнений, Даша спрыгнула со своего мопеда, домчавшего их на Уманскую, 41, – и продолжила спор.

– Ну, назвал ее муж «колдуньей». В другом стихе «царицей» назвал. В третьем Гумилев во-още называл ее лесбиянкой. Ты мне лучше вот че скажи, что это за бред: «Можно я у вас поживу?»

Оказывается, Даша прекрасно все слышала!

– То есть не вопрос, живи сколько влезет, – гостеприимно предложила она. – Ты ж видела мою мать, она и не заметит, что в квартире еще кто-то живет. А заметит, обрадуется, – будет ей с кем о стихах пообщаться.

– Я в поэзии плохо разбираюсь, – выдавила студентка-историчка.

– Что? Правда? Вот уж не думала.

Удивление Чуб можно было понять: на вид Маша была типичным представителем вымирающей породы романтических барышень, которые все еще читают на ночь стихи.

– Ни-че, – сказала Землепотрясная. – Писателей мама тоже любит обсасывать. Булгакова твоего уважает. Он же считал своим учителем Гоголя, а Гоголь, по сути, покончил с собой – насмерть уморил себя голодом. А всех, кто покончил с собой, мама собирает в свой каталог. Я тебе на спор могу перечислить сто писателей и поэтов, покончивших с собой. Хочешь? Маяковский. Цветаева. Радищев. Хемингуэй. Цвейг. Гомер. Джек Лондон. Сафо… Говорили бы, – прервалась она, – о литературе во-още. Но с чего вдруг ты собралась у нас жить? Колись, наконец! Что за булыжник ты носишь? – сделала Чуб третью попытку докопаться до Машиной тайны.

Но Маша, молчавшая, смотрела на свой родной дом, к парадному которого принес их красный мопед.

Смотрела и боялась его.

И потому в третий раз ее Тайна осталась тайной.

– Если нас выгонят из Киевиц, – сказала она, – мы не сможем жить в Башне. А я… не знаю, смогу ли я вернуться домой. Мама не поймет… я не смогу объяснить… и… я не знаю, что делать.

– И все? – Землепотрясная подозрительно втянула ноздрями Машин ответ. – Матери боишься, и все? Хотя… Мать у тебя сама по себе натуральная ведьма!

Маша не стала спорить.

Не стала припоминать, что еще вчера Чуб уверяла: Машина мама – «ангел, ангел».

Дочь «ангела» была занята – пыталась заставить себя сдвинуться с места и войти в подъезд.

– Не дрейфь! Прорвемся! Победа будет за нами! – засмеялась Землепотрясная Даша, никогда не терявшая хорошего расположения духа дольше, чем на пятнадцать минут. – Нужно просто показать Суду твою мать, и они сразу признают нас чертовками, бесихами… А кроме того, это уже моя мать. Сейчас она узнает, что значит иметь нормальную дочь! Пойдем, – подтолкнула она Машу к парадному. – Вариантов нет. Хочешь – не хочешь, нужно узнавать, есть ли у тебя ведьмы в роду. Это я беру на себя. Напомни-ка, как мою маму зовут?

– Анна Николаевна.